Речи бунтовщика (Кропоткин)/Глава 8. Революционное меньшинство

Речи бунтовщика — Глава 8. Революционное меньшинство
автор Пётр Алексеевич Кропоткин, переводчик неизвестен

Оригинал: французский. — Перевод созд.: 1883, опубл: франц. издание 1885, русское 1906.

Революционное меньшинство

„Все, что вы говорите, совершенно справедливо“, часто отвечают нам наши противники. „Ваш идеал анархического коммунизма прекрасен, и его осуществление действительно водворило бы счастье и мир на земле. Но, как мало стремящихся к нему людей! Как мало людей, его понимающих, как мало таких, у которых хватит преданности делу, чтобы работать для его достижения! Вы — не более, как незначительное меньшинство: рассеянные там и сям слабые группы, теряющиеся среди бесчувственной массы; перед вами же — враг сильный, хорошо организованный, обладающий армиями, капиталами, образованием. Вы предприняли борьбу не по силам“.

Мы постоянно слышим это возражение от некоторых противников, а часто даже и от друзей. Посмотрим же насколько оно справедливо.

Что наши анархические группы — не более как ничтожное меньшинство по сравнению с десятками миллионов, населяющими Францию, Испанию, Италию и Германию, это совершенно верно. Группы, представляющие ‚какую-нибудь новую идею, всегда вначале были в меньшинстве; и очень вероятно, что как сплоченные группы, мы так и останемся небольшим меньшинством, до самого момента революции. Но разве это может служить доводом против нас? В настоящую минуту большинство составляют оппортюнисты, т. е. смиренные постепеновцы‚ — неужели же мы тоже должны сделаться оппортюнистами? До 1790 года, во Франции большинство составляли сторонники королевской власти, или же конституционалисты. Следует ли из этого, что республиканцы того времени должны были отказаться от своих республиканских идей и стать роялистами, в то самое время, как Франция шла быстрыми шагами к уничтожению королевской власти?

Что численно мы составляем меньшинство, — это не важно. Вопрос вовсе не в том! Вопрос в том, согласны ли идеи анархического коммунизма, которые мы проповедуем, с той эволюцией, с тем развитием, которое происходит в настоящее время в умах людей, особенно у народов латинской расы? Но в этом сомнения быть не может. Развитие умов происходит не в направлении усиления государственной власти‚ а в сторону наиболее полной свободы личности, свободы производящей и потребляющей группы, вольной общины, свободной федерации. Развитие идет не в направлении личной, обособленной частной собственности, а в направлении производства и потребления сообща. В больших городах‚ коммунизма — и именно, коммунизма анархического — уже никто из мыслящих рабочих не боится. Тоже начинается и в деревнях. И за исключением некоторых местностей Франции; поставленных в особые условия, крестьянин уже во многих отношениях, идет по пути обращения орудий труда в общую собственность. Вот почему, всякий раз когда мы излагаем свои идеи перед массами, всякий раз когда мы, простым и понятным языком, опираясь на житейские примеры, говорим им о том, что мы понимаем под революцией, нас встречают с сочувствием, как в крупных промышленных центрах, так и в деревнях.

Совершенно тоже самое можем мы сказать об Испании, а также об Италии и, в значительной мере, о Германии и Австрии — там, где не втолковали рабочим совершенно ложных представлений об анархизме, нас понимают и нам сочувствуют. Тоже будет и в России, когда речь коммуниста анархиста начнет раздаваться среди крестьян и городских рабочих.

Да и может ли быть иначе? Если бы анархия и коммунизм были продуктом философских умозрений, созданных учеными в тиши кабинета, они, конечно, не нашли бы себе отклика. Но эти идеи зародились в самых недрах народа. Они выражают собою то, что думает и говорит рабочий и крестьянин, как только, выйдя из ежедневной жизни‚ начинает задумываться о лучшем будущем. Они служат выражением всего медленного развития, происшедшего в умах в течение девятнадцатого века. Они выражают народное понятие о той перемене, которая произойдет в ближайшем будущем и принесет в наши города и деревни справедливость, равенство и братство. Они зародились в народе — народ приветствует их каждый раз, когда они излагаются ему в понятном виде.

В этом именно настоящая сила анархизма, а совсем не в числе деятельных, сгруппированных и сплоченных сторонников‚ — достаточно смелых чтобы решиться на борьбу и рискнуть всеми последствиями, ожидающими тех, кто работает для народной революции. Число этих людей, конечно, растет с каждым днем, и будет расти; но лишь накануне самого восстания сделаются они большинством, из того меньшинства, которое представляют теперь.

*  *  *

История показывает нам, что те, кто накануне революции были в меньшинстве, становятся в день революции господствующей силой, если только они являются настоящими выразителями народных стремлений, и если (это — второе необходимое условие) революция продолжается достаточно долго, чтобы революционная идея могла распространиться, взойти и принести свои плоды. В самом деле, не нужно забывать, что не бунту, продолжающемуся день или два, преобразовать общество в направлении анархического коммунизма: кратковременное восстание может только свергнуть одно правительство и поставить на его место другое. Оно может заменить буржуазного императора Наполеона буржуазным республиканцем Жюль Фавром, но оно не вносит никаких изменений в основные учреждения общества. Чтобы произвести нашу революцию в формах собственности и общественной жизни, нам нужно будет пройти через целый революционный период‚ в три четыре года, или более. Если для того, чтобы уничтожить во Франции феодальный поземельный строй и разбить могущество королевской власти, понадобилось пять лет непрерывного восстания, от 1788 до 1793 года, то для того чтобы уничтожить феодализм буржуазии и всемогущество капиталистов понадобится по крайней мере столько же, если не больше лет.

И вот, именно в такой-то период общего возбуждения, когда ум работает с ускоренной быстротой, когда все, и в пышном городе и в темной крестьянской избе, интересуются общественными делами, спорят, говорят, стараются убедить друг-друга, - именно тогда анархическая идея, посеянная уже теперь, сможет взойти, принести плоды и уясниться для большинства умов. Тогда люди, теперь индифферентные, сделаются убежденными сторонниками новой идеи.

Таков всегда был ход развития, и великая французская революция может служить этому примером.

*  *  *

Конечно, эта революция не произвела таких глубоких перемен, как та, о которой мы мечтаем. Она ограничилась тем, что свергла аристократию и поставила на ее место буржуазию. Она не коснулась частной собственности, а наоборот даже усилила ее: именно эта революция открыла царство буржуазной эксплуатации. Но она достигла громадных результатов, окончательно отменив крепостное право и его нравы, — и отменив его силою, на деле, что несравненно действительнее отмены, которая была бы сделана посредством законов, которые так легко обойти, или ограничить. Она открыла эру революций, которые с тех пор следуют одна за другой, постепенно приближаясь к революции социальной. Она дала французскому народу тот революционный толчок, без которого народы могут целые столетия прозябать под самым отвратительным игом. Она завещала миру целое идейное течение, богатое последствиями для будущего; она пробудила дух противодействия власти; она дала французскому народу революционное воспитание. Если во Франции в 1871 году была коммуна, если французский рабочий теперь охотно воспринимает идею анархического коммунизма, в то время как другие народы, подобно Германии, еще находятся в периоде государственности, или конституционализма пережитого Францией раньше 1848 года (именно в таком положении находится теперь Германия), или даже самодержавия, (в котором находится еще Россия), то это потому что в конце прошлого века Франция пережила четыре года великой революции.

А вспомним, какое печальное зрелище представляла Франция за несколько лет до этой революции и какое ничтожное меньшинство составляли люди, мечтавшие об уничтожении королевской власти и феодального строя!

Крестьянин находился тогда в такой нищете и в таком невежестве, о котором мы теперь даже с трудом можем составить себе понятие. Затерянные по деревням, не имея правильного сообщения, не зная, что делается на расстоянии ста верст, согнувшиеся над сохою, запертые в зачумленных лачугах, они казались осужденными на вечное рабство. Соглашение между ними было невозможно, а при малейшей попытке к восстанию являлось войско, рубило восставших и вешало зачинщиков около колодца, на виселице „в две с половиною сажени высоты“, как говорилось тогда в донесениях. Едва кое-где, изредка, какие-то неизвестные люди проходили по деревням, возбуждая ненависть к угнетателям и пробуждая надежду в тех редких людях, которые решались их слушать. У начальства крестьянин едва-едва осмеливался просить хлеба, да хоть небольшого облегчения податей. Стоит только просмотреть деревенские наказы своим выборным, данные ими B 1789 году при первых выборах в Палату, чтобы в этом убедиться.

Что касается буржуазии, то ее отличительной чертой тогда была в особенности трусость. Отдельные, очень редкие, личности решались иногда нападать на правительство и возбуждали каким-нибудь смелым поступком дух сопротивления. Но большинство буржуазии смиренно склонялось перед” королем и его двором, перед губернатором и даже перед дворянином и слугой дворянина. Стоит только прочесть акты городских дум того времени, чтобы увидеть, как позорно низок был язык буржуазии раньше 1789 года. В ее словах сквозит самая подлая трусость — что бы ни говорили Луи Блан и другие ее почитатели. Немногие революционеры того времени — маленькая горсточка — смотрели на окружающее с глубоким отчаянием, и например смелый Камиль Демулен был совершенно прав, когда произнес знаМенитую фразу: „До 1789 года нас, республиканцев, было в Париже самое большое с дюжину“.

А какую перемену мы видим три или четыре года спустя! Как только королевская власть оказалась мало-мальски ослабленной в силу разных обстоятельств, народ сейчас же начал волноваться. Весь 1788 год наполнен мелкими, частичными крестьянскими бунтами. Как в наше время вспыхивают мелкие местные стачки, так и бунты вспыхивали то там то сям в некоторых частях Франции. Но мало-помалу бунты расширяются, становятся более общими, более решительными, и победа над ними делается все труднее.

За два года перед тем, крестьяне едва решались требовать некоторого уменьшения платежей (как теперь городские рабочие требуют повышения заработной платы). Теперь же, в 1789 году, крестьянин идет уже дальше. Зарождается некоторая общая идея, а именно желание стряхнуть с себя окончательно ярмо дворянина, попа и собственника-буржуа... Как только крестьянин заметил, что правительство бессильно сопротивляться бунтам, он стал восставать против своих врагов. Несколько решительных людей уже поджигают первые замки; большинство же, пока еще забитое и боязливое, ждет, пока зарево пожаров широко разгорится, чтобы повесить сборщика податей на одной из тех самых виселиц, на которых гибли когда-то первые буревестники.

Прежде, войско скоро являлось на бунт, теперь же (в 1789 году) оно занято в стольких местах зараз, что не приходит подавлять восстание — и восстание распространяется от одной деревни в другой, и скоро охватывает целую половину Франции.

В то время, когда будущие революционеры из буржуазии еще падают на колени перед королем; в то время, как видные деятели будущей революции пытаются еще погасить восстание крохотными уступками, — деревни и города восстают, задолго до собрания Генеральных Штатов и до речей Мирабо. Сотни бунтов (Тэн насчитывает их триста) вспыхивают в деревнях, прежде чем парижане, вооруженные пиками и несколькими жалкими пушками, нападают на Бастилию, 14-го июля 1789 года.

С этих пор, совладать с революцией становится невозможным. Если бы она вспыхнула только в Париже, если бы она была только парламентской революцией, она была бы потоплена в крови, и контрреволюционные банды ходили бы с белыми знаменами из деревни в деревню, из города в город‚ убивая крестьян и „патриотов“ (так тогда называли себя все стоявшие за конституцию и освобождение народа). Но, к счастью, революция с самого начала приняла иной характер. Она быстро распространилась на сотни деревень, в каждой деревне, в каждом местечке, в каждом городе восставших провинций, революционное меньшинство, сильное своей смелостью, а также молчаливою поддержкою, которую оно встречало в стремлениях народа, шло брать приступом замок помещика, городскую ратушу, или Бастилию, терроризировало аристократию и высшую буржуазию, уничтожало привилегии. Меньшинство начинало революцию и увлекало за собою остальную массу. Все революции делаются меньшинством.

Так же будет и с тою революцией, приближение которой мы предвидим. Идея анархического коммунизма, поддерживаемая теперь лишь незначительным меньшинством, но все более и более уясняющаяся в народном сознании, пробьет себе дорогу. Разбросанные повсюду группы, хотя бы и малочисленные, но сильные той поддержкой, которую они встретят в народе, поднимут красное знамя восстания. Вспыхнув одновременно в тысяче мест, оно помешает установлению какого бы то ни было правительства, которое могло бы задержать события, и революция будет продолжаться до тех пор, пока. не исполнит своего назначения: т. е. не уничтожит собственность и Государство.