Вашингтон Ирвинг
правитьРип Ван Винкль
править
Вашингтон Ирвинг
(1788—1859)
править
В те дни, когда Пушкин набрасывал в Петербурге первые песни «Руслана и Людмилы», в Шотландии, в старинном поместье, встретились два писателя: Вальтер Скотт и молодой его гость, приехавший из Нового Света, Вашингтон Ирвинг.
Молодой американец успел побывать в разных странах — во Франции, в Италии, в Греции и в Голландии. Не меньше автора «Айвенго» любил, он старинные легенды, развалины древних замков, красивый вымысел, которым историки окружили средние века. Это был замечательный рассказчик, и Вальтер Скотт угадал в нем большого художника. Он не ошибся.
Прошло два года после этой встречи — и в Нью-Йорке была напечатана «Записная книжка» Вашингтона Ирвинга. В ней собраны были путевые зарисовки, легенды, записанные в придорожных гостиницах; тут можно было найти и картины сельской жизни Англии, и чудесное описание плавания по океану, и странную сказку про Рипа Ван Винкля, и правдивый рассказ о бесстрашном индейском воине.
«Я бродил по разным странам, — говорил в предисловии Ирвинг, — и был свидетелем многих сменяющихся сцен жизни. Я не могу сказать, чтобы я всматривался в них глазами философа, — скорее мой взгляд перебегал от одной картины к другой, плененный то очертаниями красоты, то причудливыми линиями карикатуры, то прелестью пейзажа».
Это было правдивое признание. В очерках Ирвинга не было призывов к борьбе против угнетения человека человеком. Он не замечал огромных событий, которые происходили вокруг него, — точно так же, как герой его сказки Рип Ван Винкль, проспавший войну за независимость. Но в очерках и рассказах Ирвинга было много острых наблюдений, живого, горячего чувства. Слезы навернулись на глаза у Байрона, когда ему прочли один из рассказов Ирвинга. «Это гений, — воскликнул поэт, — это больше, чем гений, — это сердце! Я хотел бы его увидеть!» Но он умер, не успев познакомиться с американцем.
Когда Ирвинг начинал свою литературную работу, Америка не имела еще своих писателей. Ирвинг был первым писателем Нового Света, блестящим мастером очерка и короткого рассказа. Он очень любил свою родину — «ее могучие озера — океаны жидкого серебра; ее горы, в ярких воздушных красках; ее долины, полные дикого плодородия; грозные водопады, грохочущие в просторах тишины; ее бескрайние равнины, широкие реки, в торжественном безмолвии катящие свои воды в океан; ее глухие леса».
Трудно найти в американской литературе лучшие описания природы Нового Света, чем в «Записной книжке» Ирвинга. Но, может быть, еще больше полюбил он Европу. Здесь на каждом перекрестке видел Ирвинг памятники прошлых веков, отгремевших битв. И больше всех других стран полюбилась ему в Европе Испания. Он трижды приезжал сюда и прожил здесь много лет, собирая старинные легенды о тех временах, когда арабы покорили Испанию. В рассказах Ирвинга ожило прошлое Гренады, Севильи, Валенсии, Барселоны. В этих рассказах трудно отличить быль от вымысла: даже достоверные факты и события Ирвинг одел в яркий наряд волшебной сказки. Так арабские сказочники, вспоминая рассказы отважных мореплавателей, создали сказку о Синбаде-мореходе.
Вашингтон Ирвинг прожил длинную жизнь. Он родился в 1783 году — через два года после того, как Соединенные штаты, победив англичан, завоевали свою независимость. А умер он в 1859 году, когда загоралась уже война между северными и южными штатами Америки. За это время родилась и окрепла американская литература: прославились Купер и Эдгар По; лучшие свои вещи уже написал Лонгфелло; Бичер Стоу в «Хижине дяди Тома» всему миру показала ужасы рабовладельчества; появился уже могучий поэт Уот Уитмэн. Но творчество Вашингтона Ирвинга сохранило свое значение. Его «Записная книжка», «Рассказы путешественника», «Альгамбра», «Жизнь и путешествия Колумба» — одни из лучших произведений американской литературы.
Пушкин погиб задолго до смерти Ирвинга. Он успел познакомиться только с первыми его книгами, но оценил его мастерство. Одну из легенд Ирвинга — «Легенду об арабском астрологе» — великий поэт пересказал в «Сказке о золотом петушке». И среди книг пушкинской библиотеки сохранились томики Вашингтона Ирвинга, автора чудесной сказки о добряке и неудачнике — Рипе Ван Винкле.
Рип Ван Винкль
правитьВсякий, кому случалось путешествовать вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Это — дальние отроги великой семьи Апалачианов; к западу от реки гордо возносятся они ввысь, господствуя над окрестной страной. С каждой новой порой года, с каждой переменой погоды, даже с каждым часом дня преображаются волшебные краски и очертания этих гор, и у всех добрых хозяек, ближних и дальних, слывут они безупречным барометром. Когда погода ясна и устойчива, они одеты в синеву и пурпур, и смелые контуры их четко вырисовываются на ясном вечернем небе; но порой, когда все кругом безоблачно, они стягивают вокруг своих вершин капюшон серой дымки, и в последних лучах заходящего солнца он пылает и светится, как венец славы.
У подножия этих волшебных гор путешественнику, быть может, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над деревней, гонтовые крыши которой блестят среди деревьев как раз в том месте, где синева предгорий сменяется яркой зеленью ближних лесов.
Это старинная деревушка, основанная колонистами-голландцами в давние времена, в самом начале правления доброго Питера Стьюивезента [Питер Стьюивезент управлял голландской колонией в Америке с 1647 года по 1664 год; в 1664 году Голландия уступила эту колонию Англии] (да покоится прах его в мире!), и еще не так давно стояло тут несколько домиков первых поселенцев, домиков, сложенных из маленьких желтых кирпичей, привезенных из Голландии, с решетчатыми окнами и флюгерными петушками на гребнях крыш.
В этой-то деревушке, в одном из этих самых домов (который, правду оказать, порядком пострадал от времени и непогоды), жил много лет назад, когда край этот был еще провинцией Великобритании, простой и добрый малый по имени Рип Ван Винкль. Он был потомком тех Ван Винклей, что отличались такой доблестью в героические времена Питера Стьюивезента и сопутствовали ему в дни осады форта Христины [Форт Христины был шведской крепостью; голландцы овладели ею после осады, под командованием Питера Стьюивезента. Форт Христины был расположен неподалеку от того места, где сейчас стоит Филадельфия]. От воинственного характера своих предков унаследовал он, однако, немного. Я сказал, что это был простой и добрый человек; сверх того, он был хороший сосед и послушный, многострадальный муж. Выть может, именно последнему обстоятельству он был обязан той кротостью духа, которая снискала ему всеобщую любовь; потому что «окладистей и услужливей всего бывают те мужчины, которые дома привыкли слушаться сварливых жен. Их нрав, без сомнения, становится гибким и податливым в жарком горниле домашних невзгод, и наставления супруги лучше всех проповедей на свете воспитывают добродетели послушания и терпения. Поэтому сварливую жену можно считать в некотором отношении за благо, а если так, то Рип Ван Винкль был одарен этим благом в избытке.
Одно можно сказать — он был любимцем всех хозяюшек деревни, которые, по обычаю женского пола, держали его сторону во всех семейных передрягах и, обсуждая эти дела в своих вечерних сплетнях, никогда не упускали случая взвалить всю вину на госпожу Ван Винкль. Деревенские ребятишки тоже неизменно встречали его радостными криками, Он участвовал в их играх, мастерил им игрушки, учил их запускать змей и играть в камешки и рассказывал им длинные сказки про духов, про ведьм и про индейцев, Когда бы ни брел он по деревне, его окружала ватага ребят; они хватали его за полы, карабкались ему на спину, безнаказанно проделывали с ним тысячи шуток, и не было такой собаки в округе, которой вздумалось бы на него залаять.
Большим недостатком в характере Рипа было его неодолимое отвращение ко всякого рода полезной работе. Не то, чтобы ему недоставало усидчивости и терпения. Сидел же он на мокром камне с удочкой, длинной и тяжелой, как татарская пика, и удил рыбу весь день-деньской безропотно, хотя бы у него и не клюнуло ни разу! Он часами таскал на плече ружье, бродя по лесам и болотам, по горам и долам, чтобы подстрелить двух-трех белок или диких голубей. Никогда не отказывался он пособить соседу даже в самой тяжелой работе и был первым человеком, когда народ всей деревней собирался лущить кукурузу или класть каменные заборы; и соседки постоянно обращались к нему со всякими поручениями, с мелкими делами, которых не стали бы делать их менее сговорчивые мужья. Короче говоря, Рип готов был взяться за чье угодно дело, лишь бы не за свое собственное; исполнять же обязанности отца семейства и держать в порядке свою ферму он никак не мог.
Он уверял, что со своей фермой ему и возиться не стоит — это самый незадачливый клочок земли во всей округе, все там не ладится и не будет ладиться, что он ни делай. Заборы у него то и дело разваливались; корова то уходила в лес, то сворачивала в капусту; бурьян, конечно, рос у него на поле быстрей, чем где бы то ни было; дождь всегда норовил хлынуть как раз в ту минуту, когда он должен был взяться за какую-нибудь работу на дворе. И хотя отцовское имение все уменьшалось да уменьшалось в его руках, пока не осталась от него одна только полоска кукурузы да картофеля» все же нигде по соседству не было хуже обработанной фермы.
И дети его бегали оборванные и одичавшие, как будто росли без родителей. Сын его Рип был похож на отца; можно было ожидать, что он унаследует отцовские привычки вместе с его старым платьем. Обычно он бегал, как жеребенок, за матерью, наряженный в старые отцовские панталоны, которые с великим трудом придерживал одной рукой, как знатная дама придерживает шлейф в дурную погоду.
Несмотря на это, Рип Ван Винкль был одним из тех счастливых смертных, легкомысленных и беспечных по натуре, которые живут в свое удовольствие, едят свой хлеб — белый или черный, какой придется, лишь бы он доставался без пруда и заботы, и готовы скорее лениться и голодать, чем работать и жить в достатке. Будь он один, он всю свою жизнь посвистывал бы, в кулак и был бы как нельзя более доволен; но жена его непрерывно жужжала ему в уши, что он ленив, что он беззаботен, что он погубит всю свою семью. Утром, днем и ночью язык ее работал, не переставая, и что бы Рип ни сказал и что бы он ни сделал — это мгновенно вызывало поток супружеского красноречия. У него был один только способ отвечать на все проповеди этого рода, и способ этот, вследствие частого употребления, вошел у него в привычку. Он пожимал плечами, покачивал головой, закатывал глаза, но не произносил ни звука. Это, однако, всегда вызывало новый взрыв ярости, так что он поневоле переходил в отступление и спасался из дому бегством — единственное, что остается делать мужу, который попал к жене под башмак.
Среди домашних единственным приверженцем Рипа был его пес Волк, которому доставалось не меньше, чем хозяину, ибо госпожа Ван Винкль обоих считала лентяями и даже подозревала, что именно Волк сбивает хозяина с толку. Сказать правду, по всем статьям, какие полагается иметь порядочному псу, Волк был не хуже и не трусливее других животных, которые рыщут по лесам. Но какая храбрость устоит против вечных придирок женского языка? Как только Волк входил в дом, его загривок опадал, хвост опускался к земле или сворачивался между ног; пес крался с виноватым видом, то и дело поглядывай искоса на госпожу Ван Винкль, и при первом взмахе метлы или чумички с визгом кидался к двери.
С годами семейная жизнь Рипа Ван Винкля становилась все тяжелее: жесткий нрав с возрастом не становится мягче, а острый язык — единственный из режущих инструментов, который от постоянного употребления делается острее. Долгое время Рип, будучи выгнан из дому, находил утешение в том, что посещал некоторое подобие постоянного клуба мудрецов, философов и прочих деревенских лентяев; клуб этот заседал на скамье перед кабачком, вывеской коему служил1 красно-бурый портрет его величества Георга III [Георг Ш (1760—1820) — английский король]. Тут просиживали они в холодке весь долгий и праздный летний день, без всякого оживления толкуя о деревенских делах или сонно рассказывая бесконечные дремотные истории ни о чем. Однако, иной государственный деятель заплатил бы немалые деньги, чтобы послушать глубокомысленные споры, возникавшие порой, если случайно, через какого-нибудь прохожего, попадала в их руки старая газета. Как важно прислушивались они к ее содержанию, которое не спеша прочитывал им школьный учитель Деррик Ван Боммель — такой дока, что ему нипочем было самое что ни на есть длинное слово во всем словаре, — и как мудро обсуждали они события через несколько месяцев после того, как они совершились!
Общественным мнением этого клуба безраздельно управлял Николас Веддер — деревенский патриарх и хозяин кабачка, у дверей которого сидел он с утра и до ночи, передвигаясь ровно настолько, сколько необходимо было, чтобы укрыться от солнца в тени большого дерева; так что соседи могли по его движениям определять время так же точно, как по солнечным часам. Правда, говорил он редко, зато беспрерывно курил свою трубку. Тем не менее его приверженцы (ибо приверженцы есть у каждого великого человека) отлично понимали его и умели узнавать его мнение. Если что-либо из прочитанного или рассказанного не нравилось ему, он обычно раскуривал свою трубку с силой, сердито выбрасывая короткие, частые клубы дыма. Если же бывал он доволен, то втягивал дым медленно и покойно, а выпускал его легкими мирными облачками; порой, вынув трубку изо рта он степенно кивал головой в знак полнейшего своего одобрения, и душистый дымок вился вокруг его носа.
Но даже из этой твердыни в конце концов выжила Рипа грозная супруга, врываясь неожиданно в мирное собрание, осыпая насмешками его членов. И даже священная особа самого Николаса Веддера не была священна для дерзкого языка этой женщины, которая, нимало не смущаясь, обвиняла его в том, что он поощряет праздные наклонности ее мужа.
Бедный Рип, наконец, дошел почти до отчаяния, и единственное, что ему оставалось, чтобы избавиться от работы на ферме и криков жены, — это взять в руки ружье и отправиться бродить по лесам. Тут он садился иной раз под дерево и делил содержимое своей сумки с Волком, которого жалел как товарища по гонениям.
— Бедный Волк, — говорил он бывало, — собачья тебе жизнь у твоей хозяйки. Но не горюй, не горюй, дружище, — пока я жив, найдется кому за тебя заступиться!
Волк, помахивая хвостом, преданно глядел в лицо хозяину, и, если собаки могут чувствовать сострадание, я совершенно уверен, что он от всего своего сердца отвечал хозяину взаимностью.
Скитаясь таким образом, ясным осенним днем Рип забрел невзначай в одно из самых высоких мест в Каатскильских горах. Он занят был излюбленной своей охотой на белок, и безлюдные горы не раз оглашались эхом его выстрелов. Утомленный и запыхавшийся, уже под вечер, он бросился на зеленый бугор, поросший горными травами, на краю пропасти, В просвет между деревьями ему открылись горные склоны, много миль дремучих лесов. Ему виден был могучий Гудзон, далеко-далеко внизу, текущий величаво и безмолвно; кое-где на его зеркальной груди отражалось багряное облачко или парус медлительной барки, а еще дальше течение реки терялось в синеве предгорий,
С одной стороны перед ним лежала глубокая горная долина, пустынная и косматая; дно ее завалено было обломками нависших над ней скал и скупо освещалось отраженными лучами заходящего солнца. Довольно долго Рип лежал, дивясь на этот вид. Мало- помалу надвигался вечер; горы отбрасывали длинные синие тени в долины. Рип смекнул, что стемнеет задолго до того, как он успеет добраться до деревни, и тяжело вздохнул, подумав о встрече с грозной госпожой Ван Винкль.
Он собирался уже спускаться с горы, когда услышал голос, долетевший издалека: «Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!» Рип оглянулся, но увидел только ворону, направлявшую свой одинокий полет через горы. Он решил, что его обмануло воображение, и опять повернулся, чтобы спускаться, но снова услышал в тихом вечернем воздухе тот же зов: «Рип Ван Винкль! Рип Ван Винкль!» И в тот же миг Волк ощетинил загривок и с тихим воем метнулся к своему хозяину, испуганно глядя вниз, в долину. Тут уж и Рип почувствовал, что его охватывает смутная тревога; он боязливо посмотрел в том же направлении и заметил странную фигуру, медленно карабкавшуюся вверх по скалам и согнувшуюся под тяжестью ноши, которую несла на спине. Он удивился, что видит человека в этом пустынном и безлюдном месте. Однако, подумав, что это кто-нибудь из соседей, которому нужна его помощь, Рип поспешил вниз, готовый оказать ее.
Подойдя ближе, он удивился еще больше странному виду незнакомца, Это был низенький, коренастый старик с густыми взлохмаченными волосами и седой бородой. На нем было старинное голландское платье: куртка, стянутая в поясе ремнем, несколько пар штанов — самые верхние, необычайной ширины, были украшены рядами пуговиц по бокам и бантами ниже колен. На плече он нес изрядный бочонок, как видно, полный вина, и знаками приглашал Рипа подойти и помочь ему. Немного оробев и не совсем доверяя новому знакомцу, Рип все же охотно ему помог. И, пособляя друг другу, они стали взбираться по узкой промоине, видимо, высохшему ложу горного потока.
Во время подъема Рип слышал порою протяжные раскаты, точно отдаленный гром; они доносились, казалось, из глубокого оврага, скорее — расселины между высокими скалами, к которой вела их обрывистая тропа. Он помедлил минутку, но, решив, что это отголоски мимолетной грозы, обычной на горных высотах, двинулся дальше.
Перебравшись через овраг, они пришли к котловине, похожей на маленький амфитеатр. Котловина окружена была отвесными утесами; вверху, свесив в пропасть ветви, стояли деревья, так что снизу лишь изредка виднелся клочок лазурного неба или яркое вечернее облачко.
Все это время Рип и его спутник подвигались вперед молча: хотя Рип немало дивился, зачем понадобилось тащить бочонок вина на такую пустынную гору, — однако, было в незнакомце что-то странное и непонятное, что внушало страх и сковывало язык.
Войдя в котловину, Рип увидел немало удивительного. На ровной площадке посреди амфитеатра несколько человек странного вида играли в кегли. Они одеты были в чудные платья заморского покроя: одни — в коротких камзолах, другие — в куртках с длинными ножами у пояса; большинство носило широчайшие штаны, вроде тех, какие были на проводнике Рипа.
И лица тоже были у них необыкновенные: у одного была большая голова, широкое лицо и маленькие свиные глазки; лицо другого состояло, казалось, из одного только носа, а голову его украшала белая шляпа вроде сахарной головы, с маленьким красным петушиным пером. У всех были бороды, разного вида и разного цвета.
Один из них, видимо, был начальником. Это был крепкий старик с обветренным лицом; на нем был камзол с галунами, широкий кушак и кортик, высокая шляпа с пером, красные чулки и туфли с розетками, на высоких каблуках.
Вся эта группа напомнила Рипу фигуру на старой фламандской картине в гостиной у Домини Ван Шайка, деревенского священника, — картину эту привезли из Голландии в те времена, когда была основана деревня [Первое поселение голландцев на острове Манхэттен, где впоследствии вырос Нью-Йорк, было основано в 1614 году].
Особенно странным показалось Рипу, что, хотя весь этот народ, по-видимому, развлекался, у всех были самые серьезные лица и все хранили таинственное молчание; никогда в жизни не видал он такого унылого веселья. Ничто не нарушало тишины, кроме стука шаров, которые, едва покатившись, будили в горах эхо, подобное рокочущим раскатам грома.
Когда Рип со своим спутником приблизился к ним, они внезапно бросили игру и уставились на него неподвижными, словно у статуи, глазами, и лица у них были такие странные и темные, что сердце у него ёкнуло и колени задрожали. Тут спутник его вылил содержимое бочонка в большие кубки и кивнул ему, чтобы он подал их играющим. Рип послушался со страхом и дрожью; они выпили в глубоком молчании, потом снова принялись за игру.
Мало-помалу страх и тревога Рипа проходили. Он осмелился даже, когда никто не смотрел на него, отведать напитка, который, как ему показалось, имел вкус отменной голландской водки. Рип был, разумеется, не дурак выпить и скоро соблазнился хлебнуть еще разочек. Один глоток потребовал второго, и Рип прикладывался к кубку так часто, что в конце концов сознание его затуманилось, голова закружилась, поникла на грудь, и он погрузился в глубокий сон.
Проснувшись, Рип увидел, что лежит на зеленом бугре, с которого впервые заметил старика в долине. Он протер глаза — стояло яркое солнечное утро. Пти-цы порхали и щебетали в кустах, и орел кружил в небе, подставляя грудь чистому горному ветру.
«Не может быть, — подумал Рип, — чтоб я проспал тут всю ночь».
Он стал вспоминать, что было с ним перед тем, как он уснул. Незнакомец с бочонком водки, горное ущелье, дикое убежище среди скал, похоронная игра в кегли, кубок…
«Ох, этот кубок! Этот проклятый кубок! — подумал Рип. — Что скажу я теперь госпоже Ван Винкль?»
Он посмотрел по сторонам, ища свое ружье, но вместо блестящего, хорошо смазанного дробовика нашел подле себя изъеденный ржавчиной ствол с отваливающимся замком да источенное червями ложе. Тут пришло ему на ум, что бородачи сыграли с ним шутку и, подпоив, отняли у него ружье. Волк тоже исчез; но пес мог погнаться за белкой или куропаткой. Рип свистал и звал его по имени, но все напрасно; эхо повторяло его свист и крики, а пес не появлялся. Рип решил снова наведаться туда, где вчера вечером шла игра, и, если встретит кого-нибудь из игроков, потребовать своего пса и ружье. Когда он поднялся, чтобы идти, то почувствовал, что разгибается с трудом и что отяжелел больше обычного.
«Эти горные постели не по мне, — подумал Рип. — Если я схвачу после этой прогулки ревматизм, попадет же мне от госпожи Ван Винкль!»
С трудом спустился он в котловину и нашел промоину, по которой подымался вчера вечером со своим спутником. Но, к его удивлению, сейчас по ней несся пенистый поток, прыгая со скалы на скалу и наполняя долину журчаньем. Рип все же попытался карабкаться кверху вдоль ручья, с трудом проклад1ывая себе дорогу сквозь заросли березняка, сассафраса [сассафрас — кустарниковое растение из семейства лавровых, распространенное в Северной Америке] и орешника, то и дело путаясь в лозах дикого винограда, который протягивал свои завитки и усики от дерева к дереву и раскидывал хитрые сети на его пути.
Наконец добрался он до того места в ущелье, где среди скал открывался выход к амфитеатру. Но тут не осталось и следов этого выхода. Скалы стояли высокой, непроницаемой стеной; поток низвергался оттуда полосой перистой пены и падал в широкий и глубокий бассейн, черный от тени окружающего его леса. Бедному Рипу пришлось остановиться. Он снова позвал и посвистал своего пса; в ответ раздалось лишь карканье стайки праздных ворон, которые вились высоко в воздухе над сухим деревом, наклонившимся над озаренной солнцем пропастью. Чувствуя себя в безопасности, вороны, казалось, глядели вниз и потешались над замешательством бедняги. Что было делать? Утро уходило, и Рип почувствовал голод и вспомнил, что не завтракал. Ему жаль было собаки и ружья; он со страхом думал о встрече с женой. Но не помирать же ему было с голоду здесь, в горах? Он покачал головой, вскинул на плечо ржавое ружье и с сердцем, полным тревоги и беспокойства, повернул к дому.
Приближаясь к деревне, Рип повстречал несколько человек, но никого из них он не знал, и это отчасти удивило его, так как он думал, что знаком со всеми по соседству. Да и платье на них было иного покроя, чем тот, к какому он привык. Все они смотрели на него с таким же удивлением и всякий раз, взглянув на него, поглаживали подбородки. Видя этот постоянно повторяющийся жест, Рип невольно сделал то же и, к своему изумлению, обнаружил, что у него выросла борода в добрый фут длиной!
Он подошел уже к самой деревне. Ватага незнакомых ребятишек гналась за ним по пятам, с криком, с пиканьем, показывая на его седую бороду. И собаки, среди которых он не узнавал ни одной старой знакомой, лаяли на него, когда он проходил мимо. Да и деревня переменилась: она стала больше и многолюдней. Тут были ряды домов, которых он никогда прежде не видал, а старые, знакомые ему дома исчезли. Чужие имена были над дверями, чужие лица в окнах, — все было чужое. Разум изменил ему; его взяло сомнение: не околдован ли он и весь мир вокруг него? Конечно, это была родная его деревня, которую он покинул только вчера. Вон стоят Каатскильские горы; вон бежит вдали серебряный Гудзон; холмы и долы были все те же, что испокон веков. Рип был в сильном замешательстве.
«Проклятый кубок, — подумал он. — От этого кубка, что я выпил вчера, все помутилось у меня в голове».
Не без труда отыскал он дорогу к своему дому. Он приближался к нему молча, со страхом, каждый миг ожидая услышать пронзительный голос госпожи Ван Винкль. Дом его почти развалился — крыша рухнула, окна покосились, двери были сорваны с петель. Тощая собака, похожая на Волка, бродила вокруг дома. Рип позвал ее по имени, но она зарычала, ощерилась и не подошла к нему.
«Даже пес мой забыл меня», — вздохнул бедный Рип.
Он вошел в дом, который, правду оказать, госпожа Ван Винкль всегда держала в чистоте и порядке. Он был пуст, заброшен; как видно, в нем никто не жил. Эта заброшенность победила все супружеские страхи Рипа, — он громко позвал жену и детей. На мгновенье в пустых комнатах отдался его голос; потом снова все стихло.
Он выбежал вон и поспешил к старому своему убежищу — деревенскому кабачку, — но и тот исчез. Большое ветхое деревянное строение стояло на месте кабачка, зияя широкими окнами, из коих иные были разбиты и заткнуты старыми шляпами и юбками, а над дверью намалевано было: «Гостиница „Союз“ — Джонатана Дулитля». Вместо большого дерева, под сенью которого в былое время стоял тихий голландский кабачок, здесь торчал теперь высокий голый шест, на верхушке которого висело что-то похожее на красный ночной колпак; на шесте развевался флаг, расписанный каким-то узором из звезд и полос [«Флаг, расписанный узором из звезд и полос» — национальный флаг Соединенных штатов. Пока Рип спал в горах, в Америке совершились важные события: Соединенные штаты победили Великобританию в войне за независимость (1776—1782)]. Все это было странно и непонятно. Рип узнал все же на вывеске румяное лицо короля Георга, под которым выкурил он столько мирных трубок; но даже и этот портрет удивительным образом преобразился. Красный камзол стал голубым и желтым, в руке был меч вместо скипетра, а голову украшала треуголка; внизу крупными буквами намалевано было: «ГЕНЕРАЛ ВАШИНГТОН» [генерал Вашингтон (1732—1799) — главнокомандующий американскими военными силами во время войны за независимость и первый президент Соединенных штатов]
Как обычно, народ толпился у дверей, но в толпе не было никого, знакомого Рипу. Изменился, казалось, даже самый характер людей. Деловитый, запальчивый, сварливый тон господствовал вместо привычной невозмутимости и сонного спокойствия. Тщетно Рип искал мудрого Николаса Веддера с его широким лицом, двойным подбородком и славной длинной трубкой, извергающего клубы табачного дыма вместо праздных речей. Не было тут и школьного учителя Ван Боммеля, не спеша излагавшего содержание ветхой газеты. Вместо них тощий, желчного вида парень с полными афишек карманами яростно распространился о правах граждан, о выборах, о членах Конгресса, о свободе, о героях семьдесят шестого года и о многом другом, что показалось прямо-таки вавилонским смешением языков растерявшемуся Рипу Ван Винклю.
Появление Рипа с длинной седой бородой, ржавым дробовиком, в странной одежде, с целой армией женщин и детей, которая следовала за ним по пятам, привлекло вскоре внимание деревенских политиканов. Они окружили Рипа, с великим любопытством оглядывая его с головы до пят. Оратор пробился к нему и, оттащив его в сторону, спросил, за кого он голосует. Рип, ничего не понимая, уставился на него. Другой, маленький, но шустрый человечек, потянул его за руку и, привстав на цыпочки, шепнул ему на ухо: «Ты федералист или демократ? [федералисты и демократы — боровшиеся между собой буржуазные партии; федералисты были сторонниками Вашингтона]» Рип и этого вопроса не понял. Тут почтенный и солидный джентльмен в рогатой треуголке проложил себе дорогу сквозь толпу, расталкивая народ локтями направо и налево, и, остановившись перед Ван Винклем, подбоченясь одной рукой, а другой опершись на палку и проникая ему в самую душу пристальным взглядам и рогами треуголки, спросил его строго, зачем пришел он на выборы с ружьем на плече и привел за собой эту ораву, — не хочет ли он поднять мятеж в деревне?
— Увы, джентльмены! — вскричал Рип, испугавшись не на шутку. — Я человек бедный, мирный, я уроженец этой деревни и верный подданный короля, да благословит его бог!
Тут у присутствующих вырвался общий крик:
— Он тори [тори — политическая партия; во время войны за независимость тори были сторонниками королевской власти], он тори! Шпион! Предатель! Долой его!
С превеликим трудом почтенный человек в треуголке восстановил порядок и вдесятеро строже прежнего, наморщив лоб, снова спросил неведомого злодея, зачем он явился сюда и что ему нужно.
Бедняга смиренно уверял его, что ничего не имеет в мыслях худого и просто пришел сюда поискать кого-нибудь из соседей, которые обычно собирались тут у кабачка.
— Ну, кто они такие? Назови их!
Рип задумался на минуту, потом спросил:
— Где Николас Веддер?
Некоторое время все молчали; затем один старик ответил тонким, сиплым голосом:
— Николас Веддер! Да вот уж восемнадцать лет, как он помер! На кладбище стояла надгробная доска, где все про него было написано, да и та сгнила давным-давно.
— А где Бром Датчер?
— О, этот ушел в армию, когда началась война. Говорят, он был убит при штурме Стони Пойнта. А еще говорят, что он утонул в бурю у подошвы Антонова Носа [Стони Пойнт и Антонов Нос — два мыса на реке Гудзоне, вокруг которых во время войны за независимость развернулись жестокие бои] . Наверное не могу сказать, а только он не вернулся назад.
— А где Ван Боммель, школьный учитель?
— Он тоже ушел на войну, стал важным генералом, а теперь заседает в Конгрессе.
Сердце замерло у Рипа, когда он услышал об этих печальных переменах и узнал, что остался один на свете. Каждый ответ ставил его в тупик, — в них говорилось о таких долгих промежутках времени, о многом, что было для него непонятно: война, Конгресс, Стони Пойнт. Он не смел больше спрашивать о друзьях, но крикнул в отчаянии:
— Неужели никто тут не знает Рипа Ван Винкля?
— О, Рип Ван Винкль! — воскликнуло двое или трое. — Ну, еще бы! Вон он стоит, Рип Ван Винкль, прислонился к дереву.
Рип поглядел и увидел точную копию себя самого, каким он ушел тогда в горы, — такого же ленивого с виду и, несомненно, такого же оборванного. Бедняга совершенно потерялся. Он усомнился в собственной личности, — он ли это, или кто другой? В это время человек в треуголке спросил его, кто он и как его зовут.
— Бог один знает! — воскликнул он, теряя разум, — Я — вовсе не я, я кто-то другой, а я стою там, под деревом, — нет, это кто-то другой влез в мои сапоги. Я был самим собой вчера вечером, но я заснул в горах, и они подменили мое ружье, и все переменилось, и я сам переменился и не могу сказать даже, как меня зовут и кто я!
Присутствующие стали теперь переглядываться и кивать, и подмигивать многозначительно, и постукивать пальцами по лбу. Зашептались также о том, что нужно отнять у него ружье и посмотреть, как бы старик не натворил бед, — и при первом упоминании об этом почтенный человек в треуголке с некоторой поспешностью отступил назад. В эту критическую минуту молодая хорошенькая женщина прошла сквозь толпу, чтобы взглянуть на седобородого старика. На руках у нее был толстощекий малыш; увидев старика, он поднял плач.
— Тише, Рип, --сказала она ему, --тише, дурачок! Старик не тронет тебя.
Имя ребенка, лицо матери, звук ее голоса — все это пробудило цепь воспоминаний в его душе.
— Как зовут тебя, милая? — спросил Рип.
— Джюдит Гарденир.
— А как зовут твоего отца?
— Его, беднягу, звали Рипом Ван Винклем. Но вот уже двадцать лет, как он ушел из дому с ружьем, и с тех пор ничего о нем не слыхать. Пес его воротился один. Застрелил он себя нечаянно или похитили его индейцы — никто не знает. Я была тогда еще маленькой девочкой.
Рипу оставалось задать еще один вопрос. Он промолвил дрожащим голосом:
— Где твоя мать?
— Она тоже умерла, совсем еще недавно. У нее лопнул кровеносный сосуд, оттого что она рассердилась на разносчика из Новой Англии.
В этом известии была хоть капля утешения. Рип не в силах был больше сдерживаться. Он обнял свою дочь и ее ребенка.
— Я твой отец! — крикнул он. — Молодой Рип Ван Винкль когда-то, а теперь — старик! Неужто никто не знает бедного Рипа Ван Винкля?
Все стояли, пораженные, пока одна старуха не выбралась из толпы и, прикрыв глаза ладонью, вгляделась в его лицо и воскликнула:
— Ну конечно! Это Рип Ван Винкль, он самый! Так ты вернулся, старый сосед? Добро пожаловать! Где же ты пробыл двадцать долгих лет?
Недолго рассказывал Рип свою историю, потому что двадцать лет прошли для него, как одна ночь. Соседи дивились, слушая Рипа; иные подмигивали друг другу, а почтенный человек в треуголке, который, едва миновала тревога, возвратился на место действия, поджал губы и покачал головой, — и в ответ на это закачались головы всех собравшихся.
Решено было все же узнать мнение старого Питера Вандердонка, который как раз медленно приближался по дороге. Он был потомком историка, носившего то же имя, который написал одно из первых исследований по истории этой провинции. Питер был старейшим из жителей деревни и как нельзя лучше знал все удивительные события и предания этой округи. Он тотчас же вспомнил Рипа и подтвердил его рассказ самым удовлетворительным образом. Он уверил собравшихся, что от предка своего, историка, знает совершенно точно, что в Каатскильских горах всегда обитали странные существа. Что Великий Гендрик Гудзон, первым открывший и реку и эту страну, каждые двадцать лет нес1 ет там вахту вместе с командой своего «Полумесяца» [«Полумесяц» — название корабля, на котором в 1609 году английский мореплаватель на голландской службе Генри (Гендрик) Гудзон поднялся вверх по течению реки, названной его именем], ибо ему позволено таким образом навещать арену своих подвигов и бдительным оком наблюдать за рекой и большим городом, носящим его имя. И его, Питера Вандердонка, отец видел однажды, как они, в старинном голландском платье, играли в кегли в горном ущелье; да и сам он как-то раз, летним вечером, слышал грохот шаров, похожий на далекие раскаты грома.
Словом, толпа успокоилась и возвратилась к более важным делам, связанным с выборами. Дочь Рипа взяла его к себе. У нее был уютный, хорошо обставленный дом, а муж ее был рослый, веселый фермер; Рип признал в нем одного из мальчишек, которые когда-то имели обыкновение карабкаться к нему на спину. Сын же и наследник Рипа, — тот, что был точной его копией и стоял, прислонившись к дереву, — работал у них на ферме, но проявлял унаследованную от отца склонность заниматься любым делом, кроме своего собственного.
Рип вспомнил теперь былые свои привычки; он разыскал многих из прежних приятелей, хотя все они стали теперь не те, — старость их не пощадила. Поэтому он охотней заводил друзей среди подрастающего поколения и скоро снискал большую любовь в их среде.
Дома ему нечего было делать, и, достигнув того счастливого возраста, когда человек может бездельничать безнаказанно, он снова занял свое местечко на скамье перед кабачком и пользовался уважением как один из патриархов деревни и живая летопись старых, «довоенных» времен.
Немало дней прошло, прежде чем ему удалось попасть в русло споров и сплетен, прежде чем он понял чуждые ему события, которые совершились, пока он спал, — как началась война за независимость, как страна сбросила иго старой Англии и как из подданного его величества Георга III он превратился в свободного гражданина Соединенных штатов. Рип, правду сказать, плохо разбирался в политике; его мало волновали перемены в жизни государств и империй. Был один только вид деспотизма, от которого он долго страдал, — это был деспотизм госпожи Ван Винкль. К счастью, ему пришел конец; шея Рипа освободилась от ярма, он мог теперь уходить и возвращаться, когда хотел, не страшась тирании своей супруги. Но стоило упомянуть ее имя, чтобы он принялся покачивать головой, пожимать плечами и закатывать глаза. В этом можно было увидеть выражение покорности судьбе или радость освобождения.
Он имел обыкновение рассказывать свою историю всякому новому человеку, который останавливался в гостинице мистера Дулитля. Замечено было, что вначале он каждый раз изменял некоторые подробности, без сомнения потому, что так недавно проснулся. Но в конце концов история отстоялась в тот именно рассказ, который мною изложен, и не было во всей округе ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые не знали бы ее наизусть. Иные упорно продолжали сомневаться в правдивости ее и утверждали, что Рип попросту спятил и этот пункт помешательства так за ним и остался. Однако, старые голландские поселенцы отнеслись к ней с полным доверием. Даже и по сей день, если им случится услышать летним вечером гром в Каатскильских горах, они непременно скажут, что это Гендрик Гудзон со своей командой забавляется игрою в кегли. И все мужья по соседству, когда круто приходится им под родным кровом, мечтают о том, чтобы хлебнуть забвения из кубка Рипа Ван Винкля.
