Рождественская ночь
правитьНаступила рождественская ночь 1811 года, и с десяти часов вечера Наполеон работает один у себя в кабинете, в Тюльерийском дворце.
В огромной комнате почти совсем темно. Там и сям в полумраке смутно выделяются блестящие предметы — золоченая рама невидимой картины, две львиные головы на ручках кресла, тяжелая кисть занавески. Восковые свечи канделябров с металлическими абажурами освещают только большой стол заваленный атласами и толстыми записными книгами в зеленом сафьянном переплете с императорскою короной п вензелем N.
Вот уже скоро два часа владыка работает и склоняет над картами и записями свое грозное чело с нависшею прядью черных волос, чело тяжкое от множества мыслей, тяжкое как мир который он мечтает завоевать.
Открытый атлас представляет карту Азии, и рука императора — нервная, женская, очаровательная рука — медленно отыскивает указательным пальцем там, далеко-далеко, через Персию, дорогу в Индостан.
Да, в Индию! Сухим путем? Почему бы нет? Флот завоевателя разбит и уничтожен, и ему остается только этот путь, чтобы во главе своих орлов сверкающих золотом над стальными штыками пройти под пальмами сказочных лесов и поразить Англию в самое сердце, т. е. в ее колониях, в ее сокровище.
Он уже стяжал величие Цезаря и Карла Великого и хочет еще славы Александра. Он предается этой грезе, не удивляясь ей. Он уже знаком с Востоком; он оставил там по себе ряд бессмертных легенд. Нил видел его худощавым, длинноволосым генералом, верхом на дромадере. На берегах Ганга тяжеловесному императору в сером сюртуке понадобится слон Пора. Он знает как увлекать и фанатизировать народы. Там он будет командовать солдатами с бронзовыми лицами и в белых кисейных тюрбанах; там среди своего генерального штаба он увидит сверкающих алмазами раджей; там он спросит о своей судьбе чудовищных идолов, воздвигающих свои десять рук вокруг бриллиантовой митры, так как гранитный сфинкс с плоским лицом, перед которым он когда-то стоял в Египте, не открыл ему своей тайны.
Император Европы! Султан Азии! Вот два единственные титула, которые будут стоять на его гробнице.
Одно препятствие — огромная Россия!
Что же? Если он не мог укрепить за собою неустойчивую дружбу Александра, так он победит его. И маленькая ручка императора жадно перелистывает толстые зелёные книги и списки, где до последнего человека перечислено количество наличных сил уже стягивающейся к Неману огромной армии. Да, он победит северного самодержца и увлечет за собою вассального царя с его дикими полчищами на завоевание Востока.
Император Европы! Султан Азии! Дело не превышает его стремлений и гениальности. И когда он положит основание этой чудовищной империи, то ей не будет грозить опасности быть разделенною, как Македонская империя, между его полководцами. С 20-го марта у Наполеона есть сын, наследник его славы и могущества, и губы императора улыбаются прекрасною улыбкой при мысли о ребенке, который спит так близко от него, в молчаливом дворце.
Но вдруг он удивленно поднимает голову. Откуда этот странный и глубокий гул в плотно запертом кабинете с опущенными тяжелыми занавесками? Кажется, как будто все золотые пчелы, вышитые на шелковой ткани обоев принялись жужжать. Император внимательно прислушивается и среди общего гула различает колеблющиеся волны медного звона.
— Ах, да!.. Рождество… заутреня!
Да, это гудят колокола всех парижских церквей празднующих Рождество младенца Христа, колокола которые Бонапарт когда-то снова повесил на башни и колокольни, в те дни когда он консулом-умиротворителем примирял во Франции столько враждующих братьев.
Сколько раз раздавался звон этих колоколов в честь его во время торжественных благодарственных молебнов! И как звонили в них недавно, изо всех сил, в день рождения римского короля, в тот памятный день, когда небо, даруя сына герою, казалось, было заодно с ним, признавало законность его дела и обещало ему прочность его.
Теперь, в эту ясную и холодную ночь, они звонят так же радостно и торжественно в честь смиренного Младенца, сына плотника, родившегося на соломе яслей, давно-давно, в то время как таинственные голоса возглашали в пространстве звездной тверди: «Слава в вышних Богу и на земли мир!»
Император прислушивается к рождественским колоколам. Он задумался; он вспоминает свое темное и дикое детство, заутреню своего дяди архидиакона в соборе Аяччо, возвращение многочисленной семьи в старый дом — свидетель их гордой бедности, достойную красоту своей матери председающей за скромным разговением состоящим из горячих каштанов. Его сын, сын победоносного императора и эрцгерцогини австрийской, не будет знать этих жалких мелочей жизни: он будет владыкой мира.
На улице, среди морозной ночи, колокола продолжают славить Рождество.
У ворот дворца старый гренадер в меховой шапке, неистово шагающий около своей будки, в надежде согреть ноги, может быть вспоминает в эту минуту молитву или гимн заученный когда-то в деревне на коленах матери и нежно улыбается под жесткою щетиной усов при мысли о младенце Иисусе в яслях. Но император не внемлет благоговейному зову колоколов; он думает только о своем сыне, и вдруг им овладевает непреодолимое желание его видеть.
Он встает и бьет в ладоши. Сейчас же отворяется потайная дверь в стене. Появляется Рустан. По знаку господина он берет один из подсвечников, и император, в сопровождении верного мамелюка, идет по пустым коридорам прямо в покои маленького короля, входит в его спальню, движением руки удаляет кормилицу и женщин, внезапно разбуженных его приходом, и останавливается перед колыбелью необыкновенного ребенка.
Текст издания: журнал «Русский Вестник», 1898, № 12, с. 259—263.