Рецепты доктора Меригольда (Диккенс; Шишмарёва)/ДО

Рецепты доктора Меригольда
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Мария Андреевна Шишмарёва

Оригинал: англ. Doctor Marigold’s Prescriptions, опубл.: 1865. — Источникъ: az.lib.ru

Собраніе сочиненій Чарльза Диккенса. Томъ восемнадцатый.

Рецепты доктора Меригольда
Переводъ М. А. Шишмаревой.

С.-Петербургъ.
Типо-литографія Товарищества «Просвѣщеніе», Забалканскій просп., соб. д. № 75.

Оглавленіе.

I. Принять немедленно

II. Не принимать на ночь

III. Принимать за обѣдомъ

IV. Не принимать, какъ должное

V. Принимать съ водой

VI. Принимать, слегка посоливши

VII. Принять и ожидать дѣйствія

VIII, Принимать всю жизнь

I.
Принять немедленно.

Я — коробейникъ, Чипъ-Джекъ^[1], и моего отца звали Виллумъ Меригольдъ. Когда онъ былъ еще живъ, нѣкоторые высказывали ему свое предположеніе, что настоящее его имя — Вилльямъ; но отецъ всегда твердо и настойчиво говорилъ: «Нѣтъ, не Вилльямъ, а Виллумъ». Я съ своей стороны скажу по этому пункту немногое. Я смотрю на дѣло такъ: предоставьте каждому знать свое имя; если человѣку отказывать въ этой привилегіи въ свободной странѣ, то на что же онъ можетъ разсчитывать въ странѣ рабства? А если вы вздумаете обратиться къ метрическимъ книгамъ, то все равно ничего не узнаете, потому что Виллумъ Меригольдъ явился на свѣтъ — и даже покинулъ его — раньше, чѣмъ пошли въ ходъ метрическія книги. Да впрочемъ, едва ли ему пришлось бы имѣть съ ними дѣло, случись даже такъ, что онѣ явились бы на свѣтъ до него.

Я родился на большой королевской дорогѣ, только въ то время это была дорога не королевы, а короля. Когда свершилось это событіе (на общемъ выгонѣ, у дороги), отецъ мой привелъ къ моей матери доктора. А такъ какъ докторъ оказался очень добрымъ человѣкомъ и не принялъ никакой мзды, кромѣ чайнаго подноса, то въ благодарность и въ честь его меня назвали Докторомъ. Теперь вы знаете, кто я: Докторъ Меригольдъ — прошу любить да жаловать.

Въ настоящее время я человѣкъ среднихъ лѣтъ, широкій въ кости; хожу въ короткихъ брюкахъ, въ штиблетахъ и въ жилеткѣ съ рукавами и съ завязками на спинѣ, которыя вѣчно у меня лопаются. Что ты съ, ними ни дѣлай — лопаются, да и шабашъ — какъ струны у скрипки. Навѣрно, вы бывали въ театрѣ и видѣли, какъ настраиваютъ скрипачи свои скрипки: замѣтили, какъ онъ сперва приложится къ ней ухомъ, послушаетъ, и потомъ — какъ будто она шепнула ему по секрету, что, кажется, съ ней что то неладно, — подтянетъ ту или другую струну, а струна вдругъ и лопнетъ. Вотъ совершенно то же и съ моей жилеткой, насколько жилетка можетъ быть похожа на скрипку.

Я питаю пристрастіе къ бѣлымъ шляпамъ и люблю, чтобы мой шейный платокъ былъ завязанъ свободно. Сидячее положеніе — " мое любимое. До драгоцѣнныхъ украшеній я fye охотникъ — развѣ только до перламутровыхъ пуговицъ. Теперь я весь передъ вами, какъ есть: во весь ростъ и въ натуральную величину.

Когда я сказалъ, что докторъ получилъ за меня чайный подносъ, вы, вѣрно, подумали, что мой отецъ былъ тоже Чипъ-Джекъ, какъ и я. И вы угадали: онъ былъ Чипъ-Джекъ. А подносъ былъ очень хорошенькій. На немъ была изображена большая дама; дама поднималась въ гору по извилистой песчаной дорожкѣ; на горѣ стояла маленькая церковь, и дама шла молиться; а съ другого боку подходили два лебедя съ тѣмъ же намѣреніемъ. Когда я говорю: большая дама, я говорю не въ смыслѣ ширины, ибо съ этой стороны она, на мой взглядъ, оставляла желать очень многаго; но за то она брала вышиной: она была до того высока и тонка, что… однимъ словомъ, выше горы, и съ церковью на придачу.

Я часто видалъ этотъ подносъ послѣ того, какъ сдѣлался невинно улыбающейся (или вѣрнѣе, ревущей) причиной того, что онъ очутился въ докторской пріемной на стѣнкѣ, надъ столомъ. Когда отецъ съ матерью бывали въ тѣхъ краяхъ, я ужъ всякій разъ непремѣнно просовывалъ свою голову (а я слыхалъ отъ матери, что голова у меня была въ то время курчавая и бѣлая, какъ ленъ, хотя теперь вы бы не отличили ее отъ старой половой щетки, — развѣ что добрались бы до ручки и тогда увидали бы, что это не я)… я всякій разъ просовывалъ голову въ дверь докторской комнаты, и докторъ всегда бывало обрадуется и скажетъ: «А, коллега! Входи входи, маленькій докторъ медицины. А какъ ты полагаешь насчетъ шестипенсовика?»

Нѣтъ такой вещи (неодушевленной или одушевленной — все равно), которая служила бы вѣчно. Вы убѣдитесь въ этомъ по личному опыту. Все на свѣтѣ рано ли поздно приходитъ въ негодность; пришли въ негодность и мои отецъ съ матерью, Если вы не вступите въ бракъ по всѣмъ статьямъ, когда придетъ ваше время, то легко можете оказаться негоднымъ отчасти, и ставлю два противъ одного, что этой частью будетъ ваша голова. Мало по малу у отца моего голова отказалась служить, а тамъ и у матери. Изъянъ былъ безобиднаго свойства, но доставлялъ все-таки много хлопотъ семейству, въ которомъ я ихъ помѣстилъ. Почтенная чета, даже удалившись отъ дѣлъ, осталась всецѣло и исключительно преданной своему ремеслу и распродавала семейство по частямъ безъ всякой пощады. Какъ только накрывали на столъ къ обѣду, отецъ мой принимался гремѣть тарелками и блюдами, какъ дѣлаетъ это нашъ братъ коробейникъ, когда предлагаетъ на продажу посуду; только у него не было прежней сноровки, и кончалось обыкновенно тѣмъ, что онъ ронялъ тарелки, и онѣ бились. А почтенная старушка — такъ какъ прежде она постоянно сидѣла въ повозкѣ и подавала вещь за вещью своему старику, который продавалъ ихъ, стоя на подножкѣ, — по старой привычкѣ и теперь дѣлала то же; она стаскивала къ нему семейное имущество статью за статьей; и они съ утра до ночи сбывали его съ рукъ въ своемъ воображеніи. Когда наконецъ старика разбилъ параличъ, его положили въ одной комнатѣ со старухой, и вотъ тутъ-то, промолчавъ ровно два дня и двѣ ночи, онъ вдругъ заговорилъ на свой привычный ладъ, бойкой скороговоркой, какъ это принято у насъ, коробейниковъ: «Вотъ вамъ моя присказка, други любезные, удалые ребята, развеселыя головы, а сказка впереди:

Въ одной деревушкѣ былъ клубъ соловьевъ,

Сбирался въ трактирѣ „Лопухъ“;

Тамъ пѣньемъ затмили бъ всѣхъ лучшихъ пѣвцовъ,

Кабы только голосъ да слухъ.

А вотъ и сказка. Вотъ вамъ потертая модель рабочаго человѣка Чипъ-Джека: во рту ни зуба, въ костяхъ ломота. Модель какъ живая: всѣмъ бы хороша, кабы не сплоховала, ни къ черту негодна, да спасибо еще служитъ, съ иголочки нова, да жаль — поистаскалась. Торгуйте модель стараго Чипъ-Джека, господа! Много чаю выпилъ онъ на своемъ вѣку съ прекрасными дамами; кабы собрать весь паръ съ того чаю, такъ сорвало бы крышку у прачки съ котла и занесло бы на столько тысячъ миль выше луны, сколько нуль, помноженный на нуль и дѣленный на всю сумму національнаго долга, даетъ барыша въ пользу бѣдныхъ. Ну, что же вы, люди — соломенныя головы, дубовыя сердца, — что вы дадите мнѣ за этотъ товаръ? Два шиллинга?.. шиллингъ?.. десять пенсовъ?.. восемь?.. шесть пенсовъ?.. четыре?.. два пенса? — два пенса?! Кто это сказалъ? Джентльменъ, что въ шляпѣ съ вороньяго пугала? Мнѣ стыдно за шляпу съ вороньяго пугала… то бишь за джентльмена, господа. Право, стыдно: у него нѣтъ ни капли духа общественности. Постойте же: я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Слушайте: я вамъ прикину еще модель старой старухи, достойной подруги стараго Чипъ-Джека. А вышла она за него такъ давно, что — честный человѣкъ — пришлось имъ вѣнчаться въ Ноевомъ ковчегѣ. Хорошо, что носорогъ не успѣлъ затесаться, какъ ихъ оглашали, а то какъ сыгралъ бы онъ пѣсенку на своемъ рогѣ, — прощай тогда свадьба! Такъ какъ же, господа? Что дадите за обоихъ? Вы молчите?.. Ну ладно, я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Народъ вы, я вижу, прижимистый, но я на васъ не сержусь. Слушайте: дайте мнѣ мало-мальски сходную цѣну — ну, хоть такую, чтобъ не совсѣмъ осрамить себя и вашъ городъ, — и я прикину вамъ еще грѣлку въ придачу и дамъ въ пожизненное пользованіе вилку для гренковъ. Ну-ка, что-то вы скажете на такое великолѣпное предложеніе?.. Два фунта… тридцать шиллинговъ… Ну, фунтъ для ровнаго счета… Нѣтъ? Не хотите? Ну, скажемъ, десять шиллинговъ… пять… два шиллинга шесть пенсовъ… Какъ! Вы даже и этого не даете? Два шиллинга три пенса, говорите вы? Ну нѣтъ, такого товара за эту цѣну вы не получите. Ужъ лучше я даромъ отдамъ тому, кто мнѣ больше приглянется… Эй! миссисъ! Заложите-ка лошадь въ эту повозку, свалите въ нее старика и старуху, свезите куда-нибудь подальше да закопайте въ землю». Это были послѣднія слова моего отца, Виллума Меригольда, и они оказались пророческими; они сбылись надъ нимъ и надъ женой его, а моей матерью, въ одинъ и тотъ же день; я хорошо это знаю, потому что провожалъ ихъ обоихъ на кладбище.

Отецъ мой зналъ свое дѣло до тонкости и въ свое время былъ очень ловкій Чипъ-Джекъ, какъ это показываетъ его предсмертная рѣчь. Но я его превзошелъ. Я говорю это не потому, что говорю о себѣ, а потому, что это было единогласно признано всѣми, кто имѣлъ возможность сравнить и судить. Мое искусство далось мнѣ не даромъ; я таки поработалъ надъ нимъ. Я постоянно примѣривалъ себя къ другимъ публичнымъ ораторамъ: членамъ парламента, ученымъ адвокатамъ и прочимъ говорунамъ, что кричатъ съ подмостковъ и кафедръ, и что находилъ хорошаго, то перенималъ, а что поплоше — пропускалъ мимо ушей. Теперь я вамъ вотъ что скажу: я умирать буду, а не перестану твердить, что изо всѣхъ утѣсненныхъ профессій, какія только существуютъ въ Великобританіи, профессія Чипъ-Джека утѣснена больше всѣхъ. Почему мы не составляемъ отдѣльнаго класса? Почему мы не имѣемъ своихъ привилегій? Съ какой стати насъ заставляютъ брать торговый патентъ, когда ничего подобнаго не требуется, отъ политическихъ торгашей? Въ чемъ же разница между ними и нами? Мы дешевые Джеки, а они дорогіе — вотъ и вся разница, да и та въ нашу пользу.

Въ самомъ дѣлѣ, смотрите: положимъ, въ городѣ идутъ выборы. Я на подножкѣ своей повозки, на рыночной площади, въ субботу вечеромъ. Я, какъ обыкновенно, предлагаю публикѣ разный товаръ. Я говорю: «Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь васъ осчастливить. Вамъ представляется случай, какого вы не имѣли во всю вашу жизнь съ вашего рожденія и даже раньше. Сейчасъ вы увидите, что я хочу съ вами сдѣлать. Вотъ пара бритвъ, онѣ обрѣютъ васъ чище, чѣмъ Опекунскій Совѣтъ. Вотъ утюгъ: цѣнится на вѣсъ золота. Вотъ сковорода, искусственно пропитанная эссенціей бифштексовъ: стоитъ только покрошить на нее хлѣба, капнуть водой и поджарить, и будешь сытъ по горло. Съ такой сковородой вы проживете на животной пищѣ всю вашу жизнь безъ всякаго мяса. А вотъ настоящій хронометръ съ серебряной крышкой. Крышка солидная: когда вы засидитесь на митингѣ и придете домой поздно ночью, можете смѣло стучаться ею въ дверь вашего дома; ручаюсь, что разбудите и жену, и дѣтей, а кстати и дверной молотокъ останется въ экономіи — для почтальона. Вотъ вамъ еще полдюжины тарелокъ: вы можете играть на нихъ, какъ на цимбалахъ, чтобы забавить малютку, когда онъ раскричится. Постойте. Я дамъ вамъ на придачу еще одну вещь — безъ денегъ, въ подарокъ. Видите? — скалка. Стоитъ вашему малюткѣ засунуть ее въ ротъ, когда у него будутъ рѣзаться зубки, да потереть ею десны одинъ только разъ, — и зубки выйдутъ вдвойнѣ въ припадкѣ самаго веселаго смѣха, какъ будто его пощекотали. Постойте, еще не все. Ужъ такъ и быть, прикину я вамъ еще штучку, а то мнѣ что-то не нравится, какъ вы на меня смотрите; похоже на то, что вы ничего не купите, пока я не продамъ въ убытокъ себѣ, а я сегодня хочу торговать: хоть въ убытокъ, да продамъ. Вотъ вамъ — видите? — зеркало. Оно вамъ покажетъ, какими вы становитесь уродами, когда не хотите покупать. Ну, что же вы мнѣ скажете? А? Фунтъ стерлинговъ за все. Дадите? — Нѣтъ, не дадите, потому что у васъ его нѣтъ. А десять шиллинговъ дадите? — Нѣтъ, не дадите, потому что вы больше должны въ мелочную лавку. Ну, хорошо же, я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Свалю я все въ кучу вотъ сюда, на подножку… Вотъ: бритвы, утюгъ, сковорода, хронометръ, тарелки, скалка и зеркало. Уберите все за четыре шиллинга, а я дамъ вамъ шесть пенсовъ за трудъ».

Такъ говорю я — дешевый Джекъ. Но вотъ въ понедѣльникъ утромъ, на той же рыночной площади, выступаетъ дорогой Джекъ въ своей повозкѣ — на избирательномъ собраніи. Что же онъ говоритъ? «Свободные и независимые избиратели! Я собираюсь васъ осчастливить (онъ начинаетъ такъ же, какъ я). Вамъ представляется такой случай, какого вы не имѣли во всю вашу жизнь. Не упускайте же вашего счастья: выбирайте меня поскорѣй и посылайте въ парламентъ. Я вамъ скажу, что я хочу для васъ сдѣлать. Смотрите: на первомъ планѣ интересы вашего великолѣпнаго города; весь остальной цивилизованный и нецивилизованный міръ остался далеко позади. У васъ проводятся желѣзныя дороги, а ваши сосѣди — съ носомъ. Всѣ мѣста въ почтамтѣ заняты вашими дѣтьми. Британія благосклонно улыбается. Европа съ умиленіемъ смотритъ на васъ. Всеобщее благоденствіе, животная пища въ избыткѣ, золотая жатва на поляхъ, въ домашнемъ быту миръ и благоволеніе, восторгъ и благодарность въ сердцахъ, — все это вы получите на одинъ выигрышный билетъ, и билетъ этотъ — я. Вотъ я здѣсь, стою передъ вами. Берете меня такимъ, какъ я есть? Не берете? Ну, такъ я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Я дамъ вамъ все, чего вы хотите. Надбавка или уничтоженіе церковнаго сбора, надбавка или уничтоженіе налога на солодъ, всеобщее образованіе до наивысшаго градуса учености, или всеобщая безграмотность до послѣднихъ предѣловъ невѣжества, полная отмѣна порки въ войскахъ, или по дюжинѣ розокъ на брата разъ въ мѣсяцъ, права женщинъ, или безправіе мужчинъ — выбирайте любое. Что бы вы ни сказали, я во всемъ съ вами согласенъ; только скажите, чего вы хотите, — и товаръ вашъ, по вашей цѣнѣ. Ну что же? Вы и теперь не хотите? Хорошо же я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Вы такіе свободные, такіе независимые избиратели, и я такъ вами горжусь; вы такая благородная и просвѣщенная община, и я такъ высоко ставлю честь быть вашимъ представителемъ (ибо честь эта выше всего, до чего только можетъ воспарить человѣческій умъ), — что скажу, что я съ вами сдѣлаю. Я открою вамъ даромъ всѣ кабаки вашего великолѣпнаго города! Довольно съ васъ? Нѣтъ? Вы все-таки меня не берете? Ну, ладно же: прежде, чѣмъ я заложу свою лошадь и отправлюсь предлагать себя въ другой великолѣпный городъ — первый, какой попадется мнѣ на пути, — я вамъ скажу, что я сдѣлаю. Берите товаръ, и я разбросаю двѣ тысячи фунтовъ по улицамъ вашего великолѣпнаго города: пусть подберутъ, кому счастье… Что? Вамъ все мало? Такъ вотъ вамъ моя послѣдняя цѣна, — я не спущу. Я брошу вамъ двѣ тысячи пятьсотъ… Что? И теперь упираетесь?.. Эй, миссисъ! Закладывайте лошадь!.. Нѣтъ, погодите минутку. — Господа, я не хочу съ вами ссориться изъ-за пустяковъ. Пусть будетъ двѣ тысячи семьсотъ пятьдесятъ… Ну что? по рукамъ?.. Берите товаръ по нашей цѣнѣ, а я тутъ же, переходя съ подножки, отсчитаю двѣ тысячи семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ и разбросаю по, улицамъ вашего великолѣпнаго города: пусть подберутъ, кому счастье. Ну, что же вы скажете? Берите товаръ. Лучше не купите, а хуже — очень легко. Берете? Ура! по рукамъ, и мѣсто за мной!»

Эти дорогіе Джеки безсовѣстно оплетаютъ народъ, а мы, дешевые, — никогда. Мы говоримъ людямъ правду прямо въ глаза и презираемъ лесть.

А какъ они умѣютъ выхвалять свой товаръ! Въ этомъ они заткнули насъ за поясъ. У насъ, у Чипъ-Джековъ, принято считать,*" что ружье — самый благодарный товаръ: по поводу ружья можно наговорить втрое больше, чѣмъ по поводу любого изъ нашихъ наличныхъ товаровъ — кромѣ очковъ. Мнѣ случается говорить про ружье по четверти часа сряду, и я чувствую, что могъ бы никогда не кончить. Но когда я расписываю публикѣ, что можно сдѣлать съ ружьемъ и сколько дичи оно настрѣляло, я никогда не захожу такъ далеко, какъ дорогіе Джеки, когда они примутся выхвалять свои пушки — тяжелую артиллерію, — тѣхъ титулованныхъ дураковъ, что выставляютъ ихъ на продажу. Къ тому же, я дѣлаю свое дѣло самъ за себя; меня не посылаютъ на рынокъ, а ихъ посылаютъ. И кромѣ того, мои ружья не знаютъ, что я ихъ хвалю, а ихъ пушки — знаютъ, и всей ихъ кликѣ — всѣмъ вмѣстѣ и каждому порознь — должно быть тошно и стыдно. Вотъ мои доводы въ пользу того, что въ Великобританіи несправедливо тѣснятъ профессію Чипъ — Джека, и вотъ почему я сержусь, какъ подумаю, что тѣ, другіе Джеки, позволяютъ себѣ смотрѣть на насъ свысока.

Я началъ ухаживать за моей женой съ подножки моей повозки. Право, не лгу. Она была родомъ изъ Суффолька, и началось это въ Ипсвичѣ, на рыночной площади, какъ разъ противъ лавки лабазника. Въ одну изъ субботъ я замѣтилъ ее у окна и оцѣнилъ по достоинству. Она мнѣ понравилась, и я сказалъ себѣ: «Если этотъ товаръ еще не проданъ, я его куплю». Въ слѣдующую субботу подкатилъ я въ своей повозкѣ на то же самое мѣсто. И въ такомъ я былъ ударѣ въ тотъ день, что всѣ кругомъ помирали со смѣху, и товаръ шелъ съ рукъ ходко. Вотъ наконецъ вынимаю я изъ жилетнаго кармана одну маленькую штучку въ мягкой бумагѣ и начинаю этакимъ манеромъ: «Прекрасныя англійскія дѣвы!» говорю я, а самъ смотрю въ окно, гдѣ сидитъ она. «Прекрасныя цвѣтущія розы! Есть у меня еще вещица — послѣдняя въ сегодняшнемъ спискѣ моихъ товаровъ. Я предлагаю ее только вамъ, прелестныя суффолькскія пышки, у которыхъ красота такъ и бьетъ черезъ край. Я не отдамъ ее за тысячу фунтовъ ни одному мужчинѣ… Что же это за штука?.. Извольте, я вамъ скажу. Птичка-невеличка, да чистаго золота; не сломана, — цѣла, а съ дырочкой посередкѣ; силой не взяла, да крѣпче всякихъ цѣпей, а ростомъ и дородствомъ и вовсе не вышла; на что тонки мои пальцы, а она ни на одинъ не войдетъ изъ всѣхъ десяти. А почему изъ десяти? А потому, господа, что, когда мои родители оставили мнѣ наслѣдство, я получилъ всего по дюжинѣ: дюжину простынь, дюжину полотенецъ, дюжину скатертей, дюжину ножей, дюжину вилокъ, дюжину столовыхъ ложекъ и дюжину чайныхъ; только двухъ пальцевъ мнѣ не хватало до дюжины и — вѣрьте-не-вѣрьте, — а только съ тѣхъ поръ я такъ не собрался ихъ пополнить… Однако прекрасныя дѣвы, что же это за вещица?.. Такъ и быть, я вамъ скажу. Это кружочекъ массивнаго золота и завернутъ онъ въ серебряную бумажку изъ подъ папильотокъ: я самъ, своими руками, снялъ ее съ блестящаго локончика вѣчно-юной старой красавицы въ Треднидль-Стритѣ, въ Лондонскомъ Сити. Я бы вамъ этого не сказалъ, кабы не могъ показать вамъ бумажки, а то бы вы даже мнѣ не повѣрили.. Ну съ, такъ что же это такое? Для насъ, мужчинъ, — западня и кандалы; для церковнаго прихода — постоянный доходъ, и в^е въ одной маленькой штучкѣ изъ чистаго золота… Что же это такое наконецъ? — Обручальное кольцо. Теперь я вамъ скажу, что я намѣренъ съ нимъ сдѣлать. Я и не подумаю отдать его за деньги. Нѣтъ. Я подарю его, мои красавицы, той изъ васъ, которая первая засмѣется, а завтра поутру, когда часы на колокольнѣ пробьютъ половину десятаго, я явлюсь къ ней съ визитомъ, прогуляюсь съ ней въ церковь, и тамъ насъ огласятъ». Она засмѣялась, и я далъ ей кольцо. Поутру, когда я пришелъ, она сказала: Богъ ты мой! Не можетъ быть, чтобъ это были вы! Не можетъ быть, чтобъ это вы серьезно! А я отвѣчалъ: «Да, это я, и я навѣки вашъ, и совершенно серьезно». Такъ мы и поженились, послѣ того, какъ насъ огласили три раза, что опять таки, къ слову сказать, совершенно въ духѣ Чипъ-Джековъ и служитъ только новымъ доказательствомъ, какъ сильно распространены въ обществѣ обычаи нашего ремесла.

Она была недурная жена, но — что называется — съ душкомъ. Если бъ она могла разстаться съ этимъ излишнимъ украшеніемъ, я не промѣнялъ бы ее ни на одну женщину въ Англіи. Впрочемъ я и безъ того ея не промѣнялъ, такъ какъ до самой ея смерти мы прожили вмѣстѣ — ровно тринадцать лѣтъ. А теперь, почтенные господа и прекрасныя дамы, скажу я вамъ одинъ секретъ, хоть, можетъ быть, вы мнѣ и не повѣрите. Тринадцать лѣтъ свары да брани въ палатахъ было бы испытаніемъ для самаго плохого изъ васъ, но тринадцать лѣтъ свары да брани въ повозкѣ — этого не выдержалъ бы и самый лучшій изъ васъ. Дѣло, видите ли, въ томъ, что въ повозкѣ отъ этого никуда не уйдешь. Можно насчитать тысячи супружескихъ паръ, которыя живутъ душа въ душу въ просторныхъ пятиэтажныхъ домахъ, а посади-ка ихъ въ повозку — запросятъ развода. Тряска, что ли, васъ такъ раздражаетъ — рѣшить не берусь, но только въ повозкѣ брюзжанье липнетъ къ вамъ, какъ смола, и каждое грубое слово бьетъ васъ по головѣ, какъ дубиной. Ссоры въ повозкѣ вдвое скучнѣй, и всякая обида обидна вдвойнѣ.

А какъ чудесно могли бы мы прожить! Просторная крытая повозка; весь крупный товаръ развѣшенъ снаружу, подъ кузовомъ подвѣшивается на день дорожная постель; желѣзный котелокъ для стряпни, чайникъ, камелекъ съ трубой на случай холодной погоды, висячая полочка, шкапикъ для посуды, собака и лошадь, — чего бы, кажется, больше? Увидѣлъ хорошій лужокъ, свернулъ съ дороги на зеленую травку, стреножилъ стараго коня — пасись себѣ на волѣ! Развелъ огонь остатками какого-нибудь стараго костра, сварилъ себѣ поѣсть, — и ничего тебѣ не надо. Приди хоть самъ французскій императоръ и предложи взять тебя въ сыновья, — и то бы, кажется, отказался. Но когда въ повозкѣ у тебя сидитъ вѣдьма-жена, когда тебя ругаютъ отборными словами и въ голову тебѣ летятъ всякія твердыя вещи, — каково тебѣ тогда? какія тогда твои чувства? Попробуй ка назвать.

. Мой песъ зналъ не хуже меня, когда на нее на- ходило. Бывало, не успѣетъ еще она разразиться, а онъ ужъ завоетъ и бросится бѣжать. Какъ онъ это узнавалъ — оставалось для меня тайной, но онъ зналъ это такъ вѣрно, что не забывалъ даже во снѣ: вотъ, кажется, спитъ, какъ убитый, но какъ только начинаетъ приближаться гроза, — вскочитъ, завоетъ и убѣжитъ. Въ такихъ случаяхъ я всегда жалѣлъ, зачѣмъ я — не онъ.

Хуже всего было то, что у насъ была дочка, а я обожаю дѣтей. Когда на нее находило, она била дитя. Когда ребенокъ сталъ подростать это битье дошло до такихъ ужасныхъ размѣровъ, что я бывало не разъ плакалъ и рыдалъ не хуже маленькой Софи, шагая по дорогѣ рядомъ со старымъ конемъ, съ бичемъ на плечѣ; потому что — сами посудите — какъ могъ я этому помѣшать? Прикрикнуть на бабу — объ этомъ нечего было и думать: въ повозкѣ… съ такимъ характеромъ… непремѣнно вышла бы драка. Самые размѣры и все устройство повозки какъ будто нарочно созданы, чтобъ дѣло доходило до драки. Да и бѣдная дѣвочка, когда я пытался за нее заступиться, только хуже пугалась и потомъ ей доставалось вдвое сильнѣй, а мать ея принималась жаловаться всѣмъ встрѣчнымъ прохожимъ, и всѣ кругомъ говорили: «Какой негодяй этотъ Чипъ-Джекъ! Колотитъ жену»

Что за чудесный ребенокъ была моя маленькая Софи! Какъ она любила своего бѣднаго отца, хоть онъ ничѣмъ не могъ ей помочь… У нея были удивительные волосы: темные, блестящіе, густые, какъ шапка, — и вились отъ природы. Сколько разъ я видѣлъ, бывало, какъ она летѣла по дорогѣ, убѣгая отъ матери, а та ловила ее за эти чудные волосы, валила на земь и била. Удивляюсь, какъ я тогда не спятилъ съ ума.

Чудесный ребенокъ, говорю я, была моя Софи. Въ самомъ дѣлѣ чудесный.

«Папа, милый, въ другой разъ ты такъ не огорчайся», шепчетъ мнѣ бывало, а у самой все личико такъ и горитъ, и глазенки еще блестятъ отъ невысохшихъ слезъ. «Когда я не кричу, ты такъ и знай что мнѣ не очень больно, и если даже я закричу, такъ это только затѣмъ, чтобы мать поскорѣй меня отпустила». И чего только не вынесла бѣдная крошка — безъ крика, безъ стона, — ради меня!

Но во всемъ остальномъ мать очень заботилась о ней: сама ее обшивала, чинила, штопала на нее; платьице на дѣвочкѣ всегда было чистенькое и сидѣло аккуратно. Да, странныя противорѣчія бываютъ на свѣтѣ!.. Случилось намъ пробыть нѣсколько дней въ болотистой мѣстности; погода стояла холодная. Тамъ-то, должно быть, Софи и схватила болотную лихорадку. Но оттого ли, отъ другого ли чего, а она захворала, и съ этого дня возненавидѣла мать; такъ до конца и не допускала ее къ себѣ, не позволяла къ себѣ прикасаться, и ничѣмъ нельзя было ее убѣдить быть съ нею поласковѣе. Всякій разъ, какъ та къ ней подходила или предлагала ей что-нибудь, дѣвочка начинала дрожать, твердила: «Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!», крѣпче прижималась ко мнѣ и прятала личико у меня на плечѣ.

Торговля моя шла все хуже да хуже — и самъ не знаю, отчего. Много сошлось тутъ разныхъ причинъ, а больше всего изъ за желѣзныхъ дорогъ (я знаю: скоро убьютъ наше ремесло). Мы очень нуждались. А разъ подошло и совсѣмъ круто: въ карманѣ ни гроша, на завтра ѣсть нечего. И въ этотъ самый день моей маленькой Софи стало совсѣмъ плохо. Вотъ вечеромъ я и рѣшилъ сдѣлать привалъ въ одной деревушкѣ.

Моя бѣдная дѣвочка не отпускала меня отъ себя: не соглашалась ни прилечь, ни сойти съ моихъ рукъ, да и у меня не хватило духу на этомъ настаивать. Такъ я и вышелъ на свою, подножку, держа ее на рукахъ. Всѣ кругомъ засмѣялись, когда увидѣли насъ, а одинъ какой-то болванъ (я его возненавидѣлъ за это) закричалъ: «Два пенса за дѣвчонку!».

«Слушайте вы, деревенскіе олухи!» — началъ я, чувствуя на сердцѣ такую страшную тяжесть, словно на него навалилась стопудовая гиря. — «Предупреждаю васъ: ваши деньги уйдутъ у васъ изъ кармановъ, — я выманю ихъ колдовствомъ. Но зато я дамъ вамъ столько, что и деньги ваши не стоють того, и съ этого дня вы станете носить съ собой все ваше недѣльное жалованье въ надеждѣ опять меня встрѣтить. Только напрасно: не встрѣтите. А почему? Потому что я разбогатѣлъ. Какъ разбогатѣлъ, спросите вы? — Хорошо торговалъ, выгодно продавалъ: ниже своей цѣны на семьдесятъ пять процентовъ. Зато на будущей недѣлѣ меня посадятъ въ парламентъ, и буду я ужъ не Чипъ-Джекъ, а герцогъ Чипъ, маркизъ Джекалуруль. А теперь говорите, что вы хотите отъ меня получить, — и получите. Но сначала… Хотите вы знать, зачѣмъ у меня на рукахъ эта дѣвочка? Нѣтъ? Не хотите? — Такъ я вамъ скажу. Она колдунья, ворожея. Она все про васъ знаетъ и скажетъ мнѣ на ушко, и я буду знать напередъ, что вы купите у меня и что — нѣтъ… Ну, вотъ вамъ на первый случай: нужна вамъ пила? Нѣтъ, она говоритъ, не нужна, потому что вы народъ косолапый, не умѣете съ ней обращаться. А то у меня есть здѣсь такая пила, что будетъ сущимъ кладомъ въ хорошихъ рукахъ: золото, а не пила. Четыре шиллинга за пилу!.. три шиллинга шесть… три ровно… два шиллинга шесть… два ровно… два безъ шести! Но вы ее не получите — никто изъ васъ, ни за какую цѣну; всякій знаетъ, что вы народъ косолапый и можете человѣка убить. А вотъ три рубанка. Но и рубанковъ вы не получите — лучше и не торгуйте: вы народъ косолапый… Постойте: я спрошу у нея, какого вамъ надо товара» (Тутъ я шепнулъ ей: «У тебя головка горитъ, моя крошечка. Болитъ она у тебя?», и она не открывая своихъ отяжелѣвшихъ глазокъ, отвѣтила мнѣ: «Немножко, отецъ»). Ага! Моя маленькая ворожея говоритъ, что вамъ нужна карманная книжка записывать расходъ. Что же вы сразу не сказали?.. Вотъ вамъ книжка. Смотрите: двѣсти листовъ атласной бумаги прямо изъ-подъ пресса; кожаный переплетъ. Двѣсти листовъ; не вѣрите — сосчитайте, Вся сплошь графленая, и къ ней карандашикъ… очиненъ на всю жизнь: садись и пиши. А вышло не складно, — вотъ ножичекъ о двухъ лезвеяхъ: скобли себѣ на здоровье! А вотъ вамъ еще книжка съ печатной табличкой: записывать доходъ, — и къ ней походный стулъ, чтобъ вы могли вычислять ваши доходы, когда найдетъ вдохновеніе, и со всѣми удобствами… Постойте: вотъ еще зонтикъ, чтобъ вамъ не мѣшалъ лунный свѣтъ, если вы вздумаете этимъ заняться въ темную ночь… Я васъ не спрашиваю, много ли вы мнѣ дадите за все, потому что много вы не дадите. Ну что жъ, давайте мало, но спрашивается все-таки сколько?.. Такъ какъ же? Какая ваша цѣна? На чемъ вы порѣшили? Вы не конфузьтесь сказать: моя ворожея все равно уже знаетъ". И, сдѣлавъ видъ, что я шепчу ей на ухо, я поцѣловалъ ее, а она меня. «Она говоритъ, вы порѣшили на трехъ шиллингахъ трехъ пенсахъ. Никогда бы этому не повѣрилъ, даже про васъ, если бъ не она мнѣ сказала. Три шиллинга три пенса! Это за все-то, и съ печатной табличкой въ придачу, по которой можно высчитать до сорока тысячъ годового доходу! Стыдитесь! Вамъ жалко трехъ шиллинговъ трехъ пенсовъ при такомъ огромномъ доходѣ! Такъ я же вамъ скажу, что я сдѣлаю. Я такъ презираю три пенса, что ужъ лучше возьму ровно три шиллинга. Берите все за три шиллинга. Три шиллинга, три шиллинга, три шиллинга! Продано! Передайте вещи счастливцу».

Но такъ какъ никто не думалъ покупать, всѣ стали переглядываться и смѣяться. Я притронулся слегка къ личику Софи и спросилъ, кружится ли у нея головка и очень ли ей нехорошо. «Нѣтъ, папа, не очень. Скоро пройдетъ». Тогда, съ трудомъ оторвавшись отъ этихъ терпѣливыхъ, хорошенькихъ глазокъ (они были открыты теперь) и не видя кругомъ ничего, кромѣ глупыхъ оскорбленныхъ лицъ, освѣщенныхъ моей масляной лампой, я продолжалъ въ духѣ Чипъ-Джековъ: «Гдѣ тутъ мясникъ?» (Окинувъ толпу грустнымъ взглядомъ, я только что замѣтилъ толстаго молодого мясника, стоявшаго въ одномъ изъ заднихъ рядовъ.) «Моя ворожея говоритъ, что этотъ счастливецъ — мясникъ. Гдѣ онъ?». Мясника вытолкнули впередъ, поднялся общій хохотъ, и толстяку пришлось раскошелиться: онъ взялъ товаръ и полѣзъ въ карманъ за деньгами. Это такъ уже принято: если Чипъ-Джекъ прямо обратится къ кому-нибудь изъ толпы, тотъ считаетъ себя обязаннымъ взять товаръ; эта штука удается намъ добрыхъ четыре раза изъ шести. Потомъ я выложилъ имъ такія же вещи, какъ только-что проданныя, но продалъ ихъ на шесть пенсовъ дешевле, что всегда вызываетъ много веселья. Потомъ выступили на сцену очки. Товаръ этотъ не слишкомъ-то прибыльный, но вотъ я надѣваю очки и вижу, какъ канцлеръ казначейства собирается уничтожить налоги, — что дѣлаетъ дома возлюбленный молодой женщины въ шали, что стоитъ противъ меня, — что ѣдятъ за обѣдомъ епископы, и еще много кое-чего, и это неизмѣнно приводитъ моихъ слушателей въ самое веселое настроеніе. А чѣмъ они веселѣе, тѣмъ больше у меня покупаютъ. Послѣ очковъ я разложилъ дамскій товаръ: чайникъ, чайницу, стекляную сахарницу, полдюжины ложекъ, кастрюльку для бульона. Все это время я старался улучить минутку, чтобъ подъ предлогомъ ворожбы взглянуть на свое бѣдное дитя и перекинуться съ ней словечкомъ. Дамскій товаръ весь разошелся, и въ тотъ моментъ, когда всеобщее вниманіе было приковано ко второй партіи тѣхъ же вещей, которыя я только-что разложилъ, моя дѣвочка вдругъ приподнялась у меня на рукахъ и я увидѣлъ, что она всматривается въ темноту. «Что съ тобой, моя крошка? Что тебя тревожитъ?» «Ничего, отецъ; мнѣ совсѣмъ хорошо, только… вонъ тамъ, посмотри… видишь, какое хорошенькое кладбище?» «Вижу, голубка моя». «Папочка, милый, поцѣлуй меня хорошенько и-положи меня спать на этомъ кладбищѣ, на мягкую зеленую травку». И голова ея упала ко мнѣ на плечо. Я покачнулся, точно меня кто ударилъ, вошелъ поскорѣе въ повозку и сказалъ ея матери: «Запри дверцу. Скорѣй! Они тамъ хохочутъ: я не хочу, чтобъ они видѣли». «Что случилось?» закричала она. «Жена, жена!» сказалъ я ей тогда. « Не придется тебѣ больше драть за волосы мою маленькую Софи: она ушла отъ тебя».

Быть можетъ, это были жестокія слова; быть можетъ, я бы ихъ не сказалъ, если бъ успѣлъ поразмыслить, — но только съ этого дня жена моя стала задумываться. Цѣлыми часами просиживала она молча въ повозкѣ или шла подлѣ, скрестивъ на груди руки и уставившись въ землю. А когда на нее находило — теперь гораздо рѣже, чѣмъ прежде, — ея злость выражалась совсѣмъ по другому: она билась головой объ стѣнку и колотила себя въ грудь кулаками до того, что я долженъ былъ держать ее за руки. Стала она запивать, но отъ этого ей не было лучше. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ, и всѣ эти годы, шагая по дорогѣ рядомъ со старымъ конемъ, я спрашивалъ себя, есть ли еще хоть одна повозка Чипъ-Джека, гдѣ было бы такъ безотрадно, какъ въ нашей, — даромъ, что я слылъ королемъ Чипъ-Джековъ. Такъ тянулась наша печальная жизнь вплоть до одного лѣтняго вечера. Я никогда его не забуду. Мы ѣхали въ Эксетеръ съ дальняго запада и увидѣли, какъ женщина на дорогѣ жестоко била ребенка. Она била, а ребенокъ кричалъ: «Не бей меня, мама! Мама, мама, мама! Не бей меня, не бей!» Жена заткнула уши и бросилась бѣжать, какъ помѣшанная, а на другой день ее нашли въ рѣкѣ.

Теперь въ моей повозкѣ остались только я да собака. Я научилъ ее разнымъ смѣшнымъ штукамъ. Когда товара не брали, она лаяла короткимъ отрывистымъ лаемъ, а когда я спрашивалъ ее: «Кто крикнулъ: полкроны? Не выли, сэръ, даете полкроны?», она опять лаяла и кивала головой. Она пріобрѣла въ публикѣ огромную популярность и сама научилась (я всегда останусь при томъ убѣжденіи, что она дошла до этого своимъ умомъ)… научилась рычать на тѣхъ, кто давалъ меньше шести пенсовъ. Но она была очень стара, и разъ вечеромъ, когда я чуть не до судорогъ смѣшилъ весь Іоркъ, разглагольствуя объ очкахъ, съ ней тоже сдѣлались судороги — только не отъ смѣха, — и она тутъ же, на подножкѣ у моихъ ногъ, околѣла.

Я отъ природы человѣкъ мягкій, и послѣ этого событія я страшно тосковалъ. Я долженъ былъ поддерживать свою репутацію (не говоря уже о томъ, что надо было чѣмъ-нибудь жить) и я подавлялъ свою тоску, когда выходилъ торговать, но зато она давила меня вдвое сильнѣй, когда я оставался одинъ. Это часто бываетъ съ нашимъ братомъ общественнымъ дѣятелемъ. Когда вы видите насъ на подножкѣ, вы готовы отдать все на свѣтѣ, чтобъ помѣняться съ нами мѣстомъ. Но посмотрите на насъ въ домашнемъ быту — и вы дадите еще отступного, чтобъ только васъ не поймали на словѣ. При такихъ-то обстоятельствахъ я познакомился съ однимъ великаномъ. Я, можетъ быть, и не допустилъ бы себя снизойти до бесѣды съ нимъ, если бъ меня не грызла тоска одиночества. Фиглярство, какъ. извѣстно, у насъ въ пренебреженіи: это общее правило, отъ котораго никто не отступитъ. Разъ человѣкъ не можетъ заработать кусокъ хлѣба, не прибѣгая къ переряжанью, вы считаете его ниже себя. А этотъ великанъ, когда онъ выступалъ передъ публикой, фигурировалъ всегда въ роли римлянина.

Онъ былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, но удивительно слабосильный и вялый, что я приписываю большому разстоянію между его конечностями. Голова у него была маленькая, а въ головѣ и того меньше; глаза слабые, и слабыя ноги, особенно колѣнки; и вообще, когда вы на него смотрѣли, вамъ невольно казалось, что у него слишкомъ много тѣла по его слабымъ ногамъ и уму. Но со всѣмъ тѣмъ онъ былъ очень милый молодой человѣкъ, только очень застѣнчивый. (Мать отдавала его въ наймы по контракту, а деньги пропивала.) Мы встрѣтились съ нимъ на дорогѣ (онъ Ллъ продавать лошадь на ярмарку) и познакомились. На афишахъ онъ назывался Ринальдо-ди-Веласко, но настоящее его имя было Пикльсонъ.

Вотъ этотъ самый великанъ — Пикльсонъ тожъ — разсказалъ мнѣ подъ большимъ секретомъ, что жизнь давно ему въ тягость, а теперь стала еще тяжелѣй благодаря жестокому обращенію его хозяина съ глухонѣмой дѣвочкой, его, хозяина, падчерицей. Мать ея умерла, и не было ни одной живой души, которая могла бы за нее заступиться. Она только потому ѣздила съ ихъ балаганомъ, что ее некуда было дѣвать, и великану — Пикльсону тожъ — казалось даже, что хозяинъ нѣсколько разъ старался ее потерять. Мой великанъ былъ молодой человѣкъ, до такой степени вялый, что ужъ я и не знаю, сколько времени понадобилось ему, чтобъ разсказать эту исторію, но такъ или иначе, а его слабый мозгъ все-таки справился съ ней и неповоротливый языкъ въ свое время довель ее до конца.

Когда я выслушалъ этотъ разсказъ отъ великана — Пикльсона тожъ — и узналъ еще вдобавокъ, что у бѣдной дѣвочки прекрасные, длинные темные волосы, за которые ее часто таскаютъ, я пересталъ видѣть великана изъ-за слезъ, которыми мнѣ застлало глаза. Я вытеръ эти слезы и подарилъ великану шесть пенсовъ, потому что онъ всегда сидѣлъ впроголодь; а онъ выпилъ на нихъ два стаканчика джину съ водой по три пенса стаканчикъ, и это такъ его оживило, что онъ спѣлъ мнѣ любимую публикой комическую пѣсенку Шивери-Шэки — популярнаго эффекта, котораго до тѣхъ поръ тщетно добивался отъ него хозяинъ, выпуская его въ роли римлянина.

Хозяина звали Мимъ; это былъ грубый, непріятный человѣкъ (мы были съ нимъ немножко знакомы). Я оставилъ свою повозку за городомъ и отправился на ярмарку, какъ простой обыватель. Я сталъ ходить между подвижными балаганами, обходя ихъ задами, пока шло представленіе, и наконецъ увидѣлъ то, что искалъ. Прислонившись спиной къ грязному колесу одной изъ повозокъ, сидѣла на землѣ глухонѣмая дѣвочка и дремала. Въ первую минуту я почти готовъ былъ подумать, что этотъ звѣрекъ убѣжалъ изъ звѣринца, но, присмотрѣвшись поближе, перемѣнилъ мнѣніе и сказалъ себѣ, что если бъ о ней больше заботились и лучше бы съ ней обращались, она была какъ разъ такихъ лѣтъ, какихъ была бы теперь моя дочка, если бъ ея хорошенькая головка не упала ко мнѣ на плечо въ ту злополучную ночь,

Однимъ словомъ — чтобъ не тянуть разсказа, — я подошелъ къ Миму (онъ билъ въ то время въ бубенъ у дверцы своего балагана между двумя выходами Пикльсона) и переговорилъ съ нимъ по душѣ, Я сказалъ ему такъ: «Дѣвочка вамъ въ тягость. Что вы за нее возьмете?» Мимъ былъ отчаянный ругатель. Если выпустить ту часть его отвѣта, гдѣ не было ничего, кромѣ ругательствъ, — т. е., длиннѣйшую часть, — то вотъ его суть: «Пару подтяжекъ». «Такъ я жъ вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю», сказалъ я на это. «Я подарю вамъ полдюжины самыхъ лучшихъ подтяжекъ, какія только у меня есть, и возьму ребенка съ собой». Мимъ обругался и отвѣчалъ: «Я вамъ повѣрю, когда вы принесете товаръ». Я въ туже минуту побѣжалъ за подтяжками, чтобъ онъ какъ-нибудь не раздумалъ, и торгъ былъ заключенъ. Это привело Пикльсона въ такое пріятное настроеніе духа, что онъ вылѣзъ къ намъ изъ задней дверцы своего балагана — головой впередъ, какъ змѣя, — и, спрятавшись за повозку, пропѣлъ намъ шепотомъ на прощанье Шивери-Шэки.

Счастливые дни настали для насъ съ Софи, когда мы съ ней начали разъѣзжать въ моей повозкѣ. Я съ перваго же дня сталъ звать ее Софи, чтобы всегда видѣть въ ней свою дочь. Благодареніе Создателю, мы научились понимать другъ друга, когда она увидѣла, что я съ ней ласковъ и желаю ей добра. Она очень скоро привязалась ко мнѣ. Вы и представить себѣ не можете, что это за чувство — знать, что есть на свѣтѣ душа, которая любитъ тебя, — особенно послѣ того, какъ пропадалъ отъ одиночества и тоски, какъ это было со мной.

Посмѣялись бы вы, а можетъ, и поплакали бы — зависитъ отъ того, какой у васъ характеръ, — если бъ могли видѣть, какъ я училъ Софи. Вначалѣ мнѣ въ этомъ помогали — " вы никогда не угадаете, что — верстовые столбы. Я купилъ ей складную азбуку въ ящикѣ, гдѣ каждая буква была на особой костяшкѣ. Я говорилъ ей, положимъ, что мы ѣдемъ въ Виндзоръ, и подавалъ букву за буквой въ томъ порядкѣ, какъ онѣ стоятъ въ этомъ словѣ, потомъ показывалъ ей тѣ же буквы на каждомъ верстовомъ столбѣ и махалъ рукой въ сторону резиденціи королей. А не то я выкладывалъ передъ ней слово: повозка, а потомъ писалъ его мѣломъ на нашей повозкѣ, или выкладывалъ: Докторъ Меригольдъ и вывѣшивалъ у себя на жилеткѣ билетикъ съ такою же надписью. Очень можетъ быть, что встрѣчные проѣзжіе и прохожіе дивились на насъ и смѣялись, но какое мнѣ было дѣло до нихъ, когда я видѣлъ, что она меня понимаетъ? Сначала ей было трудно, и нужно было много терпѣнія, чтобы преодолѣть этотъ трудъ, но потомъ у насъ пошло, какъ по маслу — могу васъ увѣрить. Вначалѣ часто случалось, что она приметъ меня за повозку или повозку за резиденцію королей, но это скоро прошло.

Были у насъ и свои знаки — много, больше сотни, я думаю. Часто она садилась и подолгу, не отрываясь, смотрѣла на меня. Это значило, что ей хочется сказать мнѣ что-нибудь новое, о чемъ-нибудь спросить, и она не знаетъ — какъ. Въ такія минуты она бывала такъ похожа (а можетъ быть, мнѣ такъ только казалось — не все ли равно?..) такъ похожа на мою умершую дочь, какою та была бы теперь, что я почти готовъ былъ повѣрить, что вижу ее, что она хочетъ мнѣ разсказать, когда она жила на небесахъ и что видѣла съ той злополучной ночи, когда она покинула меня. У нея было миловидное личико, и теперь, когда некому было таскать ее за волосы, и они лежали на ея головкѣ такіе гладкіе и блестящіе, въ ней было что-то трогательное, наполнявшее нашу повозку миромъ и тишиной, но только отрадной тишиной, а не грустной.

Поразительно, до чего она понимала каждое мое движеніе, каждый мой взглядъ. Въ тѣ вечера, когда я торговалъ, она сидѣла въ повозкѣ, невидимая для публики, и всякій разъ, какъ я входилъ къ ней за товаромъ, она жадно ловила мой взглядъ и подавала мнѣ всегда то самое, что мнѣ было нужно, послѣ чего принималась хлопать въ ладоши и весело смѣялась. А я — я такъ оживлялся, видя ее такою веселою и вспоминая, чѣмъ она была, когда и нашелъ ее спящей у грязнаго колеса, — голодную, оборванную, избитую, — я такъ оживлялся, это придавало мнѣ столько бодрости, что слава моя росла не по днямъ, а по часамъ, и я назначилъ въ своемъ завѣщаніи пять фунтовъ стерлинговъ Пикльсону, назвавъ его великаномъ странствующаго балагана Мима, Пикльсономъ тожъ.

Такъ счастливо текла наша жизнь въ моей повозкѣ, пока Софи исполнилось шестнадцать лѣтъ. Тутъ я сталъ подумывать, что сдѣлалъ для нея не все, что долженъ былъ сдѣлать: я понялъ, что ей надо учиться и знать больше, чѣмъ она могла узнать отъ меня. Не мало было слезъ съ обѣихъ сторонъ, когда я разсказалъ ей мои планы; но правда всегда останется правдой: ее не замажешь ни слезами, ни смѣхомъ.

И вотъ, въ одинъ прекрасный день я взялъ ее за руку, и мы отправились вмѣстѣ въ лондонское заведеніе глухонѣмыхъ. Тамъ встрѣтилъ насъ какой-то джентльменъ, и я сказалъ ему: «Сейчасъ я вамъ скажу, сэръ, что я съ вами сдѣлаю. Я — птица неважная, я просто Чипъ-Джекъ, но это не помѣшало мнѣ скопить кое-что про черный день. Вотъ это моя единственная дочь — пріемная; она глуха и нѣма какъ больше нельзя и быть. Научите ее всему, чему можно ее научить, и въ самый короткій срокъ, въ какой только можно, скажите вашу цѣну, и я выложу деньги. Я не выторгую у васъ ни единаго фартинга, сэръ; я выложу деньги всѣ сполна и сейчасъ же, и даже съ благодарностью прикину лишній фунтъ». Джентльменъ улыбнулся и сказалъ: «Хорошо, хорошо; дайте мнѣ сперва посмотрѣть, что она уже знаетъ. Какъ вы съ ней объясняетесь?» Я показалъ ему — какъ. Она написала печатными буквами нѣсколько словъ: названія разныхъ вещей и тому подобное; потомъ мы съ ней поговорили по поводу маленькаго разсказа изъ книжки, который она тутъ же прочла по указанію джентльмена. «Удивительно!» сказалъ онъ. «Неужели вы были ея единственнымъ учителемъ?» «Единственнымъ сэръ», отвѣчалъ я. «Въ такомъ случаѣ», сказалъ джентльменъ, и это было самое пріятное, что я когда-либо слышалъ, — «въ такомъ случаѣ, вы умный и добрый человѣкъ». То же самое онъ сказалъ знаками и Софи, и она бросилась цѣловать ему руки, захлопала въ ладоши, заплакала и засмѣялась отъ радости.

Четыре раза мы приходили къ этому джентльмену. Въ четвертый нашъ визитъ, записывая мое имя, онъ спросилъ меня, какимъ образомъ могло случиться, что меня назвали Докторомъ, и тутъ-то — повѣрите ли — оказалось, что онъ приходится ровнымъ племянникомъ по матери тому самому доктору, въ честь котораго я былъ названъ. Это еще больше насъ сблизило, и онъ спросилъ меня:

— Скажите мнѣ, Меригольдъ, что еще вы хотѣли бы, чтобы знала ваша пріемная дочь?

— Мнѣ, бы хотѣлось, сэръ, чтобъ она не была отрѣзана отъ міра, насколько это возможно при ея несчастій: мнѣ бы хотѣлось, чтобъ она могла свободно и съ удовольствіемъ прочесть всякую книгу.

— Любезный другъ, — сказалъ на это джентльменъ, широко раскрывая глаза, — да я и самъ этого не могу.

Я понялъ шутку, засмѣялся (зная но опыту, какъ непріятно, когда твою шутку не оцѣнятъ) и поспѣшилъ поправиться.

— А какъ вы думаете распорядиться ея судьбой, когда она кончитъ учиться? — спросилъ онъ немного погодя, поглядывая на меня съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ. — Вы будете возить ее съ собой?

— Да, сэръ, въ повозкѣ — въ повозкѣ. Понимаете ли, она будетъ жить тамъ сама по себѣ. Я никогда бы не позволилъ себѣ пускать въ оборотъ ея недостатокъ. Ни за какія деньги я не стану выставлять ее на показъ.

Онъ кивнулъ головой, видимо одобряя.

— Такъ, — сказалъ онъ. — Можете вы разстаться съ ней на два года?

— Для ея пользы? — да, сэръ.

— Но этимъ вопросъ еще не исчерпывается, — продолжалъ джентльменъ, поглядывая на нее. — Можетъ ли она разстаться съ вами?

Не знаю, что изъ двухъ было тяжелѣе само по себѣ, — знаю только, что мнѣ было очень тяжело: но уладить вторую часть вопроса оказалось труднѣй. Какъ бы то ни было, Софи наконецъ успокоилась, и было рѣшено, что мы разстаемся. Не стану распространяться о томъ, какъ горевали мы оба, когда насталъ часъ разлуки, и я оставилъ ее у дверей заведенія въ быстро сгущавшихся сумеркахъ лѣтняго вечера. Я знаю только одно: никогда не пройду я съ тѣхъ поръ мимо этого заведенія, чтобы не вспомнить тотъ вечеръ, чтобъ у меня не сжало горло и сердце не заныло въ груди, и доведись мнѣ когда-нибудь торговать подъ окнами того дома, я ни за что не могъ бы выхвалять свой товаръ, со свойственнымъ мнѣ остроуміемъ, — даже мой лучшій товаръ, — даже ружье и очки; право, не могъ бы — ни за пятьсотъ фунтовъ награды, предложи ее мнѣ хоть самъ секретарь департамента внутреннихъ дѣлъ и позови онъ меня послѣ того отобѣдать запросто за его орѣховымъ столомъ.

Но хоть и скучно, и одиноко стало опять въ моей повозкѣ, а все-таки это было не прежнее одиночество, не прежняя тоска. Какъ ни дологъ былъ срокъ нашей разлуки,. — ему предвидѣлся конецъ, и когда мнѣ становилось тяжело на душѣ, я могъ утѣшать себя мыслью, что Софи принадлежитъ мнѣ, а я ей. Не переставая строить планы на то время, когда она вернется ко мнѣ, я, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, купилъ новую повозку и — какъ вы думаете, что я рѣшилъ съ нею сдѣлать? Я вамъ скажу. Я рѣшилъ сдѣлать изъ нея библіотеку для Софи: набитъ полочекъ, уставить ихъ книгами и приладить тамъ стулъ для себя, гдѣ бы я могъ сидѣть, смотрѣть, какъ она читаетъ, и думать о томъ, что я былъ ея первымъ учителемъ. Я скоро приступилъ къ осуществленію моего плана. Я дѣйствовалъ не спѣша: каждый гвоздикъ вколачивался подъ моимъ наблюденіемъ. Наконецъ все было готово!) Въ одномъ углу стояла ея коечка подъ пологомъ), въ другомъ — столикъ для чтенія, въ третьемъ — конторка для письма, а по стѣнамъ, сверху до низу, книги — съ картинками и безъ картинокъ, въ переплетахъ и безъ переплетовъ, золотообрѣзныя и простыя, — словомъ, всякія, какія только попадались мнѣ по пути; я скупалъ ихъ по всѣмъ городамъ и по ярмаркамъ, на сѣверѣ и югѣ, на востокѣ и западѣ, за горами, за долами, чуть-что не за морями. А когда ихъ набралось столько, что уже не было возможности втиснуть ни одной, мнѣ пришла въ голову новая затѣя, которая надолго заняла все мое время и вниманіе и помогла мнѣ скоротать два долгіе года разлуки.

Я не скаредъ, но люблю чувствовать себя собственникомъ. Я не желалъ бы, напримѣръ, имѣть васъ компаньонами въ моемъ ремеслѣ и дѣлить съ вами повозку Чипъ-Джека, и не потому, чтобъ я вамъ не довѣрялъ, а просто мнѣ пріятнѣе, знать, что я одинъ въ ней хозяинъ. Да вѣроятно и вы бы, имѣя повозку, предпочли, чтобъ она была только ваша. Ну вотъ, совершенію такое же чувство зависти или ревности — зовите, какъ хотите, — одолѣвало меня, когда я думалъ, что всѣ книги, что я накупилъ для нея, давно уже читаны и перечитаны другими, что, словомъ, она не первая ихъ прочтетъ. Мнѣ все казалось, какъ будто бы этимъ у нея отнимается часть ея собственности. Думалъ я думалъ и наконецъ задалъ себѣ такой вопросъ: «Что, если бъ я заказалъ совсѣмъ новую книгу — нарочно для нея, чтобъ она могла прочесть ее первая?»

Эта мысль мнѣ понравилась, а такъ какъ я никогда не даю своимъ мыслямъ дремать (Чинъ-Джекъ долженъ постоянно будить свои мысли, да такъ, чтобъ не давать имъ ни на минуту заснуть; иначе ему придется проститься со своимъ ремесломъ) — то я и принялся приводить ее въ дѣйствіе. Имѣя въ виду постоянные переѣзды съ мѣста на мѣсто и что, слѣдовательно, мнѣ придется набирать для своей книжки писателей по разнымъ мѣстамъ, гдѣ представится случай, я порѣшилъ на томъ, что книжка моя будетъ сборнымъ товаромъ — не какъ очки или ружье, а на манеръ того, какъ мы предлагаемъ публикѣ бритвы, утюгъ, хронометръ, тарелки, скалку и зеркало, — все огуломъ. И какъ только я пришелъ къ этому рѣшенію, я пришелъ и къ другому, о которомъ я вамъ сейчасъ разскажу,

Я часто жалѣлъ, что Софи никогда не слыхала меня на подножкѣ и никогда не услышитъ. Не то, чтобъ я чванился своимъ краснорѣчіемъ, но каждому пріятно сознавать, что его таланты цѣнятся, какъ они того стоютъ. Представьте себѣ, что вы человѣкъ съ дарованіемъ и успѣли прославиться; но многаго ли стоитъ вся ваша слава, коль скоро вы не можете объяснить причину ея и источникъ тому, чьимъ мнѣніемъ вы больше всего дорожите? Въ самомъ дѣлѣ, чего оно стоитъ тогда? Попробуйте оцѣнить. Шесть пенсовъ… пять пенсовъ… четыре… три.;, два? Нѣтъ, не стоитъ. Ну, пенни… полпенни… фартингъ. Что? Не стоитъ и фартинга?.. Ну вотъ видите!.. Короче сказать, я рѣшилъ, что книжка должна начинаться разсказомъ о моей особѣ, — такъ, чтобы, прочитавъ образчикъ-другой моего краснобайства съ подножки, Софи могла бы составить себѣ понятіе о моихъ ораторскихъ талантахъ. Человѣкъ не видитъ себя со стороны и не можетъ судить о себѣ безпристрастно. Никто, я думаю, — не возьмется — я бы по крайней мѣрѣ ни за что не взялся — описать свои глаза, свой голосъ, свою манеру говорить, свои движенія и вообще все то, что придаетъ характеръ и соль его рѣчи. Но каждый — если онъ публичный ораторъ — можетъ записать самую рѣчь; я даже слыхалъ, что публичные ораторы очень часто прежде пишутъ свою рѣчь, а потомъ уже говорятъ.

Такъ вотъ къ какому я пришелъ рѣшенію. Но тутъ поднялся новый вопросъ — о заглавіи. Какую форму придамъ я своему матеріалу? Какъ я его назову? — А вотъ какъ. Изъ всего, что мнѣ приходилось объяснять Софи, когда мы жили вмѣстѣ, труднѣе всего было объяснить, какъ оно вышло, что я называюсь Докторомъ, а между тѣмъ — не докторъ, И въ концѣ концовъ я все-таки чувствовалъ, что несмотря на всѣ мои старанія мнѣ не удалось объяснить это такъ, чтобъ она вполнѣ меня поняла. Но я зналъ, что за два года она сдѣлаетъ большіе успѣхи, и разсчитывалъ, что она пойметъ это теперь, когда прочтетъ объясненіе, которое я самъ для нея напишу. И потомъ, мнѣ хотѣлось немножко надъ ней подшутить и посмотрѣть, какъ она это приметъ, такъ какъ уже по одному этому я могъ бы судить, насколько она развилась. Какъ-то разъ она попросила меня прописать ей лѣкарство, потому что считала меня докторомъ въ медицинскомъ значеніи этого слова: тогда-то и открылось, что по этому пункту мы не понимаемъ другъ друга. Вотъ вспомнилъ я объ этомъ и подумалъ себѣ: «А что, если я назову свою книжку моими рецептами? Какая будетъ мнѣ радость, если она пойметъ, что вся цѣль моихъ рецептовъ — занять ее, позабавить, заставить ее посмѣяться или поплакать надъ ними… И не будетъ ли это лучшимъ доказательствомъ, что мы преодолѣли главную трудность и поняли другъ друга?» И въ самомъ дѣлѣ, все удалось какъ нельзя лучше. Когда она увидѣла книжку — совсѣмъ готовую, напечатанную и переплетенную… когда она увидѣла ее на своей конторкѣ, въ повозкѣ, и прочла заглавіе: «Рецепты доктора Меригольда», она взглянула на меня — да съ какимъ удивленіемъ! — перелистала нѣсколько страницъ, очаровательно разсмѣялась, пощупала свой пульсъ и покачала головой, опять уставилась въ книжку; дѣлая видъ, что внимательно читаетъ, потомъ взяла ее въ обѣ руки, поцѣловала и прижала къ груди. Никогда во всю жизнь не былъ я такъ счастливъ.

Но не будемъ опережать событія. (Я взялъ это выраженіе изъ романовъ: я вѣдь накупилъ ихъ для нея цѣлую кучу. Ни разу не развернулъ я ни одного романа — а я просмотрѣлъ ихъ не мало — чтобъ на которой-нибудь страницѣ мнѣ не попалось вотъ это самое: «Не будемъ опережать событія». Я удивляюсь только одному: разъ авторъ не хочетъ опережать событія, зачѣмъ же онъ ихъ опережаетъ и кто его объ этомъ проситъ?) Итакъ, говорю я, не будемъ опережать событія. Книжка заняла все мое свободное время. Она мнѣ стоила большого труда. Собрать въ одну кучу весь этотъ разношерстый товаръ — чужія сочиненія, ужъ и это не шутка, но когда дѣло дошло до моего собственнаго — что только тутъ было! Сколько пришлось вымарывать, перечеркивать, передѣлывать! Однихъ чернилъ что пошло! А терпѣнія!.. Никогда бы а не повѣрилъ, какой это трудъ, если бъ не испыталъ на себѣ. И это опять-таки совершенно какъ у Чипъ-Джековъ: публика и понятія не имѣетъ, чего намъ стоитъ наше искусство. Наконецъ книжка была кончена, и два рода ушли вслѣдъ за другими годами, которые ушли раньше нихъ, а куда ушли — кто ихъ знаетъ? Новая повозка была совсѣмъ готова: кузовъ желтый, слегка тронутый киноварью, и вездѣ мѣдные гвоздики. Старый конь пошелъ подъ новую повозку, а для своей я купилъ новую лошадь и нанялъ мальчишку. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, я помылся, почистился и отправился за Софи. День былъ холодный и ясный; Чипъ-Джеки затопили свои камельки. По всей дорогѣ до самаго Вандсворта мнѣ то и дѣло попадались наши повозки на привалахъ, гдѣ-нибудь въ сторонѣ, на пустырѣ. (Вы всегда можете ихъ видѣть съ Юго-Западной желѣзной дороги; только если ѣхать въ ту сторону, — смотрите въ правое окно.)

— Меригольдъ, — сказалъ джентльменъ, дружески пожимая мнѣ руку, — я очень радъ васъ видѣть.

— И все-таки, сэръ, — отвѣчалъ я, — я сомнѣваюсь, чтобъ вы и въ половину были такъ рады видѣть меня, какъ я васъ.

— Долгонько тянулось для васъ время — не такъ ли, Меригольдъ?

— Я не скажу этого, сэръ, принимая во вниманіе, какъ его много прошло, но…

— Какъ вы вздрогнули, мой другъ!

Еще бы не вздрогнуть! Въ дверяхъ стояла Софи. Совсѣмъ взрослая женщина. И какая хорошенькая! Съ какимъ выразительнымъ, умнымъ лицомъ! Теперь я окончательно убѣдился, что она похожа на мою умершую дочь, иначе я ни за что бы ея не узналъ.

— Однако на васъ это сильно подѣйствовало, — ласково сказалъ джентльменъ.

— Я чувствую, сэръ, — отвѣчалъ я, — что я ничего больше, какъ неотесанный мужикъ въ рабочей жилеткѣ.

— А я чувствую, — сказалъ джентльменъ, — что вы вытащили ее изъ грязи, спасли отъ нищеты и дали ей возможность жить съ людьми. Но зачѣмъ мы разговариваемъ только вдвоемъ, когда можемъ вести бесѣду втроемъ? Заговорите съ ней по своему.

— Я такой неотесанный мужикъ въ рабочей жилеткѣ, сэръ, — повторилъ я, — а она такая изящная и такъ тихо стоитъ у дверей.

— Попробуйте, отзовется ли она на знакомые знаки, — сказалъ джентльменъ.

Все это они нарочно подстроили, чтобъ обрадовать меня! Какъ только я сталъ дѣлать ей наши прежніе знаки, она бросилась ко мнѣ, упала передо мной на колѣни и залилась слезами радости и любви. А когда я схватилъ ея руки и поднялъ ее, она обвилась вокругъ моей шеи и прижалась ко мнѣ, и ужъ я самъ не знаю, какимъ я былъ дуракомъ, пока мы всѣ трое не усѣлись и не начали разговаривать — беззвучно, какъ будто по всему міру разлилась та отрадная тишина, которая наполняла наши сердца.

Теперь я вамъ скажу, что я хочу съ вами сдѣлать. Я хочу вамъ предложить мой сборный товаръ — ея книжку. Хороша книжка! Никѣмъ не читана кромѣ меня, исправлена и дополнена авторомъ послѣ того, какъ Софи ее прочла. Сорокъ восемь печатныхъ страницъ, девяносто шесть печатныхъ столбцовъ. Прямо изъ Бофортъ-Гауза, изъ собственной типографіи Вайтинга; отпечатана паровой машиной на лучшей бумагѣ. Обложка зеленая, очень красивая. Листки сложены одинъ къ одному, словно чистое бѣлье прямо отъ прачки, а сшита такъ аккуратно, что одна швейная работа дороже любого образца отъ лучшей бѣлошвейки, изъ тѣхъ, что отправляются на конкурсъ къ гражданскимъ комиссарамъ, чтобъ получить патентъ на право умереть съ голоду. И весь товаръ я отдаю… какъ бы вы думали — за сколько? За восемь фунтовъ? — Нѣтъ, меньше. За шесть? — Меньше. За четыре? — Да, за четыре, хоть я почти не надѣюсь, чтобы вы мнѣ повѣрили. Четыре фунта! Одна брошюровка стоитъ половины этой цѣны. Цѣните сами: сорокъ восемь страницъ, девяносто шесть столбцовъ оригинальнаго сочиненія — за четыре фунта! За эти деньги чего же вамъ больше? Берите. Три сплошныя страницы объявленій въ концѣ — о самыхъ животрепещущихъ вопросахъ — безъ денегъ — въ видѣ могарыча… Что? Все таки мало? Такъ вотъ же вамъ еще магарычъ: мои поздравленія съ праздникомъ. Желаю вамъ веселиться на святкахъ, встрѣтить Новый годъ безъ печали; желаю вамъ много лѣтъ здравствовать, счастливо жить. Ну что? Вѣдь и этотъ товаръ чего-нибудь да стоитъ? Фунтовъ двадцать — не меньше, коли дойдетъ къ вамъ въ томъ видѣ, какъ я его посылаю… Не забудьте: въ концѣ приложенъ послѣдній рецептъ: «Принимать всю жизнь»; тамъ вы узнаете, какъ повозка сломалась и гдѣ окончилось наше странствіе… Такъ какъ же? Четыре фунта по вашему дорого? Вы все-таки стоите на томъ? Ну, ладно же, я вамъ скажу, на чемъ мы покончимъ. Вотъ книжка — берите за четыре пенса, только чуръ! — никому не разсказывайте.

II.
Не принимать на ночь.

Вотъ какую легенду разсказываютъ объ одномъ домѣ — Чертовомъ домѣ, что стоитъ въ неглубокой лощинѣ, между пятью отдѣльными вершинами въ Коннемарскихъ горахъ. Туристы заходятъ иногда въ эту сторону сентябрьскими вечерами: полуразвалившійся, побурѣлый отъ непогоды, домъ смотритъ очень угрюмо, обыкновенно, когда солнце выглянетъ изъ-за горъ и ударитъ своими гнѣвными красными лучами въ его перебитыя окна. Говорятъ, что проводники избѣгаютъ этого мѣста.

Домъ былъ построенъ человѣкомъ, котораго никто не зналъ въ той сторонѣ: онъ явился неизвѣстно откуда, и въ народѣ его прозвали Колль Дью — Черный Колль — за его угрюмый нравъ и нелюдимость. А домъ его прозвали Чертовымъ Домомъ потому, что ни разу не случалось, чтобъ усталый путникъ нашелъ пріютъ подъ его кровлей, и порога его никогда не переступала дружеская нога. Уединеніе хозяина дѣлилъ только одинъ сморщенный, старый старикъ, который, во время своихъ періодическихъ экскурсій въ сосѣднюю деревню за провіантомъ для себя и для господина, никогда не отвѣчалъ на привѣтствія встрѣчныхъ крестьянъ и былъ нѣмъ, какъ могила, насчетъ всего, что касалось прошлаго ихъ обоихъ.

Въ первый годъ ихъ пребыванія въ той сторонѣ, было много догадокъ о томъ, кто они, и что могутъ они дѣлать одни на своей вышкѣ, въ облакахъ, гдѣ жили только они да орлы. Одни говорили, что Колль-Дью — потомокъ стариннаго рода, который когда-то владѣлъ всѣми окрестными землями, а потомъ разорился, и что какъ человѣкъ гордый, ожесточенный нуждой, онъ пріѣхалъ на старое пепелище, чтобъ похоронить себя въ уединеніи, гдѣ бы никто не мѣшалъ ему думать о своихъ несчастіяхъ. Другіе намекали на преступленіе; подозрѣвали, чуо онъ бѣжалъ изъ чужихъ краевъ. А были и такіе, что поговаривали втихомолку о людяхъ, надъ которыми тяготѣетъ проклятіе съ самаго рожденія, которые не умѣютъ улыбаться и до самой смерти не могутъ сблизиться ни съ одной живой душой. Но прошло два года; народное любопытство поулеглось, и о Колль-Дью почти забыли. Развѣ какой-нибудь пастухъ, отыскивая пропавшую овцу, забредетъ въ горы, и, встрѣтивъ высокаго смуглаго человѣка съ ружьемъ на плечѣ, вспомнитъ про чернаго Колля и не посмѣетъ сказать ему обычное: «Спаси тебя, Богъ»; или мать семейства, качая колыбельку въ зимнюю ночь, перекрестится, когда вѣтеръ загрохочетъ по крышѣ, и скажетъ: «Ого! Холодненько таки нынче Черному Коллю на его вышкѣ».

Такъ прожилъ Кодль-Дью нѣсколько лѣтъ, когда стало извѣстно, что полковникъ Блэкъ, новый владѣлецъ окрестныхъ земель^ собирается посѣтить свое помѣстье. Вскарабкавшись на одну изъ вершинъ, обступавшихъ его берлогу, Колль могъ видѣть весь бокъ горы до самой подошвы, и тамъ, въ самомъ низу, — казавшееся совсѣмъ маленькимъ на этомъ разстояніи, окруженное густыми деревьями и неприступными, угрюмыми скалами, дѣлавшими его похожимъ на крѣпость, — старое сѣрое зданіе съ увитыми плющемъ высокими трубами и стѣнами, почернѣвшими отъ дождей. Много лѣтъ старый домъ смотрѣлся въ Атлантическій океанъ широко раскрытыми, любопытными глазами всѣхъ своихъ оконъ, какъ будто вѣчно спрашивалъ: «Ну что, какія новости несешь ты мнѣ изъ Новаго Свѣта?»

Колль-Дью могъ видѣть теперь, какъ тамъ, внизу, словно муравьи на солнцѣ, копошились каменщики и плотники, какъ эти суетливые муравьи бѣгали по всему зданію отъ основанія до крыши, — здѣсь подмазывали, тамъ приколачивали, валили старыя стѣны и воздвигали новыя, казавшіяся Коллю съ его заоблачной высоты картонными стѣнками игрушечной фермы. Нѣсколько мѣсяцевъ онъ наблюдалъ, какъ работали муравьи, ломая и перестраивая, уродуя старое и новое украшая. Но когда все было кончено, онъ не полюбопытствовалъ спуститься въ долину, не захотѣлъ полюбоваться ни изящными панелями новой билльярдной, ни великолѣпнымъ видомъ изъ венеціанскаго окна гостиной, выходившаго на широкую гладь воднаго пути къ Ньюфаундленду.

Прошло лѣто, настала осень, и по яркому пурпуру горъ и степей начали проступать буро-желтыя полосы, — « предвѣстницы близкой смерти природы, когда полковникъ Блэкъ со своей единственной дочерью и нѣсколькими друзьями пріѣхалъ наконецъ въ свое помѣстье. Сѣрый домъ у подошвы горы повеселѣлъ, оживился; но Колль-Дью не интересовался имъ больше и не наблюдалъ его изъ своей норы. Когда солнце вставало или садилось, онъ подымался на какой-нибудь дальній утесъ, откуда не было видно человѣческаго жилья. Отправляясь въ свои экскурсіи съ ружьемъ на плечѣ, онъ забирался въ самыя безлюдныя мѣста, спускался въ самыя уединенныя долины, карабкался по голымъ скаламъ. Если случайно онъ нападалъ на слѣдъ другого любителя такихъ же экскурсій или слышалъ невдалекѣ голоса, онъ вмѣстѣ со своимъ ружьемъ прятался куда-нибудь въ оврагъ и выжидалъ момента, когда могъ выйти изъ своей засады, не рискуя съ кѣмъ-нибудь встрѣтиться. Но что онъ ни дѣлалъ, ему не удалось избѣжать одной встрѣчи: судьба судила ему встрѣтиться съ полковникомъ Блэкомъ.

Къ вечеру одного яснаго сентябрьскаго дня вѣтеръ вдругъ перемѣнился, и въ какіе-нибудь полчаса горы заволокло густой, непроницаемой мглой. Колль-Дью былъ далеко отъ дома, но онъ исходилъ горы вдоль и поперекъ и такъ хорошо изучилъ ихъ характеръ, что ни буря, ни дождь, ни туманъ не могли его испугать. Но когда онъ былъ уже на пути къ дому, до него, сквозь туманъ, слабо донесся отчаянный человѣческій крикъ. Онъ сейчасъ же пошелъ на голосъ, и скоро наткнулся на человѣка, пробиравшагося по скаламъ съ опасностью разбиться вдребезги на каждомъ шагу.

— Идите за мной, — сказалъ Колль этому человѣку и черезъ часъ благополучно привелъ» его въ долину, къ стѣнамъ сѣраго дома, съ такимъ любопытствомъ смотрѣвшагося въ океанъ.

— Я полковникъ Блэкъ, — сказалъ честный солдатъ, когда, оставивъ туманъ далеко позади, они остановились при свѣтѣ звѣздъ подъ освѣщенными окнами дома. — Пожалуйста, скажите мнѣ скорѣй, кому я обязанъ жизнью.

И онъ взглянулъ на своего спасителя, высокаго человѣка съ темнымъ, загорѣлымъ лицомъ.

— Полковникъ Блэкъ, — сказалъ Колль-Дью послѣ нѣсколькихъ минутъ страннаго молчанія, — отецъ вашъ уговорилъ моего отца поставить все свое имущество на ставку за игорнымъ столомъ. Карта была бита, и искуситель взялъ ставку. Оба они умерли, но мы съ вами живы, и я поклялся отомстить.

Полковникъ добродушно разсмѣялся и спокойно посмотрѣлъ на склонившееся надъ нимъ взволнованное лицо.

— И, вѣрно, желая сдержать свою клятву, вы начали съ того, что спасли мнѣ жизнь? — сказалъ онъ. — Полно! — я старый солдатъ и сумѣю встрѣтить врага, но я хочу лучше встрѣтить въ васъ друга. Я буду несчастный человѣкъ, если вы откажетесь откушать моего хлѣба-соли. У насъ сегодня гости: мы празднуемъ рожденье моей дочери. Войдите и раздѣлите наше веселье.

Колль-Дью упорно глядѣлъ въ землю.

— Я сказалъ вамъ, кто я, — отвѣчалъ онъ. — Я не переступлю порога вашего дома.

Но въ эту минуту — такъ, по крайней мѣрѣ, разсказываютъ, — надъ цвѣтникомъ, тамъ, гдѣ они стояли, растворилось окно, въ окнѣ показалось видѣніе, — и слова Колля замерли у него на губахъ, Въ темно-зеленой рамкѣ плюща, обвившаго окно, стояла стройная дѣвушка въ бѣломъ атласѣ, вся залитая лучами яркаго свѣта, который вырывался изъ комнаты въ темноту ночи, рельефно обрисовывая ея роскошную фигуру. Лицо ея было бѣлѣй ея платья, глаза блестѣли слезами, но радостная, твердая улыбка раздвинула прелестныя губки, когда она протянула обѣ руки навстрѣчу отцу. Падавшая на нее сзади струя теплаго свѣта тронула слегка блестящія складки ея платья, скользнула по сверкающему жемчугу, обвивавшему ея шею, по вѣнку изъ алыхъ розъ, увѣнчивавшему ея тяжелыя косы. Атласъ, жемчугъ и розы… Неужели Колль-Дью изъ Чортова Дома никогда до сихъ поръ не видалъ такихъ обыкновенныхъ вещей?

Эвлина Блэкъ не была плаксивой, нервной миссъ. Нѣсколько торопливыхъ словъ: «Слава Богу, ты живъ! Остальные всѣ давно уже дома», и сильное пожатіе отцовской руки двумя) маленькими, унизанными кольцами, ручками — вотъ все, что выдавало ту страшную тревогу, которую она пережила.

— Если живъ, голубка моя, то по чести, только благодаря вотъ этому джентльмену, — сказалъ веселый полковникъ. — Упроси его войти и быть нашимъ гостемъ, Эвлина. Онъ хочетъ вернуться опять въ свои горы, чтобъ затеряться тамъ въ туманѣ, гдѣ я… т. е. вѣрнѣй: гдѣ онъ меня нашелъ. Войдите же, сэръ, не упрямьтесь, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Коллю, — вы должны сложить оружіе передъ этимъ прекраснымъ врагомъ.

Послѣдовала рекомендація. «Колль-Дью», прошептала Эвлина, уже успѣвшая наслышаться разсказовъ о немъ; но несмотря на это она съ самымъ чистосердечнымъ радушіемъ попросила спасителя своего отца не отказываться отъ ихъ гостепріимства.

— Пожалуйста, войдите, сэръ, — сказала она. — Если бъ не вы, наша радость смѣнилась бы горемъ. Веселье наше будетъ неполно, если нашъ благодѣтель откажется его раздѣлить.

Съ нѣжной граціей, не лишенной, впрочемъ, нѣкоторой дозы высокомѣрія, отъ котораго она никогда не умѣла отдѣлаться, молодая дѣвушка протянула свою бѣлую ручку къ высокой фигурѣ, стоявшей за окномъ, и бѣлую ручку схватили и пожали съ такой силой, что глаза гордой дѣвушки сверкнули изумленіемъ, а маленькая ручка поспѣшила высвободиться и, словно чувствуя себя оскорбленной, сжалась отъ неудовольствія и поскорѣе спряталась въ блестящихъ складкахъ бѣлаго платья. Что онъ такое — этотъ Колль-Дью? Помѣшанный или нахалъ?

Гость не заставилъ себя больше упрашивать: онъ послѣдовалъ за бѣлой фигурой въ маленькую библіотеку, гдѣ горѣла лампа. Здѣсь-то мрачный незнакомецъ, прямодушный полковникъ и молодая хозяйка въ первый разъ увидѣли другъ друга при свѣтѣ. Взглянувъ на смуглое лицо гостя, Эвлина вздрогнула отъ смутнаго чувства отвращенія и страха, и чтобы чѣмъ-нибудь объяснить свое невольное движеніе, небрежно повернулась къ отцу, проговоривъ словами народнаго повѣрья: «Кто-то наступилъ на мою могилу».

Такимъ-то образомъ Колль-Дью попалъ на балъ, дававшійся въ честь дня рожденія Эвлины Блэкъ. Онъ былъ здѣсь, подъ кровлей дома, который долженъ былъ быть его домомъ, — всѣмъ чужой, извѣстный только по прозвищу, которое ему дали, всѣми избѣгаемый, одинокій. Да, онъ былъ здѣсь, — онъ, жившій съ лисицами и орлами, злобно выжидая удобнаго случая, чтобы выместить на сынѣ врага своего отца свою бѣдность и униженіе, разбитую жизнь своей покойной матери, утрату отца, кончившаго самоубійствомъ, тяжелую разлуку съ братьями и сестрами. Онъ былъ здѣсь — Самсонъ, лишившійся своей силы, и все только оттого, что у одной гордой дѣвушки были жгучіе глаза, очаровательный ротикъ, и что она смотрѣла такой лучезарной въ своемъ атласѣ и розахъ.

Не имѣющая себѣ равной среди другихъ хорошенькихъ женщинъ, Эвлина двигалась въ толпѣ подругъ, стараясь не замѣчать горящаго взгляда тѣхъ чуждыхъ ей глазъ, что такъ неотступно преслѣдовали ее. Но когда отецъ попросилъ ее быть полюбезнѣе съ несообщительнымъ гостемъ, — котораго онъ непремѣнно хотѣлъ приручить, она очень вѣжливо повела его смотрѣть новую картинную галлерею, примыкавшую къ пріемнымъ. Подробно и весело она объясняла ему, при какихъ обстоятельствахъ полковникъ пріобрѣлъ ту или другую картину, пуская въ ходъ всѣ тонкія женскія уловки, какія только допускала ея гордость, чтобы исполнить желаніе отца, но не измѣняя въ то же время своей врожденной сдержанности и стараясь изо всѣхъ силъ занять гостя картинами, чтобъ какъ-нибудь отвлечь отъ себя его назойливое вниманіе.

Колль-Дью ходилъ за своей проводницей и слушалъ ея голосъ, не слыша ничего изъ того, что она ему говорила. Ей не удалось выжать изъ него ни одного слова, ни одного замѣчанія, пока они не остановились въ полутемномъ углу пустой кимнаты, у окна. Шторы были подняты, окно открыто, но въ него не видно было ничего кромѣ воды — безбрежной черной глади могучаго океана — да полнаго мѣсяца, который плы|Ръ высоко въ небѣ, надъ грядой облаковъ, оставляя за собой длинныя серебристыя полосы, тянувшіяся въ безконечную, таинственную даль, что отдѣляетъ одинъ свѣтъ отъ другого. Здѣсь, говорятъ, разыгралась слѣдующая маленькая сценка.

— Это окно сдѣлано по рисунку моего отца. Не правда ли, у него много вкуса? — сказала молодая хозяйка, глядя на луну, вся сіяющая въ ея свѣтлыхъ лучахъ, какъ воплощенная греза красоты.

Колль-Дью ничего не отвѣтилъ, но вдругъ — такъ разсказываютъ — попросилъ у нея одну розу изъ небольшого букета, выглядывавшаго изъ-подъ кружева у нея на груди.

Во второй разъ въ эту ночь глаза Эвлины Блэкъ сверкнули холоднымъ, недобрымъ огнемъ. Но этотъ человѣкъ спасъ ея отца. Она отломила цвѣтокъ и со всею любезностью, на какую была только способна, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ чисто королевскимъ достоинствомъ, протянула ему. Колль схватилъ не только розу, но и руку, которая ее подавала, и покрылъ ее страстными поцѣлуями.

Тутъ ужъ она не могла сдержать своего гнѣва.

— Сэръ! — закричала она. — Если вы джентльменъ, — вы сумасшедшій. Если вы не сумасшедшій, — вы не джентльменъ.

— Сжальтесь надо мной! — сказалъ Колль-Дью. — Я люблю васъ. Боже мой! Никогда до сихъ поръ я не любилъ ни одной женщины!… А! — воскликнулъ онъ вдругъ, прочитавъ отвращеніе на ея лицѣ, — вы ненавидите меня. Вы вздрогнули, когда мой взглядъ въ первый разъ встрѣтился съ вашимъ, я васъ люблю, а вы меня ненавидите!

— Да, ненавижу! — закричала съ жаромъ Эвлина, забывая все, кромѣ своего негодованія. — Въ васъ есть что-то зловѣщее. Вы меня любите? — Такъ знайте же: ваши взгляды для меня — отрава… Прошу васъ, сэръ, не говорите со мной больше въ этомъ тонѣ.

— Больше я васъ не обезпокою собой, — сказалъ Колль-Дью и, шагнувъ къ окну, онъ схватился за раму сильной рукой, перескочилъ черезъ подоконникъ и скрылся.

Какъ былъ, безъ шляпы, Колль-Дью зашагалъ не домой, а въ горы. Говорятъ, что всю эту ночь, до самаго разсвѣта, онъ проплуталъ въ лабиринтѣ холмовъ. На зарѣ поднялся вѣтеръ и разогналъ тучи. Голодный, изнемогающій отъ усталости — онъ былъ на ногахъ съ ранняго утра вчерашняго дня, — Колль очень обрадовался, увидѣвъ передъ собой хижину. Онъ вошелъ, попросилъ напиться и спросилъ нѣтъ ли угла, гдѣ бы онъ могъ отдохнуть.

Хозяева уже поднялись, и кухня была биткомъ набита пришлымъ народомъ: всѣ эти люди чуть не падали отъ усталости послѣ безсонной ночи. Старики дремали надъ своими трубками у камина, а по угламъ, на полу сидѣли и лежали женщины; одна крѣпко спала, положивъ голову на колѣни сосѣдки. Всѣ, кто не спалъ, перекрестились, когда темная фигура Колль-Дью показалась въ дверяхъ, потому-что за нимъ была худая слава; но старикъ хозяинъ пригласилъ его войти, предложилъ ему молока, пообѣщалъ ему испечь картошки и проводилъ его въ каморку за кухней, гдѣ въ самомъ темномъ углу была устроена постилка изъ вереска. Въ узенькой каморкѣ были еще только двѣ женщины: онѣ сидѣли у огня и о чемъ-то бесѣдовали.

— Захожій человѣкъ, гость, — сказалъ старикъ, обращаясь къ женщинамъ и кивая на Колля, и обѣ женщины кивнули въ отвѣтъ, какъ будто говоря: «Гостю вездѣ первое мѣсто». Колль-Дью бросился на постилку.

Женщины на нѣсколько минутъ замолчали, но потомъ, должно быть думая, что гость уснулъ, стали опять разговаривать полушепотомъ. Въ каморкѣ было только одно окно, да и то такое маленькое, что сѣрый утренній свѣтъ только чуть-чуть въ него пробивался; но Колль-Дью могъ хорошо видѣть лица обѣихъ женщинъ при свѣтѣ огня, у котораго онѣ сидѣли: лицо старухи, поддавшейся слегка впередъ съ протянутыми къ огню изсохшими руками, и лицо дѣвушки, откинувшейся спиной къ стѣнкѣ очага, — здоровое, свѣжее лицо съ блестящими глазами, казавшееся еще ярче отъ краснаго отблеска, который отбрасывало на него пламя, отражаясь отъ пунцоваго платка, покрывавшаго ея плечи. — Я знаю только одно, говорила дѣвушка, — въ жизнь свою не слыхала я о такой удивительной свадьбѣ. И трехъ недѣль не прошло, какъ онъ говорилъ о ней встрѣчному и поперечному, что ненавидитъ ее хуже яда.

— Мало ли что! — сказала старуха, таинственно нагибаясь къ своей собесѣдницѣ. — Говорить-то онъ говорилъ, это всѣ мы знаемъ, да что могъ онъ, бѣдняга, подѣлать, когда она приворожила его бурра-босомъ?

— Чѣмъ? — спросила дѣвушка.

— Бурра-босомъ, красавица моя, — развѣ ты не знаешь? Бурра-босъ — это такой приворотъ — хуже смерти. Охъ, да и крѣпко жъ она его теперь къ себѣ привязала — не дай ей Богъ счастья!

Старуха закачалась изъ стороны въ сторону и заглушила ирландскій возгласъ, вырвавшійся было изъ ея сморщенныхъ губъ, спрятавъ лицо въ своемъ широкомъ плащѣ.

— Да что это такое, скажи? — допрашивала дѣвушка съ жалобнымъ любопытствомъ. — Что это за бурра-босъ и гдѣ она его достала?

— Охъ, охъ! не молодымъ бы ушамъ про это слушать, да ужъ такъ и быть, я тебѣ шепну на ушко. Это полоска кожи съ покойника, и сдираютъ ее съ темени до пятки, да такъ, чтобы нигдѣ не надорвалась и не треснула, а то чары пропали. А какъ сдерутъ, — скатаютъ въ трубочку и зашьютъ въ ладонку. И вотъ, если ты любишь кого, а онъ тебя нѣтъ, такъ ты только надѣнь ему на шею ту ладонку: сутокъ не пройдетъ, какъ сердце въ немъ огнемъ загорится; такъ тебя полюбитъ, что и сказать нельзя, — сохнуть по тебѣ станетъ.

Дѣвушка вся выпрямилась и смотрѣла на старуху расширенными отъ ужаса глазами.

— Творецъ милосердный! — воскликнула она. — Да какая же христіанская душа не побоится навлечь на себя Божье проклятіе и сотворитъ такое черное дѣло!

— И, полно, красавица! Есть такой человѣкъ, что дѣлаетъ это, и онъ не сатана и не нехристь. Развѣ ты никогда не слыхала про Пекси изъ Пишроги, что живетъ въ Маамъ Туркъ, между двухъ холмовъ?

— Слыхала, — отвѣчала дѣвушка, едва дыша отъ волненія.

— Ну такъ — отсохни у меня языкъ? коли я лгу, — она это дѣлаетъ. За деньги она сдѣлаетъ это тебѣ, — только скажи. Прежде она выкапывала мертвыхъ въ Сальрукѣ, и разъ за ней погнались было съ тамошняго кладбища и убили бы — туда бы ей и дорога, проклятой! — да сбились со слѣда, — ну, а потомъ нельзя было на нее доказать.

— Смотри-ка, бабушка, — сказала вдругъ дѣвушка, — странникъ-то встаетъ; видно, опять въ дорогу собирается. Охъ, мало жъ онъ отдыхалъ, бѣдненькій!

Но для Колль-Дью было довольно. Онъ всталъ и пошелъ опять въ кухню. Здѣсь хозяинъ уже распорядился напечь картошки и сталъ усердно упрашивать гостя присѣсть за столъ и покушать. Колль-Дью охотно согласился. Подкрѣпивъ свои силы, онъ вышелъ и пошелъ опять въ горы. Лучи восходящаго солнца, разгоняя ночной сумракъ, играли въ водопадахъ, но по лощинамъ еще лежала тѣнь. Въ тотъ же день, на закатѣ, Колль-Дью уже шагалъ по холмамъ Маамъ Туркъ, спрашивая у пастуховъ дорогу къ хижинѣ Пекси изъ Пишроги.

Въ убогой лачужкѣ, на поросшемъ верескомъ пустырѣ, среди расходящихся во всѣ стороны гребнями голыхъ, унылыхъ холмовъ, онъ нашелъ Пекси — старую вѣдьму съ желтымъ лицомъ и выбившимися изъ-подъ завязаннаго подъ подбородкомъ оранжеваго платка спутанными прядями жесткихъ черныхъ волосъ. На плечахъ у нея было что-то вродѣ темно-краснаго одѣяла. Она сидѣла на корточкахъ у огня, согнувшись надъ горшкомъ, въ которомъ варились, шипя, какія-то травы. Когда тѣнь отъ фигуры вошедшаго легла на порогъ, она подняла голову и злобно на него посмотрѣла.

— Такъ вашей милости нуженъ бурра-босъ? — сказала она, когда Колль-Дью объяснилъ ей свое дѣло. — Такъ, такъ. А денегъ… денегъ для Пекси? Бурра-босъ нелегко достается.

— Я заплачу, — сказалъ Колль-Дью и положилъ соверенъ передъ ней на скамью.

Вѣдьма кинулась на монету, дико захохотала и подарила его такимъ взглядомъ, что онъ даже содрогнулся.

— Его милость — добрый король, — сказала она, — и стоитъ того, чтобъ имѣть бурра-босъ. Ха, ха! Его милость получитъ бурра-босъ отъ Пекси. Но этихъ денегъ мало. Еще, еще!

Она протянула скрюченную руку, напоминавшую лапу хищной птицы, и Колль-Дью опустилъ въ нее еще соверенъ. Старуха пришла въ такой восторгъ, что съ ней чуть не сдѣлались судороги.

— Слушай, ты! — крикнулъ Колль-Дью. — Я хорошо тебѣ заплатилъ, но если твой дьявольскій приворотъ не подѣйствуетъ, я на тебя донесу, и тебя будутъ судить, какъ колдунью.

— Не подѣйствуетъ? — взвизгнула Пекси, закатывая глаза. — Если Пексинъ приворотъ не подѣйствуетъ, такъ приходите, ваша милость, прямо сюда и унесите на плечахъ всѣ эти горы. Что-что, а ужъ Пексинъ приворотъ всегда подѣйствуетъ. Пусть ваша красавица ненавидитъ вашу милость, какъ чорта, такъ и тогда она полюбитъ вашу милость какъ свою свѣтлую душу прежде, чѣмъ солнце обойдетъ свой дневной кругъ. Да, или полюбитъ, какъ свою душу, или… (тутъ она бросила на него бѣглый взоръ исподлобья)… или сойдетъ съ ума до того часу.

— Вѣдьма! — закричалъ Колль-Дью. — Что ты сказала сейчасъ — это адская выдумка. Про сумасшествіе я ничего не слыхалъ. Мало тебѣ денегъ — такъ говори прямо, а не играй надо мной твоихъ дьявольскихъ штукъ.

Старуха остановила на немъ на минуту свои хитрые глазки и сразу сообразила, какъ ей быть.

— Ваша милость угадали, — прошамкала она сладкимъ голосомъ. — Бѣдной Пекси хотѣлось бы еще немножко деньжонокъ.

И костлявая рука опять протянулась къ нему. Колль-Дью попятился, чтобы какъ-нибудь до нея не коснуться, и бросилъ монету на столъ.

— Король! Король! — захихикала Пекси. — его милость — знатный король. Для его милости стоитъ достать бурра-босъ. Красавица полюбитъ его, какъ свою свѣтлую душу. Ха, ха!

— Когда я его получу? — спросилъ нетерпѣливо Колль-Дью.

— Его милость придетъ за нимъ къ Пекси черезъ двѣнадцать дней, потому что бурра-босъ достать трудно. Кладбище далеко, и мертвеца поднять — нелегкое дѣло…

— Молчи! Ни слова больше! — крикнулъ КолльДью. — Я хочу имѣть твой мерзкій приворотъ, но не хочу знать, что это такое и откуда ты его берешь.

И, сказавъ старухѣ, что черезъ двѣнадцать дней онъ вернется, Колль вышелъ. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ обернулся и увидалъ, что Пекси стоитъ на пригоркѣ и смотритъ ему вслѣдъ. Освѣщенная сзади багровымъ заревомъ заката, рѣзко выдѣляясь всей своей фигурой на темномъ фонѣ неба, она показалась его разстроенному воображенію какой то фуріей въ преддверіи ада.

Въ назначенный срокъ Колль-Дью получилъ обѣщанный талисманъ. Онъ обернулъ его душистыми травами, зашилъ въ ладонку изъ золотой парчи, подвѣсилъ на изящную золотую цѣпочку и положилъ въ шкатулку, гдѣ хранились когда-то брилліанты его матери. Въ этой шкатулкѣ страшный талисманъ имѣлъ видъ самой обыкновенной блестящей бездѣлушки.

А въ это самое время жители горъ ругались на чемъ свѣтъ стоитъ, сидя за трубками у своихъ камельковъ: на ихъ кладбищѣ было совершено новое святотатство, и они сговаривались поймать и строго наказать преступника.

Прошло двѣ недѣли. Гдѣ и какъ было Коллю-Дью найти случай надѣть талисманъ на шею гордой дочери полковника? Еще нѣсколько золотыхъ монетъ перепало въ жадную лапу Пекси, и наконецъ она обѣщала помочь ему въ его трудной задачѣ.

На утро старая вѣдьма нарядилась въ приличное платье, подпрятала свои черныя космы подъ бѣлоснѣжный чепецъ, разгладила злыя морщины на своемъ желтомъ лицѣ, захватила корзину, замкнула свою лачужку и спустилась въ долину. Повидимому, Пекси отказалась отъ своего темнаго ремесла и превратилась въ скромную собирательницу грибовъ. Каждое утро ключница изъ сѣраго дома покупала грибы у бабушки Мьюридъ. Каждое утро старушка оставляла букетикъ полевыхъ цвѣтовъ для миссъ Эвлины — «храни, ее Господь!» Сама-то она, бабушка Мьюридъ, никогда не видала милой барышни — ужъ хоть бы однимъ глазкомъ поглядѣть! — а про красоту ея писанную какъ не слыхать: слухомъ земля полнится. И вотъ, въ одно утро возвращается миссъ Эвлина съ ранней прогулки, и попадись ей навстрѣчу бабушка Мьюридъ. Тутъ-то старушка и позволила себѣ смѣлость «самолично» поднести ей цвѣты.

— Ахъ, такъ это ты оставляешь мнѣ цвѣты каждое утро? — сказала Эвлина. — Какіе хорошенькіе!

Бабушкѣ Мьюридъ хотѣлось только взглянуть — хоть разокъ одинъ — на ея прекрасное личико. Теперь, когда она видѣла раскрасавицу-барышню — да такая же она бѣленькая, словно лилія, а румяная — что твое красное солнышко, — ей больше ничего и не надо: возьметъ она свою корзину и побредетъ себѣ домой довольная-предовольная. Однако она не уходила.

— Осмѣлюсь спросить: барышня никогда не всходила на большую гору? — спросила старуха.

— Нѣтъ, — отвѣчала со смѣхомъ Эвлина, — боюсь, что мнѣ на нее не взойти.

— Ну, гдѣ же взойти! Барышнѣ надо бы пригласить другихъ леди и важныхъ господъ да съѣздить туда на ослахъ — на хорошенькихъ маленькихъ осликахъ. Вонъ туда, на самый верхъ, на большую гору. А ужъ чего-чего не насмотрѣлась бы тамъ моя барышня!

Старуха повела дѣло такъ ловко, такъ заинтересовала молодую дѣвушку своими разсказами о тѣхъ диковинахъ, какія она увидитъ на большой горѣ, что та совсѣмъ ея заслушалась. Поглядывая вверхъ, на величавые гребни холмовъ, она, быть можетъ, подумала, что мысль этой странной старухи стоитъ того, чтобы принять ее къ свѣдѣнію: въ самомъ дѣлѣ, на этихъ высотахъ можно увидѣть волшебныя картины.

Но была ли тутъ при чемъ-нибудь бабушка Мьюридъ, или это вышло случайно, только спустя нѣсколько дней Колля-Дью извѣстили, что на завтра изъ сѣраго дома собирается въ горы большая компанія, что въ числѣ другихъ всадницъ будетъ и Эвлина Блэкъ, и чтобъ онъ, Колль-Дью, приготовился принять и накормить путешественниковъ, которые вечеромъ подъѣдутъ къ его дому усталые и голодные. Кавалькада наткнется невзначай на бѣдную старушку, собирающую грибы въ одной изъ зеленыхъ лощинокъ, въ горахъ; старушка предложитъ свои услуги въ качествѣ проводницы и заведетъ все общество Богъ вѣсть куда, въ непроходимыя дебри, гдѣ ему придется кружить и блуждать крутыми спусками и подъемами по самымъ опаснымъ мѣстамъ, причемъ, во избѣжаніе лишней опасности, прислугѣ-велятъ побросать взятыя изъ дому корзины съ провизіей.

Колль-Дью не зѣвалъ. Никогда ещё не бывало въ облакахъ такого роскошнаго пира, какой тамъ затѣвался теперь. Толкуютъ, будто диковинныя блюда, подававшіяся на этомъ пиру, стряпала нечистая сила, и притомъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ, говорятъ, немного пожарче, чѣмъ это необходимо для обыкновенной стряпни. Разсказываютъ также, что голыя комнаты чернаго Колля оказались вдругъ увѣшанными бархатными гардинами съ золотой бахромой, что бѣлыя штукатуренныя стѣны заблестѣли самыми нѣжными красками и позолотой, что на нихъ появились безцѣнныя картины, на столахъ засверкала золотая посуда и заискрился самый рѣдкій хрусталь, что за ужиномъ полились такія вина, какихъ никто изъ гостей съ роду не пивалъ, а за стульями пирующихъ выросли слуги въ такихъ богатыхъ ливреяхъ, что старый слуга Колля-Дью былъ бы передъ ними сущимъ ничтожествомъ, и слуги эти стояли, какъ статуи, готовые по первому знаку разносить диковинныя блюда, отъ которыхъ такъ необычайно хорошо пахло, что на этотъ запахъ слетѣлись орлы и били крыльями въ окна, а лисицы шмыгали мимо самого дома, нюхая воздухъ. Достовѣрно только то, что въ назначенное время усталые путники были въ виду Чортова Дома, и Колль-Дью вышелъ ихъ встрѣтить и просилъ посѣтить его одинокое жилище. Полковникъ Блэкъ (которому дочь, изъ чувства деликатности, ничего не сказала о странномъ поведеніи Чернаго Колля по отношенію къ ней) привѣтствовалъ его появленіе радостнымъ крикомъ, и все общество въ самомъ веселомъ расположеніи духа усѣлось за столъ, дивясь, какъ говорятъ, великолѣпію и пышности, царившимъ въ домѣ отшельника горъ.

Всѣ приняли участіе въ пиршествѣ Колля, — всѣ кромѣ Эвлины, которая осталась стоять у наружныхъ дверей: она падала отъ усталости, но не хотѣла отдохнуть въ этомъ домѣ; умирала отъ голода, но не хотѣла прикоснуться къ пищѣ съ его стола. Она стояла, подобравъ на руку подолъ своего бѣлаго батистоваго платья, измятаго и перепачканнаго во время похожденій этого дня. Ея румяныя щечки слегка загорѣли, маленькая темноволосая головка съ растрепавшимися тяжелыми косами была открыта горному вѣтру и великолѣпнымъ лучамъ заходящаго солнца; тонкіе пальцы небрежно перебирали ленты высѣвшей на рукѣ шляпы; маленькая ножка нетерпѣливо отбивала тактъ по каменнымъ плитамъ порога. Такою видѣли ее въ тотъ вечеръ у дверей Чертова Дома.

Говорятъ, что Колль-Дью и отецъ нѣсколько разъ выходили на крыльцо и упрашивали ее войти, что великолѣпные слуги выносили ей кушанья; но она не двинулась съ мѣста, не притронулась ни къ одному изъ блюдъ.

«Отрава, отрава», — прошептала она и пригоршнями бросала пищу лисицамъ, рыскавшимъ кругомъ.

Но вдругъ — откуда ни возьмись — передъ крыльцомъ выросла добрая старушка Мьюридъ. Разгладивъ свои злыя морщины, она подошла къ проголодавшейся дѣвушкѣ и ласково протянула ей на простой глиняной тарелкѣ вкусное блюдо жареныхъ грибовъ — «сладкихъ грибковъ ея собственнаго сбора».

— Бѣдная Мьюридъ сама ихъ стряпала для своей милой барышни. Ни одна душа въ этомъ домѣ не прикасалась къ грибамъ бабушки Мьюридъ, ничей дурной глазъ на нихъ не смотрѣлъ.

Эвлина взяла тарелку и чудесно поужинала. Но едва проглотила она послѣдній кусокъ, — какъ на нее напала тяжелая дремота: не въ силахъ держаться на ногахъ, она опустилась на порогъ, прислонилась головой къ косяку и скоро впала въ глубокій сонъ или обморокъ. Такъ ее и нашли.

— Причудница моя, упрямая дѣвочка, — говорилъ полковникъ, ласково проводя рукой по прелестной отяжелѣвшей головкѣ. И, взявъ дѣвушку на руки, онъ отнесъ ее въ комнату, которая — не дальше какъ поутру была пустымъ безобразнымъ чуланомъ, а теперь блистала всею роскошью востока. Здѣсь ее положили на пышное ложе и накрыли ей ноги малиновымъ одѣяломъ. И здѣсь же, при мягкомъ полусвѣтѣ, проникавшемъ сюда сквозь разноцвѣтныя стекла въ томъ мѣстѣ, гдѣ еще вчера было самое простое окно съ грубой шторой, ея отецъ бросилъ послѣдній взглядъ на ея милое личико.

Полковникъ вернулся къ хозяину и къ своимъ друзьямъ, и вскорѣ все общество отправилось смотрѣть великолѣпную картину солнечнаго заката въ горахъ. Они отошли уже довольно далеко, когда Колль-Дью вдругъ вспомнилъ, что онъ забылъ захватить свою подзорную трубу, и повернулъ назадъ. Онъ былъ въ отсутствіи недолго, но достаточно долго для того, чтобъ успѣть прокрасться въ роскошную спальню, накинуть тонкую цѣпочку на шею спящей дѣвушкѣ и запрятать въ складки ея платья блестящую ладонку съ ужаснымъ талисманомъ.

Когда онъ ушелъ, къ комнатѣ подкралась Пекси, пріотворила дверь и, завернувшись въ свой плащъ, усѣлась на коврикѣ у порога. Прошелъ часъ. Эвлина Блэкъ не просыпалась и дышала такъ тихо, что роковой талисманъ только чуть-чуть шевелился у нея на груди. Вдругъ она что-то забормотала и стала стонать. Пекси навострила уши. Но вотъ въ комнатѣ послышался шорохъ. Старая вѣдьма поняла, что ея жертва проснулась и встаетъ, и осторожно просунула. голову въ дверь. Заглянувъ въ комнату, она дико завыла, выбѣжала изъ дому, и больше ея не видали въ той сторонѣ.

День догоралъ уже въ горахъ, когда путники повернули обратно къ Чортову Дому. Въ это-то время нѣсколько дамъ, значительно опередившихъ остальное общество, увидѣли Эвлину Блэкъ. Она шла имъ навстрѣчу. Волосы ея были въ безпорядкѣ, какъ послѣ сна, и голова ничѣмъ не прикрыта. Дамы замѣтили у нея на груди что-то блестящее, какъ будто золотое, и это что-то качалось и сверкало въ тактъ ея быстрой ходьбѣ. Посмѣявшись между собой надъ странной фантазіей молодой дѣвушки заснуть на порогѣ вмѣсто того, чтобы войти въ домъ и весело поужинать вмѣстѣ съ другими, они ускорили шагъ, собираясь ее подразнить. Но когда онѣ съ ней поравнялись, она какъ-то странно, словно не узнавая, посмотрѣла на нихъ и прошла дальше. Подруги ея немножко обидѣлись и принялись толковать объ ея дикихъ причудахъ; только одна съ безпокойствомъ поглядѣла ей вслѣдъ, за что товарки подняли ее на смѣхъ, удивляясь, какъ можно тревожиться изъ-за такой своевольной дѣвчонки,

И дѣвушки пошли своей дорогой. А одинокая фигура неслась все впередъ и впередъ, и ея бѣлое воздушное платье слабо румянилось, а роковой талисманъ на груди сверкалъ и переливался въ послѣднихъ лучахъ угасшей зари. Заяцъ перебѣжалъ ей дорогу; она громко захохотала, захлопала въ ладоши и пустилась его догонять; потомъ остановилась и стала разговаривать съ камнями и колотить ихъ ладонью за то, что не хотятъ отвѣчать. Неподалеку, за скалой, сидѣлъ мальчикъ-пастушекъ и дивился, наблюдая эти странныя выходки. Потомъ она принялась перекликаться съ птицами — дикимъ, пронзительнымъ голосомъ, будившимъ горное эхо на ея пути. Мужчины, возвращавшіеся къ дому опасной тропинкой, услышали эти странные звуки и остановились послушать.

— Что это? — спросилъ одинъ.

— Молодой орелъ, — отвѣчалъ Колль-Дью блѣдный, какъ смерть. — Они часто такъ кричатъ.

— Странно! Совершенно точно женскій голосъ, — возразили ему.

И вслѣдъ за тѣмъ тотъ же дикій звукъ донесся до нихъ съ высокой скалы, висѣвшей надъ ними. Зубчатый голый край этой скалы выступалъ далеко, впередъ, и одинъ голодный, острый зубъ торчалъ прямо надъ бездной. Еще минута, и они увидѣли воздушную фигуру Эвлины Блэкъ, быстро скользившую къ этому страшному мѣсту.

— Моя Эвлина! — закричалъ полковникъ, узнавъ свою дочь. — Да что она, съ ума сошла лазать по эдакимъ кручамъ!

— Съ ума сошла! — пробормоталъ Колль-Дью, и со всею силой и проворствомъ своихъ крѣпкихъ ногъ кинулся спасать дѣвушку.

Когда онъ добѣжалъ, Эвлина была уже почти на краю страшнаго утеса. На цыпочкахъ, задерживая дыханіе, подкрался онъ къ ней, надѣясь, что успѣетъ схватить ее своими сильными руками прежде, чѣмъ она замѣтитъ его, и оттащитъ подальше отъ страшнаго мѣста. Но въ роковую минуту Эвлина оглянулась и увидала его. Дикій, отчаянный крикъ ненависти и ужаса, отъ котораго встрепенулись даже орлы и сполошилась стая чаекъ, пролетавшая надъ ея головой, вырвался у нея изъ груди. Она попятилась назадъ и очутилась на шагъ отъ смерти.

Одинъ отчаянный, но осторожный прыжокъ, — и она билась въ объятіяхъ Колля. Одинъ быстрый взглядъ въ ея глаза, — и онъ увидѣлъ, что борется съ сумасшедшей. А она тащила его все дальше назадъ, и ему было не за что ухватиться. Утесъ былъ скользкій, и его обутыя ноги не находили твердой точки опоры. Назадъ, назадъ, все ближе къ зіяющей безднѣ! Глухіе звуки борьбы… прерывистое, хриплое дыханіе… обѣ фигуры закачались, — и въ слѣдующій мигъ одинъ только голый утесъ высился на фонѣ вечерняго неба, а Колль-Дью и Эвлина Блэкъ лежали размозженные на днѣ пропасти.

III.
Принимать за обѣдомъ.

Знаетъ ли кто-нибудь, кто даетъ имена нашимъ улицамъ? Знаетъ ли кто-нибудь, кто сочиняетъ девизы для конфектныхъ бумажекъ, гдѣ ихъ находятъ потомъ вмѣстѣ съ леденцами? (Къ слову сказать, я не завидую умственнымъ способностямъ этого сочинителя и сильно подозрѣваю, что это тотъ самый таинственный незнакомецъ, который переводитъ для насъ либретто иностранныхъ оперъ.) Знаетъ ли кто-нибудь, кто вводитъ въ моду новыя блюда: разные острые соусы, закуски и прочая? Знаетъ ли кто-нибудь, на кого падаетъ отвѣтственность за новыя слова, которыми ежедневно наводняется нашъ языкъ? Знаетъ ли кто-нибудь, къ какому мудрецу обращаются парфюмеры, когда изобрѣтутъ новое мыло для бритья или примочку для ращенія волосъ, и кто снабжаетъ ихъ издѣлія такими названіями, какъ Опопонаксъ, Рипофагонъ, Бостракейзонъ и такъ далѣе?

Знаетъ ли кто-нибудь, кто сочиняетъ загадки?

На послѣдній вопросъ, и только на послѣдній, я отвѣчу:

«Я знаю».

Въ нѣкоторомъ году (я могу, пожалуй, прибавить, что годъ этотъ принадлежитъ къ текущему столѣтію) я былъ маленькимъ мальчикомъ, — шустрымъ мальчишкой, — хоть, можетъ быть, не слѣдовало бы говорить этого о себѣ, — шустрымъ и очень костлявымъ. Эти два качества часто встрѣчаются вмѣстѣ. Я не назову вамъ точной цифры моихъ тогдашнихъ лѣтъ; скажу только, что и учился въ школѣ неподалеку отъ Лондона и былъ въ томъ возрастѣ, когда мальчику вообще полагается, или полагалось въ то время, ходить въ курточкѣ и въ отложныхъ воротничкахъ съ плоеной оборкой.

Въ тѣ ранніе годы загадки служили для меня источникомъ живѣйшаго и высокаго наслажденія. Я собиралъ ихъ съ безмѣрнымъ усердіемъ, со страстью углублялся въ ихъ изученіе, и прилежаніе мое въ этомъ направленіи не знало границъ. Въ тѣ времена во многихъ еженедѣльныхъ журналахъ было такъ заведено, что въ одномъ номерѣ помѣщалась загадка, а въ слѣдующемъ — отвѣтъ на нее. Такимъ образомъ между загадкой и разгадкой проходилъ промежутокъ въ семь дней и семь ночей. Какое это было для меня мучительное время! Всѣ свободные дни недѣли я потѣлъ надъ разгадываніемъ этихъ загадокъ (неудивительно, что я не толстѣлъ), и иногда — вспоминаю это съ гордостью — мнѣ удавалось найти разгадку раньше, чѣмъ содержавшій ее номеръ доходилъ до меня изъ оффиціальныхъ сферъ. Но спустя два-три года (т. е. какъ разъ въ то время, когда мое шустрое и сухопарое дѣтство достигло послѣднихъ возможныхъ предѣловъ этихъ двухъ качествъ) въ тѣхъ же журналахъ появились другого рода головоломки, терзавшія и изнурявшія меня гораздо больше, чѣмъ простыя загадки, составленныя изъ однихъ словъ. Я говорю о загадкахъ въ рисункахъ, о символическихъ загадкахъ, если можно такъ выразиться (кажется, ихъ настоящее названіе — ребусы). Это были миніатюрныя, довольно уродливыя изображенія самыхъ невозможныхъ предметовъ, сваленныхъ въ кучу въ самомъ живописномъ безпорядкѣ; мѣстами тутъ были вставлены отдѣльныя буквы и даже цѣлые отрывки словъ, отъ чего весь этотъ кавардакъ только усиливался. Такъ, напримѣръ, раскрываете вы номеръ журнала и видите: купидонъ очиниваетъ перо; за купидономъ вертелъ, потомъ буква X, нотный пюпитръ, непонятное сокращеніе: р. и. д. и флейта. Все это преподносится вамъ въ одну изъ субботъ, съ извѣщеніемъ, что въ слѣдующую субботу вы получите объясненіе этой таинственной и устрашающей путаницы. Объясненіе въ свое время приходить, но съ нимъ приходятъ новыя терзанія — горше прежнихъ. Теперь передъ вами птичья клѣтка, заходящее солнце (нисколько на него непохожее), слово snip, дѣтская люлька и какое-то(четвероногое, надъ опредѣленіемъ котораго задумался бы самъ Бюффонъ. Вотъ эти-то загадки-ребусы никогда мнѣ не давались: за всю мою жизнь я разгадалъ только одинъ, какъ вы скоро увидите. Не везло мнѣ тоже и на шарады въ стихахъ (всегда, впрочемъ, немножко натянутыя) вродѣ: «Первое мое — боа-констрикторъ, второе — римскій ликторъ» и т. д. Такая -премудрость мнѣ была не по плечу.

Помню, какъ-то разъ мнѣ попался одинъ новый журналъ, и въ немъ ребусъ, съ болѣе отчетливыми и изящными рисунками, чѣмъ какіе я видалъ до тѣхъ поръ. Этотъ ребусъ страшно меня заинтриговалъ. Начинался онъ съ буквы А; затѣмъ слѣдовала человѣческая фигура — очевидно, какого-нибудь добродѣтельнаго человѣка — въ длинномъ балахонѣ, съ сумочкой черезъ плечо, съ посохомъ въ рукѣ и съ грибомъ вмѣсто шляпы; дальше былъ изображенъ необыкновенно древній старикъ съ длинными по-поясъ, бѣлыми, какъ лунь, волосами и такой же бородой; слѣдующимъ символическимъ знакомъ была цифра 2, а въ концѣ ряда стоялъ джентльменъ на костыляхъ и смотрѣлъ въ запертыя желѣзныя ворота. Ахъ, какъ меня преслѣдовалъ этотъ ребусъ! Я набрелъ на него въ библіотекѣ одного приморскаго городка, въ самомъ концѣ каникулъ: я зналъ, что прежде, чѣмъ выйдетъ слѣдующій номеръ, я буду уже въ школѣ. Изданіе, въ которомъ былъ помѣщенъ этотъ замѣчательный ребусъ, стоило дорого и было мнѣ не по карману; такимъ образомъ не предвидѣлось никакихъ способовъ добраться до разгадки. Рѣшившись, однако, побѣдить или умереть и боясь, чтобы который-нибудь изъ символическихъ знаковъ не улетучился изъ моей памяти, я выписалъ ихъ всѣ по порядку. И пока я писалъ, мнѣ вдругъ мелькнула разгадка, А — Pilgrim — Age — To — Cripple — Gate^[2]. Неужто я отгадалъ? Побѣда! А, можетъ быть, и нѣтъ? Можетъ быть, разгадка не та? Мое волненіе дошло наконецъ до такихъ предѣловъ, что я рѣшился отправить письмо издателю журнала, въ которомъ появился этотъ ребусъ, съ убѣдительной просьбой сжалиться надо мной и облегчить мою душу. Я не получилъ отвѣта на это письмо. Можетъ быть, его помѣстили въ отдѣлѣ отвѣтовъ корреспондентамъ, но отъ этого мнѣ было не. легче, такъ какъ, чтобы прочесть его, я долженъ былъ бы пріобрѣсти весь журналъ.

Я потому привожу всѣ эти подробности, что они имѣютъ нѣкоторую — и даже довольно тѣсную — связь съ однимъ маленькимъ инцидентомъ, который, при всей своей незначительности, повліялъ на мою дальнѣйшую судьбу, Вышереченный инцидентъ заключался въ томъ, что авторъ настоящаго разсказа вознамѣрился сочинить, и сочинилъ — самъ, изъ своей головы, — что-то вродѣ загадки-каламбура. Эта загадка стоила мнѣ большого труда. Я написалъ ее на аспидной доскѣ; не одинъ разъ написанное стиралось — и цѣликомъ, и по частямъ; формулировка вопроса чуть не свела меня съ ума, но такъ или иначе, а дѣло было доведено до конца. «Почему» вопрошала загадка въ своей окончательной, исправленной формѣ, «почему молодой человѣкъ, въ охоту покушавшій пуддинга, который въ нашемъ заведеніи подается прежде жаркого, похожъ на метеоръ»? — Потому, что онъ тогда лоснится отъ сытости^[3].

Не правда ли, недурно? Ничего такого, что обличало бы преждевременное, неестественное развитіе въ ребенкѣ. Единственная основная мысль загадки — тогдашняя злоба дня нашей школы. Единственная цѣль — мальчишескій протестъ. Притомъ загадка не лишена нѣкотораго археологическаго интереса, такъ какъ намекаетъ на нынѣ устарѣвшій, но практиковавшійся въ учебныхъ заведеніяхъ обычай подавать пуддингъ прежде жаркого съ цѣлью перебить аппетитъ (и, заодно ужъ, испортить желудокъ) воспитанникамъ.

Несмотря на то, что она была написана на непрочной и грязной доскѣ, да еще такимъ эфемернымъ составомъ, какъ грифель, загадка моя не погибла. Она пріобрѣла популярность; ее повторяли. Она разошлась по всей школѣ и наконецъ дошла до ушей нашего директора, Этотъ обиженный Богомъ, лишенный всякаго воображенія человѣкъ ничего не смыслилъ въ изящныхъ искусствахъ. Меня притянули къ допросу. Когда меня спросили, моему ли перу принадлежитъ это произведеніе искусства, я отвѣчалъ утвердительно и получилъ отчетливый и довольно чувствительный щелчокъ въ голову, сопровождавшійся строгимъ наказомъ немедленно вооружиться той самой доской, гдѣ я первоначально изобразилъ свой злополучный каламбуръ, и написать на ней двѣ тысячи разъ «Сочинять сатиры — опасно».

Несмотря на такой актъ деспотизма со стороны этого тупоумнаго животнаго, неизмѣнно обращавшагося со мной такъ, какъ будто изъ меня никогда не выйдетъ проку (когда я зналъ, что это неправда), мое преклоненіе передъ великими умами, отличившимися на поприщѣ, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, росло вмѣстѣ со мной и крѣпло вмѣстѣ съ… и такъ далѣе. Подумайте, сколько удовольствія, какіе чистые восторги приносятъ загадки людямъ съ здоровымъ складомъ ума! Подумайте, какимъ глубокимъ чувствомъ невиннаго торжества преисполняется грудь человѣка, задающаго загадку въ обществѣ, гдѣ до сихъ поръ никто ея не слыхалъ! Ему одному принадлежитъ разгадка. Нѣтъ завиднѣе его положенія. Онъ держитъ всѣхъ въ напряженномъ ожиданіи. На устахъ его играетъ спокойная, ясная улыбка. Всѣ они въ его власти. Онъ счастливъ — невиннымъ счастьемъ младенца!

Но кто же сочиняетъ загадки?

Да я первый.

Открою ли великую тайну? Посвящу ли непосвященныхъ? Повѣдаю ли міру, какъ это дѣлается?

Да, именно это я и имѣю въ виду.

Дѣлается это главнымъ образомъ съ помощью словаря; но когда ваша цѣль — сочинить загадку, то обращеніе къ этой справочной книгѣ — процедура до того изнурительная, требующая такого страшнаго напряженія вашихъ способностей, что вначалѣ вы не въ состояніи выдерживать ее болѣе четверти часа кряду. Это ужасная процедура. Во-первыхъ и прежде всего — необходимо основательно встряхнуться и подтянуть себя, чтобы потомъ не зѣвать: для этого полезно запустить въ волосы всѣ десять пальцевъ, да поглубже, и хорошенько ихъ поерошить. Затѣмъ вы берете словарь; выбираете какую-нибудь букву и внимательно просматриваете столбецъ сверху до низу, останавливаясь на каждомъ словѣ, которое кажется вамъ хоть сколько-нибудь подающимъ надежды; при этомъ вы слегка откидываетесь назадъ (на манеръ того, какъ живописцы отступаютъ отъ картины, чтобъ лучше видѣть ансамбль), выворачиваете и пережевываете слово и такъ, и эдакъ, на всѣ лады, и если изъ него ничего нельзя выжать, переходите къ слѣдующему. Существительнымъ вы посвящаете всего больше труда, изъ всѣхъ частей рѣчи самый богатый матеріалъ даетъ существительное. Ну, а что до омонимовъ, то надо быть совсѣмъ тупицей или несчастнымъ горемыкой, которому ни въ чемъ не везетъ, чтобъ ничего не выжать изъ нихъ.

Положимъ, что вы рѣшили посвятить утро сочиненію загадокъ и что отъ успѣха вашихъ усилій зависитъ вашъ обѣдъ. Я беру вашъ словарь и раскрываю наугадъ. Положимъ, онъ раскрылся на буквѣ F, и вы приступаете къ дѣлу.

Просматривая столбецъ сверху до низу, вы нѣсколько разъ останавливаетесь. Вы естественно остановитесь на словѣ felt. Fеll — прошедшее причастіе глагола to feel^[4] и въ то же время матеріалъ, изъ котораго дѣлаютъ шляпы^[5]. Вы пыжитесь изо всѣхъ силъ. «Почему шляпникъ»… Нѣтъ!.. "Почему про шляпника всегда можно сказать, что онъ человѣкъ съ деликатными чувствами? — Потому что у него всегда есть войлокъ для… Нѣтъ, не годится. Вы отправляетесь дальше. Fen. Вотъ превосходный матеріалъ для каламбура на современную тему: камешекъ въ огородъ феніанскаго братства. Надъ этимъ стоитъ попотѣть, и вы дѣлаете отчаянныя усилія. Fen — болото. Въ болотѣ грязь. «Почему всегда надо было ожидать, что ирландскіе мятежники въ концѣ концовъ завязнутъ въ грязи?» — Потому что движеніе ихъ было феніанское. — Немыслимо! Ужасно! А между тѣмъ вамъ жаль разстаться съ этой темой, Fen — болото, за morass — тоже болото. Morass — moreass^[6]. "Почему ирландскій мятежникъ скорѣе оселъ, чѣмъ негодяй "? Нѣтъ, и это никуда не годится.

Въ отчаяніи, но съ твердой рѣшимостью не сдаваться, вы идете дальше, пока не доходите до слова: Fertile^[7]. Fer-tile. Tile — шляпа. "Почему касторовая шляпа похожа на страну, всегда дающую обильные урожаи? " — Потому что ее можно назвать мѣховой шляпой^[8]. Это недурно, — не первый сортъ, конечно, но сойдетъ. Сочинять загадки все равно, что рыбу удить. Иногда клюнетъ маленькая рыбка, а иногда и большая. На этотъ разъ рыбка маленькая, но мы и ее отправимъ въ корзину. Вотъ когда ваша работа начинаетъ не на шутку васъ забирать. Вы дошли до слова Forgery. Новая остановка. Forgery. For — gery — For Jerry^[9]. Ого! тутъ можно выкроить двойной каламбуръ, да не какой-нибудь, а самой высшей пробы — запутанный, во вкусѣ Кольриджа. «Почему»… Нѣтъ, вотъ какъ: «Представьте себѣ, что нѣкій джентльменъ, имѣющій любимаго сына нѣжнаго возраста, по имени Іеремію, обѣдалъ въ гостяхъ и за дессертомъ положилъ себѣ въ карманъ грушу, объяснивъ при этомъ, что плодъ предназначается имъ для его возлюбленнаго дѣтища; спрашивается: почему, приводя это объясненіе, онъ долженъ былъ назвать извѣстный родъ мошенничества, за которое въ былыя времена наказывали смертью?» — Потому что ему пришлось сказать, что онъ беретъ грушу для Джерри. Ничего себѣ рыбка: въ корзину ее!

Счастье — вещь прихотливая: какъ повезетъ, такъ ужъ и повалитъ. Вотъ и еще каламбуръ — тоже сложный, такого же типа. Fungus. «Положимъ, что какая-нибудь благовоспитанная дѣвица, расшалившись со своимъ кузеномъ Августомъ, шутя ткнула его подъ бокъ своимъ лиловымъ съ бѣлыми полосками зонтикомъ и сдѣлала ему больно: какое произведеніе растительнаго царства должна она назвать, желая передъ нимъ извиниться?» — Грибъ. Fungus — Fun-Gus^[10]. Тоже въ корзину.

Истощивъ букву F, вы дѣлаете легонькую передышку; затѣмъ, подвинтивъ наново свои мыслительныя способности, хватаетесь опять за словарь и раскрываете его на другомъ мѣстѣ. На этотъ разъ передъ вами, C, — сплошная страница. Вы останавливаетесь и съ надеждой взираете на слово Corn. Слово имѣетъ два значенія… должно бы подойти. Подойдетъ! Вѣдь это совсѣмъ особенный случай: тутъ можно построить загадку по правиламъ; для этого не надо быть геніемъ. Слово имѣетъ два значенія: употребить его въ обоихъ — и дѣло съ концомъ. Работа чисто механическая. «Почему крестьянинъ, когда онъ жнетъ, похожъ на мозольнаго оператора?» — Потому что тогда онъ срѣзываетъ хлѣбъ^[11]. Вполнѣ прилично: закончено, правильно, что называется, ни сучка, ни задоринки, но — скучно. Нѣтъ, на C вамъ положительно не везетъ. Вы обращаетесь къ В. Нерѣшительно перескакивая со слова на слово, вы нападаете на Bring и въ состояніи, близкомъ къ идіотизму, пялите на него глаза. Вдругъ вы оживаете: Bring, brought, brought up. Brought up. Подойдетъ. «Почему корзинка для угля, которую Мэри принесла изъ кухни въ гостиную, чтобъ растопить тамъ каминъ, похожа на ребенка, выросшаго на рожкѣ?» — Потому что ее принесли въ рукахъ^[12]. Вы дѣлаете новую попытку, и теперь буква И начинаетъ свѣтить вамъ надеждой. Въ свое время, послѣ надлежащаго просмотра, столбцы подъ буквой H приводятъ васъ къ слову Horse. «Почему лошадь, запряженная въ повозку купца, похожа на военный пароходъ новѣйшей конструкціи?» — Потому, что ею правитъ скряга^[13]… А ну-ка, еще! Hoarse. «Почему семейство, всѣ члены котораго страдаютъ хронической хрипотой, похоже на Дерби?» — Потому, что его можно назвать безголосой породой^[14].

Но словари далеко не всегда даютъ такую обильную жатву. Трудная это работа, изнурительная, изсушающая, и — что всего хуже — ей нѣсть конца. Проработавъ на этомъ поприщѣ нѣкоторое время, вы становитесь неспособны, даже въ минуты отдыха, стряхнуть съ себя обузу вашего ремесла. Хуже того. Вы чувствуете, что вы обязаны быть всегда нагоготовѣ, ибо иначе вы можете упустить хорошій случай, который больше не повторится. Вотъ это-то и дѣлаетъ эпиграмматическій родъ литературы такимъ утомительнымъ. Въ театръ ли вы идете, читаете ли газету, забились ли вы въ уголокъ, собираясь отдохнуть душой на какомъ-нибудь произведеніи геніальной фантазіи, — всегда и повсюду надъ вами стоитъ, какъ призракъ, ваша профессія. Разговоры, которые вы слышите на сценѣ, слова книги, которую вы читаете, — " все это можетъ навести васъ на хорошую мысль, и вы должны быть на-сторожѣ. Ужасное, отупляющее ремесло! Если вы хотите отдѣлаться отъ лишняго жиру, то сочиненіе загадокъ поможетъ вамъ въ этомъ случаѣ гораздо быстрѣй, чѣмъ всякія бѣганья въ мокрыхъ простыняхъ и самое систематическое леченіе турецкими банями.

Кромѣ того, на долю Доставщика эпиграмматической литературы выпадаетъ много испытаній и послѣ, тогда, когда дѣло доходитъ до сбыта его произведеній, уже готовыхъ для рынка. Для такого рода издѣлій существуетъ общественный сбытъ, но — между нами будь сказано — практикуется также и частный. Общественный вопросъ на этотъ товаръ (поставка котораго была такъ долго моимъ злосчастнымъ удѣломъ), говоря вообще, не великъ, и даже кто его покупаетъ, — покупаетъ, надо признаться, не слишкомъ охотно. Періодическихъ изданій, въ которыхъ вашъ ребусъ или ваша загадка появляются еженедѣльно, — немного, и нельзя сказать, чтобы собственники такихъ изданій относились къ этому роду литературы съ особеннымъ почтеніемъ или были до него падки. Вашъ ребусъ долго стучится въ контору редакціи, пока его впустятъ, да если его и напечатаютъ наконецъ, такъ, можетъ быть, просто оттого, что надо было чѣмъ-нибудь заполнить оставшееся пустое мѣсто. И замѣтьте еще: когда насъ печатаютъ, намъ всегда — всегда, безъ исключеній отводятъ самое послѣднее мѣсто. Мы появляемся въ концѣ столбца или красуемся въ самыхъ послѣднихъ строчкахъ журнала въ обществѣ неизбѣжной шахматной задачи, въ которой бѣлыя фигуры должны въ четыре хода сдѣлать матъ чернымъ. Одна изъ моихъ лучшихъ загадокъ (пожалуй, даже лучшая, какую я когда-либо сочинилъ) шесть недѣль провалялась въ редакціи одного журнала, прежде чѣмъ публика ее прочла. Вотъ эта загадка. Вопросъ: «Почему мальчишка, который много болтаетъ, похожъ на винтовку новаго типа?» — Отвѣтъ: Потому, что онъ всѣмъ надоѣдаетъ^[15].

Благодаря этой самой загадкѣ я познакомился съ тѣмъ фактомъ, что для произведеній эпиграмматическаго писателя, кромѣ общественнаго сбыта, есть еще и частный. На другой день послѣ того, какъ она появилась въ печати, въ редакцію помѣстившаго ее журнала явился джентльменъ, не пожелавшій назвать своей фамиліи (не назову ее и я, хоть и знаю) и просилъ сообщить ему имя и адресъ ея автора. Помощникъ редактора, большой мой пріятель, оказавшій мнѣ не одну добрую услугу, сказалъ ему то и другое. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, въ мою каморку, отпыхиваясь послѣ моей нескончаемой лѣстницы, вошелъ джентльменъ среднихъ лѣтъ и нѣсколько сырой комплекціи, съ лукаво подмигивающимъ глазомъ и юмористическими складками вокругъ рта. (Къ слову сказать, и глазъ и ротъ нагло лгали, ибо у моего франта не было ни капли юмора въ складѣ ума.) Отрекомендовавшись мнѣ поклонникомъ таланта «и, слѣдовательно», моимъ «покорнѣйшимъ слугой» (прибавилъ онъ съ учтивымъ жестомъ по моему адресу), джентльменъ пожелалъ узнать, не возьмусь ли я доставлять ему отъ времени до времени образчики эпиграмматической литературы — «когда эпиграмму, а когда и анекдотецъ, который разсказывался бы кратко, но съ эффектомъ»; причемъ онъ поставилъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы все это было совсѣмъ новое и оригинальное, и сочинялось бы исключительно для него одного, такъ, чтобы ни одна живая душа, ни подъ какимъ видомъ и ни при какихъ обстоятельствахъ, не могла воспользоваться его собственностью. Мой джентльменъ прибавилъ, что за цѣной онъ не постоитъ, и въ самомъ дѣлѣ предложилъ мнѣ такіе условія, что я вытаращилъ глаза.

Вскорѣ послѣ того я узналъ, зачѣмъ я понадобился моему пріятелю, мистеру Прайсу Скруперу. Я буду звать его этимъ именемъ ради удобства. (Оно вымышленное, но немножко напоминаетъ его настоящее имя.) Мистеръ Скруперъ былъ, что называется, блюдолизъ, прихлебатель, и какъ-то случайно за нимъ установилась репутація остряка, чего онъ, впрочемъ, добивался всѣми правдами и неправдами. Его считали человѣкомъ, у котораго всегда на языкѣ самая свѣжая новость или готовая острота. Больше всего на свѣтѣ мистеръ Скруперъ любилъ чужіе обѣды и вѣчно терзался ужаснымъ ожиданіемъ того дня, когда солнце его славы померкнетъ и число приглашеній на обѣды начнетъ уменьшаться.

Такъ вотъ какъ оно вышло, что между мной — артистомъ эпиграмматическаго жанра, и. Прайсомъ Скруперомъ — любителемъ чужихъ обѣдовъ, завязались прочныя отношенія.

Въ первый же свой визитъ онъ получилъ отъ меня двѣ-три недурныя вещицы. Я разсказалъ ему одинъ анекдотъ, который еще ребенкомъ слышалъ отъ отца, — анекдотъ вполнѣ безопасный, давно уже похороненный и всѣми забытый. Я далъ ему двѣ готовыя загадки, случайно оказавшіяся въ моемъ столѣ и до того плохія, что никто бы, навѣрно, не заподозрилъ ихъ профессіональнаго происхожденія. Однимъ словомъ, я обезпечилъ его на нѣкоторое время остроуміемъ, а онъ меня — средствами къ жизни, и мы разстались довольные другъ другомъ.

Коммерческія сношенія, завязавшіяся такимъ образомъ къ удовольствію обѣихъ сторонъ, систематически поддерживались и вызывали довольно частыя встрѣчи. Разумѣется, какъ и во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ, эти пріятныя маленькія сдѣлки не обходились безъ вторженія непріятныхъ элементовъ Мистеръ Скруперъ жаловался мнѣ иногда, что та или другая изъ поступившихъ въ его пользованіе моихъ остротъ не произвела желаннаго эффекта — короче сказать, не окупилась ему. Что могъ я отвѣчать на подобныя жалобы? Не могъ же я сказать ему, что онъ самъ виноватъ. Я разсказалъ ему анекдотъ Исаака Вальтона объ одномъ священникѣ, попросившемъ у своего собрата по^профессіи на подержаніе его проповѣдь, которая произвела страшный фуроръ между слушателями, — Но испытавъ ея дѣйствіе на своей паствѣ и возвращая ее автору, священникъ заявилъ ему съ нѣкоторой обидой, что проповѣдь потерпѣла полнѣйшее фіаско, такъ какъ его аудиторія нисколько не была тронута его краснорѣчіемъ. Отвѣтъ владѣльца проповѣди былъ подавляющій: «Я далъ вамъ мою скрипку, но не могъ дать смычка», отвѣчалъ онъ, желая этимъ сказать, какъ поясняетъ Исаакъ — безъ всякой надобности, надо признаться, — «что проповѣдь должна говориться толково и съ чувствомъ».

Мой джентльменъ не раскусилъ, повидимому, той соли, какую имѣлъ для него этотъ разсказъ. Я подозрѣваю, что пока я разсказывалъ, онъ старался запомнить мой анекдотъ: пригодится, дескать, на будущее время. Попросту говоря, онъ хотѣлъ поживиться отъ меня на даровщинку, что было уже, согласитесь, нечестно.

Надо замѣтить, что помимо своего природнаго неисправимаго недостатка, мистеръ Скруперъ начиналъ стариться и съ годами еще больше глупѣлъ. Нерѣдко случалось, что онъ^ забывалъ конецъ анекдота, въ которомъ собственно и заключалась самая суть, или перевиралъ каламбуръ. Я щедро снабжалъ его моими издѣліями и, увѣряю васъ, тратилъ много труда, стараясь потрафить на его вкусъ и примѣниться къ требованіямъ его ремесла. Онъ любилъ обѣдать въ гостяхъ, а за обѣдомъ нужны каламбуры застольнаго характера, которые имѣли бы связь съ гастрономическими наслажденіями. Такими то каламбурами я и награждалъ мистера Скрупера къ полному ею удовольствію. Вотъ нѣсколько образчиковъ, за которые я порядкомъ таки его пощипалъ.

«Почему вино» — замѣтьте, какъ легко и естественно говорится послѣ обѣда такой каламбуръ — «почему вино, заготовляемое для англійскаго рынка, похоже на дезертира изъ арміи?»

— Потому, что его всегда разводятъ водкой, прежде, чѣмъ отправлять за границу^[16].

"Почему корабль, выдержавшій много бурь по пути къ своему назначенію, похожъ на плохое вино, которое подкрашиваютъ кампешевымъ деревомъ и тому подобными веществами?

— Потому, что онъ прошелъ много мытарствъ прежде, чѣмъ попалъ въ портъ^[17].

«Какая часть отдѣлки въ дамскомъ туалетѣ похожа на остъ-индскій хересъ лучшаго качества?»

— Та, которая идетъ вокругъ мыса^[18].

Что больше всего затрудняло моего патрона (онъ самъ мнѣ признавался: онъ былъ со мной вполнѣ откровененъ, какъ бываемъ мы откровенны со своимъ докторомъ или стряпчимъ) — такъ это помнить, въ какихъ домахъ онъ уже разсказалъ тотъ или другой анекдотъ, угостилъ общество такимъ то каламбуромъ, для кого та или другая загадка будетъ новостью и кому она успѣла уже надоѣсть. А иногда случалось и такъ, что вмѣсто загадки онъ говорилъ разгадку, что всякій разъ вызывало недоумѣніе, а подчасъ и смѣхъ; или же, предложивъ свой вопросъ, какъ слѣдуетъ, онъ вдругъ — въ ту самую минуту, когда слушатели, отчаявшись отгадать, уже готовы были сдаться на капитуляцію — огорашивалъ ихъ разгадкой къ совершенно другой загадкѣ, не имѣющей ничего общаго съ первой.

Одинъ разъ мой патронъ пришелъ ко мнѣ страшно взбѣшенный. Мой каламбуръ — съ иголочки новенькій и за который я взялъ очень дорого, ибо и самъ былъ о немъ высокаго мнѣнія, — какъ говорится, съ трескомъ провалился, и мистеръ Скруперъ явился потребовать у меня объясненій.

— Ну ужъ каламбуръ, удружили! — началъ онъ. — Я съ нимъ какъ куръ во щи попался. Одна пренепріятная личность позволила себѣ даже сказать, что тутъ и каламбура то нѣтъ никакого, что вѣрно я что-нибудь напуталъ. Не очень то пріятно выслушать такую вещь, согласитесь, особенно принимая во вниманіе, что я выдалъ каламбуръ за мой собственный. Какъ могъ я напутать въ моемъ собственномъ каламбурѣ, интересно знать?

— Позвольте спросить, — проговорилъ я учтиво, — въ какихъ словахъ вы предложили вопросъ?

— Я спросилъ: "Почему мы имѣемъ основаніе думать, что пилигримы, отправляющіеся въ Мекку, предпринимаютъ это путешествіе изъ корыстныхъ побужденій?

— Совершенно вѣрно, — сказалъ я, — а отвѣтъ?

— Отвѣтъ? Я отвѣчалъ, какъ вы мнѣ сказали: — Потому, что они ходятъ туда ради Магомета^[19].

— Ну, теперь я не удивляюсь, что ваши слушатели ничего не поняли, — сказалъ я холодно, чувствуя себя несправедливо обиженнымъ. — Вотъ отвѣтъ въ той формѣ, какъ я его далъ: — Потому, что они ходятъ туда ради пророка.

Мистеръ Скруперъ поспѣшилъ извиниться.

Мой разсказъ подходитъ къ концу. Конецъ будетъ трагическій, совершенно какъ въ «Королѣ Лирѣ». И — что всего хуже — мнѣ придется сознаться, что всему виной былъ мой собственный плачевный, непростительный промахъ.

Я начиналъ уже получать съ мистера Скрупера преизрядный доходецъ, и фонды мои значительно поднялись, когда въ одно прекрасное утро я былъ озадаченъ новымъ визитомъ. Какъ и въ первый разъ, посѣтитель былъ совершенно мнѣ незнакомъ. Какъ и въ первый разъ, это былъ джентльменъ среднихъ лѣтъ, съ подмигивающимъ глазомъ и юмористическимъ выраженіемъ рта, и тоже, какъ оказалось, охотникъ обѣдать въ гостяхъ. У него была двойная фамилія. Я назову его мистеромъ Керби Постльветомъ, что будетъ настолько близко къ истинѣ, насколько я считаю это безопаснымъ.

Мистеръ Керби Постльветъ явился по такому же дѣлу, какое раньше привело на мой чердакъ мистера Скрупера. И ему тоже попалось мое произведеніе въ одномъ журналѣ (я не прекращалъ своихъ связей съ періодической прессой), и такъ какъ ему, какъ и Скруперу, приходилось поддерживать за собой репутацію остряка, а изобрѣтательность его подчасъ истощалась, то онъ и явился ко мнѣ точь въ точь съ такимъ же предложеніемъ, какое уже было сдѣлано мнѣ мистеромъ Скруперомъ,

Въ первую минуту странность такого совпаденія буквально лишила меня языка. Я стоялъ и таращилъ глаза на моего посѣтителя съ такимъ глупымъ видомъ, который едва ли могъ внушить ему лестное мнѣніе обо мнѣ, какъ о человѣкѣ, блистающемъ остроуміемъ. Впрочемъ, немного погодя я совершенно пришелъ въ себя и заговорилъ. Я говорилъ осторожно и сдержанно, но въ концѣ концовъ согласился на предложенныя мнѣ условія: оказалось, что мистеръ Керби Постльветъ имѣетъ еще болѣе широкіе взгляды на финансовую сторону такихъ операцій, чѣмъ даже мистеръ Прайсъ Скруперъ.

Единственное затрудненіе состояло въ томъ, что моему новому кліенту товаръ былъ нуженъ сейчасъ же. Ждать онъ не могъ: въ этотъ самый вечеръ онъ обѣдалъ въ гостяхъ и во что бы то ни стало долженъ былъ отличиться. Случай былъ чрезвычайный. Ему нужно что-нибудь хорошенькое. За платой онъ не постоитъ. Загадка каламбуръ — только совсѣмъ новенькая.. Да, это бы лучше всего.

Я перерылъ весь свой запасъ, обшарилъ свой столъ сверху до низу, но изъ оказавшихся тамъ вещей ни одна ему не понравилась. Вдругъ я вспомнилъ, что въ карманѣ у меня лежитъ одна штучка — какъ разъ то самое, что ему было нужно. Загадка-каламбуръ на самую современную тему; намекъ на вопросъ дня, обсуждавшійся въ то время на всѣхъ перекресткахъ. Ничего не могло быть легче, какъ ввернуть въ разговоръ такой каламбуръ. Словомъ сказать, вещица въ самомъ дѣлѣ премиленькая. Одно только сомнѣніе смущало меня: не продалъ ли я уже эту вещь моему первому кліенту. Вотъ вопросъ. Хоть ты что хочешь, а я не могъ отвѣтить на него съ увѣренностью. Жизнь человѣка моей профессіи полна хаоса, а обо мнѣ это можно было сказать больше, чѣмъ обо всякомъ другомъ, такъ какъ на мои произведенія былъ и частный, и общественный спросъ, и торговля моя шла шибко. Счетныхъ книгъ я не велъ и никуда не заносилъ моихъ торговыхъ сдѣлокъ. Одно только подавало мнѣ сильную надежду, что каламбуръ мой еще не проданъ, — это то, что, какъ я твердо помнилъ, я до сихъ поръ не получалъ отъ мистера Скрупера никакихъ извѣстій объ его успѣхѣ или неуспѣхѣ, хотя этотъ джентльменъ никогда не забывалъ увѣдомлять меня насчетъ этого важнаго пункта. Я колебался, но, соблазненный княжеской платой, которую предложилъ мнѣ мой новый кліентъ, кончилъ тѣмъ, что рѣшилъ сомнѣніе въ свою пользу и вручилъ вышереченное произведеніе искусства мистеру Керби Постльвету.

Я бы солгалъ, если бъ сказалъ вамъ, что, заключивъ эту сдѣлку, я чувствовалъ себя совершенно спокойно. Страшныя опасенія терзали мою душу, и были минуты, когда я отдалъ бы все на свѣтѣ, чтобы воротить невозвратное, будь это возможно. Но объ этомъ не могло быть и рѣчи. Я не зналъ даже, гдѣ искать моего новаго кліента: онъ не оставилъ мнѣ своего адреса. Все, что мнѣ теперь оставалось, это — терпѣливо ждать и стараться не терять бодрости.

Событія, ознаменовавшія вечеръ того приснопамятнаго дня, когда я удостоился перваго визита моего новаго кліента, были разсказаны мнѣ впослѣдствіи съ большою обстоятельностью (и не безъ значительной примѣси яда) обоими лицами, на долю которыхъ выпали двѣ главныя роли въ этой драмѣ. Страшно сказать: на другой же день оба мои кліента, внѣ себя отъ ярости, явились ко мнѣ повѣдать о случившемся и изобличить меня, какъ первую причину и виновника обрушившейся на нихъ бѣды. Оба были въ бѣшенствѣ, но мой новый знакомецъ, мистеръ Постльветъ, буквально рвалъ и металъ.

Этотъ джентльменъ разсказалъ слѣдующее. Явившись въ назначенный часъ въ тотъ домъ, куда онъ былъ званъ и хозяинъ котораго (какъ онъ не преминулъ мнѣ сообщить при семъ удобномъ случаѣ) занималъ очень видное положеніе въ свѣтѣ, мистеръ Постльветъ увидѣлъ себя въ самомъ избранномъ обществѣ. Онъ разсчитывалъ явиться послѣднимъ, но оказалось, что ждутъ еще какого-то Скрупера или Прайса, а можетъ быть, Скрупера-Прайса или что то въ этомъ родѣ. Впрочемъ, этотъ Скруперъ скоро пріѣхалъ, и общество усѣлось за столъ.

Все время, пока продолжался обѣдъ, о великолѣпіи котораго я не стану распространяться, мои джентльмены были на ножахъ. Повидимому, — по крайней мѣрѣ, оба разсказа сходятся въ этомъ пунктѣ — они противоречили другъ другу на каждомъ шагу, перебивали другъ друга, мѣшали другъ другу разсказывать, и къ концу обѣда возненавидѣли другъ друга тою особаго рода ненавистью, какую нерѣдко испытываютъ взаимно два гражданина христіанской страны, обѣдающіе за однимъ столомъ. Хотя они ни разу не встрѣчались до этого дня, но я подозрѣваю, что каждый слыхалъ о другомъ, какъ объ охотникѣ покушать на чужой счетъ, и заранѣе приготовился его возненавидѣть.

Строго придерживаясь Постльветовской редакціи моего разсказа, я долженъ прибавить, что все это время, и даже въ тѣ минуты, когда поведеніе моего стараго патрона больше всего его оскорбляло, мистеръ Керби Постльветъ утѣшалъ себя мыслью, что у него есть въ запасѣ оружіе, которымъ онъ нанесетъ сопернику рѣшительный ударъ, когда наступитъ для этого благопріятный моментъ. Этимъ оружіемъ былъ мой каламбуръ, — каламбуръ съ намекомъ на вопросъ дня.

Желанная минута наступила. Я и теперь содрогаюсь, когда вспомню, что за этимъ послѣдовало. Обѣдъ кончился; первая бутылка уже обошла въ круговую, и мистеръ Керби Постльветъ — исподтишка, полегоньку, со всею ловкостью опытнаго дипломата, — началъ наводить разговоръ на нужную ему тему. Онъ сидѣлъ очень близко отъ моего стараго патрона, мистера Прайса Скрупера. Каково же было изумленіе мистера Постльвета, когда онъ услышалъ, что и этотъ джентльменъ въ свою очередь ведетъ бесѣду въ томъ же духѣ и, какъ ему показалось, подбирается къ тому же вопросу. «Ужъ не замѣтилъ ли онъ, куда я гну свою линію, и не играетъ ли мнѣ въ руку?» подумалъ мой новый кліентъ. «Можетъ быть, въ сущности онъ и недурной малый. Ну что жъ, въ другой разъ и я ему услужу». Но этотъ миролюбивый взглядъ на вещи продержался недолго. Страшная развязка приближалась. Два голоса заговорили разомъ.

Мистеръ Прайсъ Скруперъ. — Кстати: сегодня утромъ, когда я размышлялъ по поводу этого вопроса, мнѣ пришелъ въ голову одинъ каламбуръ.

Мистеръ Керби Постльветъ. — А я, знаете ли, раздумывалъ поутру на эту тему и вдругъ какъ то нечаянно придумалъ каламбуръ.

Оба разомъ умолкли и поглядѣли другъ на друга.

— Виноватъ, — сказалъ мой старый патронъ съ убійственной вѣжливостью: — вы, кажется, изволили сказать, что ..

— Что я придумалъ каламбуръ, — докончилъ мой новый патронъ. — Да. Но мнѣ показалось, что и вы съ своей стороны упомянули р чемъ то въ этомъ родѣ.

— Да.

За столомъ воцарилось молчаніе. Наконецъ, одна высокоименитая особа сказала: «Какое странное совпаденіе!»

— Во всякомъ случаѣ, — подхватилъ хозяинъ дома, — мы должны услышать хоть одинъ каламбуръ. Скруперъ, слово за вами: вы первый заговорили. — Мистеръ Постльветъ, я непремѣнно хочу слышать вашъ каламбуръ, — сказала хозяйка, оказывавшая предпочтеніе мистеру Постльвету.

Что оставалось дѣлать моимъ джентльменамъ въ виду такихъ обстоятельствъ? Помолчавъ съ минуту, они опять заговорили разомъ, и дуэтъ возобновился.

Мистеръ Прайсъ Скруперъ. — Почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ своемъ теперешнемъ видѣ…

Мистеръ Керби Постльветъ. — Почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ своемъ теперешнемъ видѣ…

Поднялся общій хохотъ.

— Кажется, наши каламбуры немного похожи? — замѣтилъ мистеръ Постльветъ съ горькимъ сарказмомъ и бросилъ свирѣпый взглядъ на моего стараго патрона.

— Въ первый разъ въ жизни случается со мной такая странная вещь! — пробормоталъ тотъ сконфуженнымъ тономъ.

— Великіе умы сходятся, — сказала та самая именитая особа, которая сдѣлала передъ тѣмъ замѣчаніе по поводу «страннаго совпаденія».

— Ну, все равно, давайте намъ ваши каламбуры! — закричалъ хозяинъ. — Можетъ быть, они только сначала одинаковы, а дальше расходятся. Скруперъ, начинайте.

— Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь мы такъ и не дослушали васъ до конца, — сказала хозяйка и посмотрѣла на мистера Постльвета.

Но мистеръ Постльветъ угрюмо молчалъ. Мистеръ Скруперъ воспользовался этимъ обстоятельствомъ и выступилъ со своимъ каламбуромъ во всей его неприкосновенности.

— Почему, — началъ еще разъ этотъ джентльменъ, — почему телеграфный канатъ Атлантическаго океана въ его теперешнемъ видѣ похожъ на школьнаго учителя?

— Да это мой каламбуръ, — сказалъ мистеръ Постльветъ, какъ только тотъ замолчалъ. — Я самъ его придумалъ.

— Напротивъ, онъ мой, могу васъ увѣрить, — упрямо настаивалъ Скруперъ. — Я сочинилъ его сегодня поутру за бритьемъ.

Настала новая пауза, нарушаемая только короткими восклицаніями изумленія со стороны присутствующихъ, причемъ слышнѣе всѣхъ другихъ голосовъ былъ голосъ именитой особы.

Опять хозяинъ пришелъ на выручку сконфуженнымъ джентльменамъ.

— Рѣшить этотъ споръ очень легко, — сказалъ онъ; — стоитъ только посмотрѣть, который изъ нашихъ двухъ друзей знаетъ отвѣтъ. Кто скажетъ отвѣтъ, тотъ и есть настоящій собственникъ каламбура. Вотъ что мы сдѣлаемъ: пусть каждый изъ васъ, господа, напишетъ отвѣтъ на бумажкѣ и передастъ мнѣ. Если отвѣты сойдутся, тогда совпаденіе будетъ въ самомъ дѣлѣ поразительное.

— Никто, кромѣ меня, не можетъ знать отвѣта, — сказалъ мой первый кліентъ, записывая его на бумажкѣ.

Мой новый кліентъ тоже написалъ что-то, сложилъ бумажку и сказалъ:

— Я одинъ знаю отвѣтъ.

Хозяинъ развернулъ бумажки и прочелъ одну за другой.

Отвѣтъ мистера Прайса Скрупера. — Потому что онъ поддерживается баканами^[20].

Отвѣтъ мистера Керби Постльвета. — Потому что онъ поддерживается баканами.

Произошла сцена. Начались перекоры; наговорили другъ другу дерзостей. А на другой день какъ я уже говорилъ, оба джентльмена чѣмъ свѣтъ явились ко мнѣ. Положимъ, что очень то распѣтушиться они не могли: развѣ не были оба они въ моей власти?

Но всего любопытнѣе то, что съ этого дня начался упадокъ моей славы. Само собою разумѣется, что оба мои кліента распростились со мной навсегда. Но я долженъ прибавить, что и моя изобрѣтательность на загадь тоже распростилась со мной. Мои утреннія совѣщанія со словаремъ стали давать все меньше и меньше результатовъ. Не дальше, какъ двѣ недѣли тому назадъ, въ среду, я отослалъ въ одинъ еженедѣльный журналъ мой ребусъ, представляющій слѣдующую комбинацію фигуръ: на первомъ мѣстѣ жирафъ, затѣмъ стогъ сѣна, мальчикъ, подгоняющій обручъ, буква X, полумѣсяцъ, человѣческій ротъ, слова: "Я желаю, собака на заднихъ лапахъ и вѣсы. Ребусъ былъ помѣщенъ. Его замѣтили. Публика была заинтригована. Но — хоть вы меня рѣжьте — я не имѣю ни малѣйшаго представленія, что я хотѣлъ имъ сказать, и — я погибъ.

IV.
Не принимать, какъ должное.

Сегодня я, Юнисъ Фильдингъ, просматривала свой дневникъ, который я вела въ первыя недѣли моей жизни въ свѣтѣ: я только что вышла тогда изъ нѣмецкой школы Моравскихъ братьевъ, гдѣ воспитывалась. Странная жалость наполняетъ мою душу, когда я смотрю на этотъ дневникъ: жалость къ себѣ, къ той нѣжной, невинной и неопытной дѣвочкѣ, какою я была въ то время, когда выпорхнула изъ-подъ мирной кровли Моравской колоніи и очутилась въ нашей печальной семьѣ.

Вотъ я просматриваю первую страницу, и передо мной, какъ призракъ прошлаго, встаетъ знакомая картина: тихія, заросшія травой улицы нашей колоніи съ ея старомодными домиками… толпа дѣтей идетъ въ церковь, и изъ всѣхъ домиковъ на нихъ ласково смотрятъ спокойныя, ясныя лица. Вотъ домъ незамужнихъ сестеръ съ его свѣтлыми, сіяющими чистотой окнами, а рядомъ церковь, гдѣ всѣ мы молились, — маленькая церковь съ широкимъ среднимъ придѣломъ, неизмѣнно отдѣлявшимъ мужскую половину молящихся отъ женской. Какъ сейчасъ вижу ряды молоденькихъ дѣвушекъ въ живописныхъ головныхъ уборахъ, подбитыхъ пунцовымъ; вижу и голубыя ленты замужнихъ женщинъ, и бѣлоснѣжные капоры вдовъ. Вижу кладбище, гдѣ, какъ и въ церкви, никогда не нарушалось раздѣленіе половъ и гдѣ братья и сестры лежатъ въ разныхъ могилахъ. Вижу нашего добраго, простодушнаго пастора, всегда проникнутаго такимъ глубокимъ сочувствіемъ къ человѣческой слабости. Все это я вижу вновь, когда перелистываю немногія «страницы моего дневника, и мнѣ почти хочется вернуться въ эту тихую пристань, гдѣ я жила, не зная тревогъ, отрѣзанная отъ міра, накрѣпко огражденная отъ мірскихъ заботъ и скорбей.

Ноября 7-го. Я дома, — опять дома послѣ трехлѣтняго отсутствія. Но какъ измѣнился нашъ домъ! Когда была жива мать, я помню, вездѣ, по всему дому чувствовалось ея присутствіе, гдѣ бы она ни была, хотя бы въ самой дальней комнатѣ; а теперь Сузанна и Присцилла носятъ ея платья, и всякій разъ, какъ которая-нибудь изъ нихъ пройдетъ мимо меня и мнѣ мелькнутъ мягкія складки свѣтло-сѣраго или сиреневаго платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, какъ будто надѣюсь увидѣть передъ собой мамино лицо. Онѣ гораздо старше меня: Присциллѣ было десять лѣтъ, когда» родилась, а Сузанна на три года старше Присциллы. Обѣ онѣ очень молчаливыя и серьезныя, и вся округа знаетъ — даже въ Германіи знаютъ, — какія онѣ набожныя. Должно быть, и я буду такая же, когда доживу до ихъ лѣтъ.

Я все спрашиваю себя, когда смотрю на отца, былъ ли онъ когда-нибудь маленькимъ: у него такой видъ, точно онъ прожилъ нѣсколько столѣтій. Вчера вечеромъ у меня не хватило храбрости хорошенько его разглядѣть, но сегодня, подъ глубокими морщинами, которыя провели на его лицѣ горе и заботы, я подмѣтила такое доброе, спокойное выраженіе. Въ его душѣ есть тихій, свѣтлый, глубокій уголокъ, котораго не возмутитъ никакая буря, — это ясно. Отецъ хорошій человѣкъ — я это знаю, хотя у насъ въ школѣ и не говорили объ его добродѣтеляхъ, какъ о добродѣтеляхъ Сузанны и Присциллы. Когда я вышла изъ кареты у нашего подъѣзда и онъ выбѣжалъ на улицу съ непокрытой. головой, когда онъ подхватилъ меня на руки и понесъ въ домъ, какъ малаго ребенка, все мое горе — горе разлуки съ школьными подругами, съ добрыми сестрами и съ нашимъ пасторомъ — разсѣялось, какъ дымъ, передъ радостью сознанія, что я опять съ нимъ. Если Господь мнѣ поможетъ (въ этомъ онъ мнѣ навѣрно поможетъ), я буду утѣшеніемъ для моего отца.

Нашъ домъ совсѣмъ не тотъ, какимъ онъ былъ при матери. Комнаты смотрятъ мрачно, на стѣнахъ сырость и плѣсень, ковры вытерлись до того, что нитки сквозятъ. Какъ видно, мои сестры не интересуются домашнимъ хозяйствомъ. Правда, Присцилла скоро уходитъ отъ насъ: она помолвлена съ однимъ изъ братьевъ нашей общины. Онъ живетъ въ Вудбери, въ десяти миляхъ отъ насъ. Вчера вечеромъ она мнѣ разсказывала, какой у него чудесный домъ, какая дорогая и роскошная обстановка; онъ живетъ гораздо богаче, чѣмъ это вообще принято въ нашей общинѣ, такъ какъ мы вѣдь не гонимся за мірскими благами. Показывала она мнѣ также, что она приготовила себѣ къ свадьбѣ: прекрасное тонкое бѣлье и цѣлую кучу платьевъ — шелковыхъ и шерстяныхъ. Разложенныя на убогихъ столахъ и стульяхъ нашей комнаты, всѣ эти вещи казались до того роскошными, что я не могла удержаться, чтобы не прикинуть въ умѣ, чего все это можетъ стоить, и спросила, хорошо ли идутъ дѣла отца. Присцилла покраснѣла, а Сузанна тяжело вздохнула: отвѣтъ былъ достаточно краснорѣчивъ.

Сегодня утромъ я разложила свой чемоданъ и передала сестрамъ по письму отъ нашей колоніи. Въ этихъ письмахъ ихъ увѣдомляютъ, что брать Шмидтъ (нашъ миссіонеръ въ Вестъ-Индіи) проситъ, чтобы ему выбрали по жребію подходящую жену и отправили бы въ нему въ Вестъ-Индію. Многія изъ незамужнихъ сестеръ нашей колоніи записались въ число желающихъ, и такъ высоко стоитъ у насъ репутація Сузанны и Присциллы, что община сочла нужнымъ извѣстить ихъ о письмѣ брата Шмидта на тотъ случай, если бъ и онѣ пожелали записаться. Присцилла, конечно, отказалась, такъ какъ она уже невѣста, но Сузанна весь день о чемъ-то раздумывала, и въ эту минуту она сидитъ противъ меня, блѣдная и торжественная, и что-то пишетъ; ея зачесанные внизъ, плотно приглаженные темные волосы, въ которыхъ я вижу двѣ-три серебристыя нити, рѣзко оттѣняютъ ея, впалыя щеки, но пока она пишетъ, слабый румяне’цъ проступаетъ у нея на лицѣ, словно она прислушивается къ голосу брата Шмидта, котораго она никогда не видала. Своимъ твердымъ и четкимъ круглымъ почеркомъ она написала свое имя; я отсюда могу его прочесть: «Сузанна Фильдингъ»; вмѣстѣ съ другими именами оно будетъ брошено въ урну, а тамъ всѣ бумажки перемѣшаютъ и вынутъ одну, и имя, которое окажется на ней, будетъ именемъ нареченной жены брата Шмидта.

Ноября 9-го. Только два дня, какъ я дома, но какъ все измѣнилось во мнѣ! Въ головѣ какой-то туманъ: мнѣ кажется, сто лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ я вышла изъ школы. Сегодня поутру какіе-то два человѣка подошли къ нашему дому и сказали, что имъ нужно видѣть отца. Это были простые, грубые люди; ихъ громкіе голоса явственно доносились до рабочаго кабинета отца, гдѣ онъ что-то писалъ, а я сидѣла у огня за шитьемъ. Я подняла голову на звукъ голосовъ и увидѣла, что отецъ смертельно поблѣднѣлъ, и его сѣдая голова безпомощно склонилась на руки. Черезъ секунду онъ вышелъ. Онъ вернулся съ незнакомцами и велѣлъ мнѣ идти къ сестрамъ. Я нашла ихъ обѣихъ въ гостиной. Сузанна казалась испуганной и растерянной, а Присцилла лежала въ истерикѣ. Нескоро мнѣ удалось ихъ успокоить. Когда наконецъ Присцилла перестала рыдать и притихла на своемъ диванѣ, а Сузанна усѣлась въ мамино кресло съ очевиднымъ намѣреніемъ обдумать положеніе дѣлъ, я опять прокралась къ кабинету отца и тихонько постучалась въ дверь. «Войдите»! послышался его голосъ. Онъ былъ одинъ, и его милое, доброе лицо было очень печально.

— Отецъ, что случилось? — спросила я и бросилась къ нему.

— Юнисъ, — проговорилъ онъ тихо и нѣжно, — я тебѣ все разскажу.

Я опустилась подлѣ него на колѣни, не отрывая глазъ отъ его лица, и онъ разсказалъ мнѣ длинную грустную исторію. Я чувствовала, какъ съ каждымъ его словомъ все дальше и дальше уходятъ отъ меня мои школьные дни, превращаясь въ воспоминанія далекаго прошлаго, отъ котораго я была отрѣзана навсегда. Оказалось, что сегодняшніе незнакомцы были присланы кредиторами отца, чтобъ описать наше имущество, нашъ старый домъ, гдѣ жила и умерла моя мать. На этомъ закончился его разсказъ.

Въ первую минуту у меня перехватило духъ, словно и я собиралась удариться въ истерику по примѣру Присциллы, но я сейчасъ же подумала: «Да развѣ я ему этимъ помогу?», и спустя двѣтри минуты я была уже въ состояніи храбро взглянуть ему въ глаза. Тутъ онъ сказалъ, что ему надо просмотрѣть счетныя книги; я поцѣловала его и ушла.

Въ гостиной было все то же. Присцилла лежала, не шевелясь, съ закрытыми глазами, а Сузанна совсѣмъ ушла въ свои мысли. Ни та, ни другая не замѣтили, какъ я вошла и опять вышла. Я пошла на кухню поговорить съ Дженъ объ обѣдѣ для отца. Она сидѣла на стулѣ и голосила, раскачиваясь изъ стороны въ сторону (она уже до-красна натерла себѣ глаза своимъ толстымъ передникомъ), а въ глубокомъ старинномъ креслѣ, принадлежавшемъ когда-то моему дѣду — (кто изъ братьевъ нашей общины не зналъ Джорджа Фильдинга)? — сидѣлъ одинъ изъ незнакомцевъ, въ потертой коричневой шляпѣ, и таращился^ изъ-подъ ея широкихъ полей на мѣшокъ съ сушеными травами, подвѣшенный къ потолку на крючкѣ. Онъ не отвелъ глазъ отъ этого мѣшка, даже когда я показалась въ дверяхъ и остановилась на порогѣ, какъ пораженная громомъ; онъ только округлилъ свой большой ротъ, какъ будто собирался свистнуть.

— Добраго утра, сэръ, — сказала я, какъ только немного оправилась; я рѣшила быть вѣжливой съ этимъ человѣкомъ, потому что отецъ сказалъ мнѣ, что мы должны смотрѣть на этихъ людей, какъ на простыя орудія въ рукахъ Того, кому было угодно ниспослать намъ скорбь. — Позвольте узнать, какъ ваше имя?

Незнакомецъ перевелъ на меня свой неподвижный взглядъ, чуть-чуть улыбнулся и сказалъ:

— Джонъ Робинсъ — имя мое, Англія — отечество мое, въ Вудбери — жилище мое, и Христосъ — спасеніе мое.

Онъ выговорилъ это нараспѣвъ, послѣ чего глаза его опять обратились на мѣшокъ съ маіораномъ, а вѣки замигали, какъ будто отъ избытка удовольствія. Я задумалась надъ его отвѣтомъ и хотя не пришла ни къ какому опредѣленному заключенію, но почему-то онъ подѣйствовалъ на меня успокоительно.

— Очень рада это слышать, — проговорила я наконецъ, — потому-что всѣ мы здѣсь люди религіозные, и я боялась найти въ васъ человѣка другихъ взглядовъ.

— О, на мой счетъ вы можете быть совершенно покойны, миссъ, — отвѣчалъ онъ, — я не сдѣлаю вамъ никакой непріятности; прикажите только вашей Мэри не жалѣть для меня пива, и я ничѣмъ васъ не потревожу.

— Благодарю васъ, — сказала я. — Дженъ, слышите, что говоритъ мистеръ Робинсъ? Да еще вотъ что: достаньте чистыхъ простынь, хорошенько провѣтрите и постелите ему постель въ комнатѣ для пріѣзжихъ. Вы найдете тамъ на столѣ библію и книгу псалмовъ, мистеръ Робинсъ.

Съ этими словами я пошла было изъ кухни, какъ вдругъ этотъ странный человѣкъ стукнулъ по столу кулакомъ, да такъ громко, что я вздрогнула отъ испуга,

— Миссъ, вы не горюйте, — сказалъ онъ мнѣ, — и если бы случилось, что кто-нибудь васъ обидитъ, вы только вспомните Джона Робинса изъ Вудбери. Я вашъ всегда и по всякимъ дѣламъ. Вотъ вамъ моя рука, что я ..

Онъ собирался что-то прибавить, но вдругъ замолчалъ, слегка покраснѣлъ и уставился опять въ потолокъ. Я вышла.

Послѣ того я до самаго вечера помогала отцу приводить въ порядокъ его счетныя книги. Ариѳметика всегда давалась мнѣ легко, и теперь я была этому очень рада.

P. S. Ночью мнѣ снилось, будто на нашу колонію напала непріятельская армія подъ предводительствомъ Джона Робинса, и будто онъ требовалъ, чтобы мы выбрали его своимъ пасторомъ.

Ноября 10-го. Я совершила путешествіе въ цѣлыхъ пятьдесятъ миль и полъ пути проѣхала въ почтовой каретѣ. Я только сегодня узнала, что братъ моей матери, богатый человѣкъ, живетъ въ пятнадцати миляхъ за Вудбери. Онъ не принадлежитъ къ нашей общинѣ и былъ очень недоволенъ замужествомъ моей матери. Оказывается также, что Сузанна и Присцилла не Дочери, а падчерицы моей матери. У отца мелькнула слабая надежда, не согласится ли нашъ богатый родственникъ помочь намъ въ нашей крайности; вотъ я и отправилась къ дядѣ, напутствуемая молитвами и благословеніями моего бѣднаго отца. Братъ Моръ, пріѣзжавшій вчера повидаться съ Присциллой, встрѣтилъ меня въ Вудбери на станціи и заботливо усадилъ въ дилижансъ, который долженъ былъ довезти меня до имѣнія дяди. Братъ Моръ, гораздо старше, чѣмъ я себѣ его представляла; у него широкое грубое и какое-то дряблое лицо. Удивляюсь, какъ Присцилла могла согласиться быть его женой. Впрочемъ онъ былъ ко мнѣ очень добръ и стоялъ во дворѣ гостиницы, пока дилижансъ не выѣхалъ изъ воротъ. Но не успѣлъ онъ скрыться изъ моихъ глазъ, какъ я уже забыла о немъ и стала придумывать, что я скажу дядѣ.

Дядинъ домъ стоить особнякомъ, окруженный лугами и рощами. Деревья теперь совсѣмъ оголились, и ихъ безлистыя вѣтки напоминали перья катафалка — такъ печально качались онѣ въ густомъ, пропитанномъ сыростью воздухѣ осенняго дня.

Взявшись за ручку дверного молотка съ изображеніемъ осклабленнаго человѣческаго лица, я вся задрожала и выпустила ее изъ рукъ; раздался ударъ — такой громкій, что всѣ собаки залаяли и на деревьяхъ закаркали грачи. Служанка провела меня черезъ переднюю (небольшую комнату съ низкимъ потолкомъ) въ гостиную — тоже невысокую, но большую и очень красивую, съ сильнымъ преобладаніемъ малиноваго цвѣта, отъ котораго становилось какъ-то теплѣй и веселѣй на душѣ послѣ сѣраго сумрака ноябрьскаго дня. На мягкомъ диванѣ, у огня, крѣпко спалъ массивный, красивый старикъ (часъ былъ послѣобѣденный), а по другую сторону камина сидѣла крошечная старушка. Увидѣвъ меня, она подняла указательный палецъ предостерегательнымъ жестомъ и показала мнѣ знаками, чтобы я сѣла ближе къ огню. Я сѣла и скоро вся ушла въ свои мысли.

Настала полная тишина. Вдругъ кто-то спросила, соннымъ голосомъ:

— Кто эта молоденькая миссъ?

— Я Юнисъ Фильдингъ, — отвѣчала я, почтительно вставая передъ старикомъ (это былъ мой дядя), а онъ такъ безцеремонно разглядывалъ меня своими проницательными сѣрыми глазами, что я совсѣмъ смутилась, и слезы покатились у меня по щекамъ, какъ я ни старалась ихъ удержать; на душѣ у меня было очень тяжело,

— Да она вылитая Софи, клянусь Богомъ! — воскликнулъ дядя и засмѣялся отрывистымъ и, какъ мнѣ показалось, невеселымъ смѣхомъ. — Ну подойди, Юнисъ, и поцѣлуй меня, — " прибавилъ онъ.

Съ серьезнымъ лицомъ я перешла раздѣлявшее насъ пространство и наклонилась къ нему; но онъ велѣлъ мнѣ сѣсть къ нему на колѣни, и я должна была исполнить его желаніе. Я не привыкла къ такимъ ласкамъ даже со стороны отца, и мнѣ было очень неловко.

— Ну, моя красавица, разскажи мнѣ теперь, зачѣмъ ты пожаловала, — сказалъ дядя. — Какое твое дѣло ко мнѣ? Какъ честный человѣкъ, я чувствую, что готовъ исполнить всякую твою просьбу.

Я вспомнила царя Ирода и молодую грѣшницу, которая обошла его своей пляской, и сердце сжалось во мнѣ; но потомъ я собралась съ мужествомъ, какъ царица Эсфирь, и разсказала дядѣ наше великое горе. Я разсказала ему со слезами, что отцу моему грозитъ тюрьма, если онъ не найдетъ друга, который принялъ бы въ немъ участіе.

— Вотъ что, Юнисъ, — сказалъ дядя послѣ долгаго молчанія, — я заключу съ тобой и съ твоимъ отцомъ торговую сдѣлку. Онъ укралъ у меня любимую сестру, и съ того дня я больше не видалъ ея милаго лица. Я богатый человѣкъ и у меня нѣтъ дѣтей. Пусть твой отецъ отдастъ тебя мнѣ; пусть онъ откажется отъ всякихъ правъ на тебя, — такъ, чтобы никогда даже не видѣть тебя, если бъ я этого пожелалъ, и я заплачу всѣ его долги, а ты будешь мнѣ дочерью.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ я отскочила отъ него, внѣ себя отъ гнѣва. Не помню, чтобы я когда нибудь такъ сердилась во всю мою жизнь.

— Этому не бывать! — закричала я. — Отецъ никогда меня не отдастъ, да и я не брошу его.

— Не торопись рѣшать, Юнисъ, — сказалъ дядя. — Вспомни, что у твоего отца еще двѣ дочери, кромѣ тебя. Даю тебѣ часъ на размышленіе.

Съ этими словами онъ вышелъ; за нимъ вышла его жена, и я осталась одна въ малиновой комнатѣ. Мое рѣшеніе было принято съ самаго начала; но пока я сидѣла въ этой красивой, уютной гостиной, у пылающаго огня, у меня было такое чувство, какъ будто всѣ холодные, безотрадные дни наступающей зимы столпились вокругъ меня и заморозили теплую атмосферу комнаты: мнѣ казалось, что зима касается меня своими ледяными руками, и я начала дрожать, какъ послѣдняя трусиха. Я раскрыла свою гадальную книжечку (мнѣ подарилъ ее нашъ пасторъ) и стала со страхомъ ее перелистывать. Много разъ я гадала по этой книжкѣ и не могу сказать, чтобы когда-нибудь она дала мнѣ опредѣленный совѣтъ или утѣшеніе. Но теперь, вынувъ листокъ, я прочла: «Не падай духомъ», и эти слова очень меня ободрили.

Когда прошелъ часъ, дядя вернулся и сталъ меня опять уговаривать. Онъ пускалъ въ ходъ и ласку, и угрозы, и мірскіе соблазны. Я долго молчала и наконецъ набралась храбрости и сказала:

— Грѣшно вамъ искушать дочь покинуть отца! Провидѣніе дало вамъ всѣ средства облегчать скорби вашихъ ближнихъ, а вы ихъ усугубляете. Я готова лучше жить въ тюрьмѣ съ моимъ отцомъ, чѣмъ съ вами въ палатахъ.

Я повернулась и вышла. Сумерки быстро сгущались. Я ощупью пробралась черезъ переднюю на крыльцо и пошла по дорогѣ. До деревни, черезъ которую проходилъ дилижансъ, было болѣе мили. По обѣ стороны дороги тянулись высокія изгороди, отъ чего она казалась еще темнѣй. Я шла очень быстро, но несмотря на это невдалекѣ отъ дядинаго дома меня захватила ночь. Обступившая меня тьма была такъ густа, что, казалось, ее можно было ощупать руками. «Не падай духомъ, Юнисъ», сказала я себѣ. Я чувствовала, что стоитъ мнѣ поддаться страху, и я уже не справлюсь съ собой, и чтобы придать себѣ бодрости, я громко запѣла нашъ вечерній гимнъ.

Вдругъ гдѣ-то близко впереди глубокій, чистый голосъ, совершенно какъ у того брата, который училъ насъ пѣнію въ колоніи, подхватилъ напѣвъ. Сердце заколотилось у меня отъ страха и какой-то странной радости. Я перестала пѣть, и неизвѣстный тоже умолкъ.

— Доброй ночи, — сказалъ тотъ же голосъ. Въ немъ было столько ласки, доброты и чистосердечія, что мои страхи мгновенно разсѣялись.

— Подождите меня, — сказала я. — Я ничего не вижу въ темнотѣ и боюсь заблудиться. Я иду въ Лонгвилль.

— И я туда же, — отвѣчалъ голосъ, слышавшійся теперь гораздо явственнѣе, и въ слѣдующую минуту я увидѣла передъ собой въ темнотѣ высокую фигуру.

— Братъ мой, далеко ли мы отъ Лонгвилля? — спросила я.

Я все еще немного дрожала, сама не знаю отчего.

— Въ десяти минутахъ ходьбы, — отвѣчалъ онъ такъ весело, что и мнѣ сдѣлалось веселѣй. — Возьмите мою руку. Мы съ вами живо дойдемъ.

Я оперлась слегка на его руку и почувствовала какое-то странное успокоеніе, какъ человѣкъ, который нашелъ надежную поддержку и можетъ ничего не бояться. Поровнявшись съ освѣщеннымъ окномъ деревенской гостиницы, мы оба разомъ подняли головы и заглянули другъ другу въ лицо. У него было прекрасное лицо — красивое и доброе, какія я видѣла только на самыхъ лучшихъ картинахъ. Не знаю почему, мнѣ вспомнился архангелъ Гавріилъ, когда я увидала это лицо.

— Вотъ мы и въ Лонгвиллѣ, — сказалъ онъ. — Куда прикажете васъ проводить?

— Сэръ, — отвѣчала я (теперь, когда мы могли видѣть другъ друга, я не рѣшилась назвать его братомъ), — сэръ, мнѣ надо въ Вудбери.

— Въ Вудбери! — повторилъ онъ съ удивленіемъ. — Въ такую темную ночь и одной! Черезъ пять минутъ здѣсь пройдетъ обратный дилижансъ, съ которымъ я ѣду въ Вудбери. Не позволите ли вы мнѣ быть вашимъ провожатымъ?

— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчала я, послѣ чего мы оба замолчали и стояли молча, пока въ темнотѣ не показались фонари быстро приближавшагося дилижанса.

Когда дилижансъ остановился, мой незнакомецъ отворилъ дверцу, приглашая меня жестомъ войти. Я молча попятилась: мнѣ стыдно было сознаться ему въ моей бѣдности. Но это былъ глупый стыдъ, и надо было его побороть.

— Мы — бѣдные люди, — пробормотала я, — я должна взять наружное мѣсто.

— Только не въ такую холодную ночь, — сказалъ онъ. — Входите въ карету.

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчала я, окончательно овладѣвая собой. — Я сяду наверху.

Какая-то крестьянка съ ребенкомъ подымалась въ эту минуту на имперіалъ, и я послѣдовала за ней. Мнѣ досталось мѣсто съ самаго краю, надъ колесами. Мракъ былъ такъ густъ, что кромѣ полосы живой изгороди съ ея оголившимися сучьями не видно было ничего; остальное тонуло въ непроглядной мглѣ. Мысль объ отцѣ и о томъ, что его ожидаетъ, не оставляла меня; я не могла думать ни о чемъ другомъ. Вдругъ я почувствовала на своей рукѣ чью-то твердую руку и услышала голосъ Гавріила:

— Вы сѣли на опасное мѣсто: малѣйшій толчекъ — и вы можете выскочить.

Тутъ мужество покинуло меня, и я заплакала, закрывъ лицо руками.

— Я такъ несчастна, — проговорила я сквозь слезы и продолжала тихонько плакать въ темнотѣ; но по мѣрѣ того, какъ лились мои слезы, горечь моей печали смягчалась.

— Братъ мой, — сказала я, когда немного успокоилась (въ темнотѣ я опять могла называть его братомъ), — я только что вышла изъ школы и еще не научилась справляться съ житейскими невзгодами.

— Дитя мое, — отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ, — я видѣлъ, какъ вы плакали. Не могу ли я вамъ помочь?

— Нѣтъ, — отвѣчала я, — мое горе — только мое и моей семьи.

Онъ больше ничего не сказалъ, но я все время чувствовала подлѣ себя его руку, которою онъ загородилъ пустое пространство, куда я могла упасть. Такъ мы и доѣхали до Вудбери, не проронивъ больше ни слова.

Братъ Моръ ожидалъ меня въ конторѣ дилижансовъ. Онъ такъ меня заторопилъ, что я едва успѣла взглянуть на Гавріила, который стоялъ неподвижно и смотрѣлъ мнѣ вслѣдъ. Братъ Моръ сталъ съ любопытствомъ разспрашивать меня о свиданіи съ дядей. Когда я разсказала ему о своей неудачѣ, онъ задумался и ничего не сказалъ, но когда я уже сидѣла въ вагонѣ, онъ вдругъ наклонился къ моему окну и шепнулъ: «Скажите Присциллѣ, что я завтра пріѣду».

Братъ Моръ — богатый человѣкъ; можетъ быть, онъ выручитъ отца ради Присциллы.

Ноября 11-го. Сегодня мнѣ приснилось, будто Гавріилъ стоитъ подлѣ меня и говоритъ: «Я принесъ тебѣ радостныя вѣсти»; но когда я стала жадно слушать, ожидая, что онъ скажетъ дальше, онъ вздохнулъ и исчезъ.

Ноября 11-го. Братъ Моръ бываетъ у насъ каждый день, но ни словомъ не заикается о своемъ желаніи выручить отца. Если помощь не придетъ скоро, его посадятъ въ тюрьму. А что, если дядя смягчится, если онъ по крайней мѣрѣ предложитъ намъ не такія тяжелыя условія? Дай-то Богъ! Если бъ онъ предложилъ хоть такъ, чтобъ я жила полгода въ его домѣ, а полгода у отца, я бы согласилась. Жили же Даніилъ и три отрока при дворѣ вавилонскомъ, и грѣхъ не коснулся ихъ. Завтра же напишу дядѣ.

Ноября 19-го. Сегодня я ѣздила въ Вудбери съ Присциллой, которой захотѣлось побесѣдовать съ тамошнимъ пасторомъ. Я воспользовалась тѣмъ временемъ, что она была занята, и пошла взглянуть на тюрьму. Я долго ходила вокругъ ея массивныхъ мрачныхъ стѣнъ и все думала о моемъ бѣдномъ отцѣ; на душѣ у меня было смутно и грустно. Наконецъ я устала и присѣла отдохнуть на ступеньку у тюремныхъ воротъ. Тутъ мнѣ вздумалось еще разъ загадать по моей книжкѣ; я раскрыла ее, и опять мнѣ попалось: «Не падай духомъ». Въ эту минуту показались братъ Моръ и Присцилла. Мнѣ не понравилось, какъ онъ на меня посмотрѣлъ, но я вспомнила, что онъ — будущій мужъ моей сестры, встала и протянула ему руку. Онъ продѣлъ ее подъ свою и прикрылъ своей жирной ладонью, и мы принялись втроемъ ходить мимо тюрьмы. Въ нѣсколькихъ шагахъ подъ нами, на склонѣ горы, на которой стоитъ тюрьма, былъ садъ, и вдругъ я увидѣла въ этомъ саду того, кого я зову Гавріиломъ (я вѣдь не знаю его настоящаго имени). Съ нимъ была молодая женщина: блондинка, съ очень хорошенькимъ и милымъ лицомъ. Я вдругъ заплакала — сама не знаю съ чего; должно быть, вспомнила объ отцѣ. Братъ Моръ проводилъ насъ домой и выпроводилъ отъ насъ Джона Робинса. Дн#онъ Робинсъ просилъ меня помнить о немъ и, конечно, пока жива, я никогда его не забуду.

Ноября 20-го. Ужасный день! Мой бѣдный отецъ въ тюрьмѣ. Когда мы обѣдали, явились какіе-то два человѣка съ отвратительными лицами и арестовали его. Я пожелала, чтобъ они умерли. Да проститъ мнѣ Богъ этотъ грѣхъ! Отецъ выслушалъ ихъ терпѣливо и кротко.

— Пошлите за братомъ Моромъ, — сказалъ онъ намъ, помолчавъ; — онъ вамъ поможетъ своими совѣтами.

Вскорѣ послѣ того его увели.

Что мнѣ дѣлать! Что мнѣ дѣлать!

Ноября 30-го. Вчера мы втроемъ до поздней ночи обсуждали наши планы на будущее. Присцилла думаетъ, что братъ Моръ поспѣшитъ теперь свадьбой, а у Сузанны, по ея словамъ, есть предчувствіе, что ей выпадетъ жребій быть женой брата Шмидта. Она очень много и умно говорила объ обязанностяхъ жены миссіонера; она говоритъ, что для того, чтобы какъ слѣдуетъ выполнять эти обязанности, нужна особая благодать. А мнѣ все представлялось, какъ мой несчастный отецъ старается уснуть въ своей тюремной каморкѣ, и я не могла себя заставить думать о другомъ.

Вратъ Моръ говоритъ, что, кажется, онъ нашелъ средство освободить моего отца; только, говоритъ онъ, всѣ мы должны молиться, чтобы Господь помогъ намъ подавить въ себѣ своеволіе. Я-то на все готова — я знаю; если бъ это могло спасти отца, я съ радостью продалась бы въ неволю, какъ это дѣлали наши первые миссіонеры во времена рабства въ Вестъ-Индіи. Но въ Англіи нельзя продать себя въ рабство… А я была бы такой вѣрной невольницей!.. Ахъ, если бъ я могла достать столько денегъ, чтобъ заплатить наши долги! Братъ Моръ все уговариваетъ меня не плакать и не портить глазъ.

Декабря 1-го. Въ тотъ день, когда арестовали отца, я опять обращалась къ дядѣ — съ послѣднимъ воззваніемъ. Сегодня утромъ я получила отъ него коротенькое письмо съ увѣдомленіемъ, что онъ посылаетъ ко мнѣ своего повѣреннаго, отъ котораго я узнаю, на какихъ условіяхъ онъ соглашается намъ помочь. Я дочитывала это письмо, когда мнѣ пришли сказать, что повѣренный пріѣхалъ и желаетъ говорить со мной наединѣ. Дрожа отъ волненія, я вышла въ гостиную и увидѣла — кого же? — Гавріила. Оказалось, что онъ-то и есть дядинъ повѣренный. Я вспомнила, какъ онъ явился мнѣ во снѣ и сказалъ: «Я принесъ тебѣ радостныя вѣсти», и разомъ повеселѣла.

— Миссъ Юнисъ Фильдингъ? — проговорилъ онъ въ видѣ вопроса, глядя на меня сверху внизъ.

Его голосъ радостно отдался въ моемъ сердцѣ, и его ясная улыбка, какъ солнечный лучъ, озарила мою омраченную душу.

— Да, я Юнисъ Фильдингъ, — отвѣчала я и, какъ глупенькая дѣвочка, опустила глаза передъ его взглядомъ.

Я не могла говорить Я сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ сѣлъ, а сама осталась стоять, облокотившись о высокую спинку маминаго кресла.

— Васъ огорчитъ то, что я имѣю вамъ передать, — сказалъ Гавріилъ. — Вотъ бумага, составленная вашимъ дядей; вы и вашъ отецъ должны ее подписать. Вашъ дядюшка соглашается уплатить долги мистера Фильдинга и будетъ выдавать ему по сту фунтовъ въ годъ, если онъ переселится въ Германію, въ колонію Моравскихъ братьевъ, а вы переѣдете къ нему, т, е. къ вашему дядѣ, на предложенныхъ вамъ условіяхъ.

— Я не могу! Не могу! — вскричала я горько. — О, сэръ! Скажите: развѣ могу я бросить отца?

— Боюсь, что нѣтъ, — проговорилъ онъ тихо.

— Такъ передайте дядѣ мой отвѣтъ.

— Передамъ и постараюсь смягчить вашъ отказъ, насколько возможно, — отвѣчалъ онъ. — Вы имѣете во мнѣ друга, миссъ Юнисъ.

Онъ какъ-то странно протянулъ мое имя, какъ будто оно было для него чѣмъ-то особенно дорогимъ и пріятнымъ. Не помню, чтобы когда-либо до этой минуты оно звучало для меня такъ сладко. Немного погодя онъ всталъ и началъ прощаться.

— Прощайте, братъ мой, — сказала я, подавая ему руку.

— Мы съ вами еще увидимся, миссъ Юнисъ, — отвѣчалъ онъ.

Мы увидѣлись раньше, чѣмъ онъ ожидалъ: съ ближайшимъ поѣздомъ я отправилась въ Вудбери и, выходя изъ своего темнаго вагона, увидѣла, какъ онъ выскочилъ изъ другого вагона. Въ тотъ же мигъ глаза наши встрѣтились.

— Куда вы ѣдете, Юнисъ? — спросилъ онъ.

Мнѣ было пріятно, что онъ не назвалъ меня

миссъ. Я сказала ему, что пріѣхала къ отцу и что я знаю дорогу къ тюрьмѣ, такъ какъ на дняхъ нарочно приходила взглянуть на нее. Въ его глазахъ показались слезы. Ни слова не сказавъ, онъ подалъ мнѣ руку, и я молча, но съ облегченнымъ сердцемъ, пошла рядомъ съ нимъ.

Мы вошли въ главныя ворота тюрьмы и очутились на большомъ квадратномъ дворѣ, откуда не видно было ничего, кромѣ низко нависшаго сѣраго зимняго неба. Тутъ я увидѣла отца; онъ ходилъ взадъ и впередъ, скрестивъ руки и свѣсивъ голову на грудь съ такимъ безнадежнымъ видомъ, какъ будто ей никогда уже не суждено было подняться. Я вскрикнула и бросилась къ нему на шею. Что было дальше — я не знаю. Когда я очнулась и открыла глаза, я лежала въ маленькой каморкѣ съ голыми стѣнами; отецъ сжималъ меня въ объятіяхъ, а Гавріилъ стоялъ подлѣ меня на колѣняхъ, отогрѣвая и покрывая поцѣлуями мои руки.

Потомъ они стали о чемъ-то совѣщаться; но скоро явился братъ Моръ, и Гавріилъ ушелъ. Братъ Моръ сказалъ торжественнымъ тономъ:

— Этотъ человѣкъ — Волкъ въ овечьей шкурѣ, а наша Юнисъ — нѣжная овечка.

Я не могу повѣрить, чтобъ Гавріилъ былъ волкъ.

Декабря 2-го. Я наняла комнатку въ коттеджѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ тюрьмы. Мои хозяева — Джонъ Робинсъ и его жена, смирная добрая женщина. Теперь я могу все свое время проводить съ отцомъ.

Декабря 13-го. Вотъ уже двѣ недѣли, какъ отецъ въ тюрьмѣ. Вчера вечеромъ братъ Моръ былъ у Присциллы. Сегодня онъ долженъ открыть мнѣ свой планъ для освобожденія отца. Мы съ нимъ условились, что сойдемся въ тюрьмѣ; я сейчасъ туда иду.

Когда я вошла въ камеру, отецъ и братъ Моръ казались очень взволнованными. Бѣдный отецъ сидѣлъ, откинувшись на списку стула, какъ бы въ изнеможеніи послѣ долгой* борьбы.

— Переговори съ ней, братъ мой, — сказалъ онъ.

Тогда братъ Моръ сказалъ мнѣ, что его посѣтило видѣніе и повелѣло ему отказаться отъ Присциллы и жениться на мнѣ. На мнѣ! Когда онъ проснулся, въ его ушахъ еще раздавались слова: «Вѣрь этому видѣнію и другого толкованія не ищи».

— Итакъ, Юнисъ, — проговорилъ онъ торжественнымъ тономъ, — ты видишь, что надо покориться, ибо мы не должны противиться волѣ Божіей.

Я стояла, какъ оглушенная громомъ, не въ силахъ выговорить слова; но я все-таки разслышала, какъ онъ прибавилъ:

— Видѣніе повелѣло мнѣ также освободить твоего отца въ тотъ день, когда ты станешь моей женой.

— Но… вѣдь это будетъ постыднымъ вѣроломствомъ противъ Присциллы! — выговорила я наконецъ, чувствуя, какъ вся душа моя содрогается отъ отвращенія къ этому человѣку. — Такое видѣніе не могло быть ниспослано съ Неба! Это обманъ чувствъ, козни дьявола! Женитесь на Присциллѣ и освободите отца… Нѣтъ, нѣтъ это ложное видѣніе, я не могу ему вѣрить!

— Нѣтъ, — проговорилъ онъ твердо, не сводя съ меня глазъ. — Я выбралъ Присциллу опрометчиво, руководствуясь только моимъ личнымъ сужденіемъ. Я ошибся, но въ вознагражденіе за мою ошибку я обѣщалъ Присциллѣ отдать ей половину тѣхъ денегъ, которыя я записалъ на ее имя.

— Отецъ! — закричала я въ отчаяніи. — Если бъ его видѣніе было настоящее, такъ вѣдь и я должна была бы получить какое-нибудь указаніе свыше. Отчего же видѣніе явилось только ему одному?

Потомъ я сказала, что прежде всего съѣзжу домой, повидаюсь съ Присциллой и помолюсь, чтобы Господь послалъ мнѣ знаменіе для моего руководства.

Декабря 14-го. Когда я пріѣхала домой, мнѣ сказали, что Присцилла больна, лежитъ въ постели и не хочетъ меня видѣть. Сегодня я встала въ пять часовъ утра и тихонько прокралась въ гостиную. При тускломъ свѣтѣ лампы комната казалась печальной и пустынной, а между тѣмъ въ ней какъ будто чувствовалось недавнее присутствіе чего-то неземного, и мнѣ невольно подумалось: «Можетъ быть, моя мать и ея умершія дѣти, которыхъ я никогда не видала, сидѣли здѣсь ночью у камина, какъ мы сидимъ въ теченіе дня. Можетъ быть, она знаетъ мое горе и оставила какіе-нибудь знаки, въ которыхъ я найду утѣшеніе и совѣтъ». На столѣ лежала моя библія, но она была закрыта: ангельскіе пальцы покойницы не хотѣли раскрыть ее на божественномъ стихѣ, въ которомъ я могла бы почерпнуть указаніе. Гдѣ же мнѣ искать этого указанія? Оставалось только одно: бросить жребій.

Я вырѣзала три полоски бумаги одинаковой длины и ширины. Я вырѣзала ихъ три, хотя мнѣ нужны были только двѣ. На первомъ листкѣ я написала: «Быть женой брата Мора», на второмъ — «Быть незамужней сестрой». Третій лежалъ на столѣ, сверкая своей бѣлизной, какъ будто ожидалъ, что на немъ напишется чье-нибудь имя. И вдругъ пронизывающій холодъ зимняго утра превратился для меня въ удушливый зной: я распахнула раму и подставила лицо подъ струю морознаго воздуха. Въ глубинѣ души я сказала себѣ, что оставляю для себя одинъ шансъ, хотя совѣсть больно меня упрекнула за это слово: «шансъ». И такъ, я взяла всѣ три листка и заложила ихъ между страницами библіи въ разныхъ мѣстахъ.

Долго я сидѣла передъ закрытой библіей, боясь вытащить жребій, заключавшій тайну моей будущей жизни. Бумажки ничѣмъ не отличались одна отъ другой, и я боялась протянуть руку и взять которую-нибудь изъ нихъ, Потому что считала, что каIV. Не принимать, какъ должное. 357

кой бы мнѣ ни выпалъ жребій, я должна буду подчиниться рѣшенію судьбы. Быть женой брата Мора… Нѣтъ, это было бы ужасно! Быть незамужней сестрой… Но наше общежитіе незамужнихъ сестеръ, у которыхъ все было общее, представлялось мнѣ чѣмъ-то такимъ унылымъ, однообразнымъ, почти безнадежнымъ! Ну, а если я вытащу чистый листокъ? Сердце запрыгало въ моей груди, какъ вспугнутая птица… Нѣсколько разъ я протягивала и снова отдергивала руку. Но вотъ масло въ лампѣ почти догорѣло, огонь началъ быстро тускнѣть, и, испугавшись, что я сейчасъ останусь въ темнотѣ и такъ и не узнаю своей судьбы, я выхватила изъ библіи средній листокъ. При слабо мерцающемъ свѣтѣ догоравшей лампы я прочла: «быть женой брата Мора».

На этомъ заканчивался мой дневникъ, писанный три года тому назадъ.

Когда Сузанна сошла внизъ и вошла въ гостиную, она застала меня почти въ безсознательномъ состояніи: я попрежнему сидѣла за столомъ и держала въ рукѣ злополучный листокъ. Мнѣ не пришлось объяснять ей, въ чемъ дѣло: она заглянула въ два другіе листка, прочла на одномъ изъ нихъ: «Быть незамужней сестрой» и догадалась, что я гадала.. Я помню, она немножко поплакала надо мной и поцѣвала меня съ непривычной нѣжностью; потомъ ушла къ себѣ, и я слышала, какъ она серьезнымъ грустнымъ голосомъ говорила съ Присциллой. Послѣ того на всѣхъ на насъ нашла какая-то тупая апатія; даже Присцилла покорилась судьбѣ. Въ тотъ же день явился братъ Моръ. Сузанна сказала ему, какой я вынула жребій, но просила не настаивать на свиданіи со мной, желая дать мнѣ время хоть немного свыкнуться съ мыслью о моемъ несчастій.

Рано утромъ на другой день я опять поѣхала въ Вудбери. Моимъ единственнымъ утѣшеніемъ была мысль, что мой дорогой отецъ будетъ свободенъ и можетъ прожить остатокъ своихъ дней у меня, ни въ чемъ не нуждаясь. Въ теченіе послѣдующихъ дней я почти не отходила отъ него, такъ что брату Мору ни разу не удалось остаться со мной наединѣ. До тюрьмы меня всегда провожали Джонъ Робинсъ или его жена и ждали у тюремныхъ воротъ, чтобъ проводить назадъ до коттеджа.

Отецъ долженъ былъ получить свободу только въ день моей свадьбы, поэтому свадьбой очень спѣшили. Многія вещи изъ приданнаго Присциллы пригодились теперь для меня. Съ каждымъ часомъ казнь моя приближалась.

Какъ-то разъ, раннимъ утромъ (былъ конецъ декабря, и утро было блѣдное и печальное), по дорогѣ къ тюрьмѣ я неожиданно встрѣтилась съ Гавріиломъ. Онъ сталъ мнѣ что-то такое говорить. Онъ говорилъ горячо и быстро, но я не поняла, что онъ сказалъ, и пробормотала, запинаясь:

Я выхожу замужъ за брата Джошуа Мора, и въ день нашей свадьбы, въ первый день новаго года, онъ освободитъ изъ тюрьмы моего отца.

— Юнисъ! — вскричалъ онъ, становясь передо мной и загораживая передъ собой узкую тропинку. — Юнисъ, вы не выйдете за него! Я хорошо знаю этого жирнаго святошу. Господи! Да я люблю васъ въ тысячу разъ больше его. Любовь! Этотъ негодяй неспособенъ даже понять, что значитъ это слово! Я ничего не сказала; я боялась себя и его, хоть и не вѣрила, что онъ волкъ въ овечьей шкурѣ.

— Знаете ли вы, кто я? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, — прошептала я.

— Я племянникъ вашего дяди по женѣ и воспитывался въ его домѣ. Откажитесь отъ этого несчастнаго брака, и я даю вамъ слово, что освобожу вашего отца. Я молодъ и могу работать. Я заплачу его долги.

— Это невозможно, — отвѣчала я. — Братъ Моръ имѣлъ небесное видѣніе, а я вынула жребій. Для меня нѣтъ надежды. Въ день новаго года я буду его женой.

Тутъ Гавріилъ упросилъ меня разсказать ему по порядку, какъ все это вышло. Онъ посмѣялся надо мной немножко и сказалъ, чтобъ я успокоилась и положилась на него, и я никакъ не могла заставить его понять, что я не могу идти противъ рѣшенія судьбы.

Оставаясь съ отцомъ, я старалась скрывать свое горе. Я говорила ему о томъ, какіе счастливые дни мы будемъ съ нимъ проводить, когда онъ будетъ свободенъ. Я часто пѣла ему наши простые церковные гимны, которые мы бывало пѣли въ нашей мирной школьной церкви, гдѣ собиралось столько чистыхъ сердецъ, или вспоминала совѣты моего дорогого школьнаго пастора, стараясь такимъ образомъ укрѣпить въ себѣ бодрость и успокоить отца. И отецъ не догадывался о моихъ тайныхъ страданіяхъ и съ радостной надеждой ждалъ того дня, когда передъ нимъ растворятся тюремныя двери.

Однажды я надумалась сходить къ приходскому вудберійскому пастору. Я раскрыла передъ нимъ свою душу (только о Гавріилѣ я умолчала), и онъ сказалъ мнѣ, что это обыкновенное состояніе молодыхъ дѣвушекъ передъ свадьбой, но что я имѣла ясное указаніе свыше и могу быть покойна. Онъ прибавилъ еще, что братъ Моръ — человѣкъ благочестивый и что я скоро его полюблю и буду уважать, какъ мужа.

Насталъ наконецъ послѣдній день стараго года — великій день въ нашей общинѣ, гдѣ всякій загадываетъ въ этотъ день, что ждетъ его въ будущемъ году. Съ этимъ днемъ все для меня кончалось. Послѣдняя надежда покинула меня, если только надежда еще жила въ моемъ сердцѣ. Въ этотъ вечеръ я рано простилась съ отцомъ: я была больше не въ силахъ скрывать свое горе. Но выйдя изъ тюрьмы, я стала ходить вдоль ограды. Меня какъ будто что-то тянуло къ этимъ стѣнамъ, и немудрено: эти послѣдніе дни, какъ ни были они печальны, были счастливыми днями въ сравненіи съ тѣми, которые меня ожидали. Весь этотъ день братъ Моръ не показывался: должно быть, онъ былъ занятъ устройствомъ дѣлъ моего отца. И вотъ, когда я ходила подъ высокими стѣнами тюрьмы, къ ней вдругъ подкатила карета (я замѣтила ее, только когда она остановилась подлѣ меня: мягкій снѣгъ заглушалъ шумъ колесъ). Изъ кареты выскочилъ Гавріилъ и заключилъ меня въ объятій

— Дорогая моя Юнисъ, — сказалъ онъ, — вы должны сейчасъ же ѣхать со мной. Нашъ дядя избавитъ васъ отъ этого ненавистнаго брака.

Не знаю, что бы я сдѣлала, если бъ Джонъ Робинсъ не закричалъ мнѣ съ козелъ: "Не бойтесь, миссъ Юнисъ! Помните Джона Робинса!

Услыхавъ этотъ голосъ, я отдалась въ руки Гавріила, и онъ подсадилъ меня въ карету, укутавъ теплымъ платкомъ. Мнѣ казалось, что я вижу радостный сонъ. Карета безшумно катилась по мягкому снѣгу, и молодой мѣсяцъ разливалъ свои блѣдные лучи по бѣлой дорогѣ, освѣщая лицо Гавріила всякій разъ, какъ онъ наклонялся впередъ, чтобы укутать меня потеплѣй.

Прошло часа три или около того, когда мы свернули на проселочную дорогу, и я сейчасъ же узнала ту узкую аллею между двумя высокими изгородями, гдѣ я въ первый разъ встрѣтила Гавріила. И такъ, мы ѣхали къ дядѣ. Съ облегченнымъ сердцемъ вышла я изъ кареты и во второй разъ переступила порогъ дядинаго дома.

Гавріилъ привелъ меня въ знакомую гостиную, усадилъ на стулъ у огня и съ нѣжной заботливостью снялъ съ меня шляпку и теплый платокъ. Онъ сталъ противъ меня и глядѣлъ мнѣ въ лицо со своей чудесной улыбкой. Вдругъ дверь отворилась и вошелъ дядя.

— Поди сюда, Юнисъ, и поцѣлуй меня, — сказалъ онъ, и я повиновалась, недоумѣвая, что все это можетъ значить.

Онъ нѣжно провелъ рукой по моимъ волосамъ и продолжалъ:

— Я зналъ, дитя мое, что ты не придешь ко мнѣ по своей волѣ, и потому послалъ вотъ этого молодца похитить тебя. Мы не отдадимъ тебя въ лапы Джошуа Мору: я не согласенъ на такого племянника, пусть женится на Присциллѣ.

Его голосъ звучалъ такою сердечностью, что на минуту мнѣ стало легче, хотя я знала, что моя судьба не можетъ измѣниться. Я продолжала съ недоумѣніемъ всматриваться въ его лицо. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собой и сказалъ весело:

— Я самъ выну твой жребій. Любопытно, что скажетъ своему толстому обожателю мой розовый бутончикъ, когда узнаетъ, что отецъ ея въ эту минуту свободный человѣкъ.

Я не смѣла поднять глазъ ни на него, ни на Гавріила. Я вспомнила, что сама искала приговора судьбы и что никакая земная сила не можетъ его отмѣнить, какъ ничто не могло измѣнить небеснаго видѣнія, посѣтившаго брата Мора.

— Дядя, — заговорила я, дрожа, — я не имѣю права голоса въ этомъ дѣлѣ. Я вынула жребій добровольно и должна покориться судьбѣ. Вы мнѣ не можете помочь.

— А вотъ мы увидимъ, — отвѣчалъ онъ. — Ты вѣдь знаешь, сегодня канунъ новаго года, и мы можемъ опять погадать. Обѣщаю тебѣ, что на этотъ разъ ты не рискуешь прочесть. на листкѣ: «Быть женой брата Мора» или даже «незамужней сестрой». На этотъ разъ мы вытащимъ чистый листокъ.

Пока я спрашивала себя, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, я услыхала въ передней чьи-то шаги; дверь отворилась, и на порогѣ показался мой милый отецъ. Какъ онъ тутъ очутился — я не знаю, но я бросилась къ нему съ радостнымъ крикомъ и спрятала лицо у него на грууди.

— Милости просимъ, мистеръ Фильдингъ, — сказалъ дядя. — Филь! (Тутъ я узнала, что Гавріила зовутъ Филиппъ.) Филь, приведи брата Мора.

Я вздрогнула отъ удивленія и испуга; отецъ тоже какъ будто смутился и крѣпче прижалъ меня къ себѣ. Братъ Моръ вошелъ съ испуганнымъ и сконфуженнымъ видомъ (отчего онъ показался мнѣ въ двадцать разъ болѣе отталкивающимъ) и остановился у дверей, повернувшись къ намъ своимъ подлымъ лицомъ.

— Мистеръ Моръ, — началъ дядя, — кажется, завтра вы женитесь на моей племянницѣ Юнисъ Фильдингъ?

— Я не зналъ, что она ваша племянница, — отвѣчалъ братъ Моръ униженнымъ тономъ. — Я бы не осмѣлился…

— А какъ же небесное видѣніе, мистеръ Моръ? — перебилъ его дядя.

Братъ Моръ поднялъ было на него испуганный взглядъ, но сейчасъ же потупился.

— Это была ошибка, — пробормоталъ онъ.

— Это была ложь! — сказалъ Гавріилъ.

— Мистеръ Моръ, — продолжалъ дядя, — ваше небесное видѣніе обойдется вамъ въ пять тысячъ пятьсотъ фунтовъ, т. е. въ ту сумму, которую вы мнѣ должны, плюсъ вашъ небольшой должокъ моему племяннику. Но, разумѣется, разъ вамъ явилось видѣніе, вы должны ему подчиниться.

— Мнѣ ничего не являлось, — отвѣчалъ Моръ, — т. е. мнѣ было видѣніе, но оно касалось Присциллы, съ которой я помолвленъ. Лукавый меня обольстилъ, и я подмѣнилъ ея имя именемъ Юнисъ.

— Ну, такъ ступайте и женитесь на Присциллѣ, — проговорилъ дядя добродушнѣйшимъ тономъ. — Филиппъ, уведи его.

Но Присцилла не хотѣла больше слышать о братѣ Морѣ и вскорѣ переѣхала въ общежитіе незамужнихъ сестеръ, въ ту самую колонію, гдѣ я провела свою тихую юность. Весь ея свадебный гардеробъ, перешитый на меня, въ концѣ концовъ перешелъ къ Сузаннѣ, которой, согласно ея предчувствію, выпалъ жребій быть женой брата Шмидта. Она давно уже уѣхала въ Вестъ-Индію, откуда присылаетъ намъ самыя счастливыя письма. Мое гаданье и вынутый жребій немножко смущали меня, но само собою разумѣется, что разъ видѣніе брата Мора касалось Присциллы, на мнѣ не могло лежать никакихъ обязательствъ по отношенію къ нему. Къ тому же я больше ни разу его не видала. Отецъ и дядя, никогда до тѣхъ поръ не встрѣчавшіеся, очень подружились, и дядя настоялъ, чтобы мы съ отцомъ переѣхали на житье въ его огромный домъ, гдѣ я могла быть дочерью имъ обоимъ. Говорятъ, будто я и отецъ измѣнили Церкви Соединеннаго Братства. Это неправда, но я знаю одно: какъ въ нѣдрахъ этой церкви я встрѣтила дурного человѣка, такъ я встрѣчала хорошихъ людей внѣ ея.

Гавріилъ не принадлежитъ къ числу ея братьевъ.

V.
Принимать съ водой.

Минни, моя милая женка, и мы всего только мѣсяцъ какъ были женаты^, Прошло два дня, какъ мы вернулись изъ нашей свадебной поѣздки въ Килларней. Я состоялъ младшимъ компаньономъ помѣщавшейся на Ломбардской улицѣ банкирской фирмы Шварцмуръ и Ладдокъ (я долженъ скрыть настоящія имена). Срокъ моего отпуска еще не истекъ: въ моемъ распоряженіи оставалось четыре дня, которыми я разсчитывалъ вполнѣ насладиться. Я былъ безмѣрно счастливъ въ моемъ веселенькомъ новомъ домикѣ на одной изъ югозападныхъ лондонскихъ окраинъ, и въ то утро яснаго октябрьскаго дня, съ котораго начинается мой разсказъ, я предавался сладкому far niente, сидя въ саду подъ кустомъ боярышника и лѣниво слѣдя, какъ падали, сверкая на солнцѣ, его большіе желтые листья. Минни сидѣла подлѣ меня, иначе, само собой, я и не могъ бы быть безмѣрно счастливъ.

Въ концѣ сада показалась маленькая Бетси — горничная Минни; она бѣжала къ намъ со всѣхъ ногъ съ большимъ, зловѣщаго вида пакетомъ въ рукѣ.

Это была телеграмма отъ мистера Шварцмура. Она заключала слѣдующія слова:

"Необходимо, чтобы вы сейчасъ же выѣхали на континентъ съ наличными деньгами. Неаполитанскій заемъ. Медлить нельзя. Послѣ вашего отъѣзда важныя перемѣны въ дѣлахъ. Сожалѣю, что приходится сократить вашъ отпускъ. Будьте въ конторѣ къ 6½ часамъ. Изъ Лондона выѣдете въ 9¼, чтобы захватить въ Дуврѣ ночной пакетботъ.

— Разсыльный ушелъ?

— Это принесъ не разсыльный, сэръ, я какой-то пожилой джентльменъ. Разсыльнаго на ту пору не случилось, а какъ этотъ джентльменъ все равно шелъ къ Даусону (знаете, тотъ, что держитъ конюшни) и нашъ домъ былъ ему по дорогѣ, то онъ и взялся доставить телеграмму.

— Гербертъ, голубчикъ, вѣдь ты не уѣдешь? Не уѣдешь? — сказала Минни, обнимая меня сзади за шею и пригибаясь ко мнѣ своимъ личикомъ. — Не ѣзди!

— Надо ѣхать, дорогая моя. Въ такого рода дѣлахъ наша фирма не можетъ положиться ни на кого, кромѣ меня. Я проѣзжу не больше недѣли.

Черезъ десять минутъ надо и въ путь, а то не попаду на четырехчасовой поѣздъ.

*  *  *

— Это очень важная телеграмма, — сказалъ я рѣзко начальнику телеграфной станціи, — и вамъ не слѣдовало посылать ее съ неизвѣстнымъ, неуполномоченнымъ лицомъ. Кто такой этотъ господинъ, который доставилъ ее мнѣ?

— Гарвей! Кто онъ такой? — угрюмо обратился начальникъ станціи къ сторожу.

— Какой-то старичекъ, сэръ, очень почтенный.

Онъ шелъ къ Даусону: тамъ у него стоятъ собственныя лошади.

— Пожалуйста же, мистеръ Дженнингсъ, чтобы впередъ не повторялось подобныхъ вещей, — сказалъ я, — иначе я буду вынужденъ на васъ жаловаться. Я не знаю, что бы я дѣлалъ, если бъ эта телеграмма до меня не дошла.

Мистеръ Дженнингсъ, начальникъ станціи, что-то проворчалъ и надралъ уши мальчишкѣ-разсыльному, что доставило ему (мистеру Дженнингсу) видимое облегченіе.

*  *  *

— Мы очень безпокоились, — сказалъ мистеръ Шварцмуръ, когда я вошелъ въ пріемную нашей конторы (я опоздалъ ровно на три минуты). — Очень безпокоились. Не правда ли, Гольдрикъ?

— Очень безпокоились, — повторилъ маленькій прилизанный человѣчекъ, нашъ старшій клеркъ.

Мистеръ Шварцмуръ былъ плотный джентльменъ лѣтъ шестидесяти, съ густыми сѣдыми бровями и круглымъ краснымъ лицомъ, заставлявшимъ предполагать въ немъ холерическій темпераментъ. Онъ былъ большой дѣлецъ, весьма требовательный къ подчиненнымъ, немножко вспыльчивый и формалистъ, но въ сущности добрякъ, всегда вѣжливый и внимательный къ другимъ.

— Какъ поживаетъ ваша очаровательная жена? Здорова, надѣюсь? Простите, мой милѣйшій, что я отнялъ у васъ эти четыре дня вашихъ каникулъ; я и самъ очень сожалѣю объ этомъ, да ничего не подѣлаешь: дѣла прежде всего. Вотъ въ этихъ двухъ желѣзныхъ ящикахъ деньги, которыя вы повезете. Какъ видите, ящики обтянуты кожей и имѣютъ видъ обыкновенныхъ чемодановъ. Они запираются секретными замками. Всѣхъ денегъ двѣсти пятьдесятъ тысячъ фунтовъ — золотомъ. Неаполитанскій король опасается возстанія. (Это было за три года до побѣдъ Гарибальди.) Въ Неаполѣ вы передадите деньги г-дамъ Пальявичини и Росси (Толедо, 172). Теперь слова, которыми отпираются замки: для чемодана съ бѣлой звѣздой на крышкѣ — Масиниса, а съ черной звѣздой — Котопахо. Надѣюсь, вы не забудете? Въ Ліонѣ вы откроете оба ящика и посмотрите, все ли въ сохранности. Дорогой меньше разговаривайте и не заводите знакомствъ. Помните, что на васъ лежитъ большая отвѣтственность: дѣло чрезвычайно важно.

— Я буду выдавать себя за комми-вояжера, — сказалъ я.

— Простите, Блэмаръ, что я надоѣдаю вамъ своими наставленіями, но я старше васъ и знаю, какъ опасно путешествовать съ большими деньгами. Если бы сегодня цѣль вашей поѣздки сдѣлалась извѣстна въ Парижѣ, ваша дорога до Марсели была бы ничуть не менѣе опасна, чѣмъ если бы въ погоню за вами выпустили всѣхъ тулонскихъ каторжниковъ. Я вполнѣ увѣренъ въ вашемъ благоразуміи; я только предупреждаю, чтобъ вы были осторожнѣй. Надѣюсь, съ вами есть оружіе?

Я разстегнулъ сюртукъ и показалъ ему револьверъ, висѣвшій у меня на перевязи подъ жилетомъ. Старикъ клеркъ испуганно попятился: должно быть, я имѣлъ очень воинственный видъ.

— Прекрасно, — сказалъ мистеръ Шварцмуръ. — Но помните, что крупица осторожности стоитъ всѣхъ пяти пуль въ пяти стволахъ вашего револьвера. Завтрашній день вы пробудете въ Парижѣ, покончите дѣло съ Лефебромъ и Дежаномъ и съ двѣнадцатичасовымъ ночнымъ поѣздомъ выѣдете въ Марсель, чтобы въ пятницу попасть къ пароходу, Въ Марсель мы вамъ протелеграфируемъ. Мистеръ Гаргревъ, готовы письма въ Парижъ?

— Сію минуту, сэръ: мистеръ Вилькинсь кончаетъ послѣднее.

*  *  *

Я пріѣхалъ въ Дувръ около полуночи и сейчасъ же нанялъ четырехъ носильщиковъ для своихъ чемодановъ. Чтобы попасть съ набережной на пакетботъ, надо было спуститься по нѣсколькимъ высокимъ ступенькамъ ея каменной лѣстницы. Первый ящикъ былъ переправленъ благополучно, но когда несли второй, одинъ носильщикъ поскользнулся и непремѣнно свалился бы въ воду, еслибъ его не подхватилъ одинъ изъ пассажировъ — " здоровый старикъ, офицеръ индійской арміи. Нагруженный кульками и картонками, онъ шелъ передо мной сейчасъ, вслѣдъ за моимъ багажемъ, подталкивая впередъ свою добродушную, но довольно вульгарную жену.

— Потише, любезный, такъ можно и упасть, — сказалъ онъ носильщику. — Что у тебя въ этомъ ящикѣ? Желѣзный товаръ?

— Не знаю, сэръ; тяжесть такая, что не всякая спина выдержитъ, — отвѣчалъ довольно грубо носильщикъ и не менѣе грубо поблагодарилъ за услугу.

— Пренеудобная лѣстница, сэръ, особенно для переноски большихъ тяжестей, — сказалъ чей-то любезный голосъ у меня за спиной. — Судя по вашему багажу, мы съ вами, кажется, принадлежимъ къ одной профессіи, сэръ.

Въ эту минуту мы перешли на пакетботъ. Я обернулся и увидѣлъ говорившаго. Это былъ высокій, очень худой человѣкъ, съ длиннымъ носомъ еврейскаго типа и съ узкимъ, продолговатымъ лицомъ. На немъ былъ плащъ — короткій не по росту, пестрый жилетъ, узкіе брюки, высокіе воротнички и свѣтлый, полосатый, туго подвязанный галстукъ.

Я отвѣчалъ, — что ѣду по торговымъ дѣламъ, и выразилъ мнѣніе, что намъ придется провести очень скверную ночь.

— Это несомнѣнно, — согласился онъ. — Совѣтую вамъ, сэръ, заранѣе позаботиться о койкѣ. Пакетботъ, кажется, биткомъ набитъ народомъ.

Я сейчасъ же сошелъ внизъ, занялъ койку и пролежалъ около часу. Когда мнѣ надоѣло лежать, я приподнялся и осмотрѣлся крутомъ. За однимъ изъ маленькихъ столиковъ сидѣло человѣкъ шесть пассажировъ, въ томъ числѣ ветеранъ индійской арміи и мой недавній любознательный собесѣдникъ въ старомодномъ костюмѣ. Они пили портеръ и повидимому очень дружелюбно бесѣдовали. Я всталъ и присоединился къ компаніи. Мы обмѣнялись нѣсколькими неодобрительными замѣчаніями по поводу ночныхъ путешествій.

— Нѣтъ, господа, клянусь Богомъ, у меня нѣтъ больше мочи терпѣть! — воскликнулъ веселый майоръ Бакстеръ (онъ скоро назвалъ намъ себя). — Здѣсь такая же духота, какъ въ Пешавахѣ, когда задуетъ тинсангъ. Не выйти ли намъ лучше наверхъ подышать воздухомъ? Моя жена не выноситъ морскихъ переходовъ: она навѣрно забилась въ свою каюту и не выйдетъ, пока пакетботъ не остановится. Эй, человѣкъ! подай намъ еще портеру!

Когда мы вышли на палубу, я, къ величайшему моему удивленію, увидѣлъ, что подлѣ моихъ ящи’ковъ стоятъ еще четыре, точь-въ-точь такіе же какъ мои: съ такими же черными и бѣлыми звѣздами (почему они и бросились мнѣ сразу въ глаза), съ такими же секретными замками и тоже обтянутые кожей, только безъ штемпелей. Я просто не вѣрилъ глазамъ.

— Это мой багажъ, сэръ, — замѣтилъ мистеръ Левисонъ (такъ звали моего собрата по профессіи: я узналъ это по тому, что слышалъ, какъ капитанъ называлъ его по фамиліи, обращаясь къ нему). — Я ѣду отъ фирмы Мекинтошъ. Въ этихъ ящикахъ непромокаемые плащи самой лучшей работы. Вотъ уже сорокъ лѣтъ, какъ наша фирма употребляетъ эти ящики. Такое случайное сходство багажа бываетъ иногда неудобно: легко перепутать. Но ваши вещи, кажется, тяжелѣе моихъ? У васъ, должно быть, желѣзный товаръ: ножи, рельсовыя подушки, приборы для газоваго освѣщенія или что-нибудь въ этомъ родѣ?

Я промолчалъ или отвѣтилъ что-то неопредѣленное — не помню.

— Сэръ, я вамъ предсказываю блестящую будущность, — сказалъ мнѣ Левисомъ. — Коммерческія тайны должны быть свято хранимы… Какъ вы полагаете, сэръ?

Майоръ, къ которому онъ обратился съ этимъ вопросомъ, отвѣчалъ:

— Клянусь Богомъ, вы правы. По нынѣшнимъ временамъ чѣмъ осторожнѣе, тѣмъ лучше. Міръ — это сплошной обманъ, сэръ.

— Маякъ въ Калэ! — закричалъ кто-то въ этотъ моментъ.

И въ самомъ дѣлѣ, прямо впереди виднѣлся маякъ, разливавшій отрадный свѣтъ по темной поверхности моря.

*  *  *

Я скоро забылъ о моихъ попутчикахъ. Въ Парижѣ мы разстались: каждый поѣхалъ своей дорогой. Майоръ хотѣлъ заѣхать погостить куда-то въ Дромонъ, недалеко отъ Ліона, а оттуда собирался въ Александрію черезъ Марсель. Мистеръ Левисонъ, какъ и мы съ майоромъ, ѣхалъ на Марсель, но съ другимъ поѣздомъ, по крайней мѣрѣ онъ не разсчитывалъ попасть на одинъ поѣздъ со мной, такъ какъ у него въ Парижѣ было много дѣла.

Я покончилъ свои дѣла во французской столицѣ и ѣхалъ въ Пале-Рояль съ сыномъ мосье Лефебра, большимъ моимъ пріятелемъ. Было около шести часовъ вечера. Когда мы переѣзжали улицу Сентъ-Оноре, насъ обогналъ высокій господинъ съ еврейскимъ лицомъ, въ огромномъ бѣломъ мекинтошѣ, и я узналъ въ немъ мистера Левисона. Онъ ѣхалъ въ открытой наемной коляскѣ, и всѣ четыре его ящика стояли подлѣ него. Я поклонился ему, но онъ меня не видалъ.

— Eh bien! Ce drôle — qui est-ce? — спросилъ мой пріятель съ высокомѣріемъ истаго парижанина.

Я отвѣчалъ, что это одинъ изъ моихъ попутчиковъ, съ которымъ мы вмѣстѣ переѣзжали каналъ.

Въ той же улицѣ мы наткнулись на майора и его жену: они ѣхали на желѣзную дорогу.

— Проклятый городъ! — сказалъ майоръ. — Вездѣ воняетъ лукомъ. Будь я здѣсь хозяинъ, я велѣлъ бы перемыть всѣ дома. Отвратительный. запахъ, а главное, чертовски вредный для здоровья… Душенька Джулія, позволь тебѣ представить: нашъ милый вчерашній попутчикъ… Кстати: я только-что встрѣтилъ того — комми-вояжера. Должно быть, дока въ своемъ дѣлѣ. Ни минутки не потеряетъ даромъ: цѣлый день на биржѣ, либо въ банкѣ… Когда-нибудь навѣрно будетъ старшимъ компаньономъ.

— Кого же изъ вашихъ попутчиковъ мы встрѣтимъ теперь? — сказалъ мой пріятель Лефебръ, когда мы распрощались съ веселымъ майоромъ. — Славный малый, только ужъ черезчуръ кипятится — такъ и бурлитъ. А въ сущности и онъ навѣрно такой же, какъ и всѣ ваши индійскіе офицеры: эпикуреецъ и лѣнтяй… Нѣтъ, необходимо преобразовать вашу армію, иначе Индія проскользнетъ у васъ между пальцевъ, какъ пригоршня песку, — vous verrez, mon cher.

Въ двѣнадцать часовъ ночи я стоялъ на платформѣ вокзала, присматривая за переноской моего багажа, какъ вдругъ къ вокзалу подъѣхалъ кебъ. Изъ кеба выпрыгнулъ англичанинъ и на чистѣйшемъ французскомъ языкѣ спросилъ своего извозчика, не будетъ ли у него сдачи съ пяти франковъ. Это былъ Левисонъ; но я тутъ же потерялъ его изъ вида, потому что толпа оттѣснила меня впередъ.

Въ моемъ вагонѣ, кромѣ меня, было только два человѣка — двѣ груды дорожныхъ шарфовъ и плащей — два медвѣдя, насколько можно было судить по ихъ виду.

Какъ только скрылись парижскіе огни, и поѣздъ погрузился въ непроницаемую мглу открытаго поля, я легъ и уснулъ. Я видѣлъ во снѣ мою милую женку и нашъ уютный, хорошенькій домикъ. Вдругъ какое-то странное безпокойство охватило меня: мнѣ снилось, что я забылъ слова, которыми отпирались секретные замки моихъ ящиковъ. Напрасно перерывалъ я мифологію, исторію и всякія науки: слова не отыскивались. Потомъ какимъ-то образомъ я очутился въ Неаполѣ, въ пріемной банка, въ улицѣ Толедо; передо мной стояла шеренга солдатъ, и кто-то грозился, что меня сейчасъ разстрѣляютъ, если я не открою секретныхъ словъ и не скажу, куда я спряталъ ящики (потому что я ихъ запряталъ по какой-то необъяснимой причинѣ). Вдругъ поднялось землетрясеніе; весь городъ затрясся. Мимо окна пронесся потокъ пламени. Везувій раскрылъ свою пасть, и началось изверженіе. Въ невыразимой мукѣ я закричалъ: «Милосердый Боже! Открой мнѣ эти слова!» — и проснулся.

— Dromont! Dromont! Dix minutes arrête, messieurs.

Ошеломленный внезапнымъ, рѣзкимъ свѣтомъ, я кое какъ, шатаясь, добрался до буфета и спросилъ чашку кофе. Въ эту минуту въ общую залу ввалилась шумная компанія молодыхъ людей — англійскихъ туристовъ, и между ними я увидѣлъ невозмутимую фигуру пожилого джентльмена. Это былъ опять-таки мой собратъ по профессіи, мистеръ Левисонъ. Молодые люди съ тріумфомъ подвели его къ буфету и спросили шампанскаго.

— Да, да, старина, вы должны съ нами выпить, — говорилъ одинъ. — Мы вѣдь три раза васъ обыграли, хотя вамъ очень везло… Эй вы, какъ васъ тамъ!… господинъ въ ночномъ колпакѣ! Подайте клико — съ золотой печатью. Да живѣй!… Не унывайте, старина; мы дадимъ вамъ реваншъ. Еще успѣете насъ обыграть до Ліона.

Левисонъ добродушно смѣялся, вспоминая послѣднюю игру, и пилъ вино. Черезъ нѣсколько минутъ молодежь, покончивъ съ шампанскимъ, отправилась курить. Въ слѣдующую секунду Левисонъ встрѣтился со мной глазами.

— Батюшки! Вотъ неожиданность! Какъ я радъ! — сказалъ онъ. — Ну, почтеннѣйшій, вы должны выпить со мной шампанскаго, — какъ хотите… Мосье подайте-ка намъ еще бутылочку… Вотъ что, мой милый: я скоро намѣренъ пересѣсть въ вашъ вагонъ. Мнѣ надоѣла эта шумная компанія молодежи, да и кромѣ того я по принципу не одобряю крупной игры.

Лакей принесъ шампанскаго. Левисонъ сейчасъ же взялъ у него бутылку изъ рукъ.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — я никогда не позволяю откупоривать вино для меня.

Онъ отвернулся, чтобы снять проволоку, откупорилъ бутылку и сталъ наливать въ мой стаканъ. Въ этотъ моментъ ко мнѣ стремительно подошелъ плотный пожилой джентльменъ, обуреваемый страстнымъ желаніемъ пожать мнѣ руку, но въ своемъ усердіи онъ оказался такъ неловокъ, что выбилъ бутылку изъ рукъ Левисона, и она разбилась. Вина не осталось ни капли. Пожилой джентльменъ былъ майоръ — какъ всегда, стремительный и вѣчно куда-то спѣшащій.

— Мнѣ очень жаль, сэръ… какъ честный человѣкъ! Позвольте мнѣ поставить другую бутылку… Какъ поживаете, господа? Какъ это удачно, что мы опять встрѣтились. Джулія осталась въ вагонѣ присмотрѣть за вещами. Садитесь, поболтаемъ… Эй, человѣкъ! Еще шампанскаго… Какъ по французски бутылка?.. Представьте, какая съ нами вышла оказія. Эти французы, знакомые Джуліи, уѣхали въ Біаррицъ, хотя прекрасно знали, что мы собираемся къ нимъ. И это послѣ того, какъ они прогостили у насъ въ Лондонѣ цѣлыхъ шесть недѣль! Просто срамъ, ни на что не похоже!.. Эге! уже второй звонокъ. Сядемте въ одно купэ, господа. Идемте же, все равно мы не дождемся шампанскаго.

Все это время Левисонъ казался чѣмъ-то раздосадованнымъ.

— Я присоединюсь къ вамъ станціи черезъ двѣ, — сказалъ онъ. — Теперь я пойду къ своимъ новымъ знакомымъ: хочу попробовать отыграться. Этакіе разбойники! Обчистили меня на двадцать гиней! Никогда я не былъ такъ безразсуденъ съ тѣхъ поръ, какъ ѣзжу по желѣзной дорогѣ… До свиданія, майоръ Бакстеръ. — До свиданія, мистеръ Блэмайръ.

Я было удивился, откуда этотъ почтенный любитель виста узналъ мою фамилію, но тутъ же сообразилъ, что онъ могъ прочесть ее на моемъ багажѣ.

Опять замелькали зеленые и красные огни, опять раздался громкій откликъ стрѣлочника; высокіе ряды тополей и пригородные дома побѣжали назадъ мимо оконъ вагона, и мы еще разъ окунулись въ непроглядную тьму.

Майоръ оказался очень пріятнымъ собесѣдникомъ, но я замѣтилъ, что онъ былъ подъ башмакомъ у своей разбитной, мужеподобной, хотя и добродушной жены. У него былъ неизсякаемый запасъ разсказовъ изъ индійской жизни, и когда онъ принимался разсказывать, мистрисъ Бакстеръ поминутно перебивала его.

— Клянусь Богомъ, сэръ, я бы охотно помѣнялся съ вами, — сказалъ мнѣ майоръ, — бросилъ бы службу и занялся торговлей. Вы не повѣрите, до чего опротивѣла мнѣ эта Индія. Она чертовски разстраиваетъ печень.

— Ахъ, Джонъ, какъ тебѣ не стыдно это говорить! Ты отлично знаешь, что и одного дня не былъ боленъ за всю свою жизнь, если не считать той недѣли, когда ты выкурилъ цѣлый ящикъ сигаръ капитана Мэзона.

— Что сигары! Сигары мнѣ нипочемъ. Вонъ я какой здоровякъ! — и майоръ энергично ударилъ себя въ грудь. — Но зато мнѣ въ другомъ не везетъ — въ производствѣ, да и во всемъ. Стоитъ мнѣ купить лошадь, чтобъ на другой же день она захромала. По желѣзной дорогѣ поѣдешь, — непремѣнно случится несчастье.

— Перестань, Джонъ, пожалуйста перестань, а то я право разсержусь, — сказала мистрисъ Бакстеръ. — И все-то вздоръ. На что тебѣ жаловаться? Произведутъ въ свое время. Имѣйте терпѣніе, майоръ; берите примѣръ съ меня, принимайте вещи спокойнѣе… Кстати, надѣюсь, ты не забылъ надписать свою фамилію на шляпной картонкѣ? А гдѣ же футляръ отъ сабли? Право, майоръ, если бъ не я, вы бы пріѣхали въ Суэцъ съ однимъ мундиромъ на плечахъ.

Въ эту минуту поѣздъ остановился въ Шармонѣ, и въ наше купэ вошелъ Левисонъ со своимъ бѣлымъ мекинтошемъ на рукѣ и съ цѣлой связкой зонтиковъ и тростей.

— Нѣтъ, будетъ съ меня, — сказалъ онъ. — " Никогда больше не стану играть по большой. По соверену фишъ — просто безобразіе! А вотъ если бы вы и майоръ Бакстеръ съ супругой пожелали сыграть роберъ-другой по шиллингу, — я къ вашимъ услугамъ. И онъ досталъ изъ кармана колоду картъ.

Мы охотно согласились, и каждый взялъ по картѣ. Мнѣ вышло играть съ мистрисъ Бакстеръ противъ майора и Левисона. Мы выигрывали почти каждую игру. Левисонъ игралъ страшно трусливо, а майоръ болталъ, хохоталъ и постоянно забывалъ, какія карты вышли.

Игра все-таки убивала время. Красная и черная масти чередовались съ замѣчательной правильностью. Мы посмѣивались надъ необыкновеннымъ счастьемъ майора и его неумѣньемъ разыгрывать игру, прохаживались насчетъ педантичной осторожности Левисона и не давали спуску майоршѣ за ея жадность до взятокъ, однимъ словомъ, представляли собой такую пріятную партію, какую едва ли когда-нибудь освѣщалъ тусклый фонарь желѣзнодорожнаго поѣзда. Но несмотря на это, мои драгоцѣнные ящики почти не выходили у меня изъ головы.

Такъ мчались мы черезъ Францію, ничего не видя кругомъ, ничего не замѣчая и такъ же мало заботясь о способѣ нашего передвиженія, какъ если бъ мы были четырьмя сказочными арабскими принцами и ѣхали на коврѣ-самолетѣ.

Мало по малу игра начала идти болѣе вяло и все чаще прерывалась разговорами. Левисонъ, несмотря на свою невозмутимую манеру и туго завязанный галстукъ, разговорился и сообщилъ намъ много интереснаго о себѣ.

— Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я присматриваюсь къ нашему дѣлу, — говорилъ онъ своимъ ровнымъ, размѣреннымъ голосомъ, — и наконецъ открылъ великій секретъ, котораго такъ давно и безуспѣшно доискиваются фабриканты непромокаемыхъ вещей, т. е. — какъ добиться, чтобы вещь пропускала испарину, не пропуская въ то же время дождя. Когда я вернусь въ Лондонъ, я предложу фирмѣ Мекинтошъ купить у меня мой секретъ за десять тысячъ фунтовъ. Если они откажутся, я сейчасъ же открываю въ Парижѣ свой собственный магазинъ, выступаю подъ фирмою Жаджентоша (въ честь великой итальянской побѣды императора) и преспокойно наживаю милліонъ.

— Вотъ это тонъ настоящаго дѣльца, — сказалъ майоръ съ восхищеніемъ.

— Ахъ, майоръ, — подхватила его жена, обрадовавшись случаю прочесть ему нотацію, — будь у васъ хоть капля энергіи и осторожности мистера Левисона, вы бы давнымъ давно были полковникомъ.

Тутъ Левисонъ заговорилъ на тему о секретныхъ замкахъ.

— Я и самъ всегда употребляю замки со словами, — сказалъ онъ. — Мои слова — Турлюретта и Папагайо. Это имена собственныя; въ первый разъ я услышалъ ихъ въ одномъ старинномъ французскомъ фарсѣ. Ну кто ихъ отгадаетъ? Самый ловкій воръ провозится по крайней мѣрѣ семь часовъ, пока разберетъ хоть одно… А вы, сэръ, кажется, тоже одобряете эти замки? Не правда ли, они вполнѣ безопасны?

Этотъ вопросъ относился ко мнѣ.

— Да, кажется, — отвѣчалъ я сухо и спросилъ, въ которомъ часу поѣздъ придетъ въ Ліонъ.

— Въ половинѣ пятаго мы должны быть въ Ліонѣ, — отвѣчалъ майоръ, — а теперь безъ пяти четыре. Не знаю, отчего, но у меня сегодня дурное предчувствіе: мнѣ все кажется, что мы не доѣдемъ благополучно. Со мной вѣчно какіе-нибудь казусы. Когда я охотился на тигровъ, такъ всякій разъ, бывало, тигръ бросался на моего слона. И всякій разъ, какъ надо было послать гарнизонъ въ одинъ изъ пограничныхъ фортовъ — куда-нибудь въ самую глушь, въ нездоровую мѣстность, — командировали непремѣнно меня съ моей ротой. Быть можетъ, я человѣкъ суевѣрный, но я чувствую, что мы не доѣдемъ до Марсели безъ какого-нибудь непріятнаго приключенія… Какъ шибко ѣдетъ поѣздъ! Чувствуете, какъ раскачиваетъ вагонъ?

Я не могъ подавить невольнаго нервнаго страха, но постарался не выдать себя. Что, если этотъ майоръ — ловкій мошенникъ и, зная, какой у меня цѣнный багажъ, задумалъ меня погубить? Но нѣтъ, это пухлое, красное лицо, эти ясные добродушные невинные глаза устраняли всякую возможность такого подозрѣнія.

— Все вздоръ. Успокойтесь, майоръ. И вѣчно-то вы отравляете всякую поѣздку своими предчувствіями, — сказала майорша, располагаясь соснуть.

Тутъ Левисонъ сталъ вспоминать свою раннюю молодость и разсказалъ, какъ въ царствованіе Георга Четвертаго онъ ѣздилъ комми-вояжёромъ отъ одного торговаго дома, торговавшаго галстуками. Онъ очень краснорѣчиво отстаивалъ старинный костюмъ.

— Подлые радикалы! — говорилъ онъ. — Унизить такого короля — перваго джентльмена въ Европѣ! Не даромъ же его такъ называли. Я чту его память. Это былъ тонкій умъ и другъ умныхъ людей. Онъ былъ щедръ до мотовства и презиралъ нищенскую экономію. Онъ хорошо одѣвался, сэръ; онъ очаровывалъ своею наружностью. Онъ былъ джентльменъ съ безукоризненными манерами. Нашъ вѣкъ — вѣкъ скряжничества и лохмотьевъ, сэръ. Когда я былъ молодъ, ни одинъ джентльменъ не выѣзжалъ, бывало, путешествовать, не имѣя съ собой по крайней мѣрѣ двухъ дюжинъ галстуковъ, четырехъ подгалстучниковъ изъ китоваго уса, и утюга, чтобъ разглаживать бантъ, потому что тогда носили кисейные галстуки, и Боже сохрани, если гдѣ-нибудь оказывалась морщинка или лишняя складочка. Въ мое время, сэръ, было по меньшей мѣрѣ восемнадцать способовъ повязывать галстукъ: носили галстуки à la Diane и à l’anglaise; носили и au noeud, Gordien, и…

Поѣздъ вдругъ встряхнуло, дернуло впередъ, потомъ онъ замедлилъ ходъ и остановился.

Майоръ высунулъ голову въ окно и закричалъ проходившему сторожу:

— Гдѣ мы стоимъ?

— Въ Fort Rouge, monsieur; двадцать миль отъ Ліона.

— Случилось что-нибудь?

Изъ сосѣдняго окна кто-то крикнулъ по англійски:

— Колесо сломалось, говорятъ. Намъ придется ждать два часа; будутъ багажъ перегружать.

— Багажъ? Ахъ, Боже мой! — вырвалось у меня; Левисонъ тоже высунулся въ окно.

— Представьте, оказывается правда, — сказалъ онъ садясь на свое мѣсто, — этотъ человѣкъ говоритъ, что мы простоимъ не меньше двухъ часовъ. Очень скучно… Что дѣлать! Въ дорогѣ и не то еще бываетъ. Не будемъ горячиться. Вотъ выпьемъ кофе да сыграемъ еще робберъ въ вистъ… Однако, господа, пойдемте; намъ не мѣшаетъ присмотрѣть за нашимъ багажемъ. А не то я, пожалуй, и за своимъ, и за вашимъ, если только мистеръ Блэмайръ будетъ такъ любезенъ заказать ужинъ на всѣхъ… Ахъ, батюшки, что это такъ блеститъ тамъ, на станціи? — видите, возлѣ фонарей?

— Эй, мосье! — окликнулъ майоръ проходившаго мимо жандарма. — Что тамъ у васъ такое на станціи?

— Monsieur, — сказалъ жандармъ, отдавая честь, — это солдаты перваго стрѣлковаго батальона. Они случайно задержались на этой станціи по дорогѣ въ Шалонъ, и по распоряженію начальника станціи имъ приказано оцѣпить багажный вагонъ, пока перегрузятъ вещи. Въ поѣздѣ идутъ какія-то государственныя цѣнности, и пассажировъ не велѣно пропускать за цѣпь.

Левисонъ плюнулъ и пробормоталъ какое-то ругательство, относившееся къ французскимъ порядкамъ, какъ я подумалъ тогда.

— Взгляните-ка, сэръ: видали вы когда-нибудь такія безобразныя повозки? — сказалъ майоръ Бакстеръ, указывая прямо передъ собой.

Впереди, въ самомъ концѣ станціонной платформы, у изгороди стояли двѣ деревенскія повозки, запряженныя каждая четверкой здоровыхъ лошадей. (Мы въ это время вышли изъ вагона и дошли почти до края платформы, откуда было около пяти, шести сотъ ярдовъ до ближайшихъ домовъ деревни Port Rouge.)

Мы съ Девисономъ всячески пытались пробраться къ своему багажу, но солдаты насъ не пустили. Впрочемъ, я почти успокоился, когда увидѣлъ, что мои ящики несутъ очень бережно, хотя, и ругаются по поводу ихъ тяжести. Но никакихъ признаковъ государственныхъ цѣнностей я что-то не замѣтилъ и сказалъ объ этомъ майору.

— О, они народъ осторожный, — отвѣчалъ онъ. — Можетъ быть, въ поѣздѣ ѣдутъ брилльянты императрицы… Какая-нибудь маленькая шкатулочка, — и только; а все-таки въ суматохѣ, да еще ночью, нетрудно и украсть.

Въ эту минуту раздался пронзительный, рѣзкій свистокъ — какъ будто сигналъ. Всѣ восемь лошадей въ обѣихъ повозкахъ пустились съ мѣста въ карьеръ и скрылись изъ вида.

— Дикари, сэръ, настоящіе варвары! — воскликнулъ майоръ. — Мы дали имъ желѣзныя дороги, а они до сихъ поръ не умѣютъ ими пользоваться.

— Майоръ! — остановила его жена тономъ торжественной укоризны. — Вспомните, что вы офицеръ и джентльменъ, и пощадите чувства иностранцевъ.

Майоръ потеръ руки и захохоталъ во все горло.

— Это не народъ, а скопище какихъ-то идіотовъ! — подхватилъ Левисонъ. — Ничего не могутъ сдѣлать безъ солдатъ: тутъ солдаты, тамъ солдаты, куда ни взглянешь — вездѣ солдаты.

— Такъ что же, сэръ! Такія предосторожности бываютъ иногда очень полезны, — сказала мистрисъ Бакстеръ. — Франція переполнена всякимъ сбродомъ: кого здѣсь только не встрѣтишь! Вашъ постоянный сосѣдъ за табльдотомъ можетъ оказаться бѣглымъ каторжникомъ… Майоръ, помните этотъ случай въ Каирѣ три года тому назадъ?

— Каиръ не во Франціи, моя милая.

— Надѣюсь, я это знаю, майоръ, — отрѣзала мистрисъ Бакстеръ. — Но происшествіе случилось во французскомъ отелѣ, значитъ, все равно, что во Франціи.

*  *  *

— Я думаю немножко соснуть, господа. Не знаю, какъ вы, а я такъ страшно усталъ, — сказалъ майоръ, когда, послѣ скучной трехчасовой остановки, мы заняли мѣста въ Марсельскомъ поѣздѣ. — Теперь, я думаю, намъ надо приготовляться, что что-нибудь случится съ пароходомъ.

— Майоръ, не кощунствуйте, — сказала ему жена. — Грѣшно возставать противъ Провидѣнія.

Левисонъ пустился опять въ краснорѣчивые разсказы. Онъ говорилъ о принцѣ-регентѣ, о его брилльянтовыхъ эполетахъ и неподражаемыхъ галстукахъ; но мало по малу рѣчь разсказчика начала какъ-то странно растягиваться въ моихъ ушахъ, доносилась до меня все глуше и глуше, и наконецъ я пересталъ различать отдѣльныя слова, а слышалъ только ровное, убаюкивающее бормотанье, да стукъ и лязгъ колесъ вагона о рельсы.

И опять меня одолѣли тревожные сны. Мнѣ снилось, что я въ Каирѣ — хожу по узкимъ, темнымъ улицамъ, натыкаюсь на верблюдовъ и на черныхъ невольниковъ, которые грозятся меня убить. Воздухъ насквозь пропитанъ мускусомъ, и я задыхаюсь. Сверху, изъ рѣшетчатыхъ оконъ на меня смотрятъ какія-то закутанныя чадрами лица. Вдругъ къ моимъ ногамъ падаетъ роза. Я поднимаю голову и вижу въ окнѣ надъ собой женское лицо, очень похожее на личико моей Минни, только съ большими, влажными темными глазами, какъ у антилопы. Незнакомка выглядываетъ на меня изъ-за высокой вазы съ водой и улыбается. Вдругъ откуда-то выскакиваютъ четыре мамелюка — всѣ четверо верхомъ — и скачутъ по улицѣ прямо на меня, размахивая саблями. Я будто знаю, что для того, чтобъ спастись, мнѣ надо сказать мои два секретныя слова, что въ этомъ вся моя надежда. Вотъ я уже подъ копытами лошадей… Я дѣлаю отчаянное усиліе и вскрикиваю; «Котопахо!»

Меня разбудилъ грубый толчекъ: передо мной стоялъ майоръ съ сердитымъ лицомъ.

— Что это? Вы говорите во снѣ? — сказалъ онъ. — На какого чорта вы это дѣлаете? Скверная привычка… Мы стоимъ на станціи. Вставайте, пойдемъ завтракать,

— Что я такое говорилъ? — спросилъ я съ плохо скрытымъ испугомъ.

— Какую-то галиматью на неизвѣстномъ языкѣ, — отвѣчалъ майоръ.

— Мнѣ показалось, на греческомъ, — сказалъ Левисонъ, — впрочемъ, я, кажется, тоже заснулъ.

Мы пріѣхали въ Марсель. Я обрадовался, увидѣвъ его миндальныя деревья и бѣлыя виллы: я зналъ, что буду чувствовать себя безопаснѣе, когда переберусь со своимъ сокровищемъ на корабль. По характеру я не подозрителенъ, но мнѣ казалось страннымъ, что за все время, пока тянулась эта длинная поѣздка отъ Ліона до берега моря, я не могъ уснуть безъ того, чтобы, проснувшись, не поймать на себѣ чьего-нибудь взгляда — или майора, или его жены. Левисонъ проспалъ послѣдніе четыре часа, почти не просыпаясь. Передъ концомъ нашего странствія мы всѣ какъ-то примолкли и какъ будто дулись другъ на друга; но, увидѣвъ Марсель, разомъ оживились. Мы условились остановиться въ одной гостиницѣ.

— Hôtel de Londres! Hôtel de l’Univers! Hôtel Impérial! — кричали комиссіонеры, пока мы суетились около своего багажа.

— Конечно, Hôtel Impérial, — сказалъ майоръ. — Это лучшая гостиница.

Передъ нами выросъ комиссіонеръ — одноглазый, весьма мрачнаго вида и, кажется, креолъ.

— Hôtel Impérial, сэръ? Я — Hôtel Impérial; тамъ все занято; ни одной свободной постели. Нѣтъ — pas du tout — безполезно, сэръ.

— Чортъ побери! Недоставало только, чтобъ мы и на пароходъ не попали.

— Пароходъ, сэръ? На пароходѣ испортился котелъ. Онъ отойдетъ не раньше половины перваго ночи.

— Куда же мы теперь? — спросилъ я, поворачиваясь къ тремъ своимъ спутникамъ и улыбаясь на ихъ растерянныя лица. — Видно, мы въ несчастный день выѣхали: насъ преслѣдуетъ рокъ. Попробуемте умилостивить его хорошимъ ужиномъ на прощанье. Я только отправлю свои телеграммы и буду свободенъ до половины двѣнадцатаго.

— Хотите, господа, я укажу вамъ хорошій отель? — предложилъ Левисонъ, — Это Hôtel des Etrangers — маленькая, но очень приличная гостиница, и близко отъ гавани.

— Знаю! Грязный, мерзѣйшій трактиръ, и въ добавокъ игорный притонъ, — сказалъ майоръ, садясь въ открытую четырехмѣстную коляску и закуривая сигару.

Мистеръ Левисонъ какъ-то весь подобрался и сказалъ, процѣживая слова, однако не измѣняя своей всегдашней сдержанности:

— Сэръ, эта гостиница перешла въ другія руки, иначе я не позволилъ бы себѣ ее рекомендовать, можете быть увѣрены.

— Сэръ, — отвѣчалъ майоръ, приподымая свою широкополую бѣлую шляпу, — прошу меня извинить: я этого не зналъ.

— Пожалуйста, не извиняйтесь, сэръ. Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ?

— Вотъ вы всегда такъ, майоръ: разгорячитесь, не разобравши дѣла, — сказала въ заключеніе майорша, и мы поѣхали.

Когда мы вошли въ скудно меблированный, салонъ рекомендованной гостиницы, съ обѣденнымъ столомъ посрединѣ и грязнымъ билльярдомъ въ одномъ изъ угловъ, майоръ сказалъ:

— Я пойду одѣнусь къ театру, а потомъ пройдусь по городу, пока вы покончите съ вашими телеграммами… Джулія, прошла бы ты наверхъ посмотрѣть комнаты.

— Какія рабыни мы, бѣдныя женщины! — сказала мистрисъ Бакстеръ, выплывая изъ залы.

— А я схожу по своимъ дѣламъ, — прибавилъ Левисонъ, — а то потомъ магазины запрутъ. У насъ есть здѣсь свои агенты въ Канабьерѣ.

— Свободныхъ только два номера съ двухспальными кроватями, сэръ, доложилъ въ это время одноглазый комиссіонеръ, котораго мы взяли довезти нашъ багажъ.

— Ну, все равно, — проговорилъ Левисонъ рѣзко, съ весьма естественной досадой на наши неудачи. — Одинъ изъ насъ сегодня же ночью уѣзжаетъ съ пароходомъ: онъ не будетъ здѣсь ночевать. Его багажъ можно перенести пока ко мнѣ, а ключъ отъ номера вы передадите ему на тотъ случай, если онъ вернется раньше меня.

— Ну вотъ, все устроилось къ общему благополучію, — сказалъ майоръ. — Все, значитъ, ладно — пока.

Я пошелъ на телеграфъ. Оказалось, что тамъ ждетъ меня телеграмма изъ Лондона. Къ своему удивленію и ужасу я прочелъ:

«Вамъ грозитъ большая опасность. Перебирайтесь на пароходъ, не теряя ни минуты. Противъ васъ заговоръ. Обратитесь къ префекту за охраной».

Такъ и есть: это майоръ, и я въ его рукахъ. Его открытыя манеры, эта грубоватая простота — все это одинъ отводъ. Можетъ быть, въ эту минуту онъ увозитъ мои ящики.

Я послалъ отвѣтную телеграмму:

«Прибылъ въ Марсель. Пока все благополучно».

Думая о томъ, что если меня обокрадутъ, нашей фирмѣ грозитъ полное разореніе, и о томъ, что будетъ тогда съ моей дорогой Минни, я бросился назадъ въ гостиницу, помѣщавшуюся въ грязной, узкой улицѣ неподалеку отъ гавани. Когда я уже подходилъ къ гостиницѣ, откуда выскочилъ человѣкъ, кинулся ко мнѣ и схватилъ меня за руку. Это былъ одинъ изъ лакеевъ. Онъ торопливо сказалъ мнѣ по-французски: «Скорѣй, скорѣй, мосье! Майоръ Бакстеръ ждетъ васъ въ салонѣ: очень безпокоится. Важное дѣло: нельзя терять ни минуты»,

Я вбѣжалъ въ гостиницу и бросился въ залу. Майоръ шагалъ изъ угла въ уголъ въ необычайномъ волненіи; жена его съ безпокойствомъ смотрѣла въ окно. Обращеніе обоихъ совершенно измѣнилось. Майоръ кинулся ко мнѣ и схватилъ меня за руку.

— Я полицейскій сыщикъ; мое имя — Арноттъ, — сказалъ онъ. — Этотъ господинъ… Левисонъ — извѣстный мошенникъ и воръ. Въ эту минуту онъ въ своей комнатѣ открываетъ одинъ изъ вашихъ ящиковъ съ золотомъ. Вы должны мнѣ помочь его арестовать. Я зналъ его игру и сдѣлалъ ему матъ. Но я хотѣлъ накрыть его на мѣстѣ преступленія… Джулія, ты кончай одна этотъ грогъ, пока мы съ мистеромъ Блэймаромъ обдѣлаемъ наше дѣло… Есть у васъ револьверъ, мистеръ Блэймаръ, на случай, если бъ онъ вздумать сопротивляться? Я предпочитаю вотъ это.

И онъ показалъ мнѣ свой полицейскій жезлъ.

— Я оставилъ свой револьверъ у него въ комнатѣ, — проговорилъ я, едва дыша отъ волненія.

— Плохо дѣло. Впрочемъ, не бѣда: онъ такъ испугается, что навѣрно промахнется, а можетъ быть, даже и не подумаетъ стрѣлять. Мы вломимся къ нему оба разомъ. Высадить дверь очень легко: эти иностранные замки Никуда не годятся. Помните: номеръ 15-й… Тише!

Мы подошли къ двери и прислушались. Мы явственно услышали звонъ золотыхъ монетъ, потомъ тихій, отрывистый смѣхъ и слово: «Котопахо». Левисонъ, очевидно, съ удовольствіемъ вспоминалъ, какъ онъ подслушалъ это слово, когда я говорилъ его во снѣ: «Котопахо… Ха, ха!»

Майоръ подалъ сигналъ, и мы навалились на дверь. Она зашаталась, замокъ отлетѣлъ, и мы вошли въ комнату. Левисонъ, съ револьверомъ въ рукѣ, стоялъ одной ногой въ открытомъ ящикѣ, по щиколку въ золотѣ. Онъ уже набилъ имъ бывшій на немъ широкій кожаный поясъ и дорожную сумку, висѣвшую у него черезъ плечо. На полу подлѣ него стоялъ большой ковровый мѣшокъ, наполненный до половины; онъ опрокинулъ его въ тотъ моментъ, когда бросился отворять окно, и золото полилось цѣлымъ потокомъ. Негодяй не вымолвилъ ни слова. Къ окну была привязана веревка, какъ будто онъ уже спустилъ или готовился спустить мѣшки въ переулокъ. Онъ свистнулъ, и было слышно, какъ отъ гостиницы помчался во весь духъ какой-то экипажъ.

— Сдавайся, висѣльникъ! Я знаю тебя, — закричалъ майоръ. — Сдавайся: поймалъ я-таки тебя, соколика!

Левисонъ, вмѣсто отвѣта, спустилъ курокъ: но къ счастью выстрѣла не послѣдовало: я забылъ надѣть пистоны.

— Ишь дрянь! не хочетъ стрѣлять, — сказалъ спокойно Левисонъ. — Ну такъ вотъ же тебѣ!

Онъ запустилъ револьверомъ въ майора, бросился къ окну и выскочилъ на улицу,

Я выскочилъ за нимъ — комната была въ нижнемъ этажѣ — и поднялъ тревогу. Арноттъ остался караулить деньги.

Еще минута, и дикая орда солдатъ, матросовъ носильщиковъ и зѣвакъ — туземныхъ и инородцевъ, — съ визгомъ и гамомъ ринулась за убѣгавшимъ разбойникомъ. При тускломъ свѣтѣ рѣдкихъ фонарей (ихъ только-что начинали зажигать) мы гнались за нимъ, какъ за зайцемъ, и онъ, какъ заяцъ, старался обмануть насъ неожиданными поворотами, кидаясь въ стороны и лавируя между безчисленными препятствіями въ видѣ всевозможныхъ предметовъ, загромождавшихъ набережную. Сотни ударовъ были направлены на него; сотни рукъ тянулись, чтобъ его схватить. Онъ ловко увернулся отъ одного изъ преслѣдователей, свалилъ ударомъ другого, перескочилъ черезъ третьяго… Одинъ здоровый зуавъ совсѣмъ было настигалъ бѣглеца, и изъ этихъ лапъ ему бы не вырваться, но вдругъ онъ попалъ ногой въ бухту каната и стремглавъ полетѣлъ въ море. Всѣ вскрикнули, когда онъ съ громкимъ всплескомъ исчезъ подъ водой, казавшейся совсѣмъ черной при слабомъ, мерцающемъ свѣтѣ стоявшаго въ этомъ мѣстѣ одинокаго фонаря. Я сбѣжалъ по ближайшему спуску къ самой водѣ. Когда жандармы запаслись баграми и сѣли въ лодку, собираясь отыскивать утопленника, я попросилъ ихъ взять меня съ собой.

— Эти старые воры хитры, какъ лисицы, — сказалъ сѣдой старикъ жандармъ, когда мы отвалили отъ берега. — Я знаю этого человѣка: я видѣлъ, какъ его клеймили въ Тулонѣ. Я его сразу узналъ. Вотъ вы посмотрите, что онъ выйдетъ сухъ изъ воды. Теперь онъ нырнулъ куда-нибудь подъ корабль, выкарабкался на какую-нибудь баржу и спрятался. Только мы его и видѣли.

— Да вотъ онъ! — закричалъ другой жандармъ, перегибаясь за бортъ, и схватилъ за волосы тѣло утопленника.

— Ловкій плутъ былъ покойникъ, — послышался голосъ изъ нагонявшей насъ лодки. Это былъ Арноттъ. — А я пріѣхалъ посмотрѣть, какъ идутъ ваши дѣла, и вотъ, подоспѣлъ къ самому концу. О деньгахъ не безпокойтесь: тамъ осталась Джулія… Я всегда говорилъ, что этотъ молодецъ кончитъ такъ, какъ онъ кончилъ. А вѣдь онъ чуть-чуть васъ не нагрѣлъ, мистеръ Блэймаръ. Онъ перерѣзалъ бы вамъ сонному горло, а ужъ не упустилъ бы вашихъ денегъ. Но я караулилъ каждый его шагъ. Онъ не зналъ, кто я. Давно ужъ не случалось мнѣ охотиться за такой дичью. Ну, теперь кончено; его имя вычеркнуто изъ списка живыхъ: это во всякомъ случаѣ хорошо… Ну что же, ребята, вытаскивайте тѣло. Надо снять съ него деньги, которыя онъ укралъ, — на этотъ разъ по крайней мѣрѣ съ пользой, такъ какъ онѣ утащили его на дно.

Мертвеца вытащили на берегъ, и я повернулъ его къ фонарю: даже послѣ смерти на этомъ длинномъ типичномъ лицѣ былъ отпечатокъ какой-то плутовской респектабельности.

Когда мы вернулись въ гостиницу, я разсыпался въ благодарностяхъ передъ Арноттомъ и его женой, оказавшейся, къ слову сказать, переодѣтымъ сыщикомъ. Тутъ только Арноттъ, со свойственной ему шутливой манерой, разсказалъ мнѣ все по порядку. Въ ночь моего отъѣзда изъ Лондона онъ получилъ изъ главнаго управленія сыскной полиціи инструкцію конвоировать меня и слѣдить за Левисономъ. Онъ не успѣлъ повидаться съ моими старшими компаньонами. Машинистъ нашего поѣзда былъ подкупленъ испортить машину передъ станціей Fort Rouge, гдѣ сообщники Левисона ждали съ готовыми повозками и должны были увезти мой багажъ, пользуясь суматохой и темнотой, а если бы понадобилось, то даже отнять его силой. Арноттъ разстроилъ этотъ планъ, увѣдомивъ о немъ французскую полицію: изъ Парижа телеграфировали въ Ліонъ, чтобъ оттуда выслали солдатъ на станцію. Шампанское, которое пролилъ Арноттъ, было отравлено. Потерпѣвъ неудачу въ своей первой попыткѣ, Левисонъ рѣшилъ обратиться къ другимъ средствамъ. Моя несчастная болтливость во снѣ дала ему въ руки ключъ отъ одного изъ моихъ секретныхъ замковъ; такимъ образомъ онъ могъ открыть одинъ ящикъ. Поврежденіе пароходнаго котла — случайное, насколько можно было дознаться, — доставило ему послѣдній удобный случай осуществить его планъ.

Въ ту же ночь я выѣхалъ изъ Марсели, не потерявъ ни одной монеты изъ моихъ денегъ, — разумѣется, только благодаря Арнотту. Я пріѣхалъ на мѣсто безъ всякихъ приключеній. Заемъ былъ сдѣланъ на самыхъ выгодныхъ условіяхъ. Съ тѣхъ поръ наша фирма процвѣтаетъ, и дѣла ея разрастаются; процвѣтаемъ и мы съ Минни, и разрастается — наша семья.

VI.
Принять, слегка посоливши.

Я постоянно замѣчалъ, даже у большинства людей высокаго ума и развитія, какое-то отсутствіе храбрости при передачѣ результатовъ ихъ личнаго психологическаго опыта, если этотъ опытъ оказывался несовсѣмъ обыкновеннаго свойства, Почти всѣ мы боимся, что то, что мы могли бы разсказать изъ этой области, не встрѣтитъ ничего себѣ подобнаго во внутренней жизни слушателя и не найдетъ въ немъ отклика, что онъ можетъ заподозрить нашу правдивость или посмѣяться надъ нами. Правдивый путешественникъ, увидавъ необыкновенное животное въ образѣ какой-нибудь морской змѣи, не побоится повѣдать о немъ міру, но тотъ же самый путешественникъ будетъ долго колебаться, прежде чѣмъ рѣшится разсказать о какомъ-нибудь необъяснимомъ предчувствіи, побужденіи, блужданіи мысли, о такъ называемомъ видѣніи или сновидѣніи, или другомъ необычномъ душевномъ явленіи, испытанномъ имъ. Этимъ-то умолчаніемъ, на мой взглядъ, въ значительной мѣрѣ объясняется мракъ, окружающій эту область явленій. Мы не имѣемъ обыкновенія дѣлиться нашимъ субъективнымъ психологическимъ опытомъ, какъ дѣлимся нашими наблюденіями надъ объективнымъ міромъ. Послѣдствіемъ этого является то, что общій запасъ наблюденій въ этомъ направленіи кажется намъ исключительнымъ, да и дѣйствительно оказывается таковымъ, въ томъ смыслѣ, что онъ крайне не полонъ.

Въ томъ, что я собираюсь теперь разсказать, читатель не найдетъ съ моей стороны ни малѣйшаго намѣренія установить, опровергнуть или подкрѣпить какую бы то ни было теорію. Ничего подобнаго я не имѣю въ виду. Я знаю исторію берлинскаго книгопродавца; я внимательно перечитывалъ происшествіе съ женой одного умершаго королевскаго астронома, въ передачѣ сэра Давида Брустера, и прослѣдилъ подробность за подробностью несравненно болѣе замѣчательный случай появленія призрака, имѣвшій мѣсто въ кругу моихъ близкихъ друзей. Относительно этого послѣдняго случая необходимо замѣтить, что дама, бывшая въ немъ страдательнымъ лицомъ, ни съ какой стороны и ни въ какой, ни даже въ самой отдаленной степени, не приходится мнѣ сродни. Ошибочное предположеніе въ этомъ смыслѣ могло бы дать отчасти — но только отчасти — объясненіе тому, что случилось со мной, но такое объясненіе было бы лишено всякаго основанія. Мой случай не Можетъ быть приписанъ развитію во мнѣ какой-либо наслѣдственной особенности: ничего подобнаго не приводилось мнѣ испытывать до того, ничего подобнаго не случалось со мною и послѣ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ — всё равно, много или мало, — въ Англіи совершено было убійство, обратившее на себя всеобщее вниманіе. Мы болѣе нежели достаточно слышимъ объ убійцахъ по мѣрѣ того какъ они достигаютъ своей гнусной славы, и если бъ я могъ, я бы охотно похоронилъ воспоминаніе о звѣрѣ, о которомъ идетъ теперь рѣчь, какъ былъ похороненъ его трупъ въ Ньюгетской тюрьмѣ. Я съ умысломъ не даю никакихъ прямыхъ указаній, по которымъ можно было бы узнать личность этого преступника.

Когда убійство было открыто, то въ первое время никакихъ подозрѣній не падало, или вѣрнѣе сказать — ибо я долженъ соблюдать величайшую точность въ фактахъ, — нигдѣ не было заявлено публично, чтобы какія-либо подозрѣнія падали на человѣка, который впослѣдствіи былъ привлеченъ къ суду. А такъ какъ въ то время о немъ еще не упоминалось въ газетахъ, то очевидно ни въ одной газетѣ не могло быть и описанія его личности. Этотъ фактъ необходимо твердо запомнить.

Развернувъ за завтракомъ мою утреннюю газету, гдѣ сообщалось первое извѣстіе объ этомъ убійствѣ и описывалась обстановка, при которой оно было открыто, я очень заинтересовался этимъ сообщеніемъ и прочелъ его очень внимательно. Я перечелъ статью два, если не три раза. Убійство было совершено въ спальнѣ, и когда, окончивъ чтеніе, я положилъ газету, я увидѣлъ… — это былъ одинъ мигъ, короткій, какъ молнія, но въ этотъ мигъ передо мной пронеслась… промелькнула — я не знаю, какъ это назвать… не могу подобрать достаточно опредѣленнаго выраженія, — словомъ, мнѣ показалось, что черезъ мою комнату прошла эта спальня, въ родѣ того, какъ проплыла бы картина, если бъ ее можно было нарисовать на поверхности текущей рѣки. Видѣніе промелькнуло почти мгновенно, но несмотря на это оно было совершенно отчетливо, — до такой степени отчетливо, что я ясно, и съ чувствомъ облегченія, замѣтилъ отсутствіе на постели мертваго тѣла.

Мѣсто, гдѣ я испыталъ это любопытное ощущеніе, — далеко не романическое. Это случилось въ одномъ изъ многолюдныхъ домовъ Пикадилли, почти что на углу Сентъ Джемсъ-Стритъ. Ощущеніе было для меня совсѣмъ ново и сопровождалось какою-то особенною дрожью во всемъ тѣлѣ, настолько сильной, что вольтеровское кресло, на которомъ я въ ту минуту сидѣлъ, сдвинулось съ мѣста. (Я долженъ, впрочемъ, сказать, что кресло было на колесикахъ и двигалось очень легко). Я подошелъ къ одному изъ оконъ (въ моей комнатѣ два окна, и комната во второмъ этажѣ), чтобы дать глазамъ отдохнуть и освѣжить свои мысли видомъ движенія по Пикадилли. Было ясное осеннее утро; улица сверкала на солнцѣ и имѣла очень веселый видъ, Дулъ крѣпкій вѣтеръ. Въ ту минуту, когда я заглянулъ въ окно, сильнымъ порывомъ подхватило кучу палыхъ листьевъ, нанесенныхъ изъ парка, и закружило спиральнымъ столбомъ. Когда столбъ распался и листья разсѣялись, я увидѣлъ на противоположной сторонѣ улицы двухъ человѣкъ, шедшихъ по тротуару отъ запада къ востоку. Они шли одинъ за другимъ. Передній часто оборачивался назадъ. Задній слѣдовалъ за нимъ шагахъ въ тридцати, въ угрожающей позѣ, съ приподнятой правой рукой. Прежде всего вниманіе мое было привлечено странностью этой позы въ такомъ людномъ мѣстѣ и тѣмъ, что она все время оставалась неизмѣнной; затѣмъ меня поразило другое, еще болѣе странное обстоятельство, — то, что никто этого не замѣчалъ. Оба человѣка шли своей дорогой, обходя другихъ прохожихъ совершенно безпрепятственно, ни съ кѣмъ не толкаясь, никого не задѣвая, что было едва ли совмѣстимо съ ходьбой въ людномъ кварталѣ, хотя бы даже по тротуару; и при этомъ, насколько я могъ видѣть, ни одинъ встрѣчный прохожій не посторонился, чтобы дать имъ дорогу, и никто на нихъ не оглядывался. Прохода мимо моихъ оконъ, оба они взглянули на меня. Я ясно видѣлъ лица обоихъ и тогда же почувствовалъ увѣренность, что я узнаю ихъ, гдѣ бы ни встрѣтилъ. И не потому, чтобы я сознательно замѣтилъ въ томъ или другомъ что-нибудь особенное, кромѣ того, что человѣкъ, шедшій впереди, отличался въ высшей степени непріятной наружностью, а лицо другого было необыкновенно желто — прозрачной желтизной неочищеннаго воска.

Я — холостякъ; мой камердинеръ и его жена составляютъ весь мой домашній штатъ. Я служу въ одномъ изъ отдѣленій банка и желалъ бы, чтобы мои служебныя обязанности, какъ начальника отдѣленія, были такъ легки, какъ это вообще полагаютъ. Въ ту осень онѣ задержали меня въ городѣ, тогда какъ я сильно нуждался въ перемѣнѣ воздуха. Я не былъ боленъ, но не былъ и здоровъ. Предоставляю самому читателю рѣшить, когда онъ прочтетъ мой разсказъ, насколько слѣдуетъ придавать значенія этому обстоятельству. Меня утомила однообразная жизнь; я испытывалъ упадокъ духа, постоянное, гнетущее чувство тоски, и страдалъ «легкой диспепсіей». По увѣренію моего врача, знаменитости, тогдашнее состояніе моего здоровья не заслуживало болѣе сильнаго термина, и я привожу его изъ письма, которымъ докторъ отвѣтилъ на мой вопросъ объ этомъ предметѣ.

Между тѣмъ какъ подробности убійства, постепенно выясняясь, все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали вниманіемъ публики, я былъ далекъ отъ нихъ и зналъ о нихъ такъ мало, какъ только было возможно въ то время, когда весь городъ волновался по поводу этого дѣла. Я зналъ однако, что подозрѣваемый преступникъ былъ обвиненъ по слѣдствію въ умышленномъ убійствѣ и заключенъ въ Ньюгетскую тюрьму. Зналъ я и то, что его будутъ судить въ центральномъ уголовномъ судѣ и что разбирательство дѣла отложено до слѣдующей сессіи на основаніи установившагося въ нашемъ обществѣ мнѣнія о необходимости давать подсудимому время для приготовленія къ защитѣ. Кромѣ того, я могъ еще знать — хотя, мнѣ кажется, я не зналъ, — когда или около какого времени должна начаться судебная сессія, на которую было отложено это дѣло.

Мой кабинетъ, спальня и уборная помѣщаются въ одномъ этажѣ. Чтобы попасть въ уборную, надо пройти черезъ спальню: другого хода въ нее нѣтъ. Правда, есть тамъ еще одна дверь, черезъ которую прежде выходили на лѣстницу; но вотъ уже нѣсколько лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ я затѣялъ поставить ванну въ уборной, эта дверь наглухо заколочена, затянута холстиной, и поперекъ нея стоитъ моя ванна.

Однажды, поздно вечеромъ, я стоялъ у себя въ спальнѣ и отдавалъ какія-то приказанія моему камердинеру, прежде чѣмъ отпустить его на ночь. Лицо мое было обращено къ двери уборной, — единственной, черезъ которую туда можно проникнуть; мой камердинеръ стоялъ къ ней спиной. Дверь была заперта. Пока мы съ нимъ говорили, я увидѣлъ, что дверь отворилась, изъ нея выглянулъ человѣкъ и очень настойчиво и таинственно поманилъ меня къ себѣ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ двухъ людей, что прошли мимо моихъ оконъ до Пикадилли, — тотъ, который шелъ сзади и у котораго было лицо цвѣта неочищеннаго воска.

Поманивъ меня рукой, фигура попятилась назадъ и затворила дверь. Промедливъ не болѣе чѣмъ понадобилось на то, чтобы перейти комнату, я отворилъ эту дверь и заглянулъ въ уборную. Въ рукѣ у меня была зажженная свѣча. Въ глубинѣ души я не разсчитывалъ увидѣть тамъ скрывшуюся фигуру, и не увидѣлъ.

Понимая, что мой слуга долженъ былъ быть очень удивленъ моимъ поведеніемъ, я повернулся къ нему и сказалъ:

— Деррикъ, кажется, я въ полной памяти и спокоенъ, но повѣришь ли, мнѣ сейчасъ показалось, что я видѣлъ…

Съ этими словами я положилъ руку ему на грудь. Вдругъ онъ весь задрожалъ) и сказалъ:

— О Господи! да варѣ манилъ мертвецъ, сэръ!

Не думаю, чтобы Деррикъ, мой вѣрный, преданный слуга, съ которымъ мы прожили вмѣстѣ болѣе двадцати лѣтъ, видѣлъ хоть что-нибудь похожее на то, что видѣлъ я, пока я не прикоснулся къ нему. Перемѣна, которая съ нимъ произошла, когда я къ нему прикоснулся, была такъ разительна, что я вполнѣ убѣжденъ, что только въ тотъ моментъ мое впечатлѣніе передалось ему отъ меня какимъ-то необъяснимымъ путемъ.

Я приказалъ ему принести водки, далъ ему выпить немного и съ удовольствіемъ выпилъ самъ. О томъ, что предшествовало происшествію этой ночи, я ни слова ему не сказалъ. Припомнивъ все случившееся, я окончательно укрѣпился въ своей увѣренности, что раньше я никогда не видѣлъ этого лица кромѣ одного раза на Пикадилли, о которомъ я говорилъ. Сравнивая его выраженіе въ ту минуту, когда призракъ манилъ меня изъ-за двери, съ тѣмъ, когда я стоялъ у окна, а онъ проходилъ мимо и посмотрѣлъ на меня, я пришелъ къ заключенію, что въ первомъ случаѣ онъ старался запечатлѣть въ моей памяти свою личность, а во второмъ былъ увѣренъ, что я сейчасъ же припомню его.

Я не особенно спокойно провелъ эту ночь, хотя — самъ не знаю почему — у меня была увѣренность, что призракъ больше не покажется. На разсвѣтѣ я заснулъ тяжелымъ сномъ. Меня разбудило появленіе Джона Деррика у моей постели съ какой-то бумагой въ рукѣ.

Оказалось, что изъ-за этой бумаги между подателемъ ей и моимъ человѣкомъ вышло препирательство. Это была повѣстка, вызывавшая меня въ качествѣ присяжнаго въ Ольдъ-Бэйли на предстоявшую сессію центральнаго уголовнаго суда. До тѣхъ поръ я никогда не получалъ такихъ повѣстокъ, и Джонъ Деррикъ хорошо это зналъ. Онъ думалъ (имѣлъ онъ на это какія-нибудь основанія, или нѣтъ, — я и теперь не знаю) что присяжные по уголовнымъ дѣламъ избираются обыкновенно изъ среды людей съ болѣе низкимъ имущественнымъ цензомъ, чѣмъ мой, и сначала наотрѣзъ отказался принять повѣстку. Податель ея принялъ дѣло весьма хладнокровно. Онъ отвѣчалъ, что явлюсь ли я въ судъ, или не явлюсь — это его не касается; повѣстка доставлена, а дальше я могу дѣйствовать на свой страхъ: онъ въ отвѣтѣ не будетъ.

Дня два я былъ въ нерѣшимости, идти мнѣ въ судъ или не идти. Кажется, не было никакого, ни внѣшняго, ни внутренняго импульса, никакого таинственнаго вліянія, которое подѣйствовало бы на мое рѣшеніе въ ту или другую сторону; по крайней мѣрѣ никакого такого вліянія я не сознавалъ. Я убѣжденъ въ этомъ такъ же твердо, какъ и во всемъ другомъ, что я здѣсь говорю. Въ концѣ концовъ, въ видахъ нѣкотораго нарушенія однообразія моей жизни, я рѣшилъ идти.

Назначенное утро было сырое, холодное ноябрьское утро. Надъ Пикадилли висѣлъ густой туманъ, а на востокѣ, за Темпль-Баромъ, стояла до невозможности удушливая, совсѣмъ черная мгла. Когда я пришелъ въ судъ, въ корридорахъ и на лѣстницахъ по всему зданію горѣлъ газъ; такъ же по вечернему была освѣщена и зала засѣданія. Мнѣ кажется, что пока меня не привели въ эту залу и я не увидѣлъ наполнявшей ее толпы, я не зналъ, что въ этотъ день будутъ судить убійцу. Мнѣ кажется, что пока я, съ немалыми затрудненіями, при помощи судебныхъ приставовъ, не протиснулся въ эту залу, я не зналъ, въ который изъ двухъ судовъ вызывала меня повѣстка. Но пусть читатель не принимаетъ этого показанія за утвердительное, ибо я и самъ не вполнѣ увѣренъ, такъ ли оно было въ дѣйствительности.

Я занялъ мѣсто на скамьѣ, гдѣ сидятъ присяжные до начала засѣданій, и оглянулъ залу, насколько это позволялъ стоявшій въ ней густымъ облакомъ паръ отъ дыханія людей. Я замѣтилъ, что снаружи, за огромными окнами, виситъ, точно траурная занавѣсь, тяжелый черный туманъ; я замѣтилъ, что стукъ колесъ по мостовой заглушался соломой или опилками, которыми была устлана улица; замѣтилъ, какъ гудѣла собравшаяся тамъ толпа и какъ минутами этотъ гулъ покрывался чьимъ-нибудь рѣзкимъ свистомъ, громкой пѣсней или отдѣльнымъ возгласомъ, вырвавшимся изъ общаго гама. Вскорѣ послѣ меня вошли судьи — двое — и заняли свои мѣста. Говоръ въ залѣ замолкъ и наступила благоговѣйная тишина. Было отдано распоряженіе ввести подсудимаго. Онъ появился на своей скамьѣ, за рѣшеткой, и въ тотъ же мигъ я узналъ въ немъ перваго изъ двухъ человѣкъ, прошедшихъ мимо моихъ оконъ по Пикадилли.

Если бы въ этотъ моментъ меня вызвали, я сомнѣваюсь, могъ ли бы я откликнуться достаточно внятно. Но меня вызвали шестымъ или восьмымъ по списку, и къ тому времени я былъ уже въ состояніи отвѣтить: «Здѣсь!» — Но слушайте дальше. Когда я вошелъ за рѣшетку, подсудимый, который до той минуты смотрѣлъ въ нашу сторону, хотя и внимательно, но повидимому равнодушно, вдругъ страшно взволновался и подозвалъ своего адвоката. Желаніе подсудимаго отвести меня было такъ очевидно, что въ разбирательствѣ дѣла произошелъ перерывъ, во время котораго адвокатъ, перегнувшись назадъ и положивъ руку на скамью подсудимыхъ, шептался со своимъ кліентомъ и качалъ головой. Я узналъ потомъ отъ этого джентльмена, что первыя слова подсудимаго въ эту минуту подавляющаго ужаса, овладѣвшаго имъ, были: «Во что бы то ни стало удалите этого человѣка». Но такъ какъ онъ не могъ привести никакихъ основаній въ оправданіе своего требованія и признался, что даже не зналъ моего имени, пока не услышалъ его на судѣ, ему было отказано.

Отчасти по причинѣ, уже изложенной выше, т. е., что мнѣ не хотѣлось бы воскрешать память этого гнуснаго злодѣя, отчасти потому, что подробное описаніе его длиннаго процесса отнюдь не необходимо для моего разсказа, я ограничусь въ немъ лишь тѣми инцидентами десяти дней и ночей, проведенныхъ нами, присяжными, взаперти, въ одной комнатѣ, которые имѣютъ прямое отношеніе къ тому, что я лично испыталъ въ эти дни. Моими собственными впечатлѣніями и ощущеніями того времени хочу заинтересовать я читателя, а не убійцей. Я хочу обратить его вниманіе не на страницу Ньюгетскаго календаря, а на любопытный психическій феноменъ, который мнѣ довелось пережить.

Меня выбрали старшиной присяжныхъ. На второй день суда, поутру, послѣ того, какъ были отобраны свидѣтельскія показанія, что заняло два часа времени (я слышалъ, какъ на колокольнѣ били часы), — случайно обративъ глаза на моихъ товарищей присяжныхъ, я хотѣлъ было пересчитать ихъ, но встрѣтилъ въ этомъ необъяснимое затрудненіе. Я пересчитывалъ нѣсколько разъ, и всякій разъ съ одинаковымъ результатомъ. Короче сказать, какъ я ни считалъ, одинъ присяжный оказывался лишній.

Я тронулъ за плечо своего сосѣда и шепнулъ ему: «Пожалуйста, пересчитайте насъ, будьте такъ добры». Онъ видимо удивился моей просьбѣ, однако повернулъ голову и сталъ считать. «Что это?» проговорилъ онъ вдругъ; «Насъ, кажется, трина… Но нѣтъ, не можетъ быть! Нѣтъ. Насъ двѣнадцать».

И сколько я ни считалъ въ этотъ день, выходило все то же. Начнешь считать по мѣстамъ, откладывая каждаго порознь, выходитъ двѣнадцать, а взглянешь вдругъ, на всѣхъ разомъ, — тринадцать. Лишняго я никого не видѣлъ, но теперь я уже зналъ, въ чемъ дѣло: призракъ являлся, когда начинали считать.

Присяжнымъ отвели помѣщеніе въ Лондонской тавернѣ. Всѣ мы спали въ одной большой комнатѣ и находились на попеченіи и подъ постояннымъ надзоромъ судебнаго пристава, обязавшагося подъ присягой не спускать насъ съ глазъ. Я не вижу причины скрывать настоящее имя этого пристава. Это былъ неглупый, въ высшей степени учтивый и обязательный господинъ, очень уважаемый въ Сити. У него была пріятная наружность, хорошіе глаза, завидныя черныя бакенбарды и прекрасный, звучный голосъ. Звали его мистеръ Харкеръ.

По вечерамъ, когда мы размѣщались на ночь по своимъ двѣнадцати постелямъ, кровать мистера Харкера ставилась поперекъ двери. Вечеромъ, на второй день суда, мнѣ что-то не хотѣлось ложиться, и, видя, что мистеръ Харкеръ сидитъ у себя на постели, я подсѣлъ къ нему и протянулъ ему свою табакерку. Когда онъ бралъ табакъ и рука его случайно коснулась моей, съ нимъ вдругъ сдѣлалась какая-то странная дрожь и онъ сказалъ: «Кто это?»

Слѣдуя глазами по направленію его взгляда, я взглянулъ въ противоположный уголъ комнаты и увидѣлъ то, что ожидалъ увидѣть, — второго изъ двухъ человѣкъ, проходившихъ по Пикадилли. Я всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, потомъ остановился и оглянулся на мистера Харкера. Онъ былъ совершенно епокоенъ; онъ засмѣялся и весело сказалъ:

— Знаете, мнѣ сейчасъ показалось, что у насъ здѣсь тринадцатый присяжный, безъ постели. Но теперь я вижу: это былъ просто лунный свѣтъ.

Ничего не объясняя мистеру Харкеру, я предложилъ ему пройтись со мной по комнатѣ и сталъ слѣдить за призракомъ. Онъ ходилъ между кроватями моихъ одиннадцати товарищей, останавливаясь подлѣ каждаго у самаго изголовья. Подходилъ онъ всякій разъ съ правой стороны и, переходя къ слѣдующей кровати, огибалъ ее въ ногахъ. Судя по положенію его головы, когда онъ остановился, онъ задумчиво смотрѣлъ на каждаго спящаго. На меня не обращалъ никакого вниманія и не подошелъ къ моей кровати, стоявшей ближе всѣхъ къ кровати мистера Харкера. Онъ вышелъ, точно по воздушной лѣстницѣ, черезъ высокое окно, откуда къ намъ свѣтилъ мѣсяцъ.

На другое утро за завтракомъ оказалось, что въ эту ночь всѣ присутствующіе, кромѣ меня и мистера Харкера, видѣли во снѣ убитаго.

Теперь я былъ убѣжденъ, что второй изъ двухъ человѣкъ, проходившихъ по Пикадилли, былъ убитый. Я былъ убѣжденъ въ этомъ такъ твердо, какъ будто онъ самъ мнѣ это сказалъ. Да онъ и сказалъ — потомъ, и случилось это самымъ неожиданнымъ для меня образомъ.

На пятый день суда, когда судебное слѣдствіе подходило къ концу, въ числѣ другихъ вещественныхъ доказательствъ суду былъ представленъ медальонъ съ портретомъ убитаго, пропавшій изъ его спальни послѣ убійства и отыскавшійся впослѣдствіи зарытымъ въ одномъ глухомъ мѣстѣ, гдѣ видѣли, какъ убійца копалъ землю. Когда подлинность вещи была установлена свидѣтельскими показаніями, ее передали на судейскую скамью, а затѣмъ присяжнымъ для осмотра. Въ ту минуту, когда судебный приставъ въ черной мантіи подходилъ съ медальономъ ко мнѣ, изъ толпы стремительно выступилъ призракъ второго изъ двухъ человѣкъ, проходившихъ по Пикадилли, выхватилъ медальонъ изъ рукъ пристава и собственноручно подалъ мнѣ, проговоривъ тихимъ, глухимъ голосомъ (прежде чѣмъ я успѣлъ открыть медальонъ и взглянуть на портретъ): «Я былъ тогда моложе и изъ моего лица еще не вытекла кровь». Отъ меня онъ перешелъ къ другому присяжному, моему сосѣду, которому я передалъ медальонъ, а отъ него къ его сосѣду, и такъ далѣе, пока портретъ, не обошелъ насъ всѣхъ и не возвратился ко мнѣ. Никто изъ нихъ однако не замѣтилъ присутствія призрака.

Съ самаго начала процесса, всякій разъ, какъ мы садились за столъ, и вообще когда насъ отдавали подъ охрану мистера Харкера, главной темой нашихъ бесѣдъ были естественно судебныя засѣданія текущаго дня. Въ тотъ день, о которомъ я теперь говорю, на пятый день суда, судебное слѣдствіе было закончено, и, имѣя передъ собой эту сторону дѣла въ полномъ ея объемѣ, мы разсуждали и спорили особенно серьезно и оживленно. Между нами былъ одинъ субъектъ — членъ приходскаго церковнаго управленія, — непроходимѣйшій идіотъ, какихъ я когда-либо встрѣчалъ. На самые ясные доводы этотъ господинъ отвѣчалъ самыми нелѣпыми возраженіями, и его поддерживали два его прихвостня, два приходскихъ паразита. Вся эта троица явилась въ судъ изъ округа, до такой степени опустошаемаго горячкой, что ихъ самихъ слѣдовало бы отдать подъ судъ за не одну сотню убійствъ. Около полуночи въ тотъ день (многіе изъ насъ уже собирались ложиться въ постель), эти зловредные болваны раскричались особенно громко, — и тутъ-то я опять увидѣлъ убитаго. Съ нахмуреннымъ, недовольнымъ лицомъ онъ стоялъ у нихъ за спиной и кивалъ мнѣ, чтобъ я подошелъ. И какъ только я къ нимъ подошелъ и вмѣшался въ споръ, онъ исчезъ. Это было началомъ цѣлаго ряда появленій его въ этой длинной комнатѣ, къ которой мы были прикованы. Какъ только въ какомъ-нибудь углу собиралась кучка моихъ товарищей и начинали сличать выписки по дѣлу, и поднимался споръ, — между головами спорившихъ просовывалась голова убитаго. Какъ только въ этихъ совѣщаніяхъ начинала одерживать верхъ противная ему сторона, — онъ всякій разъ торжественно и такъ настойчиво манилъ меня къ себѣ, что невозможно было ослушаться.

Не надо забывать, что до самой той минуты, когда на пятый день процесса суду былъ представленъ портретъ, призракъ ни разу не показывался въ залѣ суда. Теперь, когда слѣдствіе кончилось и приступили къ преніямъ, я замѣтилъ въ его поведеніи три новыя особенности. Я сейчасъ о нихъ разскажу, — сначала о двухъ первыхъ. Призракъ убитаго былъ теперь постоянно въ судѣ, и въ судѣ онъ никогда не обращался ко мнѣ, а всегда къ тому, кто говорилъ въ данный моментъ. Вотъ вамъ примѣръ. Горло убитаго было перерѣзано прямо поперекъ. Въ первой защитительной рѣчи было высказано предположеніе, что покойный могъ зарѣзаться самъ. Въ ту же секунду призракъ убитаго, съ окровавленнымъ перерѣзаннымъ горломъ, въ томъ страшномъ видѣ, какимъ его только-что описывали (до сихъ поръ онъ скрывалъ свою рану), сталъ у локтя говорившаго и принялся водить себѣ по горлу то правой, то лѣвой рукой, силясь доказать оратору, что такой раны нельзя нанести себѣ самому. Другой примѣръ. Одна свидѣтельница со стороны подсудимаго показала, что онъ всегда отличался самымъ добродушнымъ и пріятнымъ нравомъ. И въ тотъ же мигъ призракъ всталъ передъ женщиной, поглядѣлъ ей прямо въ глаза и, вытянувъ руку, показалъ пальцемъ на злобное лицо подсудимаго.

Третья новая особенность въ поведеніи призрака произвела на меня самое сильное впечатлѣніе, какъ самая рѣзкая и поразительная изъ всѣхъ. Я не строю на ней никакой теоріи; я только привожу ее съ фактической точностью и предоставляю читателю выводить свои заключенія. Хотя тѣ лица, къ которымъ обращался призракъ, и не замѣчали его, приближеніе его къ нимъ неизмѣнно сопровождалось съ ихъ стороны какимъ-то страннымъ волненіемъ и безпокойствомъ. Мнѣ все казалось, что въ силу какихъ-то законовъ, мнѣ непонятныхъ, онъ не могъ или не смѣлъ вполнѣ показаться другимъ, но что онъ имѣлъ все-таки власть невидимо, безмолвно и тяжело вліять на ихъ души. Когда защитникъ высказалъ свою гипотезу самоубійства, и призракъ сталъ у локтя этого ученаго джентльмена и принялся пилить свое ужасное горло, ораторъ замѣтно запнулся, потерялъ на нѣсколько секундъ нить своей остроумной рѣчи, утеръ платкомъ лобъ и сильно поблѣднѣлъ. А когда призракъ всталъ передъ свидѣтельницей, глаза ея сейчасъ же обратились въ ту сторону, куда онъ показывалъ пальцемъ, и съ явнымъ смущеніемъ и тревогой остановились на лицѣ подсудимаго. Я приведу еще два примѣра и на этомъ покончу. На восьмой день процесса, послѣ короткаго перерыва засѣданія, который ежедневно назначался для насъ въ полдень въ видахъ отдыха и подкрѣпленія силъ, я возвратился въ залу суда вмѣстѣ съ остальными присяжными за нѣсколько минутъ до возвращенія судей. Стоя въ своей ложѣ, я оглянулся кругомъ: призрака нигдѣ не было, и я подумалъ, что вѣрно онъ больше не покажется; но вдругъ, случайно взглянувъ наверхъ, я увидѣлъ его на галлереѣ. Онъ стоялъ, перегнувшись впередъ черезъ какую-то скромно одѣтую женщину, какъ будто хотѣлъ удостовѣриться, собрались ли судьи, или еще нѣтъ. Вслѣдъ затѣмъ эта женщина вскрикнула, лишилась чувствъ, и ее вынесли. То же было и съ почтеннымъ, проницательнымъ и терпѣливымъ судьей, который велъ это дѣло. Когда судебныя пренія кончились, и онъ разложилъ передъ собой бумаги, собираясь писать заключеніе, призракъ убитаго вошелъ черезъ судейскія двери, подошелъ къ столу его лордства и съ жаднымъ интересомъ принялся смотрѣть черезъ его плечо на страницы судебнаго протокола, которыя тотъ перелистывалъ. Лицо судьи разомъ измѣнилось; рука упала на столъ, по всему тѣлу прошла такъ хорошо мнѣ знакомая дрожь. «Джентльмены, извините меня на нѣсколько минутъ. Мнѣ стало что-то дурно отъ спертаго воздуха», пробормоталъ онъ слабымъ голосомъ, и оправился только послѣ того, какъ выпилъ стаканъ воды.

Въ теченіе всѣхъ этихъ шести изъ десяти однообразныхъ, безконечныхъ дней процесса, — съ тѣми же судьями и остальнымъ судебнымъ персоналомъ на тѣхъ же мѣстахъ, — съ тѣмъ же убійцей на скамьѣ подсудимыхъ, — съ тѣми же адвокатами за столомъ, — съ тѣми же, произносимыми тѣмъ же тономъ, вопросными пунктами и отвѣтами на нихъ, одинаково звучащими подъ высокими сводами залы, — съ тѣмъ же скрипѣніемъ судейскаго пера, — съ тѣми же, мелькающими изъ двери въ дверь, судебными приставами, — съ тѣми же газовыми рожками, зажигавшимися въ одинъ и тотъ же часъ вечера въ сравнительно свѣтлые дни, и съ утра, когда солнце не хотѣло свѣтить, — съ тѣмъ же дождемъ, барабанившимъ по стекламъ въ дождливые дни, — съ тѣми же, изо дня въ день возобновлявшимися слѣдами ногъ тюремныхъ сторожей и подсудимаго на усыпанномъ опилками полу, — съ тѣми же нескончаемыми замыканьемъ и отмыканьемъ тяжелыхъ дверей, — за все время этого утомительно-монотоннаго шестидневнаго сидѣнія въ судѣ, когда мнѣ подчасъ начинало казаться, что я состою старшиной присяжныхъ съ незапамятныхъ временъ, а Пикадилли — современница Вавилону, — призракъ убитаго ни на минуту не потерялъ въ моихъ глазахъ свой отчетливости и ни на минуту не казался мнѣ туманнѣе живыхъ людей, меня окружающихъ. Я долженъ упомянуть еще объ одномъ фактѣ: я ни разу не видѣлъ, чтобы призракъ взглянулъ на убійцу; я это замѣтилъ съ самаго начала и постоянно спрашивалъ себя: «Отчего онъ на него не смотритъ?» Такъ онъ и не взглянулъ на него до самаго конца.

Онъ и на меня не смотрѣлъ съ того момента, когда подалъ мнѣ свой портретъ, до наступленія самыхъ послѣднихъ минутъ процесса. Вечеромъ, безъ семи минутъ въ десять, мы удалились для совѣщанія. Безмозглый церковникъ и его два прихвостня такъ придирались къ каждому нашему слову, что мы два раза возвращались въ залу суда съ просьбой прочесть намъ нѣкоторыя выдержки изъ судебнаго протокола. У девятерыхъ изъ насъ не было ни малѣйшихъ сомнѣній насчетъ истиннаго смысла протокола, да не было ихъ, я думаю, и ни у кого изъ присутствующихъ на судѣ; но по этой-то именно причинѣ и оспаривалъ его нашъ мѣднолобый тріумвиратъ, задавшійся, кажется, единственной цѣлью — ставить препятствія на каждомъ шагу. Наконецъ наша партія одержала-таки верхъ, и въ десять минутъ перваго мы вошли въ залу.

Призракъ убитаго стоялъ прямо противъ ложи присяжныхъ, на противоположномъ концѣ залы. Когда я занялъ свое мѣсто, глаза его внимательно остановились на мнѣ. Онъ казался довольнымъ и, медленно развернувъ длинное, прозрачное сѣрое покрывало, висѣвшее у него на рукѣ — въ первый разъ, — закутался имъ весь, съ головой. Когда я произнесъ нашъ вердиктъ: «Виновенъ», покрывало упало, все исчезло, и мѣсто, гдѣ онъ стоялъ, опустѣло.

Когда судья, по принятому обыкновенію, спросилъ осужденнаго, не имѣетъ ли онъ чего-нибудь сказать, прежде чѣмъ будетъ произнесенъ смертный приговоръ, онъ внезапно пробормоталъ (какъ описывалось на другой день въ газетахъ) «нѣсколько безсвязныхъ, еле-слышныхъ словъ; насколько можно было понять, онъ жаловался на несправедливое рѣшеніе суда, такъ какъ старшина присяжныхъ былъ предубѣжденъ противъ него».

На самомъ же дѣлѣ онъ сдѣлалъ слѣдующее замѣчательное заявленіе: «Милордъ, какъ-только старшина присяжныхъ вошелъ въ свою ложу, и зналъ, что я пропащій человѣкъ. Милордъ, я зналъ, что онъ не пощадитъ меня, потому что въ ночь передъ моимъ арестомъ онъ какимъ-то образомъ пробрался въ мою комнату, подошелъ къ моей постели, разбудилъ меня и надѣлъ мнѣ на шею веревку».

VII.
Принять и ожидать дѣйствія.

Едва ли вы гдѣ-нибудь увидите такую хорошенькую деревеньку, какъ Кумнеръ. Она стоитъ на склонѣ высокаго холма, съ котораго открывается одинъ изъ прелестнѣйшихъ видовъ въ Англіи; къ ней прилегаетъ широкій выгонъ. Воздухъ здѣсь замѣчателенъ своей прозрачностью и считается очень здоровымъ. Большая дорога изъ Дринга, почти на всемъ своемъ протяженіи проходящая между заборами помѣщичьихъ усадебъ, у этого выгона разомъ расширяется и, отдѣлившись отъ Тенельмской дороги, поворачиваетъ къ сѣверо-западу и вьется вверхъ до самаго Кумнера. Съ каждымъ шагомъ вы подымаетесь въ гору, но подъемъ такъ постепененъ, что вы почти не замѣчаете его, пока, обернувшись назадъ, не увидите раскинувшейся вокругъ васъ и подъ вами великолѣпной панорамы.

Деревня почти вся состоитъ изъ одной коротенькой улицы съ довольно безпорядочно разбросанными домами, въ числѣ которыхъ вы можете видѣть миніатюрное почтовое отдѣленіе, полицейскій участокъ, деревенскій трактиръ (Гербъ Дунстановъ), хозяинъ котораго держитъ еще мелочную лавочку черезъ дорогу, и два-три скромныхъ постоялыхъ двора. Когда войдете въ улицу (глухую: другого выхода изъ нея нѣтъ), то прямо противъ васъ будетъ престранной архитектуры старая церковь и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея ректорскій домъ. Есть что-то первобытное, почти патріархальное въ этой тихой деревенькѣ, гдѣ пастырь живетъ окруженный своей паствой и стоитъ ему выйти изъ воротъ своего дома, чтобъ очутиться среди своихъ овецъ.

Кумнерскій выгонъ съ трехъ сторонъ окаймленъ жилыми домами разной величины и самаго разнообразнаго вида, начиная съ лавченки мясника, расположившейся въ собственномъ садикѣ, подъ сѣнью собственныхъ яблонь, и кончая хорошенькимъ бѣлымъ домикомъ, въ которомъ живетъ деревенскій викарій, и другими, болѣе претенціозными резиденціями людей, принадлежащихъ или причисляющихъ себя къ мѣстной знати. Съ востока онъ подходитъ къ невысокой каменной стѣнѣ и воротамъ владѣній мистера Малькольмсона, къ скромному жилищу Симона Ида, управляющаго этого джентльмена, до половины закрытому ползучими растеніями, осеннія краски которыхъ могли бы поспорить съ самыми яркими изъ образчиковъ американской флоры, и наконецъ къ высокой кирпичной оградѣ (съ калиткой посрединѣ), за которой совершенно исчезаетъ усадьба мистера Джибса. Съ юга мимо выгона проходитъ большая дорога въ Тенельмсъ, огибающая большое помѣстье Саутангеръ, находящееся во владѣніи сэра Освальда Дунстана.

Едва ли найдется хоть одинъ туристъ-пѣшеходъ, который, возвращаясь изъ Дринга, прошелъ бы мимо самодѣльной деревенской лазейки черезъ плетень, что наискось отъ кузницы, и не присѣлъ бы здѣсь отдохнуть, а, присѣвъ отдохнуть, не полюбовался бы разстилающейся у его ногъ роскошной панорамой лѣса и воды, — панорамой, на переднемъ планѣ которой такъ красиво высятся два старые кедра. Рѣдко кто ходитъ черезъ эту лазейку, ибо тропинка отъ нея ведетъ на одну только ферму, именуемую Плашетсъ; за то ею постоянно пользуются какъ мѣстомъ отдохновенія. Не одинъ живописецъ набросалъ отсюда видъ окружающей мѣстности; не одинъ любовникъ нашептывалъ здѣсь сладкія слова своей милой; не одинъ истомленный странникъ или странница отдыхали на этихъ ступенькахъ, поставивъ на выбитый нижній камень свои усталыя ноги.

Когда-то эта лазейка была любимымъ мѣстомъ свиданій двухъ юныхъ любовниковъ, обитателей этой мѣстности, которые должны были скоро пожениться. Джорджъ Идъ, единственный сынъ управляющаго мистера Малькольмсона, былъ статный, красивый парень лѣтъ двадцати шести. Подъ руководствомъ отца онъ работалъ на своего принципала и получалъ хорошее жалованье. Честный, упорный въ трудѣ, заботившійся о своемъ умственномъ развитіи и, если не отличавшійся блестящими способностями и быстрымъ умомъ, зато бравшій настойчивостью и терпѣніемъ, онъ представлялъ собою прекрасный экземпляръ честнаго англійскаго поселянина. Но онъ отличался нѣкоторыми особенностями темперамента и характера, благодаря которымъ былъ далеко не такъ популяренъ, какъ его отецъ. Онъ былъ очень скрытенъ; способный сильно и глубоко чувствовать, онъ не умѣлъ -выражать свои чувства, былъ чувствителенъ къ обидамъ и нелегко ихъ прощалъ, имѣлъ слабость къ самообличенію и терзался укорами совѣсти по самымъ ничтожнымъ поводамъ. Отецъ его, человѣкъ лѣтъ сорока пяти, прямодушный, съ открытымъ характеромъ, бывшій въ молодости простымъ крестьяниномъ и собственнымъ трудолюбіемъ и честностью возвысившійся до положенія управляющаго и довѣреннаго лица мистера Малькольмсона, пользовался большимъ уваженіемъ этого джентльмена и всѣхъ своихъ земляковъ. Мать — слабая здоровьемъ, но съ энергичной душой — была прекраснѣйшей женщиной во всѣхъ отношеніяхъ.

Эта чета, какъ и многіе молодые люди изъ этого сословія, поженились неблагоразумно рано, вслѣдствіе чего ей пришлось много бороться въ жизни и преодолѣвать большія затрудненія. Похоронивъ одного за другимъ троихъ хворыхъ малютокъ на маленькомъ Кумнерскомъ кладбищѣ, гдѣ они надѣялись и сами лечь въ свое время, супруги всю свою любовь сосредоточили на единственномъ оставшемся у нихъ сынѣ; мать, въ особенности, души не чаяла въ своемъ Джорджѣ; она любила его любовью, доходившей почти до обожанія. Но и эта женщина не была лишена слабостей своего пола. Она была ревнива, и когда она открыла пылкую страсть, зажженную въ сердцѣ ея сына кроткими голубыми глазками и розовыми щечками Сусанны Арчеръ, чувства ея къ этой дѣвицѣ приняли характеръ, имѣвшій довольно мало общаго съ человѣколюбіемъ. Правда, Арчеры, державшіе въ арендѣ одну изъ большихъ фермъ сэра Освальда Дунстана, цѣнили себя высоко, и всѣмъ было извѣстно, что на сердечную привязанность своей Сусанны они смотрѣли, какъ на непростительную слабость, унижавшую и ихъ, и ее. Привязанность эта возникла (какъ оно нерѣдко бываетъ) въ огородѣ, между грядками хмѣля.

Одно время дѣвушка что-то недомогала, и проницательный старикъ докторъ, лечившій въ ихъ семьѣ, увѣрилъ ея отца, что лучшее укрѣпляющее въ такихъ случаяхъ — пособирать хмѣлъ недѣльки двѣ въ солнечные сентябрьскіе дни. Въ деревнѣ было очень немного мѣстъ, куда можно было бы отпустить съ этой цѣлью такую красавицу, какъ Сусанна; но родители ея знали и уважали Идовъ, и на этомъ основаніи она была отправлена на огороды мистера Малькольмсона. Предписанное средство произвело жалаемое дѣйствіе: болѣзнь прошла, но вмѣстѣ съ болѣзнью дѣвушка потеряла и свое средне.

Джорджъ Идъ былъ красивый юноша и до того времени не обращалъ вниманія на женщинъ. Онъ полюбилъ эту хрупкую голубоглазую дѣвушку тою всепоглощающей любовью, какую могутъ испытывать только такія суровыя, сосредоточенныя натуры — и только разъ въ жизни. Его любовь не знала никакихъ препятствій. Сусанна была смирная, простодушная дѣвушка, кроткая и уступчивая, и хоть она не могла не сознавать своей красоты — была удивительно мало избалована поклоненіемъ. Она отдала все свое сердце горячо полюбившему ее человѣку, на котораго она смотрѣла, какъ на высшее существо, далеко превосходившее ее нравственной силой, если не матеріальнымъ положеніемъ. Они не обмѣнялись кольцами въ тотъ теплый, благоуханный вечеръ, бывшій свидѣтелемъ ихъ первыхъ взаимныхъ клятвъ въ вѣрности, но онъ снялъ съ ея шляпы вѣнокъ изъ хмѣля, который она шутя надѣла на нее, и, заглянувъ въ ея милое личико своими темными глазами, горѣвшими любовью, прошепталъ: «Я сохраню его до смерти и попрошу похоронить со мной, когда я умру».

Но между возлюбленными всталъ нѣкій Джоффри Джиббсъ, владѣлецъ усадьбы и отдѣльнаго луга на общемъ Кумнерскомъ выгонѣ, давно уже оказывавшій особое вниманіе хорошенькой Сусаннѣ. За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ этотъ человѣкъ, занимавшійся раньше торговлей, прочелъ случайно въ газетахъ, въ отдѣлѣ объявленій, что если онъ, Джиббсъ, обратится въ Лондонѣ къ такому-то стряпчему, то услышитъ нѣчто для себя очень выгодное. Такъ онъ и сдѣлалъ и въ результатѣ оказался собственникомъ довольно изряднаго состоянія, завѣщаннаго ему однимъ дальнимъ родственникомъ, котораго онъ никогда не видалъ. Это свалившееся ему съ неба наслѣдство измѣнило всѣ его планы и всю его жизнь — но не характеръ: онъ всегда былъ чистокровнымъ снобомъ, — такимъ и остался. Впрочемъ по своему матеріальному положеніе онъ-былъ теперь джентльменомъ, проживающимъ на собственный доходъ, и въ качествѣ такового стоялъ на общественной лѣстницѣ гораздо выше Арчеровъ, которые были только фермеры-арендаторы. И это было главной причиной, заставлявшей ихъ желать, чтобы Сусанна благосклонно отнеслась къ его ухаживаніямъ. Правда, нѣкоторые держались того мнѣнія, что Джиббсъ не имѣетъ серьезнаго намѣренія жениться на ней, и сама Сусанна всегда поддерживала это мнѣніе, причемъ обыкновенно прибавляла, что будь онъ въ десять разъ богаче и во сто разъ влюбленнѣе, чѣмъ какимъ онъ старался казаться, она скорѣе умретъ, чѣмъ согласится выйти замужъ за этого злого урода.

Онъ былъ въ самомъ дѣлѣ ужасенъ. Безобразіе его заключалось не столько въ чертахъ лица, сколько въ полной несоразмѣрности фигуры и зловѣщемъ выраженіи глазъ, бывшемъ хуже всякаго уродства. Ноги у него были очень коротенькія, руки и туловище непомѣрной длины, а голова была бы въ пору самому Геркулесу; отъ этого всегда казалось, что голова его перетягиваетъ, что придавало ему страшно неуклюжій видъ. Косматыя, нависшія брови, маленькіе злые глаза, носъ, какъ у хищной птицы, и огромный ротъ съ толстыми чувственными губами довершали его безобразіе. Онъ носилъ громадныхъ размѣровъ фальшивыя цѣпочки, безвкусые галстуки и запонки, и кургузыя охотничьи жакетки невообразимыхъ цвѣтовъ. Онъ былъ изъ того сорта людей, которые любятъ до полусмерти перепугать какую-нибудь скромную женщину, промчаться въ своемъ экипажѣ на дюймъ разстоянія отъ кабріолета, въ которомъ сидитъ дама, или проскакать во весь духъ мимо робкой дѣвушки, катающейся верхомъ, и захохотать надъ ея испугомъ и тщетными усиліями сдержать испугавшуюся лошадь. Какъ всѣ нахалы, онъ былъ, конечно, трусомъ въ душѣ.

Этотъ человѣкъ и Джорджъ Идъ смертельно ненавидѣли другъ друга. Джорджъ не только ненавидѣлъ Джиббса, но и презиралъ, а Джиббсъ завидовалъ своему счастливому сопернику, простому фермеру, который былъ любимъ тамъ, гдѣ онъ, Джиббсъ, не встрѣчалъ ничего, кромѣ холодности и рѣзкаго отпора.

Сердце Суссанны всецѣло принадлежало Джорджу, но Арчеръ слышать не хотѣлъ объ этомъ бракѣ, и только тогда, когда здоровье дѣвушки начало опять подаваться, испуганный отецъ далъ свое согласіе. Узнавъ объ этомъ мистеръ Малькольмсонъ сейчасъ же прибавилъ жалованья молодому человѣку и приказалъ отдѣлать для него заново одинъ изъ своихъ коттеджей, по сосѣдству съ домикомъ его отца.

Когда извѣстіе о предстоящей свадьбѣ дошло до ушей Джиббса, его ревность и ярость не знали границъ. Онъ прилетѣлъ въ Плашетсъ и, запершись съ мистеромъ Арчеромъ, сдѣлалъ ему блестящее предложеніе на всю жизнь обезпечить Сусанну, если она согласится — даже теперь — отказать своему жениху и выйти за него, Джиббса. Но онъ добился только того, что разогорчилъ бѣдную дѣвушку и заставилъ ея отца испытать муки Тантала. Будь его воля, Арчеръ съ радостію принялъ бы блестящее предложеніе, но онъ далъ торжественное слово Джорджу, а Сусанна твердо стояла за своего жениха. Зато, какъ только Джиббсъ ушелъ, старикъ разразился бурными сѣтованіями по поводу того, что онъ называлъ ея самопожертвованіемъ. Тутъ подошелъ еще ея старшій братъ и сталъ поддерживать отца и упрекать сестру за то, что она отказывалась отъ такой великолѣпной будущности. Сусанна была слабодушна и легко поддавалась всякому вліянію: жестокія слова отца и брата глубоко ее огорчили, и она пошла на свиданіе со своимъ милымъ въ полномъ уныніи, съ красными, распухшими глазами. Джорджъ, пораженный ея видомъ, съ негодованіемъ выслушалъ ея взволнованный разсказъ о случившемся.

— Имѣть свою карету — вотъ оно что! — воскликнулъ онъ съ горькимъ презрѣніемъ. — Неужели же твой отецъ какую-нибудь одноконную коляску ставитъ выше такой любви, какъ моя? И будь это еще человѣкъ! — а то Джиббсъ! Да я бы ему собаки не довѣрилъ.

— Отецъ разсуждаетъ иначе, — прорыдала бѣдная дѣвушка. — Отецъ говоритъ, что изъ него выйдетъ хорошій мужъ, когда онъ женится, и что я тогда буду барыней, буду хорошо одѣваться и держать своихъ слугъ. Отецъ такъ цѣнитъ все это.

— Оно и видно. Но ты не поддавайся ему, Сусанна, голубка моя. Счастье не въ богатствѣ и не въ дорогихъ нарядахъ; на свѣтѣ есть вещи поцѣннѣе. Послушай, моя дѣвочка… — онъ вдругъ замолчалъ и поглядѣлъ ей въ лицо съ невыразимой любовью, — я такъ тебя люблю, что если бы я думалъ … если бы я думалъ, что ты будешь счастлива съ этимъ человѣкомъ… что съ нимъ ты будешь счастливѣе, чѣмъ со мной, я… я уступилъ бы тебя ему, Сусанна. Да, я бы отъ тебя отказался и даже близко не подошелъ бы къ тебѣ. Даю тебѣ слово!

Онъ опять замолчалъ и, поднявъ руку медленнымъ жестомъ, въ которомъ была какая-то трогательная торжественность, повторилъ еще разъ: — Даю тебѣ слово!.. Но ты не будешь счастлива съ Джоффри Джиббсомъ. Ты будешь самая несчастная женщина. Тебя будутъ оскорблять, — можетъ быть, бить. Онъ не такой человѣкъ, чтобы жена его могла быть счастлива; я въ этомъ такъ же твердо увѣренъ, какъ въ томъ, что я стою здѣсь, на этомъ мѣстѣ. У него злое сердце, — жестокое… А я, — что я обѣщаю — я свято исполню. Я буду работать для тебя, какъ невольникъ, и… буду любить тебя всю жизнь.

Онъ притянулъ ее къ себѣ и, успокоенная его словами, она любовно прижалась къ нему. Такъ они молча прошли нѣсколько минутъ.

— И знаешь, дорогая, — прибавилъ онъ вдругъ, — во мнѣ живетъ какая-то увѣренность, что разъ мы поженимся и ты будешь моя… навсегда, — такъ, что никто уже не встанетъ между нами, — я разбогатѣю и — какъ знать? — можетъ быть, ты еще будешь ѣздить въ каретѣ. Человѣкъ всего добьется, если серьезно захочетъ.

Она взглянула на него восторженными любящими глазами. Она восхищалась имъ за его силу, восхищалась особенно потому, что сама была слаба.

— Не надо мнѣ кареты, — прошептала она, — мнѣ ничего не надо, Джорджъ, кромѣ тебя. Ты самъ знаешь — не я хотѣла бы измѣнить свою судьбу, это отецъ…

Взошла луна — прекрасная, яркая осенняя луна, почти полная, — и освѣжила влюбленныхъ, возвращавшихся черезъ молчаливый Саутангерскій лѣсъ къ дому Сусанны. Какъ было здѣсь хорошо и торжественно въ этотъ часъ!.. И не успѣли они дойти до воротъ Плашетса, какъ ея милое личико уже сіяло улыбкой. Во избѣжаніе новыхъ попытокъ со стороны Джиббса и новыхъ бурныхъ сценъ съ ея отцомъ, они порѣшили между собой, что Сусанна попроситъ родныхъ отпустить ее въ Ормистонъ къ ея теткѣ, миссъ Дженъ Арчеръ, недѣли на двѣ изъ трехъ, остававшихся до свадьбы.

И дѣйствительно, она вскорѣ уѣхала, а Джорджъ воспользовался ея отсутствіемъ, чтобы съѣздить на публичную распродажу въ сосѣдній округъ и закупить кое — что изъ мебели для ихъ будущаго жилища. Пріѣхавъ на мѣсто, онъ написалъ отцу, что остается погостить у одного своего пріятеля до возвращенія Сусанны. Молодому человѣку было пріятнѣе пробыть въ это время подальше отъ дома. Дѣло въ томъ, что мать его съ самаго начала была противъ его брака и тѣмъ настойчивѣе высказывала свое неудовольствіе, чѣмъ ближе подходилъ день свадьбы. Она постоянно твердила, что не можетъ быть добра отъ союза съ дѣвушкой, слишкомъ избалованной ухаживаніями и лестью, чтобы быть хорошей женой для простого рабочаго человѣка. Эти обидныя рѣчи, — " тѣмъ болѣе обидныя для влюбленнаго, что онѣ были несовсѣмъ лишены основанія, — неоднократно приводили къ ссорамъ между матерью и сыномъ, что, разумѣется, не могло уменьшить полусознательной непріязни, которую питала къ своей будущей невѣсткѣ эта добрая женщина.

Когда, послѣ двухнедѣльнаго отсутствія, Джорджъ возвратился домой, то вмѣсто ожидаемаго письма отъ своей нареченной съ извѣстіемъ объ ея скоромъ пріѣздѣ, онъ засталъ дома другое письмо, адресованное незнакомой рукой и слѣдующаго содержанія:

"Джорджъ Идъ, васъ обманываютъ. Присматривайте за Д. Д.

Доброжелатель".

Озадаченный этимъ таинственнымъ сообщеніемъ Джорджъ, къ немалой своей досадѣ, узналъ вдобавокъ, что Динббсъ выѣхалъ изъ Кумнера на другой же день послѣ его собственнаго отъѣзда и еще не возвращался. Это показалось ему страннымъ, а между тѣмъ не прошло еще и недѣли, какъ онъ получилъ отъ Сусанны письмо, исполненное такой глубокой нѣжности, что онъ ни на минуту не могъ допустить сомнѣнія въ ея искренности. Но на другое утро мать подала ему записку отъ фермера Арчера, въ которую было вложено письмо отъ его сестры, увѣдомлявшее его, что два дня дня тому назадъ племянница ея тайно покинула ея домъ и обвѣнчалась съ мистеромъ Джиббсомъ. Миссъ Арчеръ писала, дальше, что дѣвушка ушла изъ дому подъ предлогомъ навѣстить свою кузину (какъ она часто дѣлала это и раньше); когда же она не возвратилась на ночь, домашніе подумали, что осталась тамъ ночевать, а на другой день поутру пришло извѣстіе объ ея свадьбѣ.

Прочитавъ это письмо, Джорджъ въ первую минуту ничему не повѣрилъ. «Тутъ какая-нибудь ошибка; этого не можетъ быть», говорилъ онъ себѣ. И пока отецъ его, со слезами на своихъ добрыхъ глазахъ, умолялъ его перенести этотъ ударъ, какъ подобаетъ мужчинѣ, а мать съ негодованіемъ повторяла, что онъ долженъ благодарить свою судьбу за то, что избавился отъ дѣвушки, которая была способна на такой безчестный поступокъ, онъ сидѣлъ и молчалъ, какъ въ столбнякѣ. Его искренной, честной натурѣ такое вѣроломство казалось невозможнымъ.

Черезъ полчаса пришло подтвержденіе перваго извѣстія, не оставлявшее никакихъ сомнѣній въ его достовѣрности. Явился Джимсъ Вилькинсъ, слуга мистера Джиббса, и съ наглой улыбкой подалъ Джорджу письмо, которое (какъ онъ объяснилъ) было вложено въ письмо его господина къ нему. Письмо это было отъ Сусанны и подписано ея новымъ именемъ.

«Я знаю», говорилось въ немъ, «что для меня нѣтъ оправданія въ вашихъ глазахъ, что вы будете презирать меня и возненавидите такъ же сильно, какъ до сихъ поръ любили и вѣрили мнѣ. Я знаю, что поступила съ вами очень, очень гадко и не прошу, чтобъ вы простили меня. Я знаю, что вы не можете простить. Но я прошу васъ объ одномъ — воздержитесь отъ мести. Месть ни къ чему не поведетъ: прошлаго не воротишь. О Джорджъ! если вы когда-нибудь меня любили, исполните то, о чемъ я васъ теперь прошу. Ненавидьте и презирайте меня — ни на что другое я не смѣю разсчитывать, но никому не мстите за мой дурной поступокъ. Забудьте меня — такъ будетъ лучше для насъ обоихъ. Лучше бы было, если бъ мы никогда не встрѣчались».

Дальше шло въ томъ же родѣ: самообличенія, малодушный страхъ послѣдствій, совершенно недостойный Джорджа.

Онъ поглядѣлъ на письмо, дрожавшее въ его сильныхъ мускулистыхъ рукахъ, которыя готовились такъ вѣрно и усердно работать для нея. Потомъ, ни слова не сказавъ, онъ передалъ его отцу и вышелъ изъ комнаты. Они слышали, какъ онъ поднялся наверхъ по узенькой лѣстницѣ и заперся въ своей каморкѣ на чердакѣ, и затѣмъ все стихло.

Немного погодя мать, вошла къ нему. Хотя она лично была очень рада, что свадьба разстроилась, но это чувство совершенно потонуло въ другомъ — въ чувствѣ глубокой, нѣжной жалости къ нему, потому что она понимала, какъ онъ долженъ былъ страдать. Онъ сидѣлъ у своего маленькаго окошечка; засохшая вѣточка хмѣля лежала у него на колѣняхъ. Она подошла и прижалась щекой къ его лицу.

— Потерпи, сынокъ! — сказала она съ горячей нѣжностью. — постарайся… постарайся не падать духомъ, — не забывай Бога, — и время принесетъ тебѣ утѣшеніе. Тяжело тебѣ, я знаю, — страшно тяжело и горько; но ради твоихъ бѣдныхъ отца и матери, которые такъ тебя любятъ, — " постарайся перетерпѣть.

Онъ посмотрѣлъ на нее холодными, сухими глазами.

— Я и то стараюсь — развѣ ты не видишь? — проговорилъ онъ жесткимъ тономъ.

Въ его взглядѣ были тоска и отчаяніе. Чего бы она не дала, чтобы слезы хлынули изъ этихъ глазъ и облегчили это бѣдное сердце.

— Она не стоила тебя, мой мальчикъ. Я всегда тебѣ говорила…

Но онъ остановилъ ее суровымъ жестомъ.

— Матушка! Ни слова объ этомъ! Ни слова о ней! То, что она сдѣлала, совсѣмъ не такъ дурно, какъ кажется. Я спокоенъ — спокоенъ. Ты и отецъ не увидите во мнѣ Никакой перемѣны, но только никогда, никогда не напоминайте мнѣ о ней. Она превратила въ камень мое сердце — вотъ и все. Не велика бѣда.

Онъ положилъ руку на свою широкую грудь и тяжело вздохнулъ.

— Еще сегодня утромъ у меня билось здѣсь сердце изъ плоти и крови, — сказалъ онъ, — а теперь оно окаменѣло и стало холодно, какъ ледъ. Но это пустяки — не стоитъ, и говорить.

— Охъ, не говори такъ, дитя мое! Ты меня убиваешь! — воскликнула мать, заливаясь слезами и обнимая его.

Но онъ тихонько отвелъ ея руки и, поцѣловавъ ее въ щеку, подвелъ къ двери.

— Мнѣ пора на работу, — проговорилъ онъ и, спустившись внизъ, твердымъ шагомъ вышелъ изъ дому.

Съ этой минуты никто никогда не слыхалъ, чтобъ онъ назвалъ имя Сусанны Джиббсъ. Онъ никогда не разспрашивалъ о подробностяхъ ея пребыванія въ Ормистонѣ, никогда не заговаривалъ о ней ни съ ея, ни со своими родными. Первыхъ онъ избѣгалъ, съ послѣдними былъ молчаливъ и скрытенъ. Сусанна какъ будто для него никогда не существовала. Съ этой же минуты онъ сталъ другимъ человѣкомъ. Онъ ходилъ на работу аккуратно и исполнялъ ее старательно, какъ и прежде, но дѣлалъ это хмуро, угрюмо, какъ отбываютъ тяжелую обязанность, отъ которой нельзя уклониться. Никто не видѣлъ теперь, чтобъ онъ когда-нибудь улыбнулся, никто не слышалъ, чтобъ онъ когда-нибудь пошутилъ. Суровый и мрачный, онъ шелъ своимъ безотраднымъ путемъ, не покоряясь судьбѣ, не ища сочувствія и не предлагая его, избѣгая всякаго общества, кромѣ общества своихъ родныхъ. Это была печальная жизнь одинокаго человѣка.

Между тѣмъ появилось объявленіе, что усадьба мистера Джиббса на Кумнерскомъ выгонѣ отдается въ наймы. Ее наняли какіе-то пріѣзжіе, и около трехъ лѣтъ въ Кумнерѣ не видали ни Джиббса, ни его жены. Но вотъ, въ одинъ прекрасный день пришло извѣстіе, что въ скоромъ времени они должны пріѣхать, и вся деревушка заволновалась ожиданіемъ. Они пріѣхали, и оказалось, что слухи, доходившіе о нихъ отъ времени до времени въ Кумнеръ, были, къ сожалѣнію, слишкомъ вѣрны.

Узнали (какъ всегда узнаются такія вещи), что Джиббсъ позорно обращается со своей хорошенькой женой и что бракъ ихъ — съ его стороны по любви — оказался самымъ несчастнымъ. Отецъ и братья Сусанны, довольно часто ее посѣщавшіе, какъ-то странно умалчивали объ этихъ визитахъ, но всѣ и безъ словъ понимали, что старикъ фермеръ оплакиваетъ теперь бракъ дочери, котораго прежде такъ страстно, желалъ. Этому перестали удивляться, когда увидѣли молодую. Это была тѣнь прежней Сусанны, — все еще привлекательная, но убитая, за, пуганная, блѣдная. Цвѣтъ юности увялъ, душа была разбита, гордость и мужество сломлены. Если теперь и видѣли когда-нибудь улыбку на ея хорошенькихъ губкахъ, то только тогда, когда она играла со своимъ ребенкомъ, бѣлокурымъ мальчуганомъ, какъ двѣ капли воды похожимъ на мать. Но даже въ своихъ отношеніяхъ къ этому ребенку она должна была сдерживаться, потому что тиранъ ея зачастую съ ругательствами прогонялъ его отъ матери и не пускалъ ее къ нему.

Несмотря на то, что Иды и Джиббсы были такими близкими сосѣдями, прошло довольно много времени, прежде чѣмъ Джорджъ встрѣтился со своей первой любовью. Онъ теперь никогда не ходилъ въ Кумнерскую церковь (да и ни въ какую, правду сказать), а она никогда не выходила изъ дому кромѣ тѣхъ дней, когда каталась съ мужемъ или отправлялась пѣшкомъ къ отцу черезъ Саутангерскій лѣсъ. Джорджъ могъ бы видѣть, какъ она проѣзжала мимо дома его отца на своемъ бѣшеномъ рысакѣ, который, казалось, вотъ-вотъ понесетъ, но онъ никогда не смотрѣлъ на нее и не отвѣчалъ на замѣчанія матери по поводу ея измѣнившейся наружности и щегольского выѣзда. Но хотя самъ онъ упорно молчалъ, онъ не могъ заткнуть ни чужихъ ртовъ, ни собственныхъ ушей. Какъ ни старался онъ игнорировать Джиббсовъ. Джиббсы и ихъ семейная жизнь преслѣдовали его. Работники его принципала постоянно чесали языки насчетъ грубаго обращенія мужа съ женой; у мальчишки изъ булочной никогда не переводились разсказы о ругательствахъ, которыя онъ слышалъ, и даже о побояхъ, которыхъ ему случалось быть свидѣтелемъ, когда Джиббсъ бывалъ навеселѣ больше обыкновеннаго. Говорили, будто несчастная, запуганная жена сама признавалась, что если бъ не страхъ передъ бѣшенымъ нравомъ Джибса (потому что въ минуты ярости онъ былъ на все способенъ), она пошла бы къ судьѣ просить развода. Всѣхъ этихъ толковъ Джорджъ не могъ не слышать, и въ деревнѣ говорили, что выраженіе его глазъ въ такія минуты не предвѣщало ничего добраго.

Однажды въ воскресенье Иды сидѣли за своимъ скромнымъ раннимъ обѣдомъ. Вдругъ они услыхали быстрый топотъ и стукъ колесъ несущагося во весь опоръ экипажа. Мистрисъ Идъ схватила свою палку, и, несмотря на свою хромоту, торопливо заковыляла къ окну.

— Такъ я и думала! — закричала она. — Это Джиббсъ скачетъ въ Тенельмсъ и, кажется, опять пьянъ. Глядите-ка, какъ хлещетъ лошадь!.. И ребенокъ. съ нимъ — Богъ ты мой! Онъ не успокоится, пока не свернетъ шеи этому мальчику или его матери. Симмонсъ увѣряетъ…

Она вдругъ замолчала, почувствовавъ на своей щекѣ дыханіе сына. Онъ тоже подошелъ къ окну и, наклонившись надъ матерью, угрюмо смотрѣлъ на сидѣвшихъ въ экипажѣ, который мчался подъ гору по дорогѣ въ Тенельмсъ.

— Дай Богъ, чтобъ онъ себѣ шею свернулъ, — сквозь зубы проворчалъ Джорджъ.

— О, Джорджъ, Джорджъ, не говори такихъ вещей! — воскликнула мистрисъ Идъ съ испуганнымъ, блѣднымъ лицомъ. — Это не по-христіански! Всѣ мы нуждаемся въ покаяніи, и жизнь наша въ Его рукахъ.

— Если бы ты ходилъ въ церковь, сынокъ, а не обходилъ ее за версту, какъ ты это дѣлаешь и чѣмъ глубоко меня огорчаешь, — въ твоемъ сердцѣ были бы лучшія чувства, — " сказалъ ему строго отецъ. — Такія чувства не доведутъ тебя до добра — помяни мое слово!

Джорджъ возвратился было на свое мѣсто и сѣлъ, но когда отецъ его это сказалъ, — опять всталъ.

— Церковь! — повторилъ онъ громкимъ, рѣзкимъ голосомъ. — Я ходилъ туда прежде, а теперь не пойду. Неужели ты думаешь, — продолжалъ онъ (губы его совсѣмъ побѣлѣли и тряслись отъ волненія, котораго онъ не могъ преодолѣть), — только потому, что я спокоенъ и дѣлаю свое дѣло, — неужели ты думаешь, что я забылъ? Забылъ?!. — Онъ опустилъ на столъ свой сжатый кулакъ съ такою силой, что столъ зашатался. — Такъ слушай же, я забуду тогда, когда буду лежать мертвый въ гробу… Постой! Не мѣшай! — сказалъ онъ матери, которая хотѣла было его перебить. — Я знаю, ты хочешь мнѣ добра, но женщины не умѣютъ понять, когда имъ можно говорить и когда надо молчать… Совѣтую никогда не напоминать мнѣ ни объ этомъ негодяѣ, ни о церкви.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дому.

Мистрисъ Идъ очень встревожилась такимъ проявленіемъ злопамятства и безбожія со стороны Джорджа. Ей казалось, что сынъ ея на пути къ погибели; она долго думала, какъ ей быть, и кончила тѣмъ, что послала записку ректору, мистеру Муррею, въ которой просила его сдѣлать одолженіе зайти къ ней какъ-нибудь на дняхъ, поутру, такъ какъ на душѣ у нея большая забота, и она хотѣла бы съ нимъ поговорить. Но мистеръ Муррей былъ въ то время боленъ, и прошло почти двѣ недѣли, прежде, чѣмъ онъ былъ въ состояніи исполнить ея просьбу. Тѣмъ временемъ случилось кое-что новое.

Всѣ знали, что больше всего горя приходилось терпѣть мистрисъ Джиббсъ изъ-за сына. Несмотря ни на какія ея мольбы и слезы, мужъ ея, отправляясь кататься на своемъ бѣшеномъ рысакѣ, всякій разъ бралъ съ собой ребенка, рискуя убить его до смерти, какъ всѣ утверждали. Между супругами происходили по этому поводу страшныя сцены, но чѣмъ больше молила и плакала жена, тѣмъ упорнѣе ставилъ мужъ на своемъ. Однажды, чтобъ напугать ее еще больше, онъ посадилъ мальчика на козлы экипажа, далъ ему въ руки бичъ, а самъ сталъ у подъѣзда и стоялъ, слегка придерживая вожжи и подшучивая надъ женой, которая, внѣ себя отъ ужаса, Умоляла его сѣсть въ экипажъ или позволить ей сѣсть.

Вдругъ въ ближнемъ полѣ раздался выстрѣлъ. Лошадь испугалась, рванулась впередъ, вырвала вожжи изъ рукъ полупьянаго Джиббса и понесла. Бичъ выпалъ изъ ручекъ ребенка и попалъ на спину лошади, что еще больше ее напугало. Мальчика отбросило на дно экипажа, гдѣ онъ и лежалъ, оглушенный ударомъ.

Джорджъ былъ близко, когда это случилось, и все видѣлъ. Онъ бросился наперерѣзъ несущейся лошади, схватилъ ее за узду и повисъ на ней всей своей тяжестью. Нѣсколько минутъ лошадь, въ своемъ бѣшеномъ бѣгѣ, на половину несла, на половину волокла его по землѣ, но онъ не выпустилъ узды изъ своихъ желѣзныхъ рукъ. Наконецъ, животное, запутавшись ногами въ волочившихся за нимъ длинныхъ вожжахъ, грохнулось о земь и лежало, не шевелясь, оглушенное. Джорджа отбросило въ сторону, но онъ отдѣлался нѣсколькими ничтожными ушибами. Ребенокъ лежалъ на днѣ экипажа и кричалъ отъ испуга, но былъ невредимъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ вся деревня сбѣжалась на мѣсто происшествія; Джорджа закидали вопросами, поздравляли, восхищались вслухъ его храбростью, а Сусанна, прижимая къ груди своего спасеннаго сына, покрывала руки молодого человѣка горячими слезами и поцѣлуями.

— Спасибо вамъ, спасибо! Да благословитъ васъ Богъ! — восклицала она, истерически рыдая. — Вы спасли жизнь моему милому крошкѣ! Если бъ не вы, онъ былъ бы убитъ!.. Какъ мнѣ отблагодарить…

Но тутъ грубая рука отдернула ее въ сторону.

— Чего ты тутъ разнюнилась! — послышался свирѣпый голосъ Джиббса, закончившій фразу оскорбительной бранью. — Оставь въ покоѣ этого молодца, не то я… Ну, чего ради ты строишь изъ себя дуру? Обрадовалась, видно, что онъ искалѣчилъ мнѣ лошадь, такъ что ее придется теперь застрѣлить!

Несчастная женщина упала на землю и разразилась истерическимъ плачемъ. Между зрителями начался ропотъ. «Это Богъ знаетъ что! Просто позоръ!» — слышалось со всѣхъ сторонъ.

Джорджъ Идъ холодно отвернулся отъ Сусанны, когда она кинулась къ нему, и старался вырвать у нея свои руки, но теперь, когда между ними вмѣшался Джиббсъ, онъ посмотрѣлъ ему прямо въ глаза и сказалъ:

— Тотъ сдѣлаетъ доброе дѣло, кто застрѣлитъ этого вашего звѣря, а еще лучше сдѣлаетъ тотъ, кто застрѣлитъ тебя самого, какъ бѣшеную собаку.

Всѣ слышали эти слова и всѣмъ, кто видѣлъ взглядъ, съ какимъ они были сказаны, сдѣлалось страшно. Вся злоба, вся ненависть и затаенная вражда послѣднихъ трехъ лѣтъ, казалось, вылились въ этомъ дикомъ, яростномъ взглядѣ.

Мистеръ Муррей засталъ бѣдную мистрисъ Идъ въ большомъ горѣ, когда, спустя два дня, пришелъ поздравить ее съ чудеснымъ избавленіемъ ея сына отъ смерти. Она не смыкала глазъ съ того дня; слова и взглядъ Джорджа въ томъ видѣ, какъ ей ихъ описали, преслѣдовали ее. Добрый священникъ могъ доставить ей лишь скудное утѣшеніе. Онъ много разъ пытался вразумить ея сына и смягчить его ожесточенное сердце, но безуспѣшно. Съ своего рода грубой почтительностью Джорджъ на всѣ его доводы отвѣчалъ, что пока онъ исполняетъ свое дѣло и никому не дѣлаетъ вреда, онъ вправѣ рѣшать самъ за себя въ вопросахъ, касающихся его одного, и что одно изъ непреложныхъ его рѣшеній — никогда болѣе не заглядывать въ церковь.

— Вамъ пришлось пережить тяжкое испытаніе, другъ мой, — сказалъ ему мистеръ Муррей, — тяжкое и для насъ непонятное. Но говорю вамъ: вѣруйте. И въ этомъ, какъ во всемъ, есть скрытое благо, котораго теперь мы еще не можемъ уразумѣть.

— Да, я благодарю Бога за его спасеніе, — отвѣчала священнику мистрисъ Идъ на его поздравленіе. — Да и какъ мнѣ не быть благодарной? Если бъ мой дорогой мальчикъ умеръ такимъ, каковъ онъ теперь, не простивъ своимъ врагамъ, со злобой въ душѣ, — да хуже этого я и представить себѣ ничего не могу! Но знаете ли, сэръ…

Стукъ въ дверь заставилъ ее прервать свою горячую рѣчь. Дверь отворилась и въ комнату заглянулъ сынъ мистера Бича, ихъ сосѣда мясника. Увидѣвъ, что у хозяйки сидитъ священникъ, юноша отвѣсилъ неловкій поклонъ и остановился на порогѣ съ какимъ-то нерѣшительнымъ видомъ, переводя глаза съ одного на другую.

— Сегодня мнѣ не нужно говядины, Джимъ, благодарю васъ, — сказала мистрисъ Идъ, и вдругъ, пораженная какимъ-то особеннымъ, выраженіемъ въ лицѣ молодого человѣка, прибавила: — Здоровъ ли мистеръ Бичъ? У васъ какой-то странный видъ.

— Да, я… я немножко разстроенъ, — отвѣчалъ юноша, утирая потъ, струившійся съ его лба; — я только что видѣлъ его, и это всего меня перевернуло.

— Его! Кого?

— Какъ! Развѣ вы не слыхали?.. Джиббса нашли мертвымъ въ Саутангерскомъ лѣсу, — убитымъ. Его убили нынче ночью. Говорятъ…

— Джиббса убили?!.

Наступила минута подавляющаго ужаса. Всѣ молчали.

— Тѣло перенесли въ Гербъ Дунстановъ; тамъ я и видѣлъ его.

Мистрисъ Идъ такъ смертельно поблѣднѣла, что священникъ поскорѣе кликнулъ Джемиму, ихъ служанку. Но Джемима, услышавъ потрясающую вѣсть, какъ сумасшедшая выбѣжала изъ дому и была теперь на полъ-дорогѣ между домомъ своего хозяина и Джиббса, гдѣ стояла, прислушиваясь къ тому, что говорилось въ собравшейся кучкѣ народу. Всѣ изумлялись, дѣлали догадки, смотрѣли перепуганными глазами на калитку въ высокой стѣнѣ, порога которой ея хозяину уже не суждено было переступать, кромѣ одного послѣдняго раза, когда онъ войдетъ въ нее ногами впередъ.

Гостиная Идовъ была вскорѣ биткомъ набита народомъ. Тутъ собралась чуть что не вся деревня — зачѣмъ? — быть можетъ, ни одинъ не сумѣлъ бы объяснить. Симонъ Идъ пришелъ однимъ изъ первыхъ и старался, какъ могъ, успокоить свою бѣдную жену, которая была почти безъ чувствъ и даже не понимала еще хорошенько, что такое случилось. Въ самомъ разгарѣ всей этой сумятицы, когда одни разспрашивали, другіе описывали положеніе тѣла, третьи говорили, что покойный былъ ограбленъ, такъ какъ карманы его оказались вывернутыми, и убитъ предательскимъ ударомъ сзади, четвертые спорили о томъ, сколько часовъ прошло съ момента убійства, — въ самомъ разгарѣ общей сумятицы на улицѣ послышались шаги и на порогѣ показался Джорджъ.

Громкій говоръ, котораго онъ не могъ не слышать, входя въ комнату, разомъ смѣнился мертвой тишиной. Въ этой тишинѣ было что-то зловѣщее.

Не надо было спрашивать, знаетъ ли онъ. Его блѣдное, какъ смерть, покрытое потомъ лицо съ остановившимися безумными глазами слишкомъ явно показывало, что онъ знаетъ о совершенномъ злодѣйствѣ. И долго спустя всѣ помнили его первыя, чуть слышныя и почти безсознательно произнесенныя слова:

«Зачѣмъ въ этомъ лѣсу не нашли мертвымъ меня вмѣсто Джиббса!»

Одна за другой выяснились подробности, точно нарочно переплетавшіяся такъ, чтобъ окружить Джорджа сѣтью подозрѣній. Симонъ Идъ держалъ себя, какъ мужчина, съ гордой увѣренностью въ невинности сына, глубоко трогавшей даже тѣхъ, кто не могъ ея раздѣлять, и съ благочестивой вѣрой въ Промыслъ Божій, который не замедлитъ доказать эту невинность. Но бѣдная слабая мать, разбитая болѣзнью, почти обезумѣвшая отъ горя, вспоминая слова и взгляды сына — она отдала бы все въ мірѣ, чтобы забыть ихъ — могла только плакать и возносить безсвязныя мольбы къ Богу.

Джорджъ не сопротивлялся, когда пришли его арестовать. Твердо, но равнодушно, заявилъ онъ о своей невинности и съ этого момента не раскрывалъ рта. Лицо его судорожно передернулось, когда, прощаясь съ отцомъ, онъ пожималъ ему руку и потомъ взглянулъ на блѣдное лицо матери, лишившейся чувствъ при появленіи въ домѣ полиціи; но самообладаніе скоро вернулось къ нему, и онъ пошелъ за полицейскими твердымъ шагомъ и со спокойнымъ, хотя и хмурымъ лицомъ.

Тѣло убитаго нашли около десяти часовъ утра; нашелъ одинъ фермеръ, который шелъ въ Плашетсъ и былъ привлеченъ на мѣсто убійства воемъ собаки Джиббса. Трупъ лежалъ въ кустахъ, недалеко отъ тропинки, что ведетъ въ Плашетсъ лѣсомъ, отъ вышеупомянутой лазейки черезъ плетень, и по всѣмъ признакамъ его уже потомъ оттащили сюда съ тропинки. На самой тропинкѣ и кругомъ были слѣды жестокой борьбы и виднѣлось немного крови, вытекшей, очевидно, изъ раны на затылкѣ убитаго, котораго, должно быть, ударили сзади какимъ-нибудь тяжелымъ орудіемъ. Медицинскій осмотръ показалъ, что Джиббсъ былъ мертвъ уже часовъ одиннадцать или двѣнадцать, когда его нашли. Карманы его оказались вывернутыми; часы, кошелекъ и перстень съ печатью исчезли.

Два человѣка, служившіе у Джиббса, Джемсъ и Бриджетъ Вильямсъ, показали, что въ ночь убійства господинъ ихъ вышелъ изъ дому въ двадцать минутъ девятаго и былъ въ сравнительно трезвомъ видѣ; что, уходя, онъ поставилъ свои часы по кухоннымъ стѣннымъ и сказалъ, что зайдетъ сперва въ «Гербъ Дунстановъ», а потомъ пойдетъ въ Плашетсъ. Когда же на ночь онъ не возвратился, это не вызвало въ домѣ тревоги, такъ какъ онъ очень часто отлучался до утра и всегда имѣлъ при себѣ запасный ключъ.

Съ другой стороны Симонъ Идъ, его жена и служанка въ одинъ голосъ показали, что въ ночь убійства Джорджъ вернулся домой въ девять часовъ, а вышелъ изъ дому сейчасъ же послѣ чаю; что когда онъ вернулся, ни въ наружности его, ни въ манерахъ они не замѣтили ничего особеннаго; что онъ поужиналъ, просидѣлъ съ ними до десяти часовъ, и затѣмъ всѣ пошли спать, а на другое утро Джемима видѣла, какъ онъ сошелъ внизъ, такъ какъ встала въ этотъ день немного раньше обыкновеннаго.

На кисти лѣвой руки арестованнаго оказался свѣжій порѣзъ. Онъ объяснилъ, что поранилъ себѣ руку своимъ складнымъ ножомъ, когда рѣзалъ хлѣбъ для бутербродовъ. Тою же случайностью объяснилъ и небольшія пятна крови, оказавшіяся на подкладкѣ его обшлаговъ и на брюкахъ. Единственной вещью, принадлежавшей покойному и найденной при арестованномъ, былъ небольшой карандашикъ, съ иниціалами Д. Д. и съ тремя зарубками. Джобъ Бреттль, кузнецъ, божился, что въ самый день убійства Джиббсъ давалъ ему очинить этотъ карандашъ; онъ, Бреттль, замѣтилъ тогда и буквы, и зарубки, и готовъ присягнуть, что карандашъ, найденный при Джорджѣ, — тотъ самый, который онъ чинилъ. Джорджъ говорилъ, что онъ поднялъ карандашъ на землѣ, на выгонѣ, и не подозрѣвалъ, кому онъ принадлежитъ.

На перекрестномъ допросѣ выяснилось, что утромъ въ день убійства между мистеромъ и мистрисъ Джиббсъ произошла отчаянная ссора, послѣ чего слышали, какъ она сказала, что не можетъ болѣе выносить такой жизни и обратится за помощью къ тому, кто ей не откажетъ. Вслѣдъ затѣмъ она послала записку Джорджу Иду съ сыномъ одного ихъ сосѣда, а вечеромъ, спустя нѣсколько минутъ послѣ ухода мужа, сама вышла изъ дому, черезъ четверть часа или немного побольше вернулась и заперлась въ своей спальнѣ, откуда не выходила до слѣдующаго утра, когда пришло извѣстіе объ убійствѣ.

На вопросъ слѣдователя, куда она отлучалась наканунѣ вечеромъ, отъ нея не было возможности добиться отвѣта; пока шелъ допросъ, она поминутно падала въ обморокъ, и всѣ ея показанія были сбивчивы и неясны.

Джорджъ сознался, что въ ночь убійства, около половины восьмого, онъ былъ въ Саутангерскомъ лѣсу, но наотрѣзъ отказался сказать, зачѣмъ онъ туда ходилъ, прибавивъ только, что пробылъ тамъ никакъ не болѣе четверти часа. Онъ показалъ еще, что на возвратномъ пути, перелѣзая черезъ плетень, онъ видѣлъ вдали Джиббса съ собакой. Джиббсъ шелъ ему навстрѣчу. Мѣсяцъ свѣтилъ такъ ярко, что было видно почти какъ днемъ, и онъ, Джорджъ, узналъ его въ лицо. Чтобы избѣжать этой встрѣчи, онъ свернулъ на Дрингскую дорогу, дошелъ почти до заставы, а потомъ повернулъ назадъ и пришелъ домой въ девять часовъ, не встрѣтивъ больше ни души.

Вотъ вкратцѣ тѣ пункты, которые говорили въ пользу арестованнаго:

1. Показаніе трехъ достовѣрныхъ свидѣтелей, что онъ возвратился домой въ девять часовъ и сѣлъ за ужинъ безъ всякихъ признаковъ смущенія или волненія.

2. Слишкомъ короткій промежутокъ времени для совершенія такого дѣла и для успѣшнаго сокрытія вещей, снятыхъ съ убитаго.

3. Репутація безукоризненной нравственности, которою пользовался до тѣхъ поръ арестованный.

Противъ него говорило слѣдующее:

1. Порѣзъ на кисти руки и слѣды крови на платьѣ.

2. Карандашикъ Джиббса, найденный при немъ.

3. Отсутствіе свидѣтельскихъ показаній о томъ, что онъ дѣлалъ въ теченіе тридцати минутъ, протекшихъ между выходомъ Джиббса изъ «Герба Дунстановъ» (куда онъ пришелъ прямо изъ дому) и его, Джорджа, возвращеніемъ въ домъ отца.

4. Непримиримая вражда, которую, какъ было извѣстно, питалъ онъ къ покойному, и нѣкоторыя, сказанныя имъ при свидѣтеляхъ слова насчетъ Джиббса, указывавшія на желаніе лишить его жизни.

Изъ показанія хозяина «Герба Дунстановъ» выяснилось, что Джиббсъ вышелъ изъ его заведенія съ тѣмъ, чтобы идти въ Плашетсъ, за нѣсколько минутъ до половины девятаго. Для того же, чтобъ отъ гостиницы дойти до того мѣста, гдѣ былъ найденъ трупъ, нужно было минуты четыре или пять, если идти умѣреннымъ шагомъ; такимъ образомъ промежутокъ времени, въ который могло быть совершено убійство (если убійцей былъ Джорджъ), сводился къ двадцати тремъ, двадцати четыремъ минутамъ, если онъ шелъ среднимъ шагомъ.

Передъ судебными властями арестантъ держалъ себя сурово и даже съ нѣкоторымъ вызовомъ, но не обнаруживалъ волненія. Онъ былъ преданъ суду, и разбирательство его дѣла назначено на ближайшую сессію.

Между тѣмъ въ Кумнерѣ общественное мнѣніе на его счетъ раздѣлилось. Онъ никогда не былъ тамъ популяренъ, а за послѣдніе три года его крайняя сдержанность оттолкала отъ него даже многихъ изъ тѣхъ, кто въ первое время обрушившагося на него несчастія былъ склоненъ сочувствовать ему. И хотя онъ всегда высоко стоялъ въ общемъ мнѣніи, его стали считать человѣкомъ необузданныхъ страстей и неумолимымъ въ своей ненависти. Короче говоря, даже большинство изъ близко его знавшихъ готово было вѣрить, что, доведенный до неистовства страданіями когда-то горячо любимой женщины и постоянной мыслью о собственныхъ обидахъ, онъ разомъ отомстилъ и за себя, и за нее, убивъ своего врага. Онъ легко могъ — такъ говорили въ народѣ — дождавшись ночи, незамѣтно выскользнуть изъ дому, подстеречь и убить Джиббса, когда тотъ возвращался изъ Плашетса, а вещи его спрятать или уничтожить, чтобъ отвести отъ себя подозрѣніе и сбить полицію съ настоящаго слѣда.

Процессъ его будутъ долго помнить въ тѣхъ мѣстахъ, ибо онъ взволновалъ не только всю сосѣднюю округу, но и во всемъ государствѣ возбудилъ горячій интересъ. Въ защитники къ подсудимому были приглашены самые знаменитые адвокаты; мистеръ Малькольмсонъ, съ первой минуты и до конца не вѣрившій въ его виновность, не щадилъ ни хлопотъ, ни издержекъ, чтобы спасти его.

Стоя на скамьѣ подсудимыхъ, подъ перекрестнымъ огнемъ жадно на него устремленныхъ, безчисленныхъ глазъ, Джорджъ былъ совершенно спокоенъ; но рѣзкая перемѣна въ его внѣшности возбудила состраданіе даже въ самыхъ безучастныхъ зрителяхъ и, быть можетъ, сдѣлала для него больше (въ смыслѣ благопріятнаго воздѣйствія на присяжныхъ), чѣмъ даже все изумительное краснорѣчіе его адвоката. Глядя на него, нельзя было не видѣть, какъ много онъ выстрадалъ. За нѣсколько послѣднихъ недѣль онъ постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ. Волосы его порѣдѣли, платье висѣло, какъ на вѣшалкѣ, на его исхудаломъ тѣлѣ. Когда-то пышущій здоровьемъ, румяный и статный, онъ стоялъ теперь передъ судьями изможденный, блѣдный, согбенный. Даже выраженіе его лица измѣнилось: въ немъ не было больше суровости.

Одинъ протяжный рыдающій вздохъ пронесся въ переполненной народомъ залѣ, когда раздался приговоръ: «Невиновенъ».

Но не было ни рукоплесканій, ни поздравленій и никакихъ публичныхъ выраженій сочувствія или радости. Молча, съ потупленнымъ взоромъ, какъ осужденный, Джорджъ Идъ съ отцомъ возвратился домой, гдѣ мать молилась о его спасеніи.

Всѣ были увѣрены, что Джорджъ, если его оправдаютъ, навсегда покинетъ Кумнеръ, чтобъ попытать счастья въ новомъ мѣстѣ. Но Джорджъ былъ не такой человѣкъ, чтобъ испугаться мнѣнія окружающихъ; всегда и во всемъ онъ шелъ напроломъ: такъ поступилъ онъ и теперь. Въ первое же воскресенье послѣ своего оправданія онъ, къ общему удивленію, явился въ церковь, но сѣлъ отдѣльно, въ сторонкѣ, какъ бы не желая навязывать своего общества остальнымъ прихожанамъ. Съ этого дня онъ не пропускалъ ни одной службы. И это была не единственная перемѣна, которую замѣтили въ немъ. Его угрюмости какъ не бывало. Всегда терпѣливый и кроткій, онъ проявлялъ теперь трогательную признательность даже за самую обыкновенную учтивость, какъ будто чувствовалъ себя недостойнымъ вниманія; къ отцу и матери относился съ никогда не ослабѣвавшей, у горячей преданностью; по цѣлымъ днямъ работалѣ; не покладая рукъ; по вечерамъ засиживался иногда надъ книгой; о прошломъ никогда не вспоминалъ, но и не забывалъ ничего. Онъ и теперь былъ печаленъ — печальнѣе прежняго, но въ душѣ его не было больше ни горечи, ни вражды. Таковъ былъ теперь Джорджъ Идъ, и когда люди видѣли издали, какъ онъ задумчиво шелъ гдѣ-нибудь по полю, они провожали его глазами и шепотомъ спрашивали другъ друга: «Неужто онъ сдѣлалъ то дѣло?»

Съ Сусанной они никогда не встрѣчались. Сусанна была опасно больна. Много дней пролежала она въ домѣ отца, куда переѣхала послѣ трагическаго происшествія съ мужемъ. А старикъ фермеръ былъ справедливо наказанъ за то, что позарился на богатство Джиббса: оказалось, что Джиббсъ въ своемъ завѣщаніи оставилъ женѣ всего пятьдесятъ фунтовъ годового дохода, да и то съ условіемъ, что она лишается этихъ денегъ, если выйдетъ замужъ во второй разъ.

Послѣ описанныхъ событій прошло около года. Однажды въ яркій лунный вечеръ, когда мистеръ Муррей сидѣлъ у себя въ библіотекѣ, слуга вошелъ къ нему съ докладомъ, что какой-то неизвѣстный человѣкъ, называющій себя Люкомъ Вильямсомъ, желаетъ видѣть его по дѣлу. Былъ уже одиннадцатый часъ, а священникъ ложился рано.

— Попросите его зайти завтра утромъ, — сказалъ онъ слугѣ. — Теперь уже поздно говорить о дѣлахъ.

— Я говорилъ ему, сэръ, — отвѣчалъ слуга, — но онъ говоритъ, дѣло его такое, что нельзя ждать ни минуты.

— Онъ нищій?

— Нѣтъ, сэръ, онъ ничего не проситъ, только видъ у него ужасный, такой, что ..

— Просите.

Незнакомецъ вошелъ. Онъ былъ дѣйствительно ужасенъ. Блѣдный, съ провалившимися глазами, худой, какъ скелетъ, съ рѣзкимъ груднымъ кашлемъ, отъ котораго онъ задыхался, — словомъ, человѣкъ въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Онъ посмотрѣлъ на мистера Муррея какимъ-то страннымъ, скорбнымъ взглядомъ, и мистеръ Муррей посмотрѣлъ на него.

Рецепты доктора Меригольда,

— Что скажете?

Незнакомецъ оглянулся на слугу.

— Уйдите, Робертъ.

Робертъ вышелъ изъ комнаты, но остановился за дверью послушать.

— Странное время выбрали вы для визита ко мнѣ. Имѣете вы что-нибудь мнѣ сказать?

— Да, сэръ, для визита время дѣйствительно странное, но причина, которая привела меня къ вамъ, еще страннѣе.

Незнакомецъ повернулся къ окну и смотрѣлъ на полную луну, озарявшую своимъ торжественнымъ свѣтомъ старинную маленькую церковь, скромныя каменныя плиты сельскаго кладбища и всю мирную картину спящей деревни.

— Въ чемъ же дѣло? — спросилъ мистеръ Муррей.

Но глаза незнакомца не отрывались отъ неба.

— Да, — проговорилъ онъ наконецъ, содрогаясь, — такъ точно свѣтила она тогда… въ ночь убійства, — совершенно такъ, какъ теперь. Онъ… Джиббсъ лежалъ тамъ мертвый, а она свѣтила ему прямо въ лицо… отражалась въ его открытыхъ глазахъ. Я никакъ не могъ ихъ закрыть. Что я ни дѣлалъ, они все глядѣли на меня. Съ той ночи до сегодня я ни разу не видѣлъ такого луннаго свѣта, — и вотъ я пришелъ предать себя. Я всегда чувствовалъ, что надо это сдѣлать, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Одинъ конецъ.

— Такъ это вы убили Джиббса? Вы.

— Я. Я сейчасъ ходилъ взглянуть на то мѣсто. Меня тянуло взглянуть на него еще разъ, и я опять видѣлъ его глаза — такъ ясно, какъ васъ вижу, — открытые… и мѣсяцъ свѣтитъ въ нихъ. Охъ, ужасно!…

— Вы очень разстроены и, кажется, больны. Быть можетъ…

— Вы мнѣ не вѣрите. О, какъ бы я хотѣлъ не вѣрить!.. Смотрите.

Дрожащей, исхудалой рукой онъ вытащилъ изъ кармана часы, перстень съ печатью и кошелекъ, принадлежавшіе Джиббсу, и положилъ на столъ. Мистеръ Муррей сейчасъ же призналъ эти вещи.

— Деньги я истратилъ, — сказалъ слабымъ голосомъ незнакомецъ. — Тамъ было всего нѣсколько шиллинговъ, а я очень нуждался.

Онъ со стономъ опустился на стулъ.

Мистеръ Муррей далъ ему выпить вина, и немного погодя онъ оправился. Не сводя съ луны горящихъ, впалыхъ глазъ, и безпрестанно вздрагивая всѣмъ тѣломъ, онъ съ перерывами, едва слышнымъ голосомъ разсказалъ слѣдующее:

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ они съ Джиббсомъ занимались въ компаніи какими-то темными аферами, на которыхъ онъ, Вилльмсъ, разорился. Дойдя понемногу до послѣдней степени нищеты, онъ согласился за довольно крупную сумму, обѣщанную ему Джиббсомъ, помочь послѣднему овладѣть Сусанной. Когда Джорджъ и его невѣста по обоюдному рѣшенію разстались за двѣ недѣли до своей предполагаемой свадьбы, оба сообщника поѣхали за дѣвушкой въ Ормистонъ и тамъ, скрываясь въ глухой части города, слѣдили за каждымъ ея шагомъ. Провѣдавъ, что она собирается на цѣлый день къ своей кузинѣ, они подкупили одну женщину подстеречь ее на дорогѣ и передать ей отъ имени Джорджа Ида, что онъ умоляетъ ее придти къ нему немедленно, что поѣздъ, на которомъ онъ ѣхалъ, потерпѣлъ крушеніе, что онъ, Джорджъ, раненъ и проживетъ, можетъ быть, всего нѣсколько часовъ. Пораженная ужасной вѣстью бѣдная дѣвушка, ничего не подозрѣвая, пошла вслѣдъ за женщиной, обѣщавшей привести ее къ жениху, вошла въ уединенный домъ на окраинѣ города и очутилась во власти Джиббса и Вилльямса. Въ ту же секунду дверь была заперта на ключъ, и ей объявили, что она обманута и что обманъ этотъ пущенъ въ ходъ съ цѣлью отдать ее въ руки Джиббса. Ей сказали, что она теперь въ такомъ мѣстѣ, гдѣ не обратятъ вниманія на ея крики, если бъ даже услышали ихъ, и откуда убѣжать нѣтъ возможности, что ее будутъ сторожить день и ночь и продержатъ взаперти, пока она не согласится выйти за Джиббса. При этомъ Джиббсъ прибавилъ съ проклятіемъ, что если бъ ея бракъ съ Джорджемъ Идомъ состоялся, онъ, Джиббсъ, застрѣлилъ бы его на пути изъ-подъ вѣнца.

Ошеломленная, обезумѣвшая отъ страха, безпомощная, несчастная дѣвушка сопротивлялась дольше, чѣмъ можно было ожидать отъ такой слабой натуры. Но наконецъ истомленная безпрерывнымъ надзоромъ и вдобавокъ ежеминутно дрожа за свою жизнь (такъ какъ Джиббсъ стоялъ надъ ней съ заряженнымъ пистолетомъ и не переставалъ ей грозить), она дошла до такого отчаянія, что согласилась написать подъ диктовку два письма — своей теткѣ и жениху, — въ которыхъ увѣдомляла ихъ о своей свадьбѣ, хотя въ дѣйствительности свадьба состоялась три недѣли спустя. Только черезъ три недѣли, доведенная почти до сумасшествія, дѣвушка дала свое согласіе и была обвѣнчана законнымъ порядкомъ. Она не согласилась бы даже и тогда (прибавилъ Вилльямсъ), если бъ не страхъ за безопасность жениха. Его жизнь была для нея повидимому дороже ея счастья, а Джиббсъ такъ страшно клялся, что бракъ ея съ Джорджемъ будетъ купленъ цѣной его жизни, что этотъ бракъ сталъ для нея невозможнымъ. Такимъ образомъ, выходя за Джиббса, она отдавала себя, такъ сказать, въ видѣ выкупа за жизнь любимаго человѣка.

Когда дѣло было обдѣлано, Вилльямсъ потребовалъ обѣщанной награды. Но его подлый сообщникъ былъ изъ того сорта людей, которые неспособны добросовѣстно выполнить обѣщаніе, сопряженное съ денежной потерей. Три первыя уплаты были сдѣланы въ срокъ, но затѣмъ Джиббсъ сталъ оттягивать и отвиливать. Наконецъ Вилльямсъ, дойдя до крайности и находясь подъ постояннымъ страхомъ быть арестованнымъ за долги, пробрался въ окрестности Кумнера и, скрываясь въ глухихъ дебряхъ Саутангерскаго лѣса, какъ будто нарочно приспособленныхъ для этой цѣли, выждалъ случая и однажды вечеромъ, когда Джиббсъ ѣхалъ домой изъ Тенельмса, остановилъ его. Этотъ достойный джентльменъ, — хотя по своему обыкновенію полупьяный, — сейчасъ же узналъ своего бывшаго товарища и, обругавъ его нахаломъ и нищимъ, погналъ лошадь прямо на него. Взбѣшенный этой выходкой, Вилльямсъ послалъ ему письмо, въ которомъ объявлялъ наотрѣзъ, что если онъ, Джиббсъ, тогда-то вечеромъ не явится въ Саута нгерскій лѣсъ на такое-то мѣсто и не принесетъ всей обѣщанной суммы до послѣдняго шиллинга, онъ, Вилльямсъ, на другое же утро отправится къ ближайшему судьѣ и откроетъ ему все насчетъ похищенія и насильственнаго брака Сусанны.

Напуганный этой угрозой, Джиббсъ явился на свиданіе, но безъ денегъ, и бывшему его сообщнику пришлось убѣдиться, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго намѣренія ему заплатить. Доведенный до полнаго отчаянія этими постоянными неудачами и нуждой, Вилльямсъ поклялся Джиббсу, что онъ овладѣетъ по крайней мѣрѣ хоть тѣми деньгами и цѣнными вещами, которыя тотъ имѣетъ при себѣ. Джиббсъ сталъ сопротивляться; завязалась жестокая борьба, во время которой онъ неоднократно пытался заколоть противника своимъ карманнымъ ножомъ. Но Вилльямсъ началъ одолѣвать и наконецъ, собравъ всѣ свои силы, швырнулъ Джиббса о-земь. Падая, тотъ со всего размаху ударился затылкомъ объ дерево и этотъ ударъ оказался смертельнымъ. Испугавшись того, что онъ сдѣлалъ, и боясь возможныхъ послѣдствій, Вилльямсъ оттащилъ тѣло съ тропинки, обобралъ карманы убитаго и убѣжалъ. Когда онъ выходилъ изъ лѣсу, церковные часы пробили десять. Онъ шелъ всю ночь, днемъ прятался въ какомъ-то старомъ амбарѣ и пробрался до Лондона не замѣченнымъ. Но тамъ его очень скоро арестовали за долги, и онъ просидѣлъ въ тюрьмѣ до послѣдняго времени, '^когда его освободили — больше всего потому, что считали умирающимъ. «И я въ самомъ дѣлѣ умираю, и радъ этому», прибавилъ онъ безнадежно. «Съ той страшной ночи его открытые глаза преслѣдуютъ меня повсюду… повсюду… и жизнь для меня бремя».

Вотъ какую исторію, разсказанную въ глухую полночь хриплымъ, прерывистымъ шепотомъ, услышалъ священникъ отъ этого несчастнаго. Въ правдивости разсказа нельзя было сомнѣваться; такимъ образомъ онъ торжественно доказывалъ невинность человѣка, котораго такъ долго подозрѣвали. Вѣсть о признаніи Вилльямса распространилась какъ пожаръ: на другой день къ полудню уже вся деревня говорила объ этомъ.

Джорджъ принялъ свое торжество, какъ принималъ раньше несправедливыя подозрѣнія. Характеръ этого человѣка очистился въ горнилѣ несчастія. Ужасная участь врага, эта насильственная смерть, настигшая его съ внезапностью Божьей кары, наполнила душу Джорджа глубокой жалостью и разбудила въ ней совѣсть, ибо хотя онъ былъ невиненъ въ смерти Джиббса, онъ все-таки винилъ себя въ томъ, что такъ упорно и страстно желалъ ему смерти; теперь онъ сталъ бы все на свѣтѣ за сознаніе, что онъ простилъ своему врагу при его жизни, какъ надѣялся, что и ему простятся его прегрѣшенія. Вотъ чѣмъ объясняются первыя скорбныя и самообличительныя слова, произнесенныя имъ въ домѣ отца, когда онъ узналъ объ убійствѣ.

Здѣсь кстати мы можемъ передать содержаніе письма, которое Джорджъ получилъ отъ Сусанны въ утро рокового дня. Въ этомъ письмѣ Сусанна умоляла его въ тотъ же день сходить къ ея отцу и попросить его принять неотложныя мѣры для ускоренія ея развода съ мужемъ, такъ какъ она ни одной минуты не можетъ быть покойна даже за свою жизнь, сама же, находясь подъ постояннымъ надзоромъ, ничѣмъ помочь себѣ не можетъ. А такъ какъ всѣ письма на ея имя перехватывались, то она просила Джорджа придти вечеромъ въ Саутангерскій лѣсъ и лично передать ей о результатахъ его разговора съ ея отцомъ (къ слову сказать, несостоявшагося, такъ какъ Джорджъ не засталъ фермера дома). Когда же она узнала, что Джиббсъ изъ гостиницы собирался идти въ Плашетсъ, она сейчасъ же побѣжала предупредить объ этомъ Джорджа, чтобъ помѣшать встрѣчѣ двухъ враговъ, которая дѣйствительно едва не состоялась,

Сусанна вполнѣ подтвердила показанія Вилльямса насчетъ подробностей ея похищенія. Этотъ несчастный пережилъ свою исповѣдь немногимъ болѣе недѣли и умеръ въ тюрьмѣ, каясь въ своемъ преступленіи.

И вотъ, Джорджъ и Сусанна снова свидѣлись. При этомъ свиданіи онъ снялъ съ груди маленькій шелковый мѣшечекъ съ засохшей вѣточкой хмѣля, до того истлѣвшей отъ времени, что когда онъ къ ней прикоснулся, она почти разсыпалась. Онъ взялъ эту вѣточку и подалъ Сусаннѣ.

На Кумнерскомъ выгонѣ, неподалеку отъ коттеджа Симона Ида, стоитъ новенькій домикъ, весь увитый розами и плющемъ. Въ этомъ домикѣ вы можете видѣть Сусанну — если и не такую красавицу, какою она была прежде, то все еще привлекательную и теперь счастливую, съ хорошенькимъ темноглазымъ ребенкомъ на рукахъ. Если же сумѣете угадать часъ, то можете видѣть и Джорджа, возвращающагося домой къ обѣду или къ чаю, — здороваго, красиваго, съ такимъ яснымъ, радостнымъ взглядомъ на честномъ -англійскомъ лицѣ, что на душѣ становится весело, когда смотришь на него.

VIII.
Принимать всю жизнь.

Софи нѣсколько разъ перечла все предыдущее, а я сидѣлъ на моемъ стулѣ въ походной библіотекѣ (такъ у насъ называется эта повозка) и смотрѣлъ, какъ она читаетъ. Я былъ счастливъ, и гордъ, какъ моська, которой по случаю званаго вечера заново вычернили намордникъ и машинкой завили хвостъ. Каждая черточка моего плана удалась какъ по писаному. Наша совмѣстная жизнь послѣ долгой разлуки превзошла самыя смѣлыя мои ожиданія. Колеса нашихъ двухъ повозокъ вертѣлись, мы ѣхали, и съ нами ѣхали довольство и радость, и съ нами же останавливались, когда останавливались наши повозки.

Но въ моихъ вычисленіяхъ я кое-что упустилъ: Что же такое я упустилъ, какъ вы думаете? — Чтобы помочь вамъ отгадать, я вамъ скажу: — одну цифру. — Ну-ка, попробуйте отгадать, да смотрите, не ошибитесь… Нуль? — Нѣтъ. Девять? — Нѣтъ. Восемь? — Нѣтъ. Семь? — Нѣтъ. Шесть? — Нѣтъ. Пять? — Нѣтъ. Четыре? — Нѣтъ. Три? — Нѣтъ. Два? — Нѣтъ. Единицу? — Нѣтъ. — Постойте же, я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Я вамъ прямо скажу: цифра эта особенная, не ариѳметическая, и даже вѣрнѣй — не цифра, а фигура. Вотъ вамъ, — отгадывайте. Вы скажете, пожалуй: геометрическая фигура? — Нѣтъ, и не геометрическая. Да и какая же геометрическая, когда она не мертвая? — Ну вотъ, теперь вы приперты къ стѣнѣ и вамъ остается только спросить: — Значитъ, живая? — Именно. Давно бы такъ и сказали.

Да. Фигура или цифра, которую я упустилъ въ своихъ вычисленіяхъ, была живая цифра, и даже человѣческая. Кто жъ это былъ? мужчина? женщина? ребенокъ? Въ родѣ чего по крайней мѣрѣ? Въ родѣ мальчика или дѣвочки? — Въ родѣ мальчика. Ну вотъ, теперь совсѣмъ отгадали.

Мы были въ Ланкастерѣ, и за два вечера, которые мы тамъ провели, моя торговля дала очень хорошую выручку, — больше средней (хотя по совѣсти я не могу сказать, чтобы ланкастерцы были особенно впечатлительной публикой). Торговалъ я на большой площади, въ концѣ той улицы, гдѣ стоятъ двѣ гостиницы — просто «Королевская» и «Королевскаго Герба». Случилось, что въ это самое время въ городъ пріѣхалъ попытать счастья и Мимъ со своимъ странствующимъ великаномъ, Пикльсономъ тожъ. Мимъ поставилъ свое дѣло на благородную ногу. Балагана никакихъ признаковъ. Пикльсонъ засѣдалъ въ аукціонной залѣ, и входили къ нему черезъ зеленый байковый альковъ. Надъ дверью печатное объявленіе. Безплатный входъ не допускается, исключеніе составляетъ лишь та слава и гордость просвѣщенной страны, которая именуется свободной прессой. Воспитанники учебныхъ заведеній впускаются по особому соглашенію. Ничего такого, что могло бы вызвать краску стыда на лицо юноши или оскорбить даже самую щепетильную скромность. Мимъ сидѣлъ въ красной каленкоровой кассѣ и ужаснѣйшими словами ругалъ вялость публики, на которую не дѣйствуютъ самыя солидныя рекламы. Дѣло въ томъ, что во всѣхъ магазинахъ были развѣшены его афиши весьма серьезнаго содержанія, возвѣщавшія, что «не видавъ Пикльсона, невозможно составить правильнаго представленія объ исторіи даря Давида».

Я отправился въ означенную аукціонную залу и нашелъ ее совершенно пустой, если не считать плѣсени, гулкаго эхо и Пикльсона на кускѣ краснаго войлока. Мнѣ это было на руку, такъ какъ мнѣ хотѣлось побесѣдовать съ нимъ конфиденціально, одинъ на одинъ. Вотъ что я ему сказалъ: «Пикльсонъ! Я обязанъ вамъ большимъ счастьемъ и въ своемъ завѣщаніи я вамъ назначилъ пять фунтовъ стерлинговъ; но, во избѣжаніе лишнихъ хлопотъ, вотъ вамъ четыре фунта десять прямо въ руки. Надѣюсь, что это не идетъ въ разрѣзъ съ вашими планами. Значитъ, на томъ мы и покончимъ». Пикльсонъ, имѣвшій до этой минуты довольно жалкій видъ длинной сальной свѣчи, которую никакъ не удается зажечь, просіялъ до самой макушки и высказалъ свою признательность въ такихъ выраженіяхъ, что — для него — это былъ положительно парламентскій спичъ. Въ заключеніе онъ прибавилъ, что такъ какъ въ роли римлянина онъ пересталъ привлекать публику, то Мимъ предложилъ ему выходить въ видѣ индѣйскаго великана, обращеннаго въ христіанство благодѣтельнымъ вліяніемъ брошюрки: «Дочь молочницы». Не будучи знакомъ съ содержаніемъ брошюрки, окрещенной въ честь этой молодой женщины, и не желая примѣшивать шарлатанства къ серьезнымъ вещамъ, Пикльсонъ отказался отъ этого предложенія, что привело къ обмѣну рѣзкихъ словъ и къ совершенному прекращенію порціи пива, которую до тѣхъ поръ получалъ несчастный молодой человѣкъ. Все, что онъ говорилъ, тутъ же подтверждалось свирѣпымъ рычаніемъ Мима, доносившимся снизу, изъ кассы, — рычаніемъ, отъ котораго великанъ трясся, какъ листъ.

Но изъ всего, что разсказалъ мнѣ странствующій великанъ, Пикльсонъ тожъ, для меня было важно собственно слѣдующее: «Докторъ Меригольдъ» — я передаю только слова, не имѣя ни малѣйшей надежды передать всю вялость тона, какимъ они были сказаны, — «Докторъ Меригольдъ, кто этотъ неизвѣстный молодой человѣкъ, что постоянно шатается около вашихъ повозокъ?» — «Молодой человѣкъ?» переспрашиваю я, упирая на послѣднее слово (я, видите ли, подумалъ, что онъ хотѣлъ сказать: женщина, разумѣя Софи, но благодаря своему вялому кровообращенію ошибся словомъ). — «Докторъ», — возражаетъ онъ тогда съ трогательнымъ пафосомъ, способнымъ вызвать слезу у самаго стойкаго человѣка, — «докторъ, я слабъ, но не настолько слабъ, чтобы не понимать, что я говорю. Я повторяю, докторъ; неизвѣстный молодой человѣкъ». Тутъ-то и оказалось, что Пикльсонъ, который, по своему общественному положенію, могъ разминать свои ноги только въ такіе часы, когда не подвергался риску, что его увидятъ безплатно, т. е, послѣ полуночи и до разсвѣта, — два раза видѣлъ около моихъ повозокъ вышереченнаго неизвѣстнаго молодого человѣка, — видѣлъ два раза въ томъ самомъ городѣ Ланкастерѣ, гдѣ я и самъ-то пробылъ всего двое сутокъ.

Это открытіе меня немножко разстроило. Что собственно оно должно было означать — я не зналъ и такъ же мало догадывался объ этомъ въ то время, какъ вы теперь; но все-таки оно меня разстроило. Ну, все равно, разстроила или нѣтъ, а я и виду не показалъ Пикльсону. Я отвѣчалъ ему какой-то шуткой и простился съ нимъ, посовѣтовавъ ему истратить свое наслѣдство на подкрѣпленіе своихъ жизненныхъ силъ и продолжать стоять за религію. На другой день на разсвѣтѣ я сталъ караулить, не увижу ли неизвѣстнаго молодого человѣка, и — что гораздо важнѣе — увидѣлъ его. Онъ былъ хорошо одѣтъ и недуренъ собою. Онъ бродилъ вокругъ моихъ повозокъ такъ близко и посматривалъ на нихъ съ такимъ видомъ, точно его приставили ихъ сторожить, а потомъ, когда разсвѣло, повернулся и пошелъ прочь. Я громко окликнулъ его, но онъ не остановился, не обернулся, даже не вздрогнулъ, и вообще не обратилъ никакого вниманія на мой окликъ.

Часа черезъ два послѣ того мы выѣхали изъ Ланкастера и поѣхали въ Карлейль. На другой день на разсвѣтѣ я опять караулилъ, но молодого человѣка не было. На третье утро я выглянулъ изъ повозки и увидѣлъ его. Я опять его окликнулъ, но онъ, какъ и прежде, не подалъ никакихъ признаковъ, что слышалъ меня. Это навело меня на одну мысль. Дѣйствуя сообразно съ этой мыслью, я слѣдилъ за нимъ въ разное время и, прибѣгая къ различнымъ уловкамъ (о которыхъ не стоитъ распространяться), я наконецъ убѣдился, что мой молодой человѣкъ былъ глухо-нѣмой.

Это второе открытіе всего меня перевернуло, ибо я зналъ, что въ заведеніи, гдѣ воспитывалась Софи, было отдѣленіе для молодыхъ людей мужескаго пола (иные изъ нихъ были со средствами), и я сказалъ себѣ: «Ну что, если онъ ей нравится? Что тогда будетъ со мной и куда полетятъ всѣ мои затѣи и планы?» Я надѣялся — сознаюсь въ своемъ эгоизмѣ, — что, можетъ быть, онъ ей не нравится. Я рѣшился узнать правду и сталъ слѣдить. Наконецъ, какъ-то разъ мнѣ удалось быть свидѣтелемъ ихъ свиданія. Они встрѣтились въ полѣ, на открытомъ воздухѣ. Я смотрѣлъ на нихъ изъ-за сосны, такъ что они не видѣли меня. Встрѣча была волнующаго свойства для всѣхъ трехъ заинтересованныхъ сторонъ. Я понималъ каждое слово изъ того, что они говорили другъ другу, не хуже ихъ самихъ. Я слушалъ глазами, научившимися такъ же быстро и вѣрно схватывать бесѣду глухонѣмыхъ, какъ быстро и вѣрно схватываютъ мои уши то, что говорится нормальными людьми. Онъ уѣзжалъ въ Китай конторщикомъ одного торговаго дома, на мѣсто, которое до него занималъ его отецъ. Онъ былъ достаточно обезпеченъ, чтобъ содержать жену, и умолялъ Софи выйти за него теперь же и ѣхать съ нимъ. Она твердо отвѣтила: нѣтъ. Онъ спросилъ: почему? Развѣ она не любитъ его? — О да, она горячо, горячо его любитъ, но не хочетъ огорчать своего добраго, дорогого, благороднаго, великодушнаго и ужъ не знаю какого еще отца (это про меня-то, дешеваго Джека въ рабочей жилеткѣ!) и останется съ нимъ — храни его Богъ! — хотя это разобьетъ ея сердце. Тутъ она горько заплакала и это заставило меня рѣшиться.

Пока я не зналъ ничего вѣрнаго насчетъ ея чувствъ къ молодому человѣку, у меня былъ зубъ противъ Пильксона, и я говорилъ себѣ: «Ну счастливъ его Богъ, что онъ успѣлъ получить съ меня деньги»; потому что, видите ли, у меня мелькала иногда такая мысль: «Если бъ не этотъ слабоумный великанъ, мнѣ никогда бы, можетъ быть, не пришлось ломать голову и волноваться изъ-за этого молодого человѣка». Но теперь, когда я зналъ, что она его любитъ, когда я видѣлъ, какъ она плакала изъ-за него, дѣло принимало другой оборотъ. Я тутъ же, не сходя съ мѣста, примирился въ душѣ съ Пикльсономъ. Я встряхнулся, взялъ себя въ руки и сказалъ себѣ: «Будемъ дѣйствовать справедливо».

Тѣмъ временемъ Софи ушла (потому что прошло все-таки нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ я встряхнулся какъ слѣдуетъ), и молодой человѣкъ остался одинъ. Онъ стоялъ, прислонившись лбомъ и рукой къ другой соснѣ (ихъ тамъ была цѣлая роща), такъ что лица его не было видно. Я тронулъ его за плечо. Онъ обернулся и, увидѣвъ меня, проговорилъ на нашемъ глухонѣмомъ діалектѣ.

— Не сердитесь.

— Я не сержусь, мой мальчикъ. Я тебѣ другъ. Пойдемъ со мной.

Я оставилъ его у подножки походной библіотеки и вошелъ въ повозку одинъ. Софи утирала слезы.

— Ты плакала, голубка моя?

— Да отецъ.

— О чемъ?

— Голова болитъ.

— Не сердце ли, моя радость?

— Нѣтъ, голова, отецъ, — я вѣдь сказала.

— Такъ докторъ Меригольдъ пропишетъ рецептъ отъ головной боли.

Она взяла книжку моихъ рецептовъ и протянула мнѣ съ принужденной улыбкой, но, видя, что я не трогаюсь съ мѣста и серьезно смотрю на нее, тихонько отложила ее въ сторону. Глаза ея глядѣли выжидательно.

— Тамъ нѣтъ этого рецепта, Софи.

— Гдѣ же онъ?

— Здѣсь, моя милая.

Я позвалъ ея молодого друга и соединилъ ихъ руки. Я могъ только выговорить: «Послѣдній рецептъ доктора Меригольда. Принимать всю жизнь», — и выскочилъ изъ повозки.

Къ свадьбѣ я справилъ себѣ фракъ (синій съ мѣдными пуговицами) — въ первый и послѣдній разъ въ жизни, и собственноручно передалъ Софи жениху. Кромѣ насъ троихъ, на свадьбѣ былъ еще только тотъ джентльменъ, на чьемъ попеченіи она пробыла послѣдніе два года. Я заказалъ свадебный обѣдъ на четыре персоны. Обѣдали въ походной библіотекѣ. Вотъ что подавалось къ обѣду: пирогъ съ голубями, свинина съ пикулями и пара пулярокъ съ соотвѣтственнымъ салатомъ. Вина были самыя лучшія. Я сказалъ спичъ; каждый изъ остальныхъ джентльменовъ сказалъ тоже по спичу; мы шутили и смѣялись, и вечеръ пролетѣлъ какъ ракета. Я тутъ же, за обѣдомъ, объяснилъ Софи, что съ окончаніемъ каждаго торговаго сезона я буду переселяться въ походную библіотеку и всѣ ея книги сохраню въ томъ видѣ, какъ она ихъ оставляетъ, пока она не вернется за ними.

Итакъ, она уѣхала въ Китай съ молодымъ мужемъ. Прощанье было грустное и тяжелое. Мальчишкѣ, который у меня служилъ, я подыскалъ другое мѣсто. И вотъ, какъ въ старые дни, когда я потерялъ жену и ребенка, я снова зашагалъ одинъ, съ бичемъ на плечѣ, рядомъ со своимъ старымъ конемъ.

Софи мнѣ часто писала, и я ей писалъ. Въ концѣ перваго года пришло одно письмо, написанное нетвердой рукой: «Дорогой отецъ, нѣтъ еще недѣли, какъ у меня родилась дочка, но я такъ хорошо себя чувствую, что мнѣ позволили написать тебѣ нѣсколько словъ. Мой дорогой и лучшій изъ отцовъ, надѣюсь, что мое дитя не будетъ глухонѣмымъ, но пока еще не знаю». Отвѣчая ей на письмо, я деликатнымъ манеромъ затронулъ этотъ вопросъ, но такъ какъ Софи ничего мнѣ на него не отвѣтила, я понялъ это такъ, что для нея это вопросъ печальный и, больше не повторялъ его. Долгое время мы переписывались очень аккуратно, по потомъ письма стали приходить въ неопредѣленные сроки и рѣже, потому что мужа Софи перевели въ другое мѣсто, да и я былъ постоянно въ дорогѣ. Но писали мы другъ другу, или нѣтъ, я былъ всегда увѣренъ, что мы помнимъ другъ друга.

Прошло пять лѣтъ и сколько-то мѣсяцевъ съ того дня, какъ уѣхала Софи. Я былъ попрежнему королемъ Чипъ-Джековъ, и популярность моя еще возросла. Въ ту осень я торговалъ, какъ никогда, и къ двадцать третьему декабря тысяча восемьсотъ шестьдесять четвертаго года (я былъ въ то время въ Оксбриджѣ, въ Миддльсексѣ) распродалъ до нитки весь свой товаръ. И вотъ, налегкѣ и съ легкимъ сердцемъ покатилъ я въ Лондонъ на своемъ старомъ конѣ. Я собирался отпраздновать въ одиночествѣ, у своего камелька въ походной библіотекѣ, сочельникъ и первый день Рождества, а тамъ закупить новаго товара и хорошо заработать на немъ.

Я кое-что смекаю въ поваренномъ искусствѣ, и сейчасъ я вамъ разскажу, какой я соорудилъ себѣ рождественскій обѣдъ въ походной библіотекѣ. Я сдѣлалъ мясной пуддингъ съ парочкой почекъ, дюжиной устрицъ и шампиньонами на приправу. А это такой пуддингъ, что онъ способенъ примирить человѣка рѣшительно со всѣмъ на свѣтѣ, кромѣ двухъ нижнихъ пуговицъ его жилета. Ну вотъ, отдавъ должное этому пуддингу и прибравъ со стола, я убавилъ огня въ лампѣ, подсѣлъ къ камельку и сталъ слѣдить, какъ свѣтъ отъ пламени перебѣгалъ по корешкамъ книгъ моей Софи.

Книги Софи такъ живо напомнили мнѣ ее самое, что я совершенно ясно видѣлъ передъ собою ея милое личико передъ тѣмъ, какъ задремалъ. Потомуто, должно быть, все время, пока я спалъ, мнѣ и казалось, что Софи со своимъ нѣмымъ ребенкомъ на рукахъ стоитъ подлѣ меня. Во снѣ я былъ въ пути, сбивался съ дороги, перебывалъ во всевозможныхъ мѣстахъ, на сѣверѣ и югѣ, на востокѣ и западѣ, за горами, за долами, и не знаю, гдѣ еще, а она все стояла подлѣ меня — безмолвная, съ нѣмымъ ребенкомъ на рукахъ. И даже когда, вздрогнувъ, проснулся, мнѣ показалось, что она только что исчезла, какъ будто за секунду была еще тутъ.

Я вздрогнулъ отъ настоящаго звука: онъ слышался съ подножки повозки. Это были легкіе, торопливые дѣтскіе шаги, — шаги ребенка, карабкающагося наверхъ. Эти дѣтскіе шаги были когда-то такъ хорошо мнѣ знакомы, что съ полъ-секунды я былъ увѣренъ, что увижу сейчасъ маленькій призракъ.

Но ручка двери зашевелилась и щелкнула отъ прикосновенія живого ребенка; дверь слегка пріотворилась, и въ повозку заглянулъ живой, настоящій ребенокъ. Хорошенькая веселая дѣвочка съ большими темными глазками.

Поглядѣвъ на меня во всѣ глаза, малютка сняла свою соломенную шляпу, и густая волна темныхъ кудрей разсыпалась у нея по плечамъ. Потомъ она раскрыла губки и сказала тоненькимъ голоскомъ:

— Дѣдушка!

— О Господи! — воскликнулъ я. — Она можетъ говорить!

— Да, дѣдушка. И мнѣ велѣли тебя спросить, не напоминаю ли я тебѣ кого-нибудь?

Еще минута, и Софи вмѣстѣ съ ребенкомъ повисла у меня на шеѣ, а мужъ ея трясъ мою руку, закрывъ рукою лицо. Прошло довольно много времени, прежде чѣмъ мы опомнились. И когда мы понемногу пришли въ себя, и я увидѣлъ, какъ это милое дитя, счастливое, живое, серьезно и старательно говоритъ съ матерью тѣми самыми знаками, которымъ я первый ее научилъ, — слезы счастья и жалости покатились у меня по лицу…

Конецъ.

---

1. Cheap Jack — дешевый Джекъ, т. е. странствующій торговецъ.
2. А (неопредѣленный членъ); Pilgrim — пилигримъ; Age — старость; two — два, а to — въ; Cripple — калѣка; Gate — ворота. Pilgrim и age можно слить въ одно слово: pilgrimage — путешествіе, и тогда вся фраза будетъ значитъ; Путешествіе въ Крипль-Гетъ.
3. Effulgent — блестящій. А full gent — наполненный человѣкъ, произносится почти одинаково.
4. Чувствовать.
5. Felt — войлокъ.
6. Ass — оселъ, more — больше.
7. Плодородный.
8. Fur-tile. Fur — мѣхъ. Furtille и fertile произносится почти одинаково.
9. Forgery — поддѣлка, подлогъ. For Jerry — для Джерри (уменьшительное отъ «Іеремія»). Произносится одинаково.
10. Fungus — грибъ. Fun — шутка. Gus — уменьшительное отъ Augustus. Fun, Gus! можно перевести: «Гусъ, вѣдь это я шутя».
11. Corn — хлѣбъ (на корню), а также мозоль.
12. То bring — приносить, принести. То bring up вносить, внести наверхъ, а также воспитывать. Brought up — причастіе отъ bring. Brought up by hand — буквально: воспитанный рукой, т. е. выкормленный на рожкѣ.
13. Horse — лошадь. Screw — винтъ: въ переносномъ смыслѣ; прижимистый человѣкъ.
14. Hoarse — хриплый; произносится такъ-же, horse — лошадь. Race — порода, племя, а также; скачка. Дерби — извѣстное мѣсто конскихъ скачекъ въ Англіи.
15. Bore — дуло ружья. То bore — сверлить, а также: и надоѣдать.
16. Brandied — разбавленный водкой; branded — клейменный. Произносится почти одинаково.
17. Deal — много, а также: еловое дерево.
18. Cape — мысъ, а также: мысикъ на лифѣ женскаго платья.
19. Profit — выгода; prophet — пророкъ. Произносится одинаково.
20. Buoy — баканъ; boy — мальчикъ. Произносится одинаково.