I. править
Я странствующій торговецъ — Чипъ-Джекъ[1] и моего отца звали Виллумъ Мериголдъ. При жизни его нѣкоторые предполагали, что имя его было Вильямъ, но онъ всегда утвердительно говорилъ: нѣтъ — меня зовутъ Виллумъ. Я смотрю на такое обстоятельство такъ: если въ свободной странѣ не всегда человѣку позволяютъ знать свое имя, то какъ можетъ его знать человѣкъ въ странѣ рабства? Если же для доказательства обратиться къ метрическимъ спискамъ, то ничего не выйдетъ, потому что Виллумъ Мериголдъ появился на свѣтъ и исчезъ съ него до существованія метрическихъ списковъ. Да если бы они и существовали до него, то въ той сферѣ, въ которой онъ вращался, врядъ ли кто сталъ бы справляться съ ними. Я родился на большой дорогѣ королевы, но она въ то время называлась большой дорогой короля. Отецъ мой призвалъ доктора для поданія помощи моей матери, при появленіи моемъ на свѣтъ — на общемъ выгонѣ; и вслѣдствіе того, что докторъ былъ очень добрый джентльменъ, и взялъ въ вознагражденіе только одинъ чайный подносъ, меня назвали докторомъ, изъ благодарности и въ честь его. И такъ, имѣю честь рекомендоваться: докторъ Мериголдъ.
Въ настоящее время я человѣкъ среднихъ лѣтъ, крѣпкаго сложенія, хожу въ штиблетахъ, въ камзолѣ съ рукавами, затяжки котораго всегда у меня лопались. Поправляйте ихъ какъ угодно, онѣ все-таки будутъ лопаться, какъ скрипичныя струны. Вы конечно бывали въ театрѣ, и видѣли, какъ одинъ изъ скрипачей настраиваетъ свою скрипку, прислушивается къ ней, какъ будто она ему повѣряетъ по секрету, что ей кажется, что въ ней все еще что-то не такъ, и послѣ того вдругъ лопается. То же самое можно сказать о моемъ камзолѣ, на сколько камзолъ и скрипка могутъ быть похожи другъ на друга.
Я предпочитаю бѣлую шляпу всякой другой и люблю, чтобы платокъ не былъ плотно затянутъ на шеѣ. Любимая моя поза — сидѣть. Изъ драгоцѣнныхъ украшеній мнѣ нравятся только перламутровыя пуговицы. Теперь я передъ вами весь на лицо.
На основаніи того, что докторъ, присутствовавшій при моемъ рожденіи, получилъ въ подарокъ чайный подносъ, вы догадаетесь, что и отецъ мой былъ тоже Чипъ-Джекъ. Вы не ошиблись. Онъ этимъ и былъ.
А красивый былъ подносъ. На немъ была изображена дама., поднимающаяся по извилистой холмистой тропинкѣ къ маленькой церкви. Два лебедя тоже зашли сюда съ тѣмъ же намѣреніемъ.
Я часто видѣлъ этотъ подносъ, послѣ того какъ сдѣлался невинно улыбающеюся (или вѣрнѣе плачущею) причиною того, что онъ занялъ мѣсто въ пріемной комнатѣ доктора, на столѣ около стѣнки.
Когда отецъ мой и мать бывали въ той сторонѣ, я всегда просовывалъ голову (я слыхалъ отъ моей матери, что въ то время голова моя была бѣлокурая, хотя теперь вы бы не отличили ее отъ половой щетки, — пока не добрались бы до рукоятки, и тогда увидали бы, что это я) — въ дверь доктора, который всегда былъ радъ меня видѣть и говаривалъ: «а, товарищъ, практикантъ! Войди, маленькій докторъ медицины. Какого ты мнѣнія о шести пенсахъ?»
Человѣкъ не можетъ жить вѣчно, не могли этого сдѣлать и отецъ и мать мои. Если вы не умрете совсѣмъ, когда придетъ ваше время, то лишитесь хоть части себя, и можно сказать какъ дважды два четыре, что этой частью будетъ ваша голова. Постепенно пострадала голова моего отца, а послѣ и матери. Они были совершенно безвредны, но безпокоили все семейство, въ которомъ я ихъ помѣстилъ. Хотя старая чета и бросила свои занятія, но оставалась вполнѣ преданной ремеслу Чипъ-Джековъ и продавала все принадлежавшее семейству, въ которомъ жила. Каждый разъ, какъ накрывался столъ, отецъ начиналъ трясти тарелками и блюдами, какъ обыкновенно дѣлаетъ наша братья, когда предлагаетъ подобный товаръ покупателю; но у него уже не было прежней снаровки и онъ обыкновенно ронялъ тарелки и онѣ бились.
Такъ какъ старая лэди привыкла, сидя въ повозкѣ, подавать при продажѣ своему старому джентльмену, стоявшему на подножкѣ повозки, вещи одну за одной, — то точно такимъ же образомъ она теперь передавала ему все имущество семейства, и они въ воображеніи своемъ продавали все это съ утра до ночи. Наконецъ, старый джентльменъ, разбитый параличемъ, лежавшій въ одной комнатѣ съ старой лэди, — промолчавъ двое сутокъ, началъ такъ ораторствовать по старой привычкѣ: «Ну, всѣ вы, мои веселые товарищи, вотъ передъ вами рабочая модель отжившаго стараго Чипъ-Джека, безъ зубовъ и съ болями во всѣхъ костяхъ: она очень похожа на живаго, она была бы также хороша, если бы не была лучше, также худа — если бы не была хуже — и также нова, если бы не была выношена. Торгуйте рабочую модель стараго Чипъ-Джека, который на своемъ вѣку выпилъ лучшаго чаю съ прекрасными лэди болѣе, чѣмъ нужно было бы, чтобы паромъ отъ него сорвать крышку съ котла прачки и унести ее на столько тысячъ миль выше луны — на сколько нуль, помноженный на нуль и дѣленный на національный долгъ, не оставляетъ ничего въ пользу для бѣдныхъ. Ну, сердца подобныя дубу и люди подобные соломѣ, что дадите? Два шиллинга, шиллингъ десять пенсовъ, восемь, шесть, четыре пенса. Два пенса? Кто говоритъ два пенса? Джентльменъ въ шляпѣ, похожей на пугало? Мнѣ стыдно за этого джентльмена. Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ стыдно за него, за отсутствіе въ немъ общественнаго духа. Вотъ что я съ вами сдѣлаю, я дамъ вамъ въ придачу рабочую модель старухи — которая такъ давно вышла замужъ за стараго Чипъ-Джека, что, — даю вамъ честное слово, — это произошло въ Ноевомъ ковчегѣ, прежде чѣмъ успѣлъ попасть въ него единорогъ и помѣшать браку, сыгравши пѣсню на своемъ рогѣ. Вотъ вамъ; что вы дадите за обоихъ? Я скажу вамъ, что я съ вами сдѣлаю. Я не мщу вамъ за вашу скупость. Если вы дадите цѣну, которая сдѣлаетъ хоть малую честь вашему городу, я прибавлю даромъ грѣлку, и пожизненно дамъ вамъ жарильную вилку. Что вы скажете на такое великолѣпное предложеніе? Дайте два фунта тридцать шиллинговъ, фунтъ десять шиллинговъ, пять шиллинговъ, два шиллинга шесть пенсовъ. Не даете два шиллинга шесть пенсовъ? Вы дали два шиллинга три пенса? Нѣтъ, за два шиллинга три пенса не получите. Я вамъ скорѣе бы отдалъ, если бы вы были довольно хороши собой. Вотъ, миссисъ, уложите старика и старуху въ повозку, заложите лошадь, увезите и похороните ихъ!» Это были послѣднія слова Виллума Мериголда, моего отца, и его вынесли вмѣстѣ съ его женою и моей матерью въ одинъ день, что мнѣ должно бытъ извѣстно, такъ какъ я провожалъ ихъ останки. Мой отецъ былъ знатокъ своего дѣла въ свое время, что доказываютъ его предсмертныя слова. Но я превзошелъ его. Я говорю такъ не потому, что это говорю о себѣ, но потому что это было признано всѣми, могущими дѣлать сравненія. Я усердно занимался этимъ дѣломъ. Я старался подойти подъ уровень другихъ публичныхъ ораторовъ, членовъ парламента, людей говорящихъ съ подмостковъ каѳедръ, ученыхъ адвокатовъ, — и что находилъ достойное, тому подражалъ, а все дурное оставлялъ въ покоѣ.
Вотъ что я вамъ скажу. До гроба я буду говорить, что изъ всѣхъ профессій, существующихъ въ Великобританіи, профессія Чипъ-Джека пользуется большимъ пренебреженіемъ, чѣмъ всѣ прочія. Почему мы не составляемъ отдѣльнаго класса? Почему мы не имѣемъ своихъ привилегій? Зачѣмъ насъ заставляютъ брать свидѣтельство на право торговца, когда это не требуется отъ политическихъ торговцевъ? Какая же между нами разница?
Развѣ та, что мы дешевые, а они дорогіе Джеки. — Я вижу разницу, да и та въ нашу пользу. Смотрите! Положимъ, сегодня день выборовъ. Я на подножкѣ своей повозки — на рынкѣ, въ субботу вечеромъ. Я выставляю разнообразный товаръ, и говорю: "Вамъ, свободные и независимые избиратели, представляется мною вотъ такой случай, котораго никогда не имѣли вы да и предки ваши. Теперь я вамъ покажу, что я съ нами сдѣлаю. Вотъ пара бритвъ, которыя обрѣютъ васъ чище чѣмъ Опекунскій Совѣтъ; этотъ утюгъ продается на вѣсъ золота, вотъ сковорода, искусственно напитанная эссенціею бифштексовъ до такой степени — что вамъ нужно до конца жизни только жарить на ней хлѣбъ — и въ немъ будетъ достаточно для васъ животной пищи; вотъ настоящій хронометръ, у него такія толстыя крышки, что вы можете стучать ими въ дверь, когда приходите поздно домой изъ общества, и навѣрно разбудите жену и дѣтей; — вотъ и полъ-дюжина тарелокъ, на которыхъ можете играть какъ на цимбалахъ для развлеченія ребенка, когда онъ непослушенъ. Постойте! Я вамъ покажу другую вещь — и дамъ ее — это скалка, если ребенокъ только можетъ хорошо взять ее въ ротъ, когда идутъ зубы, и можетъ только разъ потерѣть ею зубы, они прорѣжутся вдвойнѣ въ припадкѣ смѣха, какъ будто бы его щекотали.
«Постойте! Я прикину вамъ еще одну вещь, потому что вашъ взглядъ мнѣ не нравится, вы вовсе не смотрите покупателями; развѣ ужь продать съ убыткомъ, а сегодня я лучше съ убыткомъ да продамъ. — Вотъ зеркало, въ которомъ можете видѣть, какъ вы некрасивы, когда не торгуетесь. Что вы скажете теперь? Дадите фунтъ? нѣтъ, не дадите, потому что его у васъ нѣтъ. Дадите десять шиллинговъ? Нѣтъ, потому что вы болѣе должны лавочнику, продающему въ долгъ рабочимъ. Хорошо, я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Я сложу все на подножку повозки, — бритвы, утюгъ, сковороду, хронометръ, тарелки, скалку и зеркало — берите все за четыре шиллинга, а я вамъ дамъ шесть пенсовъ за ваши труды!» — Вотъ каковъ я, дешевый Джекъ. Но въ понедѣльникъ, на томъ же рынкѣ, появляется дорогой Джекъ — на избирательное собраніе въ своей повозкѣ, — а что онъ говоритъ? «Теперь, мои свободные и независимые избиратели, вамъ представляется такой случай» (онъ начинаетъ также, какъ и я), "какого еще не бывало въ вашей жизни, а именно выбрать меня въ парламентъ. Я вамъ скажу, что я намѣренъ для васъ сдѣлать. Интересы вашего великолѣпнаго города возвысятся надъ всѣми городами цивилизованнаго и нецивилизованнаго міра. Я проведу вамъ желѣзныя дороги, въ ущербъ желѣзнымъ дорогамъ вашихъ сосѣдей. Всѣ ваши сыновья получатъ мѣста. На васъ съ улыбкой будетъ смотрѣть Британія. На васъ будутъ обращены взоры всей Европы. Всеобщее благоденствіе, избытокъ животной пищи, обильные урожаи, домашнее счастіе и всеобщее удовольствіе, все это выбудете имѣть во мнѣ. Выбирайте меня! Вы не хотите? Хорошо, я вамъ скажу, что я съ вами сдѣлаю. Я вамъ сдѣлаю все, что вы пожелаете! Церковные сборы, уничтоженіе ихъ, подать на солодъ, уничтоженіе ея, всеобщее образованіе до высшей степени или всеобщее невѣжество до низшей степени, совершенное отмѣненіе тѣлесныхъ наказаній въ арміи, или до дюжины ихъ на каждаго рядоваго разъ въ мѣсяцъ, стѣсненія мужчинъ, или права женщины, — скажите только, чего хотите, соглашайтесь, или откажитесь и я совершенно съ вами согласенъ, и выборъ вашъ на вашихъ же условіяхъ.
"Все-таки не хотите? Такъ вотъ что я для васъ сдѣлаю.
"Вы такіе свободные и независимые избиратели — я такъ вами горжусь, вы такое благородное и просвѣщенное общество, и я такъ желаю имѣть честь быть вашимъ представителемъ, — честь, превосходящую разумѣется все, о чемъ можетъ помыслить человѣческій разумъ, — что я вамъ скажу, что сдѣлаю для васъ. Я вамъ открою даромъ всѣ таверны вашего великолѣпнаго города. Будете ли вы этимъ довольны? Удовольствуетесь ли вы этимъ?
"Вы все еще колеблетесь?
«Ну, такъ передъ тѣмъ, чтобъ заложить лошадь и уѣхать и дѣлать эти же преддоженія другому великолѣпному городу, я вамъ скажу, что еще могу сдѣлать. Выбирайте меня, и я уроню двѣ тысячи фунтовъ на улицѣ, и пусть ихъ подберетъ тотъ, кто можетъ. Еще недовольны? Смотрите. Больше этого я не могу сдѣлать. Я дамъ двѣ тысячи пятьсотъ. Все-таки не хотите? Ей, миссисъ! заложи лошадь, нѣтъ, погоди минуту, изъ пустяковъ я не хотѣлъ бы отъ васъ отказаться, я дамъ двѣ тысячи семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ. Вотъ вамъ, возьмите товаръ на вашихъ же условіяхъ, а я отсчитаю на подножкѣ своей повозки двѣ тысячи семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ, чтобы ихъ уронить на улицахъ вашего великолѣпнаго города, въ пользу того, кто съумѣетъ ихъ найти? Что вы скажете. — Лучше этого ничего не найдти — а хуже можетъ быть. — Вы принимаете. Ура! Значитъ продано — и мѣсто за мной!» Эти дорогіе Джеки безсовѣстно обманываютъ людей, чего мы, дешевые Джеки, не дѣлаемъ; мы говоримъ правду прямо и презираемъ лесть. Они насъ побѣждаютъ окончательно въ смѣлости, съ которою восхваляютъ свой товаръ. У Чипъ-Джековъ есть правило, что о ружьѣ можно говорить болѣе, чѣмъ о всякомъ другомъ товарѣ, выставляемомъ въ нашей повозкѣ — исключая очковъ. О ружьѣ я иногда говорю съ четверть часа, и въ тоже время чувствую, что могъ бы никогда не остановиться. Но когда я имъ разскажу, что съ этимъ ружьемъ можно сдѣлать и что убито этимъ ружьемъ, то никогда не захожу такъ далеко, какъ дорогіе Джеки, когда они начинаютъ хвалить свои ружья — ихъ большія ружья[2], которыя заставляютъ ихъ дѣлать это.
Кромѣ того я самостоятеленъ, меня не посылаютъ на рынокъ, какъ ихъ посылаютъ. Къ тому же мои ружья не знаютъ, что я говорю въ пользу ихъ, а ихъ ружья знаютъ, что за нихъ говорятъ, и всѣмъ имъ должно быть совѣстно и тошно отъ этого. Эти доказательства говорятъ въ пользу того, что званіе Чипъ-Джека въ Великобританіи угнетено, и сердитъ меня, когда вспомню, что другіе Джеки, о которыхъ я говорилъ, смотрятъ на насъ свысока.
Я началъ ухаживать за моей женой съ подножки моей повозки. Право такъ. Она была молодая женщина изъ Суффолька, и случилось это въ Ипсичскомъ рынкѣ, противъ лавки лабазника. Въ одну субботу я замѣтилъ ее у окна, и оцѣнилъ ея достоинства. Она мнѣ очень понравилась, и я себѣ сказалъ: «если этотъ товаръ еще не проданъ, то я его куплю». Въ слѣдующую субботу я остановился съ своей повозкой на томъ же мѣстѣ, и былъ въ отличномъ расположеніи духа, всѣхъ смѣшилъ и быстро сбывалъ свой товаръ. Наконецъ я вынулъ изъ моего жилета вещицу, завернутую въ мягкую бумагу, и предложилъ ее покупателямъ съ слѣдующими словами, при чемъ глядѣлъ въ то окно, у котораго она сидѣла: «вотъ вещь, которую я продаю въ заключеніе, мои прекрасныя и цвѣтущія здоровьемъ англійскія дѣвы; я предлагаю ее только вамъ, милымъ суффолькскимъ красавицамъ, но никому не продамъ ее дешевле 1000 фунтовъ. Что же это такое? Такъ и быть, скажу вамъ: вещица эта золотая, и хотя въ ней есть отверстіе, но она не сломана; она крѣпче всякихъ оковъ, хотя и уже каждаго изъ моихъ десяти пальцевъ. А почему десять пальцевъ? Признаюсь, когда мои родители передали мнѣ свое имущество, мнѣ досталось по дюжинѣ простынь, полотенецъ, скатертей, ножей, вилокъ, столовыхъ и чайныхъ ложекъ, и только мнѣ не хватало двухъ пальцевъ до дюжины, чего я и до сихъ поръ не могъ пополнить. Ну такъ что же это за вещица? Я вамъ скажу, это золотое кольцо, завернутое въ серебряную папильотную бумагу, которую я снялъ съ блестящихъ локонъ красивой старой лэди Трединдлъ-Стритъ въ Лондонѣ. Я бы вамъ этого не сказалъ, потому что вы бы мнѣ не повѣрили, если бы я не представилъ вамъ эту бумажку какъ доказательство. Что же это такое наконецъ? Западня нашему брату, ручныя оковы, приходскія колодки и все это объясняется одною золотою вещицею. Опять что же это такое? Обручальное кольцо. Я скажу вамъ, какое употребленіе я изъ него сдѣлаю: за деньги конечно не продамъ, но намѣренъ дать его той изъ васъ, мои красавицы, которая первая засмѣется, и тогда завтра утромъ я зайду къ ней какъ только часы пробьютъ половину десятаго, и отправлюсь съ нею въ церковь, чтобы попросить огласить насъ». Она засмѣялась и получила кольцо. Когда я зашелъ къ ней утромъ, она сказала: «вы ли это и имѣете ли вы серьезныя намѣренія?» «Да, это я», сказалъ я: «на вѣки буду вашимъ и имѣю серьезныя намѣренія». Такъ мы и поженились.
Она была не дурная женщина, но съ норовомъ. Не будь этого, она была бы порядочною женою, и если бы она могла отдѣлаться отъ этого недостатка, я бы не промѣнялъ ее ни на одну женщину изъ всей Англіи. Но я ее и безъ того не промѣнялъ, и до самой ея смерти мы прожили вмѣстѣ, итого — 13 лѣтъ. Теперь, лэди и джентльмены, я сообщу вамъ одну тайну, которой вы пожалуй не повѣрите. Прожить тринадцать лѣтъ съ женою дурнаго характера въ чертогѣ — было бы испытаніемъ для худшаго изъ васъ, но прожить столько же времени въ повозкѣ было бы испытаніемъ для лучшаго изъ васъ. Подумайте только о томъ, какъ тѣсно въ повозкѣ. Тысячи супружескихъ паръ припѣваючи живутъ въ великолѣпныхъ палатахъ, — но право, всѣ онѣ бросились бы въ судъ просить о разводѣ, если бы имъ пришлось пожить въ тѣсной повозкѣ. Раздражаетъ ли васъ тряска, не берусь рѣшить, но въ повозкѣ дурное расположеніе духа васъ не покидаетъ. Капризы и брань въ повозкѣ невыносимы для того, кто ихъ выслушиваетъ.
А кажется, такъ хорошо можно было бы прожить и въ повозкѣ! Просторная повозка, къ наружной части которой привязанъ крупный товаръ, съ дорожною постелью внутри, тамъ же котелокъ съ мѣднымъ чайникомъ, каминъ на случай холодной погоды, дымовая груба, висячая полка, шкафъ, собака и лошадь. Чего вамъ больше? Вы сворачиваете то на лужокъ, но на окраину дороги, связываете ноги старой лошади и пускаете ее пастись на свободѣ, сами разводите огонь, варите похлебку, и вамъ такъ хорошо, что вы бы даже не захотѣли быть сыномъ самого императора французовъ. Но каково вамъ въ повозкѣ съ сварливою женою, осыпающею васъ и бранью, и попавшимся подъ руку товаромъ? Какъ тогда опредѣлите вы свои чувства?
Моей собакѣ не хуже моего было извѣстно дурное расположеніе духа моей жены. Не успѣвалъ еще разразиться гнѣвъ ея, какъ собака взвизгивала и убѣгала. Ужь какимъ образомъ собака это предчувствовала — было для меня тайной, но предчувствіе невзгоды заставляло ее даже пробуждаться отъ глубочайшаго сна и съ визгомъ улепетывать подальше. И я тогда завидовалъ ей.
Но что хуже всего, такъ это то, что у насъ родилась дочь, а я отъ всей души люблю дѣтей. Когда она приходила въ ярость, то била ребенка. И эта привычка ея приняла такіе громадные размѣры, когда ребенку было около четырехъ или пяти лѣтъ, что я самъ, заложивъ за плечо бичь и шагая рядомъ съ моею старою лошадью, плакалъ и рыдалъ не меньше маленькой Софи. И чѣмъ я могъ ей помочь? Если бы вздумалось мнѣ укрощать нравъ жены въ повозкѣ, то дѣло бы дошло до драки, чему способствуетъ величина и устройство экипажа. Да притомъ это еще хуже пугало ребенка, и на его долю доставалось еще больше колотушекъ; встрѣчаясь же съ посторонними, мать ея не упускала случая жаловаться на меня, отчего и распространилось общее мнѣніе, «что негодяй Чипъ-Джекъ бьетъ свою жену».
Маленькая Софи была славная дѣвочка! Она сильно привязалась къ бѣдному отцу, хотя онъ и мало могъ ей помочь. Она отличалась массою блестящихъ черныхъ и вьющихся волосъ. Удивляюсь, какъ я не сошелъ съ ума, видя столько разъ, какъ мать гналась за ней и схвативъ ее за эти волосы, валила ее на земь и била. Славное дитя была Софи, какъ я уже замѣтилъ.
— Не принимай это къ сердцу въ другой разъ, милый батюшка, шептала она мнѣ съ разгорѣвшимся лицомъ и влажными отъ слезъ глазами: и знай, что если я не кричу, то значитъ, мнѣ не очень больно; да и кричу я больше для того, чтобы мать поскорѣе отстала отъ меня. Что она бѣдная перенесла изъ-за меня! — Во всемъ прочемъ мать заботилась о ней, она безъ устали работала на нее и одѣвала ее чисто. Такія-то бываютъ несообразности. Однажды мы были въ болотистой мѣстности, погода стояла плохая и у Софи сдѣлалась горячка. Больная, она отказывалась отъ всѣхъ заботъ матери, и ни за что не позволяла ей до себя прикасаться; на всѣ предложенія послѣдней отвѣчала отрицательно, причемъ прятала свое маленькое личико на моемъ плечѣ и сильнѣе прижималась ко мнѣ.
Дѣла мои были хуже, чѣмъ когда либо, чему не мало помогли желѣзныя дороги, которыя со временемъ окончательно уничтожатъ наше ремесло. Я сидѣлъ безъ копѣйки, и разъ ночью, во время болѣзни Софи, намъ пришлось или остаться безъ пищи, или же сдѣлать привалъ.
Бѣдный ребенокъ не хотѣлъ сойти съ моихъ рукъ и лечь, да и у меня не хватало духа положить ее, такъ что я помѣстился на подножкѣ повозки, держа дѣвочку на рукахъ. Увидѣвъ насъ, всѣ засмѣялись, и одинъ болванъ (котораго я возненавидѣлъ) сказалъ: — возьмите два пенса за нее.
— Ахъ вы деревенскіе олухи, сказалъ я, чувствуя на сердцѣ ужасную тяжесть: предупреждаю васъ, что я намѣренъ выманить у васъ деньги и дать вамъ больше, чѣмъ стоятъ ваши деньги, вслѣдствіе чего вы всегда, въ ожиданіи встрѣчи со мною, будете забирать впередъ ваше недѣльное жалованье, но встрѣтить меня больше вамъ не удастся. — «А почему?» — Потому что я составилъ себѣ состояніе, продавая мой товаръ семьюдесятью процентами дешевле, чѣмъ онъ мнѣ самому стоитъ. За это меня и назначатъ на будущей недѣлѣ въ палату пэровъ съ титуломъ герцога Чипъ и маркиза Джекалурудъ. Теперь скажите, что вамъ нужно, и вы все получите. Но не сказать ли вамъ сначала, отчего этотъ ребенокъ у меня на рукахъ? Вы не хотите знать? Ну такъ знайте. Она принадлежитъ къ феямъ. Она предсказываетъ будущее. Про васъ она можетъ мнѣ все разсказать на ухо, и скажетъ, если вы намѣрены что нибудь у меня купить. Нужна ли вамъ пила? Нѣтъ, говоритъ мнѣ она, не нужна, потому что вы не умѣете ею владѣть. А вотъ пила, которая была бы сущей находкою для искуснаго работника, за четыре шиллинга, за три шиллинга и шесть пенсовъ и даже за три, за два шиллинга шесть пенсовъ, за два и даже восьмнадцать пенсовъ. Но ни одному изъ васъ я не отдамъ ея ни за какую цѣну потому, что знаю вашу неловкость и боюсь, чтобы въ вашихъ рукахъ она не сдѣлалась орудіемъ смерти. По этой же причинѣ не продамъ вамъ трехъ рубанковъ, вы лучше и не торгуйтесь. Теперь я ее спрошу, что вамъ нужно. И я ей шепнулъ: «головка твоя горитъ, ужь не болитъ ли она у тебя, моя дорогая»; на что она отвѣтила не открывая глазъ: «немного, батюшка». — Эта маленькая предвѣщательница находитъ, что вамъ нужна записная книга. Чего-же вы ея не спросили прежде? Вотъ она, посмотрите. Въ ней двѣсти страницъ, а если вы мнѣ не вѣрите, то сосчитайте; страницы разграфлены для расходовъ, тутъ есть карандашъ для записыванія ихъ, перочинный ножъ съ двумя лезвеями для выскабливанія, книга съ печатанными таблицами для вычисленія вашихъ доходовъ и складной стулъ, на которомъ вы можете сидѣть въ то время, когда будете обдумывать эти доходы. — Далѣе. Дождевой зонтикъ, которымъ вы можете укрываться въ темную ночь отъ луны. Я васъ не спрошу, сколько вы дадите, не спрошу вашу послѣднюю цѣну. Какая же наименьшая плата, назначаемая вами? Не стыдитесь сказать; моя маленькая гадальщица уже предвидитъ вашу цѣну (тутъ я сдѣлалъ видъ, что я ее спрашиваю шопотомъ; я поцаловалъ ее, и она отвѣтила мнѣ тѣмъ же). Она говоритъ, что вы намѣрены дать только три шиллинга и три пенса, и если бы не она мнѣ это сказала, то я бы не повѣрилъ этому. Три шиллинга и три пенса! Въ числѣ продаваемыхъ вещей есть таблица, по которой можно вычислить до 40,000 фунтовъ годоваго дохода! Съ такимъ доходомъ вы жалѣете трехъ шиллинговъ и трехъ пенсовъ! Ну такъ я же скажу вамъ мое мнѣніе. Я такъ ненавижу три пенса, что готовъ отдать вамъ за три шиллинга. Возьмите. За три шиллинга! Продано. Передайте вещи счастливцу.
Но такъ какъ никто не покупалъ, то всѣ посматривали другъ на друга и улыбались. Въ это время я притронулся къ личику маленькой Софи и спросилъ, не кружится ли у нея головка, и не чувствуетъ ли она слабости. — Нѣтъ, батюшка. Скоро все кончится. Тогда оторвавъ свой взглядъ отъ ея прекрасныхъ, страдальческихъ глазъ и не видя при свѣтѣ фонаря ничего, кромѣ улыбокъ, я продолжалъ по методѣ Чипъ-Джека. — Гдѣ мясникъ? — И я съ грустью разглядѣлъ въ толпѣ толстаго молодаго мясника. — Она говоритъ, что счастливецъ этотъ — мясникъ. Гдѣ же онъ? Всѣ начали тискать впередъ краснѣющаго мясника. Поднялся хохотъ и онъ увидѣлъ себя вынужденнымъ купить предлагаемое. Выбранное такимъ образомъ лицо всегда считаетъ себя вынужденнымъ купить навязываемое; изъ шести разъ это удается четыре. Затѣмъ такой же товаръ былъ опять проданъ только шестью пенсами дешевле, что всегда приходится покупателямъ по душѣ. Послѣ того я представилъ имъ очки. Товаръ этотъ не особенно выгоденъ, но я ихъ надѣваю и увѣряю, что вижу, какъ канцлеръ казначейства собирается сбавить подати, вижу, чѣмъ занятъ дома обожатель одной молодой особы, стоящей тутъ въ шали, что за обѣдомъ ѣдятъ епископы, и многое другое, приводящее обыкновенно окружающихъ въ веселое расположеніе духа. Чѣмъ лучше послѣднее, тѣмъ лучше они платятъ.
Потомъ я имъ представилъ дамскій товаръ: чайникъ, чайницу, стеклянную сахарницу, полдюжины ложекъ, чашку для бульона и все это время старался уловить минуту, чтобы взглянуть на мое бѣдное дитя и шепнуть ей словечко. Въ то время, когда всеобщее вниманіе было обращено на вторично разложенный женскій товаръ, я почувствовалъ, что Софи приподнялась на моихъ рукахъ и стала вглядываться въ темноту улицы.
— Что тревожитъ тебя, моя дорогая? — Ничего; я совершенно спокойна; но не вижу ли я тамъ красиваго кладбища? «Да, моя милая». — Поцалуй меня покрѣпче, мой батюшка, и дай мнѣ отдохнуть на этомъ кладбищѣ на мягкой, зеленой травкѣ. Ея голова опустилась на мое плечо, когда я поспѣшно взошелъ въ повозку и обратился къ ея матери съ словами: — скорѣе запри дверь, чтобы этому смѣющемуся народу не удалось подсмотрѣть! «Что случилось?» воскликнула она. — О жена, жена, сказалъ я ей: никогда уже не придется тебѣ драть за волосы бѣдную Софи, потому что ея уже нѣтъ!
Бытъ можетъ я выразился рѣзче, чѣмъ желалъ, но съ этихъ поръ жена моя начала хандрить; случалось, что по цѣлымъ часамъ она просиживала молча въ повозкѣ или же шла около нея, упорно потупивъ глаза въ землю. Когда она приходила въ ярость, что теперь случалось рѣже, тогда припадки гнѣва имѣли у нея не тотъ характеръ, что прежде; она колотилась головою объ стѣну до того, что мнѣ приходилось ее удерживать. Она начала пить, но и это не улучшало состояніе ея духа и въ продолженіи многихъ лѣтъ, шагая около моей старой лошади, я спрашивалъ себя: есть ли еще хоть одна повозка, въ которой было бы такъ безотрадно, какъ въ моей, не смотря на то, что меня считали царемъ Чипъ-Джэковъ. Такъ невольно тянулась наша жизнь до одного лѣтняго вечера, когда мы, возвращаясь въ Эксетеръ съ дальняго запада, увидѣли женщину, бившую ребенка. Ребенокъ умолялъ мать не бить его, и тогда жена моя заткнула уши и убѣжала; на слѣдующій день ее нашли въ рѣкѣ.
Мы остались въ повозкѣ вдвоемъ съ собакой, которая научилась лаять какъ-то отрывисто, когда никто не торговался, и лаяла и кивала головою, когда я ее спрашивалъ: — кто давалъ полъ-кроны? Это вы, джентльменъ, предложили полъ-кроны? Собака пріобрѣла большую популярность между моими покупателями, и я твердо убѣжденъ, что она сама научилась ворчать на того изъ толпы, кто предлагалъ менѣе шести пенсовъ. Но она уже состарѣлась и однажды, когда я потѣшалъ публику Іорка разсказами объ очкахъ, она околѣла на подножкѣ у моихъ ногъ.
По свойственному мнѣ мягкосердечію, я ужасно тосковалъ по ней, но для поддержанія моей репутаціи (не говоря уже о поддержаніи моего существованія) старался преодолѣвать свою тоску во время торговли, и припадки ея были тѣмъ сильнѣе, когда я оставался одинъ. Это бываетъ часто съ нашимъ братомъ, общественнымъ дѣятелемъ. Когда вы видите насъ стоящими на подножкѣ повозки, то, можетъ быть, готовы отдать многое, чтобы быть на нашемъ мѣстѣ; но посмотрите на насъ внѣ нашихъ занятій, и вы еще приплатите, чтобы только не быть въ нашемъ положеніи. При такихъ-то обстоятельствахъ я познакомился съ однимъ великаномъ. Я бы не позволилъ себѣ вступать съ нимъ въ разговоръ, если бы не чувствовалъ своего одиночества.
Этотъ великанъ, являвшійся передъ публикой въ костюмѣ римлянина, былъ молодой человѣкъ, слабаго сложенія, что по моему мнѣнію происходило отъ большаго разстоянія между его конечностями. Голова его была мала, а содержимаго въ ней было еще меньше. Онъ отличался слабостью глазъ и колѣнъ и вообще при взглядѣ на него вамъ невольно приходило на мысль, что умъ его находится въ крайней несоразмѣрности съ его конечностями. Но, несмотря на свою застѣнчивость, онъ былъ любезный малый. (Мать по контракту отдавала его въ наймы антрепренёрамъ и вырученныя деньги истрачивала). Его звали Ринальдо ли Веласко, настоящее же его имя было Пикльсонъ.
Великанъ этотъ, или лучше сказать, Пикльсонъ сообщилъ мнѣ подъ секретомъ, что жизнь его, тяжелая сама по себѣ, становится для него еще болѣе невыносимою вслѣдствіе жестокаго обращенія его хозяина съ глухонѣмою падчерицей. Съ ней обращались жестоко, такъ какъ послѣ смерти матери некому было за нее вступиться. Она путешествовала въ повозкѣ его хозяина только потому, что негдѣ было ее бросить, и великанъ, иначе Пикльсонъ, пришелъ къ убѣжденію, что хозяинъ его не разъ старался ее потерять. Такъ какъ великанъ этотъ былъ чрезвычайно вялъ, то я не могу точно опредѣлить, сколько времени ему понадобилось, чтобы разсказать свою исторію, но не смотря на недостаточное развитіе его мозга, онъ все-таки дошелъ до конца. Когда я выслушалъ отъ великана, иначе Пикльсона, этотъ разсказъ, а также и то, что у дѣвушки этой были прекрасные, черные волосы, за которые ее часто драли, то мнѣ стало невыразимо грустно, и слезы не позволяли мнѣ смотрѣть на разскащика. Оправившись отъ волненія, я далъ ему шесть пенсовъ, которые онъ тотчасъ же истратилъ на джинъ, и это такъ оживило его, что онъ спѣлъ комическую пѣсню Шивери-Шеки, чего впрочемъ до сихъ поръ тщетно отъ него добивался хозяинъ въ то время, когда онъ появлялся въ костюмѣ римлянина.
Имя его хозяина было Мимъ, онъ отличался хриплымъ голосомъ и былъ знакомъ мнѣ на столько, что я вступалъ съ нимъ въ разговоры. Оставивъ свою повозку за городомъ, я отправился на ярмарку какъ гражданинъ и во время представленія прогуливался между подвижными балаганами, пока не наткнулся на несчастную глухонѣмую, сидѣвшую и дремавшую у грязнаго колеса повозки. Съ перваго взгляда мнѣ показалось, что она вырвалась изъ какого нибудь звѣринца, но черезъ минуту я былъ уже лучшаго мнѣнія о ней и мнѣ пришло на мысль, что при хорошемъ присмотрѣ и добромъ обращеніи она бы походила на мое дитя. Она была бы однихъ лѣтъ съ моей Софи, если бы хорошенькая головка этой послѣдней не склонилась въ ту несчастную ночь навсегда на мое плечо. Короче сказать, я поговорилъ откровенно съ Мимомъ въ антрактѣ представленія Пикльсона и сказалъ ему такъ: — она вамъ въ тягость; что взяли бы вы за нее? Мимъ былъ мастеръ браниться. И потому если выпустить наибольшую часть его отвѣта, преимущественно состоявшую изъ ругательствъ, то останется вотъ что: «Пару подтяжекъ». — Теперь я скажу, сказалъ я: что намѣренъ вамъ предложить; я готовъ принести вамъ полдюжины лучшихъ подтяжекъ изъ всей повозки и получить въ обмѣнъ дѣвочку. На что Мимъ возразилъ (съ бранью): «Повѣрю только тогда, когда вы принесете товаръ». Боясь, чтобы онъ не раздумалъ, я поспѣшилъ исполнить мое предложеніе, и торгъ былъ заключенъ, и это такъ понравилось Пикльсону, что онъ точно змѣя выползъ изъ своей маленькой двери съ задняго крыльца и шопотомъ пропѣлъ у нашей телѣги пѣсню Шивери-Шеки.
Счастливые дни начались для меня и для Софи. Я назвалъ ее Софи, для того, чтобы всегда видѣть въ ней мою дочь. Благодаря Бога, мы начали понимать другъ друга, когда она увидѣла, что я желаю ей добра и обращаюсь съ ней ласково. Въ короткое время она сильно привязалась ко мнѣ. Вы и представить себѣ не можете, какъ это пріятно, особенно же послѣ пустоты и сиротства, которыя, какъ я уже сказалъ, выпали на мою долю.
Вы бы посмѣялись — или же наоборотъ, смотря по расположенію — если бы увидѣли мои старанія научить чему нибудь Софи. Сначала мнѣ въ этомъ дѣлѣ помогали — вы никогда не догадаетесь, что — верстовые столбы. Я купилъ ей большую азбуку въ ящикѣ, гдѣ каждая буква была изображена на отдѣльной костяшкѣ, и сказавъ ей, напримѣръ, что мы ѣдемъ въ Виндзоръ, раскладывалъ передъ ней по порядку буквы, составлявшія это слово, и затѣмъ указывалъ тѣже буквы на верстовыхъ столбахъ опять въ томъ же порядкѣ, и показывалъ затѣмъ на мѣстопребываніе королевской фамиліи. Въ другой разъ я выкладывалъ передъ нею слово «повозка» и тоже слово писалъ мѣломъ на повозкѣ. Потомъ выкладывалъ «докторъ Мериголдъ» и ту же надпись вывѣшивалъ у себя на жилетѣ. Быть можетъ, это удивляло немного и даже смѣшило попадавшихся намъ на встрѣчу, но какое мнѣ было до нихъ дѣло, когда я видѣлъ, что Софи можетъ уловить мою мысль? Конечно, это ей стоило большаго труда и терпѣнія; впослѣдствіи же, могу васъ увѣрить, это дошло у насъ какъ по маслу. Правда, сначала она принимала, меня за повозку, а послѣднюю за мѣстопребываніе королевской фамиліи, но это скоро прошло.
У насъ были свои знаки, и таковыхъ было безчисленное множество. Часто сидя она пристально глядѣла на меня, старательно придумывая, какъ бы сообщить мнѣ что нибудь новое, или спросить какого нибудь объясненія, и тогда она такъ походила (или мнѣ это только казалось; отчего это?) на мое дитя, и я часто воображалъ себѣ, что это сама Софи старается разсказать мнѣ о небесахъ и о томъ, что она дѣлала съ тѣхъ поръ, какъ покинула меня въ ту несчастную ночь. Она была хорошенькая, и теперь, когда некому было драть ее за ея блестящіе, темные волосы, они были въ порядкѣ, и вообще въ ея красотѣ было что-то трогательное, придававшее нашей повозкѣ видъ мира и спокойствія, но нисколько не грусти.
Она удивительно научилась понимать всякій мой взглядъ. Когда я торговалъ по вечерамъ, она сидѣла въ повозкѣ, никѣмъ не видимая, съ любопытствомъ всматривалась въ меня, когда мои глаза устремлялись на нее, и протягивала мнѣ вещь за вещью, и каждый разъ именно то, въ чемъ я нуждался. Затѣмъ отъ радости она хлопала руками и смѣялась. Видя ея такою веселою — и вспоминая, чѣмъ была она, когда я впервые встрѣтилъ ее голодную, избитую, покрытую лохмотьями, прислоненную во снѣ къ грязному колесу повозки, — я воодушевлялся, вслѣдствіе чего никогда еще репутація моя не достигала такой высокой степени, и я не забылъ въ моемъ завѣщаніи Пикльсона (подъ именемъ странствующаго великана Мима, иначе называемаго Пикльсономъ), назначивъ ему пять фунтовъ стерлинговъ. Такъ счастливо проходила наша жизнь въ повозкѣ до тѣхъ поръ, пока Софи не исполнилось шестнадцать лѣтъ. Около этого времени я началъ чувствовать, что не вполнѣ исполнилъ свой долгъ относительно ея, и находилъ, что нужно было образовать ее больше, чѣмъ я самъ могъ это сдѣлать. Оба мы поплакали, когда я объяснилъ ей мои планы; но что есть правда, то правдой и останется; ее ни слезами, ни смѣхомъ не измѣнишь. — И такъ я взялъ ее за руку, и въ одинъ прекрасный день мы отправились въ заведеніе глухонѣмыхъ въ Лондонѣ. Тутъ какой-то господинъ вышелъ поговорить съ нами, я сказалъ ему: — теперь объясню вамъ, что мнѣ отъ васъ нужно, сэръ. Я — ни больше, ни меньше, какъ Чипъ-Джэкъ, но это не помѣшало мнѣ отложить копѣйку на черный день. Вотъ она — моя единственная усыновленная дочь, и невозможно быть болѣе глухою и нѣмою, чѣмъ она. Научите ее всему, чему только можно, только съ тѣмъ, чтобы наша разлука длилась какъ можно меньше, — назначьте сами цѣну, и я готовъ выложить передъ вами деньги. Я не зажилю у васъ ни одного гроша, но готовъ всегда платить вамъ и даже съ благодарностью прибавлю лишній фунтъ.
Господинъ улыбнулся. «Ладно, ладно», сказалъ онъ: посмотримъ прежде, что она уже знаетъ. Какимъ образомъ вы объясняетесь съ нею?" Я показалъ ему, какъ я это дѣлаю; она написала отчетливымъ почеркомъ названіе разныхъ предметовъ; затѣмъ я имѣлъ съ ней живой разговоръ по поводу небольшаго разсказа, прочтеннаго ею тутъ же по указанію этого господина. «Удивительно, сказалъ этотъ джентльменъ: неужели вы были ея единственнымъ учителемъ?» — Кромѣ ея самой да меня, сказалъ я: никто больше не училъ ее. «Въ такомъ случаѣ», возразилъ джентльменъ, и эти слова были самыя пріятныя, какія мнѣ когда либо удавалось слышать: «вы умный и добрый малый». Тоже онъ повторилъ Софи, которая за это цаловала ему руки, хлопала въ ладоши, смѣялась и вмѣстѣ плакала.
Однажды (это былъ нашъ пятый визитъ въ заведеніе глухонѣмыхъ), тотъ же самый джентльменъ спросилъ мое имя и, узнавъ его, выразилъ удивленіе, что я называлось докторомъ. Оказалось, — повѣрите ли вы, — что онъ приходится роднымъ племянникомъ по сестрѣ тому самому доктору, въ честь котораго я былъ названъ. Это еще больше насъ сблизило и онъ спросилъ меня:
— Ну, Мериголдъ, чему бы вы еще желали научить вашу названную дочь?
— Мнѣ хотѣлось бы, чтобы она не слишкомъ чувствовала свое несчастіе и могла съ удовольствіемъ и легко читать все писанное.
— Любезный другъ, сказалъ этотъ джентльменъ, глядя на меня съ удивленіемъ: я самъ не могу этого достигнуть!
Я, выслушавъ эту неудачную шутку, засмѣялся изъ вѣжливости неловко и старался поддѣлаться подъ его ладъ.
— Что же вы намѣрены сдѣлать изъ нея впослѣдствіи, спросилъ джентльменъ, какъ-то сомнительно глядя на меня. — Вы будете ее возить съ собою?
— Да, въ повозкѣ, сэръ. Но она будетъ жить тамъ также уединенно, какъ въ домѣ. Я никогда, и ни за что не рѣшусь выставлять на показъ публикѣ ея физическій недостатокъ.
Джентльменъ одобрительно кивнулъ головой.
— Хорошо, сказалъ онъ, можете ли ни разстаться съ нею на два года?
— Если это принесетъ ей пользу, то готовъ.
— Это другой вопросъ, сказалъ онъ, глядя на Софи: — можетъ ли она разстаться съ вами на два года?
Не знаю, кому изъ насъ разставаніе было тяжелѣе (но для меня оно было очень тяжело). Однако она наконецъ успокоилась и рѣшено было разстаться. Я не говорю о томъ, какъ намъ было грустно послѣ того, какъ я ее оставилъ вечеромъ у дверей заведенія. Я знаю только, что вспоминая эту ночь, никогда не прохожу мимо этого заведенія безъ боли въ сердцѣ и стѣсненія въ горлѣ. Въ этотъ вечеръ лучшій товаръ я не могъ предлагать покупателямъ съ обычными шутками, мой лучшій товаръ — ружье и очки; да! я былъ бы не въ силахъ шутить даже въ томъ случаѣ, если бы статсъ-секретарь департамента внутреннихъ дѣлъ предложилъ мнѣ за это пятъ сотъ фунтовъ — и пригласилъ послѣ того къ себѣ обѣдать.
Однакожъ, тоска, которую я ощущалъ въ своей повозкѣ, была не похожа на то одиночество, которое я испытывалъ прежде; теперь я видѣлъ предъ собою, хотя въ отдаленіи, прекращеніе ея и потому, когда мнѣ становилось скучно, я вспоминалъ, что Софи принадлежитъ мнѣ, а я ей. Не переставая мечтать о ея возвращеніи, я чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ купилъ другую повозку, и какъ бы вы думали, что я хотѣлъ изъ нея сдѣлать? Я вамъ скажу. Я намѣревался устроить въ ней полки, уставить ихъ книгами — и сдѣлать себѣ сидѣніе, съ котораго я могъ бы видѣть, какъ она читаетъ, и услаждаться мыслію, что я былъ первымъ ея учителемъ.
Этотъ планъ былъ приведенъ въ исполненіе. Все было устроено подъ моимъ наблюденіемъ и пригнано такъ, что съ повозкѣ помѣстилась кровать съ занавѣсками, столъ для чтенія, конторка для письма и затѣмъ книги, въ нѣсколько рядовъ, съ картинами и безъ картинъ, въ переплетахъ и безъ оныхъ, съ золотыми обрѣзами и простыми — всякія книги, какія только я могъ собрать на Сѣверѣ и Югѣ, на Востокѣ и Западѣ, и за горами. Когда я накупилъ столько книгъ, сколько могъ помѣстить въ своей новозкѣ, мнѣ пришла на умъ новая идея, которая такъ заняла меня, что два года прошли почти незамѣтно.
Хотя у меня и не алчный нравъ, по я люблю быть собственникомъ своихъ вещей. Напримѣръ, я бы не желалъ имѣть васъ компаньонами въ дѣлѣ Чинъ-Джэка. Не то, чтобы я вамъ не довѣрялъ, но мнѣ гораздо пріятнѣе убѣжденій; что все въ повозкѣ принадлежитъ мнѣ. Да и вы, я полагаю, точно также смотрите на вещи.
Хорошо! Нѣчто въ родѣ ревности овладѣвало мною, когда я думалъ, что всѣ эти книги, которыя Софи еще не удалось прочесть, были уже давно прочтены другими. Мнѣ казалось, что отъ этого онѣ не вполнѣ будутъ ей принадлежать. Вслѣдствіе этого мною и овладѣла мысль написать книгу, которую бы она црочла первая.
Эта мысль мнѣ очень понравилась; а такъ какъ я никогда не позволялъ дремать разъ пробудившейся мысли (чтобы быть Чипъ-Джэкомъ, нельзя имѣть свои мысли въ разбродѣ, но должно всегда держать ихъ наготовѣ), то тотчасъ же принялся за ея осуществленіе.
Надо вамъ сказать, что я часто сожалѣлъ, что Софи ни разу не слышала моихъ разглагольствованій съ подножки, и что и впередъ ей не суждено было ихъ услышать. И не хвастливъ, но человѣку свойственно не скрывать своихъ талантовъ. Къ чему вамъ слава, если вы не можете объяснить лицу, оцѣнка котораго для васъ всего дороже, источникъ этой славы? Теперь я растолкую вамъ это. Стоитъ ли это объясненіе шесть, пять, четыре пенса и такъ далѣе, до фарсинга? Не стоитъ. Даже и фарсинга не стоитъ. Отлично. Я пришелъ къ заключенію, что книга моя должна прежде всего заключать въ себѣ нѣкоторыя подробности о моей особѣ. Такимъ образомъ, я думалъ, что прочитавъ одинъ или два образчика моихъ разглагольствованій съ подножки, Софи составитъ себѣ понятіе о моемъ талантѣ. Я не могу быть самъ себѣ судьею. Человѣкъ не можетъ самъ описать свои глаза (по крайней мѣрѣ я не знаю, какъ за это взяться), свой голосъ, плавность рѣчи, быстроту своихъ движеній, остроту своихъ выраженій. Но если онъ публичный ораторъ, то можетъ написать свои обороты рѣчи, — и я слышалъ, что ораторы весьма часто прибѣгаютъ къ этому передъ тѣмъ, какъ имъ приходится держать рѣчь.
Хорошо! Придя къ этому заключенію, нужно было подумать о заглавіи. И какую же форму я придалъ этому раскаленному желѣзу? Вотъ какую. Я всегда крайне затруднялся объяснить Софи, почему меня называли докторомъ, когда въ сущности я былъ вовсе не докторъ; не смотря на всѣ мои старанія, я не могъ заставить ее понять это вполнѣ. Разсчитывая на успѣхи, которые она должна была сдѣлать въ эти два года, я надѣялся, что она пойметъ это, когда прочтетъ объясненіе, написанное моею рукою. Затѣмъ намѣревался подшутить надъ нею и посмотрѣть, какъ это на нее подѣйствуетъ, чтобы по этимъ признакамъ судить о степени ея развитія. Я вспомнилъ, что разъ она попросила меня написать ей рецептъ, потому что смотрѣла на меня какъ на доктора съ медицинской точки зрѣнія, — и подумалъ: ну, если я дамъ моей книгѣ заглавіе «моихъ рецептовъ» и если она пойметъ, что мои рецепты написаны съ цѣлью развлечь и занять, и заставить ее поплакать или посмѣяться, то это послужитъ прекраснымъ доказательствомъ, что мы оба преодолѣли трудности. И дѣйствительно, это удалось превосходно. Когда она увидѣла книгу, которую я представилъ ей — напечатанную и переплетенную — лежавшую въ повозкѣ на конторкѣ, и прочла заглавіе: «Рецепты доктора Мериголда», то прежде съ удивленіемъ посмотрѣла на меня, послѣ начала перелистывать ее, очаровательно разсмѣялась, пощупала свой пульсъ, покачала головой, поцаловала книгу и прижала къ груди. Никогда въ жизни я не ощущалъ такого удовольствія!
Но не стану забѣгать впередъ. (Это выраженіе я заимствовалъ въ одномъ изъ купленныхъ мною для Софи разсказовъ. Я пересматривалъ много книгъ, и видѣлъ, что почти въ каждой изъ нихъ авторъ употребляетъ выраженіе: «не буду забѣгать впередъ»; а если таково его намѣреніе, то я не понимаю, зачѣмъ же онъ торопится и кто его проситъ это дѣлать?) Итакъ, не буду забѣгать впередъ. Эта книга заняла все мое свободное время. Трудно было приводить въ порядокъ столь многіе разнородные предметы; но когда дѣло дошло до самого меня — просто бѣда! Невозможно представить и повѣрить, сколько тутъ потратилось чернилъ и терпѣнія!
Наконецъ, книга была кончена, и два года, послѣдовавшіе за предшествовавшими имъ годами, ушли, — а куда ушли, кто знаетъ? Новая повозка была окончена; снаружи она была желтая съ краснымъ и мѣднымъ приборомъ; притомъ я завелъ мальчика и новую лошадь. Когда все было кончено, я принарядился и отправился за Софи.
— Мериголдъ — сказалъ джентльменъ, протянувъ мнѣ привѣтливо руку: — я очень радъ васъ видѣть.
— Но я сомнѣваюсь, сэръ, возразилъ я: — чтобы вы были такъ рады меня видѣть, какъ я васъ.
— Время тянулось долго, не такъ ли, Мериголдъ?
— Я этого не скажу, сэръ, принявъ въ соображеніе продолжительность его; но…
— Что вы такъ вздрогнули, мой добрый другъ!
Еще бы не вздрогнуть! Софи стояла предо мной… она сдѣлалась женщиной, — хорошенькой, умной, съ выразительнымъ лицомъ. Теперь я убѣдился, что она дѣйствительно будетъ похожа на моего ребенка; въ противномъ случаѣ, я бы ее не узналъ.
— Это васъ тронуло, — сказалъ джентльменъ.
— Я чувствую, сэръ, сказалъ я, — что я ничто иное, какъ неотесанный мужикъ въ камзолѣ съ рукавами.
— Я чувствую, сказалъ джентльменъ, — что вы избавили ее отъ бѣдности и униженія и сблизили съ человѣчествомъ. Но зачѣмъ мы говоримъ вдвоемъ, когда можемъ говорить и съ нею? Обратитесь къ ней по своему.
— Я неотесанный мужикъ въ камзолѣ съ рукавами, сэръ, повторилъ я: — а она граціозная женщина, и стоитъ такъ тихо въ дверяхъ!
— Попытайте, отзовется ли она на прежній зовъ, сказалъ джентльменъ.
Они это устроили между собой, чтобы обрадовать меня! Потому что, когда я обратился къ ней по старому, она бросилась къ моимъ ногамъ, стала на колѣни, протянувъ ко мнѣ руки съ слезами любви и радости; когда я взялъ ее за руки и поднялъ, она обняла меня; не знаю, какихъ глупостей я не дѣлалъ — до тѣхъ поръ пока мы не усѣлись и не начали разговаривать втроемъ — знаками; я увѣренъ, что никому на свѣтѣ не было въ эту минуту такъ покойно и пріятно.
Теперь я объявляю, что намѣренъ сдѣлать съ вами. Я хочу предложить вамъ цѣлый сборникъ разныхъ разсказовъ изъ принадлежащей ей книги, никѣмъ кромѣ меня не прочитанной, дополненной и исправленной мною послѣ того, какъ она ихъ прочла, заключающей въ себѣ сорокъ восемь печатныхъ страницъ, девяносто шесть столбцовъ; напечатанной въ типографіи Вайтингса, въ Бофортъ Раузѣ, съ помощью паровой машины, на лучшей бумагѣ, переплетенной въ красивую зеленую обертку, снабженной листами, сложенными какъ чистое бѣлье, только что принесенное отъ прачки и такъ изящно сшитое, что уже одна эта работа могла бы состязаться съ произведеніями иголки любой швеи, отправляющей, чтобы не умереть съ голоду, свою работу на разсмотрѣніе компетентныхъ судей комитета гражданской службы. И все это я отдаю за что бы вы думали? За восемь фунтовъ? Нѣтъ, меньше. За шесть? Еще меньше. За четыре? Да, хоть и трудно васъ въ этомъ убѣдить, но именно это моя цѣна. Четыре фунта. Одна сшивка, стоитъ половину этихъ денегъ. Вѣдь здѣсь сорокъ восемь страницъ, девяносто столбцовъ, и все это за четыре фунта. Лучшаго за эти деньги не получить. Возьмите. Однихъ объявленій о различныхъ животрепещущихъ вопросахъ будетъ на трехъ страницахъ, и все это почти даромъ. Читайте ихъ и увѣруйте въ нихъ. Мало того! Даю еще вамъ въ добавокъ, мои поздравленія съ Рождествомъ и Новымъ Годомъ, и желанія вамъ здоровья и всякаго благополучія. Одно это стоитъ больше двадцати фунтовъ, если только дойдетъ по назначенію въ томъ видѣ, въ какомъ посылается. Помните! Въ заключительномъ рецептѣ «принимать въ теченіи всей жизни» я вамъ разскажу, какъ повозка разбилась и гдѣ окончилось мое странствованіе. Но вы полагаете, что четыре фунта слишкомъ дорого? И вы все еще такъ думаете! Хорошо, ужь такъ и быть, скажу вамъ: всего четыре пенса, только вы никому объ этомъ не говорите.
II. править
Нижеслѣдующую легенду разсказываютъ объ одномъ домѣ, прозванномъ Чортовымъ Домомъ и расположенномъ на верху Коннеморскихъ горъ въ неглубокой долинѣ. Въ сентябрскіе вечера сюда иногда заходятъ туристы; домъ этотъ, при свѣтѣ солнца, отражающагося на разбитыхъ стеклахъ его оконъ, имѣетъ неприглядный видъ. Говорятъ, что проводники избѣгаютъ его. Этотъ домъ былъ построенъ какою-то загадочною личностью, неизвѣстно откуда явившеюся и прозванною — за угрюмый видъ и пристрастіе къ уединенію — Колль Дью (Черный Колль). Мѣсто же его жительства получило названіе Чортова Дома, потому что никогда еще усталый путешественникъ не отдыхалъ подъ кровлею его и никогда дружеская нога не переступала его порога. Одиночество Колля раздѣлялъ только одинъ морщинистый старикъ, всегда старавшійся избѣгать привѣтствій крестьянъ, ему встрѣчавшихся, когда онъ ѣздилъ въ сосѣднюю деревню закупать продовольствіе для себя и для своего господина, и отъ котораго какъ отъ камня нельзя было услышать ни одной подробности о прежней жизни одного изъ нихъ.
Въ первый годъ отъ водворенія въ тѣхъ мѣстахъ, ходило много предположеній о томъ, кто они, и чѣмъ занимаются въ своемъ жилищѣ, расположенномъ на одной высотѣ съ облаками и орлами. Одни говорили, что Колль Дью происходилъ отъ древняго рода, которому принадлежали всѣ земли въ окружности, теперь перешедшія въ другія руки, и что раздраженный бѣдностью и гордостью, онъ пришелъ сюда, чтобы запереться въ уединеніи и скорбѣть о своихъ несчастіяхъ. Другіе предполагали преступленіе и бѣгство изъ другой страны; были и такіе, которые утверждали, что есть люди проклятые съ самаго рожденія, которые никогда не улыбаются и не сходятся съ другими людьми до самой смерти. Но черезъ два года въ этомъ уже не видѣли ничего необыкновеннаго и о Коллъ Дью мало кто думалъ, за исключеніемъ развѣ какого нибудь пастуха, когда, загоняя стадо, онъ переходилъ дорогу высокому, смуглому человѣку, расхаживавшему съ ружьемъ за плечами въ горахъ и къ которому онъ не осмѣливался обратиться съ обычнымъ привѣтствіемъ; или матери семейства, когда качая колыбель въ зимнюю ночь, она крестилась, при сильномъ порывѣ вѣтра, бившаго ея крышу, и восклицала: «Да, сегодня, ночью Коллію Дью прохладно тамъ на верху». Такъ Колль Дью прожилъ нѣсколько лѣтъ, когда пришло извѣстіе, что полковникъ Блэкъ, новый землевладѣлецъ, вознамѣрился посѣтить это мѣсто. Съ одной изъ возвышенностей, окружавшихъ его берлогу, Колль могъ какъ на ладони видѣть все находившееся у подошвы горы. Тамъ ему представлялся старый домъ съ поросшими мхомъ трубами и почернѣвшими отъ непогоды стѣнами, окруженный разбросанными группами деревьевъ и неприступными скалами, что придавало ему видъ крѣпости обращенной къ Атлантическому океану всѣми окнами, которыя казалось такъ и спрашивали: «Что новаго въ Новомъ Свѣтѣ»?
Теперь онъ видѣлъ, какъ тамъ внизу копошились каменъщики и плотники, точно муравьи на солнцѣ, какъ они перестроивали старый домъ за-ново. Нѣсколько мѣсяцевъ онъ наблюдалъ за работою въ этомъ муравейникѣ, то разрушавшемся и снова воздвигавшемся, то уродовавшемъ прежнія и потомъ выдвигавшемъ новыя украшенія; когда же все было готово, то онъ не полюбопытствовалъ сойти внизъ и полюбоваться красивою отдѣлкою новой билльярдной или же прекраснымъ видомъ, открывавшимся изъ большаго венеціанскаго окна гостиной на морской путь къ Ньюфаундленду.
Лѣто смѣнилось осенью и смерть начинала уже налагать свои оковы на пурпуръ степей и горъ, когда полковникъ Блэкъ съ дочерью и небольшимъ кружкомъ пріятелей пріѣхалъ въ свое помѣстье. Сѣрый домъ внизу оживился, но Колль Дью не интересовался больше наблюденіями изъ своей берлоги. Любуясь восходомъ и закатомъ солнца, онъ взбирался на утесы, съ которыхъ не видно было человѣческаго жилья. Предпринимая разныя экскурсіи съ ружьемъ за плечами, онъ обыкновенно направлялся въ самыя пустынныя мѣста, углублялся въ уединенныя долины или же карабкался на неприступныя вершины. Если случайно онъ нападалъ на слѣдъ другаго человѣка, то поспѣшно скрывался въ оврагъ съ ружьемъ въ рукахъ и такимъ образомъ избѣгалъ встрѣчи. Несмотря на это ему было на роду написано встрѣтиться съ полковникомъ Блэкомъ.
Вечеромъ одного изъ прекрасныхъ сентябрскихъ дней, вѣтеръ перемѣнился, и черезъ полчаса горы были скрыты отъ глазъ густою, непроницаемою мглою. Колль Дью былъ далеко отъ своей берлоги, но онъ такъ хорошо изучилъ горы и привыкъ къ ихъ климату, что ни дождь, ни громъ, ни туманъ не могли его безпокоить. Но между тѣмъ какъ онъ шелъ своею дорогою, до него долетѣлъ отчаянный человѣческій крикъ. Онъ тотчасъ же повернулъ по направленію этого звука и набрелъ на человѣка, спотыкавшагося на каждомъ шагу съ опасностью жизни.
— Идите за мною! сказалъ ему Колль-Дью, и черезъ часъ онъ благополучно довелъ его къ спуску и потомъ къ самымъ стѣнамъ веселаго дома.
— Я полковникъ Блэкъ, сказалъ этотъ простодушный воинъ, когда они выбрались изъ окружающаго ихъ тумана и стояли въ виду освѣщенныхъ оконъ. — Пожалуста, скажите поскорѣе, кому я обязанъ своею жизнью.
Говоря это, онъ смотрѣлъ на своего спасителя, высокаго человѣка съ загорѣлымъ лицомъ.
— Полковникъ Блэкъ, сказалъ Коллъ-Дью послѣ какой-то странной паузы: — вашъ отецъ принудилъ моего поставить во время игры на карту всѣ помѣстья. Онъ это сдѣлалъ, и искуситель его выигралъ. Оба умерли: по мы съ вами еще живы и я поклялся отомстить.
Полковникъ добродушно усмѣхнулся, взглянувъ на мрачную физіономію Колля.
— И вы начинаете съ того, что спасли мнѣ жизнъ? спросилъ онъ. — Полно! Я солдатъ и знаю, какъ встрѣчаютъ враговъ; но теперь я скорѣе встрѣтилъ друга, и не буду покоенъ, пока вы не отвѣдаете моего хлѣба и соли. Сегодня у насъ веселье по случаю рожденія моей дочери. Войдите и повеселитесь вмѣстѣ съ нами.
Коллъ-Дью какъ-то упорно смотрѣлъ въ землю.
— Я сказалъ вамъ, отвѣтилъ онъ, кто я такой, и не намѣренъ переступать вашего порога.
Но въ эту минуту окно открылось и изъ-за цвѣтовъ, которыми оно было уставлено, показалось видѣніе, отъ котораго слова Колля замерли на языкѣ. Стройная дѣвушка, въ бѣломъ атласѣ, появилась въ рамкѣ плюща, обвивавшаго окно, и полоса свѣта, вырвавшаяся изъ дома, освѣтила ея роскошпую фигуру. Лицо ея было блѣдно какъ платье, на глазахъ блестѣли слезы, но улыбка появилась на устахъ, когда она протянула обѣ руки къ отцу. Свѣтъ позади скользнулъ по блестящимъ складкамъ ея платья, — великолѣпному жемчугу вокругъ ея шеи — вѣнку изъ пунцовыхъ розъ, положенному сзади на заплетенныя косы.
Эвлина Блэкъ не принадлежала къ числу нервныхъ плаксивыхъ барышенъ. Нѣсколько поспѣшныхъ словъ:
— Слава Богу, вы невредимы и цѣлы; остальная компанія уже съ часъ какъ вернулась, — и сильное пожатіе руки отца ея маленькими, залитыми драгоцѣнными камнями ручками были единственными выраженіями смущенія, отъ котораго она едва успѣла оправиться.
— Право, моя милая, я обязанъ моей жизнью великодушію этого джентльмена! весело сказалъ полковникъ. — Упроси его войти и быть нашимъ гостемъ, Эвлина. Онъ хочетъ вернуться въ свои горы и снова скрыться въ туманѣ, гдѣ съ нимъ встрѣтился, или скорѣе гдѣ онъ нашелъ меня! Да, милостивый государь (обращаясь къ Коллю), вамъ придется сдаться этой очаровательной осаждающей.
Послѣдовала рекомендація.
— Колль-Дью, чуть слышно повторила Эвлина Блэкъ, уже наслышавшаяся разсказовъ о немъ; но не смотря на это, она отъ всей души приглашала спасителя своего отца воспользоваться гостепріимствомъ ихъ дома.
— Покорнѣйше прошу васъ войти, сэръ, сказала она: — если бы не вы, то радость наша обратилась бы въ печаль. Наше веселье будетъ не полно, если въ немъ не приметъ участія нашъ общій благодѣтель.
Тутъ она съ очаровательною граціею, хотя и съ примѣсью высокомѣрія, отъ котораго никогда не умѣла отдѣлаться, протянула свою бѣлую ручку къ высокой фигурѣ, стоявшей за окномъ; онъ схватилъ и стиснулъ ее такъ сильно, что у бѣдной дѣвушки искры посыпались изъ глазъ отъ страха, и пряча ручку въ складкахъ платья, она невольно какъ-то сжала ее отъ неудовольствія.
Былъ ли этотъ Колль-Дью сумасшедшій, или только дерзкій?
Гость больше не отказывался войти, и пошелъ за бѣлой фигуркой въ маленькую библіотеку, гдѣ горѣла лампа; тутъ мрачный незнакомецъ, толстякъ полковникъ и молодая хозяйка дома могли на свободѣ разсмотрѣть другъ друга. Эвлина взглянула въ смуглое лицо незнакомца и да, же вздрогнула отъ невольнаго чувства страха и непріязни къ нему; она потомъ объяснила отцу это невольное движеніе обычной въ народѣ поговоркой: «кто-то наступилъ на мою могилу».
И такимъ образомъ Колль-Дью присутствовалъ на балѣ, дававшемся въ честь дня рожденія Эвлины Блэкъ. Онъ сидѣлъ въ домѣ, который долженъ былъ достаться по праву ему, — сидѣлъ, извѣстный всѣмъ только по данному ему имени, и всѣми покинутый и избѣгаемый. Это былъ тотъ самый человѣкъ, который жилъ теперь вмѣстѣ съ орлами и лисицами, выжидая удобнаго случая отомстить сыну врага своего отца, за бѣдность, униженіе, горе покойной матери, самоубійство отца, за грустную разлуку съ братьями и сестрами. Теперь онъ стоялъ здѣсь, какъ Самсонъ, обезсилѣвшій съ потерею волосъ; и это совершилось только потому, что у этой гордой дѣвушки были томные глаза, обворожительный ротъ и что она была такъ великолѣпна въ бѣломъ атласѣ и розахъ. Неподражаемо прекрасная въ толпѣ многихъ красавицъ, она двигалась среди друзей, стараясь не поддаваться обаянію мрачнаго взгляда неустанно слѣдившаго за него. Отецъ попросилъ ее быть любезнѣе съ несообщительнымъ гостемъ, котораго онъ хотѣлъ какъ нибудь примирить съ собою; она очень любезно предложила ему посмотрѣть новую картинную галлерею, сообщавшуюся съ гостиной; объясняла, какимъ образомъ полковнику удавалось пріобрѣсти ту или другую картину, и употребляла все искусство, какое только позволяла ей гордость, чтобы только докончить дѣло, начатое отцомъ, и старалась въ то же время держать себя по возможности далеко и отвлекать вниманіе гостя отъ своей особы, обращая его на всякія сколько нибудь замѣчательный вещи.
Колль-Дью слѣдовалъ за нею, вслушивался въ ея голосъ, не обращая вниманія на самыя слова; она не могла добиться отъ него ни разсужденій, ни возраженій. Наконецъ они остановились въ отдаленномъ и слабо освѣщенномъ углу, передъ окномъ, занавѣси котораго были отдернуты. Оно было раскрыто, и ничего не видно было изъ него кромѣ океана и полной луны, плывущей высоко надъ облаками и оставлявшей далеко за собою серебристыя полосы, которыя уносились въ пространство, раздѣляющее два свѣта. Разсказываютъ, что тутъ произошла слѣдующая, небольшая сцена.
— Это окно, устроенное по плану моего отца, не даетъ ли вамъ понятія о его вкусѣ? сказала молодая хозяйка, которая, точно олицетвореніе красоты, вся облитая свѣтомъ, стояла, глядя на луну.
Колль-Дью не отвѣчалъ; но вдругъ, какъ разсказываютъ, попросилъ ее дать ему розу изъ букета приколотаго вмѣстѣ съ кружевомъ на ея груди.
Во второй разъ въ теченіи этого вечера глаза Эвлины Блэкъ сурово блеснули. Но вѣдь этотъ человѣкъ спасъ жизнь ея отцу! Она оторвала одинъ цвѣтокъ и граціозно; но въ то же время по возможности съ достоинствомъ, подобающимъ королевѣ, протянула ему. Колль схватилъ не только розу, но и подавшую ее руку, и торопливо осыпалъ ее поцалуями. Эвлина пришла, въ негодованіе.
— Сэръ, закричала она: — если вы джентльменъ, то вы сумасшедшій. Если вы не сумасшедшій, то вы не джентльменъ.
— Сжальтесь надо мною, сказалъ Колль-Дью. — Я васъ люблю. Боже мой, никогда еще я не любилъ ни одну женщину! А! — закричалъ онъ увидя отвращеніе на ея лицѣ: — вы ненавидите меня. Вы вздрогнули, когда мой взглядъ въ первый разъ встрѣтился съ вашимъ. Я люблю васъ, а вы отвѣчаете мнѣ ненавистью!
— Да, отвѣчала, она съ горячностью, забывая все, кромѣ своего негодованія. — Ваше присутствіе кажется мнѣ чѣмъ-то зловѣщимъ. И вы любите меня? — ваши взгляды точно отрава для меня. Пожалуста, милостивый государь, не упоминайте мнѣ больше объ этомъ.
— Не стану васъ больше безпокоить, сказалъ Колль-Дью, и подойдя къ окну, одной рукой ухватился за оконицу и, выпрыгнувъ изъ него, скрылся изъ вида.
Съ непокрытой головой, Колль-Дью направился не къ своему дому, но въ горы. Полагаютъ, что всю остальную часть ночи онъ блуждалъ по лабиринту холмовъ, пока свѣжій вѣтеръ не разогналъ на зарѣ облаковъ. Такъ какъ онъ проголодался и пробылъ на ногахъ больше сутокъ, то обрадовался, увидѣвъ передъ собою хижину. Войдя туда, онъ попросилъ напиться и угла, гдѣ бы могъ отдохнуть.
Въ домѣ уже все поднялось, и кухня была полна народомъ, утомленнымъ вслѣдствіе ночи, проведенной безъ сна; старики съ трубками въ зубахъ дремали у камина, тамъ и здѣсь сидѣли женщины, прислонившись головами къ колѣнямъ своихъ сосѣдокъ. Неспавшіе же крестились, когда мрачная фигура Колль-Дью показалась въ дверяхъ, потому что имя его не пользовалось хорошею славою; но хозяинъ дома попросилъ его войти, предложилъ молока, обѣщаясь испечь еще картофелю, и отвелъ его въ маленькую комнату за кухней, одинъ уголъ которой былъ устланъ верескомъ и гдѣ у очага сидѣли двѣ женщины, передававшія другъ другу разныя сплетни.
— Путешественникъ, сказалъ старикъ, кивая головою и обращаясь къ женщинамъ, которыя, какъ бы въ подтвержденіе его словъ, отвѣтили ему: — милости просимъ.
Колль-Дью бросился на верескъ и забился въ самый отдаленный уголъ комнаты.
Женщины на время прекратили разговоръ, но немного погодя, думая, что пришлецъ спитъ, начали снова толковать полушопотомъ. Комната освѣщалась только однимъ маленькимъ окномъ, чрезъ которое пробивался утренній свѣтъ; но Колль могъ разсмотрѣть лица сидѣвшихъ вокругъ огня: старухи, согнувшейся впередъ, съ протянутыми къ огню изсохшими руками, и дѣвушки, прислонившейся къ камину, съ здоровымъ лицомъ, блестящими глазами, и въ красномъ платьѣ, освѣщавшемся по временамъ угасающимъ пламенемъ.
— Я не знаю, сказала дѣвушка: — я до сихъ поръ никогда не слыхала о такой странной свадьбѣ. Вѣдь только три недѣли тому назадъ онъ всѣхъ увѣрялъ, что ненавидитъ ее хуже яда!
— Поди же! сказала старуха, нагибаясь таинственно. — Это-то мы всѣ знаемъ. Но что онъ могъ сдѣлать! Когда она приколдовала его бурра-босомъ!
— Чѣмъ? спросила дѣвушка.
— Бурра-босомъ! это рука смерти… Она его плотно привязала къ себѣ, да не будетъ ей счастья!
Старуха начала качаться на стулѣ и, покрывъ лицо плащемъ своимъ, заглушила вырвавшійся изъ ея сморщенныхъ губъ ирландскій возгласъ.
— Но что это такое? спросила горячо дѣвушка. — Что это за бурра-босъ, и откуда она его взяла?
— Охъ, охъ! это не для молодыхъ ушей, но шопотомъ я скажу. Это полоска кожи съ покойника, — она снимается отъ темени до пятки, безъ трещины или разрыва, ибо тогда чары пропадаютъ, это скручивается и надѣвается на шею — тому, кто холоденъ, тѣмъ, кто хочетъ быть любимымъ. Этотъ талисманъ въ одни сутки воспламеняетъ сердце.
Дѣвушка, сидѣвшая до сихъ поръ въ лѣнивой позѣ, вскочила и посмотрѣла съ ужасомъ на свою собесѣдницу.
— Господи Боже мой! вскрикнула она. — Ни одна душа на землѣ не захочетъ вызвать гнѣвъ неба такимъ дурнымъ дѣломъ!
— Пустяки! есть человѣкъ, который это дѣлаетъ, и онъ не нечистая сила! Развѣ мы никогда не слыхали о Пекси изъ Пишроги, которая живетъ между двумя холмами Маамъ Туркъ?
— Я слыхала о ней, сказала дѣвушка въ волненіи.
— Хорошо; она это умѣетъ. За деньги она это дѣлаетъ хоть всякій день. За нею гнались съ кладбища въ Сальрукѣ, гдѣ она выкапывала мертвыхъ; и слава Богу! ее бы убили, если бы не потеряли ея слѣда и могли бы добраться до ея жилища.
— Посмотрите, матушка, сказала дѣвушка: — путешественникъ встаетъ, чтобы снова отправиться въ дорогу! Охъ, не долго онъ отдохнулъ, бѣдный!
Колль удовольствовался однако этимъ отдыхомъ. Онъ всталъ и отправился въ кухню, гдѣ старикъ приготовилъ для него жареный картофель и усердно уговаривалъ гостя сѣсть и поѣсть съ ними. Это Коллъ сдѣлалъ охотно; подкрѣпивши силы пищею, онъ снова отправился въ горы, въ то время когда восходящее солнце блестѣло между водопадами — и только долины оставались въ тѣни. Въ тотъ же вечеръ онъ шагалъ по холмамъ Маймъ Туркъ, спрашивая у пастуховъ дорогу къ лачужкѣ Пекси изъ Пишроги.
Въ лачужкѣ, расположенной въ темной пустоши, окруженной со всѣхъ сторонъ горами, онъ нашелъ Пекси: она была старуха, съ желтымъ лицомъ, одѣтая въ темно-красное одѣяло, голова ея была повязана оранжеваго цвѣта платкомъ, изъ-подъ котораго висѣли сплетенные жесткіе волоса. Она стояла у котла, стоявшаго надъ огнемъ, въ которомъ тихо кипѣли травы, и сердито взглянула на Коллъ Дью, когда онъ показался въ дверяхъ.
— Вашей милости нужно бурра-босъ? спросила она, когда онъ объяснилъ ей причину своего прихода. — Но Пекси нужны деньги. Трудно достается бурра-босъ.
— Я заплачу, сказалъ Колль Дью, положивъ передъ ней на скамейку соверейнъ.
Вѣдьма бросилась къ деньгамъ, захохотала и кинула такой взглядъ на Колль Дью, что онъ даже вздрогнулъ.
— Ваша милость добрый король, сказала она: — и стоите того, чтобы имѣть бурра-босъ. Ха, ха, онъ получитъ его отъ Пекси. Но денегъ мало. Еще, еще!
Она протянула пальцы похожіе на когти, и Колль опустилъ ей въ руку еще соверейнъ. Послѣ этого съ ней отъ радости просто дѣлались конвульсіи.
— Слушай! сказалъ Колль. — Я тебѣ хорошо заплатилъ, но если твой проклятый талисманъ не окажетъ дѣйствія, я стану преслѣдовать тебя, какъ вѣдьму!
— Дѣйствіе! воскликнула Пекси, дико поводя глазами. — Если талисманъ Пекси не будетъ дѣйствовать, то придите сюда, ваша милость, и унесите на вашей спинѣ эти горы. Оно подѣйствуетъ. Если она и ненавидитъ вашу милость, — какъ чорта, то все-таки полюбитъ вашу милость, какъ свою душу, до восхода или заката солнца. Это будетъ такъ, или же она до этого часу сойдетъ съ ума.
— Вѣдьма! возразилъ Колль Дью: — это послѣднее — твоя адская выдумка. Я ничего не слыхалъ о сумасшествіи. Если тебѣ еще нужны деньги, то говори, но не шути со мной.
Вѣдьма пристально на него взглянула своими хитрыми глазами, и воспользовалась его гнѣвомъ.
— Ваша милость отгадали, сказала она съ улыбкой: — бѣдной Пекси только нужно еще немного денегъ.
Она опять протянула изсохшую руку. Колль Дью отступилъ, чтобы не дотронуться до руки, и бросилъ деньги на столъ.
— Король, король! бормотала Пекси. — Ваша милость знатный король. Ваша милость достойна получить бурра-босъ. Дѣвушка будетъ васъ любить, какъ свою душу. Ха! ха!
— Когда я его получу? спросилъ Колль Дью нетерпѣливо.
— Ваша милость возвратится къ Пекси чрезъ двѣнадцать дней, потому что бурра-босъ достать трудно. Кладбище далеко и мертваго поднять не легко…
— Молчи! крикнулъ Колль-Дью, ни слова больше. Я хочу имѣть твой проклятый приворотъ, но знать не хочу, что это такое и откуда ты его возьмешь.
Затѣмъ, обѣщавши вернуться черезъ двѣнадцать дней, онъ ушелъ. Отойдя немного, онъ оглянулся и увидѣлъ Пекси, глядѣвшую ему вслѣдъ. Ея фигура, возвышавшаяся надъ чернымъ и рѣзко выдававшаяся на багровомъ фонѣ зари, показалась его мрачно настроенному воображенію фуріей, сопровождаемой цѣлымъ адомъ.
Въ назначенное время Колль-Дью получилъ обѣщанный приворотъ. Онъ зашилъ его вмѣстѣ съ ароматическими снадобьями въ ладонку изъ золотой парчи и прикрѣпилъ эту ладонку къ цѣпочкѣ тонкой работы. Затѣмъ онъ положилъ все это въ шкатулку, въ которую когда-то его несчастная мать убирала свои драгоцѣнныя украшенія; въ этомъ видѣ талисманъ можно было на худой конецъ принять за блестящую побрякушку. А въ горахъ между тѣмъ поселяне, сидя у своихъ очаговъ, проклинали кого-то, потому что было открыто новое святотатственное покушеніе на ихъ кладбище, и они сговорились между собою принять мѣры для отысканія преступника.
Прошло двѣ недѣли. Гдѣ и какъ могъ Колль-Дью найти случай надѣть талисманъ на шею гордой дочери полковника? Новыя пригоршни золота перепали въ жадную ладонь Пекси и кончилось тѣмъ, что она обѣщалась помочь ему въ его затрудненіи.
На слѣдующее утро колдунья вырядилась въ приличное платье, спрятала безпорядочныя пряди своихъ волосъ, придававшія ей видъ гнома, подъ бѣлый чепчикъ, сгладила злыя морщины своего лица и, съ корзиною на рукѣ, заперевъ дверь своей берлоги, спустилась въ долину. Пекси повидимому оставила свое недоброе ремесло и промѣняла его на ремесло простой собиральщицы грибовъ. Экономка полковника аккуратно каждое утро покупала, грибы у бѣдной старушки Мьюриды. Каждое утро аккуратно старушка оставляла букетъ дикихъ цвѣтовъ для миссъ Эвлины Блэкъ. «Да хранитъ ее Господь. Сама-то я ее, мою голубушку, никогда не видала, а ужь какъ бы хотѣлось посмотрѣть! Ну, а слышать-то про красоту ея писанную много слыхала». Наконецъ въ одно прекрасное утро, глядь! она и попалась на встрѣчу миссъ Эвлины, возвращавшейся съ прогулки. При этомъ старушка Мьюридъ «осмѣлилась» самолично поднести ей свой букетъ цвѣтовъ.
— Такъ это ты мнѣ оставляешь каждое утро по букету цвѣтовъ? проговорила Эвлина. — А славные они у тебя.
Оказалось, что бабушкѣ Мьюридъ захотѣлось только хоть однимъ глазкомъ взглянуть на красавицу барышню. Теперь она сподобилась увидать ея бѣлое личико и ей ничего больше не надо. Однако она мѣшкала уйти.
— Ваша милость никогда не изволила взбираться на большую гору? спросила Пекси.
— Нѣтъ, отвѣчала Эвлина: — боюсь, что мнѣ не подъ силу будетъ взбираться на большую гору пѣшкомъ.
— Это точно что такъ. Вашей бы милости сговориться съ другими господами и барышнями, вмѣстѣ бы осѣдлать ословъ, да на нихъ бы и поѣхать на гору. А ужь какихъ, какихъ чудесъ не насмотрѣлись бы тамъ ваша милость.
Такъ подвела она свой подкопъ и съумѣла такъ устроить, что миссъ Эвлина битый часъ внимательно слушала ея разсказы про чудеса, которыя они увидятъ на вершинѣ горы. Глядя на величавые гребни холмовъ, Эвлинѣ пришло въ голову, что мысль этой чудной старухи не дурна. Дѣйствительно, что за природа должна быть на этихъ высотахъ!
Какъ бы то ни было, вскорѣ послѣ того Колль-Дью дали знать, что цѣлая кавалькада явится на слѣдующій день изъ дикаго дома полюбоваться горою; что Эвлина Блэкъ будетъ участвовать въ этой увеселительной поѣздкѣ и чтобы онъ, Колль, приготовился принять и угостить голодное усталое общество, которое подъ вечеръ ему приведутъ къ воротамъ его дома. Кавалькада должна была встрѣтить невзначай въ одной изъ зеленыхъ прогалинъ между кустами простодушную собирательницу грибовъ за ея скромнымъ занятіемъ; затѣмъ старушка вызовется служить обществу проводникомъ, заведетъ ихъ въ самыя непроходимыя мѣста горъ, гдѣ они будутъ плутать почти отвѣсными кругами и спусками; пробираясь этими опасными мѣстами, прислугѣ велятъ изъ предосторожности побросать взятыя изъ дому корзины съ провизіей.
Колль-Дью не терялъ времени. Никогда по сосѣдству съ облаками не бывало такого пира, какъ затѣвавшійся теперь. Слыхали мы разсказы про необыкновенныя яства, составляемыя недоброю силою и состряпанныя въ такомъ мѣстѣ, которое, какъ думаютъ, немножко пожарче обыкновенной кухни. Разсказываютъ также, что пустые покои Колль-Дью изукрасились бархатными занавѣсками и золотыми бахрамами, бѣлыя стѣны покрылись всѣми цвѣтами радуги и позолотой; на панеляхъ появились драгоцѣнныя картины; на столахъ огнемъ горѣла золотая посуда, искрились стаканы изъ рѣдкаго хрусталя; появилось разливанное море такого вина, какого гости въ жизнь свою не пивали; появилось множество слугъ въ великолѣпныхъ ливреяхъ; слуги эти были готовы по первому знаку начать разносить диковинныя блюда, на необычайный запахъ которыхъ орлы слетѣлись и начали биться клювами объ окна и лисицы сбѣжались, широко раздувая ноздри. Вѣрно то, что въ назначенное время усталая кавалькада показалась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Чортова Дома и Колль-Дью вышелъ пригласить ее переступить черезъ порогъ его пустыннаго жилища. Полковникъ Блэкъ (которому Эвлина изъ чувства деликатности ничего не сказала о странной выходкѣ нелюдима — Колля относительно ея) привѣтствовалъ его появленіе веселыми восклицаніями и все общество сѣло за пиръ Колля въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Не мало, какъ гласитъ преданіе, дались всѣ диву при видѣ роскоши, которую они нашли въ домѣ отшельника горы.
Всѣ вошли въ домъ Колля и сѣли за его столъ, кромѣ Эвлины Блэкъ, которая осталась на порогѣ у самаго входа; несмотря на усталость, она не хотѣла отдохнуть въ этомъ домѣ; несмотря на голодъ, она не хотѣла вкусить отъ его яствъ. Подолъ ея бѣлаго батистоваго платья, измятаго и запачканнаго во время похожденій этого дня, былъ приподнятъ и перекинутъ черезъ руку; ея алыя щечки слегка загорѣли на солнцѣ; ея небольшая, черноволосая головка съ растрепавшимися слегка косами была не покрыта, горный вѣтеръ свободно игралъ ея волосами и заходящее солнце обливало ихъ своимъ румянымъ блескомъ, въ рукахъ она небрежно держала ленты своей шляпы; ножка ея отъ времени до времени постукивала по каменнымъ плитамъ порога.
Поселяне разсказываютъ, что Колль-Дью и отецъ долго упрашивали ее войти, и слуги въ великолѣпныхъ ливреяхъ выносили ей разныя яства на порогъ дома; но она отказывалась тронуться съ мѣста, отказывалась вкусить отъ сладкихъ яствъ.
— Тутъ отрава, отрава, бормотала она про себя и пригоршнями бросала пищу лисицамъ, которыя рыскали вокругъ. Но вотъ къ проголодавшейся дѣвушкѣ подошла добрая бабушка Мьюридъ, безхитростная собирательница грибовъ; разгладивъ на своемъ лицѣ всѣ злыя морщины, она ласково поднесла ей на простой глиняной тарелкѣ вкусное блюдо изъ набранныхъ ею грибовъ.
— Покушайте, моя голубушка барышня! Старая Мьюридъ сама ихъ стряпала. Никто изъ здѣшняго дома не прикоснулся къ нимъ и не поглядѣлъ даже на мои грибки.
Эвлина взяла тарелку и славно поужинала. Едва успѣла она проглотить послѣдній кусокъ, какъ ее одолѣла тяжелая дремота и, не имѣя болѣе силъ держаться на ногахъ, она присѣла на порогъ. Прислонившись головою къ притолкѣ, она вскорѣ впала въ глубокій сонъ или въ обморокъ. Въ этомъ состояніи нашли ее остальные гости.
— Чудачка, упрямица моя! приговаривалъ полковникъ, лаская рукою эту чудную поникшую готовку. И взявъ ее на руки, онъ отнесъ ее въ одну изъ комнатъ, которая (какъ гласитъ преданіе) еще утромъ была пуста и невзрачна какъ сарай, а теперь блистала восточною пышностью. Здѣсь ее положили на великолѣпное ложе, прикрывъ ей ноги малиновымъ одѣяломъ. Здѣсь, при нѣжномъ полусвѣтѣ, врывавшемся въ окно съ разноцвѣтными стеклами, которое еще наканунѣ было самымъ обыкновеннымъ окномъ, завѣшеннымъ грубою сторою, отецъ ея бросилъ послѣдній взглядъ на ея прелестное личико.
Полковникъ возвратился къ своему амфитріону и къ остальному обществу и вскорѣ всѣ отправились полюбоваться отблескомъ багроваго заката, при которомъ холмы стояли словно объятые пламенемъ пожара. Они отошли уже довольно далеко, какъ вдругъ Коллъ-Дью спохватился, что онъ забылъ дома свой телескопъ, и воротился назадъ. Отсутствіе его продолжалось не долго, но все же онъ успѣлъ въ это время неслышными шагами прокрасться въ роскошную спальню, набросить на шею спящей дѣвушки легкую цѣпь и запрятать въ складки ея платья зловѣще-блестящую ладонку.
Когда онъ снова ушелъ, къ двери подкралась Пекси и, слегка пріотворивъ ее, сѣла на коврикъ не далеко отъ порога, завернувшись въ свой плащъ. Такъ прошелъ часъ, а Эвлина все спала; дыханіе ея было такъ тихо, что едва приподнимало роковой талисманъ на груди ея. Но вотъ она начала лепетать какія-то безсвязныя слова и стонать. Пекси навострила уши. Изъ спальни послышался звукъ, по которому можно было догадаться, что жертва проснулась и встала. Пекси просунула голову въ отверстіе двери и заглянула въ спальню; тутъ она взвыла отъ ужаса и выбѣжала изъ дома. Съ той поры ее въ околодкѣ больше не видали.
Въ горахъ начинало темнѣть, путники были уже на возвратномъ пути въ Чортовъ Домъ, когда группа дамъ, опередившихъ остальное общество на значительное разстояніе, увидѣла Эвлину Блэкъ, шедшую къ нимъ на встрѣчу. Волосы ея были въ безпорядкѣ, какъ будто послѣ сна, она шла съ непокрытою головою, дамы замѣтили у ней на груди что-то блестящее, похожее на золото, предметъ этотъ сверкалъ и колебался сообразно съ движеніями ея тѣла. Передъ этимъ подруги Эвлины посмѣялись таки между собою надъ страннымъ ея капризомъ заснуть на порогѣ дома, вмѣсто того, чтобы войти и сѣсть за столъ вмѣстѣ со всѣми другими; теперь они съ хохотомъ пошли къ ней на встрѣчу, собираясь подразнить ее этимъ. Но Эвлина какъ-то странно на нихъ поглядѣла, точно не узнавая ихъ, и прошла далѣе. Пріятельницы слегка обидѣлись и принялись разсуждать между собою о странностяхъ ея характера. Одна только изъ нихъ поглядѣла ей вслѣдъ и навлекла на себя насмѣшки своихъ подругъ, замѣтивъ, что ее начинаютъ безпокоить странности этой молодой дѣвушки.
Такъ пріятельницы пошли своею дорогой, а одинокая фигура Эвлины, мелькая, уходила все дальше и дальше; при догарающемъ отблескѣ зари румянилось ея бѣлое платье и блестѣлъ роковой талисманъ на ея груди. Заяцъ перебѣжалъ ей дорогу; она громко захохотала и, захлопавъ въ ладоши, кинулась за нимъ въ погоню. Потомъ она остановилась и начала разговаривать съ каменьями; такъ какъ они не отвѣчали ей, то она принялась бить ихъ открытою ладонью своей руки, (свидѣтелемъ этихъ странныхъ выходокъ былъ маленькій пастухъ, съ изумленіемъ смотрѣвшій на нихъ, притаившись за скалою). Нѣсколько времени спустя она принялась перекликаться съ птицами, издавая какіе-то дикіе, пронзительные звуки, отъ которыхъ содрогалось горное эхо по ея дорогѣ. Общество мужчинъ, возвращавшееся довольно опасною дорогою, услышало этотъ необыкновенный звукъ и остановилось прислушаться.
— Что это такое? спросилъ одинъ изъ нихъ.
— Это молодой орелъ, отвѣчалъ Колль-Дью, лицо котораго побагровѣло. Они часто такъ кричатъ.
— Странно, какъ этотъ звукъ походитъ на голосъ женщины! возразили ему. — Въ эту самую минуту съ высоты надъ ихъ головами снова раздалась та же дикая нота. Довольно высоко надъ ними свѣсилась зубчатая окраина голаго утеса, выпятившаяся однимъ голоднымъ зубомъ надъ бездной. Еще минута, и они увидѣли стройную фигуру Эвлины Блэкъ, подвигавшуюся прямо къ этому страшному мѣсту.
— Моя Эвлина! воскликнулъ полковникъ, узнавъ свою дочь. — Да она съ ума сошла ходить по такимъ мѣстамъ.
— Съ ума сошла! повторилъ Колль-Дью. И съ этими словами бросился къ ней на помощь со всей силою и ловкостью своихъ могучихъ ногъ. Когда онъ приблизился къ ней, Эвлина почти уже достигла окраины страшной скалы. Притаивъ дыханіе, онъ подкрался къ ней, разсчитывая схватить ее въ свои могучія руки прежде, чѣмъ она замѣтитъ его присутствіе, и унести ее подальше отъ опаснаго мѣста. Но на бѣду Эвдина повернула голову и увидала его. Громкій безумный крикъ ненависти и ужаса, отъ котораго вздрогнули самые орлы и разлетѣлись стада чаекъ, проносившихся надъ ея головою, вырвался изъ груди ея. Она попятилась назадъ и очутилась на шагъ отъ смерти.
Одинъ отчаянный, но осторожный прыжокъ — и она билась въ объятіяхъ Колля. Одинъ быстрый взглядъ въ ея глаза — и онъ увидѣлъ, что борется съ безумною женщиною. А она все влекла его назадъ и ему не за что было ухватиться. Утесъ былъ скользкій и ноги его, обутыя въ тонкую обувь, не находили точки опоры. А она все тащитъ его назадъ! Но вотъ послышалось сиплое, прерывистое дыханье, обѣ фигуры заметались, и минуту спустя окраина скалы одиноко обрисовывалась на вечернемъ небѣ; на ней никого не было, а Коль-Дью и Эвлина Блэкъ размозженные лежали на днѣ пропасти.
III. править
Знаете ли вы, кто даетъ названія улицамъ въ нашихъ городахъ? Знаете ли вы, кто выдумываетъ девизы, которые завертываются въ конфектныя бумажки вмѣстѣ съ обсахаренными плодами? (Замѣтимъ кстати, что я не завидую умственнымъ способностямъ этого сочинителя и подозрѣваю, что это та же самая личность, которая переводитъ либретто иностранныхъ оперъ на англійскій языкъ). Знаете ли вы, кто вводитъ въ моду новыя блюда, на кого падаетъ отвѣтственность за введеніе въ языкъ новыхъ словъ, къ какому мудрецу обращаются парфюмеры, когда они изобрѣли новое мыло для бритья или новую помаду для волосъ? Знаете ли вы, кто сочиняетъ загадки?
На послѣдній изъ этихъ вопросовъ, замѣтьте, только на послѣдній, я отвѣчу: да, я знаю, кто сочиняетъ загадки.
Въ такомъ-то году — пожалуй я скажу вамъ, что годъ этотъ можетъ считаться принадлежащимъ къ текущему столѣтію — я былъ маленькимъ мальчикомъ — очень бойкимъ маленькимъ мальчикомъ, хотя я и самъ это про себя говорю, и очень худощавымъ маленькимъ мальчикомъ. Оба эти свойства нерѣдко встрѣчаются вмѣстѣ. Я не скажу вамъ, сколько именно лѣтъ мнѣ было тогда, достаточно будетъ упомянуть, что я былъ въ школѣ недалеко отъ Лондона и находился въ тѣхъ годахъ, когда мальчиковъ обыкновенно одѣваютъ, или, по крайней мѣрѣ въ то время одѣвали, въ куртку и въ рубашку съ вышитою манишкою
Загадки съ малыхъ лѣтъ были для меня источникомъ высокаго и глубокаго наслажденья. Изученію этихъ задачъ я предавался съ непомѣрнымъ жаромъ; собираніемъ ихъ я занимался съ чрезвычайнымъ рвеніемъ. Въ то время въ нѣкоторыхъ періодическихъ изданіяхъ существовалъ обычай задавать загадку въ одномъ нумерѣ, а отвѣтъ на нее помѣщать въ слѣдующемъ. Между вопросомъ и отвѣтомъ проходилъ промежутокъ семи дней и ночей. О, если бы вы знали, что со мной дѣлалось въ этотъ промежутокъ времени! Всѣ часы недѣли, свободные отъ классныхъ занятій, я посвящалъ отыскиванью разгадки (не мудрено послѣ этого, что я былъ такъ худощавъ) и иногда — я вспоминаю объ этомъ съ гордостью — мнѣ удавалось доходить своимъ умомъ до разгадки прежде, чѣмъ нумеръ, содержавшій ее, доходилъ до меня оффиціальнымъ путемъ. Во времена моего бойкаго и худощаваго мальчишества былъ въ модѣ еще одинъ родъ шарадъ, казавшійся мнѣ гораздо головоломнѣе обыкновенныхъ загадокъ, выраженныхъ словами. То были, если можно такъ выразиться, символическія шарады, если не ошибаюсь, ихъ настоящее имя — ребусы. Состояли онѣ изъ маленькихъ плохихъ рисунковъ, гравированныхъ на деревѣ и изображавшихъ самые невозможные предметы, перетасованные между собою въ самомъ нелѣпомъ безпорядкѣ: для вящшей путаницы были вклеены тамъ и сямъ буквы азбуки и даже подчасъ цѣлые отрывки словъ. Такъ вамъ случалось видѣть передъ собою купидона, чинящаго перо, рядомъ съ нимъ вертелъ, далѣе букву а, далѣе пюпитръ для нотъ, наконецъ флейту. Все это доставлялось вамъ въ субботу съ объявленіемъ, что въ слѣдующую субботу появится объясненіе этихъ поименованныхъ знаковъ. Въ назначенное время приходило объясненіе, но съ нимъ вмѣстѣ и новыя, еще худшія трудности: какая нибудь клѣтка для птицы, что-то похожее (или, вѣрнѣе, вовсе не похожее) на заходящее солнце, слово snip, колыбель и какое-то четвероногое, которое и самъ Бюффонъ не зналъ бы, къ какому классу отнести. На эти загадки я былъ тупъ, и во всю мою жизнь мнѣ удалось рѣшить только одну, какъ мы увидимъ ниже. Не везли мнѣ также шарады въ стихахъ съ нѣсколько натянутыми риѳмами, въ родѣ слѣдующей: «Мое первое боа — констрикторъ, мое второе — римскій ликторъ». Эти премудрости были мнѣ не подъ силу.
Помню я, разъ какъ-то случайно въ одномъ изданіи попался мнѣ ребусъ, отличавшійся болѣе искуснымъ исполненіемъ, чѣмъ тѣ, которые я видалъ до сихъ поръ. Ребусъ этотъ сильно заинтересовалъ меня. На первомъ мѣстѣ стояла буква А: затѣмъ слѣдовало изображеніе видимо очень добродѣтельнаго господина въ длинномъ платьѣ, съ сумкою, съ посохомъ и съ раковиною на шляпѣ; далѣе былъ представленъ дряхлый старикъ съ длинными сѣдыми волосами и бородою; затѣмъ красовалась цитра 2, а за нею слѣдовалъ какой-то господинъ на костыляхъ, который стоялъ передъ рѣшетчатыми воротами. Ребусъ этотъ не давалъ мнѣ ни днемъ, мы ночью покоя. Случилось мнѣ его видѣть въ публичной библіотекѣ одного приморскаго города, въ который я попалъ во время вакацій, и прежде чѣмъ вышелъ слѣдующій нумеръ, я уже долженъ былъ вернуться въ школу. Изданіе, въ которомъ появился этотъ замѣчательный ребусъ, было изъ дорогихъ и совершенно недоступно моему кошельку, такъ что у меня не было никакой возможности добраться до разгадки. Но я рѣшился одолѣть трудность во что бы то ни стало и, боясь перезабыть символическія изображенія, записалъ ихъ по порядку. Пока я былъ занятъ перепискою, голова моя внезапно озарилась лучезарною мыслью. «А pilgrim-age to Cripple-Gate[3] — ужь не это ли разгадка?» подумалъ я. Какъ знать, побѣдилъ ли я, или былъ побѣжденъ? Нетерпѣніе мое дошло наконецъ до такихъ предѣловъ, что я рѣшился написать редактору періодическаго изданія, въ которомъ появился смутившій меня ребусъ, письмо, въ которомъ умолялъ его сжалиться надо мною и вывести меня изъ неизвѣстности. Отвѣта на мое письмо я не получилъ. Быть можетъ, онъ и былъ помѣщенъ въ краткихъ отвѣтахъ корреспондентамъ, печатавшихся въ журналѣ, но для того, чтобы добраться до него, мнѣ бы надо купить самый журналъ.
Я упоминаю обо всѣхъ этихъ подробностяхъ потому, что онѣ состояли въ довольно тѣсной связи съ однимъ небольшимъ приключеніемъ, которое, при всей своей кажущейся незначительности, имѣло вліяніе на мою послѣдующую судьбу. Приключеніе это состояло въ томъ, что пишущій эти строки отважился самъ сочинить загадку. Сочиненіе ея стоило мнѣ не малыхъ трудовъ. Написалъ я ее на аспидной доскѣ, послѣ неоднократнаго стиранья то того, то другаго слова. Много пришлось мнѣ попотѣть, прежде чѣмъ я формулировалъ ее такъ, какъ мнѣ хотѣлось. "Почему, гласила загадка въ своей окончательно исправленной формѣ, — почему молодой человѣкъ, плотно покушавшій пуддинга, который въ семъ заведеніи подается прежде мяса, походитъ на метеоръ? — Потому что онъ совсѣмъ полонъ[4]
А что? вѣдь право, для перваго начала недурно? Конечно, въ мысли нѣтъ ничего такого, что изобличало бы изъ ряду выходящія, не но лѣтамъ развитыя способности; поводомъ къ моей остротѣ послужила чисто мальчишеская досада на одно изъ злоупотребленій нашей школы. Вотъ почему загадка эта не лишена нѣкотораго археологическаго интереса, такъ какъ въ ней намекаетси на обычай, въ настоящее время совершенно устарѣвшій, подавать въ учебныхъ заведеніяхъ пуддингъ прежде мяса, съ цѣлью уменьшить аппетитъ воспитанниковъ (а кстати разстроить ихъ здоровье).
Загадка моя, хотя и была написана на хрупкой засаленной доскѣ легко стирающимся грифелемъ, тѣмъ-не менѣе перешла въ потомство. Ее подхватили, она понравилась и разошлась по всей школѣ, пока, наконецъ, не дошла до ушей директора. Эта скаредная личность не имѣла ни малѣйшаго чутья въ дѣлѣ изящнаго. Меня потребовали къ директору; на вопросъ, дѣйствительно ли это художественное произведеніе мое? — я отвѣчалъ утвердительно. Вслѣдъ затѣмъ я былъ награжденъ весьма чувствительнымъ тумакомъ въ голову и въ придачу получилъ строжайшее приказаніе немедленно сѣсть за ту самую доску, на которой первоначально была сочинена моя загадка, и двѣ тысячи разъ написать на ней: «дѣлать сатирическія замѣчанія опасно».
Не смотря на этотъ актъ самоуправства со стороны грубаго животнаго, постоянно обращавшагося со мною, какъ будто во мнѣ никакого не было проку (тогда какъ я былъ твердо убѣжденъ въ противномъ), мое благоговѣніе къ великимъ умамъ, отличившимся въ этой области искусствъ, о которой идетъ рѣчь, росло вмѣстѣ съ годами и крѣпло вмѣстѣ съ… и т. д. Знаете ли вы, какое удовольствіе, какое наслажденіе доставляютъ загадки людямъ съ здоровымъ складомъ ума? Знаете ли вы, какое чувство невиннаго торжества, преисполняетъ душу человѣка, предлагающаго задачу въ обществѣ, гдѣ всѣ слышатъ ее въ первый разъ? Онъ одинъ обладаетъ отвѣтомъ. Его положеніе самое завидное, онъ заставляетъ всѣ сердца замирать въ ожиданіи, а самъ сохраняетъ довольную и спокойную улыбку. Участь остальныхъ въ его рукахъ, онъ счастливъ, невинно счастливъ.
Но кто же начинаетъ загадки?
Да вотъ хоть бы я.
Ужь не собираюсь ли я открыть великую тайну? Ужь не хочу ли я посвятить непосвященныхъ? Ужъ не хочу ли повѣдать цѣлому свѣту, какъ это дѣлается?
Именно такъ.
Дѣлается это главнымъ образомъ съ помощью лексикона; но просматриваніе этой справочной книги, съ цѣлью составленія загадокъ, есть процессъ до того утомительный, процессъ такъ страшно напрягающій всѣ ваши способности, что сначала вы не можете заниматься этимъ дѣломъ болѣе четверти часа за разъ; процессъ этотъ просто ужасенъ. Прежде всего вы должны хорошенько встрепенуться и насторожить все ваше вниманіе, для этого весьма полезно изо всѣхъ силъ взъерошить пальцами волосы на головѣ, затѣмъ вы берете лексиконъ, выбираете одну какую нибудь букву и пробѣгаете столбецъ, останавливаясь на каждомъ словѣ, которое хоть мало мальски смотритъ обѣщающимъ; вы отступаете шага два назадъ, подобно тому, какъ дѣлаютъ художники, чтобы лучше окинуть взглядомъ свою картину; вы всячески гнете слово, выворачиваете его и, убѣдившись наконецъ, что изъ него ничего вырыть нельзя, вы переходите къ слѣдующему. На существительныхъ вы останавливаетесь до преимуществу; ни изъ одной части рѣчи нельзя столько извлечь, какъ изъ существительныхъ; что же касается словъ съ двойнымъ значеніемъ, то умственныя ваши способности должны быть въ самомъ плачевномъ состояніи, или же вамъ должна быть особенная незадача, если вы ничѣмъ отъ нихъ не поживетесь.
Предположимъ, что вамъ надо изготовить столько-то и столько штукъ загадокъ въ день, и что отъ успѣха вашихъ усилій зависитъ вашъ обѣдъ. Вы берете свой лексиконъ и раскрываете его на удачу, положимъ, что онъ раскрылся на буквѣ F и вы принимаетесь за работу.
Пробѣгая столбецъ сверху внизъ, вы нѣсколько разъ останавливаетесь. Прежде всего привлекаетъ ваше вниманіе слово Felt. Это прошедшее причастіе глагола to feel[5]. Этимъ же словомъ обозначается вещество, изъ котораго дѣлаются шляпы[6]. Вы жмете это слово изо всѣхъ силъ. Почему шляпочникъ… нѣтъ не такъ! — Почему про шляпочника можно съ достовѣрностью сказать, что онъ человѣкъ сострадательный — потому что у него всегда есть матеріалъ для… Нѣтъ, не идетъ! вы продолягаете просматривать далѣе и доходите до слога Fen. — Вотъ тутъ хорошо бы отпустить современную остроту на счетъ феніанскаго братства; изъ-за этого попотѣть стоитъ и вы дѣлаете отчаянныя усилія. Слово Fen значитъ въ тоже время болото, въ болотѣ дѣлается грязь. Почему слѣдовало съ самаго начала ожидать, что ирландскіе мятежники въ конецъ концовъ завязнутъ въ грязи? Потому что движеніе ихъ было феніанское. — Нѣтъ, скверно, — а между тѣмъ вамъ жаль разстаться съ этимъ словомъ. Болото (Fen) называется тоже Morass. Почему ирландскій мятежникъ больше оселъ (ass = оселъ), чѣмъ мошенникъ? Нѣтъ, опять таки нейдетъ.
Отчаянный, но не убитый неудачею, вы продолжаете свою работу, пока наконецъ не доходите до слова Fertile — плодородный; tile значитъ шляпа. Почему бобровая шляпа походитъ иногда на страну, всегда дающую хорошія жатвы? Потому что ее можно назвать Fur-tile[7] (мѣховой шляпой). Ну, это еще куда ни шло. Загадка не то, чтобы первый сортъ, но сносная. Отыскиваніе загадокъ похоже на рыбную ловлю. Подъ часъ вамъ попадается мелкая форель, а подъ часъ и крупная. Форель на этотъ разъ попалась не большая, но мы, все равно, бросимъ ее въ корзину. Вы начинаете входить во вкусъ своей работы. Доходите вы до слова forgery, вы опять откалываете остроту, forgery (поддѣлка фальшивыхъ документовъ) — for-jerry (для Джерри). Тутъ можно составить сплошную загадку высшаго разряда, запутанную въ кольриджевскомъ родѣ. Почему… нѣтъ, не такъ! Положимъ, что какой нибудь господинъ, имѣющій нѣжно любимаго малолѣтняго сына по имени Іеремію, за дессертомъ положитъ себѣ грушу въ карманъ и объявитъ при этомъ, что хочетъ снести этотъ гостинецъ своему милому сынишкѣ; спрашивается, почему, дѣлая это объясненіе, онъ принужденъ будетъ упомянуть названіе одного преступленія, наказывавшагося когда-то смертною казнью? — Потому что, онъ скажетъ, что взялъ грушу для Джери[8] (for jerry). И эту форель мы свалимъ въ корзину. Истощивъ букву J, вы даете себѣ маленькій роздыхъ, затѣмъ снова настороживъ мыслительныя способности, вы опять хватаетесь за лексиконъ и переходите къ другой буквѣ.
Впрочемъ лексиконъ далеко не всегда даетъ такую обильную жатву загадокъ. Работа эта не легкая, трудъ этотъ изсушающій, и, что всего хуже, ему конца нѣтъ. По прошествіи нѣкотораго времени, вы становитесь просто неспособны стряхнуть съ себя эту заботу даже въ минуты отдыха. Мало того, вамъ кажется, что вы должны постоянно объ этомъ думать, что не то вы упустите какъ нибудь хорошій случай, который никогда больше не возвратится. Это-то и дѣлаетъ эпиграматическій родъ литературы такимъ изнуряющимъ. Въ театръ ли вы идете, газету ли вы пробѣгаете, забиваетесь ли вы въ уголокъ насладиться легкимъ беллетристическимъ произведеніемъ — всюду васъ преслѣдуетъ, какъ призракъ, ваша профессія. Разговоры, которые вы слышите въ театрѣ, слова книги, которую вы читаете, все это можетъ навести васъ на хорошую мысль и вамъ слѣдуетъ быть на готовѣ. Страшное, убійственное ремесло. Всякому желающему избавиться отъ излишняго жира сочиненіе загадокъ принесетъ больше пользы, чѣмъ всевозможныя завертыванія въ простыни, гимнастическія упражненія и турецкія ванны.
Кромѣ того, человѣку, подвизающемуся на поприщѣ эпиграмматической литературы, приходится много перестрадать прежде, чѣмъ ему удастся сбыть свой товаръ совсѣмъ уже готовый для рынка. Для этого товара существуетъ публичная продажа, и между нами будь сказано, сбывается онъ и въ частныя руки. Публичный запросъ на предметъ, поставленіемъ котораго я такъ долго занимался, не слишкомъ-то великъ. Да и кромѣ того, я долженъ сказать, что даже тамъ, гдѣ его берутъ, берутъ его не слишкомъ охотно. Періодическія изданія, въ которыхъ еженедѣльно появляются ваши загадки… или ребусы, и всѣ-то наперечетъ; нельзя также сказать, чтобы собственники этихъ изданій выказывали особое почтеніе къ этому роду литературы. Загадка или ребусъ долго валяется въ конторѣ редакціи, а если и попадетъ наконецъ въ какой нибудь номеръ журнала, то развѣ только потому, что какъ разъ годится для пополненія пустано мѣста. Ужъ коли такъ печатаютъ, то всегда, замѣтьте всегда, отводятъ самое непочетное мѣсто. Намъ отводятъ конецъ столица или послѣднія строки періодическаго изданія, въ которомъ мы появляемся, въ сосѣдствѣ съ неизбѣжною шахматною заданею, въ которой фигуры бѣлаго поля должны сдѣлать въ четыре хода матъ фигурамъ чернаго поля. Одна изъ лучшихъ шарадъ, да чуть ли положительно не лучшая изъ когда либо сочиненныхъ мною, цѣлыхъ шесть недѣль трепалась въ конторѣ одного журнала прежде, чѣмъ она. появилась въ печати.
Черезъ эту-то шараду я ознакомился съ тѣмъ фактомъ, что для произведеній эпиграмматическаго артиста существуетъ не только публичная, но и частная распродажа. На другой день послѣ того, какъ была, напечатана эта загадка, въ редакцію журнала, въ которомъ она появилась; пришелъ одинъ джентльменъ, который имени своего не сказалъ (а потому и я не назову его по имени, хотя оно хорошо извѣстно), и освѣдомился о имени и адресѣ автора этой шарады. Помощникъ редактора, добрый мой пріятель, которому я много обязанъ, назвалъ ему и то и другое. И вотъ въ одно прекрасное утро въ мою комнату, запыхавшись, явился джентльменъ среднихъ лѣтъ и довольно тучнаго тѣлосложенія съ лукаво подмигивающимъ глазомъ и съ юмористическими складками вокругъ рта. Какъ ротъ, такъ и глазъ, безсовѣстно лгали, потому что у моего джентльмена не было ни тѣни юмора въ складѣ ума. Незнакомецъ отрекомендовался мнѣ поклонникомъ генія, — а потому, добавилъ онъ съ мягкимъ движеніемъ руки, вашимъ покорнѣйшимъ слугою.
Затѣмъ онъ пожелалъ узнать, не возьмусь ли я снабжать его по временамъ нѣкоторыми образчиками эпиграмматической литературы, — то загадкою, то эпиграммою, то небольшимъ анекдотцемъ, который можно бы было разсказать кратко, но эффектно, съ тѣмъ чтобы все это было новое, съ иголочки и оригинальное. Остроты эти должны поступить въ его полное пользованіе и я долженъ былъ поручиться, что никогда ни подъ какимъ видомъ не получитъ къ нимъ доступъ другой. Мой джентльменъ добавилъ, что готовъ датъ мнѣ хорошую цѣпу. И дѣйствительно, назначилъ такія условія, отъ которыхъ я раскрылъ глаза такъ широко, какъ только могутъ раскрыться эти органы. Вскорѣ странное поведеніе моего друга, мистера Прейса Скрупера, объяснилось. Я буду называть его этимъ именемъ (которое вымышленно, но имѣетъ нѣкоторое сходство съ его собственнымъ) ради удобства. Онъ рѣдко обѣдалъ дома и пользовался шаткою репутаціею остряка, добытою имъ всѣми неправдами. Онъ слылъ за человѣка, у котораго самый, свѣжій анекдотъ былъ всегда наготовѣ. Онъ страстно любилъ шататься по чужимъ обѣдамъ и угрожающій призракъ того дня, когда число получаемыхъ имъ приглашеній начнетъ уменьшаться, постоянно былъ передъ его глазами. Теперь вы понимаете, какимъ образомъ завязались отношенія между мною, художникомъ эпиграмматическимъ, и Прейсомъ Скруперомъ, охотникомъ до чужихъ обѣдовъ.
Въ первый же день нашего знакомства я снабдилъ его двумя-тремя славными штучками. Я разсказалъ ему анекдотъ, слышанный мною отъ отца еще ребенкомъ, — анекдотъ, цѣлые годы лежавшій подъ спудомъ забвеній и потому совершенно безопасный. Я сообщилъ ему двѣ, три шарады, оказавшіяся случайно въ моемъ портфелѣ и до того плохія, что никто бы не заподозрилъ ихъ въ происхожденіи отъ составителя шарадъ по ремеслу. И такъ, я подрядился снабжать его эпиграммами, а онъ взялся снабжать меня презрѣннымъ металломъ, и мы разстались какъ нельзя болѣе довольными другъ другомъ.
Коммерческія сдѣлки, начало которымъ было положено такимъ образомъ къ обоюдному удовольствію, слѣдовали одна за другою въ довольно частыхъ промежуткахъ. Само собою разумѣется, какъ и во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ, онѣ были не безъ примѣси нѣкоторыхъ непріятныхъ элементовъ. Мистеръ Скруперъ подъ часъ приходилъ съ жалобою, что доставленныя ему мною остроты не произвели надлежащаго эффекта; словомъ, оказались плохо окупающимися. Что могъ я отвѣчать на это? Не могъ же я сказать, что вина въ томъ его. Я разсказалъ ему анекдотъ, передаваемый Исаакомъ Волтономъ объ одномъ пасторѣ, который услышавъ проповѣдь, сказанную однимъ изъ его собратьевъ и произведшую огромное впечатлѣніе на публику, попросилъ ее себѣ на подержаніе. Однако, попробовавъ этой проповѣди на собственной своей паствѣ, онъ возвратилъ ее автору съ жалобою, что не могъ добиться отъ нея желаннаго эффекта и что слушатели оставались безучастны къ его краснорѣчію. Отвѣтъ духовнаго, которому принадлежала проповѣдь, былъ подавляющій. «Я вамъ далъ на подержаніе мою скрипку, но не далъ смычка», — подъ этимъ онъ подразумѣвалъ, какъ совершенно безъ нужды замѣчаетъ Исаакъ, тотъ умъ и умѣніе, съ которымъ слѣдовало говорить проповѣдь.
Мой пріятель по видимому не понялъ, куда я мѣтилъ, разсказывая этотъ анекдотъ. Пока я говорилъ, онъ, если не ошибаюсь, былъ занятъ запоминаньемъ этого анекдота, который могъ ему пригодиться на будущее время. Какъ видите, онъ наровилъ попользоваться отъ меня на даровщинку, что съ его стороны было не совсѣмъ-то честно.
Въ сущности мистеръ Скруперъ, не говоря уже о прирожденномъ, неисправимомъ его недостаткѣ, становился старъ и нерѣдко забывалъ или перепутывалъ самую суть анекдота, или разгадку шарады. А ужь я ли не щедро награждалъ его издѣльями послѣдняго рода, не щадя своихъ стараній, чтобы изготовить именно то, что было нужно для человѣка его калибра! Господинъ, шатающійся по чужимъ обѣдамъ, постоянно долженъ имѣть въ своемъ распоряженіи запасъ загадокъ застольнаго свойства, загадокъ, содержащихъ въ себѣ намеки на гастрономическія наслажденія. Такими-то загадками я и снабжалъ мистера Скрупера къ великому его удовольствію. Вотъ нѣкоторые образчики ихъ, за которыя я взялъ съ него таки порядочный кушъ.
— Отчего вино (вы замѣчаете, какъ кстати можно привести эту загадку послѣ обѣда) — отчего вино, заготовляемое для англійскаго рынка, походитъ на дезертера изъ арміи?
Оттого, что къ нему всегда прибавляютъ примѣсь водки[9].
— Какая отдѣлка въ дамскомъ туалетѣ всего болѣе походитъ на Остъ-Индскій хересъ отличнаго свойства?
— Та, которая обходитъ вокругъ мыса.
Патронъ мой сознавался мнѣ (со мной онъ былъ откровененъ, какъ обыкновенно бываютъ откровенны съ своимъ докторомъ и своимъ стряпчимъ) — что всего труднѣе было для него запомнить, въ какихъ именно домахъ онъ разсказывалъ такой-то анекдотъ и предлагалъ такую-то загадку; какія именно лица уже слыхали ее и какимъ ее можно выдать за новость. Была также у мистера Скрупера несчастная привычка перепутывать подъ часъ загадку съ разгадкой и говорить послѣднюю вмѣсто первой; или же, предложивъ вопросъ какъ слѣдуетъ и промучивъ своихъ слушателей ожиданьемъ, онъ вдругъ угощалъ ихъ отвѣтомъ, принадлежавшимъ совсѣмъ не къ той загадкѣ.
Однажды мой патронъ вошелъ ко мнѣ взбѣшенный до нельзя. Одна загадка, совершенно новенькая съ иголочки и оцѣненная мною очень дорого, такъ какъ я и самъ былъ о ней высокаго мнѣнія, вовсе не произвела ожидаемаго эффекта и мистеръ Скруперъ внѣ себя явился потребовать отъ меня объясненій.
— Ну, представьте себѣ, заговорилъ онъ: — фіаско, полнѣйшее фіаско! Да мало того: случился тутъ пренепріятный господинъ, который такъ таки и брякнулъ, что это безсмыслица, и что я вѣроятно какъ нибудь не такъ сказалъ. Какъ вамъ это нравится? Вѣдь я загадку-то выдалъ за свою собственную, а тутъ мнѣ вдругъ говорятъ, что я въ своей собственной загадкѣ напуталъ.
— Позвольте спросить, проговорилъ я вѣжливо: — въ какихъ словахъ вы предложили вопросъ?
— А вотъ въ какихъ: я спросилъ, какое основаніе мы имѣемъ думать, что пилигримы; отправляющіеся въ Мекку, предпринимаютъ это путешествіе изъ корыстныхъ побужденій?
— Такъ-съ, проговорилъ я. — А отвѣтъ?
— Отвѣчалъ я такъ, продолжалъ мой патронъ: — какъ сами же вы мнѣ сказали: потому что они ходятъ туда ради Магомета.
— Не удивляюсь, проговорилъ я холодно, потому что понялъ, что понесъ незаслуженные упреки: — не удивляюсь, что ваши слушатели ничего не поняли. Я снабдилъ васъ вотъ какимъ отвѣтомъ: «потому что они ходятъ туда ради пророка»[10].
Мистеръ Скруперъ послѣ этого извинился.
Разсказъ мой подходитъ къ концу. Развязка моей повѣсти печальна, точь въ точь какъ развязка «Короля Лира». Хуже всего то, что повѣтствуя о ней, я принужденъ буду сознаться, что пострадалъ я по своей собственной винѣ.
Я получилъ препорядочный доходецъ съ мистера Скупера и жилъ припѣваючи, какъ вдругъ, въ одно прекрасное утро, я былъ удивленъ посѣщеніемъ совершенно незнакомаго мнѣ господина. То былъ, какъ и въ первый разъ, джентльменъ среднихъ лѣтъ, такъ же какъ и первый мой кліентъ, лукаво подмигивавшій глазомъ и имѣвшій юмористическія складки вокругъ рта. Оказалось, что и это господинъ промышляетъ обѣденными приглашеніями. У него было два имени; мы назовемъ его мистеромъ Керби Постльтвэйтомъ; имя это настолько подходитъ къ настоящему, на сколько я считаю это безопаснымъ.
Мистеръ Керби Постльтвэйтъ пришелъ по тому же дѣлу, которое разъ уже заставило мистера Скрупера взобраться на мою лѣстницу. И онъ тоже видѣлъ мои произведенія въ одномъ періодическомъ изданіи (мои сношенія съ періодической прессой продолжались) и, такъ какъ и ему приходилось поддерживать подобнаго же рода репутацію, а изобрѣтательныя способности подъ часъ измѣняли ему, то онъ явился ко мнѣ съ тѣмъ же предложеніемъ, которое разъ уже было сдѣлано мнѣ мистеромъ Прейсомъ Скруперомъ.
Въ первую минуту странность этого совпаденія обстоятельствъ просто ошеломила меня, и я стоялъ молча, выпучивъ глаза на моего посѣтителя, такъ что онъ долженъ былъ составить себѣ не совсѣмъ выгодное понятіе о моей способности снабжать его остротами. Однако я черезъ нѣсколько времени оправился. Я былъ очень сдержанъ и остороженъ въ своихъ рѣчахъ, но подъ конецъ таки выразилъ свою готовность пойти на его условія. Дѣло въ томъ, что воззрѣнія мистера Керби Постльтвэйта на эту сторону нашей сдѣлки оказались еще щедрѣе воззрѣній мистера Прейса Скрупера.
Единственное затрудненіе заключалось въ томъ, что мнѣ надо было снабдитъ этого джентльмена моимъ товаромъ въ кратчайшій срокъ. Онъ въ этотъ самый день былъ приглашенъ на обѣдъ и ему до зарѣзу нужна была острота. Случай былъ чрезвычайный. Требовалось что нибудь отмѣнно остроумное. Онъ объявилъ, что за платою не постоитъ, но что товаръ долженъ быть первый сортъ. Всего любезнѣе была бы ему загадка, но только совсѣмъ новенькая. Я перерылъ для него весь свой запасъ, опорожнилъ весь свой портфель, а онъ все не находилъ того, что ему было нужно. Вдругъ я вспомнилъ, что у меня какъ разъ есть такая вещица, какой онъ хочетъ. Загадка, съ намекомъ на самую свѣжую новость дня — чего же лучше! загадка, касавшаяся такого предмета, о которомъ весь городъ кричалъ, — такую штуку безъ малѣйшей натяжки можно было ввернуть въ разговоръ. Словомъ, загадка была хоть куда. Одно только сомнѣніе обезкураживало меня. Я никакъ не могъ припомнить, не запродалъ ли я уже эту загадку моему первому кліенту, или нѣтъ? Сколько я ни старался рѣшить этотъ вопросъ съ достовѣрностью, я не могъ. Жизнь человѣка, занимающагося моимъ ремесломъ, полна хаоса; у меня же по преимуществу была страшная путаница въ головѣ, такъ какъ продажа моего товара для общаго потребленія и въ частныя руки производилась въ большихъ размѣрахъ. Памятной книжки я не держалъ и вообще своихъ торговыхъ операцій никуда не заносилъ. Одно обстоятельство сильно склонило меня въ пользу того мнѣнія, что загадка эта никому еще не была продана — это то, что отъ мистера Скрупера я положительно не получалъ еще извѣстій о ея успѣхѣ или неудачѣ, тогда какъ онъ никогда не забывалъ увѣдомлять меня объ этомъ важномъ пунктѣ. Я еще колебался, но кончилъ тѣмъ, что, побѣжденный щедростью моего новаго кліента, рѣшилъ свои сомнѣнія въ свою пользу и уступилъ выше упомянутое геніальное произведеніе мистеру Керби Постльтвэйту.
Я солгалъ бы, если бы сказалъ, что на душѣ у меня было легко по заключеніи этой сдѣлки. Страшныя опасенія обуревали мой умъ и по временамъ, если бы только была малѣйшая возможность, я готовъ бы былъ воротить то, что было сдѣлано, назадъ. Но объ этомъ нечего было и думать. Я даже не зналъ адреса моего новаго кліента. Итакъ, мнѣ ничего болѣе не оставалось, какъ выжидать и стараться по возможности не падать духомъ.
Происшествія, ознаменовавшія вечеръ того приснопамятнаго дня, въ который я получилъ первый визитъ отъ моего новаго кліента, были мнѣ впослѣдствіи переданы съ большой обстоятельностью и не безъ примѣси нѣкоторыхъ злобныхъ комментаріевъ со стороны обѣихъ личностей, на долю которыхъ выпали двѣ главныя роли въ этой драмѣ. Да, страшно вспомнить, на слѣдующее утро оба, мои кліента пришли ко мнѣ въ неописанномъ бѣшенствѣ, чтобы разсказать о случившемся и обрушить на мнѣ, какъ на первомъ виновникѣ бѣды, все свое негодованіе. Оба были внѣ себя, но всего болѣе бушевалъ мой новый пріятель, мистеръ Постльтвэйтъ.
Изъ разсказа этого джентльмена оказалось, что, явившись въ назначенный часъ въ домъ того джентльмена, которымъ онъ былъ приглашенъ отвѣдать его хлѣба-соли, и который, какъ мой патронъ не преминулъ довести до моего свѣдѣнія, занималъ весьма почетное положеніе въ обществѣ, мистеръ Постльтвэйтъ увидѣлъ себя окруженнымъ отборною толпою собесѣдниковъ. Онъ разсчитывалъ явиться послѣднимъ, но оказалось что ждутъ еще какого-то Скрупера, или Прейса, что-то въ этомъ родѣ, а можетъ и оба имени вмѣстѣ принадлежали одному я тому ніе лицу. Однако, продолжалъ свое повѣствованіе мистеръ Постльтвэйтъ, и тотъ вскорѣ пріѣхалъ и все общество отправилось за столъ.
Во все продолженіе обѣда, о гастрономическихъ достоинствахъ котораго я не стану распространяться, мои оба джентльмены были на ножахъ. Повидимому, — и въ этомъ показанія, дошедшія до меня съ двухъ различныхъ сторонъ, сходятся, — они противорѣчили другъ другу на каждомъ словѣ, перебивали другъ друга, мѣшали одинъ другому разсказывать анекдоты, наконецъ между ними установилась та особаго рода ненависть, которую подъ часъ въ надаемъ христіанскомъ обществѣ испытываютъ другъ къ другу два джентльмена, сидящіе за однимъ и тѣмъ же столомъ. Я подозрѣваю, что каждый изъ нихъ слыхалъ о другомъ, какъ о господинѣ, превратившемъ разъѣзжанье по званымъ обѣдамъ въ профессію, и что джентльмены эти, не видавъ еще другъ друга въ глаза, были настроены къ взаимной ненависти.
Продолжаю разсказъ со словъ Постльтвэйта. Во все продолженіе обѣда, даже во время самыхъ ярыхъ нападокъ моего старѣйшаго кліента, онъ утѣшалъ себя мыслью, что обладаетъ оружіемъ, которымъ, дождавшись удобной минуты, нанесетъ своему сопернику рѣшительный ударъ. Оружіе это была моя загадка — загадка съ намекомъ на современный вопросъ.
Торжественная минута настала. Не могу безъ внутренняго содроганія продолжать этотъ разсказъ. Обѣдъ кончился. Подали вино и мистеръ Постльтвэйтъ вкрадчиво и съ ловкостью стараго тактика началъ наводить разговоръ на вопросъ дня. Мѣсто его за столомъ было не далеко отъ мѣста моего перваго кліента, мистера Прейса Скрупера. Представьте себѣ изумленіе мистера Постльтвэйта, когда онъ услышалъ, что этотъ послѣдній джентльменъ съ своей стороны производитъ набѣги въ его область и тоже наводитъ разговоръ на вопросъ дня! Да ужь не видитъ ли онъ, что я нуждаюсь въ предлогѣ, и не дѣйствуетъ ли онъ мнѣ на руку? подумалъ мой новѣйшій кліентъ. Что жъ! можетъ онъ въ сущности и хорошій малый. Непремѣнно въ слѣдующій разъ отплачу ему тою же услугой. Но этотъ миролюбивый взглядъ на дѣло не долго продержался. Да и очевидно, онъ былъ слишкомъ нелѣпъ. Вскорѣ послышались два голоса, говорившіе разомъ:
Мастеръ Прейсъ Скруперъ: По этому поводу мнѣ вдругъ пришла мысль сегодня утромъ сочинить загадку.
Мистеръ Керби Постльтвэйтъ: По этому поводу въ умѣ моемъ совершенно неожиданно мелькнула сегодня утромъ одна загадка.
Оба джентльмена замолчали вдругъ, перебивъ другъ друга.
— Позвольте спросить, началъ мой первый патронъ, въ свирѣпо вѣжливомъ тонѣ: — вы, кажется, изволили сказать, что…
— Что я сочинилъ загадку, отвѣчалъ мой второй патронъ. — Да-съ. Если не ошибаюсь, и вы тоже упоминали о чемъ-то въ этомъ родѣ?
— Да.
Настало общее молчаніе. Наконецъ одна высокоименитая особа нарушила его словами: «какое странное совпаденіе обстоятельствъ!»
— Какъ бы то ни было, послушаемъ хоть одну изъ этихъ загадокъ, воскликнулъ хозяинъ дома: — Скруперъ слово за вами — вы первый заговорили.
— Мистеръ Постльтвэйтъ, я непремѣнно хочу слышать вашу загадку, проговорила хозяйка, у которой къ мистеру Постльтвэйту была маленькая слабость.
При такомъ положеніи дѣла оба джентльмена было пріостановились, но вслѣдъ затѣмъ каждый изъ нихъ заговорилъ свое и дуэтъ возобновился.
Мистеръ Прейсъ Скруперъ: Почему проволока Атлантическаго телеграфа въ настоящемъ своемъ видѣ…
Мистеръ Керби Постльтвэйтъ: Почему проволока Атлантическаго телеграфа въ настоящемъ своемъ видѣ…
При этихъ словахъ между присутствующими послышался взрывъ хохота.
— Загадки наши повидимому схожи? язвительно замѣтилъ мистеръ Постльтвэйтъ, бросивъ на моего кліента убійственный взглядъ.
— Въ жизнь свою не слыхалъ я ничего подобнаго, пробормоталъ сей послѣдній джентльменъ.
— Великіе умы сходятся, замѣтила высокоименитая особа, не за долго передъ тѣмъ указывавшая на странное стеченіе обстоятельствъ.
— Во всякомъ случаѣ, послушаемъ, что они намъ скажутъ; быть можетъ у нихъ только начало общее, а далѣе они расходятся, проговорилъ хозяинъ дома. — Ну, Скруперъ, продолжайте.
— Да; дослушаемте хоть одну загадку до конца, сказала хозяйка и поглядѣла на мистера Постльтвэйта; но этотъ послѣдній хранилъ угрюмое молчаніе. Мистеръ Прейсъ Скруперъ воспользовался этимъ молчаніемъ, чтобы привести загадку во всей ея цѣлости.
— Почему началъ этотъ джентльменъ: — проволока Атлантическаго телеграфа въ настоящемъ своемъ видѣ походитъ на школьнаго учителя?
— Это моя загадка, воскликнулъ мистеръ Постльтвэйтъ, какъ скоро тотъ замолчалъ. — Я самъ сочинилъ ее.
— Напротивъ, она моя; въ этомъ я могу васъ увѣрить, настаивалъ мистеръ Скруперъ. — Я сочинилъ ее сегодня утромъ за бритьемъ.
Тутъ снова настала пауза, прерываемая только восклицаніями удивленія со стороны присутствующихъ, во главѣ которыхъ отличалась высокопменитая особа.
Снова хозяинъ дома явился на выручку. — Лучшій способъ рѣшить этотъ споръ, проговорилъ онъ: — это посмотрѣть, который изъ нашихъ обоихъ друзей знаетъ разгадку. Тотъ, кто знаетъ разгадку, тотъ и есть настоящій хозяинъ загадки; пускай каждый изъ этихъ джентльменовъ напишетъ отвѣтъ на клочкѣ бумаги, сложитъ его и отдастъ мнѣ. Если отвѣты окажутся тождественными, то совпаденіе обстоятельствъ будетъ, дѣйствительно, престранное.
— Быть не можетъ, чтобы кто нибудь кромѣ меня отвѣтитъ, замѣтилъ мой первый патронъ, записывая разгадку на бумагѣ.
Мой второй патронъ тоже написалъ отвѣтъ и сложилъ его. — Я одинъ могу знать этотъ отвѣтъ, проговорилъ онъ.
Хозяинъ дома развернулъ обѣ бумажки и прочиталъ ихъ одну за другой.
Отвѣтъ, написанный мистеромъ Скруперомъ: "Потому что она поддерживается баканами[11].
Отвѣтъ, написанный мистеромъ Керби Постльтвэйтомъ: "Потому что она поддерживается баканами.
Тутъ произошла непріятная сцена. Съ обѣихъ сторонъ наговорили другъ другу много колкостей. На слѣдующее утро, какъ я уже сказалъ, оба джентльмена явились ко мнѣ въ одно и то же время. Очень-то расходиться онѣ не могли. Вѣдь оба они были въ моей власти.
Но всего любопытнѣе то, что съ этого времени начался упадокъ моего таланта. Нечего и говорить, что оба мои кліента распростились со мной навсегда. Но я принужденъ сказать, что и способность составлять загадки начала, мало по ману измѣнять мнѣ. Все бѣднѣе и бѣднѣе становились результаты тѣхъ утреннихъ часовъ, которые я проводилъ за лексикономъ, и вотъ, всего только двѣ недѣли тому назадъ, какъ я послалъ въ редакцію одного еженедѣльнаго журнала ребусъ, состоящій изъ слѣдующаго сочетанія предметовъ: жирафъ, копна сѣна, мальчикъ, пускающій волчокъ, буква X, полумѣсяцъ, человѣческій ротъ, слово «я желаю», собака, стоящая на заднихъ лапахъ, и ручные вѣсы. Ребусъ этотъ былъ помѣщенъ въ журналѣ. Онъ произвелъ эффектъ. Публика долго ломала надъ нимъ голову. Но хоть убейте меня, я не знаю, что я хотѣлъ имъ сказать, и дѣло мое пропащее.
IV. править
Сегодня я, Юнисъ Фильдингъ, просматривала дневникъ, который вела въ первыя недѣли моей жизни въ свѣтѣ по выходѣ изъ заточенія въ нѣмецкой шкодѣ Моравскихъ братьевъ, въ которой я воспитывалась. Какое-то странное чувство состраданія охватываетъ меня къ себѣ самой, — къ этой простодушной, неопытной дѣвочкѣ, вырванной изъ мирнаго убѣжища Моравской колоніи и введенной въ среду печальной семьи.
При взглядѣ на первую страницу моего дневника, передо мной возникаетъ, подобно призраку прошлыхъ дней, картина тихихъ улицъ колоніи, поросшихъ травою; по обѣимъ сторонамъ этихъ улицъ стоятъ дома старинной архитектуры; спокойныя, ясныя лица ласково выглядываютъ изъ нихъ на дѣтей, идущихъ въ церковь. А вотъ и домъ незамужнихъ сестеръ съ безукоризненно чистыми окнами, сверкающими на солнцѣ. Рядомъ съ нимъ стоитъ церковь, гдѣ всѣ мы вмѣстѣ молились Богу; но самой срединѣ церкви идетъ широкій проходъ, раздѣлявшій мужскую половину отъ женской. Какъ теперь вижу живописные головные уборы дѣвушекъ, обшитые краснымъ, голубыя ленты замужнихъ женщинъ и бѣлоснѣжные чепчики вдовъ. Какъ теперь вижу кладбище, гдѣ соблюдалось тоже раздѣленіе по поламъ и гдѣ мужскія могилы никогда не соприкасались съ женскими; вижу я и простодушное, доброе лицо пастора, всегда съ какимъ-то чувствомъ кроткаго состраданія относившагося къ человѣческимъ слабостямъ. Все это воскресаетъ передо мною. Когда я перелистываю немногія страницы моего дневника, во мнѣ пробуждается почти желаніе снова возвратиться въ эту тихую обитель, гдѣ я жила въ невинномъ невѣденіи, огражденная отъ житейскихъ печалей.
7-е ноября. И такъ, я жила дома послѣ трехлѣтняго отсутствія; но домъ мой не тотъ, какимъ я его оставила три года тому назадъ. Тогда всюду въ немъ чувствовалось присутствіе матушки, даже если она была въ самой дальней комнатѣ жилья. Теперь Сузанна и Присцилла носятъ ея платья и каждый разъ, какъ передо мной мелькнутъ мягкія складки и нѣжный цвѣтъ этихъ платьевъ, я вздрагиваю и такъ вотъ и жду, не увижу ли я снова лица моей матери. Онѣ гораздо старше меня; Присциллѣ было десять лѣтъ, когда я родилась, а Сузанна тремя годами старше Присциллы. Онѣ очень степенныя и серьезныя, и набожность ихъ извѣстна даже въ Германіи. По всѣмъ вѣроятіямъ въ ихъ года я буду такая же.
Не знаю, право, было ли время, когда мой отецъ былъ ребенкомъ. Глядя на него, можно подумать, что онъ живетъ уже нѣсколько столѣтій. Вчера вечеромъ у меня не доставало духа поближе вглядѣться въ его лицо, но сегодня я разсмотрѣла на этомъ лицѣ подъ морщинами, прорытыми на немъ заботою, какое-то спокойное и доброе выраженіе. Въ его душѣ есть мирная и ясная глубина, куда не доходятъ никакія бури. Это ясно. Онъ добрый и хорошій человѣкъ, хотя о его добродѣтеляхъ и не говорили у насъ въ школѣ, какъ говорили о добродѣтеляхъ Сузанны и Присциллы. Когда карета высадила меня у двери дома и онъ выбѣжалъ на улицу съ непокрытою головою, сразу схватилъ меня въ свои объятія и внесъ меня какъ малаго ребенка въ нашъ домъ, все мое горе въ разлукѣ съ школьными моими подругами, съ добрыми сестрами и съ нашимъ пасторомъ исчезло въ радости спидапья съ нимъ. Съ Божьею помощью, — а что Богъ мнѣ поможетъ, въ этомъ я не сомнѣваюсь. — я надѣюсь стать утѣшеніемъ моего отца.
Все въ домѣ круто измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ матушка умерла. Комнаты стали мрачны, стѣны отсырѣли и покрылись плѣсенью, ковры поистерлись. По видимому сестра моя не заботилась это время о поддержаніи порядка въ домѣ. Дѣло въ томъ, что Присцилла помолвлена за одного изъ братьевъ, живущихъ въ Вудбери, миляхъ въ десяти отсюда. Она мнѣ много разсказывала вчера о томъ, какой у него славный домъ, и о томъ, сколько у него всякаго добра, и какъ онъ живетъ гораздо роскошнѣе, чѣмъ большинство нашихъ, которые вообще не придаютъ большаго значенія житейскимъ благамъ. Показала она, мнѣ также великолѣпное бѣлье, которое она заготовила себѣ въ приданое, вмѣстѣ съ кучею шерстяныхъ и шелковыхъ платьевъ. Вся эта роскошь, разложенная на убогой мебели нашей комнаты, производила такое странное впечатлѣніе, что я не могла удержаться, чтобы не составить въ умѣ-своемъ приблизительную смѣту того, чего она стоила, и невольно обратилась къ сестрамъ съ вопросомъ, какъ идутъ дѣла, моего отца. Вмѣсто отвѣта Присцилла покраснѣла, а Сузанна испустила глубокій вздохъ. Отвѣтъ былъ достаточно ясенъ.
Сегодня утромъ я выложила, вещи изъ моего чемодана и вынула изъ него по письму отъ церкви къ каждой изъ моихъ сестеръ. Въ этихъ посланіяхъ ихъ увѣдомляли, что братъ Шмитъ, находящійся миссіонеромъ въ Остъ-Индіи, желаетъ, чтобы ему выбрали жену по жребію и отправили ее къ нему. Многія изъ незамужнихъ сестеръ нашей колоніи занесли свои имена въ списокъ и такова добрая слава, которою пользуются Сузанна и Присцилла, что имъ дали знать объ этомъ случаѣ, чтобы и онѣ могли записаться, если пожелаютъ. Конечно, Присцилла, которая уже помолвлена, отказалась, но Сузанна цѣлый день была погружена въ глубокія размышленія и въ настоящую минуту она сидитъ насупротивъ меня, блѣдная и съ торжественнымъ выраженіемъ на лицѣ. Ея темные волосы, въ которыхъ едва замѣтно начинаетъ пробиваться сѣдина, плотно прилегающими прядями спускаются вдоль ея впалыхъ щекъ; она записываетъ свое имя и въ эту минуту слабый румянецъ проступаетъ на ея лицѣ; можно подумать, что она прислушивается къ голосу брата Шмита, лица котораго она никогда не видала и голоса котораго никогда не слыхала. Вотъ она написала свое имя, я отсюда могу прочитать: Сузанна Фильдингъ; слова эти писаны ея округленнымъ, четкимъ и твердымъ почеркомъ. Бумажку эту кинутъ въ урну вмѣстѣ со множествомъ другихъ; затѣмъ бросятъ жребій и то имя, на которое онъ падетъ, будетъ имя нареченной жены брата Шмита.
9-е ноября. Всего только два дни какъ я дома, но какая перемѣна, произошла во мнѣ за это время! Въ головѣ у меня страшный хаосъ, и мнѣ уже кажется, что я цѣлыхъ сто лѣтъ какъ оставила школу. Сегодня утромъ пришли два незнакомца и спросили моего отца. Лица у нихъ были суровыя и грубыя, голоса ихъ были явственно слышны въ рабочемъ кабинетѣ моего отца, гдѣ онъ что-то писалъ, а я сидѣла у камина и шила. Громкій звукъ этихъ голосовъ заставилъ меня поднять голову, и я увидѣла, какъ лицо моего отца покрылось смертною блѣдностью и сѣдая голова опустилась на руки. Но онъ въ ту же минуту вышелъ и, возвратившись въ сопровожденіи незнакомцевъ, велѣлъ мнѣ идти къ сестрамъ. Сузанну я застала въ гостиной; она казалась перепуганной и растерянной; Присцилла лежала въ истерическомъ припадкѣ. Послѣ многихъ хлопотъ мнѣ удалось нѣсколько успокоить ихъ и когда Присцилла тихо улеглась на диванѣ, а Сузанна расположилась въ матушкиномъ креслѣ, чтобы собраться съ мыслями, я тихонько вышла изъ гостиной и постучалась въ дверь кабинета моего отца. — Войдите, откликнулся отецъ. Онъ былъ одинъ и очень грустенъ.
— Батюшка, спросила я, что такое случилось? И, взглянувъ на его дорогое, доброе лицо, прямо бросилась къ нему.
— Юнисъ, проговорилъ онъ ласково, но чуть слышно: я тебѣ все разскажу.
Я стала возлѣ него на колѣни и глядѣла ему въ лицо. Тутъ онъ разсказалъ мнѣ длинную, печальную повѣсть, съ каждымъ словомъ которой школьные дни отодвигались отъ меня все дальше и дальше и становились все болѣе и болѣе похожими на отжившее прошлое. Заключилъ онъ свой разсказъ тѣмъ, что люди эти присланы его кредиторами, чтобы описать нашъ старый домъ, въ которомъ жила и умерла моя мать, со всѣмъ, что въ немъ находилось.
Въ первую минуту дыханье сперлось у меня въ груди, точно и я вотъ сейчасъ готова впасть въ истерику, какъ Присцилла. Но я сообразила, что отъ этого отцу моему будетъ не легче, и минуты двѣ спустя я на столько совладѣла собою, что могла снова бодро взглянуть ему въ лицо. Затѣмъ онъ сказалъ, что ему нужно заняться своими счетными книгами; я поцаловала его и ушла.
Въ гостиной Присцилла лежала неподвижно съ закрытыми глазами, а Сузанна казалась погруженною въ глубокую думу. Ни одна изъ нихъ и не замѣтила, какъ я уходила и слова вошла. Я отправилась въ кухню посовѣтоваться съ Дженни на счетъ обѣда моего отца. Она сидѣла, раскачиваясь на своемъ стулѣ, и терла себѣ глаза своимъ грубымъ фартукомъ до красноты. Тутъ де въ старомъ креслѣ, когда-то принадлежавшемъ моему дѣду — кто изъ братьевъ не зналъ имени Джоржда Фильдинга? — сидѣлъ одинъ изъ незнакомцевъ. На немъ была поношенная бурая шляпа, изъ-подъ которой онъ пристально глядѣлъ на пучокъ сушеныхъ травъ, привѣшенныхъ къ крючку, спускавшемуся съ потолка. Я вошла и какъ громомъ пораженная остановилась на порогѣ, но взглядъ его и тутъ не перемѣнилъ направленія; онъ только сложилъ ротъ, какъ бы собираясь свистать.
— Добраго утра, сэръ, проговорила я, какъ только успѣла немножко оправиться. Я помнила слова отца, что мы должны смотрѣть на этихъ людей просто какъ на орудія, черезъ которыя провидѣнію угодно было ниспослать намъ скорбь. — Могу я спросить васъ, какъ ваше имя?
Незнакомецъ пристально на меня поглядѣлъ. Затѣмъ онъ едва замѣтно про себя усмѣхнулся.
— Имя мое Джонъ Робинсъ, проговорилъ онъ; — Отечество мое — Англія, Вудбери мое мѣсто жительства и Христосъ мое спасеніе.
Проговорилъ онъ это нараспѣвъ, потомъ глаза его замигали, какъ бы отъ чувства внутренняго довольства самимъ собою, и снова устремились на пучокъ майорана, привѣшенный къ потолку. Я же, вникнувъ хорошенько въ его отвѣтъ, нашла въ немъ много утѣшительнаго для меня.
— Это мнѣ пріятно слышать, отвѣчала я: — потому что сами мы люди религіозные и меня смущало опасеніе, что вы человѣкъ иныхъ понятій.
— О, будьте увѣрены, миссъ, я васъ ничѣмъ не обезпокою, проговорилъ онъ. — Только вотъ скажите Мери, чтобы она не скупилась выдавать мнѣ мою порцію пива, а отъ меня вамъ никакой непріятности не будетъ.
— Благодарю васъ, отвѣчала я. — Дженъ, слышишь, что говоритъ мистеръ Робинсъ. Вынь изъ камода простыни, просуши ихъ хорошенько и приготовь для него постель въ комнатѣ для пріѣзжихъ братій. Тамъ вы найдете на столѣ, мистеръ Робинсъ, библію и молитвенникъ. — Я повернулась, чтобы выдти изъ кухни, какъ вдругъ этотъ странный человѣкъ ударилъ по столу кулакомъ съ такою силою, что я вздрогнула.
— Миссъ, проговорилъ онъ, вы не тужите. А если кто другой паче чаянья васъ обидитъ, то вспомните про Джона Робинса изъ Вудбери; я во всякое время готовъ вамъ услужить, по моей ли части случится дѣльце, или въ другимъ чемъ. Ну вотъ те…
Онъ хотѣлъ что-то еще сказать, но вдругъ остановился и лицо его приняло нѣсколько болѣе румяный оттѣнокъ; затѣмъ онъ снова уставился въ потолокъ, а я вышла изъ кухни.
Послѣ того я помогала отцу сладить счеты по его книгамъ и тутъ мнѣ какъ нельзя лучше пригодилась легкость, съ которою я всегда рѣшала ариѳметическія задачи.
P. S. Сегодня ночью мнѣ снилось, что въ нашу колонію вторглось непріятельское войско, подъ предводительствомъ Джона Робинса, который непремѣнно хотѣлъ сдѣлаться нашимъ пасторомъ.
10 ноября. Я ѣздила въ одно мѣсто за пятьдесятъ миль отсюда; половину этой дороги я сдѣлала въ мальпостѣ. Я не давно только узнала, что братъ моей матери, богатый человѣкъ, изъ мірскихъ, живетъ въ пятнадцати миляхъ отъ Вудбери. Онъ не принадлежитъ къ нашей сектѣ и былъ очень недоволенъ, когда мать моя вышла замужъ за моего отца. Оказывается тоже, что Сузанна и Присцилла не родныя дочери моей матери. Отецъ мой питалъ слабую надежду, что нашъ богатый родственникъ, быть можетъ, согласится помочь намъ въ нашей бѣдѣ; а потому я и отправилась къ нему, напутствуемая благословеніями и молитвами моего отца. Братъ Муръ, пріѣзжавшій вчера повидаться съ Присциллой, вышелъ ко мнѣ на встрѣчу на Вудберійской станціи желѣзной дороги и проводилъ меня до кареты, которая должна была доставить меня въ селеніе моего дяди. Этотъ братъ Муръ гораздо старше, чѣмъ я думала, и лицо у него такое широкое, некрасивое и дряблое, я право удивляюсь, какъ это Присцилла согласилась дать ему слово. Впрочемъ онъ былъ очень добръ ко мнѣ и не уходилъ вплоть до того времени, когда мальпостъ выѣхалъ со двора гостинницы. Но не успѣла я потерять его изъ виду, какъ я забыла о немъ и думать, и вся ушла въ размышленія о томъ, что скажу я моему дядѣ.
Домъ моего дяди стоитъ одиноко, окруженный лугами и группами деревьевъ, листья которыхъ въ настоящее время года совсѣмъ облетѣли, такъ что вѣтви ихъ, раскачивавшіяся въ сыромъ и тяжеломъ воздухѣ, походили на перья похороннаго катафалка. Рука моя сильно дрожала, когда я взялась за ручку молотка, на которой была изображена какая-то осклабляющаяся голова. Я рванула ее только разъ, но съ такою силою, что собаки подняли страшный лай и грачи закаркали на деревьяхъ. Служанка провела меня черезъ низенькія сѣни въ гостиную; потолокъ этой послѣдней комнаты былъ тоже очень низкій, но самая комната была просторная и красивая, съ яркимъ малиновымъ отсвѣтомъ, на которомъ глазу какъ-то отрадно было отдохнуть послѣ сѣраго мрака ноябрьскаго дня. Было уже за полдень. Высокій красивый старикъ лежалъ на диванѣ и крѣпко спалъ. По другую сторону камина сидѣла какая-то крошечная старушка, которая, при моемъ появленіи, приподняла указательный палецъ, давая мнѣ знать, чтобы я молчала, потомъ указала мнѣ на стулъ возлѣ камина. Я присѣла и вскорѣ вся ушла въ глубокую думу.
Наконецъ молчаніе было нарушено соннымъ голосомъ старика, спрашивавшаго:
— Это что за дѣвушка?
— Имя мое Юнисъ Фильдингъ, отвѣчала я, почтительно вставая передъ старикомъ, который былъ мой дядя.
Онъ уставилъ на меня пристальный взглядъ своихъ сѣрыхъ проницательныхъ глазъ, подъ которымъ я подъ конецъ таки смутилась: двѣ слезы канули у меня невольно изъ глазъ, потому что на сердцѣ у меня было очень тяжело.
— Чортъ возьми! воскликнулъ онъ: — она похожа на Софи, какъ двѣ капли воды, — и онъ засмѣялся отрывистымъ смѣхомъ, въ которомъ, какъ мнѣ показалось, мало было веселости. — Ну, подойди ко мнѣ, Юнисъ, и поцалуй меня.
Я съ серьезнымъ видомъ прошла раздѣлявшее насъ пространство и подставила ему мой лобъ. Но онъ непремѣнно потребовалъ, чтобы я сѣла къ нему на колѣни. Я повиновалась; но не привыкши получать подобныя ласки даже отъ отца, чувствовала себя неловко.
— А теперь, продолжалъ мой дядя: — разскажи-ка мнѣ, моя красотка, но какому дѣлу ты пріѣхала ко мнѣ. По чести, я уже чувствую, что не въ состояніи буду отказать тебѣ въ чемъ бы то ни было.
При этихъ словахъ мнѣ вспомнился царь Иродъ и преступная дѣвушка, обошедшая его пляскою, и сердце у меня защемило. Но мало по малу я ободрилась, какъ и царица Эсѳирь, и разсказала ему о нашей великой бѣдѣ. Со слезами сказала я ему, что отцу моему грозитъ тюрьма, если онъ не найдетъ добраго человѣка, который бы его выручилъ.
— Слушай, Юнисъ, проговорилъ мой дядя послѣ долгаго молчанія: — я заключу съ тобою и съ твоимъ отцомъ торговую сдѣлку. Онъ укралъ у меня мою любимую сестру и съ той поры глаза мои болѣе не видали ея. Я богатъ и у меня нѣтъ дѣтей. Если твой отецъ согласится уступить тебя мнѣ, отказавшись отъ всѣхъ своихъ правъ на тебя, такъ чтобы, если мнѣ заблагоразсудится, никогда болѣе не видать тебя, тогда я заплачу всѣ его долги и возьму тебя къ себѣ въ домъ на правахъ родной дочери.
Прежде чѣмъ онъ успѣлъ договорить, я соскочила съ его колѣней, полная такого гнѣва, какого я еще въ жизнь свою ни разу не испытывала.
— Этому никогда не бывать! воскликнула я. — Отецъ мой никогда не согласится уступить меня и я никогда не соглашусь его оставить.
— Не торопись слишкомъ своимъ рѣшеніемъ, Юнисъ, проговорилъ онъ. — Вспомни, что у твоего отца есть еще двѣ другія дочери! Я даю тебѣ часъ на размышленіе.
И съ этими словами онъ и его жена вышли изъ красиво меблированной комнаты и я осталась одна. Мое рѣшеніе было твердо принято съ самаго начала. Но пока я сидѣла передъ пылающимъ каминомъ, на меня напало какое-то странное ощущеніе: казалось, что всѣ ненастные, холодные дни наступающей зимы собираются вокругъ меня толпою, наполняютъ стужею теплую атмосферу комнаты и леденятъ меня своимъ прикосновеніемъ; дошло до того, что я стала дрожать, какъ бы отъ страха. Тогда я открыла маленькую книжку съ собраніемъ разныхъ изреченій, которыя выдергивались по жребію; книжка эта была мнѣ подарена нашимъ пасторомъ. Не разъ загадывала я по этой книжкѣ, но до сихъ поръ я находила въ ней только неясные совѣты и смутныя утѣшенія. Но на этотъ разъ я снова загадала по ней, и попавшіяся мнѣ слова были: «не падай духомъ». Слова эти сильно ободрили меня.
По прошествіи часа, дядя возвратился и долго искушалъ меня, представляя мнѣ различныя соображенія житейской мудрости, не упуская ни приманокъ, ни угрозъ, пока я наконецъ рѣшилась разомъ положить всему этому конецъ.
— Не доброе вы дѣло дѣлаете, что искушаете дочь покинуть отца, проговорила я. — Провидѣніе дало вамъ возможность облегчать скорби ващихъ ближнихъ, а вы вмѣсто того увеличиваете ихъ. Я охотнѣе стану жить съ отцомъ моимъ въ темницѣ, чѣмъ съ вами во дворцѣ.
Я повернулась и вышла изъ его дома, кое-какъ выбравшись изъ сѣней при слабомъ свѣтѣ сгущавшихся сумерекъ. Мнѣ надо было пройти болѣе мили до селенія, въ которомъ останавливался мальпостъ, и изгороди по обѣимъ сторонамъ дороги образовали высокую стѣну. Какъ я ни торопилась, а ночь все же застигла меня не далеко отъ дома моего дяди; ночь настала такая туманная и черная, что я могла почти осязать этотъ густой мракъ. «Не падай духомъ, Юнисъ», сказала я себѣ самой, и чтобы прогнать страхъ, который совсѣмъ овладѣлъ бы мною, если бы я ему хоть сколько нибудь поддалась, я запѣла громкимъ голосомъ нашъ вечерній гимнъ.
Вдругъ неподалеку отъ меня послышался голосъ, подхватившій ту же мелодію. То былъ чистый, грудной, могучій голосъ, точь-въ-точъ какъ у того брата, который училъ насъ пѣть въ колоніи. Сердце мое забилось страхомъ и въ то же время какою-то непонятною радостью; я остановилась — и голосъ тоже мгновенно замолкъ.
— Добрый вечеръ, сказалъ мнѣ кто-то, и въ тонѣ, которымъ были сказаны эти слова, было столько доброты и честности, что я тотчасъ же ободрилась.
— Позвольте мнѣ идти вмѣстѣ съ вами, проговорила я. — Ночь застала меня на дорогѣ, и я боюсь заблудиться. Я иду въ Лонгвиль.
— И я туда же иду, отвѣчалъ голосъ, съ которымъ я между тѣмъ успѣла поравняться.
Я увидѣла передъ собою въ туманѣ высокую, темную фигуру.
— Скажите, братъ мой, проговорила я, дрожа, сама не знаю, отчего: — далеко ли мы отъ Лонгвиля?
— Намъ осталось всего какихъ нибудь десять минутъ ходьбы, отвѣчалъ онъ веселымъ голосомъ, отъ котораго и у меня стало легче на душѣ. — Не хотите ли мою руку? мы живо дойдемъ такимъ образомъ.
Я слегка оперлась на его руку, и при этомъ мною овладѣло такое чувство, какъ будто я нашла надежную опору и мнѣ уже никакая опасность не страшна. Когда мы поравнялись съ освѣщеннымъ окномъ деревенской гостинницы, мы взглянули другъ другу въ лицо. У него было красивое лицо, напоминавшее мнѣ лучшія картины, какія я только видѣла на своемъ вѣку. Но знаю, почему, мнѣ вспомнился въ эту минуту архангелъ Гавріилъ.
— Вотъ мы и въ Лонгвилѣ, проговорилъ онъ. — Скажите, куда мнѣ отвести васъ?
— Сэръ, отвѣчала я, потому что при свѣтѣ у меня недоставало духу говорить ему «братъ мой»: — мнѣ еще надо попасть въ Вудбери.
— Въ Вудбери! воскликнулъ онъ: — въ такую позднюю пору и одной! Черезъ нѣсколько минутъ здѣсь остановится возвратный мальпостъ, съ которымъ я и самъ отправляюсь въ Вудбери. Если позволите, я буду служить вамъ провожатымъ.
— Благодарю васъ, сэръ, проговорила я, и мы простояли молча другъ возлѣ друга, пока фонари остановившагося мальпоста не обдали насъ сквозь туманъ своимъ свѣтомъ. Незнакомецъ отворилъ дверцу кареты, но я отступила шагъ назадъ, подавляемая глупымъ чувствомъ стыда, при мысли о моей бѣдности; но чувство это надо было побѣдить во что бы то ни стало.
— Мы люди бѣдные, пробормотала я: — мнѣ надо сѣсть снаружи.
— Возможно ли это въ такую холодную ночь! воскликнулъ онъ. — Садитесь, садитесь въ карету.
— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнула я, приходя въ себя: — я возьму наружное мѣсто.
На верху уже сидѣла чисто одѣтая крестьянка съ ребенкомъ, я поспѣшила сѣсть возлѣ нихъ. Мѣсто мое пришлось съ боку, надъ колесами. Ночь была такъ темна, что ничего не было видно, кромѣ причудливаго мельканья каретныхъ фонарей по обнаженнымъ вѣтвямъ живыхъ изгородей. Все остальное было погружено въ непроглядный мракъ. Отецъ и ожидавшая, его тюрьма не выходили у меня изъ головы. Я ни о чемъ болѣе не могла думать. Вдругъ я почувствовала, что чья-то сильная рука легла на мою руку и голосъ Гавріила проговорилъ:
— Ваше мѣсто не совсѣмъ безопасно. При внезапномъ толчкѣ вы можете выскочить.
— Туда мнѣ и дорога! вырвалось у меня съ рыданіемъ.
Силы мнѣ измѣнили и, закрывъ лицо руками, я тихо заплакала въ темнотѣ. Но, по мѣрѣ того, какъ лились мои слезы, на душѣ у меня становилось легче.
— Братъ мой, проговорила я (въ темнотѣ я снова могла называть его братомъ): — я всего только нѣсколько дней какъ оставила школу и не успѣла еще обтерпѣться среди мірскихъ печалей и заботъ.
— Дитя мое, отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ: — я видѣлъ, какъ вы закрыли лицо руками и плакали. Могу ли я въ чемъ нибудь помочь вамъ?
— Нѣтъ, проговорила я: — это горе касается только меня и моихъ домашнихъ.
Онъ ничего болѣе не сказалъ; чувствовала я только, что онъ загородилъ своею рукою то мѣсто, откуда я могла свалиться и такимъ образомъ мы продолжали свое путешествіе въ Вудбери въ ночной темнотѣ.
Въ конторѣ дилижансовъ дожидался меня братъ Муръ. Онъ поспѣшно увелъ меня, такъ что я едва успѣла бросить прощальный взглядъ на Гавріила, который стоялъ не трогаясь съ мѣста и провожалъ меня глазами. Братъ Муръ осыпалъ меня распросами о моемъ свиданіи съ дядей. Когда я ему разсказала о моей неудачѣ, онъ призадумался, и почти ничего не говорилъ вплоть до того времени, когда я усѣлась въ вагонъ. Тогда онъ просунулъ голову ко мнѣ въ окно и проговорилъ:
— Скажите Присциллѣ, что я завтра утромъ, побываю у нея.
Братъ Муръ человѣкъ богатый. Можетъ статься, что изъ любви къ Присциллѣ онъ захочетъ помочь моему отцу.
11-е ноября. Мнѣ снилось сегодня ночью, что Гавріилъ стоитъ возлѣ меня и говоритъ: «Я принесъ тебѣ радостныя вѣсти». Я было стала жадно вслушиваться. Но тутъ онъ вздохнулъ и исчезъ.
15-е ноября. Братъ Муръ бываетъ здѣсь каждый день, но что-то ни слова не говоритъ о своемъ намѣреньи помочь моему отцу. А между тѣмъ, если помощь не подоспѣетъ скоро, его посадятъ въ тюрьму. Впрочемъ, какъ знать? Можетъ, дядя еще смягчится и предложитъ намъ не такія жестокія условія. Если бы онъ только потребовалъ, чтобы я жила съ нимъ половину года, я бы ужъ такъ и быть, согласилась. Вѣдь жилъ же Даніилъ съ тремя юношами при дворѣ вавилонскомъ и никакое зло не прикасалось ихъ. Непремѣнно напишу ему объ этомъ.
19-е ноября. Отвѣта отъ дяди все еще нѣтъ. Сегодня я провожала въ Вудбери сестру Присциллу, которой хотѣлось посовѣтоваться съ пасторомъ тамошней церкви. Пока она говорила съ нимъ, я воспользовалась этимъ часомъ, чтобы взглянуть на зданіе тюрьмы и обошла вокругъ его угрюмыхъ толстыхъ стѣнъ. При этомъ я подумала о моемъ бѣдномъ отцѣ, и сердце у меня сжалось. Наконецъ, уставъ, я присѣла на камень и снова вынула мою книжку, по которой я обыкновенно загадываю. И опять мнѣ попался тотъ же отвѣтъ: «Не падай духомъ». Въ эту самую минуту показались Присцилла и братъ Муръ. Въ лицѣ его было что-то такое, что мнѣ не понравилось, но я вспомнила, что онъ вскорѣ долженъ стать мужемъ моей сестры, встала и протянула ему руку. Онъ подхватилъ меня подъ руку и прикрылъ мои пальцы своею жирною ладонью. Такимъ образомъ мы принялись расхаживать втроемъ передъ оградою тюрьмы. Вдругъ, въ одномъ саду, расположенномъ на скатѣ неподалеку отъ насъ, я увидала того, кого называю Гавріиломъ, такъ какъ настоящаго имени его не знаю. Съ нимъ рядомъ стояла прелестная бѣлокурая молодая женщина. Слезы невольно брызнули у меня изъ глазъ. О чемъ я плакала, я и сама хорошенько не знаю, но должно полагать, что мнѣ вспомнилось въ эту минуту печальное положеніе дѣлъ моего отца. Братъ Муръ проводилъ насъ домой и выпроводилъ Джона Робинса. Джонъ Робинсъ просилъ меня не забывать его и я, конечно, пока жива, буду его помнить.
30-е ноября. Что за несчастный ныньче день! Отецъ въ тюрьмѣ. Сегодня въ обѣденную пору пришли какіе-то два человѣка недоброй наружности и арестовали его. Да проститъ мнѣ Богъ, что я желаю имъ смерти. Отецъ мой однако велъ себя очень тердѣливо и кротко.
— Пошлите за братомъ Муромъ, проговорилъ онъ, помолчавъ, — и поступайте такъ, какъ онъ вамъ посовѣтуетъ.
Немного погодя его увели.
— Что мнѣ дѣлать! что мнѣ дѣлать!
30-е ноября. Вчера вечеромъ мы разсуждали о томъ, какъ намъ теперь поступать. Присцилла думаетъ, что братъ Муръ поспѣшитъ теперь свадьбой, а Сузанна имѣетъ какое-то предчувствіе, что на ея долю выпадетъ быть женою брата Шмита. Она очень умно говорила объ обязанностяхъ, связанныхъ съ званіемъ жены миссіонера, и о благодати, потребной для исполненія ихъ. Но я ни о чемъ не могла думать, кромѣ моего бѣднаго отца, тщетно старающагося заснуть въ стѣнахъ темницы
Братъ Муръ говоритъ, что есть, по его мнѣнію, одно средство спасти отца, но что для этого слѣдуетъ молиться, чтобы Богъ помогъ намъ побѣдить наше своеволіе. Что до меня касается, я готова на все, и не задумалась бы даже продать себя въ неволю, какъ то дѣлали наши первые миссіонеры во времена рабства въ Вестъ-Индіи. Но въ Англіи нельзя продать себя въ неволю, хотя и я съумѣла бы быть вѣрною рабынею. Мнѣ надо во что бы то ни стало достать всю сумму, необходимую для уплаты нашихъ долговъ. Братъ Муръ говоритъ мнѣ, чтобы я не плакала, потому что отъ этого глаза портятся.
1-е декабря. Въ тотъ день, когда арестовали моего отца, я еще разъ обратилась къ моему дядѣ съ послѣднею, отчаянною просьбою. Сегодня я получила отъ него коротенькую записку, въ которой онъ увѣдомляетъ меня, что поручилъ своему стряпчему побывать у меня и передать мнѣ условія, на которыхъ онъ согласенъ помочь мнѣ. Пока я читала эту записку, пріѣхалъ стряпчій и велѣлъ мнѣ сказать, что желаетъ переговорить со мною наединѣ. Я пошла въ гостиную, дрожа отъ волненія. Стряпчій этотъ былъ никто иной, какъ Гавріилъ. На душѣ у меня просвѣтлѣло; я вспомнила свой сонъ, въ которомъ онъ, мнѣ говорилъ: «Я принесъ тебѣ радостныя вѣсти».
— Я имѣю честь говорить съ миссъ Юнисъ Фильдингъ, началъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ и глядя на меня съ улыбкою, которая точно солнечный лучъ проникла въ мою печальную душу.
— Такъ точно, отвѣчала я, и при этомъ, какъ глупая дѣвчонка, потупилась подъ его взглядомъ. Я сдѣлала ему знакъ, чтобы имъ сѣлъ на прежнее мѣсто, а сама остановилась противъ него, прислонившись къ креслу моей матери.
— Я долженъ передать вамъ жестокое порученіе, заговорилъ Гавріилъ. Вашъ дядюшка самъ продиктовалъ эту бумагу, которая должна быть подписана вами и вашимъ отцомъ. Онъ соглашается заплатить всѣ долги мистера Фильдинга и обезпечить ему годовой доходъ во сто фунтовъ съ тѣмъ условіемъ, чтобы вашъ батюшка удалился въ какую выбудь колонію моравскихъ братьевъ въ Германіи, а вы согласились на прежнее его предложеніе.
— Этого я не могу сдѣлать! воскликнула я съ горечью. — О сэръ, скажите сами, хорошо ли будетъ, если я оставлю моего отца?
— Боюсь, что нѣтъ, проговорилъ онъ тихимъ голосомъ.
— Такъ потрудитесь же, сэръ, передать моему дядѣ, что я не согласна.
— Хорошо, отвѣчалъ онъ, — и я постараюсь передать вашъ отказъ въ возможно мягкой формѣ. Вы имѣете во мнѣ друга, миссъ Юнисъ.
Онъ какъ-то особенно протянулъ послѣднее слово, какъ будто это имя было для него непривычно и въ тоже время нравилось ему своей необычайностью, ни разу не звучало оно въ моихъ ушахъ такъ пріятно. Немного погодя онъ всталъ и началъ прощаться.
— Прощайте, братъ мой, проговорила я, протягивая ему руку.
— Я еще увижусь съ вами, миссъ Юнисъ, проговорилъ онъ.
Увидѣлся онъ со мною раньше, чѣмъ думалъ, потому что я съ слѣдующимъ же поѣздомъ отправилась въ Вудбери и, выходя изъ темнаго вагона, въ которомъ совершала свое путешествіе, я увидѣла, какъ онъ выходилъ изъ вагона другаго класса. Въ ту же минуту взглядъ его упалъ на меня.
— Куда вы идете теперь, Юнисъ? спросилъ онъ.
Это привѣтствіе звучало гораздо пріятнѣе обыкновеннаго, холоднаго эпитета миссъ. Я сказала ему, что дорога къ тюрьмѣ мнѣ извѣстна, ибо недавно тамъ была, и осматривала ея наружность. Я замѣтила, что на глазахъ его навернулись слезы, но не сказавъ ни слова, онъ взялъ меня подъ руку, и я молча, но съ весьма замѣтнымъ облегченіемъ сердца, пошла рядомъ съ нимъ къ большимъ воротамъ темницы моего отца.
Мы вошли на четыреугольный дворъ, гдѣ ничего не было видно, кромѣ сѣраго зимняго неба, плоско висѣвшаго надъ головой; тутъ былъ мой отецъ; съ сложенными на грудь руками и опущенной головой такъ низко, какъ будто ей никогда болѣе не суждено и подниматься, онъ мѣрными шагами ходилъ взадъ и впередъ. Я громко вскрикнула, подбѣжала, бросилась къ нему на шею, и больше ничего не помнила до тѣхъ поръ, когда открыла глаза въ небольшой пустой комнатѣ; — отецъ держалъ меня въ своихъ объятіяхъ, между тѣмъ какъ Гавріилъ стоялъ передо мной на колѣняхъ и отогрѣвалъ мои руки, осыпая ихъ безпрестанными поцалуями.
Послѣ того Гавріилъ и мой отецъ вступили въ переговоры; но вскорѣ пришелъ братъ Муръ, и Гавріилъ удалился. Братъ Муръ торжественнымъ тономъ сказалъ:
— Этотъ человѣкъ представляетъ собою волка въ овечьей шкурѣ, а наша Юнисъ — нѣжную овечку.
Не могу повѣрить, что Гавріилъ — волкъ.
Декабря 2. Я наняла комнату въ одномъ изъ ближайшихъ къ тюрьмѣ коттэджей, занимаемомъ Джономъ Робинсомъ и его женой. Такимъ образомъ я могу проводить каждый день съ моимъ отцомъ.
Декабря 13. Мой отецъ пробылъ въ тюрьмѣ ровно двѣ недѣли. Братъ Муръ вчера вечеромъ приходилъ повидаться съ Присциллой и сегодня поутру долженъ представить намъ свой планъ для освобожденія моего отца. Я отправляюсь въ тюрьму встрѣтиться съ нимъ.
Когда я вошла въ комнату, мой отецъ и братъ Муръ казались сильно встревоженными; и въ добавокъ отецъ сидѣлъ откинувшись къ спинкѣ стула, какъ бы утомленный послѣ долгой борьбы.
— Разскажи ей, братъ, сказалъ онъ, и братъ Муръ разсказалъ намъ о небесномъ видѣніи, которое представилось ему и повелѣло нарушить клятву, данную Присциллѣ, и жениться на мнѣ — представьте на мнѣ! Видѣніе изчезло и въ памяти его остались слова: — это видѣніе, а не грезы, — оно не требуетъ растолкованія.
— Поэтому, Юнисъ, сказалъ онъ съ благоговѣніемъ: — вы и Присцилла должны покориться этому велѣнію, — иначе вы сдѣлаетесь ослушницами воли Господа.
Это оглушило меня какъ сильнымъ ударомъ, но все таки я услышала, что онъ прибавилъ слѣдующія слова:
— Видѣніе повелѣло мнѣ также освободить вашего отца въ тотъ самый день, въ который вы сдѣлаетесь моей женой.
— Но, сказала я наконецъ, почувствовавъ къ нему полное отвращеніе: — это было бы позорной обидой для Присциллы. Такое видѣніе не можетъ быть низпослано съ неба, — это ложное видѣніе, обманъ чувства. Почему же оно не велѣло вамъ жениться на Присциллѣ и освободить моего отца? — Нѣтъ, нѣтъ — это ложное видѣніе.
— Нѣтъ, сказалъ онъ, устремивъ на меня свой взглядъ: — по моему собственному убѣжденію я выбралъ Присциллу безразсудно. Въ этомъ я сдѣлалъ ошибку; но за эту ошибку я обѣщалъ ей половину приданаго.
— Отецъ! вскричала я: — я также какъ и онъ должна бы получить какое нибудь велѣніе свыше. Почему только ему одному должно представиться видѣніе?
Я прибавила къ этому, что отправлюсь домой, навѣщу Присциллу и потомъ буду искать знаменія для моего руководства.
Декабря 14. Когда я воротилась домой, Присцилла лежала въ постелѣ и отказала мнѣ въ свиданіи. Я встала сегодня въ пять часовъ утра и спустилась въ общую нашу гостиную. Когда я зажгла лампу, комната показалась какою-то покинутою, опустѣлою, и въ тоже время мелькнула идея, что тутъ недавно находились неземныя существа, какъ будто моя покойная мать и ея дѣти, которыхъ я никогда не видѣла, сидѣли ночью подлѣ камина, какъ сидѣли мы въ теченіи дня. Быть можетъ, она, узнавъ о моей горести, оставила какіе нибудь знаки, по которымъ бы я могла сыскать для себя совѣтъ и утѣшеніе. На столѣ лежала моя библія, но она была закрыта, ея ангельскіе пальчики не открыли ее на страницѣ, которою бы я могла руководиться. Пріискатъ для себя такое руководство другаго способа не было, какъ только бросить жребій.
Я отрѣзала три маленькіе лоскуточка бумаги одинаковой длины и совершенно Схожихъ между собою, — три, хотя въ дѣйствительности мнѣ нужно было только два. На одномъ я написала: — быть женой брата Мура, — на другомъ: быть незамужней сестрой. Третій положила на конторку безъ всякой надписи, какъ будто ожидая, что на немъ напишется какое нибудь имя, и вдругъ весь пронзительный холодъ зимняго утра превратился для меня въ удушливой зной, такъ что я открыла окно и дала морозному воздуху освѣжитъ мнѣ лицо. Въ душѣ я сказала себѣ, что предоставляю себя случаю, хотя совѣсть и терзала меня за слово «случай». Поэтому я разложила три лоскуточка бумаги между листами библіи и стала противъ нихъ, страшась вынуть жребій, содержавшій тайну моей будущей жизни.
Для отличія одного лоскуточка отъ другаго не было никакого знака, и я ни подъ какимъ видомъ не рѣшилась протянуть руку и выдернуть одинъ изъ нихъ; ибо тогда я была бы уже обязана выполнить торжественный приговоръ. Сдѣлаться женою брата Мура казалось слишкомъ ужаснымъ; домъ незамужнихъ сестеръ, гдѣ одинокія сестры жили, имѣя все общее, представлялся мнѣ скучнымъ, монотоннымъ и даже пустыннымъ. Ну, а если вынется чистый лоскутокъ! Сердце мое затрепетало; снова и снова протягивала я руку и снова отводила ее назадъ; масло въ лампѣ догорало, ея свѣтъ становился тусклѣе и тусклѣе, и я, страшась опять остаться безъ указанія, какъ дѣйствовать, выдернула средній лоскутокъ. При мерцаніи потухавшаго свѣта, я прочитала на немъ: быть женой брата Мура.
Это были послѣднія слова, занесенныя въ мой дневникъ три года тому назадъ.
Когда Сузанна спустилась внизъ и вошла въ гостиную, она застала меня за конторкой съ безумнымъ выраженіемъ въ лицѣ и съ роковымъ жребіемъ въ рукѣ. Для нея не требовалось никакихъ объясненій; взглянувъ на другіе лоскутки бумаги, — одинъ пустой, другой съ надписью: быть незамужней сестрой, — она догадалась, что я гадала. Я помню, она заплакала и порадовала меня съ необыкновенной нѣжностью, потомъ вернулась въ свою комнату я я слышала, что она разговаривала съ Присциллой серьезнымъ и печальнымъ тономъ. Послѣ того мы всѣ находились въ пассивномъ состояніи; даже Присцилла съ какимъ-то безсмысленнымъ видомъ выражала покорность своей судьбѣ. Приходилъ братъ Муръ и Сузанна сообщила ему о вынутомъ мною непреложномъ жребіи, но умоляла его не домогаться въ этотъ день моего свиданія; и онъ оставилъ меня въ покоѣ, чтобы я хотя нѣсколько свыклась съ сознаніемъ своей горькой участи.
На другой день рано поутру я возвратилась въ Вудбери; единственнымъ для меня утѣшеніемъ служила мысль, что дорогаго моего отца выпустятъ изъ тюрьмы и что остальные дни своей жизни онъ проведетъ при мнѣ въ богатствѣ и спокойствіи. Въ теченіе послѣдующихъ дней, не представилось брату Муру никакой возможности оставаться со мной наединѣ: утромъ и вечеромъ Джонъ Робинсъ или жена его провожали меня до тюремныхъ воротъ, и у нихъ ждали меня, чтобы воротиться въ коттэджъ вмѣстѣ со мною.
Отецъ мой долженъ быть освобожденъ не ранѣе, какъ въ день моей свадьбы, поэтому свадьбой спѣшили чрезвычайно. Многіе изъ свадебныхъ нарядовъ Присциллы пригодились для меня. Приговоръ мой съ каждымъ днемъ становился все ближе и ближе.
Однажды утромъ, на пасмурной и унылой дскабрской зарѣ, я неожиданно встрѣтилась съ Гавріиломъ. Онъ говорилъ чрезвычайно торопливо и серьезно, такъ что я даже порядочно не поняла, что онъ сказалъ, и робко отвѣчала ему:
— Въ день Новаго Года, я выхожу замужъ за брата Джошуа Мура, и онъ тогда освободитъ моего отца.
— Юнисъ, вскричалъ онъ, остановись передо много и загородивъ собой узкую тропинку: — вы никогда за него не выйдете. Я знаю этого жирнаго святошу. Праведное небо! да я люблю васъ въ тысячу разъ сильнѣе его. Любовь! Этотъ негодяй не понимаетъ еще значенія этого слова.
Я ничего не отвѣтила; я боялась и его, и себя, хотя и не вѣрила, что Гавріилъ былъ волкъ въ овечьей шкурѣ.
— Знаете-ли вы, кто я? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, прошептала я.
— Я племянникъ вашего дяди съ жениной стороны, сказалъ онъ: — и былъ воспитанъ въ его домѣ. — Перестаньте думать объ этомъ злосчастномъ бракѣ съ Муромъ и я беру на себя освободить вашего отца. Я молодъ и могу работать. Я выплачу долги вашего отца.
— Это невозможно, отвѣчала я. — Брату Муру представилось небесное явленіе, а я вынула жребій. Тутъ нѣтъ никакой надежды. Я должна выдти замужъ за него въ день новаго года.
Гавріилъ убѣдилъ меня разсказать ему всю исторію моей горести. Онъ посмѣялся немного и велѣлъ мнѣ быть какъ можно болѣе спокойной, и я никакъ не могла вразумить его, до какой степени не возможно было для меня бороться съ опредѣленіемъ судьбы.
Бывая у отца, я всегда старалась скрыть свое горе, разсказывая ему о счастливыхъ дняхъ, которые намъ предстояло проводить вмѣстѣ нѣкоторое время. Я пѣла въ стѣнахъ темницы простые гимны, которые мы пѣвали вмѣстѣ въ мирной школьной церкви среди собранія чистыхъ сердецъ, и подкрѣпляла мое сердце и сердце отца вспоминаемыми совѣтами моего добраго дорогаго пастора. Такимъ образомъ отецъ немного догадывался о моихъ страданіяхъ и съ надеждой ждалъ того дня, когда отворятся двери его темницы.
Однажды я отправилась къ пастору, жившему въ Вудбери, и открыла передъ нимъ мое сердце, — не упомянувъ впрочемъ ни слова о Гавріилѣ — и онъ сказалъ мнѣ, что это часто бываетъ съ молодыми дѣвушками передъ ихъ замужествомъ, но что открывающаяся мнѣ стезя совершенно чиста; онъ сказалъ также, что братъ Муръ — человѣкъ набожный и что я скоро полюблю и буду почитать его какъ лужа.
Наконецъ наступилъ послѣдній день года; день, знаменательный для многихъ, кто вынулъ свой жребій на наступающій годъ. Все по видимому приближалось къ концу. Всякая надежда покинула меня, если только допустить, что въ сердцѣ моемъ была еще надежда. Я оставила отца рано вечеромъ, потому что не могла долѣе скрывать моихъ страданій, — не смотря на то, очутившись за стѣнами тюрьмы, я ходила около нея взадъ и впередъ, — не могла оторваться отъ нея, какъ будто эти дни, какъ бы ни были они жалки, служили предвѣстниками счастливыхъ дней, которые быстро приближались. Братъ Муръ не показывался цѣлый день; по всей вѣроятности онъ занятъ былъ распоряженіями относительно освобожденія моего отца. Я все еще бродила подъ высокими стѣнами тюрьмы, какъ вдругъ подъѣхала карета безъ всякаго шума, — потому что земля была покрыта мягкимъ снѣгомъ, — изъ нея выпрыгнулъ Гавріилъ и почти заключилъ меня въ свои объятія.
— Милая Юнисъ, сказалъ онъ: — вы должны сей часъ же ѣхать со мной. Нашъ дядя спасетъ васъ отъ этого ненавистнаго брака.
Не знаю, что бы я сдѣлала, если бы съ козелъ кареты не раздался голосъ Джона Робинса: — Не бойтесь, миссъ Юнисъ; помните, здѣсь Джонъ Робинсъ.
При этихъ словахъ я отдалась въ руки Гавріила, и онъ посадилъ меня въ карету, укутавъ теплыми платками. Все это казалось мнѣ пріятнымъ сновидѣнісмъ, въ то время какъ мы безъ малѣйшаго шума катили по снѣжнымъ дорогамъ, при блѣдномъ свѣтѣ молодаго мѣсяца, падавшемъ на покрытую снѣгомъ мѣстность и озарявшемъ лицо Гавріила, когда онъ отъ времени до времени наклонялся впередъ, чтобы теплѣе укутать меня.
Прошло часа три нашей ѣзды по большой дорогѣ, когда мы свернули въ сторону на побочную дорогу, въ которой я сейчасъ же узнала глубокую алею, гдѣ впервые встрѣтилась съ Гавріиломъ. Мы подъѣхали къ дому нашего дяди; съ спокойнымъ духомъ я вышла изъ кареты и во второй разъ переступила порогъ его дверей.
Гавріилъ проводилъ меня въ комнату, которую я видѣла прежде и, посадивъ меня передъ каминомъ, съ любезной заботливостью снялъ съ меня шляпку и теплый платокъ; онъ сталъ напротивъ и началъ смотрѣть на меня съ улыбкой. Отворилась дверь и вошелъ дядя.
— Подойди и поцалуй меня. Юнисъ, — сказалъ онъ; и я повиновалась ему съ изумленіемъ.
— Дитя, продолжалъ онъ, отводя съ моего лица волосы и приглаживая ихъ: — по своему желанію ты бы не пріѣхала ко мнѣ, — потому я поручилъ этому молодому человѣку привезти тебя противъ воли, просто похитить тебя. Мы не намѣрены допустить брака твоего съ Джошуа Муромъ. Я не могу считать его своимъ племянникомъ. Пусть онъ женится на Присциллѣ.
Въ голосѣ дяди отзывалось столько искренности, что на минуту я чувствовала себя совершенно спокойною, хотя и знала, что онъ не въ состояніи былъ перемѣнить вынутаго мною жребія. Онъ посадилъ меня подлѣ себя, но я все-таки продолжала смотрѣть ему въ лицо съ удивленіемъ.
— Я намѣренъ вынуть для тебя жребій, сказалъ онъ съ веселымъ видомъ: — что бы сказалъ мой розовый бутончикъ, моя милая Юнисъ, своему тучному обожателю, если бы она узнала, что ея отецъ въ настоящую минуту свободный человѣкъ?
Я не смѣла взглянуть на его лицо, ни въ лицо Гавріила. Я вспомнила, что сама искала приговора судьбы, и что никакая земная сила не могла отмѣнить его, какъ не могла отмѣнить небеснаго видѣнія, которое представилось брату Муру.
— Дядя, сказала я, содрогаясь: — я не имѣю голоса въ этомъ дѣлѣ; я добровольно вынула жребій и должна покориться ему. Вы не можете помочь мнѣ.
— Посмотримъ, отвѣчалъ онъ: — ты знаешь, что теперь канунъ новаго года, и слѣдовательно можно снова гадать. На этотъ разъ мы однако не пустимъ въ дѣло билетиковъ съ надписями: быть ли женой брата Мура, или незамужпей сестрой, — а употребимъ одинъ пустой, безъ всякой надписи.
Продолжая удивляться этимъ словамъ, я услышала въ пріемной чьи-то шаги, отворилась дверь и — на порогѣ ея остановился мой обожаемый отецъ съ распростертыми ко мнѣ руками; какимъ образомъ онъ явился сюда — не знаю; — съ крикомъ радости я бросилась къ нему и на груди его спрятала свое лицо.
— Прошу покорно, мистеръ Фильдингъ, сказалъ дядя. — Филипъ, — только теперь оказалось, что настоящее имя Гавріила было Филипъ — приведи сюда мистера Мура.
Страхъ и удивленіе поразили меня; мой отецъ тоже казался встревоженнымъ, и придвинулъ меня ближе къ себѣ. Братъ Муръ вошелъ съ испуганнымъ и унылымъ выраженіемъ, которое дѣлало его въ моихъ глазахъ во сто разъ отвратительнѣе, особливо когда онъ остановился у дверей и обратилъ къ намъ свое лицо, на которомъ такъ рѣзко обозначалась трусость.
— Мистеръ Муръ, сказалъ дядя: — дкажется, завтра вы намѣрены жениться на моей племянницѣ, Юнисъ Фильдингъ?
— Я не зналъ, что она ваша племянница, отвѣчалъ онъ раболѣпнымъ тономъ. — Я не рѣшился бы подумать…
— А небесное видѣніе, мистеръ Муръ? прервалъ мой дядя.
Муръ бросилъ вокругъ себя безсмысленный взглядъ и потупилъ его.
— Это была иллюзія, обманъ чувствъ, пробормоталъ онъ.
— Это была ложъ! сказалъ Гавріилъ.
— Мистеръ Муръ, продолжалъ дядя: — если небесное видѣніе было вѣрно, то оно стоитъ вамъ пять тысячъ пять сотъ фунтовъ стерлинговъ, то есть суммы, которую вы мнѣ должны, кромѣ разныхъ долговъ моему племяннику. Если только оно было вѣрно, то разумѣется вы должны оставаться при немъ.
— Нѣтъ, --оно не было вѣрно, отвѣчалъ онъ: — видѣніе относилось до Присциллы, которой я далъ слово жениться на ней. Лукавый обольстилъ меня перемѣнить ея имя на имя Юнисъ.
— Такъ отправляйтесь и женитесь на Присциллѣ, — сказалъ дядя съ усмѣшкой. —Филипъ, — выведи его.
Но Присцилла не хотѣла уже знать болѣе брата Мура, и вскорѣ послѣ поселилась между незамужними сестрами, въ кругу которыхъ я провела мою тихую и безмятежную юность. Ея запасъ брачныхъ нарядовъ, передѣланныхъ впослѣдствіи для меня, пригодился наконецъ для Сузанны, которая согласилась быть женой брата Шмидта по внутреннему своему влеченію; она отправилась къ нему въ Вестъ-Индію, откуда часто присылаетъ письма, выражая въ нихъ свое счастіе. Нѣкоторое время я тревожилась насчетъ моего жребія, но коль скоро видѣніе брата Мура относилось до Присциллы, то не было надобности и думать о немъ, — тѣмъ болѣе, что Мура я никогда больше не видѣла. Между дядей и отцомъ, никогда прежде не встрѣчавшимися, образовалась тѣсная дружба, — и дядя ничего больше и слышать не хотѣлъ, какъ только, чтобы мы жили вмѣстѣ въ его обширномъ загородномъ домѣ, гдѣ я могла бы быть дочерью для нихъ обоихъ. Въ народѣ поговаривали, что мы отступили отъ Церкви Союзной Братіи, — но это не правда. Скажу только одно, что какъ нашла я въ ней одного дурнаго человѣка, точно также находила внѣ ея много хорошихъ людей.
Гавріилъ не принадлежалъ къ числу ея Братій.
V. править
Покойная моя жена, Минни, и я проводили первый мѣсяцъ нашей супружеской жизни. Только два дни, какъ мы воротились изъ путешествія медоваго мѣсяца въ Килларни. Я былъ младшій товарищъ въ фирмѣ лондонскихъ банкировъ Шварцмура и Паддокъ въ улицѣ Ломбардъ (я долженъ скрыть настоящія имена) и имѣлъ еще четыре дня до окончанія отпуска, которыми могъ наслаждаться съ полнымъ удовольствіемъ. Я находился на вершинѣ счастія въ веселомъ моемъ новомъ коттэджѣ, на юго-западномъ краю Лондона, и предавался сладостной нѣгѣ въ свѣтлое октябрское утро, наблюдая паденіе желтыхъ листьевъ подъ лучами осенняго солнца. Минни сидѣла подлѣ меня подъ боярышникомъ иначе я не былъ бы совершенно счастливъ.
Въ концѣ сада показалась бѣгущая маленькая Бетси, горничная Минни, съ письмомъ въ рукѣ, имѣвшимъ зловѣщій видъ.
Это была телеграмма отъ мистера Шварцмура. Она заключала въ себѣ слѣдующія слова:
«Намъ нужно, чтобы вы безотлагательно отправились на континентъ съ наличными деньгами. Неаполитанскій заемъ. Медлить нельзя. Во время вашего отсутствія, въ нашихъ дѣлахъ произошли большія перемѣны. Сожалѣемъ, что должны нарушить вашъ праздникъ. Будьте въ конторѣ въ 6 часовъ 30 минутъ. Въ 9 часовъ 15 минутъ отправляйтесь отъ лондонскаго моста, чтобы поспѣть на Дуврскій ночной пароходъ».
— Разсыльный ушелъ?
— Это подалъ не разсыльный, сэръ, а какой-то пожилой джентльменъ, который пошелъ въ заведеніе Досона. Конторскій разсыльный отлучился, а этому джентльмену случайно привелось идти мимо нашего дома.
— Гербертъ, мой милый, ты не поѣдешь, ты не долженъ ѣхать, сказала Минни, склонясь ко мнѣ на плечо и опустивъ свое личико. — Не ѣзди!
— Душа моя, я долженъ ѣхать. Въ подобныхъ случаяхъ фирма, кромѣ меня, не имѣетъ ни одного человѣка, на котораго бы можно было положиться. Отсутствіе мое продлится не больше недѣли. Черезъ десять минутъ я долженъ отправиться, чтобы попасть на четырехъ-часовой поѣздъ.
— Телеграмма, которую я получилъ, имѣла весьма важное содержаніе, — сказалъ я довольно рѣзко смотрителю станціи: — и вамъ бы ни подъ какимъ видомъ не слѣдовало посылать ее съ человѣкомъ неуполномоченнымъ, и тѣмъ болѣе не извѣстнымъ.
— Кто относилъ ее, Хорней? — угрюмо спросилъ смотритель швейцара.
— Какой-то старый джентльменъ, сэръ, весьма почтенной наружности, онъ шелъ къ Досону. У него тамъ свои лошади.
— Пожалуйста не допускайте повторенія подобныхъ вещей, сказалъ я: — въ противномъ случаѣ я долженъ буду донести объ этомъ. Я за сто фунтовъ стерлинговъ не передалъ бы этой телеграммы въ чужія руки.
Мистеръ Дженннигъ, смотритель станціи, что-то проворчалъ и потомъ нарвалъ молодому телеграфисту уши, и затѣмъ успокоился.
— Мы начинали безпокоиться, сказалъ мистеръ Шварцмуръ, когда я вошелъ въ директорскую комнату, опоздавъ три минуты. — Сильно безпокоиться, не правда ли, Голдринъ?
— Очень сильно, сказалъ маленькій съ гладко причесанными волосами господинъ. — Очень сильно.
Мистеръ Шварцмуръ былъ полный мужчина, лѣтъ шестидесяти, съ густыми сѣдыми бровями и краснымъ лицомъ, что придавало ему видъ стараго холерика. Онъ былъ строгій, дальновидный дѣловой человѣкъ, немного вспыльчивый и большой формалистъ, но вѣжливый, добрый и внимательный.
— Надѣюсь, ваша очаровательная жена въ добромъ здоровьи. Очень жаль, что намъ пришлось нарушить ваши праздники, — но поступить иначе, дорогой мой другъ, не представлялось возможности. Деньги заключаются вонъ въ тѣхъ двухъ желѣзныхъ ящикахъ, обшитыхъ кожей на подобіе чемодановъ. Они заперты секретными замками съ буквами и содержатъ въ себѣ четверть милліона золотомъ. Неаполитанскій король опасается возмущенія. (Это было за три года до побѣды Гарибальди). Деньги вы представите гг. Пальявичини и Росси, въ Неаполѣ, улица Толеда № 172. Слова, съ помощью которыхъ открываются замки съ бѣлой звѣздой на крышкѣ чемодана Масиниса, — съ черной звѣздой — Катопахо. Конечно вы не забудете этихъ таинственныхъ словъ. Въ Ліонѣ откройте ящики, чтобы убѣдиться въ ихъ цѣлости. Ни съ кѣмъ объ нихъ не заводите рѣчи. Не сводите знакомствъ по дорогѣ. Постоянно имѣйте въ памяти всю важность этого порученія.
— Я поѣду, сказалъ я: — въ качествѣ коммерческаго путешественника.
— Извините меня, Блэмейръ, за внушеніе вамъ предостереженій; но, согласитесь, что я старѣе васъ и знаю — какъ опасно путешествовать съ большими деньгами. Если сегодня ночью узнаютъ въ Парижѣ о цѣли вашей поѣздки, ваша дорога до Марселя будетъ такъ опасна, какъ если бы въ погоню за вами выпустили всѣхъ тулонскихъ каторжниковъ. Я нисколько не сомнѣваюсь въ вашемъ благоразуміи: я только предостерегаю васъ быть осторожными. — Надѣюсь, вы вооружены?
Я откинулъ полы пальто и показалъ подъ моимъ жилетомъ перевязь, на которой висѣлъ револьверъ. При этомъ воинственномъ зрѣлищѣ старый господинъ въ испугѣ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ.
— Прекрасно! сказалъ мистеръ Шварцмуръ. — Но иногда крошечное зернышко благоразумія стоитъ двадцати пяти пуль въ пяти стволахъ вашего револьвера. Завтра вы остановитесь въ Парижѣ для нѣкоторыхъ переговоровъ съ Лесебромъ и Дежаномъ, а въ 12 час. 15 мин. (ночи) отправитесь въ Марсель, чтобы въ пятницу попасть на пароходъ. Въ Марсель мы будемъ телеграфировать. Мистеръ Харгрэйвъ, готовы ли письма въ Парижъ?
— Оканчиваемъ, сэръ. Мистеръ Вилькинсъ торопится.
Я прибылъ въ Дувръ около полночи и тотчасъ же нанялъ четырехъ носильщиковъ перетащить мои ящики по каменнымъ ступенькамъ, спускавшимся отъ набережной къ пароходу. Первый ящикъ былъ перенесенъ на палубу благополучно; но во время переноски другаго, одинъ изъ носильщиковъ поскользнулся и навѣрное свалился бы въ воду, если бы его не поддержалъ здоровенный пожилыхъ лѣтъ индійскій офицеръ, который, со множествомъ узловъ и сакъ-вояжей, шелъ впереди меня, провожая свою добрую, но простоватую жену.
— Тише, тише, любезный, --не торопись сказалъ, онъ. — Что такое вы тащите? Вѣрно металлическія вещи?
— Не знаю, сэръ, — знаю только, что этой тяжести совершенно достаточно, чтобы сломать чью угодно шею, — было грубымъ отвѣтомъ, и въ то же время не менѣе грубой благодарностью вопрошавшему.
— Эти ступеньки, сэръ, чрезвычайно неудобны для переноски внизъ большихъ тяжестей, — произнесъ какой-то обязательный голосъ позади меня. — Судя по вашему товару, сэръ, я заключаю, что мы принадлежимъ къ одной и той же профессіи.
Я обернулся назадъ въ то время, когда мы ступили на пароходъ. Особа, обратившаяся ко мнѣ съ этими словами, былъ высокій худощавый мужчина, съ длиннымъ, еврейскимъ носомъ и узкимъ продолговатымъ лицомъ. На немъ былъ длинный пальто, для него впрочемъ слишкомъ короткій, цвѣтная жилетка, узенькіе панталоны и высокій воротничокъ и пестрый шейный платокъ.
Я отвѣчалъ, что «имѣю честь быть коммерческимъ путешественникомъ», прибавивъ, что намъ придется провести непріятную ночь.
— Рѣшительно дрянную ночь, — отвѣчалъ онъ: — и я совѣтовалъ бы вамъ скорѣе запастись мѣстечкомъ въ каютѣ. Какъ я вижу, народу будетъ гибель.
Я отправился въ каюту, занялъ тамъ мѣсто, и пролежалъ на немъ съ часъ, къ концу этого времени я приподнялся и по смотрѣлъ, что дѣлается вокругъ меня. За однимъ изъ маленькихъ столиковъ сидѣло до полдюжины пассажировъ, въ томъ числѣ пожилой индійскій офицеръ и мой любознательный спутникъ въ старомодномъ платьѣ. Они пили портеръ и по видимому сошлись на пріятельскую ногу. Я всталъ, подсѣлъ къ нимъ, и мы обмѣнялись нѣсколькими замѣчаніями далеко не въ пользу ночнаго путешествія.
— Клянусь Юпитеромъ, сэръ, это просто невыносимо! сказалъ веселый майоръ Бакстеръ (онъ очень скоро объявилъ намъ свое имя): — здѣсь такъ душно, какъ въ Пешавахѣ, когда задуетъ знойный тинсанъ: — не выдти ли намъ втроемъ на палубу — подышать чистымъ воздухомъ? Моя жена часто страдаетъ во время этихъ переходовъ; она куда-нибудь спряталась и останется невидимкой, пока пароходъ не остановится. Эй, бой! принеси намъ еще портеру.
Когда мы вышли на палубу, я былъ крайне изумленъ, что подлѣ моихъ ящиковъ стояли четыре другіе, совершенно какъ мои, съ бѣлыми и черными звѣздами, съ тою только разницей, что на нихъ не было штемпелей масляной краски. Я едва вѣрилъ мримъ глазамъ: но ящики стояли передо мной, — въ такихъ же кожаныхъ чехлахъ, съ такими же секретными замками, — словомъ все, все, было тоже самое.
— Вонъ это мои ящики, сэръ, замѣтилъ мистеръ Левисонъ (я узналъ имя моего коммерческаго спутника чрезъ капитана парохода, который часто обращался къ нему, называя его мистеръ Левисонъ). — Я ѣду отъ фирмы Макинтоша. Въ моихъ ящикахъ заключаются непромокаемые пальто, самой лучшей выдѣлки. Нашъ домъ употребляетъ подобные ящики лѣтъ сорокъ. Иногда это бываетъ не совсѣмъ удобно, — случайное, сходство ящиковъ, какъ напримѣръ сегодня, — ведетъ къ недоразумѣніямъ. Сколько я могу судитъ, ваши ящики гораздо тяжелѣе моихъ. Вѣроятно у васъ газовыя принадлежности, подушки для рельсовъ, ножи, вообще что нибудъ изъ металлическихъ произведеній?
Я промолчалъ, или, кажется, сдѣлалъ какой-то неопредѣленный отвѣтъ.
— Сэръ, сказалъ Левисонъ; — я предсказываю вамъ блестящую будущность; коммерческія тайны не должны быть нарушаемы. — Какъ вы объ этомъ думаете, сэръ?
Майоръ, къ которому относился этотъ вопросъ, отвѣчалъ: — Клянусь Юпитеромъ, — вы правы! Въ нынѣшнія времена нельзя не быть осторожнымъ. Весь міръ — это просто масса обмана.
— Маякъ Кале! — вскричалъ кто-то съ этотъ моментъ; и дѣйствительно прямо передъ носомъ парохода свѣтился маячный огонь, бросая спокойныя искры на мрачную поверхность моря.
Я больше не думалъ о моихъ спутникахъ. Въ Парижѣ мы разстались: я ѣхалъ своей дорогой — они своей. Майоръ намѣревался заѣхать въ Дромонъ близь Ліона; оттуда онъ хотѣлъ отправиться въ Марсель и затѣмъ въ Александрію. Мистеръ Левисонъ имѣлъ назначеніе въ Марсель, подобно мнѣ и майору, но не въ одномъ со мною поѣздѣ — по крайней мѣрѣ онъ не надѣялся, потому что въ Парижѣ его ожидало много дѣла.
Въ столицѣ Франціи я скоро исполнилъ всѣ порученія, и уже ѣхалъ въ Пале-Рояль, съ сыномъ М-г. Лефебра, моимъ задушевнымъ пріятелемъ. Было около шести часовъ и мы пересѣкали улицу St. Honoré, когда мимо насъ проѣхала высокаго роста съ еврейской физіономіей особа, въ огромномъ бѣломъ макинтошѣ. Въ этой особѣ, я сейчасъ же узналъ мистера Левисона. Онъ, съ четырьмя своими ящиками, сидѣлъ въ наемной коляскѣ. Я поклонился ему, но онъ, повидимому, меня не замѣтилъ.
— Eh bien! — кто это такой? — спросилъ меня пріятель съ надменнымъ видомъ парижанина.
Я отвѣчалъ, что это былъ одинъ изъ пассажировъ, переѣзжавшихъ вмѣстѣ со мной проливъ.
Въ той же улицѣ я наткнулся на майора и его жену; — они отправлялись на станцію желѣзной дороги.
— Отвратительный городокъ, нечего сказать, замѣтилъ майоръ. — Страшнѣйшимъ образомъ несетъ отъ него лукомъ. Если бы онъ принадлежалъ мнѣ, я велѣлъ бы перемыть всѣ дома, съ перваго и до послѣдняго; согласитесь, — вѣдь это вредъ для здоровья, страшнѣйшій вредъ. Джулія, душа моя, — рекомендую тебѣ, это мой пріятный спутникъ прошлой ночи. Кстати, сію минуту видѣлъ нашего коммерческаго путешественника! — должно быть тонкій человѣкъ: — его не проведешь. Цѣлый день на биржѣ или въ банкѣ, — когда нибудь сдѣлается старшимъ пайщикомъ въ своей же фирмѣ.
— Сколько же еще будетъ встрѣть? сказалъ Лефебръ, послѣ того какъ мы пожали руки и разлучились съ веселымъ майоромъ. — А славный малый… только все преувеличиваетъ… Это одинъ изъ вашихъ эпикурейцевъ-Офицеровъ. Для вашей арміи необходима реформа, иначе Индія ускользнетъ отъ васъ, какъ пригоршня песку — vous verrez, mon cher.
Настала полночь; я стоялъ на станціи желѣзной дороги, присматривая за переноской моего груза, когда подъѣхалъ фаэтонъ, изъ котораго выскочилъ англичанинъ и на чистомъ французскомъ діалектѣ спросилъ отъ извощика сдачи на пяти-франковую монету. Это былъ Левисонъ; но я только и видѣлъ его, потому что толпа оттискала меня впередъ.
Мнѣ привелось занять мѣсто только съ двумя особами, — съ двумя массами дорожныхъ плащей и шинели, съ двумя медвѣдями, — потому что въ этихъ особахъ я ничего другаго не видѣлъ.
Лишь только скрылись парижскіе огни и насъ со всѣхъ сторонъ окружила непроницаемая тьма, я заснулъ крѣпкимъ сномъ. Я видѣлъ во снѣ мою добрую дорогую жену и нашъ маленькій коттеджъ. Потомъ вдругъ мною овладѣло какое-то безпокойство. Мнѣ снилось, что я забылъ слова, съ помощію которыхъ отпирались секретные замки. Отъискивая эти слова, я перешарилъ миѳологію, исторію, и все напрасно. Я видѣлъ себя въ неапольскомъ банкирскомъ домѣ, въ улицѣ Толедо № 172, гдѣ мнѣ, показывая на шеренгу солдатъ, грозили разстрѣляніемъ, если я не открою таинственныхъ словъ и не скажу, куда я спряталъ ящики; — а я спряталъ ихъ по какой-то неизъяснимой причинѣ. Въ этотъ моментъ весь городъ потрясается отъ землетрясенія, потокъ огня льется подъ окномъ, Везувій расходился и хочетъ затопить насъ своей лавой. Въ страшной, невыносимой агоніи я закричалъ: — Праведное небо; открой мнѣ эти слова! — и проснулся.
— Dromont! Dromont! Dix minutes d’arrêté, messieurs.
Полуослѣпленный внезапнымъ свѣтомъ, я нетвердыми шагами отправился къ буфету и спросилъ чашку кофе, какъ вдругъ въ буфетъ ворвалось нѣсколько шумныхъ молодыхъ англійскихъ туристовъ, окружавшихъ невозмутимо спокойнаго коммерческаго путешественника. Представьте, — это былъ Левисонъ! Молодые люди ввели его съ тріумфомъ и потребовали шампанскаго.
— Да! да! сказалъ вожатый. — Вы должны выпить, старина. Мы выиграли три игры, не смотря что у васъ были такія отличныя карты. Проворнѣй, живѣй — клико, — съ золотой пробкой! — Ничего! вы получите свой реванжъ прежде, чѣмъ доберемся до Ліона.
Левисонъ говорилъ о послѣдней игрѣ въ самомъ пріятномъ настроеніи духа, и принялъ вино. Черезъ нѣсколько минутъ, молодые люди, выпивъ шампанскаго, удалились курить. Еще минута, и Левисонъ встрѣтился съ моимъ взглядомъ.
— Скажите на милость! — вскричалъ онъ: — кто бы могъ подумать объ этомъ! Какъ я радъ, что вижу васъ! Теперь ужь какъ хотите, — а вы должны со мной выпить шампанскаго. Я надѣюсь встрѣтиться съ вами, мой добрый сэръ, не дальше какъ въ Ліонѣ. Мнѣ надоѣла шумная компанія этой молодежи, кромѣ того, я не люблю играть по большой.
Какъ только лакей принесъ шампанское, Левисонъ отнялъ отъ него бутылку.
— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ: — я никому не позволю откупорить для меня бутылку вина. — Левисонъ отвернулся отъ меня — снять проволоку; снялъ ее и началъ наливать мой стаканъ, какъ вдругъ въ этотъ самый моментъ подвернулся джентльменъ, которому отъ души пожелалось пожатъ мнѣ руку, — по это пожеланіе сопровождалось такимъ неловкимъ движеніемъ, которое разбило бутылку шампанскаго. Вина не уцѣлѣло ни капли. Это былъ майоръ, — горячій, по обыкновенію, и всегда въ страшныхъ хлопотахъ.
— Клянусь Юпитеромъ, сэръ; — исторія скверная. Позвольте мнѣ поставить другую бутылку. Ну, какъ ваше здоровье, джентльмены? Радх душевно радъ, что встрѣтилъ обоихъ васъ вмѣстѣ. Джулія осталась при багажѣ. Мы можемъ говорить между собой свободно. — Еще шампанскаго сюда. Какъ по французски — бутылка? Позорнѣйшая вышла вещь! французскіе друзья моей Джуліи, какъ будто бы забывъ о нашемъ обѣщаніи побывать у нихъ, уѣхали въ Біарицъ, — а сами прогостили у насъ въ Лондонѣ шесть недѣль, — какъ вамъ это покажется — просто отвратительно. — Э-э, первый звонокъ. Мы всѣ поѣдемъ въ одномъ отдѣленіи. Шампанскаго намъ не дождаться.
Лицо Левисона выражало досаду.
— Я не увижусь съ вами станціи двѣ, сказалъ онъ. Я долженъ сѣсть съ тѣми юношами; онѣ хотятъ предоставить мнѣ случай отъиграться. Вѣдь на двадцать гиней очистили мой карманъ! Никогда еще не былъ я такъ безразсуденъ съ тѣхъ поръ, какъ началъ ѣздить по желѣзной дорогѣ. До свиданія, майоръ Бакстеръ, — до свиданія, мистеръ Влэмейръ!
Я удивился, откуда и какимъ образомъ этотъ почтенный старикъ, съ такой жадностью наслаждавшійся игрою въ вистъ, узналъ мое имя; но вскорѣ я догадался, что вѣроятно онъ видѣлъ мой адресъ на моемъ багажѣ.
Промелькнули розовые и зеленые огоньки, раздался окликъ часоваго на стрѣлкѣ желѣзной дороги, мрачные ряды тополей и линіи подгородныхъ зданій остались позади насъ и мы снова погрузились въ непроницаемый мракъ.
Я нашелъ майора веселымъ, пріятнымъ человѣкомъ, но очевидно находившимся подъ управленіемъ своей суетливой, простодушной, властолюбивой, мужественной жены. У него былъ огромный запасъ исторій и анекдотовъ изъ индійской жизни, при разсказываніи которыхъ мистриссъ Бакстеръ безпрестанно его перебивала.
— Клянусь Юпитеромъ, сэръ! сказалъ онъ: — я сейчасъ бы продалъ свой патентъ и занялся вашимъ дѣломъ. Страшнѣйшимъ образомъ надоѣла мнѣ эта Индія, — она чертовски разстроиваетъ печень.
— Ахъ, Джонъ! можно ли такъ выражаться! Ты знаешь, что во всю свою жизнь ни разу не былъ еще боленъ, исключая той недѣли, когда ты выкурилъ цѣлый ящикъ черутокъ капитана Масона.
— Да, онѣ отозвались мнѣ вотъ здѣсь, сказалъ майоръ, сильно ударивъ себя по груди. — Все ничего, но я ужасно несчастливъ въ производствѣ, — несчастливъ во всемъ. Купишь лошадь: на видъ и на пробу кажется она и хороша, на другой день, смотришь, хромаетъ; поѣдешь по желѣзной дорогѣ — непремѣнно какое нибудь несчастіе.
— Перестань, Джонъ! пожалуйста, не говори въ этомъ родѣ, возразила мистриссъ Бакстеръ: — иначе я разсержусь не на шутку. Такой все вздоръ! Произведутъ въ свое время. Будь терпѣливъ, какъ я; принимай все спокойнѣе. Надѣюсь, ты сдѣлалъ адресъ на шляпной картонкѣ? Гдѣ же ящикъ съ саблей? Если бы не я, майоръ, вы бы пріѣхали въ Суэзъ съ пустыми руками, — съ однимъ мундиромъ на плечахъ.
Въ это время поѣздъ остановился въ Шармонѣ и въ наше отдѣленіе вошелъ Левисонъ съ бѣлымъ макинтошемъ на одной рукѣ и съ связкою зонтиковъ и тросточекъ въ другой.
— Нѣтъ, поэнъ по соверену — игра не по мнѣ! сказалъ онъ, вынимая колоду картъ. — Но если вы и майоръ и мистриссъ Бакстеръ желаете сыграть роберъ, по шиллингу поенъ, то я къ вашимъ услугамъ. Срѣжьте, кому сдавать.
Мы согласились съ удовольствіемъ. Колода срѣзана. Мнѣ и мистриссъ Бакстеръ предстояло играть противъ майора и Левисона. Мы выигрывали почти каждую игру. Левисонъ игралъ весьма осторожно; майоръ хохоталъ, разговаривалъ и всегда забывалъ, съ чего ходили.
Все-таки время убивалось; черная и красная масти мѣнялись съ замѣчательной послѣдовательностью; мы трунили надъ необыкновеннымъ счастьемъ майора, надъ строгой аккуратностью Левисона, надъ жадностью къ взяткамъ мистриссъ Бакстеръ, — словомъ, представляли собой такую пріятную партію, какой, быть можетъ, никогда еще не освѣщалъ тусклый фонарь вагона желѣзной дороги. Не смотря на то, я ни о чемъ больше не думалъ, какъ о моихъ драгоцѣнныхъ двухъ ящикахъ.
Мы неслись по Франціи, ничего не видя, ничего не замѣчая, и такъ мало думали о способахъ нашего передвиженія, какъ будто мы были четыре принца изъ арабскихъ сказокъ, расположившіеся на коврѣ-самолетѣ.
Игра постепенно начинала сопровождаться промежутками, между тѣмъ какъ разговоръ становился безпрерывнѣе. Левисонъ, по обыкновенію, въ туго затянутомъ галстухѣ, невозмутимый и пунктуальный, сдѣлался разговорчивымъ. Онъ говорилъ преимущественно о своемъ занятіи.
— Много лѣтъ я вникалъ въ этотъ предметъ, сказалъ онъ яснымъ и мѣрнымъ голосомъ: — и наконецъ-то открылъ величайшій секретъ, котораго такъ долго ждали непромокаемыя издѣлія всякаго рода, именно: какимъ образомъ сообщить исходъ изъ тѣла испаринѣ и въ то же время охранить его отъ дождя. По возвращеніи въ Лондонъ, сейчасъ же предлагаю этотъ секретъ фирмѣ Макинтоша за десять тысячъ фунтовъ; въ случаѣ отказа, немедленно открою въ Парижѣ магазинъ, дамъ новой своей фабрикѣ названіе Маджентошъ, въ честь великой итальянской побѣды французскаго императора, и преспокойно начну наживать милліоны, — вотъ мой планъ.
— Вотъ, что называется, дѣловой-то тонъ! сказалъ майоръ съ восхищеніемъ.
— Ахъ, майоръ, вскричала его жена: — если бы ты имѣлъ только частицу благоразумія и энергіи, тогда бы дивнымъ давно былъ полковникомъ.
Послѣ этого Девисонъ заговорилъ о замкахъ.
— Я самъ всегда употребляю секретные замки съ буквами, сказалъ онъ. — Таинственныя слова къ моимъ замкамъ: турлюретъ и папагайо, — слова, которыя я слышалъ въ одномъ старинномъ французскомъ водевилѣ, — ну, кто ихъ угадаетъ? Самый искуснѣйшій воръ, и тотъ долженъ употребитъ по крайней мѣрѣ семь часовъ, чтобы подобрать одинъ изъ этихъ ключей. Вы тоже находите, что это замки самые безопасные? (Вопросъ относился ко мнѣ).
Я сухо отвѣчалъ: — да! и спросилъ, въ какое время поѣздъ прибудетъ въ Ліонъ.
— Въ Ліонъ — въ четыре съ половиной, сказалъ майоръ: — теперь безъ пяти минутъ четыре. Не знаю, почему, но у меня есть какое-то предчувствіе, что съ нами случится несчастіе. Несчастіе преслѣдуетъ меня. Когда я отправлялся на тигровъ, то всегда этотъ звѣрь впивался въ моего слона. Если требовалось послать смѣну въ какой нибудь зараженный фортъ, то жребій всегда выпадалъ на мою роту. Быть можетъ, это одинъ предразсудокъ, признаюсь, но я чувствую, что прежде чѣмъ мы доѣдемъ до Марселя, съ нами непремѣнно случится несчастіе. Замѣчаете, какъ быстро мы несемся? Посмотрите, какъ качаетъ вагонъ!
Я безсознательно становился нервнымъ, но скрылъ свое волненіе. Неужели майоръ принадлежалъ къ шайкѣ мошенниковъ, неужели онъ задумалъ какой нибудь планъ противъ меня? Не можетъ быть: его красное, одутловатое лицо, его чистые, добрые глаза устраняли всякое подозрѣніе.
— Пустяки; будьте спокойны, майоръ; вы всегда съ своими предчувствіями отравляете удовольствіе всякой поѣздки, сказала жена, располагаясь заснуть.
Левисонъ послѣ этого началъ говорить о ранней своей жизни, о томъ, какъ онъ въ царствованіе Георга Четвертаго ѣздилъ за границу за галстухами отъ торговаго дома въ улицѣ Бойдъ. Онъ становился краснорѣчивымъ въ пользу старинныхъ костюмовъ.
— Низкіе радикалы, говорилъ онъ: — готовы были подвести подъ свой уровень перваго джентльмена въ Европѣ, какимъ по всей справедливости назывался покойный король. Я уважаю его память. Онъ былъ остроуменъ и покровительствовалъ остроумію; онъ былъ до расточительности щедръ и съ пренебреженіемъ смотрѣлъ на жалкую скаредную экономію. Одѣвался онъ превосходно, держалъ себя еще превосходнѣе, — словомъ, былъ джентльменъ съ самыми изящными манерами. Да, сэръ, нынѣшнее время можно назвать временемъ грязнымъ, оборваннымъ. Когда я былъ молодъ, ни одинъ джентльменъ не отправлялся въ путешествіе по крайней мѣрѣ безъ двухъ дюжинъ галстуховъ, четырехъ подгалстучниковъ и утюга, чтобы разгладить бантъ и сдѣлать края его такими тоненькими, какъ кисея. Въ то время, сэръ, было по крайней мѣрѣ восьмнадцать модъ повязки галстуховъ: такъ, напримѣръ, были cravate à la Diane, cravate а l’Anglaise, cravat au noeud Gordien, cravate…
Въ поѣздѣ почувствовалось сотрясеніе, — онъ продолжалъ идти, но ходъ его уменьшался и наконецъ остановился.
Майоръ высунулъ голову изъ окна и окликнулъ проходившаго сторожа:
— Гдѣ мы теперь?
— Въ двадцати миляхъ отъ Ліона — Fort Rouge, monsieur.
— Зачѣмъ же остановка? развѣ что нибудь случилось?
— Говорятъ, что сломалось колесо, отвѣчалъ англійскій голосъ изъ сосѣдняго окна. — Намъ придется прождать два часа, пока не перемѣнятъ багажныхъ вагоновъ.
— Праведное Небо! — я не могъ удержаться отъ этого восклицанія.
Левисонъ тоже высунулъ голову.
— Къ сожалѣнію, оказывается правда, сказалъ онъ, садясь на мѣсто: — часа два, по крайней мѣрѣ, пройдетъ, говоритъ служитель. Скучно, очень скучно; впрочемъ, подобные случаи на желѣзныхъ дорогахъ не рѣдкость, — надо принимать ихъ хладнокровно. Мы выпьемъ кофе и потомъ сыграемъ еще роберъ. Мы должны однако присмотрѣть за нашимъ багажемъ, а если мистеръ Блэмейръ приметъ на себя трудъ заказать ужинъ, то я посмотрю за всѣхъ. Но скажите, пожалуйста, что это блеститъ около фонарей?
— Эй, monsieur! окликнулъ майоръ проходившаго жандарма-: — что такое происходитъ на станціи?
— Monsieur, отвѣчалъ жандармъ, дѣлая честь: — тамъ солдаты перваго егерскаго полка; они случайно попали сюда на станцію по дорогѣ въ Шалонъ; начальникъ станціи приказалъ имъ оцѣпить багажные вагоны и наблюсти за переноской поклажи. Никому изъ пассажировъ не позволяется приближаться къ цѣпи, потому что въ вагонахъ находятся какія-то драгоцѣнныя вещи, принадлежащія правительству.
Левисонъ плюнулъ и про себя ругнулся: --на французскихъ желѣзныхъ дорогахъ всего можно ожидать.
— Клянусь Юпитеромъ, сэръ, случалось ли намъ когда нибудь видѣть такія неуклюжія телѣги? сказалъ майоръ Бакстеръ, указывая на двѣ деревенскія телѣги, каждая въ четверку лошадей, которыя тащились подлѣ забора, примыкавшаго къ станціи; мы прошли до первой поворотной платформы, т. е. на нѣсколько сотъ ярдовъ отъ крайнихъ домовъ деревни Fort Rouge.
Левисонъ и я всѣми силами старались приблизиться къ нашему багажу, но солдаты свирѣпо удаляли насъ. Эта свирѣпость доставляла мнѣ нѣкоторое утѣшеніе; я видѣлъ, какъ тащили мои ящики бережно, но съ множествомъ проклятій на ихъ тяжесть. Однако, я не замѣтилъ даже признаковъ правительственнаго груза, и шепнулъ объ этомъ майору.
— О, они очень осторожны, сказалъ онъ: — очень дальновидны. Быть можетъ, здѣсь везутся брильянты императрицы, и притомъ въ какой нибудь маленькой шкатулкѣ, — но во время ночной суматохи, пожалуй, нетрудно ихъ и украсть.
Въ этотъ моментъ раздался пронзительный свистокъ, въ родѣ сигнала. Лошади въ двухъ телѣгахъ помчали въ галопъ и вскорѣ скрылись изъ виду.
— Дикіе, сэръ; настоящіе варвары, воскликнулъ майоръ: — не умѣютъ пользоваться рельсами даже теперь, когда мы ихъ даемъ имъ.
— Майоръ, сказала, его жена голосомъ, выражавшимъ сильный упрекъ: — пощадите чувства этихъ иностранцевъ и вспомните ваше положеніе, какъ офицера и джентльмена.
Майоръ потеръ руки и разразился громкимъ хохотомъ.
— Сборище адскихъ идіотовъ, вскричалъ Левисонъ: — ничего не могутъ сдѣлать безъ солдатъ; тутъ солдаты, тамъ солдаты, вездѣ солдаты.
— Такъ что же; — эти предосторожности бываютъ иногда полезны, сказала мистриссъ Бакстеръ: — Франція такое мѣсто, гдѣ можно найти множество различныхъ странныхъ личностей. За табль-д’отомъ ближайшій къ вамъ сосѣдъ джентльменъ можетъ оказаться ни болѣе ни менѣе, какъ освобожденнымъ каторжникомъ. Майоръ, вы помните въ Каирѣ случай три года тому назадъ?
— Каиро, милая Джулія, не во Франціи.
— Надѣюсь, майоръ, я это знаю. Но домъ, въ которомъ случилось происшествіе, былъ французскій отель, а это тоже самое, что Франція, рѣзко сказала мистриссъ Бакстеръ.
— Я немного засну, джентльмены. — Я, съ своей стороны, усталъ, сказалъ майоръ, въ то время, какъ мы занимали мѣста въ марсельскомъ поѣздѣ, послѣ трехъ-часовой скучной остановки. — Теперь, мнѣ кажется, остается только ожидать несчастія на пароходѣ.
— Майоръ, вы злой человѣкъ, не возставайте противъ провидѣнія.
Левисонъ снова пустился въ краснорѣчіе относительно Принца Регента, его брилліантовыхъ эполетъ и неподражаемыхъ галстуковъ; но слова Левисона становились все протяжнѣе и протяжнѣе, и наконецъ для меня замолкли; я слышалъ какое-то невнятное бормотанье, — стукъ и бренчанье вагонныхъ колесъ.
И вотъ мои грезы снова сдѣлались нервными и безпокойными. Мнѣ снилось, что я въ Каиро, — хожу тамъ по узкимъ мрачнымъ улицамъ, гдѣ верблюды и черные невольники толкаютъ меня; воздухъ пропитанъ мускусомъ; — изъ рѣшетчатыхъ оконъ смотрятъ закутанныя въ вуали лица. Вдругъ къ ногамъ моимъ падаетъ розанъ. Я посмотрѣлъ на верхъ, и личико, похожее на Минни, съ большими влажными глазами антилопы, взглянуло на меня изъ-за сосуда съ водой и улыбнулось. Въ этотъ моментъ показались четыре мамелюка, которые во весь опоръ скакали по улицѣ прямо на меня съ обнаженными саблями. Мнѣ снилось, что единственное мое спасеніе заключалось въ произнесеніи таинственныхъ словъ, служившихъ клюнемъ къ моимъ замкамъ. Вотъ я уже подъ ногами лошадей мамелюковъ. Съ большимъ трудомъ я могъ прокричать: — Котопахо! Котопахо! — Грубый толчокъ разбудилъ меня; передо мной сидѣлъ майоръ.
— Вы разговариваете во снѣ? сказалъ онъ. — Какой чортъ заставляетъ васъ говорить во снѣ? Скверная привычка. — Мы на станціи, гдѣ можно позавтракать.
— Что же я говорилъ во снѣ? спросилъ я, съ дурно скрываемымъ испугомъ.
— Какую-то чушь на непонятномъ языкѣ, возразилъ майоръ.
— На греческомъ, мнѣ кажется, сказалъ Левисонъ: — впрочемъ въ эту самую минуту я тоже дремалъ.
Мы прибыли въ Марсель. Я съ восторгомъ любовался его миндальными деревьями и бѣлыми виллами. Правда, я чувствовалъ бы себя гораздо спокойнѣе и безопаснѣе, если бы находился на пароходѣ, и если бы мое сокровище находилось при мнѣ. Въ моемъ темпераментѣ не было наклонности ни къ недовѣрчивости, ни къ подозрѣнію, но мнѣ казалось страннымъ, что во время этой длинной поѣздки отъ Ліона въ Марсель, я каждый разъ, послѣ непродолжительнаго сна, замѣчалъ, что на меня были устремлены или глаза майора, или его жены. Въ послѣдніе четыре часа Левисонъ спалъ безпрерывно. Къ концу нашего путешествія, мы почему-то всѣ сдѣлались молчаливы и даже угрюмы. Теперь, по прибытіи въ Марсель, мы скова ожили, снова повеселѣли.
— Hotel de Londres! Hotel de l’Univers! Hotel Impérial! кричали факторы, въ то время, какъ мы суетились около нашего багажа, согласившись не разлучаться.
— Разумѣется, Hotel Impérial, сказалъ майоръ: — это самое лучшее мѣсто.
Къ намъ подбѣжалъ одноглазый, угрюмый факторъ креолъ:
— Hotel Impérial, сэръ. Я Hotel Impérial; биткомъ набитъ, ни одной постели нѣтъ — pas de tout, безполезно, сэръ!
— Чортъ возьми! остается только услышать, что въ свое время не пойдетъ и пароходъ.
— Вы изволите, сэръ, говорить про пароходъ; дѣйствительно, у него поврежденъ котелъ; онъ пойдетъ не раньше, какъ спустя полчаса послѣ полночи.
— Куда же мы отправимся? спросилъ я, окинувъ взглядомъ своихъ спутниковъ, и съ улыбкой замѣтилъ ихъ вытянутыя лица. — Нашему путешествію, должно быть, суждено сопровождаться неудачами. Искупимте ихъ сразу прощальнымъ ужиномъ. Я послалъ по телеграфу необходимыя депеши, и теперь свободенъ до половины двѣнадцатаго.
— Я отведу васъ, сказалъ Левисонъ: — въ небольшой, но весьма приличный отель, подлѣ самой пристани, — въ «Hôtel des Etrangers».
— Гадкая, грязная, низкая харчевня, — и въ добавокъ игорное мѣсто! сказалъ майоръ, садясь въ открытый экипажъ и закуривая черутку.
Мистеръ Левисонъ, стараясь поддержать свое достоинство, сказалъ: — сэръ, это мѣсто въ настоящее время въ новыхъ рукахъ, иначе я не рѣшился бы рекомендовать его, вы можете быть увѣрены.
— Сэръ, сказалъ майоръ, приподнявъ свою широкополую бѣлую шляпу: — извиняюсь передъ вами. Я вовсе этого не зналъ.
— Помилуйте, сэръ, стоитъ ли говорить объ этомъ.
Когда мы вошли въ бѣдно меблированный залъ, съ обѣденнымъ столомъ по серединѣ и грязнымъ билліардомъ въ концѣ, майоръ сказалъ мнѣ: — я пойду умоюсь и отправлюсь въ театръ, а потомъ пока вы телеграфируете, прогуляюсь. Джулія, сходи пожалуйста на верхъ и осмотри комнаты.
— Какія рабыни мы, бѣдныя женщины! сказала мистриссъ Бакстеръ, выплывая изъ зала.
— А я, сказалъ Левисонъ, положивъ свой сакъ-вояжъ: — пойду и займусь своимъ дѣломъ, пока не закрыты магазины. Здѣсь въ торговомъ домѣ Канабьеръ у насъ есть свои агенты.
— Только двѣ двухъ-спальныя комнаты, сэръ, сказалъ одноглазый факторъ, стоявшій подлѣ багажа.
— Хорошо, сказалъ Девисонъ отрывисто и съ естественнымъ раздраженьемъ на нашу досаду. — Мой пріятель въ ночь отправляется на пароходъ; ночевать онъ не будетъ. Его багажъ положите въ мою комнату, и передайте ему ключъ на случай, если онъ воротится раньше меня.
— Готово, сказалъ майоръ: — отправляемтесь.
На телеграфной станціи меня ждала телеграмма изъ Лондона. Къ удивленію моему и ужасу, она содержала въ себѣ слѣдующія слова:
«Вы находитесь въ большой опасности. Не оставайтесь на берегу ни минуты. Противъ васъ есть заговоръ. Обратитесь къ префекту за стражей».
Значитъ это майоръ, и я былъ въ его рукахъ! Это простое радушное обращеніе съ его стороны было чистѣйшее притворство. Даже теперь онъ могъ бы унести мои ящики. Я телеграфировалъ:
«Прибылъ въ Марсель. По настоящую минуту все благополучно».
Подумавъ о совершенномъ разореніи нашей фирмы, если бы меня ограбили, и вспомнивъ о дорогой моей Минни, я поспѣшилъ въ отель, расположенный въ грязной узкой улицѣ близь гавани. Когда я повернулъ въ улицу, какой-то человѣкъ схватилъ меня за руку. Это былъ одинъ изъ лакеевъ. Онъ торопливо сказалъ мнѣ по французски: — скорѣе, скорѣе, monsieur; майоръ Бакстеръ ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ; пожалуйте въ залъ. Нельзя ни минуты терять времени.
Я побѣжалъ къ отелю и ворвался въ залъ. Майоръ ходилъ взадъ и впередъ въ чрезвычайномъ волненіи; его жена съ безпокойствомъ смотрѣла въ окно. Манеры ихъ обоихъ совершенно измѣнились. Майоръ подбѣжалъ и схватилъ меня за руку. — Я полицейскій сыщикъ — мое имя Арнотъ, сказалъ онъ. — Нашъ спутникъ Левисонъ — замѣчательнѣйшій воръ. Въ настоящую минуту, онъ въ своей комнатѣ открываетъ одинъ изъ вашихъ ящиковъ съ золотомъ. Вы должны помочь мнѣ накрыть его. Я зналъ его игру, и сдѣлалъ ему матъ. Но мнѣ хотѣлось поймать его на мѣстѣ преступленія. Джулія, кончи тотъ грогъ, а мистеръ Блэмейръ и я займемся своимъ дѣломъ. При васъ ли револьверъ на случай его сопротивленія. Я предпочитаю вотъ это.
И онъ вытащилъ изъ-за рукава полицейскую трость.
— Я оставилъ свой револьверъ въ спальнѣ, вскричалъ я, едва переводя дыханіе.
— Скверно; ничего впрочемъ, въ торопяхъ и смущеніи онъ не попадетъ въ насъ. Быть можетъ, онъ даже и не вспомнитъ объ этомъ. Вы должны вломиться въ дверь въ одинъ моментъ со мной. Здѣшніе замки не прочны. Кажется, № 15. Тише!
Мы подошли къ двери и стали прислушиваться. Мы услышали звонъ золотыхъ монетъ. Потомъ раздался сухой хохотъ надъ словомъ, которое Левисонъ подслушалъ во время моего сна. — Котопахо — ха-ха!
Майоръ мигнулъ мнѣ и мы въ одинъ моментъ сдѣлали натискъ на дверь. Она зашаталась, треснула и отворилась. Левисонъ. съ револьверомъ въ рукѣ, стоялъ на открытомъ сундукѣ; одна нога его погрузилась по щиколку въ золото. Онъ уже наполнилъ имъ большой землекопскій мѣшокъ, которымъ опоясался вмѣсто кушака, и дорожную сумку, висѣвшую у него съ боку. Сакъ-вояжъ въ половину полный, лежалъ у его ногъ, и вѣроятно въ то время, какъ Левисонъ хотѣлъ отдернуть задвижку у окна, изъ этого сака пролился потокъ чистаго золота. Левисонъ не произнесъ ни слова. На окнѣ лежали веревки, какъ будто онъ уже спускалъ, или приготовлялъ къ спуску мѣшки въ боковой переулокъ. Онъ сдѣлалъ свистокъ и вслѣдъ за нимъ на улицѣ раздался стукъ колесъ какого-то опрометью летѣвшаго экипажа.
— Сдавайся, — висѣльникъ! я знаю тебя, вскричалъ майоръ. — Сдавайся, — наконецъ-то и добрался до тебя.
Вмѣсто отвѣта Девисонъ спустилъ курокъ револьвера; — выстрѣла, къ счастію, непослѣдовало. Я забылъ наложить пистоны.
— Проклятый! безъ пистоновъ. Такъ вотъ же тебѣ, сказалъ онъ спокойно; и вмѣстѣ съ этими словами, онъ пустилъ револьверъ въ майора, распахнулъ окно и выскочилъ.
Я выскочилъ за и имъ, — комната была въ нижнемъ этажѣ, — и поднялъ крикъ и тревогу. Арнотъ остался караулить деньги.
Еще минута и дикая толпа солдатъ, матросовъ, разнородная смѣсь праздныхъ лѣнтяевъ и дрягилей, съ гамомъ и крикомъ мчалась за утекавшимъ разбойникомъ, нагоняя его, при наступившихъ сумеркахъ (въ это время только что начинали зажигать фонари), какъ поднятаго зайца, который бросался то въ ту, то въ другую сторону, между безчисленнымъ множествомъ препятствій, какъ будто нарочно поставленныхъ на протяженіи всей набережной. Сотни рукъ направлялись на него; сотни рукъ готовы были схватить его; — онъ увертывался отъ однихъ, отбивался отъ другихъ, — перескакивалъ черезъ третьихъ, и только что рука зуава едва не вцѣпилась въ него, какъ нога его попала въ бухту каната и онъ стремглавъ полетѣлъ въ гавань. Раздался крикъ въ то время какъ Левисонъ съ шумнымъ всплескомъ изчезъ въ мрачной водѣ, не въ далекѣ отъ тускло свѣтившагося одинокаго фонаря. Я прибѣжалъ къ ближайшему спуску и оставался въ выжидающемъ положеніи, въ промежутокъ времени, когда жандармы взяли шлюпку и отыскивали баграми утонувшаго человѣка.
— Эти старые воры — хитрѣе лисицъ. Я помню этого человѣка, когда онъ былъ въ Тулонѣ. Я видѣлъ, какъ его клеймили. Я узналъ его съ перваго взгляда. Онъ нырнулъ подъ корабли, попалъ на какую-то барку и скрылся. — Сдѣлайте одолженіе, — вы его больше не увидите, — говорилъ старый, сѣдовласый жандармъ, который взялъ меня въ шлюпку.
— Почемъ знать, — авось либо и увидимъ, — а это что? — вскричалъ другой жандармъ, перевѣсившись за бортъ, и за волосы приподнялъ утопленника.
— О-го-о! — хитрый былъ плутъ, — сказалъ какой-то мужчина съ другой шлюпки, слѣдовавшей за нами. — Это былъ Арнотъ. — Подоспѣлъ какъ разъ во время, чтобы взглянуть, что у васъ тутъ дѣлается. На счетъ денегъ не безпокойтесь, — ихъ стережетъ моя Джулія. Я часто говорилъ, что этому человѣку не увернуться отъ своей судьбы, такъ оно и вышло. Но какими судьбами вы-то, мистеръ Блэймеръ, увернулись изъ его рукъ. Онъ скорѣе рѣшился бы перерѣзать вамъ горло, чѣмъ упустить изъ виду ваши деньги! Но я слѣдилъ за нимъ. Онъ не зналъ меня. Это моя первая поѣздка за такимъ разбойникомъ. — Хорошо, — мы исключимъ его изъ списковъ; это въ своемъ родѣ утѣшительная вещь. Поѣдемте, товарищи, — тащите его на берегъ. Намъ нужно отобрать отъ него деньги, которыя по крайней мѣрѣ сдѣлали то доброе дѣло, что посадили этого бездѣльника на дно.
Когда мы поднесли его къ фонарю, продолговатое лицо его, даже въ смерти, сохранило отпечатокъ хитрости и вмѣстѣ съ тѣмъ респектабельности.
По возращеніи въ отель, — я осыпалъ мистриссъ Бакстеръ (другой полицейскій съищикъ) благодарностями. Здѣсь Арнотъ шутливымъ своимъ тономъ разсказалъ мнѣ все. Въ день моего отъѣзда изъ Лондона, онъ получилъ изъ главнаго полицейскаго управленія приказаніе конвоировать меня и слѣдить за Левисономъ. Арнотъ не имѣлъ времени переговарить съ главными лицами нашей фирмы. Главный кондукторъ нашего поѣзда былъ подкупленъ испортить машину у деревни Фортъ-Ружъ, гдѣ соумышленники Левисона ожидали его съ телѣгами, чтобы, пользуясь смущеніемъ пассажировъ и темнотой, увезти мои сундуки. Этотъ планъ Арнотъ разстроилъ, телеграфируя изъ Парнаса, чтобы на станцію Фортъ-Ружъ былъ высланъ отрядъ войска. Шампанское, которое онъ пролилъ, было отравлено. Левисовъ, испытавъ неудачу въ первой попыткѣ, рѣшился прибѣгнуть къ другимъ средствамъ. Несчастное открытіе мною секрета моего замка дало ему возможность открыть одинъ изъ моихъ сундуковъ. Поврежденіе парохода, — случайное, какъ въ послѣдствіи было дознано, — представляло ему превосходнѣйшій случай.
Въ ту же ночь, благодаря Арноту, я выѣхалъ изъ Марселя, не потерявъ ни одной монеты. Морской переходъ совершился благополучно. Займъ былъ сдѣланъ на весьма выгодныхъ условіяхъ. Наша фирма съ того времени процвѣтала, какъ процвѣтали Минни и я, въ добавокъ и фирма и мое семейство постепенно увеличивались.
VI. править
Я всегда замѣчалъ, даже въ лицахъ; превосходнаго образованія, большой недостатокъ присутствія духа, въ передачѣ своихъ психологическихъ наблюденій, когда эти наблюденія бывали страннаго свойства. Почти всѣ боятся того, что все, что могли бы они расказать въ этомъ отношеніи, не найдетъ ничего подобнаго, даже не встрѣтитъ сочувствія во внутренней жизни слушателя, и разсказъ ихъ скорѣе будетъ принятъ за выдумку или хвастовство, а слѣдовательно легко можетъ подвергнуться осмѣянію. Правдивый путешественникъ, увидѣвъ какое нибудь необыкновенное созданіе въ родѣ чудовищнаго морского змѣя, не побоялся бы познакомить съ этимъ явленіемъ публику; но тотъ же самый путешественникъ едвали рѣшится разсказать о какомъ нибудь замѣчательномъ предчувствіи, необыкновенномъ движеніи души, причудливости мысли, видѣніи, снѣ и о всякомъ другомъ болѣе или менѣе рѣзкомъ впечатлѣніи души. Этому молчанію я приписываю тотъ мракъ, которымъ окружены предметы подобнаго рода. Мы не имѣемъ обыкновенія передавать нашихъ наблюденій надъ этими субъективными предметами, какъ передаемъ наблюденія надъ предметами объективными. Вслѣдствіе этого общій запасъ опытности въ настоящемъ случаѣ кажется исключительнымъ; — дѣйствительно, таковъ онъ и есть, судя по его скудному содержанію.
Въ предлагаемомъ разсказѣ я не намѣренъ ни установлять, ни отвергать, ни поддерживать какую либо теорію. Я знаю исторію о Берлинскомъ книгопродавцѣ, я изучалъ происшествіе съ женой покойнаго королевскаго астронома въ томъ видѣ, какъ ее передалъ сэръ Давидъ Брюстеръ, и наконецъ изслѣдовалъ малѣйшія подробности болѣе замѣчательнѣйшаго случая призрачнаго явленія, происшедшаго въ кругу моихъ друзей. Необходимо замѣтить, что страдательнымъ лицомъ въ этомъ событіи была лэди, мнѣ вовсе не родственница. Ошибочное предположеніе въ этомъ отношеніи могло бы возбудить толкованіе о моемъ участіи въ самомъ происшествіи, — а это было бы лишено всякаго основанія. Его нельзя приписать развитію во мнѣ какой нибудь наслѣдственной особенности, — ничего подобнаго не случалось и послѣ того.
Нѣтъ надобности говорить, много ли или не много лѣтъ тому назадъ, когда именно, въ Англіи совершено было убійство, обратившее на себя большое вниманіе. Намъ приводилось и приводится слышать объ убійцахъ, которые превосходятъ другъ друга въ своей жестокости, но я былъ бы очень доволенъ, если бы можно было схоронить воспоминаніе объ этомъ особенномъ звѣрѣ, какъ былъ схороненъ его трупъ въ Ньюгэтской тюрьмѣ. Я съ цѣлью воздерживаюсь отъ всякой нити, которая повела бы къ опредѣленію личности преступника.
При самомъ началѣ открытія убійства, ни малѣйшаго подозрѣнія не падало, или вѣрнѣе сказать, — иначе я не буду достаточно точенъ въ представленіи моихъ фактовъ, — публично нигдѣ не было заявлено, что подозрѣніе падало на человѣка, который впослѣдствіи привлеченъ былъ къ суду. Такъ какъ въ то время въ газетахъ ничего о немъ не упоминалось, то ясно, что въ тѣхъ же газетахъ не могло быть передано о немъ никакого описанія. Этотъ фактъ необходимо нужно припомнить.
Развернувъ за завтракомъ мою утреннюю газету, содержавшую въ себѣ описаніе перваго открытія, я нашелъ его чрезвычайно интереснымъ и прочиталъ съ особеннымъ вниманіемъ. Я прочиталъ эту статью два, если только не три раза. Открытіе сдѣлано было въ спальнѣ, и когда я положилъ газету, — я сознавалъ быстроту, стремленіе, — мгновеніе, — не знаю, какъ это назвать, — не могу прибрать слова для опредѣлительнаго выраженія того момента, въ который мнѣ показалось, что я вижу эту спальню — проходившую чрезъ мою комнату, какъ неуловимая картина, какъ картина, написанная на текущей рѣкѣ. Мгновенная въ своемъ переходѣ, она все-таки была совершенно отчетлива, — такъ отчетлива, что я ясно и съ полнымъ для себя удовлетвореніемъ замѣтилъ, что мертваго тѣла уже не находилось на постелѣ.
Мѣсто, гдѣ мнѣ пришлось испытать это странное ощущеніе, было далеко не романтичное; оно находилось въ самой бойкой части Лондона, въ Пикадилли, близь угла Сентъ-Джэмской улицы. Оно было для меня совершенно ново. Въ этотъ моментъ я сидѣлъ въ моемъ креслѣ, и ощущеніе сопровождалось такой лихорадочной дрожью во всемъ моемъ тѣлѣ, отъ которой кресло сдвинулось съ мѣста. (Надо однако замѣтить, что мое кресло снабжено было рельсами). Я подошелъ къ одному изъ оконъ (ихъ было всего два, и комната находилась во второмъ этажѣ), чтобы немного развлечь свое зрѣніе движеніемъ по Пикадилли. Было ясное осеннее утро, и улица казалась необыкновенно оживленной и веселой. Довольно сильный вѣтеръ разгуливалъ по всѣмъ направленіямъ. Когда я выглянулъ въ окно, на мостовой лежали порядочныя груды листьевъ, занесенныхъ изъ сосѣдняго парка, листьевъ, которые порывъ вѣтра моментально приподнялъ кверху и образовалъ изъ нихъ столбъ. Когда столбъ этотъ обрушился и листья разсѣялись, я увидѣлъ на противоположной сторонѣ улицы двухъ мужчинъ, направлявшихся отъ запада къ востоку. Они шли одинъ за другимъ. Передній часто оглядывался назадъ черезъ свое плечо. Другой мужчина слѣдовалъ за первымъ шагахъ въ тридцати, приподнявъ правую руку съ угрожавшимъ жестомъ. Особенностъ и неизмѣняемость этого жеста въ такомъ шумномъ мѣстѣ обратили на себя все мое вниманіе, — это во первыхъ, а во вторыхъ, никто другой даже этого, не замѣтилъ. Оба мужчины пробирались между другими прохожими такъ спокойно и съ такимъ удобствомъ, на какое не всегда можно разсчитывать въ прогулкѣ по тротуару; я замѣтилъ, что никто не заслонялъ имъ дороги, никто ихъ не толкнулъ, никто на нихъ не оглянулся. Проходя мимо моихъ оконъ они оба весьма пристально посмотрѣли на меня. Я очень ясно видѣлъ ихъ лица и убѣдился, что могъ бы узнать ихъ гдѣ бы то ни было, и узнать не потому, что въ лицахъ ихъ было что нибудь особенное, ни чуть не бывало; развѣ только то, что лицо мужчины, который шелъ впереди, имѣло необыкновенно мрачное выраженіе, а цвѣтъ лица другаго мужчины, слѣдовавшаго за первымъ, былъ похожъ на не очищенный воскъ.
Я холостой человѣкъ; въ домѣ моемъ находились только лакей и его жена. Я служилъ въ одномъ изъ отдѣленій банка, и желалъ бы, чтобъ мои занятія, какъ начальника этого отдѣленія, были дѣйствительно такъ легки, какъ полагаютъ многіе. Въ ту осень они задержали меня въ городѣ, тогда какъ я крайне нуждался въ перемѣнѣ воздуха. Я не былъ боленъ; да и не былъ здоровъ. Я сообщилъ читателю все то, почему можно судить о моихъ утомленныхъ чувствахъ;, монотонная жизнь тяготила меня, я страдалъ «легкой диспептикой». Мой извѣстный докторъ увѣрялъ меня, что дѣйствительное состояніе моего здоровья въ то время не требовало усиленнаго леченія, и я привожу здѣсь названіе моей болѣзни изъ письменнаго отвѣта доктора на мое требованіе по этому предмету.
Такъ какъ обстоятельства убійства, постепенно раскрываемыя, начинали сильнѣе и сильнѣе занимать общественные умы, то я старался не интересоваться ими и знать о нихъ какъ можно меньше, среди всеобщаго возбужденія. Впрочемъ я зналъ,; что противъ заподозрѣннаго по слѣдствію убійцы произнесенъ былъ приговоръ умышленнаго убійства, и подозрѣваемый былъ заключенъ въ Ньюгэтскую тюрьму. Я также зналъ, что судъ надъ нимъ отложенъ былъ до втораго засѣданія центральнаго криминальнаго суда, по поводу общаго предубѣжденія и по недостатку времени для приготовленія къ защитѣ. Далѣе я зналъ, а можетъ быть и не зналъ, когда, или около какого времени, должны открыться засѣданія, на которыя отложенъ былъ судъ заподозрѣннаго убійцы.
Моя гостиная, спальня и гардеробная расположены въ одномъ этажѣ. Съ послѣдней не было другаго сообщенія, какъ только черезъ спальню. Правда, тамъ есть дверь, выходившая на лѣстницу; но поперегъ ея уже нѣсколько лѣтъ стояла моя ванна. Въ теченіе этихъ же нѣсколькихъ лѣтъ и для большаго удобства, дверь была заколочена гвоздями и завѣшена холстиной.
Однажды поздно вечеромъ я стоялъ у себя въ спальнѣ и, собираясь спать, отдавалъ лакею нѣкоторыя приказанія. Лицо мое обращено было къ гардеробной двери, которая была закрыта. Лакей стоялъ къ этой двери спиной. Во время разговора съ нимъ, я увидѣлъ, что дверь пріотворилась и изъ нея выглянулъ мужчина, дѣлая мнѣ таинственные знаки. Это былъ тотъ самый мужчина, который шелъ по Пикадилли вторымъ, и у котораго цвѣтъ лица былъ похожъ на желтый воскъ.
Фигура эта, сдѣлавъ нѣсколько знаковъ, отступила назадъ и скрылась. Безъ малѣйшаго промедленія, кромѣ развѣ нѣсколькихъ секундъ, которыя потребовались для перехода черезъ спальню, я отворилъ дверь гардеробной и заглянулъ въ нее. Въ рукѣ у меня была зажженная свѣча. Я въ душѣ не надѣялся увидѣть показавшейся фигуры, и не увидѣлъ.
Замѣтивъ, что мой слуга стоялъ чрезвычайно изумленный, я повернулся къ нему и сказалъ: — Деррикъ, повѣришь ли ты, что при моемъ хладнокровіи, мнѣ показалось, что я увидѣлъ… Не досказавъ еще, я положилъ ему руку на грудь, какъ Деррикъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и сказалъ: — о Боже! да васъ манилъ къ себѣ мертвецъ!
Я не вѣрю, чтобы этотъ Джонъ Деррикъ, мой вѣрный и преданный слуга, находившійся при мнѣ болѣе двадцати лѣтъ, самъ видѣлъ призракъ ранѣе того момента, въ который я прикоснулся къ нему. Перемѣна, произшедшая въ немъ при этомъ прикосновеніи, была до такой степени поразительна, что я вполнѣ убѣжденъ, что впечатлѣніе перешло на него какимъ-то таинственнымъ образомъ отъ меня въ моментъ прикосновенія.
Я велѣлъ ему принести коньяку, далъ ему немного выпить и съ удовольствіемъ выпилъ самъ нѣсколько капель. Я не говорилъ ему ни слова о предшествовавшихъ до этой ночи обстоятельствахъ. Припоминая прошедшее, я положительно убѣдился, что никогда не видѣлъ этого лица, кромѣ описаннаго случая на Пикадилли. Сравнивая его выраженіе, въ минуту, когда онъ манилъ меня въ гардеробную, съ выраженіемъ, когда онъ посмотрѣлъ на меня въ то время, какъ я стоялъ у окна, я пришелъ къ такому заключенію, что въ первомъ случаѣ онъ старался произвесть только впечатлѣніе на мою память, а во второмъ онъ уже былъ увѣренъ, что я его сейчасъ же припомню.
Эту ночь я провелъ безпокойно, хотя и былъ увѣренъ — не знаю только, какъ объяснить эту увѣренность — что призракъ больше не появится. На разсвѣтѣ я заснулъ крѣпкимъ сномъ, отъ котораго былъ пробужденъ Джономъ Деррикомъ, который подошелъ къ моей кровати съ какой-то бумагой въ рукѣ.
Эта бумага, какъ оказалось, послужила поводомъ ссоры у дверей моего дома между ея подателемъ и моимъ слугой. Это была повѣстка присутствовать мнѣ въ предстоящихъ засѣданіяхъ центральнаго криминальнаго суда, въ качествѣ присяжнаго. До настоящей поры, сколько извѣстно было Джону Деррику, подобныхъ повѣстокъ ко мнѣ не присылали. Джонъ Деррикъ былъ убѣжденъ, впрочемъ, — не знаю до сихъ поръ, основательно или нѣтъ, — что присяжные обыкновенно избирались изъ среды людей, недвижимость имущества которыхъ была оцѣнена ниже моей, и потому сначала отказался принять повѣстку. Чиновникъ, подававшій ее, смотрѣлъ на этотъ доводъ весьма хладнокровно. Онъ сказалъ, что явлюсь ли я, или не явлюсь по этой повѣсткѣ, для него все равно; лишь бы она была подана; что во всякомъ случаѣ въ отвѣтѣ буду я, а не онъ.
Дня два я находился въ какомъ-то раздумьѣ, принять это приглашеніе, или оставить его безъ вниманія. Я не сознавалъ ни малѣйшей наклонности, вліянія, или влеченія на ту или другую сторону. Въ концѣ концовъ, для нѣкотораго нарушенія монотонности моей жизни, — я рѣшилъ идти.
Назначенное утро — было холодное, сырое ноябрьское утро. Надъ Пикадилли висѣлъ густой темный туманъ, который на восточной сторонѣ Темплъ Бара былъ мраченъ и въ высшей степени удушливъ. Я нашелъ, что корридоры и лѣстницы судебнаго зданія, равно какъ и самый Судъ, были ярко освѣщены газомъ. Мнѣ кажется, что пока меня не проводили въ Старый Судъ и пока мнѣ не представилось тамъ многочисленное стеченіе народа, я бы не зналъ, что въ тотъ день назначено было судитъ убійцу. Мнѣ кажется, что пока меня не проводили въ Старый Судъ, я бы не зналъ, до котораго изъ двухъ судовъ относилась моя повѣстка. Впрочемъ этого не слѣдуетъ принимать за положительное показаніе, ибо въ душѣ я не былъ доволенъ ни въ томъ, ни въ другомъ отношеніи.
Я занялъ мѣсто, опредѣленное для присяжныхъ, и началъ разсматривать внутренность судилища, на сколько позволяло облако тумана, образовавшагося какъ отъ ноябрьской погоды, такъ и отъ дыханія собравшейся публики. Я замѣтилъ мрачный туманъ, висѣвшій темной занавѣсью за громадными окнами, замѣтилъ спокойный стукъ колесъ, которыя катились по разбросанной на улицѣ соломѣ и древесной корѣ; наконецъ замѣтилъ глухой говоръ множества голосовъ, который отъ времени до времени прорѣзывался пронзительнымъ свисткомъ, громкими криками и восклицаніями. Спустя нѣсколько времени явились двое судей и заняли свои мѣста. Шумъ и говоръ затихъ; вмѣсто того и другаго водворилось благоговѣйное молчаніе. Приказано было ввести подсудимаго. Онъ явился, и въ тотъ же моментъ я узналъ въ немъ перваго изъ двухъ мужчинъ, проходившихъ мимо моего дома въ Пикадилли.
Если бы въ этотъ моментъ вызвали мое имя, то едва ли бы я могъ отвѣтить на призывъ довольно внятно. Но меня выкликнули по списку шестымъ или восьмымъ, и въ то время я уже имѣлъ возможность сказать: здѣсь! Теперь замѣчайте. Въ то время, какъ я сѣлъ на одно изъ мѣстъ, отведенныхъ для присяжныхъ, подсудимый, смотрѣвшій до той поры на эти мѣста, хотя и внимательно, но безъ особенныхъ признаковъ интереса, вдругъ страшно взволновался и подозвалъ своего адвоката. Желаніе подсудимаго исключить меня изъ числа присяжныхъ было такъ очевидно, что это произвело остановку, въ теченіе которой адвокатъ, опершись рукой на скамейку своего кліента, о чемъ-то шептался съ нимъ и потомъ отрицательно покачалъ головой. Впослѣдствіи я узналъ отъ этого джентльмена, что первыми произнесенными подъ вліяніемъ необыкновеннаго страха словами преступника было: Во что бы то ни стало удалите этого человѣка! Но такъ какъ онъ не представилъ основательной причины къ этому, и признался, что даже не зналъ моего имени до той минуты, пока его не выкликнули, то въ желаніи удалить меня ему было отказано.
Какъ по объясненнымъ уже основаніямъ, что я желалъ избѣжать непріятнаго воспоминанія объ этомъ убійцѣ, такъ и потому, что описаніе продолжительнаго суда надъ нимъ вовсе не необходимо для моего разсказа, я ограничусь только тѣми замѣчательными случаями въ теченіе десяти дней и ночей, проведенныхъ нами, присяжными, въ одной комнатѣ, которые по своей странности врѣзались мнѣ въ память. Только ими, а отнюдь не убійцей, я хочу заинтересовать читателя. Только на это, а не подъ какимъ видомъ не на страницу Ньюгэтскаго календаря, я прошу обратить вниманіе.
Я былъ выбранъ старшимъ присяжнымъ. На второе утро суда, послѣ отобранія показаній свидѣтелей, продолжавшихся ровно два часа, я случайно окинулъ взглядомъ моихъ собратій-присяжныхъ и хотѣлъ сосчитать ихъ, но встрѣтилъ въ этомъ необъяснимое затрудненіе. Нѣсколько разъ я принимался пересчитывать и все-таки съ тѣмъ же затрудненіемъ. Короче сказать, каждый разъ я насчитывалъ одного лишняго.
Я дотронулся до сидѣвшаго подлѣ меня присяжнаго и шопотомъ сказалъ ему: — сдѣлайте для меня особенное одолженіе — сосчитайте, сколько насъ здѣсь. Просьба моя изумила его, но онъ однако повернулъ голову и началъ считать. — Странно, сказалъ онъ вдругъ: — насъ тринадцать… но нѣтъ, это невозможно. Нѣтъ. Насъ только двѣнадцать.
По числу мѣстъ, насъ дѣйствительно было двѣнадцать, — начнешь считать, выходитъ однимъ больше. Лишняго осязательнаго существа тутъ не было; но я по какому-то внутреннему убѣжденію допускалъ, что во время счета являлся какой-то призракъ.
Присяжнымъ отведено было помѣщеніе въ гостинницѣ Лондонъ. Мы всѣ спали въ одной большой комнатѣ, и постоянно находились подъ присмотромъ чиновника, на попеченіе котораго насъ отдали. Я не вижу основанія скрывать настоящее имя этого чиновника. Это былъ образованный, чрезвычайно любезный, обязательный и уважаемый въ Лондонскомъ Сити джентльменъ. Онъ имѣлъ пріятную наружность, добрые глаза, завидные бакенбарды и прекрасный звучный голосъ. Его звали мистеръ Харкеръ.
Когда мы ложились спать, кровать мистера Харкера ставилась поперекъ дверей. Ночью втораго дня, не имѣя расположенія ко сну и замѣтивъ, что мистеръ Харкеръ сидитъ еще на постелѣ, я подсѣлъ къ нему и предложилъ понюхать табаку. Въ то время, какъ мистеръ Харкеръ, вынимая изъ табакерки табакъ, прикоснулся къ моей рукѣ, съ нимъ сдѣлалась какая-то странная дрожь, и онъ въ ту же минуту сказалъ: — это кто такой?!
Слѣдуя по направленію глазъ мистера Харкера и глядя вдоль комнаты, я снова увидѣлъ ту же фигуру — втораго изъ двухъ мужчинъ, которые шли по Пикадилли. Я всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; потомъ остановился и оглянулся на мистера Харкера. Онъ былъ совершенно спокоенъ, засмѣялся и очень любезно сказалъ: — представьте себѣ, мнѣ показалось, что у насъ тринадцатый присяжный и безъ постели. Но теперь я вижу, что это просто обманъ зрѣнія отъ луннаго свѣта.
Ничего не объясняя мистеру Харкеру, я попросилъ его пройтись со мной въ другой конецъ комнаты и началъ слѣдить за привидѣніемъ. Оно останавливалось на нѣсколько секундъ у постели каждаго изъ моихъ собратій присяжныхъ, наклонясь къ самой подушкѣ. Оно всегда подходило съ правой стороны, огибая кровать въ ногахъ. По движенію головы надо было полагать, что оно задумчиво смотрѣло на каждаго спящаго. Меня, или моей постели, стоявшей подлѣ постели мистера Харкера, привидѣніе вѣроятно не замѣтило. Наконецъ оно вышло туда, откуда въ нашу комнату вливался лунный свѣтъ, сквозь высокое окно, какъ будто поднимаясь по воздушной лѣстницѣ.
На другое утро за завтракомъ оказалось, что всѣ изъ присутствовавшихъ кромѣ меня и мистера Харкера видѣли во снѣ убитаго человѣка.
Теперь я былъ убѣжденъ, что второй человѣкъ, прошедшій по Пикадилли былъ (такъ сказать) жертвой убійцы, какъ будто это убѣжденіе явилось у меня чрезъ его непосредственное заявленіе о своей смерти.
На пятый день суда, когда процессъ обвиненія приближался къ концу, представленъ былъ въ число уликъ миніатюрный портретъ убитаго, который пропалъ изъ спальни покойнаго и впослѣдствіи былъ найденъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ убійца, какъ видѣли другіе, рылъ землю. По признаніи миніатюра дѣйствительною принадлежностью покойнаго, его передали на судейскую скамью, а оттуда къ намъ для осмотра. Въ то время, какъ одинъ изъ присутствовавшихъ въ черной мантіи проходилъ съ нимъ мимо меня, фигура убитаго человѣка стремительно выступила впередъ, выхватила миніатюръ изъ руки несущаго, подала его мнѣ собственноручно и сказала при этомъ тихимъ, глухимъ голосомъ, прежде чѣмъ я успѣлъ взглянуть на миніатюръ, находившійся въ медальонѣ: — я былъ моложе, тогда, и изъ лица моего тогда не изсякла еще кровь. Точно также миніатюръ перешелъ по рукамъ другихъ присяжныхъ и потомъ снова воротился ко мнѣ. Никто однакоже изъ нихъ не замѣтилъ присутствія посторонняго существа.
За столомъ, и вообще, когда мы находились подъ стражей мистера Харкера, мы весьма естественно главнѣе всего разсуждали о судопроизводствѣ того дня. На пятый день слѣдственная или обвинительная часть дѣла была кончена, и мы, имѣя передъ собою эту сторону вопроса въ полномъ ея объемѣ, разсуждали серьезнѣе и съ большимъ одушевленіемъ. Въ числѣ насъ былъ членъ церковнаго прихода — непроходимѣйшій идіотъ, какого мнѣ никогда еще не случалось видѣть, — который на самыя ясныя улики и доказательства дѣлалъ самыя пошлыя возраженія, и котораго поддерживали два вертлявые, какъ флюгеры, парохіальныхъ паразита; всѣ трое были присланы изъ округа, до такой степени опустошаемаго горячкой, что ихъ самихъ слѣдовало бы предать суду за не одну сотню убійствъ. Когда эти безтолковые глупцы, стараясь поставить на своемъ, выходили изъ себя, — а это было уже около полночи, когда нѣкоторые изъ насъ приготовлялись уже спать, — я снова увидѣлъ призракъ убитаго человѣка. Онъ угрюмо стоялъ позади ихъ и дѣлалъ мнѣ знаки. Когда я подошелъ къ нимъ и вступилъ съ ними въ разговоръ, призракъ исчезъ. Это было началомъ отдѣльнаго ряда появленій, ограничивавшихся комнатой, въ которой мы находились въ заточеніи. Лишь только собиралась группа присяжныхъ совѣтоваться по дѣлу, я сейчасъ же замѣчалъ между ними призракъ убитаго человѣка. Каждый разъ, когда совѣщанія ихъ клонились не въ его пользу, онъ торжественно манилъ меня къ себѣ.
Надобно замѣтить, что до представленія миніатюра на пятый день слѣдствія, я ни разу не видѣлъ призрака въ судѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ приступлено было къ защитительной половинѣ дѣла, случились три явленія. Два изъ нихъ я передамъ вмѣстѣ съ самаго начала. Призракъ находился теперь въ судѣ постоянно, и болѣе уже не обращался исключительно ко мнѣ, но все къ адвокату, державшему защитительную рѣчь. Вотъ первое явленіе. Горло покойнаго перерѣзано было прямо поперекъ. Въ началѣ защитительной рѣчи было говорено, что покойный могъ самъ зарѣзаться. Въ этотъ самый моментъ призракъ убитаго съ своимъ горломъ, въ томъ страшномъ состояніи, въ какомъ его описывали (это прежде онъ скрывалъ) сталъ у локтя адвоката и началъ водить по горлу взадъ и впередъ, то правой, то лѣвой рукой, ясно показывая адвокату, что подобной раны невозможно было сдѣлать ни той, ни другой рукой. Другой примѣръ. Свидѣтелемъ относительно поведенія убійцы была какая-то женщина; она показала, что характеръ подсудимаго былъ самый пріятнѣйшій изъ всего человѣчества. Призракъ въ этотъ моментъ сталъ передъ женщиной, и устремивъ на нее пристальный взглядъ, вытянулъ руку и пальцемъ указалъ на злобное лицо подсудимаго.
Теперь надо сказать о третьемъ явленіи, которое произвело на меня сильное впечатлѣніе, какъ самое замѣчательное и поразительное изъ всѣхъ. Я не создаю на немъ никакой теоріи, а только аккуратно передаю его, и предоставляю другимъ судить о немъ. Хотя призракъ и не былъ замѣчаемъ тѣми, къ кому онъ обращался, но его приближеніе къ этимъ лицамъ всегда сопровождалось съ ихъ стороны какимъ-то страхомъ или смущеніемъ. Мнѣ казалось, что по какимъ-то законамъ, для меня непостижимымъ, ему воспрещалось показываться другимъ вполнѣ, но въ то же время разрѣшалось невидимо, безмолвно и до нѣкоторой степени мрачно отѣнять ихъ умы. Когда адвокатъ привелъ въ своей рѣчи гипотезу о самоубійствѣ и когда призракъ остановился подлѣ этого ученаго джентльмена, дѣлая по перерѣзанному горлу движенія то правой, то дѣвой рукой, замѣтно было, что адвокатъ поколебался, потерялъ на нѣсколько секундъ нить своей изобрѣтательной рѣчи, отеръ платкомъ лицо и чрезвычайно поблѣднѣлъ. Когда призракъ явился передъ свидѣтельницей, ея глаза устремились по направленію указательнаго пальца и остановились съ величайшимъ смущеніемъ и безпокойствомъ на лицѣ подсудимаго. Еще два поясненія — и довольно. На восьмой день суда, послѣ небольшаго промежутка времени, который вскорѣ послѣ полудня давался для отдыха, я вернулся въ судъ вмѣстѣ съ другими присяжными, немного раньше возвращенія судей. Не садясь на скамейку, я смотрѣлъ вокругъ себя, и подумалъ, что вѣрно призрака не было, какъ вдругъ, случайно взглянувъ на галлерею, я увидѣлъ его нагнувшимся впередъ черезъ женщину весьма приличной наружности, какъ будто для того, чтобы посмотрѣть, собрались ли судьи, или нѣтъ. Въ этотъ самый моментъ женщина вскрикнула, упала съ обморокъ и се вынесли. Точно то же было и съ почтеннымъ проницательнымъ и терпѣливымъ судьей, который велъ все это дѣло. Когда вся судебная процедура кончилась и онъ расположился, какъ говорится, подвести итоги подъ свои бумаги, призракъ убитаго вошелъ въ судейскія двери, приблизился къ судейскому столу и началъ пристально смотрѣть черезъ его плечо на листки его замѣтокъ, которые онъ перевертывалъ. Въ лицѣ судьи вдругъ сдѣлалась перемѣна; его рука остановилась; по его тѣлу пробѣжала такъ хорошо мнѣ извѣстная дрожь. — Джентльмены, извините меня на нѣсколько секундъ; мнѣ становится дурно отъ спертаго воздуха, сказалъ онъ нетвердымъ голосомъ, и оправился не ранѣе, какъ выпивъ стаканъ холодной воды.
Въ продолженіе всей монотонности шести дней, изъ нескончаемыхъ десяти, — когда мы видѣли на судейской скамьѣ однѣ и тѣ же лица, — на скамьѣ подсудимаго одного и того же убійцу, слышали тотъ же самый тонъ вопросныхъ и отвѣтныхъ пунктовъ, тоже самое скрипѣнье судейскаго пера, видѣли однихъ и тѣхъ же чиновниковъ, входившихъ и выходившихъ изъ зала собранія, видѣли, какъ зажигали лампы въ тотъ же самый часъ, хотя на дворѣ еще было достаточно дневнаго свѣта, — та же самая туманная занавѣсь опускалась снаружи огромныхъ оконъ, когда былъ туманъ, тотъ же самый дождь барабанилъ въ стекла, когда была дождливая погода; изо дня въ день на полу, посыпанномъ древесными опилками, виднѣлись тѣже самые слѣды тюремщиковъ и подсудимаго, тѣ же самые ключи отпирали и запирали тѣ же самыя тяжелыя темничныя двери, — въ продолженіи всей этой скучной, тягостной монотонности, производившей во мнѣ такое ощущеніе, какъ будто я былъ старшимъ присяжнымъ съ незапамятныхъ временъ, и какъ будто Пикадилли была современна Вавилону, призракъ убитаго человѣка въ моихъ глазахъ ни на минуту не терялъ своей ясности, ни да минуту не казался онъ тусклѣе или неопредѣленнѣе другихъ. Нельзя пропустить еще одного обстоятельства, какъ дѣйствительнаго факта. Я ни разу не видѣлъ, чтобы призракъ взглянулъ на убійцу. Нѣсколько разъ я спрашивалъ себя: — почему онъ не смотритъ на него? и не могъ дать себѣ отвѣта.
Не смотрѣлъ онъ и на меня послѣ того, какъ намъ представленъ былъ миніатюръ, до наступленія послѣднихъ заключительныхъ минутъ суда. Мы удалились для совѣщанія за семь минутъ до десяти часовъ вечера. Безтолковый присяжный отъ церквовнаго прихода съ двумя своими паразитами столько дѣлалъ намъ хлопотъ, что мы два раза принуждены были возвращаться въ судъ, для прочтенія нѣкоторыхъ извлеченій изъ судейскихъ протоколовъ. Девятеро изъ насъ не имѣли ни малѣйшаго сомнѣнія о томъ, что говорилось въ этихъ извлеченіяхъ; не сомнѣвался въ томъ, я увѣренъ, ни одинъ изъ прочихъ членовъ суда; у мѣднолобаго тріумвирата была только одна идея — придумывать препятствія, — а черезъ это безпрестанно возникали диспуты. Наконецъ мы одержали верхъ и присяжные вошли въ судъ въ десять минутъ перваго.
Призракъ убитаго человѣка сталъ прямо противъ судьи, на противоположной сторонѣ суда. Когда я занялъ мое мѣсто, его глаза остановились на мнѣ съ большимъ вниманіемъ; онъ казался довольнымъ, и тихо развернувъ большое сѣрое покрывало, которое въ первый разъ держалъ на рукѣ, — обвернулъ имъ голову и всю свою фигуру. Когда я произнесъ рѣшеніе: виновенъ, покрывало свалилось, все изчезло, и мѣсто, занимаемое призракомъ, было пусто.
По принятому обыкновенію, судья спросилъ обвиненнаго, не имѣетъ ли онъ сказать еще чего нибудь, до произнесенія надъ нимъ смертнаго приговора, — убійца глухо пробормоталъ, какъ описывалось на другой день въ газетахъ: «нѣсколько невнятныхъ, несвязныхъ, въ половину слышныхъ словъ, изъ которыхъ можно было понять, что онъ жаловался на несправедливое рѣшеніе суда, потому что старшій присяжный былъ противъ него предубѣжденъ». Замѣчательное заявленіе, которое онъ дѣйствительно сдѣлалъ, было слѣдующее: — «Милордъ, я зналъ уже о смертномъ приговорѣ въ тотъ моментъ, когда старшій присяжный показался на скамьѣ. Милордъ, я зналъ, что онъ не пощадитъ меня, потому что наканунѣ моего ареста онъ какимъ-то непостижимымъ образомъ пришелъ ночью къ моей кровати, разбудилъ меня и обвилъ мою шею веревкой».
VII. править
Едва ли можно видѣть гдѣ нибудь деревеньку прекраснѣе деревеньки Кумнеръ, расположеной на склонѣ горы, съ которой представляется одинъ изъ прелестнѣйшихъ видовъ въ Англіи, съ довольно обширнымъ выгономъ, — воздухъ котораго извѣстенъ своею прозрачностію и благораствореніемъ. Главная дорога изъ Дринга, большей частью замкнутая заборами мѣстныхъ землевладѣльцевъ, приближаясь къ выгону, становится все шире и шире и потомъ, отдѣлясь отъ Тенельмской дороги, подымается по направленію къ сѣверо-западу до появленія Кумнера. Каждый шагъ этой дороги все идетъ въ гору, но подъемъ такъ постепененъ, что вы едва замѣчаете его и только тогда убѣждаетесь въ этомъ, когда, обернувшись назадъ, увидите великолѣпную панораму, раскинутую вокругъ васъ и подъ вами.
Деревня состоитъ преимущественно изъ одной коротенькой улицы, образовавшейся изъ разбросанныхъ домиковъ, между которыми вы замѣчаете маленькую почтовую контору, полицейское управленіе, деревенскій трактиръ (Гербъ Дунстана), хозяинъ котораго въ тоже время содержитъ мелочную лавочку, находящуюся напротивъ, и наконецъ два или три домика, которые отдаются подъ квартиры. При входѣ въ улицу вашъ взоръ встрѣчаетъ старенькую церковь, отстоящую въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ дома священника. Эта деревенька поражаетъ васъ своею первобытностью и патріархальностью; пасторъ живетъ здѣсь буквально окруженный своею паствой, такъ что едва выйдетъ изъ своихъ воротъ, какъ онъ уже посреди ея.
Кумнерскій выгонъ съ трехъ сторонъ окаймленъ жилищами разной величины и вида, отъ маленькой мясной лавки, стоящей въ собственномъ садикѣ, подъ тѣнію собственныхъ яблонь, до красиваго бѣлаго дома, гдѣ живетъ младшій священникъ, и домовъ съ большими претензіями, тѣхъ особъ, которыя или на самомъ дѣлѣ были господа, или считали себя господами. Съ востока онъ ограничивается невысокой каменной стѣной, обнесенной вокругъ владѣній мистера Малькомсона, съ скромнымъ домикомъ Симона Ида, управляющаго имѣньемъ Малькомсона, до половины закрытый ползучими растеніями, осенніе оттѣнки которыхъ могли бы посоперничать съ самыми блестящими образцами американской листвы, наконецъ высокою кирпичною стѣною (съ калиткою по срединѣ), которая совсѣмъ закрываетъ усадьбу мистера Джиббса. На южной сторонѣ, по закраинѣ обширнаго имѣнія Соутангеръ, принадлежащаго сэру Освальду Дунстану, тянется большая дорога въ Тепельмъ.
Пѣшеходъ-туристъ, на пути своемъ изъ Дринга, не можетъ оставить безъ вниманія сельской лазейки черезъ заборъ, противъ кузницы, не можетъ не присѣсть у этой лазейки, чтобы отдохнуть и полюбоваться великолѣпнымъ ландшафтомъ лѣса и воды, разстилающимся у самыхъ его ногъ, ландшафтомъ, въ которомъ два старинные кедра составляютъ главную принадлежность перваго плана. Черезъ эту лазейку рѣдко кто переходитъ, потому что тропинка отъ нея ведетъ единственно на форму, называемую Плашетсъ; но ею часто пользуются для отдыха… Не одинъ артистъ списывалъ отсюда пейзажи, не одинъ влюбленный нашептывалъ нѣжныя слова своей любезной; на истертой нижней ея ступенькѣ много бѣдняковъ-пѣшеходовъ или пѣшеходокъ, доставляли отдохновеніе усталымъ ногамъ своимъ.
Эта лазейка была когда-то любимымъ мѣстомъ свиданія двухъ молодыхъ любовниковъ, здѣшнихъ жителей, разсчитывавшихъ въ скоромъ времени соединиться узами брака. Джорджъ Идъ, единственный сынъ управляющаго мистера Малькомсона, былъ здоровый, красивый парень, лѣтъ двадцати шести; онъ служилъ этому джентльмену подъ руководствомъ своего отца и получалъ довольно порядочное жалованье. Честный, степенный, любившій самообразованіе, способный, если и не совсѣмъ расторопный, Джорджъ представлялъ собою прекрасный образецъ честнаго англійскаго фермера. Въ немъ были впрочемъ нѣкоторыя особенности характера, изъ-за которыхъ его далеко не такъ любили, какъ его отца. Онъ былъ скроменъ, имѣлъ сильныя чувства, но не умѣлъ ихъ выражать, легко обижался, но за то споро и прощалъ обиды; какъ-то особенно былъ склоненъ къ самообвиненію и угрызеніямъ совѣсти. Отецъ его, прямой, чистосердечный человѣкъ, лѣтъ сорока пяти, собственными своими трудами вышедшій изъ положенія обыкновеннаго работника и сдѣлавшійся довѣреннымъ лицомъ мистера Малькомсона, пользовался особеннымъ уваженіемъ какъ этого джентльмена, такъ и жителей всего околодка. Мать Джорджа, слабаго здоровья, но съ энергической душой, была одною изъ превосходнѣйшихъ женщинъ.
Эта чета, подобно многимъ другимъ изъ ихъ сословія, соединилась узами брака чрезвычайно рано, и вслѣдствіе того, имъ приходилось бороться съ множествомъ затрудненій. Похоронивъ одного за другимъ трехъ слабыхъ малютокъ на маленькомъ Кумнерскомъ кладбищѣ, гдѣ и сами надѣялись быть похороненными, они всю свою родительскую любовь сосредоточили на единственномъ сынѣ, оставшемся въ живыхъ. Въ особенности его любила мать; ея восхищеніе своимъ Джорджемъ доходило до обожанія. Нѣкоторыя слабости ея пола не были чужды и ей; когда она узнала о пламени, зажженномъ въ сердцѣ сына нѣжными голубыми глазками Сузаны Арчеръ, то ея чувства къ этой краснощекой дѣвушкѣ не совсѣмъ согласовались съ чувствами христіанской любви къ ближнему. Правда, Арчеры были люди, которые держали себя высоко, занимая большую ферму въ имѣніи сэра Освальда Дунстана; къ тому же было извѣстно, что они смотрѣли на привязанность Сузаны, какъ на рѣшительное для нея и для себя униженіе. Эта привязанность возникла, какъ не рѣдко случается, въ хмѣльникахъ. Дѣвушкѣ уже нѣсколько времени нездоровилось, и проницательный старый врачъ увѣрилъ ея отца, что никакое тоническое средство не было бы такъ дѣйствительно, какъ собираніе хмѣля въ солнечную сентябрьскую погоду. Надо знать однако, что по сосѣдству находилось очень мало мѣстъ, гдѣ бы можно было дозволить такой красавицѣ, какъ Сузана, исполнить докторское предписаніе; но такъ какъ ея родители знали и уважали Идовъ, то ее и отправили на хмѣльники мистера Малькомсона. Предписанное средство произвело желаемое дѣйствіе. Всѣ прежнія болѣзненныя припадки изчезли, но вмѣсто того заболѣло ея сердце.
Джорджъ Идъ былъ не дуренъ собой, и до того времени не обращалъ вниманія на женщинъ. Любовь, пробудившаяся въ его душѣ къ нѣжной голубоокой дѣвушкѣ, имѣла всемогущій характеръ; это была любовь, которую способны чувствовать только твердыя и сосредоточенныя натуры, какова была натура Джорджа, и притомъ чувствовать однажды во всю жизнь. Эта любовь все превозмогала. Сюзанъ была тихаго нрава, простосердечна и сговорчива, и хотя сознавала свою красоту, но это сознаніе ее не избаловало. Она отдала все свое сердце горячо преданному человѣку, котораго считала поставленнымъ гораздо выше себя, если не въ наружной обстановкѣ, то въ нравственной силѣ. Они не обмѣнялись кольцами въ тотъ теплый благоуханный вечеръ, когда поклялись другъ другу въ вѣрности, но за то Джорджъ снялъ съ ея шляпки вѣнокъ изъ хмѣля, которымъ Сюзанъ шутя обвила ее, и глядя въ хорошенькое личико, съ выраженіемъ любви въ своихъ большихъ карихъ глазахъ, прошепталъ: — «я буду беречь этотъ вѣнокъ во всю свою жизнь, и велю похоронить его со мной».
Но въ дѣло молодыхъ людей вмѣшался нѣкто Джофіфи Джиббсъ, владѣтель усадьбы «Плэйсъ» на кумнерскомъ выгонѣ. Онъ постоянно оказывалъ и продолжалъ оказывать особенное вниманіе хорошенькой Сюзанъ. Этотъ человѣкъ, занимавшійся прежде торговлей, случайно какъ-то прочиталъ въ газетахъ объявленіе, что если обратится къ извѣстному адвокату въ Лондонѣ, то услышитъ отъ него нѣчто весьма выгодное для себя. Джиббсъ исполнилъ это, и слѣдствіемъ свиданія было пріобрѣтеніе порядочнаго состоянія, оставленнаго ему по духовному завѣщанію дальнимъ родственникомъ, котораго онъ даже никогда и не видѣлъ. Такое неожиданное обстоятельство совершенно измѣнило всѣ его виды въ будущемъ и самый образъ жизни, но не измѣнило характера, — въ этомъ отношеніи онъ оставался положительнымъ снобсомъ. Впрочемъ по всѣмъ другимъ внѣшнимъ признакамъ, Джиббсъ былъ джентльменъ, живущій своими доходами и такимъ образомъ въ общественномъ смыслѣ далеко превосходилъ Арчеровъ, которые были только фермеры-арендаторы. Отсюда — желаніе Арчеровъ, чтобы Сюзанъ какъ можно благосклоннѣе смотрѣла на его искательство. Нѣкоторые впрочемъ были такого мнѣнія, что Джиббсъ не имѣлъ серьезнаго намѣренія жениться на этой дѣвушкѣ; да и сама Сюзанъ всегда одобряла это мнѣніе, прибавляя, что будь онъ вдесятеро богаче и въ сто разъ влюбленнѣе того, какимъ онъ прикидывался, она скорѣе умретъ, нежели выйдетъ замужъ за такое тяжелое, сердитое, страшное чудовище.
Правда, онъ былъ страшенъ не столько по наружности, сколько отъ совершеннаго отсутствія пропорціональности въ формахъ и отъ зловѣщаго выраженія лица, которое далеко оставляло за собой всякую уродливость. Его ноги были коротки, какъ были длинны его руки и туловище, между тѣмъ какъ голова была бы очень прилична для модели головы Геркулеса; все это придавало ему какой-то тяжелый, гнетущій къ низу видъ и дѣлало его до крайности неграціознымъ. Густыя, мохнатыя брови повисли надъ его маленькими и злобными глазами; его носъ походилъ на птичій клювъ, — ротъ имѣлъ огромные размѣры и въ добавокъ отличался толстыми губами, обличавшими расположеніе къ чувственности. Онъ носилъ массивныя сомнительнаго достоиства цѣпочки, аляповатыя запонки, воротнички и галстухи, и охотничьи визитки изумительныхъ цвѣтовъ. Этотъ человѣкъ чрезвычайно любилъ пугать скромныхъ женщинъ; часто проѣзжалъ онъ на дюймъ отъ коляски какой нибудь лэди, пускался во весь карьеръ верхомъ мимо какой нибудь боязливой дѣвушки, ѣхавшей тоже верхомъ, и потомъ смѣялся надъ ея попытками сдержать свою испуганную лошадь; но, какъ и всѣ забіяки, онъ былъ трусъ въ душѣ.
Между этимъ человѣкомъ и Джорджемъ Идъ существовала непреодолимая ненависть. Джорджъ пренебрегалъ и въ тоже время ненавидѣлъ Джиббса. Джиббсъ въ равной мѣрѣ и завидовалъ и ненавидѣлъ болѣе счастливаго фермера, который былъ любимъ тамъ, гдѣ Джиббсъ встрѣчалъ одну холодность.
Сердце Сюзанъ въ самомъ дѣлѣ исключительно принадлежало Джорджу, и только тогда, когда ея здоровье снова стало разстроиваться, ея отецъ, подъ вліяніемъ страха, согласился на ихъ бракъ. Мистеръ Малькомсонъ, узнавъ объ этомъ, немедленно увеличилъ жалованье молодаго человѣка и обѣщалъ исправить для него одинъ изъ своихъ собственныхъ коттэджей, не далеко отъ дома Симона Ида.
Когда извѣстіе о предстоящей свадьбѣ дошло до слуха Джиббса, его ревность не знала предѣловъ. Онъ бросился на ферму Плашетсъ, и запершись съ мистеромъ Арчеромъ, сдѣлалъ блестящее предложеніе посмертнаго обезпеченія Сюзанъ, если она согласится отказать своему жениху и выйти за него. Но ему удалось только привести въ отчаяніе дѣвушку и разшевелить алчность въ ея родителѣ. Послѣдній, правда, охотно бы уступилъ его желаніямъ, но онъ уже далъ торжественное обѣщаніе Джорджу, и Сюзанъ не дозволила бы нарушить его. Но только что Джиббсъ удалился, какъ старикъ началъ громко оплакивать то, что онъ называлъ ея самопожертвованіемъ; въ это самое время вошелъ старшій братъ Сюзанъ и вмѣстѣ съ отцомъ сталъ упрекать ее за уклоненіе отъ такой выгодной будущности. Сюзанъ была слабое созданіе, легко поддававшееся чужимъ убѣжденіямъ. Жестокія слова отца и брата поразили ее до глубины сердца; она вышла на встрѣчу своему возлюбленному съ унылымъ духомъ и красными распухшими глазами. Джорджъ, изумленный ея видомъ, съ негодованіемъ выслушалъ ея взволнованную исповѣдь.
— Имѣть карету, вотъ оно что! воскликнулъ Джорджъ съ улыбкой пренебреженія. — Неужели же твой отецъ одноконную коляску цѣнитъ выше такой любви, какъ моя? И еще если бы былъ человѣкъ! — а то вѣдь это Джиббсъ! Да я бы не довѣрилъ ему своей собаки.
— Отецъ смотритъ на это совсѣмъ иначе, говорила дѣвушка сквозь слезы. — Онъ говоритъ, что изъ него выйдетъ весьма хорошій мужъ, лишь только мы обвѣнчаемся, что я буду тогда лэди, буду прекрасно одѣваться и имѣть прислугу! Всему этому отецъ придаетъ большое значеніе!
— Оно и видно; но не соглашайся съ нимъ, Сюзанъ, моя милая! Не въ богатствѣ и дорогой одеждѣ состоитъ людское счастіе — нѣтъ, его нужно искать въ болѣе лучшихъ и прочныхъ вещахъ! Вотъ взгляни сюда, моя милая… Онъ вдругъ остановился и посмотрѣлъ ей въ лицо, съ сильнымъ душевнымъ волненіемъ. — Я люблю тебя такъ искренно, что, если бы только могъ подумать… могъ подумать, что для тебя было бы лучше выйти замужъ за этого человѣка… если бы я могъ помыслить, что ты будешь счастливѣе съ нимъ, нежели со мной, я… я бы уступилъ тебя, Сюзанъ! Да… и навсегда бы удалился отъ тебя! Повѣрь, я сдѣлалъ бы это!
Джорджъ замолчалъ, и поднявъ свою руку съ жестомъ придававшимъ какую-то торжественность его словамъ, еще разъ повторилъ: — Да, я бы сдѣлалъ это! Но я знаю, ты не была бы счастлива за Джофри Джиббсомъ. Напротивъ, ты была бы несчастлива, — и быть можетъ, тебѣ бы пришлось переносить тяжкія обиды. Этотъ человѣкъ не способенъ доставить счастіе какой бы то ни было женщинѣ, — я въ этомъ также увѣренъ, какъ и въ томъ, что стою вотъ на этомъ мѣстѣ. У него дурное сердце — онъ жестокій человѣкъ. А я! — что я побѣщаю, то и исполню. — Постой, не торопись! Я стану трудиться для тебя, буду работать для тебя, буду… постоянно и искренно любить тебя!
Говоря это, онъ притянулъ ее къ себѣ, и Сюзанъ, успокоенная его словами, съ любовью прильнула къ нему. Они шли такимъ образомъ нѣсколько времени молча.
— И вотъ еще что, моя милочка, сказалъ онъ, прерывая молчаніе: — во мнѣ есть увѣренность, есть убѣжденіе, что если бы мы обвѣнчались и ты сдѣлалась бы моею — безвозвратно, такъ что никто не могъ бы разлучить насъ, — я бы успѣлъ въ жизни; кто знаетъ, можетъ быть, тебѣ и придется ѣздить въ собственной каретѣ. Другимъ вѣдь это часто удается, когда они серьезно примутся за дѣло.
Сюзанъ посмотрѣла на него съ любовію. Она уважала его за его силу, потому, что сознавала свое собственное безсиліе.
— Мнѣ не надо кареты, пробормотала она: — мнѣ не нужно, Джоржъ, ничего, кромѣ тебя. Вѣдь не я желаю этихъ измѣненій, — ты знаешь, — отецъ…
Въ это время взошла луна, прекрасная сентябрьская луна, почти полная, и освѣтила любовниковъ, возвращавшихся къ дому Сюзанъ чрезъ Соутангерскій лѣсъ, — какъ былъ торжественъ и очарователенъ этотъ лѣсъ въ настоящія минуты! Прежде, чѣмъ они дошли до воротъ Плашетской формы, миленькое личико Сюзанъ снова прояснилось и улыбалось; они рѣшили между собою, что въ избѣжаніе повторенія домогательствъ со стороны Джиббса и непріятныхъ сценъ съ отцомъ, Сюзанъ должна отправиться къ своей теткѣ, Миссъ Джэнъ Арчеръ, въ Ормистонъ, на двѣ недѣли изъ остававшихся трехъ до ихъ свадьбы.
Сюзанъ послѣдовала этому совѣту, а Джорджъ воспользовался ея отсутствіемъ, чтобы съѣздить на аукціонную продажу въ противоположной части округа, гдѣ надѣялся купить нѣсколько необходимой мебели для ихъ новаго жилища. Ему разрѣшено было продлить свое отсутствіе у одного пріятеля до возвращенія Сюзанъ. Въ этотъ промежутокъ времени ему было пріятнѣе находиться внѣ родительскаго дома потому собственно, что чѣмъ болѣе сближался срокъ свадьбы, тѣмъ, по видимому, меньше нравилась эта свадьба его матери; она утверждала, что нельзя ожидать ничего добраго отъ брака съ дѣвушкой, которая привыкла, чтобы за ней ухаживали и льстили, — что изъ нея не выйдетъ хорошей хозяйки для простаго, работящаго человѣка. Эти замѣчанія, тѣмъ болѣе горькія для любовника, что не совсѣмъ были лишены основанія, служили поводомъ къ неоднократнымъ спорамъ между Джорджемъ и матерью, спорамъ, которые далеко не клонились къ уменьшенію полусознательнаго нерасположенія, какое эта добрая женщина питала къ своей будущей невѣсткѣ.
По возвращеніи домой изъ двухнедѣльнаго отпуска, Джорджъ, вмѣсто ожидаемаго письма отъ невѣсты, возвѣщавшаго о ея прибытіи въ Плашетсъ, нашелъ другое письмо, которое было адресовано на его имя незнакомою рукою и содержало въ себѣ слѣдующія слова:
"Джорджъ Идъ, васъ хотятъ обмануть. Присматривайте за Дж. Дж.
Поставленный въ недоумѣніе такимъ таинственнымъ извѣщеніемъ, Джорджъ, еще къ большей досадѣ своей, узналъ, что Джиббсъ уѣхалъ изъ Кумпера на другой же день послѣ его собственнаго отъѣзда, и еще не возвращался. Это обстоятельство крайне его изумило, тѣмъ болѣе, что Сюзанъ, не дальше недѣли тому назадъ, прислала ему письмо до того переполненное нѣжными выраженіями, что онъ ни подъ какимъ видомъ не позволялъ себѣ сомнѣваться въ истинѣ ея словъ. Но на слѣдующее же утро его мать подала письмо отъ фермера, Арчера, со вложеніемъ другаго, отъ его сестры, которымъ она извѣщала, что ея племянница два дня тому назадъ тайно оставила ея домъ, чтобы обвѣнчаться съ мистеромъ Джиббсомъ. Сначала думали, что Сюзанъ отправилась, какъ бывало и прежде, провести день съ кузиной, но такъ какъ къ ночи она не возвратилась, то и заключили, что она рѣшилась ночевать тамъ. Слѣдующее утро, вмѣсто ея самой, принесло извѣщеніе о ея свадьбѣ.
Прочитавъ это письмо, Джорджъ сначала сознавалъ только одно чувство: совершенное невѣріе. — Тутъ въ чемъ выбудь должна быть ошибка, — повторялъ онъ, — этого не могло случиться. Въ то время какъ отецъ со слезами на честныхъ глазахъ увѣщевалъ его мужаться подъ такимъ ударомъ, а негодующая мать благодарила судьбу, что счастливо отдѣлалась отъ дѣвушки, которая могла вести себя подобнымъ образомъ, Джорджъ сидѣлъ молча, какъ истуканъ. Такая измѣна казалась его прямой и простодушной натурѣ несбыточной.
Черезъ полчаса извѣстіе подтвердилось и уже болѣе не могло подлежать сомнѣнію. Джемсъ Вилькинсъ, слуга мистера Джиббса, оскаливъ зубы и важничая, вошелъ съ письмомъ къ Джорджу. Оно было отъ Сюзанъ и подписано ея новымъ именемъ.
«Я знаю, писала Сюзанъ: что въ вашихъ глазахъ мой поступокъ не извинителенъ, что вы будете ненавидѣть и презирать меня столько же, сколько любили и уважали. — Я знаю, что поступила противъ васъ очень, очень дурно, и не смѣю просить у васъ прощенія. Я увѣрена, что вы даже не въ состояніи простить меня. Но все же прошу васъ воздержаться отъ мщенія. Оно не можетъ возвратить прошедшаго. О! Джорджъ! если вы когда нибудь любили меня, то выслушайте меня, о чемъ я буду умолять васъ. Ненавидьте и презирайте меня! — другаго я ничего не могу ожидать; — но не вымѣщайте моего поступка на другомъ какомъ нибудь лицѣ. Позабудьте обо мнѣ; это будетъ самое лучшее для насъ обоихъ. Еще было бы лучше, если бы мы никогда не встрѣчались».
За тѣмъ слѣдовало еще многое въ томъ же тонѣ. Сюзанъ называла себя слабою, обвиняла себя, выражала страхъ за послѣдствія, признавалась, что она совершенно недостойна Джорджа.
Джорджъ посмотрѣлъ на роковое письмо, которое держалъ въ мускулистыхъ рукахъ своихъ, приготовихшихся уже усердно и постоянно трудиться для Сюзанъ. Потомъ вдругъ, не говоря ни слова, подалъ его отцу и вышелъ изъ комнаты. Отецъ и мать слышали, какъ онъ поднялся наверхъ по узенькой лѣстницѣ, заперся въ своемъ маленькомъ чердакѣ, и за тѣмъ все смолкло.
Спустя нѣсколько времени къ нему пошла его мать. Хотя относительно себя она была чрезвычайно довольна подобной развязкой, но это чувство было совершенно заглушено нѣжнымъ, материнскимъ сожалѣніемъ къ тѣмъ страданіямъ, которыя предстояли ея сыну. Джорджъ сидѣлъ у маленькаго окна, съ засохшею вѣткою хмѣля на колѣняхъ. Мать Джорджа подошла къ нему и приложила свою щеку къ его щекѣ.
— Потерпи, сынъ мой, сказала она съ непритворнымъ чувствомъ. — Мужайся, мужайся, мой другъ, и въ свое время тебѣ пошлется утѣшеніе, — знаю, трудно перенести это, — очень трудно и горько, но ради родителей, которые такъ горячо любятъ тебя, постарайся перенести это.
Джорджъ взглянулъ на нее холодными сухими глазами. — Постараюсь, сказалъ онъ, твердымъ голосомъ. — Развѣ вы не видите, что я уже стараюсь?
Его взглядъ ничего не выражалъ, о, какъ желала мать, чтобы изъ глазъ его полились слезы и облегчили раздиравшееся сердце!
— Она была недостойна тебя, сынъ мой, я тебѣ всегда говорила.
Но Джорджъ суровымъ движеніемъ руки остановилъ ее.
— Матушка! Съ этой минуты ни слова объ ней; что она сдѣлала, это еще не такъ дурно, какъ кажется. Я совершенно спокоенъ — спокоенъ. Ни отецъ, ни вы, не замѣтите во мнѣ ни какой перемѣны, если только воздержитесь отъ напоминаній объ ней. Она мое сердце превратила въ камень, — вотъ и все. Не великая важность!
Джорджъ положилъ руку на свою широкую грудь и тяжело вздохнулъ. — Не дальше какъ сегодня утромъ у меня тутъ было сердце изъ плоти, сказалъ онъ; теперь оно сдѣлалось холоднымъ и тяжелымъ какъ камень. Но это ничего не значитъ.
— О, не говори такимъ образомъ, сынъ мой, сынъ мой! воскликнула мать, заливаясь слезами и обнимая Джорджа: — твои слова убиваютъ меня.
Джорджъ тихо отвелъ ея руки и, поцаловавъ въ щеку, проводилъ къ двери. — Я долженъ теперь идти на работу, сказалъ онъ; — и спустившись съ лѣстницы, вышелъ изъ коттэджа твердою поступью.
Съ этого часа никто не слыхалъ, чтобы Джорджъ когда нибудь упомянулъ имя Сюзанъ Джиббсъ, онъ не распрашивалъ о подробностяхъ ея пребыванія въ Ормистонѣ; никогда не говорилъ о нихъ ни съ ея, ни съ своими родственниками. Первыхъ онъ избѣгалъ; передъ вторыми былъ молчаливъ и скрытенъ. Сюзанъ какъ будто для него никогда не существовала.
И съ этого же часа онъ совершенно измѣнился. Съ прежнею дѣятельностію онъ занимался и исполнялъ свою обязанность со всегдашнею точностію, хотя и угрюмо, какъ обязанность необходимую и непріятную. Никто никогда не видѣлъ улыбки на его лицѣ; никто никогда не слышалъ отъ него шутки. Серьезный и покорный судьбѣ, онъ шелъ своимъ безотраднымъ путемъ, ни отъ кого не требуя сочувствія и никому его не предлагая, избѣгая всякаго сообщества, кромѣ своихъ родителей; это былъ убитый горемъ человѣкъ.
Между тѣмъ появилось объявленіе, что мистеръ Джиббсъ отдаетъ свою усадьбу «Плэйсъ» въ наемъ; чужіе люди наняли ее, и около трехъ лѣтъ не было никакого слуха ни о немъ, ни о женѣ. Но вотъ пришло извѣстіе, что ихъ надобно ждать въ непродолжительномъ времени, что конечно привело ожиданія жителей маленькой деревеньки въ какое-то броженіе. Джиббсы наконецъ пріѣхали и нѣкоторые слухи, доходившіе отъ времени до времени до деревушки, оказались не совсѣмъ лишенными основанія и правды.
Изъ этихъ слуховъ составлялись свѣдѣнія такого рода, что Джиббсъ будто бы поступалъ позорнѣйшимъ образомъ съ своей хорошенькой женой, и что бракъ, съ его стороны по любви, оказался самымъ несчастнымъ. Отецъ и братья Сюзанъ сдѣлали новоприбывшимъ нѣсколько визитовъ, но относительно ихъ соблюдали глубокую скромность; изъ этого сложилось общее мнѣніе, что старый фермеръ въ такой же степени сожалѣлъ теперь о бракѣ своей дочери, въ какой прежде желалъ его. Никто не удивлялся, увидѣвъ ее. Это была тѣнь того, чѣмъ привыкли ее видѣть; все еще миловидная, но убитая, загнанная, блѣдная: цвѣтъ юности завялъ; энергія души изчезла. На хорошенькихъ губкахъ не видно было улыбки, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда она играла съ своимъ малюткой, бѣлокурымъ мальчикомъ, представлявшимъ собою портретъ своей матери. Но даже въ своихъ разговорахъ съ этимъ ребенкомъ она подвергалась строгимъ ограниченіямъ; ея тиранъ не рѣдко съ бранью удалялъ ребенка отъ нея и запрещалъ ей слѣдовать за нимъ въ дѣтскую.
Не смотря, что Иды были такими близкими сосѣдями, прошло довольно времени по возвращеніи Джиббсовъ прежде, нежели Джорджъ встрѣтился съ предметомъ своей прежней любви. Онъ никогда не ходилъ въ Кумнерскую церковь (да и ни въ какую другую), а Сюзанъ никогда не оставляла своего дома, развѣ только для того, чтобы прокатиться съ мужемъ, или прогуляться къ отцу чрезъ Соутангерскій лѣсъ. Джорджъ могъ бы увидѣть ее проѣзжавшей мимо оконъ отцовскаго дома, на рысистой лошади, которая такъ и казалось, что вотъ сію минуту понесетъ, онъ однако никогда не смотрѣлъ на нее, и не отвѣчалъ на замѣчанія матери какъ на счетъ самой Сюзанъ, такъ и ея прекрасной коляски. Но будучи неусыпнымъ стражемъ надъ собой, онъ не могъ, однако же, закрыть чужія уста, какъ не могъ закрыть вмѣстѣ съ тѣмъ и собственныхъ своихъ ушей. Что бы онъ ни дѣлалъ, Джиббсы и ихъ дѣйствія все еще его преслѣдовали. Работники его господина болтали о звѣрскомъ обхожденіи мужа; у разнощика булокъ не было конца разсказамъ о ругательствахъ, какія ему приводилось слышать, и даже объ ударахъ, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ, когда Джиббсъ былъ, противъ обыкновенія, взволнованъ грогомъ. Многіе утверждали, что бѣдная запуганная жена объявляла, что еслибы ее не страшили послѣдствія отъ припадковъ бѣшенства мужа, она давно бы отправилась къ мирному судьѣ съ жалобой. Джорджъ не могъ заткнуть ушей своихъ, чтобы не слышать всѣхъ этихъ толковъ; — поговаривали также, что глаза его въ этихъ случаяхъ выражали что-то весьма недоброе.
Въ одно воскресенье въ часъ по полудни Иды сидѣли за своимъ скромнымъ обѣдомъ, когда послышался стукъ экипажа, мчавшагося мимо ихъ оконъ. Мистриссъ Идъ подхватила свою трость и, не смотря на храмоту, доплелась до окна.
— Я такъ и думала вскричала она: — это Джиббсы несутся въ Тенельмсъ; и опять онъ пьянъ. Посмотрите, какъ онъ гонитъ лошадь! Да и малютка съ ними! Онъ, кажется, не успокоится, пока не сломитъ шеи этому ребенку, или его матери. Симмонсъ утверждаетъ…
Мистриссъ Идъ, почувствовавъ дыханіе сына на своей щекѣ, замолчала. Джорджъ въ самомъ дѣлѣ подошелъ къ окну и, нагнувшись надъ матерью, угрюмо посмотрѣлъ на сидѣвшихъ въ коляскѣ, которая неслась подъ гору по направленію къ Тенельмской дорогѣ.
— Чтобъ ему сломить свою собственную шею! проворчалъ Джорджъ сквозь зубы.
— О Джорджъ! Джорджъ! не говори подобныхъ вещей, сказала мистрисъ Идъ, съ блѣднымъ встревоженнымъ лицомъ. — Это не по христіански. Мы всѣ нуждаемся въ покаяніи, и жизнь наша въ Его рукахъ.
— Если бы ты посѣщалъ церковь мой другъ, вмѣсто того, чтобы удаляться отъ нея, что, какъ я съ сожалѣніемъ замѣчаю, ты дѣлаешь, сказалъ отецъ строгимъ тономъ: въ твоемъ сердцѣ были бы лучшія чувства. Они не пойдутъ тебѣ въ прокъ, — попомни мое слово.
Джорджъ уже сѣлъ на свое мѣсто, по при словахъ отца снова всталъ. — Въ церковь! вскричалъ онъ громовымъ и грубымъ голосомъ: — я собрался туда однажды, и меня не пустили. Теперь я никогда не пойду! Неужели вы думаете, — продолжалъ онъ, и губы его тряслись отъ сильнаго волненія: — неужели вы думаете, потому что я тихъ и аккуратно исполняю свои обязанности неужели вы думаете, что я забылъ это? Забылъ! — И онъ съ ужасною силой ударилъ по столу кулакомъ. — Я вамъ скажу, что я тогда только позабуду, когда меня положатъ въ гробъ! Перестаньте, перестаньте, сказалъ онъ, когда мать хотѣла прервать его: — ваши намѣренія прекрасны, я знаю; — но женщины не знаютъ того, когда имъ слѣдуетъ говорить и когда молчать. Лучше было бы не напоминать мнѣ ни объ этомъ разбойникѣ, ни о церкви: съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты и изъ дому.
Мистриссъ Идъ очень грустила при такихъ проявленіяхъ злопамятства и безбожія въ характерѣ сына. Ей казалось, что Джорджъ быстро шелъ къ погибели, и она рѣшилась послать къ ректору мистеру Муррею, прося его зайти къ ней какъ можно скорѣе, когда нибудь утромъ, потому что она была очень неспокойна духомъ. Но мистеръ Муррей въ это время былъ боленъ, и прошло почти двѣ недѣли, прежде нежели онъ былъ въ состояніи отвѣтить на ея приглашеніе. Между тѣмъ случились другія событія.
Замѣчательно, что мистриссъ Джиббсъ болѣе всего страдала изъ-за своего сына, и именно въ то время, когда ея мужъ настаивалъ на катаньяхъ, рискуя при этомъ, какъ всѣ полагали, жизнью ребенка. Между родителями при этихъ случаяхъ происходили страшныя сцены; но чѣмъ болѣе Сюзанъ плакала и умоляла, тѣмъ Джиббсъ болѣе упорствовалъ. Однажды, чтобы напугать ее еще болѣе, онъ посадилъ малютку одного на козлы экипажа съ бичомъ въ рукѣ, а самъ сталъ у дверей, небрежно держа возжи и посмѣиваясь надъ женой, которая въ невыносимомъ страхѣ умоляла его сѣсть въ экипажъ, или дозволить ей самой сѣсть. Вдругъ раздался ружейный выстрѣлъ въ сосѣднемъ полѣ; лошадь испугалась, вырвала возжи изъ рукъ полупьянаго Джиббса и понесла; бичъ выпалъ изъ рукъ ребенка на спину лошади, испугавъ ее еще больше; мальчикъ, свалившійся на дно экипажа, лежалъ почти безъ памяти отъ сотрясенія.
Въ это время Джорджъ находился въ близкомъ разстояніи. Онъ бросился на несущуюся лошадь и прицѣпился къ ней, какъ неумолимая смерть, не смотря, что она тащила и волокла его въ своемъ неудержимомъ стремленіи. Наконецъ запутавшись въ длинныхъ возжахъ, лошадь упала и ошеломленная паденіемъ лежала безъ движенія; Джорджъ былъ отброшенъ на нѣсколько шаговъ, но отдѣлался благополучно, получивъ нѣсколько незначительныхъ ушибовъ. Ребенокъ, лежавшій на днѣ экипажа, испугался и плакалъ, но былъ невредимъ. Менѣе, чѣмъ въ пять минутъ, на мѣсто происшествія собралась половина деревни; всѣ распрашивали, въ чемъ дѣло, — поздравляли съ счастливымъ исходомъ несчастнаго случая и выставляли на видъ мужество Джорджа, между тѣмъ, какъ Сюзанъ съ спасеннымъ ребенкомъ, прильнувшимъ къ ея груди, покрывала руки Джорджа горячими слезами и поцалуями.
— Да благославитъ васъ Богъ! Да благославитъ онъ васъ тысячу разъ! восклицала она съ истерическимъ воплемъ. — Вы спасли жизнь моего драгоцѣннаго дитяти! Еслибъ не вы, онъ былъ бы убитъ! Могу ли я когда нибудь…
Въ этотъ моментъ грубая рука оттолкнула ее въ сторону. — Что ты тутъ затѣяла? раздался неистовый голосъ Джиббса, съ страшнымъ проклятіемъ. — Оставь этого господина, иначе я… Ты строишь дуру изъ себя; онъ искалѣчилъ мою лошадь, такъ что ее придется застрѣлить!
Бѣдняжка Сюзанъ опустилась на землю и разразилась горькими рыданіями; между зрителями поднялся ропотъ: — Стыдно, стыдно! заговорили всѣ въ одинъ голосъ.
Джорджъ Идъ холодно отвернулся отъ Сюзанъ, когда она снова было бросилась къ нему, И старался освободить свою руку; но теперь, встрѣтившись лицомъ къ лицу съ Джиббсомъ, онъ сказалъ:
— Доброе дѣло сдѣлаетъ тотъ, кто застрѣлитъ этого звѣря; но еще было бы лучше застрѣлить тебя самого, какъ бѣшеную собаку.
Всѣ слышали эти слова. Всѣ затрепетали, увидѣвъ взглядъ Джорджа, когда онъ произнесъ ихъ. Въ этомъ взглядѣ, по видимому, сосредоточивалась вся злоба, все бѣшенство и ненависть, сдерживаемыя въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ.
Спустя два дня послѣ этого происшествія, мистеръ Муррей зашелъ поздравитъ бѣдную мистрисъ Идъ съ счастливымъ сохраненіемъ жизни ея сына и нашелъ ее въ болѣзненномъ страдальческомъ положеніи. Она не смыкала глазъ послѣ этого происшествія. Выраженіе лица Джорджа и его слова въ томъ видѣ, какъ они были переданы ей, преслѣдовали ее. Добрый священникъ небольшое могъ доставить ей утѣшеніе. Онъ самъ уже нѣсколько разъ старался вразумить ея сына и смягчить его сердце, но попытки остались безуспѣшны. Джорджъ на всѣ доводы отвѣчалъ съ какимъ-то грубымъ почтеніемъ, что пока онъ будетъ исполнять свои обязанности какъ слѣдуетъ и никому не станетъ причинять обиды, онъ вправѣ самъ быть судьею въ дѣлахъ, касающихся его самого; но при этомъ далъ себѣ слово никогда болѣе не видѣть внутренности церкви.
— Испытаніе тяжелое, мой добрый другъ, сказалъ мистеръ Муррей: — тяжелое и таинственное; но я говорю вамъ одно: вѣруйте. Во всемъ этомъ скрывается благо, котораго мы теперь не въ состояніи видѣть.
— Странно было бы, если бы я не была благодарна за его спасеніе, отвѣчала мистриссъ Идъ. — Могло ли быть что нибудь хуже, если бы смерть похитила нашего любимаго сына безъ покаянія, съ той мстительностью и нерасположеніемъ простить обиды ближнему, съ какими вы теперь его видите. Но вотъ что я скажу вамъ, сэръ…
Ея горячій разговоръ былъ прервалъ стукомъ въ дверь. Сынъ мистера Бича, сосѣда-мясника, заглянулъ въ комнату. Увидѣвъ священника, онъ только поклонился и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ сначала на одну, потомъ на другаго.
— Мнѣ сегодня ничего не нужно, Джимъ… благодарю васъ, сказала мистриссъ Идъ. Потомъ, пораженная особеннымъ выраженіемъ въ лицѣ молодаго человѣка, прибавила: — развѣ мистеръ Бичъ нездоровъ сегодня? Вы какъ будто разстроены.
— Я… я дѣйствительно немного разстроенъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, отирая лобъ: — я сейчасъ только видѣлъ его, и это меня чрезвычайно встревожило.
— Его! Кого же это?!
— Да его! Развѣ вы ничего не слышали, сэръ? Джиббса нашли мертваго въ Соутангерскомъ лѣсу… убитаго вчера вечеромъ, говорятъ…
— Джиббса… убитаго!
Наступила минута молчанія и ужаса.
— Я самъ видѣлъ, какъ трупъ его принесли въ гостинницу Дунстана.
Лицо мистриссъ Идъ покрылось мертвенной блѣдностью, такъ что священникъ поторопился кликнуть Джемиму, единственную въ домѣ служанку. Но Джемима, какъ сумасшедшая, услышавъ объ ужасномъ происшествіи, была уже на полъ-пути между домомъ своего хозяина и домомъ Джиббсовъ, прислушиваясь къ народной молвѣ; всѣ удивлялись, выводили свои заключенія и съ выпученными глазами смотрѣли на дверь въ высокой стѣнѣ, черезъ порогъ которой хозяину дома уже больше не суждено было переступать, кромѣ только послѣдняго раза, да и то ногами впередъ.
Въ скоромъ времени гостиная Идовъ наполнилась народомъ. Туда собралась большая часть обитателей деревни, — но зачѣмъ? можетъ быть, никто не въ состояніи былъ объяснить. Симонъ Идъ пришелъ въ числѣ первыхъ, и всѣми силами старался успокоить и укрѣпить бѣдную женщину, которая не успѣла еще составить себѣ вѣрной идеи о случившемся. Среди этой суматохи, среди разспросовъ, описаній положенія тѣла убитаго, его вывернутыхъ кармановъ, жестокаго удара, нанесеннаго сзади, числа часовъ, протекшихъ со времени совершенія злодѣйства, — среди всего этого были услышаны шаги за стѣнами дома, и вслѣдъ затѣмъ между разговаривавшими показался Джорджъ.
При его появленіи наступила глубокая тишина. Вавилонскій говоръ, котораго Джорджъ не могъ не слышать, переступая черезъ порогъ, замолкъ. Въ этомъ молчаніи было что-то зловѣщее.
Не было надобности спрашивать, все ли ему было извѣстно. Лицо Джорджа, блѣдное, какъ самая смерть, угрюмое, покрытое обильнымъ потомъ, ясно показывало, что онъ зналъ объ ужасномъ происшествіи. Но его первыя слова, тихія и спокойныя, произнесенныя полусознательно, остались надолго въ памяти присутствующихъ.
— Жаль, что вмѣсто Джиббса не нашли мертвымъ меня.
Различныя обстоятельства возникали одно за другимъ, соединялись вмѣстѣ и окружали Джорджа какою-то сѣтью подозрѣній. Симонъ Идъ держалъ себя, какъ слѣдовало мужчинѣ, съ гордою увѣренностью въ невинности сына, съ увѣренностью, сильно подѣйствовавшею даже на тѣхъ, кто не раздѣлялъ его убѣжденій, и съ благоговѣйною надеждою, что Провидѣніе докажетъ эту невинность. Но бѣдная, слабая мать, потрясенная болѣзнью, почти лишившаяся ума при воспоминаніи словъ и взглядовъ Джорджа, только рыдала и произносила несвязныя молитвы.
Джорджъ нисколько не противился аресту. Твердо, но безъ особенной энергіи, онъ заявилъ свою невинность, и послѣ того соблюдалъ глубокое молчаніе. Черты лица его судорожно подергивались, когда, при прощаніи, онъ пожалъ руку отца и посмотрѣлъ на блѣдное лицо матери, которая при видѣ полицейскихъ упала въ обморокъ; Джорджъ послѣдовалъ за стражей твердымъ шагомъ и съ покойнымъ, хотя и угрюмымъ выраженіемъ въ лицѣ.
Тѣло убитаго Джиббса было найдено около десяти часовъ по полудни фермеромъ, шедшимъ въ Плашетсъ; онъ привлеченъ былъ къ мѣсту преступленія воемъ собаки Джиббса. Оно лежало въ кустарникѣ, въ недальномъ разстояніи отъ тропинки, ведущей отъ лазейки, о которой такъ часто упоминалось, сквозь лѣсъ въ Плашетсъ, и, повидимому, было оттащено туда нарочно. Доказательства жестокой борьбы были замѣтны на самой тропинкѣ и около нея; тутъ были видны слѣды крови, вытекшей изъ раны въ задней части головы покойнаго, котораго вѣроятно ударили сзади какимъ нибудь тяжелымъ, хотя и нетупымъ оружіемъ. По медицинскому показанію, онъ былъ мертвъ уже около одиннадцати или двѣнадцати часовъ. Карманы его были выворочены, часы и кошелекъ обобраны, равно какъ и кольцо, служившее печатью.
Два служителя Джиббса, Джемсъ и Бриджетъ Вильямсъ, показали, что господинъ ихъ вышелъ изъ дому вечеромъ того дня, когда совершено убійство, въ двадцать минутъ девятаго, въ необыкновенно трезвомъ состояніи; что свѣрилъ свои часы съ стѣнными часами, висѣвшими на кухнѣ, и сказалъ, что сначала, пойдетъ въ гостинницу, а потомъ въ Плашетсъ. Невозвращеніе его въ ту же ночь не произвело никакого безпокойства, потому что онъ имѣлъ обыкновеніе часто оставаться до утра, и всегда держалъ при себѣ запасный ключъ.
Съ другой стороны, Симонъ Идъ, жена его и служанка показали, что Джорджъ возвратился домой въ ночь убійствамъ девять часовъ, что онъ ушелъ тотчасъ послѣ чая, и что по возвращеніи въ немъ не было замѣчено ничего необыкновеннаго; что онъ поужиналъ и потомъ оставался съ родителями до того времени, когда все семейство отправилось на покой; что на слѣдующее утро онъ сошелъ сверху при Джемимѣ, которая сама встала въ это утро нѣсколько ранѣе обыкновеннаго.
На кисти лѣвой руки Джорджа былъ найденъ недавній порѣзъ, который произошелъ по его объясненію отъ того, что складной ножъ его соскользнулъ въ то время, когда онъ разрѣзалъ кусокъ хлѣба съ сыромъ; этимъ же самымъ обстоятельствомъ объяснялъ онъ нѣкоторые знаки крови внутри рукавовъ его пальто и на брюкахъ. Единственнымъ предметомъ, принадлежавшимъ покойному и найденнымъ при Джорджѣ, былъ маленькій кусокъ карандаша съ заглавными буквами (X. G. и тремя зарубками; кузнецъ Джобъ Бретль утверждалъ, что въ день убійства Джиббсъ подавалъ ему этотъ самый карандашъ, прося его очинить; что онъ (Бретль) тогда же замѣтилъ и буквы и зарубки, и что готовъ присягнуть, что карандашъ на подсудимомъ былъ тотъ самый, который онъ очинилъ. Джорджъ показалъ, что нашелъ этотъ карандашъ на выгонѣ, и что вовсе не думалъ о томъ, кому онъ принадлежалъ.
На очной ставкѣ открылось, что въ утро убійства между мистеромъ и мистриссъ Джиббсъ происходила такая отчаянная ссора, какой еще не бывало; послѣ того слышали, какъ мистриссъ Джиббсъ говорила, что не можетъ долѣе выносить такой жизни и непремѣнно обратится за помощью къ тому, который въ ней не откажетъ. Что вскорѣ послѣ того она отправила записку къ Джорджу Иду съ сыномъ сосѣдняго селянина и что вечеромъ сама вышла изъ дома, спустя нѣсколько минутъ послѣ ухода мужа; потомъ черезъ четверть часа возвратилась въ спальню, изъ которой не выходила, до слѣдующаго утра, когда пришло извѣстіе о найденномъ трупѣ мужа.
На вопросъ слѣдователя: куда она ходила вечеромъ, не было возможности добиться отвѣта; во время допроса она такъ часто падала въ обморокъ, что ея показанія были безсвязны и неопредѣленны.
Джорджъ показывалъ, что въ тотъ вечеръ, когда совершилось убійство, онъ ходилъ въ Соутангорскій лѣсъ около двадцати минутъ девятаго; но отказался пояснить, зачѣмъ именно ходилъ туда, сказавъ только, что пробылъ въ лѣсу никакъ не болѣе четверти часа. Онъ показалъ также, что съ лазейки черезъ заборъ видѣлъ вдали Джиббса съ собакой, идущаго прямо къ забору. Мѣсяцъ свѣтилъ ярко и Джорджъ ясно разглядѣлъ его; чтобы избѣжать встрѣчи съ нимъ, онъ пошелъ по Дрингской дорогѣ и дошелъ почти до шоссейной заставы; оттуда вернулся и пришелъ домой въ девять часовъ, не встрѣтивъ по дорогѣ ни души.
Вотъ (вкратцѣ) пункты, служившіе въ защиту подсудимаго:
1) Показаніе трехъ заслуживающихъ полнаго довѣрія лицъ, что Джорджъ возвратился домой въ девять часовъ, сѣлъ ужинать безъ всякихъ признаковъ смущенія или волненія.
2) Недостаточность времени для совершенія подобнаго злодѣйства и удачнаго скрытія вещей, отобранныхъ съ убитаго,
3) Высокое нравственное уваженіе, которымъ до настоящей поры пользовался подсудимый.
Обвинительными пунктами противъ него было:
1) Порѣзъ на кисти руки и кровяные знаки на одеждѣ.
2) Найденный при немъ карандашъ.
3) Отсутствіе показанія: гдѣ именно находился онъ въ теченіе тридцати минутъ, прошедшихъ отъ времени ухода Джиббса изъ гостинницы Дунстана (куда онъ пошелъ прямо изъ дому) до его (Джорджа) возвращенія въ домъ отца.
4) Жестокая ненависть, которую, какъ было извѣстно, онъ питалъ къ покойному, и нѣкоторыя произнесенныя имъ слова, обнаруживавшія его намѣреніе лишить Джиббса жизни.
По свидѣтельству содержателя гостинницы оказалось, что Джиббсъ вышелъ отъ него съ намѣреніемъ идти прямо въ Плашетсъ, около половины девятаго; а чтобы пройти среднею скоростію отъ гостинницы до мѣста, гдѣ было найдено тѣло Джиббса, требовалось не болѣе четырехъ или пяти минутъ, такъ что на совершеніе убійства (если бы оно было совершено дѣйствительно Джорджемъ), нужно было бы употребить отъ двадцати трехъ до двадцати четырехъ минутъ, и тогда Джорджу пришлось бы бѣжать домой со всевозможною скоростію; если же употребить на это отъ девятнадцати до двадцати минутъ, то онъ могъ бы воротиться домой среднимъ шагомъ.
Передъ мировымъ судьей подсудимый держалъ себя угрюмо и даже грубо, но не обнаружилъ ни малѣйшаго волненія. Онъ былъ приговоренъ къ уголовному суду на предстоящія засѣданія.
Между тѣмъ мнѣнія относительно Джорджа въ Кумперѣ чрезвычайно раздѣлялись. Онъ никогда не пользовался популярностью, и его чрезвычайная сдержанность въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ отчуждила отъ него многихъ, которые въ тяжелый для него періодъ расположены были ему сочувствовать. И хотя онъ всегда стоялъ высоко въ общественномъ мнѣніи, но въ послѣднее время составилось убѣжденіе, что это былъ человѣкъ съ необузданными страстями и съ страшной наклонностью къ мщенію. Короче сказать, много было такихъ людей, которые хотя и знали его очень хорошо, но расположены были вѣрить, что Джорджъ, доведенный до неистовства страданіями женщины, которую онъ когда-то такъ страстно любилъ, непрерывными размышленіями о своихъ собственныхъ обидахъ, рѣшился отомстить и за себя и за нее, убивъ своего врага; онъ могъ, какъ нѣкоторые полагали, легко уйти изъ отцовскаго дома въ глухую полночь, подстеречь и убить Джиббса, когда тотъ возвращался изъ Плашетса, и спрятать или истребить снятыя съ убитаго вещи, съ цѣлію отклонить отъ себя подозрѣнія и сбить слѣдователей съ надлежащаго слѣда.
Судъ надъ нимъ долгое время будетъ памятенъ въ этихъ мѣстахъ, какъ по произведенному имъ въ околодкѣ сильному возбужденію, такъ и по живому участію, выраженному по этому случаю во всемъ государствѣ. Для его защиты были приглашены лучшіе адвокаты; мистеръ Малькомсонъ, ни на волосъ не вѣрившій въ возможность его виновности, не жалѣлъ ни труда, ни расходовъ, лишь бы помочь его дѣлу. Джорджъ былъ совершенно спокоенъ на скамьѣ подсудимаго, хотя и представлялъ собою одинокій предметъ, на который обращены были всѣ взоры. Перемѣна, происшедшая въ его наружности, возбуждала даже въ самомъ равнодушномъ зрителѣ состраданіе и, по всей вѣроятности, склоняла присяжныхъ въ его пользу болѣе, чѣмъ краснорѣчіе его адвоката. Страданія его должно быть были велики; въ теченіе послѣднихъ немногихъ недѣль онъ состарѣлся на видъ нѣсколькими годами. Волоса его порѣдѣли; одежда висѣла на его исхудаломъ тѣлѣ, какъ на вѣшалкѣ; нѣкогда, румяный, сильный мужчина, онъ стоялъ теперь предъ судомъ — блѣдный и хилый. Измѣнилось даже выраженіе его лица: оно уже болѣе не было сурово.
Звукъ, подобный продолжительному вздоху, вылетающему изъ груди послѣ подавленныхъ рыданій, пронесся по видимому въ тотъ моментъ, когда раздался приговоръ: невиненъ! и больше ничего; не было ни рукоплесканій, ни общихъ выраженій радости, ни поздравленій. Молча, съ потупленными глазами, какъ обреченный на смерть, Джорджъ Идъ съ однимъ только отцомъ возвратился домой, гдѣ бѣдная мать молила Небо о его помилованіи.
Многіе полагали, что Джорджъ, въ случаѣ оправданія, непремѣнно оставитъ Кумнеръ и поищетъ счастія гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ. Но не таковъ былъ этотъ человѣкъ; онъ никогда не обращалъ вниманія на мнѣнія своихъ товарищей, не обратилъ его и въ настоящемъ случаѣ. Въ первое воскресенье, къ общему удивленію, онъ явился въ церкви и занялъ мѣсто въ сторонѣ отъ прочихъ прихожанъ, какъ будто не желая ихъ стѣснять. Съ этого времени посѣщеніе церкви сдѣлалось постояннымъ. Но это не была еще единственная перемѣна, замѣченная въ поведеніи Джорджа. Его угрюмость исчезла, онъ сдѣлался покорнымъ, терпѣливымъ, изъявлявшимъ теплую признательность къ тѣмъ, кто обходился съ нимъ даже съ обыкновенной учтивостью, какъ будто бы онъ чувствовалъ себя недостойнымъ ихъ вниманія; сдѣлался до безконечности преданъ своимъ родителямъ, трудился цѣлый день, а иногда проводилъ и ночи надъ занимательной книгой. Онъ никогда не намекалъ на прошедшее, но никогда и не забывалъ его: онъ сдѣлался задумчивъ — задумчивѣе прежняго, но уже не былъ ни жолченъ, ни мстителенъ. Вотъ какое преобразованіе совершилось въ Джорджѣ Идѣ. Сосѣди, увидавъ его вдали, долго слѣдили за нимъ взорами и потомъ шепотомъ спрашивали другъ друга: неужели онъ могъ убить Джиббса?
Джорджъ и Сюзанъ никогда не встрѣчались. Сюзанъ долго пролежала къ постелѣ въ домѣ своего отца, куда переѣхала вскорѣ послѣ этого трагическаго случая. Старый фермеръ, гонясь за богатствомъ Джиббса, справедливо былъ наказанъ, узнавъ, что Джиббсъ завѣщалъ женѣ только пятьдесятъ фунтовъ въ годъ, и при томъ съ условіемъ, что она лишится этого вспомоществованія въ случаѣ выхода въ замужество.
Прошло около года послѣ всѣхъ этихъ событій. Въ одну свѣтлую лунную ночь, когда мистеръ Муррей сидѣлъ одинъ въ своемъ кабинетѣ, къ нему вошелъ слуга и доложилъ, что какой-то неизвѣстный человѣкъ, называющій себя Дюкомъ Вильямсомъ желаетъ объясниться съ нимъ. Было уже десять часовъ; а священникъ всегда ложился рано.
— Попроси его зайти завтра поутру, сказалъ онъ: — теперь уже поздно говорить о дѣлахъ.
— Я говорилъ ему, сэръ, отвѣчалъ слуга: — но онъ объявилъ, что у него такое дѣло, которое не допускаетъ ни минуты отлагательства.
— Да что онъ — нищій?
— Онъ ничего не проситъ, сэръ; но только видъ его страшенъ, ужасно страшенъ.
— Впусти его.
Незнакомецъ вошелъ; дѣйствительно онъ представлялъ собою предметъ вполнѣ достойный ужаса. Блѣдный, съ впалыми глазами, исхудалый какъ трупъ, съ разрывающимъ грудь кашлемъ, отъ котораго онъ задыхался; это былъ человѣкъ въ послѣднемъ градусѣ чахотки. Онъ посмотрѣлъ на мистера Муррея съ страшнымъ, грустнымъ выраженіемъ; въ свою очередь и мистеръ Муррей взглянулъ на него довольно выразительно:
— Что вамъ угодно?
Незнакомецъ бросилъ взглядъ на слугу.
— Робертъ, уйди отсюда.
Робертъ вышелъ, но остался у дверей подслушивать.
— Вы выбрали странное время обратиться ко мнѣ. Имѣете вы что нибудь сказать?
— Въ самомъ дѣлѣ странное время, сэръ; по причина моего прихода еще страннѣе.
Незнакомецъ повернулся къ окну, котораго занавѣсы не были спущены, и пристально посмотрѣлъ на полную октябрскую луну, озарявшую яркимъ своимъ свѣтомъ старую церковь, скромные могильные памятники и всю сельскую сцену.
— Что же вамъ угодно? еще разъ повторилъ мистеръ Муррей.
Но незнакомецъ вперилъ глаза свои въ небо.
— Да… сказалъ онъ, вздрагивая: — онъ точно также свѣтилъ… также точно свѣтилъ… въ ночь убійства. Да, такъ. Онъ свѣтилъ ему прямо въ лицо… въ лицо Джиббса… Когда онъ тамъ лежалъ… онъ свѣтилъ въ его открытые глаза. Я никакъ не могъ ихъ закрыть, — что я ни дѣлалъ; они все на меня смотрѣли. Съ тѣхъ поръ и до нынѣшняго вечера, я не видѣлъ такого мѣсяца. Я приношу вамъ повинную. Я всегда чувствовалъ, что это надо сдѣлать, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Лучше кончить сразу.
— Значитъ вы убили Джиббса? Вы!
— Да, — я. Я былъ теперь тамъ; мнѣ хотѣлось взглянуть на то мѣсто, — я чувствовалъ, что мнѣ должно еще разъ посмотрѣть на него, и я видѣлъ его глаза также ясно, какъ вижу васъ, — открытые, а мѣсяцъ такъ и свѣтитъ въ нихъ. О, какое ужасное зрѣлище!
— Вы, кажется, очень разстроены, нездоровы. Можетъ быть…
— Вы не вѣрите мнѣ. Какъ бы мнѣ хотѣлось не вѣрить самому себѣ. Но посмотрите.
Дрожавшею изсохшею рукою онъ вынулъ изъ кармана часы, именное кольцо и кошелекъ, принадлежавшіе Джиббсу, и положилъ ихъ на столъ. Мистеръ Муррей узналъ ихъ.
— Деньги я истратилъ, — слабымъ голосомъ сказалъ неизвѣстный. — Ихъ и всего-то было нѣсколько шиллинговъ, — а я тогда очень нуждался. Сказавъ это, онъ опустился на стулъ съ страшнымъ стономъ.
Мистеръ Муррей подалъ ему стаканъ воды съ виномъ. Продолжая смотрѣть на луну своими впалыми глазами, и съ безпрестанно повторявшеюся дрожью, неизвѣстный съ разстановкой произнесъ слѣдующее признаніе:
Онъ и Джиббсъ когда-то вмѣстѣ занимались весьма нечистыми денежными спекуляціями, которыя кончились его разореніемъ. Находясь въ крайней нуждѣ, онъ согласился, за значительное вознагражденіе, помочь Джиббсу овладѣть невѣстой Джорджа… Когда Сюзанъ и Джорджъ разстались на двѣ недѣли до предполагаемой свадьбы, оба сообщника поѣхали вслѣдъ за ней въ Ормистонъ и, пріютись въ глухой части города, слѣдили за всѣми ея движеніями. Узнавъ, что Сюзанъ должна провести день у кузины, они подговорили одну женщину, такую же гадкую, какъ и сами, встрѣтить Сюзанъ на дорогѣ и сообщить ей, что будто бы съ Джорджемъ Идомъ случилось несчастіе на желѣзной дорогѣ, что онъ опасно раненъ, и что можетъ быть ему остается жить нѣсколько часовъ. Пораженная такимъ извѣстіемъ, бѣдная дѣвушка поспѣшила за женщиной, и безъ малѣйшаго подозрѣнія вошла въ уединенный домъ на самомъ краю города, и очутилась въ присутствіи Джиббса и Вильямса, которые въ ту же минуту, замкнувъ дверь, объявили ей, что употребили эту хитрость собственно съ тою цѣлью, чтобы Джиббсъ имѣлъ возможность овладѣть ею. Онъ сказалъ Сюзанъ, что она теперь находилась въ такомъ мѣстѣ, гдѣ на крики ея никто не обратитъ вниманія, даже если бы они и были услышаны, откуда ей невозможно будетъ вырваться, и что ее не оставятъ въ покоѣ ни днемъ, ни ночью, ни они сами, ни ихъ сообщники, пока она не согласится сдѣлаться женою Джиббса. Джиббсъ прибавилъ съ страшнымъ проклятіемъ, что если бракъ ея съ Джорджемъ состоится, то онъ застрѣлитъ его на пути изъ-подъ вѣнца.
Обезумѣвшая отъ ужаса и удивленія, безсильная, безпомощная дѣвушка сопротивлялась даже болѣе, чѣмъ можно было ожидать. Но наконецъ убѣдясь въ своемъ безвыходномъ положеніи, — страшась за жизнь свою (потому что Джиббсъ стоялъ передъ ней съ заряженнымъ пистолетомъ и съ самыми страшными угрозами), Сюзанъ согласилась написать подъ его диктовку письмо къ теткѣ и жениху, объявивъ въ нихъ о своемъ бракѣ, хотя это обстоятельство состоялось почти тремя недѣлями позже того, какъ Сюзанъ, изнуренная и доведенная до безумія, дала свое согласіе и была обвѣнчана надлежащимъ порядкомъ. Вильямсъ увѣрялъ, что и тогда бы она не согласилась, если бы не страхъ за безопасность своего жениха. Жизнь Джорджа, по видимому, была для Сюзанъ дороже ея собственнаго счастія, и Джиббсъ поклялся, что эта жизнь можетъ быть выкуплена только цѣной ея союза съ нимъ; и Сюзанъ принесла себя въ жертву для спасенія человѣка, котораго нѣжно любила. Тогда-то Вильямсъ и потребовалъ себѣ вознагражденія. Но его низкій сообщникъ принадлежалъ къ числу людей, которые не умѣютъ исполнять обѣщаній, сопряженныхъ съ уплатою денегъ. Первыя три уплаты были сдѣланы въ срокъ, но отъ уплаты остальной суммы Джиббсъ уклонялся, такъ что Вильямсъ, опасаясь немедленнаго ареста за долги, прибылъ въ Кумнеръ и, скрываясь въ глубокихъ оврагахъ соутангерскаго лѣса, выбралъ случай, и однажды вечеромъ остановилъ Джиббса, когда послѣдній ѣхалъ домой изъ Тенэльмза одинъ. Этотъ почтенный мужъ, хотя, по обыкновенію, полупьяный, тотчасъ узналъ Вильямса, назвалъ его дерзкимъ пищимъ и готовъ былъ задавить его своего лошадью. Взбѣшенный такимъ поступкомъ, Вильямсъ написалъ Джиббсу письмо, въ которомъ говорилъ, что если онъ не принесетъ въ назначенную имъ ночь въ соутангерскій лѣсъ всѣ до послѣдняго шиллинга условной суммы, то онъ (Вильямсъ) на слѣдующее же утро обѣщалъ явиться къ ближайшему мирному судьѣ и открыть ему весь заговоръ о похищеніи Сюзанъ и ея бракѣ.
Встревоженный этой угрозой, Джиббсъ явился въ назначенное мѣсто, но безъ денегъ; сдѣлалось яснымъ, что онъ, какъ и прежде, вовсе не намѣревался уплатить ихъ. Вильямсъ, доведенный повторяющимися неудачами до отчаянія и даже бѣшенства, рѣшился овладѣть деньгами и цѣнными вещами, какія Джиббсъ имѣлъ при себѣ: Джиббсъ крѣпко противился этому; возникла борьба, во время которой онъ неоднократно старался поразить противника своимъ карманнымъ ножемъ. Наконецъ Вильямсъ ожесточился и, употребивъ всю свою силу, сбилъ Джиббса съ ногъ; при паденіи Джиббсъ ударился затылкомъ съ страшною силою о дерево и полученный имъ ударъ былъ смертельнымъ. Пораженный этимъ обстоятельствомъ и предвидя его послѣдствія, Вильямсъ поспѣшилъ оттащить съ тропинки трупъ, опорожнилъ карманы мертваго Джиббса и удалился со сцены. На церковной башнѣ пробило десять часовъ, когда онъ вышелъ изъ соутангерскаго лѣса; безъ отдыха шелъ онъ всю ночь, только разъ остановился въ какомъ-то старомъ сараѣ и достигъ Лондона незамѣченнымъ.. Но почти вслѣдъ затѣмъ его арестовали за долги и онъ оставался въ тюрьмѣ до настоящаго времени, когда его освободили собственно потому, что считали умиравшимъ отъ чахотки. Дѣйствительно онъ умиралъ, прибавилъ неизвѣстный съ отчаяніемъ. Послѣ роковой ночи глаза его жертвы, обращенные къ нему, всюду его преслѣдовали, не давали ему ни минуты покоя, такъ что самая жизнь сдѣлалась ему въ тягость.
Такова была исповѣдь этого несчастнаго, принесенная прерывающимся шепотомъ въ глубокую полночь священнику, — исповѣдь, въ истинѣ которой не представлялось ни малѣйшаго сомнѣнія и которая торжественнымъ образомъ доказывала невинность человѣка, такъ долго подозрѣваемаго въ этомъ преступленіи. На слѣдующій день по всей деревнѣ разнеслось извѣстіе о признаніи Вильямса и распространилось какъ пламя.
Джорджъ перепесъ свое торжество точно также, какъ перенесъ и несправедливое подозрѣніе. Характеръ этого человѣка страннымъ образомъ очистился въ горнилѣ такого несчастія. Страшная участь его врага, постигшая его небесная кара пробудили въ Джорджѣ странное состраданіе, а съ тѣмъ вмѣстѣ и самообвиненіе. Джорджъ хотя и былъ безвиненъ въ смерти Джиббса, но обвинялъ себя въ частыхъ и упорныхъ желаніяхъ эту смерти; онъ отдалъ бы все, если бы простили ему въ этомъ, какъ и самъ онъ надѣялся получить прощеніе. Вотъ откуда берутъ начало его первыя самообвинительныя слова въ домѣ отца, когда онъ услышалъ объ убійствѣ.
Не мѣшаетъ упомянуть здѣсь, что содержаніе письма, которое онъ получилъ отъ Сюзанъ въ утро ужаснаго дня, заключалось въ просьбѣ сходить къ ея отцу въ тотъ же вечеръ и упросить его принять немедленныя мѣры къ разводу ея съ мужемъ, ибо она страшилась за жизнь свою и что при окружавшемъ ее строгомъ присмотрѣ она сама ничѣмъ не могла помочь себѣ. А такъ какъ письма на ея имя перехватывали, то она умоляла Джорджа въ этотъ же вечеръ встрѣтиться съ ней въ Соутангерскомъ лѣсу и передать ей о результатахъ его переговоровъ (которые впрочемъ вовсе не состоялись, потому что фермера не было дома). Узнавъ однако, что Джиббсъ хотѣлъ отправиться въ Плашетсъ по выходѣ изъ гостинницы, Сюзанъ поспѣшно бросилась предупредить Джорджа объ этомъ обстоятельствѣ и тѣмъ самымъ воспрепятствовать встрѣчѣ двухъ враговъ.
Сюзанъ вполнѣ подтвердила показаніе Вильямса касательно вынужденнаго брака. Этотъ несчастный пережилъ свое признаніе не много больше недѣли; раскаяваясь въ своемъ преступленіи, онъ умеръ въ тюрьмѣ.
Джорджъ и Сюзанъ сошлись еще разъ. При этомъ свиданіи онъ снялъ съ груди маленькій шелковый мѣшечекъ, въ которомъ находилась вѣтка хмѣля, до того изсохшая, что при его прикосновеніи она почти разсыпалась. Онъ приподнялъ ее и передалъ Сюзанъ.
На Кумнерскомъ выгонѣ, недалеко отъ дома Симона Ида, находится коттэджъ, стѣны котораго покрыты розами и вьющимися растеніями. Здѣсь вы можете видѣть Сюзанъ, хотя и не такою хорошенькою, какъ прежде, но все еще миловидною, играющую съ ребенкомъ, у котораго такіе славные каріе глаза; она совершенно счастлива; въ извѣстные часы вы можете застать и Джорджа, возвратившагося къ обѣду, или къ чаю, здороваго, красиваго, съ свѣтлымъ веселымъ взглядомъ на честномъ англійскомъ лицѣ, съ котораго кажется никогда бы и глазъ не сводилъ.
VIII. править
Софи прочитала всѣ вышеприведенныя записки нѣсколько разъ, въ то время какъ я сидѣлъ на своемъ мѣстѣ въ походной библіотекѣ (такъ называлъ я свою повозку) и смотрѣлъ на ея чтеніе; я былъ доволенъ и гордъ, какъ пудель, которому, ради званаго вечера, нарочно вычернили намордникъ и завили хвостъ. Всѣ предположенія въ моемъ планѣ увѣнчались полнымъ успѣхомъ. Наша вновь соединенная жизнь превзошла всякаго рода ожиданія. Довольство и радость сопровождали насъ вмѣстѣ съ вращеніемъ колесъ двухъ повозокъ, и располагались съ нами, когда повозки останавливались.
Въ моихъ вычисленіяхъ однако что-то выпущено. Чтоже такое я выпустилъ? чтобы помочь вамъ догадаться, я скажу, что выпустилъ одну только цифру. Извольте же отгадать, — и отгадайте вѣрнѣе. Нуль? Нѣтъ. Девять? Нѣтъ. Восемь? Нѣтъ. Семь? Нѣтъ. Шесть? Нѣтъ. Пять? нѣтъ. Четыре? Нѣтъ. Три? Нѣтъ. Два? Нѣтъ. Единица? Нѣтъ. Теперь я скажу, что намѣренъ вамъ сдѣлать. Я скажу вамъ, что это совсѣмъ другаго рода цифра. Вотъ что. А если такъ, то вы пожалуй скажете, что это должна быть такая цифра, которую можно назвать мертвою. Нѣтъ: ничуть не бывало! за одну эту мысль вы сами себя становите въ уголъ, и все-таки не отгадаете цифры не мертвой. Теперь ужь кажется, довольно близко. Зачѣмъ же вы не сказали раньше.
Да, я совершенно выпустилъ изъ моихъ вычисленій не мертвую цифру. Но какая же она? мужскаго или женскаго рода? Въ родѣ мальчика или дѣвочки? — Въ родѣ мальчика. Ну, отгадали.
Мы были въ Ланкастерѣ; и въ два вечера, проведенные тамъ, я выручилъ гораздо больше, чѣмъ можно было ожидать (я долженъ по правдѣ сказать, что ланкастерская публика не слишкомъ таровата на покупки). Стоянка наша находилась на открытой площади въ концѣ улицы, гдѣ красуются двѣ королевскія гостинницы. Случилось такъ, что и Мимъ, онъ же и Пикльсонъ, странствующій великанъ, въ тоже самое время искалъ въ этомъ городѣ счастія. Онъ принялъ благородный тонъ. Представленій на повозкѣ уже не совершалось. Входъ къ Пикльсону былъ чрезъ покрытый зеленою байкой альковъ, въ комнату, имѣвшую своимъ назначеніемъ аукціонную продажу. На альковѣ висѣлъ печатный анонсъ: «Безплатный входъ не допускается, за исключеніемъ той гордости просвѣщеннаго государства, которая называется свободной прессой. Воспитанники и воспитанницы учебныхъ заведеній впускаются по особенному соглашенію. Ничего такого, что могло бы вызвать краску на лицо юности, или оскорбить чувствительную скромность». Мимъ однакоже въ коленкоровой кассѣ страшнымъ образомъ поносилъ скупость публики, не обратившей вниманія на громкія афиши, красовавшіяся во всѣхъ лавкахъ и магазинахъ и возвѣщавшія, что, «не видавши Пикльсона, не возможно составить себѣ яснаго понятія объ исторіи царя Давида».
Я отправился въ аукціонную комнату и ничего не нашелъ въ ней, кромѣ пустоты, звучнаго эхо, зеленой плѣсени и Пикльсона на кускѣ пестраго войлока. Это было мнѣ съ руки: мнѣ хотѣлось сказать ему наединѣ нѣсколько словъ. И вотъ эти слова: — Пикльсонъ, будучи обязанъ вамъ большимъ благополучіемъ, я въ духовномъ завѣщаніи назначилъ вамъ пять фунтовъ стерлинговъ, но во избѣжаніе лишнихъ хлопотъ, вотъ вамъ четыре фунта и десять шиллинговъ; надѣюсь, что это не будетъ противорѣчитъ нашимъ видамъ, и мы станемъ считать это дѣло конченнымъ, — Пикльсонъ, походившій до настоящей минуты на длинную сальную маканую свѣчу, которую не было возможности зажечь, прояснился и высказалъ свою признательность такъ, что его рѣчь можно по всей справедливости отнесть къ парламентскому краснорѣчію; онъ прибавилъ въ заключеніе, что такъ какъ въ роли римлянина, онъ болѣе никого не привлекалъ, то Мимъ предложилъ ему показывать себя за индійскаго великана, обращеннаго въ христіанство чрезъ назидательную книжечку, подъ названіемъ «Дочь молочника».
Пикльсонъ, не имѣя однако никакого понятія о книжечкѣ, названной въ честь этой дѣвушки, и не желая придавать всему дѣлу серьезнаго значенія, отказался, — а это повело къ непріятнымъ словамъ и совершенному отказу въ пивной порціи. Все это въ продолженіе свиданія подтвердилось свирѣпымъ ворчаніемъ Мима въ кассѣ, ворчаніемъ, отъ котораго великанъ трепеталъ, какъ листъ.
Но то, что относилось прямо къ дѣлу въ замѣчаніяхъ странствующаго великана, иначе Пикльсона, было слѣдующее: "Докторъ Мериголдъ, — я передаю его слова безъ малѣйшей надежды выразить слабость, съ которою они были произнесены: — кто этотъ неизвѣстный молодой человѣкъ, который таскается около вашихъ повозокъ? — Неизвѣстный молодой человѣкъ!? отвѣчалъ я, полагая, что Пикльсонъ намекаетъ на Софи, и что его слабое кровообращеніе совершенно измѣнило значеніе слова. — Докторъ, продолжалъ Пикльсонъ съ такимъ чувствомъ, которое вызвало бы слезу изъ самаго твердаго глаза: — я слабъ, но не до того еще, чтобъ не понимать своихъ словъ, — а потому повторяю: докторъ, кто этотъ неизвѣстный молодой человѣкъ? — Оказалось, что Пикльсонъ — два раза уже видѣлъ у моихъ повозокъ того же самаго молодаго человѣка и въ этомъ же самомъ городѣ Ланкастерѣ, гдѣ я всего провелъ двѣ ночи.
Это меня сильно встревожило. Что бы это могло значить? я никакъ не могъ объяснить себѣ и оставался въ тревожномъ состояніи. Однако я шутками отдѣлался отъ Пикльсона, и простившись, посовѣтовалъ ему истратить завѣщанное на укрѣпленіе здоровья и продолжать быть защитникомъ своей религіи. Къ утру я подкараулилъ неизвѣстнаго молодаго человѣка. Онъ былъ хорошо одѣтъ и не дуренъ собою. Онъ шлялся очень близко повозокъ, посматривая на нихъ, какъ будто ему поручено было караулить ихъ, и вскорѣ послѣ восхода солнца повернулся и ушелъ. Я окликнулъ его, но онъ не вздрогнулъ, не оглянулся назадъ, словомъ, не обратилъ на мой окликъ ни малѣйшаго вниманія.
Часа черезъ два мы выѣхали изъ Ланкастера и отправились до дорогѣ къ Кардэйлу. На слѣдующее утро, предъ восходомъ солнца, я вздумалъ посмотрѣть, не тутъ ли неизвѣстный молодой человѣкъ? Его не было. Но на слѣдующее затѣмъ утро я снова выглянулъ изъ повозки и увидѣлъ его. Я опять закричалъ ему, но, какъ и прежде, онъ не показалъ ни малѣйшаго признака, что мой окликъ сколько нибудь его потревожилъ. Это подало мнѣ мысль, слѣдуя которой, я подстерегалъ его разными способами и въ разныя времена, до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что неизвѣстный молодой человѣкъ былъ глухъ и нѣмъ.
Такое открытіе окончательно всполошило меня, потому что мнѣ было извѣстно, что часть заведенія, гдѣ находилась Софи, назначалась также для молодыхъ людей мужескаго пола (иные были довольно богаты), и тогда я подумалъ: ну что, если Софи неравнодушна къ нему? что тогда будетъ со мною, и что выйдетъ изъ всѣхъ моихъ трудовъ и замысловъ? — Надѣясь, — не могу не признаться въ моемъ эгоизмѣ, — что Софи не будетъ къ нему благосклонна, я сталъ присматривать. Совершенно случайно мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ ихъ свиданія на открытомъ воздухѣ; я видѣлъ ихъ изъ-за сосны, чего вовсе они не подозрѣвали. Встрѣча была очень трогательна для всѣхъ троихъ. Я понималъ каждый слогъ происходившаго между ними разговора такъ хорошо, какъ и они сами. Я слушалъ глазами, которые сдѣлались такъ же быстры и вѣрны въ глухонѣмыхъ разговорахъ, какъ мои уши въ разговорѣ людей говорящихъ. Онъ отправлялся въ Китай, въ качествѣ конторщика купеческой конторы, на мѣсто, которое занималъ прежде отецъ его. Онъ былъ въ состояніи прилично содержать жену, и ему хотѣлось, чтобы она вышла за него и отправилась съ нимъ. Софи рѣшительно отказала. Онъ спросилъ ее: неужели она его не любитъ? — Да, она любила его горячо, страстно, но не могла обмануть надеждъ ея дорогаго, добраго, благороднаго, и не знаю ужь еще какого, отца (то есть меня, дешеваго Джека, въ камзолѣ съ рукавами), что она не покинетъ его, да благословитъ его Богъ, хотя бы сердце ея и изсохло въ ней. Тутъ она горько заплакала, и это заставило меня рѣшиться.
Пока мои мысли были въ неопредѣленномъ состояніи касательно расположенія Софи къ молодому человѣку, я страшно сердился на Пикльсона. Мнѣ часто приходило въ голову: если бы не этотъ слабоумный великанъ, мнѣ бы не пришлось ни душой, ни головой безпокоиться на счетъ молодаго человѣка. Но узнавъ, что Софи любитъ его, увидѣвъ, какъ она проливала слезы по немъ, — что было дѣлать? Я тутъ же въ мысляхъ примирился съ Пикльсономъ и рѣшился быть справедливымъ ко всѣмъ.
Софи уже оставила молодаго человѣка, а мнѣ, чтобы оправиться, требовалось нѣсколько минутъ. Молодой человѣкъ, съ закрытымъ рукою лицомъ, стоялъ, прислонясь къ другой соснѣ, которыхъ тутъ была цѣлая группа. Я дотронулся до его спины. Поднявъ голову и увидѣвъ меня, онъ сказалъ на языкѣ глухонѣмыхъ: — не сердитесь!
— Да я и не сержусь, мой милый. Я вамъ другъ. Пойдемте со мною.
Я оставилъ его у нижней ступени моей походной библіотеки, а самъ забрался на верхъ. Софи утирала слезы.
— Ты плакала, мой другъ?
— Да, отецъ.
— О чемъ?
— Голова болитъ.
— Полно, не сердце ли болитъ?
— Я вамъ сказала, отецъ, что голова болитъ.
— Докторъ Мериголдъ долженъ прописать лекарство противъ этой болѣзни.
Она подняла книгу съ моими рецептами и подала ее мнѣ съ принужденной улыбкой; но видя, что я не трогался съ мѣста и пристально смотрѣлъ на нее, она тихонько положила книгу; ея глаза выражали вниманіе.
— Тутъ нѣтъ необходимаго рецепта, Софи.
— Гдѣ же онъ?
— А вотъ здѣсь!
Я ввелъ ея молодаго любовника, соединилъ ихъ руки и могъ произнесть только слѣдующія слова: — послѣдній рецептъ доктора Мериголда. Принимать въ теченіе всей жизни. И я выскочилъ изъ повозки. На свадьбу я нарядился во фракъ (синій съ свѣтлыми пуговицами), въ первый и послѣдній разъ, и самъ собственноручно передалъ Софи жениху. Насъ было всего трое, и еще джентльменъ, которому она была поручена въ послѣдніе два года. Вотъ карта свадебнаго обѣда въ походной библіотекѣ: пастетъ изъ голубей, окорокъ ветчины, пара пулярокъ, съ соотвѣтственною зеленью. Лучшіе напитки. Я произнесъ имъ спичъ, джентльменъ тоже произнесъ спичъ, мы шутили и смѣялись, такъ- что празднество пролетѣло, какъ ракета. Во время пира я объяснилъ Софи, что походная библіотека останется моимъ пристанищемъ на всю жизнь, и что я сберегу всѣ ея книги въ настоящемъ ихъ видѣ до ея возвращенія или востребованія. — И такъ она отправилась въ Китай съ своимъ молодымъ супругомъ; разставанье было печальное и тяжелое. Мальчику, который находился при мнѣ, я пріискалъ другое мѣсто, а самъ, какъ встарину, когда я лишился жены и дѣтища, таскался съ мѣста на мѣсто, похлопывая бичемъ надъ головой моей старой лошади.
Софи писала мнѣ много писемъ; я тоже ей писалъ часто. Къ концу перваго года я получилъ письмо, написанное неровнымъ почеркомъ: — «неоцѣненный родитель, еще нѣтъ недѣли, какъ мнѣ Богъ далъ премиленькую дочь; я такъ здорова, что мнѣ позволили написать вамъ эти сроки. Дражайшій и лучшій отецъ, надѣюсь, что мое дитя не будетъ глухонѣмое, но этого пока еще не знаю». Въ моемъ отвѣтѣ, я коснулся этого вопроса; но такъ какъ Софи никогда не отвѣчала на него, то я понялъ, что онъ былъ грустенъ для нея, и потому никогда не повторялъ. Наша переписка продолжалась долгое время очень правильно, но наконецъ сдѣлалась нерегулярна, вслѣдствіе перемѣщенія мужа Софи на другое мѣсто, и вслѣдствіе моего всегдашняго передвиженія. Но все же мы не забывали другъ друга, въ этомъ я былъ совершенно увѣренъ; все равно, писали ли мы другъ къ другу, или нѣтъ.
Прошло пять лѣтъ съ мѣсяцами со времени отъѣзда Софи. Я оставался тѣмъ же, чѣмъ былъ прежде: царемъ всѣхъ дешевыхъ Джэковъ, и только сдѣлался популярнѣе, нежели когда либо. Эту осень я торговалъ отличнѣйшимъ образомъ и двадцать третьяго декабря, тысяча восемьсотъ шестьдесятъ четвертаго года, увидѣлъ себя въ Уксбриджѣ, въ графствѣ Мидльсексъ, съ распроданнымъ до чиста товаромъ. Поэтому я отправился въ Лондонъ на старой лошади, на легкѣ, провесть канунъ Рождества и Рождество Христово одиноко, у камина въ походной библіотекѣ, а потомъ, купивъ надлежащее количество товара, продавать его и получать денежки.
Я не большой мастеръ стряпать и разскажу вамъ, что я при готовилъ себѣ къ обѣду наканунѣ Рождества въ походной библіотекѣ. — Во первыхъ, пуддингъ изъ бифштекса, пару почекъ и дюжину устрицъ, съ парою шампиньоновъ. Этотъ пудингъ имѣетъ свойство производить въ человѣкѣ пріятное расположеніе духа и непріятное расположеніе къ двумъ нижнимъ пуговицамъ жилета. Пообѣдавъ и убравъ посуду, я уменьшилъ свѣтъ лампы, и присѣлъ къ камину, любуясь, какъ пламя освѣщало корешки книгъ моей Софи.
Книги Софи такъ живо напоминали ее самоё, что я ясно видѣлъ ея миленькое личико; а потомъ я задремалъ. Это и есть причина, почему Софи, съ глухонѣмымъ ребенкомъ на рукахъ, казалось, молча стояла близь меня во все время моего сна. Мнѣ снилось, что я былъ въ пути, сбивался съ него, перебывалъ во всѣхъ мѣстахъ на сѣверѣ и югѣ, востокѣ и западѣ, при пріятныхъ и непріятныхъ вѣтрахъ, тутъ и тамъ, и опять блуждалъ, по горамъ и по доламъ, все вдаль и вдаль, а она все-таки стояла близь меня, съ нѣмымъ ребенкомъ на рукахъ. Даже когда я проснулся, то Софи хотя и исчезла, но казалось какъ будто бы только сію секунду оставила мѣсто около меня.
Но вотъ я съ испугомъ вскочилъ отъ дѣйствительнаго звука; этотъ звукъ слышался на ступеняхъ повозки. Это были легкіе торопливые шаги дитяти, подымающагося вверхъ. Шаги эти были до того знакомы мнѣ, что я такъ и думалъ, что увижу маленькое привидѣніе.
Но прикосновеніе дѣйствительнаго дитяти послышалось на наружной дверной ручкѣ; ручка повернулась, дверь нѣсколько распахнулась и въ нее заглянуло настоящее дитя: миленькая, веселенькая, хорошенькая дѣвочка съ большими черными глазками. Крошка глядѣла прямо на меня, сняла свою соломенную шляпку, изъ-подъ которой разсыпались густыя пряди темныхъ волосъ. Потомъ она раскрыла губки и тоненькимъ голосомъ произнесла:
— Дѣдушка!
— Боже мой! восклицаю я. Она можетъ говорить!
— Да, дѣдушка. И мнѣ приказали спросить, не напоминаю ли я вамъ кого нибудь собою?
Еще минута и Софи повисла мнѣ на шеѣ вмѣстѣ съ ребенкомъ, между тѣмъ какъ мужъ ея крѣпко жалъ мнѣ руку, спрятавъ лицо свое; прошло нѣсколько времени, пока мы совершенно оправились, и я дѣйствительно слышалъ лепетъ прелестнаго дитяти, веселаго, живаго, бойкаго, хлопотливаго, внимательнаго; по лицу моему катились счастливыя, но съ тѣмъ вмѣстѣ и грустныя слезы.
- ↑ Cheap-Jacks или Cheap-Johns (дешевые Джеки или дешевые Джоны) — странствующіе по ярмаркамъ краснобаи-торгаши и продавцы съ аукціона разныхъ мелочныхъ товаровъ. Предлагаемому къ продажѣ предмету они назначаютъ чрезвычайно высокую цѣну и постепенно сбавляютъ ее, пуская при этомъ въ дѣло потоки грубаго краснорѣчія и остроумія. Пр. пер.
- ↑ Big-guns — большія ружья, въ переносномъ смыслѣ — вліятельные люди. Пр. пеpeв.
- ↑ Буква А есть въ то же время и неопредѣленный членъ. Pilgrim значитъ пилигримъ, age — старость, two — два, cripple — калѣка, gate — ворота. Можно эти слова выговорить и такъ: А pilgrimage to Cripple-Gate, т. e. путешествіе въ Крипль-Гетъ. Пp. перев.
- ↑ Здѣсь непереводимая игра словѣ: effulgent значитъ блестящій; слова же а full gent значатъ совсѣмъ полный человѣкъ.
- ↑ Чувствовать.
- ↑ Felt также значитъ войлокъ.
- ↑ Тугъ непереводимая игра словъ, fur значитъ меховой, tile — шляпа. Въ произношеніи словъ эти очень схожи съ словомъ fertile = плодородный.
- ↑ Джери уменьшительное имя Іереміи.
- ↑ Brandied — перемѣшанный съ водкой; branded — отмѣченный клеймомъ. Въ произнесеніи оба эти слова звучатъ почти одинаково.
- ↑ Prophet — пророкъ, profit — выгода.
- ↑ Баканы — buoys выговаривается почти также, какъ boys — мальчики.