Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/2
| ← Глава I | Ранніе годы моей жизни — Глава II | Глава III → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 15—30. |
Понятно, что при денежной стѣснительности нечего было и думать о спеціальномъ для меня учителѣ. Положимъ, сама мать при помощи Елизаветы Николаевны выучили меня по складамъ читать по нѣмецки; но мама, сама по немногу выучившаяся говорить и писать по русски, хотя въ правописаніи и твердости почерка впослѣдствіе и превосходила большинство своихъ сосѣдокъ, тѣмъ не менѣе не довѣряла себѣ въ дѣлѣ обученія русской грамотѣ. Во время моего дѣтства Россія, не забывшая вѣковаго прошлаго, знала одинъ источникъ наукъ и грамотности — духовенство; и желающіе зажечь свой свѣтильникъ вынуждены были обращаться туда же. По отношенію образованія крѣпостныхъ людей, отецъ всю жизнь неизмѣнно держался правила: всякій крестьянинъ или дворовый, по достиженіи сыномъ соотвѣтственныхъ лѣтъ, обязанъ былъ испросить позволенія отдать его въ обученіе извѣстному ремеслу, и бывішій ученикъ обязанъ былъ принести барину на показъ собственнаго издѣлія: овчину, рукавицы, подкову, полушубокъ или валенки, и только въ случаѣ одобренія работы, отцу, дозволялось просить о женитьбѣ малаго. И вотъ одна изъ главныхъ причинъ сравнительнаго благосостоянія отцовскихъ крестьянъ. Что же касается до грамотности, то желающимъ предоставлялось отдавать мальчика къ попу; но отецъ никогда не провѣрялъ успѣховъ школьниковъ, такъ какъ всѣ счеты въ заглазныхъ имѣніяхъ велись неграмотными старостами по биркамъ, а общіе счеты отецъ сводилъ собственноручно, для чего нерѣдко просиживалъ ночи, чѣмъ не мало гордился, называя это своими мозолями. Тѣмъ не менѣе среди окружающей насъ дворовой молодежи почти всѣ были грамотными. Такъ буфетчикъ и кондитеръ Павелъ Тимоѳеевичъ въ силу своей грамотности попалъ при распродажѣ дубоваго лѣса въ приказчики и собственноручно записывалъ расходъ дубовъ и приходъ денегъ. Ему не только хорошо были извѣстны буквы и цифры, но и знаки препинанія, постоянно выручавшіе его изъ бѣды. Такъ, когда въ словѣ: „получено” — ножка л слишкомъ близко подвигалась подъ брюшко о, и читающій могъ принять это сочетаніе за а, — на выручку являлась запятая, указывающая, что это двѣ буквы, а не одна.
Такъ какъ литературные интересы въ то время далеко затмѣвались кулинарными, то, по причинѣ частаго поступленія дворовыхъ мальчиковъ въ Москву на кухни Яра, Англійскаго клуба и князя Сергѣя Михайловича Голицына, — прекрасныхъ поваровъ у насъ было много. Они готовили поперемѣнно, и одинъ изъ нихъ постоянно сопровождалъ отца при его поѣздкахъ на Скворчее и на Тимъ. Одинъ изъ нихъ, Аѳанасій, превосходно ворковавшій голубемъ, былъ выбранъ матерью быть моимъ первымъ учителемъ русской грамоты. Вѣроятно, привыкнувъ къ механизму сочетанія нѣмецкихъ буквъ, я не затруднялся и надъ русскими: азъ, буки, вѣди; и въ скорости, двигая деревянною рогулькою по стрѣлкамъ, не безъ труда пропускалъ сквозь зубы: взбры, вздры и т. п.
Въ ту пору я могъ быть по седьмому году отъ роду, и хотя давно уже читалъ по верхамъ: азъ-арабъ, буки-бесѣдка, вѣди-ведро, тѣмъ не менѣе нѣмецкая моя грамотность далеко опередила русскую, и я, со слезами побѣждая трудность дѣтскихъ книжекъ Кампе, находилъ удовольствіе читать въ нихъ разныя стихотворенія, которыя невольно оставались у меня въ памяти. Писать я тогда не умѣлъ, такъ какъ отецъ весьма серьезно смотрѣлъ на искусство чистописанія и требовалъ, чтобы къ нему прибѣгали хотя и поздно, но по всѣмъ правиламъ подъ руководствомъ мастера выписывать палки и оники. Это не мѣшало мнѣ наслаждаться ритмомъ затверженныхъ нѣмецкихъ басенокъ, такъ что по ночамъ, проснувшись, я томился сладостною попыткой переводить нѣмецкую басню на русскій языкъ. Вотъ наконецъ послѣ долгихъ усилій русскіе стихи замѣняютъ нѣмецкіе. Но какъ безграмотному удержать свой переводъ?
Такъ какъ отецъ большею частію спалъ на кушеткѣ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, или былъ въ разъѣздахъ по имѣніямъ, то я зналъ, что мама не только одна въ спальнѣ на своей широкой постели, но что за высокими головашками послѣдней подъ образами постоянно горитъ ночникъ. Когда мною окончательно овладѣвалъ восторгъ побѣжденныхъ трудностей, я вскакивалъ съ постели и босикомъ бѣжалъ къ матери, тихонько отворяя дверь въ спальню.
— Что тебѣ надо? сначала спрашивала мать, встревоженная моимъ неожиданнымъ приходомъ, но впослѣдствіи она уже знала, что я пришелъ диктовать свой стихотворный переводъ, и я безъ дальнѣйшихъ объясненій зажигалъ свѣчку, которую ставилъ на ночной столикъ, подавая матери, по ея указанно; карандашъ и клочекъ бумаги. Одно изъ такихъ ночныхъ произведений удержалось въ моей памяти и въ оригиналѣ, и въ переводѣ:
Ein Bienchen fiel in einen Bach,
Das sah von oben eine Taube
Und brach ein Blättchen von der Laube
Und warf’s ihm zu. Das Bienchen schnamm danach.
In kurzer Zeit sass unsre Taube
Zufrieden wieder auf der Laube.
Ein läger hatte schon den Hahn danach gespant.
Das Bienchen kam: pik! stach’s ihn, in die Hand,
Puff ging der ganze Schuss daneben.
Die Taube flog davon. Wem dankte sie ihr Leben?
а затѣмъ мой переводъ:
Летѣла пчелка, пала въ рѣчку,
Увидя то, голубка съ бережечку
Съ бесѣдки сорвала листокъ
И пчелкѣ кинула мостокъ.
Затѣмъ голубка наша смѣло
На самый верхъ бесѣдки сѣла.
Сталъ егерь цѣлиться въ голубку,
Но пикъ! пчела его за губку.
Пафъ! дробь вся пролетѣла,
Голубка уцѣлѣла.
Не менѣе восторга возбуждала во мнѣ живопись, высшимъ образцомъ, которой являлась на мои глаза дѣйствительно прекрасная масляная копія Святаго Семейства, изображающая Божію Матерь на креслѣ съ Младенцемъ на рукахъ, младенцемъ Іоанномъ Крестителемъ по лѣвую и Св. Іосифомъ но правую сторону. Мать растолковала мнѣ, что это произведеніе величайшаго живописца Рафаэля и научила меня молиться на этотъ образъ. Сколько разъ мнѣ казалось, что Божія Матерь тѣмъ же нѣжнымъ взоромъ смотритъ на меня, какъ и на своего Божественнаго Младенца, и я проливалъ сладкія слезы умиленія…
Какъ ни страстенъ я былъ къ неисчерпаемымъ сказкамъ Прасковьи, но долженъ сказать, что, подобно всему дому, испытывалъ невольное влеченіе къ горничной или, какъ тогда говорили, фрейлинѣ мама Аннушкѣ. Это была прелестная, стройная блондинка съ свѣтлосѣрыми глазами, и хотя и она прошла черезъ затрапезное платье, но мать наша всегда находила возможность подарить ей свое ситцевое или холстинковое и какую нибудь ленту на поясъ. Изъ этого Аннушка при своемъ мастерствѣ и врожденной граціи умѣла въ праздникъ быть изящно нарядной. Припоминая ея образъ, я въ настоящее время не сумѣлъ бы вѣрнѣе воспроизвести его, чѣмъ словами Пушкина:
Коса змѣей на гребнѣ роговомъ,
Изъ за ушей змѣями кудри русы,
Косыночка крестъ на крестъ иль узломъ,
На тонкой шеѣ восковыя бусы .....
Никто не могъ выпрясть болѣе тонкихъ талекъ (мотковъ) на полотно, не уступающее батисту. Вышитые Аннушкой въ пяльцахъ воротнички приводила въ восхищеніе сосѣднихъ барынь.
Случалось, что мама передъ пріѣздомъ гостей заставляла свою горничную въ спальнѣ перемѣнить мнѣ чулки; и когда, бывало, Аннушка, завязавши подвязку бантомъ спереди, ловко пришлепнетъ рукою по этому банту, мнѣ казалось, что она присадила туда астру: такъ хороши выходили у нея банты. Надо было видѣть Аннушку разряженною на Святой недѣлѣ. Однажды, видя, какъ я неловко царапаю перочиннымъ ножомъ красное яйцо, чтобы сделать его похожими на нѣкоторыя писанныя, Аннушка взяла изъ рукъ моихъ яйцо, со словами: „позвольте, я его распишу“. Усѣвшись у окна, она стала скрести ножичкомъ яйцо, отъ времени до времени, вероятно для ясности рисунка, слизывая соскобленное. Желая видѣть возникавшіе подъ ножичкомъ рисунки и цвѣты, я дотого близко наклонялся къ ней, что меня обдавало тончайшимъ и сладостными ароматомъ ея дыханія. Къ этому упоенію не примешивалось никакого плотскаго чувства, такъ какъ въ то время я еще твердо вѣрилъ, что проживающая у насъ по временами акушерка приноситъ мнѣ братцевъ и сестрицъ изъ колодца. Если бы меня теперь спросили, чѣмъ благоухало дыханіе Аннушки, я бы не затруднился отвѣтить прелестной эпиграммой Марціала — кн. III, 65:
Мальчику Діадумену.
Чѣмъ отъ нѣжной кусающей яблоко дѣвушки дышитъ,
Чѣмъ вѣтерокъ, набѣжавъ на Кориційскій шафранъ,
Чѣмъ зацвѣтаетъ впервой лоза заболѣвшая гроздомъ,
Чѣмъ трава отдаетъ, срѣзана зубомъ овцы,
Чѣмъ и миртъ, или жнецъ арабъ и янтарь послѣ тренья,
Чѣмъ благовоненъ огонь, ладонъ эосскій куря,
Чѣмъ земля, какъ ее окропитъ лѣтнимъ дождикомъ малость,
Чѣмъ вѣнокъ, что съ волосъ, нардомъ упитанныхъ снятъ,
Этимъ дышатъ твои, Діадуменъ, поцѣлуи.
Что же, если бы ты всѣ ихъ давалъ не скупясь?
Вѣроятно, подъ вліяніемъ дяди Петра Неофитовича, отецъ взялъ ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценскаго соборнаго священника. О его вліяніи на меня сказать ничего не могу, такъ какъ въ скорости по водвореніи въ доме этотъ скромный и вероятно хорошо учившійся юноша попросили у отца беговыхъ дрожекъ, чтобы сбегать во мценскій соборъ, куда, какъ уведомлялъ его отецъ, ждали владыку. Вернувшись изъ города, Петръ Степановичи разсказывалъ, что дорогой туда сочинилъ краткое привѣтствіе архипастырю на греческомъ языкѣ. Вѣроятно, привѣтствіе понравилось, ибо черезъ мѣсяцъ Петръ Степановичъ получилъ хорошее мѣсто чуть ли не въ самомъ Орлѣ. Даже за короткое время его пребыванія мнѣ казалось, что Аннушка нравится ему болѣе, чѣмъ мнѣ; и я заключилъ, что стихотвореніе, забытое имъ впопыхахъ на столѣ, начинавшееся стихами:
„Цвѣтокъ милый и душистый,
Цвѣти для юности моей“…
— относилось къ ней.
Съ отъѣздомъ Петра Степановича я остался снова безъ учителя. Но такъ какъ въ дѣтскую акушерка вмѣстѣ съ новой кормилицей принесла изъ колодца вторую сестричку Анночку, — меня, перевели въ комнату между гостиной и кабинетомъ отца, получившую вслѣдствіе этого названіе классной. Съ тѣмъ вмѣстѣ я поступилъ на руки Филиппа Агаѳоновича. Старикъ на прогулкахъ, конечно, не могъ поспѣть зарѣзвымъ мальчикомъ, величайшимъ удовольствіемъ котораго было забѣжать по саду впередъ и взлѣзть на самую макушку дерева. Я приходилъ въ восторгъ, когда приспѣвшій Филиппъ Агаѳоновичъ, воздѣвая руки, отчаянно причиталъ: „ахъ отцы мои небесные! что жъ это такое!“
Натѣшившись отчаяніемъ старика, я съ хохотомъ соскакивалъ съ дерева. Но такія проказы случались рѣдко: большею частію старикъ умѣлъ занять меня своими разсказами про нашего дѣдушку Неофита Петровича и бабушку Анну Ивановну, у которыхъ съѣзжалось много гостей и были свои крѣпостные музыканты въ лаптяхъ. Какъ однажды бросившійся на дѣдушку задержанный собаками волкъ сильно изранилъ ему правую руку, которою тѣмъ не менѣе онъ въ глотку закололъ волка кинжаломъ. Какъ однажды, когда дѣдушка, по привычкѣ, лежа въ зимней кибиткѣ на пуховикахъ и подъ медвѣжьими одѣялами раздѣтый, проснувшись, громко крикнулъ: „малый!“ — въ то время какъ кучеръ и слуга для облегченія лошадей и чтобы самимъ размяться на морозѣ, шли въ гору за кибиткой; какъ лошади испугались этого внезапнаго крика, и вся тройка подхватила, даромъ что дѣло было въ гору. Къ счастію, возжи лежали на головашкахъ, и дѣдушка, поднявшись въ одной сорочкѣ, остановилъ лошадей, успѣвшихъ проскакать съ четверть версты.
Филиппъ Агаѳоновичъ разсказывалъ, что былъ при дѣдушкѣ парикмахеромъ и самъ носилъ косу, отчего волосы его сохранили способность ложиться за гребнемъ безразлично во всѣхъ направленіяхъ; въ подтвержденіе этого онъ доставалъ роговой гребень изъ кармана и говоря: „извольте видѣть“, — гладко зачесывалъ свои сѣдые волосы назадъ.
— Были мы, говорилъ онъ, съ вашимъ папашей на войнѣ въ Пруссіи и Цецаріи. Вотъ дяденьку Петра Неофитовича пулей въ голову контузили, а насъ-то Богъ миловалъ.
Хотя я и не безъ усилій читалъ главнѣйшія молитвы, но Филиппъ Агаѳоновичъ умѣлъ упросить меня возобновить это чтеніе, которое, конечно, ему было пріятнѣе бѣготни по саду и по лѣсу.
— Которую же вамъ прочитать, Филиппъ Агаѳоновичъ? Вотъ эту что ли? говорилъ я сидящему у стола съ шерстянымъ на толстыхъ мѣдныхъ спицахъ чулкомъ въ рукахъ: — эту что ли: Вѣрую во единаго?
— Эту самую, батюшка, отвѣчалъ Филиппъ Агаѳоновичъ, продолжая какъ бы медленно читать по книжкѣ: Бога Отца, Вседержителя…
— Филиппъ Агаѳоновичъ, да развѣ вы умѣете читать?
— Какъ же, батюшка, говорилъ старикъ, въ дѣйствительности совершенно неграмотный: да вотъ глаза больно плохи,такъ ужъ вы мнѣ, батюшка, отъ божественнаго то почитайте.
И преодолѣвъ съ величайшимъ трудомъ „Вѣрую“, я переходилъ къ безконечному „Помилуй мя Боже“…
Во все время моего заикающагося чтенія, Филиппъ Агаѳоновичъ, поставивши кулакъ на кулакъ, упирался лбомъ на эту надежную подставку и во снѣ громко переводилъ духъ, сперва въ засосъ натягивая воздухъ, а затѣмъ испуская его; при чемъ губы очень внятно дѣлали: пфу.
— филиппъ Агаѳоновичъ, да вѣдь вы меня не слушаете!
— Все время, батюшка, слушалъ, да ужъ такъ то вы сладко читаете, что я задремалъ.
Петръ Степановичъ, остававшийся у насъ не долго, тѣмъ не менѣе успѣлъ начать со мною русскую грамматику, хотя часто пріѣзжавшій дядя Петръ Неофитовичъ справедливо совѣтовалъ упражнять меня болѣе въ чтеніи. До сихъ поръ не могу себѣ объяснить, почему мнѣ такъ трудно давался механизмъ чтенія? Въ то время мнѣ было лѣтъ девять отъ роду, но обучаясь впослѣдствіи разнымъ наукамъ, я продолжалъ читать весьма неудовлетворительно. Вообще трудно себѣ представить пріемы обученія, болѣе отталкивающіе, чѣмъ тѣ, которымъ подвергали мою далеко не блестящую память. Наемные учителя были равнодушны къ моимъ успѣхамъ, и сама мать, напрягавшая всѣ силы для моего развитія, не умѣла за это взяться.
Помню, какъ однажды, когда, за отсутствіемъ учителя, мать, сидя въ классной, заставляла меня дѣлать грамматическій разборъ какой-то русской фразы, и я сталъ втупикъ, — она, желая добиться своего, громко и настоятельно начала повторять: „какой это падежъ? какой это падежъ?“ При этихъ восклицаніяхъ находившійся въ числѣ прислуги молодой и щеголеватый портной Меркулъ Кузьмичъ проворно растворилъ дверь класной и внушительно доложилъ: „коровій, сударыня, у Зыбиныхъ коровы падаютъ“.
Та же добрая мать, желая большей ясностью облегчить дѣло памяти и не подозрѣвая, что ris и torum родительные падежи mare и cete — заставляла меня учить: mare — море и ris — море; cete — китъ и torum — китъ.
Важныя мѣропріятія въ домѣ шли отъ отца, не терпѣвшаго ни-чьего вмѣшательства въ эти дѣла. Было очевидно, до какой степени матери было непріятно рѣшать что либо важное во время частыхъ разъѣздовъ отца. Должно быть, какъ лицу, ко мнѣ приближенному, старику Филиппу Агаѳоновичу сшили нанковую пару сѣро-синяго цвѣта.
Однажды, когда я спросилъ про Филиппа Агаѳоновича, мнѣ сказали, что онъ боленъ, а черезъ нѣсколько дней, забѣжавъ въ столярную, я увидалъ, что Иванъ столяръ дѣлаетъ длинный ящикъ. На вопросъ мой: „что это такое?“ Иванъ отвѣчалъ, что это гробъ Филиппу Агаѳоновичу, заказанный съ утра прикащикомъ Никифоромъ Ѳедоровичемъ.
Около полудня слуга, войдя въ дѣтскую, доложилъ о приходѣ Никифора Ѳедоровича.
— Сударыня, сказалъ послѣдній: осмѣлюсь доложить, домашніе Филиппа Агаѳоновича убрали его въ гробъ и надѣли на него новую лѣтнюю пару, ни у кого не спросясь. Теперь онъ уже закоченѣлъ, и ломать покойника не приходится, а какъ бы Аѳанасій Неофитовичъ не прогнѣвались.
— Ну, ты доложи барину, что это я позволила.
Я никогда ничего болѣе не слыхалъ объ этомъ разрѣшеніи.
Въ числѣ ближайшихъ сосѣдей было въ селѣ Подбѣлевцѣ семейство Мансуровыхъ съ почтеннымъ старикомъ Михайломъ Николаевичемъ во главѣ. Отъ времени до времени старики пріѣзжалъ къ намъ на дрожкахъ, запряженныхъ парою добрыхъ гнѣдо-пѣгихъ лошадей. Старикъ очевидно передали завѣдываніе хозяйствомъ въ руки старшаго сына Дмитрія Михайловича, который по временами тоже пріѣзжалъ къ намъ въ гости и нерѣдко съ двумя сестрами смолянками: Анной и Варварой Михайловнами. Это были весьма милыя и образованныя дѣвушки, въ особенности меньшая Варвара, до конца жизни бывшая преданною подругой моей матери, которую снабжала интересными книгами, такъ какъ отецъ, кромѣ Московскихъ Вѣдомостей и Вѣстника Европы, никакихъ книгъ не выписывалъ.
Въ семействѣ былъ еще младшій братъ Дмитрія Михайловича Александръ, проживавши со своими книгами въ отдѣльномъ флигелѣ, изъ котораго изрѣдка предпринималъ одиночный прогулки по тѣнистому саду. Кушанье носили ему прямо во флигель, и никто не видалъ его за семейными столомъ. Говорили о немъ какъ о больномъ.
Выше я упоминали о сосѣдкѣ Александрѣ Николаевнѣ Зыбиной. Во время, когда я принималъ ея колѣна за лошадку, помню сопровождавшаго ее иногда плотнаго супруга въ отставномъ военномъ мундирѣ съ краснымъ воротникомъ. Домъ въ имѣніи Зыбиныхъ, снабженный двухъэтажными балконами на обѣ стороны, примыкалъ къ обширному саду, одна изъ аллей котораго вела къ калиткѣ церковной ограды. Каменная, далеко не казенной архитектуры, Ядринская церковь была и нашими Новосельскимъ приходомъ. Внутри церковь была расписана крѣпостнымъ Зыбинскимъ живописцемъ; и отецъ, ознакомившійся съ за-граничными музеями и петербургскимъ Эрмитажемъ, не разъ указывалъ на дѣйствительно талантливое письмо на стѣнахъ и иконостасѣ. Еще теперь помню двухъ ангеловъ въ сѣверномъ и южномъ углахъ церкви: одинъ съ новозавѣтнымъ крестомъ въ рукахъ, а другой съ ветхозавѣтными скрижалями. Какъ удачно живописецъ накинулъ полупрозрачное покрывало на ликъ ветхозавѣтнаго ангела, намекая тѣмъ на ученіе о прообразованіи.
Какъ часто съ матерью въ праздничные дни пріѣзжали мы къ обѣднѣ, по окончаніи которой нельзя было отказаться отъ любезнаго приглашенія къ Зыбинскому завтраку.
Вѣроятно, невоздержность въ пищѣ и спиртныхъ напиткахъ въ скоромъ времени до того утучнила расположеннаго къ полнотѣ Дмитрія Александровича, что онъ оставался во время пріѣзда гостей въ кабинетѣ и никому не показывался. Всѣ три сына его были старше меня и потому мнѣ съ ними вступать въ близкія отношенія не приходилось.
Кромѣ Зыбиныхъ и Мансуровыхъ, ближайшими нашими сосѣдями были Борисовы, проживавшіе въ родовомъ имѣніи Фатьяновѣ, верстъ за 10 отъ Новоселокъ.
Низменный, рецептомъ протянувшійся, деревянный домъ, съ несоразмѣрно высокою тесовою крышей, некрашенный и за древностью принявшій темно-пепельный цвѣтъ, выходилъ однимъ фасадомъ на высокомъ фундаментѣ въ садъ, а съ другой стороны опускался окнами чуть не до земли. Комнатъ среднихъ и малыхъ размѣровъ въ длину было много, начиная съ такъ называемой пріемной, въ которой помѣщался шкафъ съ книгами, и кончая самой отдаленной кладовою, куда красивая хозяйка Марья Петровна собственноручно убирала варенье и всякаго рода бакалеи. Кромѣ спеціальнаго кабинета хозяина Петра Яковлевича, комнатъ требовалось немало для семерыхъ дѣтей съ ихъ няньками и мамками и соотвѣтственнымъ числомъ горничныхъ.
На томъ же дворѣ подъ прямымъ угломъ къ старому дому стоялъ такъ называемый новый флигель, въ которомъ въ трехъ комнатахъ проживала мать владѣльца, добродушная старушка Вѣра Александровна. Она появлялась за домашній общій столъ, но кромѣ того, пользуясь доходами небольшаго Болховскаго имѣнія, варила собственное сахарное и медовое варенье, которымъ чуть не ежедневно угощала многочисленныхъ внуковъ, имена которыхъ рѣшаюсь выставить въ порядкѣ по возрасту: Николай, Наталья, Петръ, Александръ, Екатерина, Иванъ, Анна.
Всѣ окрестные помѣщики считали Петра Яковлевича весельчакомъ и неистощимымъ шутникомъ и забавникомъ. По своему умѣнью попасть въ тонъ каждаго, по щедрости, съ которою онъ совалъ деньги чужой прислугѣ, что въ тѣ времена не было въ обычаѣ, онъ былъ всѣми любимъ, за предѣлами собственнаго дома, въ которомъ за всѣ проигрыши и неудачи искалъ сорвать сердце на первомъ встрѣчномъ. Конечно, такой балагуръ въ обществѣ не затруднялся позабавиться насчетъ заочнаго лица.
У Зыбиныхъ подъ домомъ была великолѣпная купальня, въ которой растолстѣвшій до невозможности Дмитрій Александровичъ въ лѣтніе жары искалъ прохлады. Борисовъ увѣрялъ, что передъ Зыбинымъ въ купальнѣ на доскѣ графинъ и рюмка. „Выпьетъ рюмку и окунется“…
Нѣтъ безумія, затѣи, продѣлки, штуки, которой бы Петръ Яковлевичъ не способенъ былъ предаться съ полнымъ увлеченіемъ, лишь бы на то хватило у него матеріальньіхъ и нравственныхъ средствъ. Надо ему отдать справедливость, что онъ обладалъ комическимъ талантомъ, заставлявшимъ смѣяться даже наименѣе сочувствовавшихъ его продѣлкамъ.
Въ тѣ времена многіе изъ духовенства отличались невоздержностью къ крѣпкимъ напиткамъ. И вотъ этотъ то порокъ сельскаго попа былъ поводомъ Борисову къ многочисленнымъ продѣлкамъ во время праздничныхъ посѣщеній причта. Такъ напоивъ попа, Петръ Яковлевичъ приказывалъ украсть вороную кобылу, а самъ между тѣмъ одобреніями и насмѣшками доводили его до рѣшимости стрѣлять въ цѣль изъ двухствольнаго ружья, устраивая такъ, что пьяному приходилось стрѣлять изъ лѣваго ствола, обращеннаго кремневою полкою къ стрѣлявшему. На эту полку незамѣтно клали косу попа и, присыпавъ ее порохомъ, закрывали огниво.
— Ну цѣлься, батька, хорошенько! говорили окружающіе. И вслѣдъ затѣмъ раздавался громъ холостаго, но двойнаго заряда, и приходилось тушить волосы неудачнаго стрѣлка, который вопилъ: „сжегъ, спалилъ, разбойникъ! сейчасъ ѣду къ преосвященному съ жалобой!”
Но тутъ подходилъ дьячекъ съ извѣстіемъ, что вороная кобыла пропала.
— Что же, поѣзжай, коли на то пошло, говорилъ Петръ Яковлевичъ: тутъ всего верстъ 80 до Орла. Украли кобылу, такъ мои Разореныя тебя духомъ сомчатъ.
Разореными Петръ Яковлевичъ называлъ шестерикъ бурыхъ лошадей, на тройкѣ которыхъ онъ всюду скакалъ по сосѣдямъ.
По данному знаку телѣжка, запряженная тройкою Разореныхъ съ отчаяннымъ кучеромъ Денискою на козлахъ, подкатывала подъ крыльцо, и челобитчикъ во весь духъ мчался на ней за ворота. Но такъ какъ у телѣжки чеки изъ осей были вынуты, то всѣ четыре колеса соскакивали, и жалобщикъ, послѣ невольнаго сальтомортале, возвращался во дворъ съ новымъ раздраженіемъ и бранью. Тогда хозяинъ начиналъ его уговаривать, доказывая, что никто не виноватъ въ его неумѣніи обращаться съ огнестрѣльнымъ оружіемъ, что съ Дениски взыщется за неисправность телѣжки, и что въ доказательство своего благорасположенія онъ готовъ подарить попу кобылу, которая нисколько не хуже его прежней, хотя и пѣгая. Конечно, благодарности не было конца; и только на другой день по пріѣздѣ домой одаренный убѣждался, что вернулся на собственной кобылѣ, разрисованной мѣломъ.
Смутно помню, какъ однажды, собравъ у насъ вокругъ себя мужскую молодежь, Борисовъ читалъ вслухъ запрещенную рукописную поэму: „Имамъ-козелъ“. Всѣ смѣялись содержанію, состоявшему, если память мнѣ не измѣняетъ, въ томъ, что корыстолюбивый Имамъ, желая напугать правовѣрныхъ ликомъ дьявола, надѣлъ свѣжую шкуру убитаго козла, которая приросла къ нему и содѣлала его общимъ посмѣшищемъ.
Постепенно увеличивающаяся тучность Зыбина привела его къ роковому концу.
Однажды, когда мать повторяла со мною какой то урокъ, вошелъ буфетчикъ Павелъ Тимоѳеевичъ и доложилъ въ неизменной формѣ о просьбѣ соседа дозволить половить рыбы подъ нашимъ берегомъ Зуши: „Дмитрій Александровичъ приказали кланяться и о здоровьи узнать, приказали просить дозволенія рыбки половиться и приказали долго жить“.
— Неужели скончался? спросила матушка, поднося платокъ къ глазамъ.
— Точно такъ-съ, сегодня въ пять часовъ утра.
Жена Борисова, Марья Петровна, была весьма красивая женщина, умевшая расположить къ себе интереснаго и вліятельнаго человека. При небольшихъ средствахъ и постоянномъ безденежьи безалабернаго мужа, она умела придать своему гостепріимству показный видъ. Что же касается до домашнихъ приготовленій, которыхъ въ те времена бывало очень много, начиная съ маринованныхъ грибовъ и рыбъ до разныхъ соленій и вареній, — то въ настоящее время они бы смело попали на выставку. Конечно, наша мать употребляла все усилія, чтобы сравняться въ этомъ отношеніи съ искусною соперницей. Напрасно добрейшая жена прикащика Никифора Ѳедоровича, бѣлая и румяная ключница Авдотья Гавриловна, утешала мать мою, говоря: „матушка, не извольте безпокоиться объ нашихъ огурцахъ! подлинно они не хуже Борисовскихъ, но ведь у насъ я подаю ихъ рядомъ, а у нихъ, когда вы пожалуете, такъ длиннымъ деревяннымъ ковшомъ всю кадку до самаго дна перероютъ; все ищутъ огурца, чтобы былъ какъ стеклянный”.
Даже по части детскихъ игръ домъ Борисовыхъ отличался разнообразіемъ. У детей была колясочка на рессорахъ, отделанная совершенно на подобіе большой; няньки и дети сами возили ее по саду. А у перваго сына Николиньки, старше меня на два года, былъ небольшой клеперъ, съ остриженною гривой и подрезаннымъ хвостомъ.
Старшая дочь Наташа, весьма красивая девочка, была должно быть нѣсколько моложе меня. Петръ Яковлевичъ, въ одинъ изъ нашихъ пріѣздовъ, увѣрялъ, что въ коляску надо заложить клепера и посадить въ нее меня съ Наташей — жениха и невесту; мне дать въ руки трубку, а ей вѣеръ.
Помню, въ какой восторгъ однажды пришелъ нашъ отецъ, которому ловкій Петръ Яковлевичъ сумѣлъ съ должнымъ выраженіемъ разсказать, какъ мы, съ сестрою Любинькой посаженные за дѣтскимъ столомъ въ отдѣльной комнатѣ, отказываясь отъ сладкаго соуса къ спаржѣ, сказали: „это съ сахаромъ, намъ этого нельзя“. Конечно, отцу и въ голову не приходило, какое чувство униженія онъ вселялъ въ мое сердце, выставляя меня передъ сторонними дѣтьми какимъ то паріемъ. Тутъ дѣло было не въ ничтожной сласти, а въ безконечномъ приниженіи. О, какъ осторожно надо обращаться съ чувствами ребенка!
У Борисовыхъ дѣтей были игрушки, которыхъ я ужасно боялся. Это было собраніе самыхъ безобразныхъ и страшныхъ масокъ, съ горбатыми красными носами и оскаленными зубами. Страшнѣе всего для меня были черные эѳіопы съ бровями изъ заячьяго пуху. Хотя я и видѣлъ съ изнанки простую бумагу, но стоило кому нибудь надѣть эѳіопа, и я убѣгалъ, подымая ужасный крикъ.
Мнѣ было, должно быть, около десяти лѣтъ, когда молодой Дмитрій Михайловичъ Мансуровъ женился на одной изъ дочерей богатыхъ Сергѣевыхъ. Большое состояніе Сергѣевыхъ, какъ я впослѣдствіи узналъ, шло отъ Лутовиновыхъ, которые выдали двухъ единственныхъ дочерей, одну за Сергѣева, а другую за Тургенева.
Конечно, Мансуровъ женился не по любви, такъ какъ дѣвица Сергѣева, кромѣ нѣсколько тяжеловѣсной полноты, была и хрома, чего не могла скрыть и поддѣльнымъ каблукомъ. На свадебномъ обѣдѣ мать моя была одною изъ почетнѣйшихъ гостей, но мнѣ лично живо помнится этотъ обѣдъ потому, что въ ряду тѣсно сдвинутыхъ стульевъ пришлось сидѣть между большими, и очень хотѣлось полакомиться прекрасно зарумяненными дупелями; но такъ какъ локтей поднять было невозможно, то у меня не хватало силы рѣзать жаркое, и я напрасно щипалъ вилкой небольшія пряди мяса, которыя удавалось оторвать.
Въ то время рояли еще не были распространены, и полновѣсную новобрачную упросили сыграть на фортопьяно.
Слушатели размѣстились въ залѣ, а Борисовъ, ставши передъ матерью моей за дверью гостиной, представлялъ руками мѣсящую тѣсто; въ этихъ тѣлодвиженіяхъ нельзя было не увидать сходства съ игравшею. Мать моя безъ малѣйшей улыбки старалась не глядѣть на проказника.
Въ домѣ Мансуровыхъ, кромѣ свадьбы, случились и похороны: скончался ученый отшельникъ Александръ Михайловичъ давшій вольную своему крѣпостному слугѣ Сергѣю Мартынову и завѣщавшій ему весь свой гардеробъ. Вѣроятно, хорошая слава трезваго и усерднаго Сергѣя Мартыновича побудила отца нанять его въ качествѣ дядьки при мнѣ.
Я давно уже спалъ на кровати въ классной, и новый мой дядька на ночь, подобно остальной прислугѣ, приносилъ свой войлокъ и подушку и разстилалъ его на полъ.
Мнѣ хорошо памятна зима 30 года тѣмъ, что по распоряженію отца по обѣимъ сторонамъ дороги, проходившей чрезъ усадьбу, разложены были день и ночь курившіяся навозныя кучи. Толковали, что это предохранительное средство отъ холеры, отъ которой много погибаетъ народу. Но лично я не помню, чтобы видѣлъ такое множество похоронъ, какое мнѣ позднѣе пришлось видѣть въ Малороссіи въ 48 году.
Однажды, лежа въ кроваткѣ въ зимнюю, лунную ночь, я услыхалъ, какъ изъ гостиной тихо отворилась дверь въ классную, и хотя говорили шепотомъ, тотчасъ же узналъ голосъ буфетчика Павла Тимоѳеевича.
— Мартынычъ! а Мартынычъ! ты спишь?
— А? что такое, братецъ ты мой?
— Вставай, иди въ людскую! Оказія, братецъ ты мой! Холеру поймали!
Покуда Сергѣй Мартыновичъ собирался и надѣвалъ сапоги, Павелъ продолжалъ:
— У колодца поймали; пузырьки на ней нашли, что ядъ то народу подливаетъ. Старая такая, худощавая, страсть поглядѣть! Сидитъ, крестится и чудно какъ то говоритъ: „я восточная“.
Черезъ полчаса Сергѣй Мартыновичъ снова улегся. Поутру мы узнали, что „холеру“ сдали сотскому для отправки въ городъ. Въ скорости разъяснилось, что мнимая холера была запоздавшая прохожая богомолка Анна Ивановна, недавно принявшая православіе и нашедшая пріютъ у добродушной А. Н. Зыбиной. Анна Ивановна несла изъ Кіева въ пузырькѣ святое масло отъ лампады и подходила къ колодцу напиться. По чрезмѣрной худобѣ и сильному иностранному выговору ее приняли за „холеру“, и не умѣвши сказать: „я православная“, она говорила: „я восточная“.
Влослѣдствіи я не разъ встрѣчалъ Анну Ивановну въ церкви и въ домѣ Зыбиныхъ, и даже съ подвязанною лѣвой рукой, которую ей сильно повредили мужики, еще разъ гдѣ-то принявшіе ее за холеру.