Рыжаковский пустырь (Брусянин)/ДО
| ← На свободѣ | Рыжаковскій пустырь | На полѣ жизни → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 153. |
Рыжаковскій пустырь… Такъ называется необитаемое мѣсто, огороженное отъ улицы досками и примыкающее съ двухъ сторонъ къ усадьбамъ мѣстнаго прокурора Савичева и купца Холодильникова. А сзади, за пустыремъ, тянется большой и угрюмый лѣсъ монастырскаго Іоанновскаго подворья со скитомъ, гдѣ дни и ночи молятся Богу благочестивые схимники.
На большомъ пустынномъ четыреугольникѣ кое-гдѣ растутъ старыя березы и сосны, по канавамъ топорщится лохматый кустарникъ — бузина, волчьи ягоды и лоза, оставшееся воспоминаніе былыхъ топкихъ болотъ, на которыхъ построенъ нашъ странный маленькій городокъ. Глубокія канавы прорѣзали пустырь, осушая болота, канавы осыпались, заросли травой, и почти все лѣто стоитъ въ нихъ зеленая и затхлая вода. По веснѣ пустырь оглашаютъ нестройные, противные хоры лягушекъ, когда онѣ спариваются и какъ-то особенно ухаютъ и плещутся въ темной водѣ…
Рыжаковскій пустырь… Проклятое, легендарное мѣсто, обвѣянное призраками смерти…
Много лѣтъ назадъ на одной изъ старыхъ березъ пустыря повѣсился купеческій сынъ Павелъ Рыжаковъ, и съ тѣхъ поръ никто изъ его родственниковъ и наслѣдниковъ не хочетъ поселиться на страшномъ мѣстѣ. Ждалъ Павелъ Рыжаковъ отъ своего отца наслѣдства и мечталъ получить большой каменный домъ на видной улицѣ города. А когда, послѣ смерти старика, вскрыли пакетъ съ завѣщаніемъ, всѣ узнали, что Павлу, нелюбимому младшему сыну, отецъ отказалъ пустырь болотъ, а другой братъ его и сестра получили по каменному дому и мельницу на семь поставовъ. Пошелъ оскорбленный Павелъ Рыжаковъ на свой пустырь, забрался на толстый сукъ корявой березы и повѣсился. И дней пять висѣлъ съ вытянутыми руками и ногами, съ раскрытымъ ртомъ, вытаращенными глазами и съ длинно высунутымъ распухшимъ языкомъ.
Стали собираться на пустырь голодныя городскія собаки, толпились у роковой березы, лязгали пастями и выли отъ голода и неудовлетвореннаго желанія добраться до разлагающихся останковъ Павла Рыжакова. А надъ вонючимъ трупомъ съ утра до вечера съ крикомъ носились стаи воронъ. Голодны были и птицы и, садясь на березу, подкрадывались къ вонючимъ останкамъ Павла Рыжакова. Пошли люди посмотрѣть, почему надъ пустыремъ носятся стаи воронъ и почему собаки воютъ и грызутся около старыхъ березъ. И увидѣли люди разлагающійся трупъ купеческаго сына, обиженнаго отцомъ.
Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и никто не можетъ указать, на какой березѣ повѣсился купеческій сынъ. Но никто не можетъ забыть, что на этомъ пустырѣ повѣсился человѣкъ. И всѣ въ городѣ зовутъ мѣсто гибели купеческаго сына Рыжаковскимъ пустыремъ.
И вотъ на этомъ страшномъ мѣстѣ дѣти играютъ свои веселыя игры. Были дни, когда надъ Рыжаковскимъ пустыремъ носились крикливыя голодныя вороны, а теперь по пустырю съ утра до вечера носятся толпы городскихъ ребятъ. Играютъ дѣти въ свои веселыя игры, и точно не хотятъ помнить, что это мѣсто зовутъ люди проклятымъ, и что здѣсь когда-то повѣсился обиженный отцомъ купеческій сынъ. Въ дощатомъ заборѣ, отдѣлявшемъ пустырь отъ улицы, продѣлали дѣти лазейки и черезъ эти широкія щели пролазаютъ на пустырь и тамъ играютъ.
И довольны дѣти, что около ихъ жилищъ имѣется такое мѣсто, гдѣ, чѣмъ хочешь, тѣмъ и занимайся. Никому здѣсь дѣти не мѣшаютъ, и имъ никто поперекъ дороги не становится. А, главное, къ нимъ на пустырь никогда и никто изъ взрослыхъ не заходитъ съ своими указаніями и нотаціями. И выбираютъ дѣти игры по своему желанію и веселятся и рѣзвятся, какъ душѣ угодно.
Играютъ они въ солдатскія ученья и въ битвы, въ разбойники, въ футболъ, въ городки и въ мушку. Когда была русско-японская война, на Рыжаковскомъ пустырѣ велась своя война, но непохожа была на ту истинную войну, которая шла гдѣ-то тамъ, на Дальнемъ Востокѣ. На Рыжаковскомъ пустырѣ было установлено такъ, что русскіе побивали японцевъ. Мало это походило на ту правду, съ которой копировали дѣти свою игру, но что же съ ними подѣлаешь? У дѣтей свои симпатіи и своя дѣтская логика. А случилась эта игра, непохожая на правду, благодаря двумъ мальчикамъ изъ благородныхъ семей.
Вся мальчишеская ватага, излюбившая Рыжаковскій пустырь, дѣлилась на двѣ партіи. Одну, большую партію, составляли дѣти мѣщанъ, живущихъ по ту сторону кладбищенской улицы, дѣти ремесленниковъ, мелкихъ служащихъ, дворниковъ и кучеровъ изъ купеческихъ и чиновничьихъ домовъ и, вообще, всякая жизненная мелкота, и уличныя босоножки и замарашки. Въ другой, меньшей численно, группѣ былъ другой составъ представителей рода человѣческаго. Во главѣ благородныхъ дневныхъ обитателей Рыжаковскаго пустыря состояли два гимназиста: Леша Снѣгиревъ, 14-лѣтній сынъ капитана мѣстнаго полка, и Женя Савичевъ, сынъ мѣстнаго прокурора. Женѣ 15 лѣтъ. Онъ — высокій, стройный, ловкій. Къ нимъ же примыкали два брата Холодильниковы, дѣти купца: 12-лѣтній Шура, обучавшійся въ уѣздномъ училищѣ, и 15-лѣтній братъ его Корнилъ, реалистъ. Затѣмъ слѣдовали два брата Страннолюбскіе, погодки, дѣти кладбищенскаго батюшки, Коля и Костя, обучавшіеся въ духовномъ училищѣ. Иногда въ этой группѣ благородныхъ мальчиковъ появлялся и Степка, съ кличкой «Пырникъ», длинный и большой верзила, сынъ торговца мясомъ Мартемьянова. Послѣдній мало подходилъ къ основной группѣ дѣтей изъ благородныхъ семей, но его терпѣли за силу и ловкость, а главное за то, что онъ съ успѣхомъ отражалъ нападенія мѣщанскихъ ребятъ, сосѣдей по играмъ на пустырѣ.
Терпѣли дѣти благородныхъ родителей и 10-лѣтняго Кузьку Свищова. Отецъ Кузьки служилъ у прокурора въ кучерахъ, и Женя Савичевъ ему покровительствовалъ, какъ человѣку, живущему подъ одной съ нимъ кровлей. Кромѣ того, Кузька былъ удобный товарищъ. Большіе посылали его въ рискованныя предпріятія первымъ, и онъ выполнялъ, что приказывали, потому что зналъ, что всякое неисполненіе приказаній окончится угрозой, и его будутъ гнать играть въ группу мѣщанскихъ дѣтей. Съ большимъ успѣхомъ и безъ разсужденій Кузька исполнялъ и смѣшныя роли, потѣшая товарищей. А по внѣшнему облику онъ походилъ на любого изъ благородныхъ дѣтей: мама Жени Савичева дарила Кузькѣ обноски сына.
Въ періодъ войнъ обѣ группы дѣтей — мѣщанская и господская — соединялись вмѣстѣ и по общему уговору начинали войну, строго распредѣливъ роли: мѣщанскія дѣти должны были изображать собою японцевъ, а дѣти господскія — русское войско. Такъ это строго исполнялось. Но, къ неудовольствію господскихъ дѣтей, выходило такъ, что мѣщанскія дѣти, т.-е. японцы, всегда почти побѣждали русскихъ. Было ихъ больше, были они смѣлѣе и выносливѣе, а главное, у нихъ въ отрядѣ было больше порядка и дисциплины… Однимъ словомъ, такъ же, какъ и у настоящихъ японцевъ, воевавшихъ на Дальнемъ Востокѣ. Были у мѣщанскихъ дѣтей свои генералы и офицеры, и былъ одинъ главнокомандующій — Авдошка Сережкинъ, сынъ слесаря. А въ группѣ городскихъ дѣтей всегда почти наблюдались интриги и междоусобицы. Вначалѣ главное командованіе надъ арміей Рыжаковскаго пустыря захватилъ сынъ прокурора Женя Савичевъ, а Леша Снѣгиревъ никакъ не могъ переварить этого захвата, и увѣрялъ Женю и товарищей, что ему, сыну капитана дѣйствительной службы, больше всего пристало командованіе отрядомъ. Претендовалъ на роль командира и одинъ изъ Холодильниковыхъ, реалистъ Корнилъ. И выходили, благодаря этому, недоразумѣнія и провалы въ военныхъ походахъ на дѣтей мѣщанъ.
И вотъ, какъ-то разъ надъ Женей Савичевымъ посмѣялся его отецъ, суровый человѣкъ и патріотъ въ истинномъ смыслѣ.
— Какъ же это, Женечка, у васъ выходитъ такъ, что японцы побѣждаютъ русскихъ? Какъ-будто это не того… не патріотично.
— Что же, папочка, сдѣлаешь? Этихъ слободскихъ больше, и они такіе отчаянные, — отвѣчалъ опечаленный и переконфуженный Женя.
— Что жъ, что больше, а вы старайтесь побѣдить.
— Не можемъ, папочка.
И вотъ, послѣ нѣкоторыхъ размышленій, Савичевъ рѣшилъ сманить къ себѣ сластями да деньгами нѣкоторыхъ изъ слободскихъ ребятъ, особенно тѣхъ, которые не такъ-то ужъ крѣпко были связаны узами дружбы съ основнымъ ядромъ японцевъ.
И верзила Мартемьяновъ вначалѣ войны былъ въ рядахъ японцевъ.
— Японцы — молодцы, я въ жисть отъ нихъ не уйду, — восклицалъ верзила и даже грозился. — Мы васъ, господскихъ сынковъ, порѣшимъ… Погодите!
Савичевъ далъ Мартемьянову полтинникъ и коробку съ папиросами, которую стянулъ съ прокурорскаго стола. Послѣ этого Пырникъ передался въ русскій лагерь. Но и переходъ Мартемьянова не улучшилъ дѣлъ русскаго отряда на Рыжаковскомъ пустырѣ: все же мѣщанскія дѣти побѣждали господскихъ. Такъ что потомъ ужъ только такъ, изъ патріотизма, стали считать, что русскія войска съ Рыжаковскаго пустыря побѣждаютъ слободскихъ японцевъ.
Когда война на Дальнемъ Востокѣ кончилась, дѣти на Рыжаковскомъ пустырѣ стали играть въ революцію… Собственно, въ нашемъ городѣ была небольшая революція, но въ тѣ годы слухомъ земля полнилась больше чѣмъ когда-нибудь. Слухи эти заражали дѣтей, и на Рыжаковскомъ пустырѣ начались игры въ революцію. Принимали въ ней участіе и прокурорскій сынъ Савичевъ, и сынъ капитана Снѣгиревъ. Потомъ опять вся ватага играющихъ разбилась на двѣ группы. Изъ среды господскихъ дѣтей подъ командой Савичева и Снѣгирева образовалось два карательныхъ отряда, которые и преслѣдовали Рыжаковскихъ и слободскихъ крамольниковъ. Роль крамольниковъ и бунтовщиковъ исполняли мѣщанскія дѣти, а руководителями ихъ выступили оба семинариста Страннолюбскіе.
Наконецъ наступило время, когда прокуроръ запретилъ своему сыну играть съ дѣтьми кладбищенскаго священника, и послѣ этого Женя Савичевъ принялъ на себя роль сыщика съ именемъ Натъ Пинкертонъ, а сынъ капитана, Леша Снѣгиревъ, сдѣлался главнымъ жандармомъ и присвоилъ себѣ фамилію начальника мѣстнаго жандармскаго управленія, ротмистра Кожемяки.
Послѣ революціи дѣти стали играть въ экспропріаторовъ, дѣлали набѣги на ближайшіе фруктовые сады и даже на рыночныхъ торговокъ. И опять Савичевъ и Снѣгиревъ командовали карательными отрядами.
Наконецъ, придвинулась къ нашему городу мрачная полоса смертныхъ казней. Изловили на большой дорогѣ у города настоящихъ экспропріаторовъ, быстро осудили ихъ на военномъ судѣ и повѣсили. А за этими экспропріаторами изловили еще какихъ-то людей, ограбившихъ купца Вахрамѣева среди бѣлаго дня. И ихъ изловили, быстро осудили и тоже повѣсили. Попались съ бомбами какія-то барышни и студентъ или учитель въ отставкѣ, такъ и не опредѣлили въ точности. И ихъ тоже всѣхъ перевѣшали. Попались съ какими-то книжками и съ револьверами реалисты и гимназисты, и по городу долго ходили слухи, что и ихъ всѣхъ перевѣшаютъ. Но слухи эти не подтвердились, хотя гимназисты и реалисты до сихъ поръ еще томятся въ тюрьмѣ.
Повисли смертной угрозой надъ нашимъ городомъ казни живыхъ людей, и дѣти на Рыжаковскомъ пустырѣ стали играть въ смертныя казни.
Дѣти, — маленькіе люди, будущіе люди, — жили, подражая взрослымъ. Жадно прислушивались къ стройнымъ, красивымъ аккордамъ жизни и подражали красивому и стройному. Невольно внимали диссонансамъ жизни, и зарождающаяся гармонія въ ихъ душахъ разстраивалась… И подражали дѣти взрослымъ, какъ подражаетъ голосу человѣка эхо въ горахъ и лѣсной полянѣ, на глади рѣчной. Цѣлые годы взрослые люди говорили и писали о томъ, какъ вѣшаютъ живыхъ людей. И вотъ они — маленькіе, будущіе люди, — надумали повѣсить своего товарища игръ — кучерова сына, Кузьку Свищова. И повѣсили его на старой березѣ, на Рыжаковскомъ пустырѣ, гдѣ когда-то, по своей волѣ, повѣсился купеческій сынъ Павелъ Рыжаковъ.
Эту игру выдумали прокурорскій сынъ Женя и сынъ капитана Леша. Вначалѣ слишкомъ часто и много въ домѣ прокурора Савичева говорилось о смертныхъ казняхъ. Приходятъ къ прокурору друзья его, дамы и кавалеры, и за винтомъ или за ужиномъ говорили о смертныхъ казняхъ. Говорили и о другихъ интересныхъ вещахъ: объ артистахъ, о скачкахъ, объ авіаціи, о томъ, кому дали новый орденъ и кого повысили въ чинѣ, а главное, — говорили о смертныхъ казняхъ. Тамъ, въ судѣ и въ тюрьмѣ, творятъ смертныя казни, а на журфиксахъ говорятъ о сотворенномъ и точно не знаютъ, какъ заставить себя, чтобы не говорить о нихъ, чтобы забыть о нихъ. И больше другихъ говорятъ прокуроръ Савичевъ и капитанъ Снѣгиревъ. А иногда оба они въ спорѣ съ тѣми, кому казни кажутся не достигающими цѣли, кричатъ:
— Всѣхъ… всѣхъ преступниковъ надо перевѣшать!.. Надо очистить жизнь отъ плевеловъ!..
И слышалась въ этомъ крикѣ какая-то непонятная жажда крови и смерти.
И Женя подслушалъ, какъ однажды папа и капитанъ Снѣгиревъ разсказывали гостямъ, никогда не видавшимъ смертныхъ казней, о томъ, что они чувствовали и какъ держали себя осужденные студенты и барышня. А дня черезъ два, когда Леша и Женя сошлись на Рыжаковскомъ пустырѣ, сынъ прокурора началъ хвастаться тѣмъ, что онъ слышалъ:
— Повели ихъ изъ тюрьмы раннимъ утромъ, привели на задній дворъ тюрьмы. А тамъ уже и палачъ готовъ. Стоитъ у столбовъ съ перекладинами и ждетъ… Прочитали бумагу, какую и надо прочитать. Священникъ хотѣлъ исповѣдывать преступниковъ, а они помотали головами, да и посмѣялись надъ священникомъ… Потомъ набросили на нихъ саваны черные-черные, да и хвать веревкой за горло. Повѣсили безбожниковъ, поболтались они на висѣлицѣ, а потомъ ихъ въ простые гроба да и въ поле… На кладбищѣ такихъ не хоронятъ…
Такъ разсказывалъ прокурорскій сынъ о томъ, что онъ слышалъ.
По лицу Леши Снѣгирева бродили тѣни неудовольствія и нетерпѣнія, пока онъ слушалъ разсказъ товарища. Нѣсколько разъ онъ покушался прервать рѣчь Жени и хотѣлъ вставить свое слово, сказать, что онъ давно уже слышалъ обо всемъ этомъ, что онъ, если захочетъ, можетъ рассказать и еще болѣе занимательное и страшное.
— Ну, объ этомъ я слышалъ, — наконецъ съ нетерпѣніемъ выкрикнулъ онъ. — Эка невидаль какая!.. Папа разсказывалъ мнѣ объ этомъ… А вотъ я знаю еще исторію… Повѣсили одного цыгана, а онъ наговоръ зналъ… Его повѣсили, а веревка-то хвать и оборвалась… Другую веревку принесли, сдѣлали петлю и опять повѣсили, а веревка снова оборвалась… Тутъ разсердился палачъ, взялъ, сложилъ веревку вдвое, да на двойной петлѣ и повѣсилъ… Куда тамъ и заговоръ цыганскій полетѣлъ: виситъ цыганъ на веревкѣ, да и крутится, а языкъ высунулъ на полъ-аршина…
— Языка видно не бываетъ, — замѣтилъ присутствовавшій при разсказѣ Кузька Свищовъ.
— Чего ты знаешь… соплякъ!.. — оборвалъ кучерова сына сынъ капитана.
— Конешно, не видно, — въ одинъ голосъ заявили оба Холодильниковы. — Какъ же ты увидишь языкъ, коли на повѣшеннаго надѣваютъ саванъ, въ родѣ какъ бы мѣшокъ?..
Въ группѣ дѣтей завязался споръ о томъ, можно видѣть или нѣтъ языкъ преступника, когда его повѣсятъ.
Поздно вечеромъ, когда дѣти послѣ игры въ футболъ расходились по домамъ, сынъ капитана Снѣгирева выкрикнулъ:
— Надо и намъ повѣсить Сашку Пузанова… Ужъ больно онъ форситъ съ своимъ кастетомъ…
Сашка Пузановъ — сынъ мѣщанки-калачницы изъ слободки. Среди уличныхъ ребятъ онъ слыветъ подъ кличкой «Разбойникъ», такъ какъ отчаянно дерется палками и бросается камнями. А когда въ прошломъ году его дядя подарилъ Сашкѣ мѣдный кастетъ, — «Разбойникъ» сталъ неукротимъ. И это смертоносное орудіе внушало страхъ всѣмъ дневнымъ обитателямъ Рыжаковскаго пустыря.
— Поймаемъ Сашку, навалимся на него всѣ разомъ, да и отнимемъ кастетъ, — посовѣтовалъ одинъ изъ Холодильниковыхъ.
— А потомъ и повѣсимъ… Пусть поболтается на березѣ…
— И языкъ высунетъ…
Какъ-то само собою это случилось, странно-неожиданно, почти случайно, шутя… И когда Савичевъ, Снѣгиревъ и Холодильниковы вѣшали Кузьку Свищова, всѣ смѣялись. И самъ Кузька смѣялся и шутилъ.
Провинился Кузька только передъ однимъ прокурорскимъ сыномъ, а вѣшали его всѣ. Это было утромъ на прокурорскомъ дворѣ. У Жени есть настоящій прекрасный лукъ и колчанъ и стрѣлы. Задумали Женя и Кузька поохотиться на голубей, которыхъ такъ много бываетъ у нихъ во дворѣ, особенно по утрамъ. Вынетъ Женя изъ колчана стрѣлу, приставитъ расщепленный конецъ ея къ тетивѣ, натянетъ струну и пуститъ стрѣлу въ голубя. Кузька долженъ былъ исполнять роль сеттера Нептуна. Стоялъ рыжеволосый мальчуганъ около своего господина и выжидалъ полета стрѣлы. Много стрѣлъ выпустилъ Женя, но ни въ одного голубя не попалъ. А тутъ подвернулся настоящій Нептунъ, любимая собака прокурора, и Женя всадилъ въ бокъ сеттера свою быстролетную стрѣлу съ металлическимъ наконечникомъ. Не острый былъ наконечникъ стрѣлы и не до крови стрѣла ранила бокъ собаки, но все же Нептунъ съ страшнымъ визгомъ бросился въ кухню, а потомъ и въ комнаты. Изъ комнатъ выбѣжалъ собравшійся на службу самъ прокуроръ.
— Что такое тутъ?.. Почему Нептунъ визжитъ? — заволновался прокуроръ.
— Не знаю, папочка… вдругъ почему-то завизжалъ, да и побѣжалъ, — смущенно отвѣчалъ Женя.
— Ты его ударилъ?.. Сознайся, поганецъ!.. — со злобой въ голосѣ выкрикивалъ прокуроръ и спѣшными шагами приближался къ сыну.
— Ей-Богу, папочка, я не трогалъ…
— Врешь… Поди сюда… Поди и ты, Кузька…
Кузька оказался плохимъ товарищемъ и при видѣ злобныхъ глазъ прокурора, обращенныхъ къ нему, и чувствуя боль въ рукѣ, сжатой прокурорскими пальцами, разсказалъ все, какъ было.
Прокуроръ отобралъ у сына колчанъ и лукъ и увелъ провинившагося Женю въ комнаты, гдѣ онъ и былъ поставленъ въ уголъ часа на полтора.
Когда послѣ обѣда Женя появился во дворѣ, онъ прежде всего отдулъ Кузьку. Билъ кулаками кучерова сына прокурорскій сынъ и въ грудь, и по спинѣ, и по головѣ. Наконецъ, размахнулся и ударилъ Кузьку по лицу такъ, что изъ его носа брызнула кровь.
Зная, что послѣ каждаго недоразумѣнія съ хозяйскимъ сыномъ Кузькѣ попадетъ еще и отъ его отца, потерпѣвшій удралъ за каретникъ и здѣсь въ одиночествѣ долго плакалъ и размазывалъ по лицу собственную кровь.
Часовъ въ шесть вечера Женя Савичевъ и Леша Снѣгиревъ встрѣтились на улицѣ.
— Пойдемъ, — сказалъ Женя. — Я тебѣ что-то скажу…
Они преодолѣли изгородь Рыжаковскаго пустыря и остановились у канавы.
— Сходи за Холодильниковыми и за Страннолюбскими… Будемъ сегодня вѣшать Кузьку… Онъ — фискалъ!..
И Женя разсказалъ всю исторію съ пораненіемъ Нептуна.
— Конечно, повѣсимъ… Вотъ фискалъ проклятый!..
И Снѣгиревъ побѣжалъ сзывать товарищей.
Ничего не подозрѣвавшій и забывшій о своихъ дневныхъ обидахъ, Кузька пришелъ на пустырь послѣ ужина на кухнѣ.
Оба Холодильниковы, Савичевъ и Снѣгиревъ играли въ футболъ и какъ только завидѣли «преступника», точно ихъ передернула всѣхъ одна и та же невидимая сила: стали пересмѣиваться да переглядываться. А когда Кузька вошелъ въ кругъ играющихъ, Снѣгиревъ подбѣжалъ къ нему сзади, обхватилъ его руками, крѣпко зажавъ грудь и руки провинившагося товарища.
— Ага, фискалъ, теперь мы съ тобой расправимся… — безъ злобы въ голосѣ сказалъ Снѣгиревъ.
— Казнить его! — выкрикнулъ кто-то.
Кузька не смутился и не испугался и даже хохоталъ, раскрывая большой ротъ и сужая голубые глазки на веснущатомъ лицѣ.
Кузьку повели, а онъ думалъ: «Вотъ сейчасъ предстоитъ одна изъ обычныхъ шутокъ. Господскія дѣти за провинность заставятъ его продѣлать какую-нибудь смѣшную шутку, и онъ долженъ будетъ исполнить все, что они прикажутъ. А послѣ смѣшной шутки все забудется, и онъ опять будетъ ихъ равноправнымъ товарищемъ».
— Иди… Иди… — подталкивали его сзади.
И онъ шелъ, связанный по рукамъ веревкой, вдоль широкой канавы къ прудку, гдѣ водятся тритоны и головастики. Кузькѣ представлялось, что вотъ приведутъ его къ пруду и заставятъ войти въ мутную воду выше колѣнъ. Потомъ онъ долженъ будетъ, какъ это продѣлалъ недѣлю назадъ, наловить головастиковъ и брать ихъ по одному въ ротъ, а потомъ выплевывать. Кузька съ замѣчательнымъ искусствомъ продѣлывалъ этотъ смѣшной номеръ своего подневольнаго шутовства: забиралъ въ ротъ головастика, живого и холоднаго, слегка сдавливалъ его губами и, какъ косточку отъ вишни, выплевывалъ, поднявъ лицо кверху.
Миновали прудокъ съ головастиками, и Кузька подумалъ, что, должно быть, на этотъ разъ товарищи примѣнятъ къ нему болѣе серьезное наказаніе. Должно быть, его заставятъ ходить босыми ногами по кропивѣ, которая растетъ за прудкомъ, тамъ, гдѣ стоятъ старыя и большія березы. Этого наказанія Кузька уже не любилъ и считалъ высшимъ и строгимъ приговоромъ. Но онъ готовъ былъ претерпѣть и это наказаніе, лишь бы только товарищи не исключали его изъ своей среды и не гоняли играть къ дѣтямъ мѣщанъ.
Дойдя до березъ, Кузька заволновался и серьезно надумалъ протестовать и попытаться вырваться. Ему вдругъ пришла мысль, что если его уже наказалъ Женя своею властью и разбилъ носъ, то наказанія этого довольно… И онъ поджалъ ноги и силился опуститься на землю… Руки, державшія его, напряглись, и онъ почувствовалъ, какъ его подняли отъ земли и понесли… Несли съ шутками и смѣхомъ, и это ободряло Кузьку и сглаживало въ немъ зарождавшееся неудовольствіе. И онъ началъ дурачиться, то притворяясь плачущимъ и боящимся казни, то вдругъ дѣлалъ лицо свое негодующимъ съ нахмуренными бровями…
— Казнить… казнить его! — съ улыбкой на лицѣ кричалъ Снѣгиревъ.
— Казнить черезъ повѣшеніе! — вторили братья Холодильниковы.
— Повѣсить его на березѣ, какъ измѣнщика товарищескимъ правиламъ! — дѣланно-серьезнымъ тономъ кричалъ и Женя Савичевъ.
Кузька повеселѣлъ. Онъ сообразилъ, что наказанія хожденіемъ по кропивѣ босыми ногами не будетъ. А просто возьмутъ его товарищи, подведутъ къ какой-нибудь березѣ, прочитаютъ въ бумажкѣ наказаніе и сдѣлаютъ видъ, что вѣшаютъ… Вѣдь продѣлали же они это дня три назадъ надъ однимъ изъ Страннолюбскихъ, когда тотъ не захотѣлъ исполнять правилъ игры въ футболъ. И ничего худого отъ этого Страннолюбскому Колѣ не было… Повозились у березы, посмѣялись, покричали и опять пошли играть всѣ вмѣстѣ въ футболъ.
У старой дуплистой березы съ искривленными вѣтками и обнаженными корнями дѣти-каратели остановились. Кузька теперь уже не вырывался изъ рукъ и не хотѣлъ бѣжать, а стоялъ смирно съ дѣланно-печальной миной на лицѣ. Потомъ ему вдругъ стало весело, и онъ захохоталъ…
— Тише… Тише… Выслушайте приговоръ! — крикнулъ Холодильниковъ старшій и полѣзъ на березу.
Немного отступивъ отъ остальной группы ребятъ, Снѣгиревъ вынулъ изъ кармана куртки какой-то клочокъ бумаги и сталъ читать:
— По рѣшенію военнаго суда на Рыжаковскомъ пустырѣ, мы приговорили Кузьку Свищова къ повѣшенію за фискальство…
— Казнить, казнить его! — кричалъ Холодильниковъ старшій, сидя верхомъ на толстомъ сукѣ березы и перекидывая черезъ сукъ тонкую и длинную веревку.
Снѣгиревъ сдѣлалъ изъ веревки петлю и накинулъ ее на шею Кузьки. А тотъ все съ той же дѣланно-печальной миной на лицѣ повторялъ:
— Пощадите… Пощадите… Никогда не буду…
И всѣ смѣялись, и смѣялся онъ, кучеровъ сынъ…
Потомъ онъ поднялъ руки и хотѣлъ было снять съ шеи веревку. Онъ почувствовалъ, что петля уже очень больно стягиваетъ ему горло, такъ что дышать становится трудно и вдругъ какъ-то затошнило…
Дальше онъ уже ничего не помнитъ, что было…
Оба Холодильниковы, Снѣгиревъ и Савичевъ, присѣдая къ землѣ, тянули веревку вверхъ, тянули дружно, пыхтя и надуваясь…
И поднималось Кузькино тощее тѣло кверху, къ суку старой березы… И крутились его вытянутыя ноги волчкомъ, — то вправо быстро закрутятся, пріостановятся и начинаютъ раскручиваться влѣво… Руки его вытянулись вдоль тѣла… Голова съ шеей, затянутой петлей, откинулась назадъ… На лицо упали красно-кровавые лучи заходившаго солнца… Широко раскрытые глаза стали стеклянными, точно вывалиться хотятъ… Изо рта вывалился длинный и широкій красный языкъ…
Увидали дѣти красный вывалившійся языкъ Кузьки и со страшными глазами бросились бѣжать отъ березы… Бѣжали вдоль канавъ, спотыкались и вновь бѣжали… Бѣжали Рыжаковскимъ пустыремъ молча и поспѣшно.
Дальше, дальше отъ страшной березы…
Поздно вечеромъ отецъ Кузьки сидѣлъ въ кухнѣ у стола и бранилъ Кузьку, — почему онъ такъ долго шляется по ночамъ…
— Господскія дѣти вернулись по домамъ, а онъ… на-ко поди, все еще шляется… Погоди, дьяволенокъ, я тебя… Придешь… Придешь…
А Кузька висѣлъ на старой березѣ на Рыжаковскомъ пустырѣ… Висѣлъ, высунувъ потемнѣвшій распухшій языкъ и расширивъ большіе стеклянные глаза, обращенные къ темному, облачному небу…