Надъ міромъ царствовалъ Неронъ —
И шумный дворъ его шептался,
Когда въ раздумьѣ мрачномъ онъ
Въ своёмъ дворцѣ уединялся.
Тамъ, сочинялъ ли онъ стихи,
Иль новыхъ ужасовъ затѣи —
Но мѣрно слышались шаги
Его вдоль узкой галлереи.
Какъ передъ бурей, затихалъ
Въ подобный часъ дворецъ просторный,
И каждый молча ожидалъ
Судьбы, склоняя взоръ покорный.
Шумѣлъ лишь Римъ. — Въ пяти шагахъ
Гражда́не въ праздничной одеждѣ,
Позабывая вѣщій страхъ,
Кричатъ пронзительнѣй, чѣмъ прежде.
Всё льститъ ихъ взорамъ и ушамъ,
Всё пища для страстей мгновенныхъ.
Тамъ торжество и новый храмъ,
Здѣсь судъ царей порабощённыхъ.
Народъ шумитъ. Давно привыкъ
Онъ къ торжеству своей гордыни,
Онъ всѣм народамъ шлётъ владыкъ
И въ Римъ увозитъ ихъ святыни.
Какъ прежде, плѣнные цари
Влачатъ по форуму оковы,
И рядомъ стали алтари
И Озири́са и Еговы.
Минутнымъ жаромъ увлечёнъ
Всегда кипучѣй духъ народа:
Сегодня богъ ему Неронъ,
А завтра богъ ему свобода.
Онъ такъ же рвался и кричалъ
Иль такъ же отступалъ, нѣмѣя,
Когда у статуи Помпея
Брутъ окровавилъ свой кинжалъ.
I
Давно собрали виноградъ,
Сѣрѣй туманъ на Апеннинах,
И въ Римъ, пестрѣя на долинахъ,
Тибура[2] жители спѣшатъ.
Лишь юный Мундъ не ѣдетъ въ Римъ,
Его столица не плѣняетъ,
И онъ на всё друзьямъ своимъ
Однимъ молчаньемъ отвѣчаетъ.
Какъ быстро лѣто передъ нимъ
Крылатые промчали Оры[3],
Какимъ сіяньемъ голубымъ
Всё время покрывались горы,
Какъ сельскій бытъ онъ полюбилъ,
Забывъ о купленномъ весельѣ,
И въ этомъ замкнутомъ ущельѣ
Элизій полный находилъ!
По целымъ онъ сиделъ ночамъ,
Кидая взоры за ограду,
Пока заря свою лампаду
Взнесётъ къ тибурскимъ высота́мъ
И, какъ алтарь любви живой,
За дымомъ скроется долина.
Быть-можетъ, снова въ садик свой
Пройдётъ надменная Сабина.
Не подымая глазъ своихъ,
Пройдётъ въ величіи суровомъ,
Но онъ любви крылатымъ словомъ
Её смутитъ хотя на мигъ,
Иль безъ свидѣтелей опять
Её принудитъ онъ отвѣтить,
Чтобъ только взоръ блестящій встретить
Или насмѣшку услыхать.
Онъ зналъ давно, что ничему
Не внемлетъ строгая Сабина,
Что равнодушіе къ нему
Хранитъ супруга Сатурнина[4].
Недавно прибылъ Сатурнинъ
Изъ знойной Сиріи съ женою.
Тамъ долго, полный властелинъ,
Богатой правилъ онъ страною.
Сабина, властью красоты
И саномъ мужнинымъ хранима,
Смотрѣть привыкла съ высоты
На юныхъ вѣтрениковъ Рима.
Коней, гетеръ, ночныхъ пировъ
Она въ душѣ имъ не прощала
И втайнѣ на однихъ боговъ
Порывы сердца обращала.
Какъ чистъ молитвы ѳиміамъ!
Какъ гаситъ онъ огонь преступный!
Сабина покидала храмъ,
Подобна Герѣ недоступной.
Когда же Мундъ, пробравшись въ садъ,
Её смущалъ любви привѣтомъ,
Живой упрёкъ и гордый взглядъ
Бывали дерзкому отвѣтомъ.
Но въ Мунде блескъ ея очей
Лишь распалялъ любви желанья:
Онъ тосковалъ, не спалъ ночей
И жаждалъ нового свиданья.
Сегодня Мундъ стоитъ одинъ,
Глядя въ раздумьѣ на долину:
Вчера уехалъ Сатурнинъ
И въ Римъ увёзъ свою Сабину.
«Что́ дѣлать? — часто Мундъ твердитъ. —
Безплодно дни промчались лѣта!»
— «Что дѣлать?» — эхо говоритъ
Сто разъ — и не даётъ отвѣта…
А тамъ, врываясь въ нѣдра скалъ,
Какъ бы живой упрёкъ безсилью,
Кипучій Аніо[5] ропталъ
И разсыпался тонкой пылью,
Да, разгоняя горный дымъ,
Какъ и вчера, передъ разлукой,
И нынѣ Фебъ золотолукій
Три кинулъ радуги надъ нимъ.
II
Сабина въ Римѣ. Но и тамъ
Живётъ по-прежнему Сабина:
Въ дому лелѣетъ Сатурнина
И въ храмахъ жертвуетъ богамъ.
Молиться чуждымъ, какъ своимъ,
Обучена чужой страною,
Она и въ Римѣ жертвы имъ
Несётъ съ покорною душою.
И въ дѣлѣ вѣры и добра
Послушна сладостнымъ влеченьямъ,
Она проводитъ вечера,
Жрецовъ внимая поученьямъ.
Но чаще всѣхъ съ недавнихъ поръ
Къ ней жрецъ Анубиса приходитъ,
Заводитъ жаркій разговоръ
И зоркихъ глазъ съ нея не сводитъ.
Награду тёмную сулитъ
И сердца слушаетъ тревогу,
Влечётъ къ таинственному богу —
И наконецъ ей говоритъ:
— «Недаромъ ты у алтарей
Съ мольбами жертвы приносила,
Сабина: вѣрой ты своей
И жизнью небу угодила;
Твои молитвы сочтены;
Но никогда непосвящённый
Не приподыметъ пелены,
На ликъ Изиды опуще́нной.
Мужайся: шагъ ещё, и ты
Войдёшь въ блаженные чертоги,
Гдѣ блескомъ вѣчной красоты
Сіяютъ праведные боги.
Тебя я въ тайну посвящу, —
Но, вѣчной истины ревнитель,
Я самъ, Анубиса служитель,
О ней повѣдать трепещу.
Богамъ отъ юности служилъ
Я и молился ежечасно,
Но никогда такъ громогласно
Со мною богъ не говорилъ.
Вчера стою у алтаря,
И вдругъ оракулъ мнѣ вѣщаетъ,
Что, страстью пламенной горя,
Тебя Анубисъ избираетъ.
Всю ночь очей я не смыкалъ,
Молясь въ смятеніи великомъ,
И пологъ брачный разостлалъ
Передъ Анубисовымъ ликомъ.
А нынѣ самъ почтить готовъ
Тебя колѣнопреклоненьемъ:
Внимать велѣнію боговъ
Намъ подобаетъ со смиреньем.
Сегодня съ вечера луна
Не озираетъ стогновъ Рима:
Ты, какъ богиня убрана,
Ко храму приходи незрима;
Служанокъ бойся пробудить,
Пусть дремлетъ мужъ твой утомлённый,
Чтобы не могъ непосвящённый
Тебя и взоромъ осквернить.
Тебя я на ступеняхъ жду;
Иди, давай мнѣ руку смѣло…
Придёшь ли, новая Семела,
Во храм Анубиса?»
— «Приду».
III
Давно звѣзда́ми ночь блеститъ,
Смолкаетъ шумная столица.
Порой лишь громко колесница
Весёлыхъ юношей промчитъ.
Одна подъ сѣнію ночной
Сабина бережно ступаетъ.
За нею сладкою струёй
Сирийскій нардъ благоухаетъ.
Какъ долго прождала она,
Чтобъ сонъ низшёлъ на Сатурнина!
Пора: сейчасъ блеснётъ луна
Надъ темной грудой Эсквилина![6]
Нѣтъ, этой позднею порой
Никто не могъ ея заметить, —
Лишь только бъ оргіи ночной
Да яркихъ факеловъ не встрѣтить!
Какой-то духъ её несётъ
Неотразимо и упрямо
Всё дальше, — Вотъ она у храма,
И жрецъ ей руку подаётъ.
— «Молчи, мнѣ всё поведалъ богъ:
Ты опоздала поневолѣ.
Вступи одна черезъ порогъ:
Анубисъ ждётъ, — не медли болѣ».
Какъ мавзолей, безмолвенъ храмъ,
Лишь ходитъ облакомъ куренье,
И ногъ ея прикосновенье
Звучитъ по мраморнымъ плита́мъ.
Кумировъ глазъ не различаетъ.
Повсюду мракъ. Едва-едва
Небесъ полночныхъ синева
Средину храма озаряетъ.
О, ночь блаженства и тревогъ!
Сомнѣньемъ слабымъ духъ мятется:
Какое тѣло приметъ богъ,
Въ какой онъ образъ облечётся?
Но вотъ луна лучомъ своимъ
Посеребрила изваянья,
Сильнѣй заволновался дымъ
И облака благоуханья…
Шаги! Так, точно, — различилъ
Ихъ слухъ Сабины безпокойный, —
И кто-то, трепетный и стройный,
Её въ объятья заключилъ.
Благоуханьемъ окружёнъ,
Незримый, сердцу онъ дороже.
О, что́ за чудный, страстный сонъ
И храмъ, и дымъ, и это ложе!
Какъ будто нѣтъ уже земли —
Она исчезла, закрываясь, —
И, въ лунномъ свѣтѣ развиваясь,
Ихъ въ небѣ тучи понесли…
Сильнѣе свѣтъ дрожитъ въ очахъ,
Сильнѣе ароматъ разлился,
И ликъ Анубиса въ лучахъ
Улыбкой Мунда озарился.
Угрюмъ, безмолвенъ Сатурнинъ,
Онъ промолчалъ передъ закономъ, —
Но не повѣдалъ ли одинъ
Онъ грустной тайны предъ Нерономъ?
Старикъ, испытанный въ бояхъ,
Какъ мальчикъ, не былъ малодушенъ,
Но храмъ Анубиса во прахъ
По волѣ цезаря разрушенъ,
Толпа ругалась надъ жрецомъ,
Онъ брошенъ львамъ на растерзанье, —
И долго-долго Мундъ потомъ
Вдали влачилъ своё изгнанье.
