Мать (Брусянин)/ДО
| ← Опустошенныя души | Мать : Новелла | На свободѣ → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Опустошенныя души. — М.: «Московское книгоиздательство», 1915. — С. 133. |
Свѣчи на елкѣ догорѣли и потухли… Особенно долго почему-то догорала одна свѣчка, розовая… А дѣти кричали:
— Мама!.. Мамочка!.. смотри, розовая свѣчечка все горитъ…
Анна Николаевна смотрѣла на догоравшую розовую свѣчку и молча о чемъ-то думала.
Но вотъ и тонкій, обуглившійся фитиль розовой свѣчечки перегнулся, моргнулъ раза два-три блестящей искрой и упалъ на еловую вѣтку, и потухъ…
Старшая дочь Анны Николаевны, Наденька, вздохнула, прижалась къ матери, обвила ее за шею руками и тихимъ и робкимъ голосомъ спросила:
— Мамочка!.. Ты говорила, что папа пріѣдетъ, когда зажгутъ елку, а онъ не пріѣхалъ?..
Къ Аннѣ Николаевнѣ и Наденькѣ подошелъ Сережа, свѣтлокудрый мальчикъ съ сѣрыми глазами.
Онъ пристально и испытующе смотрѣлъ въ лицо матери и ждалъ отвѣта…
— Милочки мои, вѣрно папѣ нельзя было, онъ и не пріѣхалъ…
Она говорила и прятала отъ дѣтей глаза.
— А когда же онъ пріѣдетъ? — капризнымъ голосомъ спросилъ Сережа, и глазки его блеснули слезами… — Мама, когда же онъ пріѣдетъ?.. — повторилъ онъ вопросъ, видя, что мама замѣшкалась съ отвѣтомъ.
— Скоро, милый, онъ пріѣдетъ… скоро… Идите спать, пора… Няня разскажетъ вамъ сказку, а завтра вечеромъ мы всѣ поѣдемъ на елку къ Юрѣ и Юлечкѣ… Помните вы Юлю и Юрочку?..
Анна Николаевна долго говорила о Юлѣ и Юрочкѣ, вспоминала о минувшемъ лѣтѣ въ Финляндіи. Говорила о морѣ и горячемъ пескѣ, по которому всѣ они ходили босыми ногами.
Она отвлекла вниманіе дѣтей отъ жгучаго вопроса объ отцѣ, и тѣ успокоились, покорно выпили по кружкѣ молока и ушли съ няней въ спальню.
Анна Николаевна поцѣловала ихъ въ постелькахъ, прикрыла одѣялами, а старая няня усѣлась у дѣтскихъ кроватокъ и тихимъ и ласковымъ голосомъ начала разсказывать сказку-выдумку, красивую выдумку, не похожую на жизнь, съ скучными долгими днями и темными глухими ночами.
Анна Николаевна и сама была готова слушать эту сказку-выдумку, чтобы забыть о жизни. Но простоватое старческое лицо няни смутило ее. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ же можетъ эта простоватая женщина успокоить ее своей сказкой-выдумкой?..
Она осторожно поднялась, взглянула еще разъ на милыхъ дѣточекъ, вышла изъ дѣтской, плотно притворивъ дверь, и чрезъ столовую прошла въ кабинета мужа.
Недавно здѣсь горѣли на елкѣ свѣчи, яркими бликами играя на позолотѣ елочныхъ украшеній. Въ комнатѣ было свѣтло и весело. Старая няня играла на гармоникѣ «Казачка», а Наденька и Сережа плясали, и такъ смѣшно притопывали своими крошечными, толстенькими ножонками.
Она сидѣла въ большомъ креслѣ у письменнаго стола мужа, читала газету и вслушивалась въ игривый мотивъ гармоники и слушала, какъ дѣти отбивали ножонками тактъ и плясали.
Пестрый газетный листокъ съ пестрыми фактами жизни не остановилъ ея вниманія. Она осмотрѣлась по сторонамъ. Обвела глазами комнату, засмотрѣлась на письменный столъ мужа. И этотъ столъ былъ такимъ же, какимъ былъ и въ рождественскій вечеръ прошлаго года, когда мужъ былъ дома.
Тогда былъ такой же тихій, хорошій вечеръ… Горѣли на елкѣ свѣчи, и было уютно и тепло всѣмъ вмѣстѣ… Отецъ самъ украшалъ для дѣтей елку, онъ любилъ это дѣлать…
Въ тотъ вечеръ прошлаго года старая няня стояла у двери въ столовую со скрещенными на груди руками, а въ ея глазахъ свѣтилась тихая радость. Въ тотъ вечеръ отецъ самъ игралъ «Казачка», улыбался, а Наденька и Сережа плясали и хохотали…
Когда дѣти заснули, Анна Николаевна съ мужемъ поѣхали на рождественскій журфиксъ къ знакомымъ и вернулись домой только къ утру, когда на небѣ горѣла яркая путеводная звѣзда…
Какъ странно, въ ея памяти навсегда запечатлѣна одна подробность этого утра.
Они ѣхали на извозчикѣ по Николаевскому мосту. Мужъ долго всматривался въ одну яркую звѣзду рождественскаго утра и сказалъ:
— Посмотри, какъ красива эта звѣзда!.. Можетъ быть, она свѣтила и волхвамъ нѣсколько вѣковъ назадъ… И они шли къ своей цѣли, вѣрные себѣ…
Помолчавъ онъ добавилъ:
— А у насъ, людей двадцатаго вѣка, часто нѣтъ такой путеводной звѣзды, и мы сбиваемся съ пути, или… въ насъ гаснетъ вѣра въ ту далекую мечту, далекую и яркую, какъ эта звѣзда…
И въ голосѣ его дрогнули печальныя нотки.
Она помнитъ этотъ голосъ до сихъ поръ, и все, что сказалъ мужъ, врѣзалось въ ея память. Часто потомъ, послѣ отъѣзда мужа, ей приходили на память эти слова и, какъ раскаленные уголья, падали на дно ея души.
Горятъ эти слова въ ея душѣ и теперь. И нѣтъ отъ нихъ покоя и забвенья…
Сегодня вечеромъ Анна Николаевна собралась поѣхать на журфиксъ къ тѣмъ же знакомымъ, гдѣ они съ мужемъ были и въ прошломъ году… Но она раздумала…
Захотѣлось побыть въ одиночествѣ, что-то еще продумать, въ чемъ-то разобраться, что такъ и осталось неяснымъ на всю жизнь.
Она достала изъ ящика стола послѣднее письмо мужа и стала перечитывать его, точно съ желаніемъ найти въ немъ отвѣтъ на неразрѣшенные вопросы. Но письмо было кратко: мужъ сообщалъ о своемъ здоровьѣ, спрашивалъ: «какъ дѣти?»… и только.
Короткія, спѣшно набросанный строки… часто отъ нихъ вѣетъ холодомъ и даже смертью…
Холодныя мурашки пробѣжали по спинѣ Анны Николаевны, добрались до затылка, охватили всю голову. Почтовый листокъ задрожалъ въ ея рукѣ: она нашла новыя слова въ письмѣ мужа. Какъ это она раньше не замѣчала этого?.. Вотъ они… Мужъ пишетъ: «Анюта, не грусти, голубчикъ, кто же нибудь долженъ остаться и съ дѣтьми… Мы подѣлили трудъ, иначе нельзя»…
Онъ часто говорилъ то же самое, когда былъ съ нею. И какъ-то выходило такъ, что Анна Николаевна оставалась около дѣтей, потому что «иначе нельзя», а онъ дѣлалъ то, что ему хотѣлось. Онъ выходилъ изъ тѣсныхъ рамокъ ихъ семьи и расплывался въ той большой массѣ людей, которая называется человѣчествомъ. И только два представителя громаднаго человѣчества оставались около нея, и она съ ними…
Развѣ же это отвѣтъ на запросы Анны Николаевны?.. Развѣ же она объ этомъ думала, когда была курсисткой и даже гимназисткой?..
Тогда рисовались призрачныя дали будущаго, и она представляла себя приносящей жертву всему человѣчеству.
Когда они встрѣтились и сошлись, они оба говорили одно и то же: «теперь мы вмѣстѣ пойдемъ на общую работу»… И они пошли на эту работу…
Но вотъ родилась Наденька, и она отстала отъ него. Заботы матери о малюткѣ становились на ея пути къ общему, большому счастью. Появился на свѣтъ Сережа, и на пути къ общему счастью всѣхъ людей выросло благо двухъ, — двухъ: Наденьки и Сережи… Дѣти росли, а путь къ общему счастью все больше и больше засорялся и терялся…
Она отстала отъ другихъ и отъ мужа, остановилась въ раздумьѣ передъ запросами жизни, — личной жизни, и теперь не знаетъ, что дальше дѣлать?
Она взяла большой листъ почтовой бумаги и описала всю исторію своихъ разочарованій…
«Артемій, — писала она, — не сердись на меня, но сегодня я почему-то упорно думаю объ этомъ… Я только что уложила дѣтей, осталась одна, и вотъ эти странныя думы волнуютъ меня… Мнѣ невыносимо грустно. Я никогда не могу отогнать отъ себя одной роковой думы…
Отчего это такъ?.. Я осталась здѣсь съ ними, съ моими дѣтками… Не думай ты, что я не люблю ихъ… Я… о Артемій… Я люблю ихъ, люблю, и потому-то мнѣ такъ и горько за себя… Но, вѣдь, вотъ въ чемъ трагизмъ моего существованія. Ты тамъ за работой, о которой мы мечтали вмѣстѣ, а я здѣсь, и все еще остаюсь на порогѣ къ этому счастью… Отчего такъ вышло? Почему ты оставилъ меня для „домашняго счастья“, а самъ пошелъ ковать счастье большое, для всѣхъ?..
Я слышала о томъ, что ты тамъ дѣлаешь. Изъ М… пріѣхала Лида и разсказывала о тебѣ… Мнѣ было безконечно отрадно слышать о тебѣ, какъ о героѣ въ рабочихъ кварталахъ, среди людей, которымъ мы хотѣли отдать всю свою жизнь… Отчего же я не могу сдѣлать того же?..
Почему мы, женщины, обречены на роль нянекъ, сидѣлокъ и… Я едва не уронила слова, обиднаго для тебя, но воздержалась во-время и выжгла это слово изъ своего сознанія… Я знаю, ты по-настоящему любишь меня… Я знаю, для тебя я и жена, и товарищъ… Но помоги же мнѣ выбраться изъ трясины, уведи меня за собою… Впрочемъ, объ этомъ нельзя даже и мечтать. Это такъ несбыточно! Пусть такъ! Пусть я обречена на роль няньки! У меня еще есть крупица утѣшенія, и я могу еще быть полезной. Вѣдь дѣти подрастутъ, и я снова буду свободной птицей, и полечу туда же, куда влечетъ меня что-то невѣдомое, но большое и сильное…
Милый мой Артемій… не сердись на мое малодушіе. Не сердись на это мое письмо съ елки… Дѣти спятъ… Они недавно веселились и плясали, а у меня сердце обливалось кровью… Они все приставали ко мнѣ — почему папа не пріѣхалъ, обѣщалъ пріѣхать, когда зажгутъ елку, и не пріѣхалъ… Врала какъ умѣла… Я все вспоминала о томъ, какъ мы съ тобой возвращались съ журфикса въ прошломъ году… помнишь, отъ Л…скихъ… ѣхали по Николаевскому мосту, и ты говорилъ о звѣздѣ, по пути которой шли волхвы… Ты говорилъ о томъ, что у насъ часто нѣтъ путеводной звѣзды… Я вспоминала это утро и твою фразу… Другъ мой, гдѣ же моя путеводная звѣзда?.. Ея нѣтъ?!. Ея лучи не проникаютъ чрезъ опущенную штору дѣтской… Въ эту маленькую и милую намъ обоимъ комнатку не проникаютъ лучи свѣта отъ моей, гдѣ-то затерявшейся путеводной звѣзды… И я живу, какъ во тьмѣ, безъ исхода и безъ мечты о будущемъ… Говорятъ, дѣти — будущее, но вѣдь это будущее ихъ, а кто же меня можетъ лишать моего будущаго?.. За этой фразой не можетъ успокоиться мое больное сердце…
Я должна закончить это письмо, потому, боюсь — не сдержусь… Я чувствую, что мое письмо — укоръ по твоему адресу, а я не хочу отравлять тебѣ ни минуты покоя. Я молчу, молчу о томъ, что накопилось у меня на душѣ, но я не могу молчать о другомъ… Я буду тебя просить, скажи мнѣ — когда я могу поднять шторы на окнахъ дѣтской? Когда я могу вздохнуть полной грудью? Когда я могу отдать себя всѣмъ, какъ ты, а не немногимъ, какъ дѣлаю теперь? Я молю тебя объ этомъ, мой Артемій…
Вы всѣ, бодрые и сильные мужчины, должны смѣнитъ насъ, слабыхъ матерей и женъ, чтобы и мы были сильными… Когда же вы дадите намъ право выйти на торную дорогу? Дайте же и намъ возможность отдать себя многимъ, если не всѣмъ… Дайте же намъ возможность выйти изъ дѣтской… А вы вернитесь и замѣните насъ, хотя бы на время»…
Она такъ и не окончила этого письма, отвалилась къ спинкѣ кресла и забылась въ какой-то странной дремотѣ, въ какомъ-то странномъ полуснѣ…
Рано утромъ она прочла написанное ночью, глубоко вздохнула, какъ-то странно посмотрѣла вокругъ себя и медленно прошла въ дѣтскую.
Наденька и Сережа еще спали въ своихъ кроваткахъ. Разметавшіеся за ночь, съ разгорѣвшимися личиками, они показались Аннѣ Николаевнѣ красавчиками…
Она укрыла ихъ одѣялами, подошла къ окнамъ, занавѣшеннымъ бѣлыми шторами, и остановилась въ тихомъ раздумьи…
Теперь она упрекала себя за странныя думы ночью. Глухое негодованіе вырывалось изъ ея души на дѣтей въ часы одиночества, а теперь она стыдилась этихъ думъ…
Ей казалось, что она причинила дѣтямъ какую-то боль, когда дѣти спали… боль своимъ милымъ дѣточкамъ. Она подошла къ кровати Наденьки и принялась ее цѣловать, потомъ подошла къ кровати Сережи и цѣловала его.
Проснулась Наденька и улыбнулась матери…
Проснулся Сережа и улыбнулся мамѣ, и странно оттопырилъ губы… Хотѣлось смѣяться надъ этой гримасой, но Анна Николаевна оставалась серьезной…
А дѣти продолжали улыбаться, потомъ послышался ихъ смѣхъ… Явилась няня и стала одѣвать ихъ. А Анна Николаевна сидѣла у кроватокъ и точно подыскивала какія-то слова, чтобы сказать дѣтямъ что-то важное, нѣжное…
Вотъ она встала, подошла къ окнамъ и подняла шторы… Ясное, морозное утро глянуло на нее изъ-за стеколъ, и что-то тихое и щемящее заныло въ ея груди.
А за бѣлыми отъ мороза стеклами была другая жизнь, и крикливые голоса ея не нарушали святой благоговѣйной тишины дѣтской, гдѣ спали Наденька и Сережа.
Такъ было и въ ту великую рождественскую ночь. Мать оставалась въ пещерѣ, а кто-то сильный и большой разбрасывалъ по землѣ сѣмена любви и счастья…