На свободе (Брусянин)/ДО
| ← Мать | На свободѣ | Рыжаковскій пустырь → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 141. |
Когда онъ пріѣхалъ въ родную усадьбу, была темная беззвѣздная ночь. Въ домѣ всѣ спали. У калитки дремалъ ночной сторожъ. По двору, привязанная на цѣпь, бѣгала большая лохматая собака, и желѣзный блокъ визжалъ, пробѣгая по туго натянутой проволокѣ.
На окрикъ пріѣзжихъ сторожъ Пахомъ не сразу отворилъ калитку. За долгіе годы окарауливанія дома, насколько помнитъ Пахомъ, никто не смѣлъ стучаться въ ворота березинскаго дома поздно ночью.
— Кто тамъ? — спрашивалъ сторожъ.
— Отвори… отопри!.. — слышался въ отвѣтъ незнакомый грубый голосъ.
Старикъ смотрѣлъ въ щель калитки и молчалъ. Лохматый песъ бросился къ калиткѣ и неистово лаялъ.
— Отворите же, что вы тамъ!.. — услышалъ Пахомъ раздраженный голосъ, и ему показалось въ этомъ голосѣ что-то знакомое.
— А кому отпереть-то?
— Это я — Юрій Сергѣевичъ!..
Сторожъ отперъ калитку. Передъ нимъ стоялъ жандармъ въ шинели и въ бѣлой фуражкѣ, а рядомъ съ жандармомъ Пахомъ увидѣлъ молодого барина Юрія Сергѣевича.
— Здравствуйте, баринъ! Не узналъ я васъ… ужъ простите…
Телѣжку пара замученныхъ лошадей втащила во дворъ, а Юрій Сергѣевичъ и жандармъ вошли на крыльцо дома.
Красная полоска свѣта протянулась въ раскрытую дверь сѣней и переползла черезъ темный и грязный дворъ.
Собака лаяла. Кучеръ возился съ чемоданами, отвязывая ихъ отъ задка телѣжки. Сморщенная, сгорбленная старушка въ теплой кофтѣ всплеснула руками, и подсвѣчникъ со свѣчей вылетѣлъ изъ ея рукъ.
— Батюшка!.. Юрочка!.. — только и воскликнула она.
— Ахъ, ты, бабушка!.. Какъ же это ты!?. — проворчалъ жандармъ, отыскивая на полу свѣчу.
Когда свѣча была вновь зажжена, Юрій Сергѣевичъ и жандармъ прошли въ переднюю. Дождевая вода струилась съ ихъ одежды, оставляя темныя пятна на чисто вымытомъ крашеномъ полу.
— Юрочка… мамаша-то спитъ!.. — тихо говорила няня.
— Ну, хорошо, няня… Чайку бы, а то озябли мы и промокли…
Въ столовой тикали часы. Въ углу у часовъ сидѣлъ жандармъ. Промокшая на дождѣ шинель холодила его, и онъ не зналъ, что дѣлать. Его спутникъ, котораго онъ всю дорогу называлъ «поднадзорнымъ», ушелъ въ сосѣднюю комнату. Жандармъ слышалъ, какъ кто-то за дверью воскликнулъ отъ радости, а «поднадзорный» старался кого-то утѣшить и самъ какъ-будто всхлипывалъ. Но эта интимная сцена не тронула суроваго человѣка, давно привыкшаго къ слезамъ. Въ немъ поднималось далее негодованіе на «поднадзорнаго».
— Зашелъ вотъ и не выходитъ, — ворчалъ онъ, сурово посматривая на дверь.
Горничная и старушка-няня накрывали на столъ, и звонъ посуды и ложекъ пріятной музыкой отзывались въ ушахъ жандарма. Отъ всей комнаты и стола вѣяло домовитостью и уютомъ, и казалось, что вотъ сейчасъ сюда внесутъ кипящій самоваръ, на тарелкахъ разставятъ вкусныя закуски. Ему давно не приходилось видѣть такой мирной домашней обстановки, — обстановка казармъ давно уже сгладила въ немъ воспоминанія о другой, домашней жизни.
— Господинъ жандармъ, баринъ приказалъ вамъ пройти вотъ сюда, наверхъ, — обратилась къ жандарму няня и указала рукою куда-то на дверь.
Въ рукахъ старушки свѣтилась свѣча.
Звеня шпорами, жандармъ двинулся за старухою въ сосѣднюю комнату, поднялся по лѣстницѣ въ «мезанинъ», двѣ обширныя комнаты котораго споконъ вѣка назывались «дѣтской». Старушка поставила на столъ свѣчу и тихимъ голосомъ проговорила:
— Сейчасъ мы вамъ и чайку принесемъ, и покушать чего-нибудь…
И отъ словъ старушки на жандарма повѣяло тепломъ.
Онъ оглядѣлся, снялъ шинель и усѣлся у стола въ кресло. И только теперь почувствовалъ переутомленіе за дорогу. Четверть часа спустя, горничная и няня принесли ему стаканъ горячаго чаю, а на тарелкахъ хлѣбъ, масло и сыръ. И подневольный спутникъ Юрія Сергѣевича не зналъ, кого благодарить за все это и какъ вообще отнестись ко всему, что передъ нимъ происходитъ.
Жандармъ намазалъ густой слой масла на кусокъ булки, отколупнулъ неуклюжій кусокъ сыра и сталъ ѣсть съ жаднымъ аппетитомъ проголодавшагося человѣка. Горячій чай тонкими согрѣвающими струйками разлился по его жиламъ, хмурое лицо жандарма прояснилось. Онъ закурилъ папироску, потянулся и посмотрѣлъ на темныя окна, выходившія въ садъ.
Въ саду подъ напоромъ вѣтра гудѣли деревья, въ крышу барабанилъ дождь, и жандарму казалось, что дождь усилился и темнота сгустилась. А ему тепло и пріятно въ этой незнакомой комнатѣ усадьбы его недавняго спутника.
«Вотъ и поди ты, — думалъ жандармъ, — я его везъ домой въ родѣ какъ арестанта, а онъ самъ же меня вонъ въ какую комнату опредѣлилъ»…
Это обстоятельство положительно не вязалось со всѣми представленіями жандарма, и онъ никакъ не могъ понять, для чего все это дѣлается.
И ему даже стыдно стало за одинъ случай въ дорогѣ, когда спутнику пришлось напомнить, что онъ не у себя въ университетѣ, а въ дорогѣ, подъ наблюденіемъ «начальства». Жандармъ помнилъ ясно, что онъ именно такъ и сказалъ: «Вы не очень тутъ разговаривайте, я, вѣдь, тоже для васъ начальство». И жандарму только теперь стало стыдно за эти слова, и онъ думалъ: «Другой бы на его мѣстѣ помеломъ меня изъ своего дома-то, а онъ»…
Ступеньки лѣстницы заскрипѣли. Вошла горничная съ новымъ стаканомъ чаю. За нею слѣдомъ въ мезанинъ поднялся рослый парень, неся впереди себя подушку, одѣяло и простыню. Сонными глазами парень окинулъ тучную фигуру жандарма, точно дивясь необычному гостю барина, и, медленно ступая по полу босыми ногами, вышелъ. Горничная прикрыла матрацъ простынею, взбила подушки и разстелила по постели одѣяло… Потомъ она взяла пустой стаканъ и сказала:
— Барыня приказала сдѣлать постель для васъ здѣсь… Если еще захотите чаю, позвоните вотъ тутъ…
Она указала на кнопку звонка у двери и ушла.
Жандармъ ѣлъ хлѣбъ съ масломъ, — сыръ ему не понравился, — пилъ чай, отдувался и думалъ: «Вѣрно богато живутъ… булка-то какая мягкая… масло тоже»…
Капли пота выступили на его лицѣ, и онъ разстегнулъ пуговицы мундира. Выпивъ второй стаканъ чаю, жандармъ, осторожно ступая, подошелъ къ двери, къ тому мѣсту, гдѣ горничная указала на звонокъ. Ему хотѣлось прикоснуться къ металлической пуговкѣ звонка, и онъ не рѣшился сдѣлать этого…
«Обезпокоишь еще… ужъ Богъ съ ними, часъ поздній!» — подумалъ онъ.
Ступая по полу еще съ большей осторожностью и стараясь не звякать шпорами, гость Юрія Сергѣевича прошелъ къ столику съ свѣчей и усѣлся въ кресло. Онъ не отказался бы еще отъ стакана чаю, разогнавшаго его дремоту, но не рѣшался прикоснуться къ звонку.
«Если бы сама эта краля-то принесла, было бы хорошо», — подумалъ онъ о горничной.
И въ его представленіи мелькнулъ красивый профиль дѣвушки съ толстой косой.
Жандармъ зналъ, что ни на какія домогательства по части питанія онъ не имѣетъ права. Его обязанность сводилась только къ тому, чтобы довезти «студента» до усадьбы и сдать его родителямъ на руки, обязавши молодого человѣка подпиской о невыѣздѣ изъ родного имѣнія. Порученіе начальства онъ исполнилъ въ точности и думалъ уже о томъ, чтобы завтра отправиться въ обратный путь.
Думая о долгѣ службы, жандармъ заканчивалъ послѣдній кусокъ булки и тупо и лѣниво смотрѣлъ на неподвижное пламя свѣчки.
Этажерка съ книгами у письменнаго стола бросала на стѣну густую, неуклюжую тѣнь. Жандармъ подошелъ къ этажеркѣ и сталъ разсматривать корешки книгъ, прочелъ нѣсколько названій и перевелъ глаза на стѣну. На бѣлой оштукатуренной стѣнѣ висѣли портреты писателей. Нѣкоторые изъ этихъ портретовъ онъ видѣлъ и раньше на стѣнахъ тѣхъ комнатъ студентовъ, гдѣ приходилось производить обыски.
Стараясь не звякать шпорами, онъ осмотрѣлъ стѣны комнаты и прошелъ къ постели. Его клонило ко сну, онъ посмотрѣлъ на карманные часы, покачалъ головою и принялся раздѣваться.
Кто-то осторожно поднимался по ступенькамъ лѣстницы, ступая мягкими туфлями. Жандармъ насторожился и сталъ прислушиваться. Въ комнату вошелъ Юрій Сергѣевичъ. Жандармъ сразу даже и не узналъ молодого человѣка и поспѣшно застегнулъ мундиръ.
Послѣ свиданія съ матерью Юрій Сергѣевичъ точно повеселѣлъ и переродился. Темно-каштановые волосы его были гладко зачесаны назадъ, обнажая бѣлый широкій лобъ, и въ глазахъ свѣтилась радость и довольство тѣмъ, что теперь онъ опять дома и на свободѣ. Это сознаніе радовало его, какъ школьника, пріѣхавшаго домой на каникулы. Хотѣлось говорить, и онъ долго и безпрерывно говорилъ съ матерью, пока та, взволнованная радостью, не заснула съ счастливой думой, что ея «Юрочка» опять у нея въ домѣ и снова на свободѣ.
Сынъ поцѣловалъ мать въ старческую щеку, убавилъ огонь въ лампѣ и поднялся въ мезанинъ. Его потянуло къ жандарму; хотѣлось посмотрѣть, что онъ тамъ дѣлаетъ. «Юрочка» поймалъ себя на какомъ-то тепломъ чувствѣ и къ этому человѣку… Странно: въ началѣ пути онъ долго боролся съ непріятнымъ чувствомъ къ этому тупому человѣку, хотѣлось даже чѣмъ-нибудь досадить непріятному спутнику, а теперь этого чувства нѣтъ, и даже — напротивъ — захотѣлось выразить по отношенію къ нему какую-то внимательность, какое-то теплое чувство.
При видѣ Юрія Сергѣевича жандармъ всталъ, и всталъ такъ поспѣшно, какъ онъ дѣлалъ это всякій разъ при появленіи офицера.
— Ну, что… какъ вы, закусили немного, обогрѣлись?
— Обогрѣлся… благодарствуйте…
И жандармъ едва не сказалъ: «Такъ точно, ваше благородіе… покорнѣйше благодарю»… И это обстоятельство смутило гостя еще больше, и онъ не зналъ, что дѣлать, стоять ли или же опуститься на кровать.
Юрій Сергѣевичъ сѣлъ на кушетку, положилъ ногу на ногу и предложилъ гостю папиросу.
Когда они закурили, жандармъ почувствовалъ, что къ нему вновь вернулся голосъ, и онъ рѣшительно крякнулъ.
— Прозябъ я, а теперь согрѣлся, — сказалъ онъ, точно невзначай роняя слова.
— Одѣньтесь хорошенько одѣяломъ, да и засните, — сказалъ студентъ.
Эти слова, сказанныя простымъ, ласковымъ тономъ, окончательно смутило суроваго солдата, и онъ думалъ: «Какъ же это такъ?.. Почему „барчукъ“ такой ласковый?.. И въ дорогѣ угощалъ его папиросами, поилъ на станціонныхъ буфетахъ чаемъ и всегда такъ внимателенъ былъ къ нему!..»
Такое отношеніе жандарму казалось какимъ-то страннымъ и непонятнымъ. Вѣдь, онъ конвоировалъ студента, не спуская его съ глазъ. Въ случаѣ, если бы молодой человѣкъ вздумалъ бѣжать отъ него съ цѣлью скрыться, — солдату дано было право стрѣлять въ бѣглеца. И теперь жандармъ стыдился своего права, и этотъ стыдъ не давалъ ему возможности поговорить съ молодымъ человѣкомъ такъ, какъ бы хотѣлось.
Во время пути они оба бесѣдовали о многомъ. Часто жандармъ и не соглашался съ тѣмъ, что говорилъ студентъ, особенно, когда разговоръ касался политики или современныхъ распорядковъ. Но онъ почему-то не рѣшался противорѣчить, вѣрнѣе, чувствовалъ, что не сумѣетъ сказать того же, что и какъ говоритъ человѣкъ ученый.
И теперь, сидя съ молодымъ человѣкомъ съ глазу на глазъ, онъ не рѣшался начать разговора. Онъ не сомнѣвался, что по приказанію молодого барина ему дали горячаго чаю, по его же приказанію постлали и эту постель съ такими бѣлыми наволочками и простыней… Въ его душѣ уже давно дало ростки зерно благодарности къ «преступнику», но онъ не могъ и не умѣлъ выразить своего чувства. Онъ какъ-будто и боялся сдѣлать это.
Ему казалось, что въ темное окно изъ сумрака ночи въ комнату смотрятъ сердитые глаза его начальника — полковника Хвостова. И жандармъ представлялъ себѣ, что бы случилось, если бы дѣйствительно полковникъ Хвостовъ заглянулъ въ окно.
Но онъ былъ увѣренъ, что за окномъ въ саду никто, кромѣ вѣтра, не бродитъ въ этотъ поздній часъ ночи. И эта мысль успокаивала его. Успокоительно дѣйствовала на него и вся обстановка уютной комнаты съ портретами на стѣнахъ.
— Что, разсматриваете портреты? — спросилъ студентъ.
— Да, много у васъ ихъ… и книгъ тоже сколько…
— Это все мои учителя… учителя жизни!.. — сказалъ Юрій Сергѣевичъ.
— Неужто и книги всѣ прочитали? — спросилъ жандармъ и кивнулъ головой на этажерки, переполненныя книгами.
— Всѣ, — усмѣхнулся студентъ, — а сколько еще пришлось выучить…
Жандармъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ несоизмѣримости посмотрѣлъ на студента и на книги и передохнувъ проговорилъ:
— У насъ тоже, вотъ, въ деревнѣ «барчаты» наши, Дурасовыми прозываются, — тоже, вотъ всю жизнь учатся и учатся…
И въ памяти жандарма воскресло воспоминаніе о далекихъ годахъ юности, когда онъ деревенскимъ мальчишкой велъ дружбу съ господскими дѣтьми.
Мимо ихъ Дурасовки протекаетъ большая рыбная рѣчка, за рѣчкой тянутся безконечные луга, а за лугами синее небо, далекое, какъ счастье, и синее, какъ глаза у старшей господской дочери.
Жандармъ помнитъ, какъ хоронили господскую дочь. Его отецъ копалъ могилу, а онъ пѣлъ на клиросѣ дурасовской церкви «Со святыми упокой» и слышалъ и видѣлъ, какъ старые господа и плакали, и надрывались, стоя у гроба. А Ѳедя, старшій сынъ Дурасовыхъ, не плакалъ: онъ былъ злой мальчикъ, и много непріятности вынесъ отъ него онъ, жандармъ, сынъ дурасовскаго конюха. Сынъ конюха дружилъ съ младшимъ дурасовскимъ «барчукомъ», котораго звали Алешей.
Какъ все это было давно, и какъ давно жандармъ не вспоминалъ объ этомъ, оставшемся гдѣ-то въ прошломъ жизни! И только теперь, при видѣ добраго «барчука», который угостилъ чаемъ съ вкусными булочками, онъ вспомнилъ, что и у него былъ пріятель изъ «барчуковъ». Гдѣ-то теперь этотъ Алеша?..
По спинѣ жандарма пробѣжали холодныя мурашки при мысли, что могло случиться и такъ, что вмѣсто этого «барчука» ему могла выпасть на долю необходимость сопровождать до усадьбы Алешу…
Онъ отпугнулъ отъ себя эту мысль и проговорилъ:
— Много мы съ дурасовскимъ Алешей рыбы ловили у насъ въ рѣчкѣ…
— Съ какимъ Алешей?
— У насъ въ деревнѣ жили тоже господа, а у нихъ былъ сынъ Алешенька, и мы съ тѣмъ Алешенькой въ дружбѣ жили… Хорошіе были господа, и мужикамъ при нихъ жилось хорошо… Только ужъ потомъ, какъ вотъ старшій-то сынъ, Ѳедоръ, подросъ, да какъ хозяйство въ свои руки взялъ, — тутъ мужики-то и взвыли…
— Что же онъ дѣлалъ?
— Ухъ, какой аспидъ!.. Совсѣмъ мужиковъ разорилъ…
— Ну, вотъ видите, и у васъ въ деревнѣ есть аспидъ, а вы сами же заступались за господъ и говорили, что съ господами можно и въ мирѣ жить, только бы побольше мужику земли…
Жандарма немного смутили эти слова, но онъ скоро оправился и сказалъ:
— Конешно, всякіе есть господа…
Жандармъ долго говорилъ о молодомъ баринѣ въ ихъ Дурасовкѣ и, перебравъ еще нѣсколько именъ сосѣднихъ землевладѣльцевъ и деревенскихъ кулаковъ, согласился съ своимъ собесѣдникомъ, что большинство господъ, дѣйствительно, плохо живутъ съ своими сосѣдями-крестьянами.
Они помолчали, прислушиваясь къ шуму вѣтра и дождя за темными окнами, и обоимъ имъ стало какъ-то грустно, точно въ этомъ воѣ бури слышались далекіе мужицкіе стоны и рыданія.
Студенту представлялись эти стоны какими-то призрачными вѣхами на пути его жизни, и онъ бредетъ по этому пути вотъ уже нѣсколько лѣтъ и все не можетъ выйти на чистое поле, гдѣ не было бы этихъ страшныхъ неизгонимыхъ призраковъ.
Жандарму взгрустнулось отъ другого.
Вспомнивъ про Дурасовку, онъ вспомнилъ, что тамъ и до сихъ поръ живутъ его родные: мать, отецъ, братья и сестры… Тамъ же живетъ и еще много крестьянъ, которые не чужіе же для него люди… И теперь всѣ они страдаютъ подъ игомъ молодого Дурасова.
Въ памяти жандарма всплыло содержаніе послѣдняго письма изъ деревни. Мѣсяцевъ восемь прошло съ тѣхъ поръ, какъ получено это письмо, а онъ до сихъ поръ еще не собрался на него отвѣтить… Отецъ проситъ денегъ и проситъ слезно, какъ можетъ просить только одна безысходная нужда… А онъ до сихъ поръ не послалъ денегъ, да гдѣ онъ и возьметъ денегъ, не изъ жалованья же?..
— У насъ въ округѣ этотъ годъ опять голодовка, — какъ бы продолжая свои мысли вслухъ, началъ первымъ студентъ, прерывая грустное и немного тяжелое молчаніе. — Мать такіе ужасы разсказываетъ, что, право, слушать невыносимо.
— И у насъ, въ Дурасовкѣ, тоже… ой-ой какъ… отецъ пишетъ… денегъ проситъ, а гдѣ денегъ взять?..
Жандармъ уронилъ послѣднюю фразу тономъ до боли печальнымъ и опустилъ на грудь голову.
— Тоже у меня племянники родные есть, брата моего, Петра, дѣти… Самого-то его подъ Цусимой убили, жена-то его Ѳедора съ горя-то съ разума помутилась, въ городъ въ сумасшедшій домъ увезли… Такъ дѣтки-то малыя у насъ въ дому и живутъ, а вѣдь ихъ пять человѣкъ, пить-ѣсть просятъ, опять же и обуть ихъ надо и одѣть…
И они опять снова помолчали, прислушиваясь къ шуму и стонамъ бури за темнымъ окномъ. И опять имъ обоимъ стало до боли грустно. Жандармъ перебиралъ въ памяти Петровыхъ ребятъ и представлялъ ихъ въ эту минуту голодными и несчастными. Ужъ если отецъ жалуется на жизнь, значитъ, — туго приходится. Онъ не любитъ жаловаться да причитать…
— Трудные годы жизни наступили, — послѣ паузы, точно нечаянно и безъ раздумья проговорилъ жандармъ, и казалось, что онъ не сказалъ еще чего-то, что давно уже наболѣло и въ его душѣ…
Отчего-то не пришли ему на помощь нужныя слова, и онъ снова смолкъ…
Молчалъ и студентъ. И къ нему не пришли тѣ необходимыя слова, послѣ которыхъ, быть можетъ, невозможно бы было и молчаніе.
Жандарму хотѣлось повѣдать собесѣднику и еще какую-то свою смутную мысль, и онъ долго подыскивалъ нужныя слова и думалъ: «Кто знаетъ, когда еще доведется быть такъ на свободѣ-то?..»
И они оба долго молчали. Но это молчаніе не походило на тѣ долгіе часы, когда приходилось сидѣть въ душномъ арестантскомъ вагонѣ и когда они молчали разъединенные разными думами и переживаніями…
Въ этомъ молчаніи въ «дѣтской» комнатѣ, въ глухую непогожую ночь, чудились слова давно забытыхъ сказокъ. И тогда въ саду шумѣли деревья, а въ крышу барабанилъ дождь… И тогда въ окна смотрѣла темная, пугающая призраками, ночь… Но отчего тогда «Юрочка» не боялся темной ночи и почему онъ любилъ сказки старой няни?..
И у жандарма были свои дѣтскія сказки, и ему чудились сказочные призраки за темными окнами ихъ хатки въ забытой Дурасовкѣ…
И они оба долго молчали… А за окномъ шумѣли деревья, въ крышу барабанилъ дождь…
И казались молчаливыми и безстрастными темные глаза непогожей ночи, заглянувшей въ «Юрочкину дѣтскую»…