Разговор Моды с Рассудком.
правитьПозволите ли сказать вам одно слово, госпожа Мода?
Одно слово, господин Рассудок? Не много ли этого?
Много? одного слова много? Не стыдно ли вам, милостивая государыня, лениться выслушать одно слово!
Какой же стыд, господин Рассудок! думала ли я когда-нибудь с вами разговаривать?
Это правда, милостивая государыня; нельзя попрекнуть вас, чтобы вы заговаривались с бедным Рассудком; но согласитесь, что нам не худо было бы быть подружнее.
С ума вы сошли, государь мой? нам подружиться? и вы и я непременно погибнем!?
Объяснитесь! я худо вас понимаю.
Вы ни на час без объяснения! советую вам вспомнить пословицу: умному полслова! Коротко да ясно: кредит мой пропал, если заметят, что я имею с вами сношение.
Осмеливаюсь сказать, что вы даете мне весьма худое понятие о ваших обожателях и любимцах.
Я мало слыхала об ваших! и много ли их, право, не знаю. Давно уже говорят, что ваши владения несколько запустели.
И говорят правду — но в этом надобно обвинять ваше кокетство, милостивая государыня! каждый день похищаете вы у меня по нескольку верноподданных.
Я никого не думала похищать. Мое дело явиться — и все за мною следуют.
Но скажите по совести, не чудно ли, что вас предпочитают мне?
Какой неучтивец! прямой Рассудок! вольно вам никогда не меняться, и быть вечно одинаковым.
Рассудок не должен меняться!
Потому-то он и скучен.
Но, милостивая государыня, не думаете ли, что я совершенно всеми оставлен?
Да — может быть — найдется в вашей свите несколько угрюмых уродов, которые сами стыдятся той роли, которую играют против желания. Мои обожатели все налицо — а ваши скрываются.
Смейтесь, милостивая государыня — но каждый из обожателей моих бывает щедро награжден за временное свое incognito. Мудрец умирает — и целый мир спешит на поклонение гробу его; потом обожают его память.
Нечего сказать, завидное наслаждение! Но знаете ли, милостивый государь, что это наслаждение так неразлучно с смертью, что непременно должно исчезнуть, если вашему покойнику вздумается весьма некстати воскреснуть.
А кто дает славу заслуженную? Не вы ли?
Положим, что вы; а кто блестящую?
Перед вами блестящая слава, я довольствуюсь истинною; мое дело возбуждать удивление к подвигам великим, а ваше оглушать одними хлопушками, или слепить глаза близоруких глупцов шумихою. Мне ли неизвестны те клубы, в которых вы изволите председательствовать, и те конторы, которыми премудро и славно управляете. Не вы ли без всякой меры, без всякой основательности раздаете богатство, достоинство, славу, или ругательство, стыд, посмеяние? Герои вашего рукоделия не иное что, как призраки, созданные Армидою; по вашей милости человек, одаренный истинным гением, принимается за глупца, глупый, который не умеет двух перечесть, кажется гением первой степени.
Что ж это за преступление? Любимцы мои от того не страждут, и мир не остается в накладе: заблуждение для него необходимо! Чем, скажите, чем бы вы заняли этих младенцев, когда бы надлежало привязываться только к тому, что называется у вас основательным, благоразумным?
Я бы и не подумал жаловаться, когда бы заблуждения, в которые вы по милости своей заводите целый свет, не были часто важные и весьма важные…
А каких бы вам хотелось, милостивый государь? Бездельных, ребяческих? Но этого и для меня, и для людей было бы слишком мало. Знаете ли, что некоторого рода упоение для людей необходимо? Приличнейшее, или лучше сказать, самое счастливое для них состояние, господин Рассудок, есть то забвение самих себя, в котором они лишаются способности умствовать (по моему безумствовать), и неприметно, без всякого скачка, переходят из одного заблуждения в другое. Человеческая жизнь показалась бы слишком долгою, когда бы человек осужден был всегда одинаковым образом видеть, одинаковым образом действовать, одинаковым образом мыслить, и словом, быть нынче таким точно, каким был вчера, будет завтра, и будет вечно. Катись по свету, но бойся опираться, говорит писатель, который мне одной обязан тем, что его вытащили из паутины и пыли, и начали славить.
Вам?… Перекреститесь! вам обязан Монтень уважением нашего времени?
Мне, государь мой, не взыщите!
С вашего позволения, это выдумка!
Выдумка или нет — но в моей власти и выдумку сделать истиною.
Чего доброго! Мы давно привыкли удивляться чудесам вашего рукоделья.
То ли еще увидите! Например; вы не поверите, если доложу вам с совершенною преданностью, что ваш первый трагик, Корнель, прозванный великим, был мой воспитанник!
В самом деле? Имею честь вас поздравить с таким воспитанником!
Угодно ли выслушать мои доказательства? Корнель явился в такое время, когда пожар, зажженный междоусобными войнами, или лучше сказать, мною во Франции, потухнув, еще дымился, французские головы почитали себя римскими именно потому, что были несколько времени сумасбродными. Ришелье принуждал их к повиновению — и все повиновалось вслух, но все роптало шепотом. Что ж сделал Корнель! Он воскресил римлян, заставил их говорить на сцене тем языком, каким современники его говорили у себя дома или в кругу коротких приятелей; он все возвысил, и многое сделал гигантским. Современники его вытягивали шею и подымались на цыпочки, чтобы сравниться ростом с его великанами; прибавьте к сим тайным причинам заблуждения неоспоримые причины великого духа Корнеля, и способы, которыми он приобрел славу свою, будут вам совершенно известны.
Позвольте, позвольте — а Расин? Вы сами должны признаться, что способы, употребленные сим великим трагиком, совсем противны Корнелевым!
Однако указаны мною. Французы, наскучив республиканством, начали заниматься любовью. Любовь и женщины вошли в моду — и главною страстью в трагедиях Расина сделалась какая-то любовь.
Но он переменил язык, когда подружился со мною! И этот язык несравненно превосходнее первого, не правда ли?
Может быть; но какую пользу принесла эта перемена самому стихотворству? Он умер, не будучи уверен, что Аталия, последняя и лучшая его трагедия, переживет его и даже будет прочитана которым-нибудь из потомков его от первой сцены до последней.
Извините — я шептал ему на ухо, чтобы он ни о чем не беспокоился. Но я напомню вам еще об одном человеке, который, надобно признаться, удивительнее всех ваших Корнелей и Расинов. Он несколько времени блистал на сцене трагической — но способы его были совсем иные! В трагедиях его ни политика, ни любовь не составляют главного предмета; он приводил в действие все страсти, все склонности, все качества человеческого сердца, и все великие пружины Природы; он даже осмелился быть моралистом.
Вы говорите о Вольтере — я знаю, и очень коротко знаю этого человека.
Шутите, милостивая государыня!
Какие шутки — Вольтер частехонько приходил требовать моих советов, и может быть чаще других философов, историков и стихотворцев.
Поздравляю! следственно госпожа Мода иногда изволила заниматься и нравоучением!
Чем же я хуже других? Было такое время, когда я занималась и астрономиею, когда целые сотни парижских дам бегали за мною в анатомический кабинет смотреть, как потрошили мертвых, или в химическую лабораторию наблюдать вонючие законы гниения. Сказать мимоходом, я непременно хочу, чтобы женщины узнали все тайны природы, продолжая однако сохранять про себя собственные.
А я скажу, что я рассердился бы на вас, милостивая государыня, когда бы мог на минуту забыть, что я Рассудок.
Сердитесь, сколько хотите. Но время и кончить наши разговоры, поверьте мне, что вы лишитесь всех своих прав, если не будете иметь уважения к моим.
Мои права останутся навсегда драгоценными для таких людей, которые никогда не видали вас в глаза. Мильтон, Тасс, Ла Фонтень были забыты от современников, зато никогда не умрут в потомстве.
А если бы я вступилась за этих господ, то они могли бы пожить и прежде смерти.
Признайтесь, что вас уважают только тогда, когда вы кажетесь мной. К тому же я старше вас: вы еще не родились, когда я управлял уже целым светом.
Не верю.
Но скажите сами, кто думал просить ваших советов в то время, когда все люди жили по лесам, в состоянии простой натуры, питались желудями, носили вместо одежды звериные кожи, или и совсем не знали одежды, не брили бород, не стригли ногтей?..
Как, господин Рассудок, вы хвастаетесь своими сношениями с этими неряхами! — тем хуже для вас.
Но эти неряхи сделались людьми, как скоро меня узнали.
А сделавшись людьми они узнали меня.
Мною преобразовано множество народов.
А мною образованы все до одного.
Я управлял древнею Спартою, древним Римом.
И был по милости моей выгнан из обоих! Я управляю Парижем, и верно во веки веков не уступлю места Рассудку.
А надобно признаться, что мое присутствие было бы не лишним в вашем Париже!
И! Господин Рассудок! Не советую вам и показываться в Париже; вас засмеют. Живите с англичанами, читайте газеты, пейте ром, говорите God dam, и Бог с вами!
Я думаю — что нам не худо было бы сделать небольшое дружеское условие!
Понимаю — но это весьма щекотливое дело! Беда, если узнают, что мы помирились, что вы существуете мною, а я вами.
Будем скромны — и никто не узнает!
А подозрения? — слухом земля полна, господин Рассудок!… Но теперь на первый случай довольно — время дорого; вы знаете, что я существую только минутами — завтра надобно явиться мне в новом виде — а вы оставайтесь при своем — будет время — тогда посмотрим — может быть — однако не даю слова — терпение, скромность — пуще всего не сказывайте никому, что вы со мною виделись, и ради Бога, не старайтесь меня увидеть — а если уже это будет крайне нужно, то приходите по крайней мере в маске, например можете занять армянское платье и колпак с гремушками у Мома — но всего безопаснее ждать приглашения от меня — я пришлю за вами — простите.
13. Разговор Моды с Разсудком. — ВЕ. 1809. № 13. С. 22-34.
= Dialogue entre la Mode et la Raison // Almanach des Prosateurs. Paris,1807. P. 270—281.
Впервые «Dialogue entre la Mode et la Raison», принадлежащий перу Брикера де ла Димери (17307-1791), французского писателя, члена знаменитой масонской ложи «Девять сестер», был напечатан в 1783 г.[1] и с тех пор неоднократно переиздавался (полностью или в извлечениях). Этот же диалог был перепечатан и в «Almanach des Prosateurs» (1807) без указания авторства и каких-либо сведений об источнике публикации.
Перевод Жуковского выполнен в содержательно точной, хотя и свободной манере, напоминающей переложения XVIII в. Русские переводы XVIII века из Брикера де ла Димери указаны в работах В. Д. Рака[2].
- ↑ Dialogue entre la Mode et la Raison. Par M. de la Dixmerie // Almanach littИraire ou иtrennes d’Apollon. Pour l’annИe 1783. [P.], 1783. P. 13-24.
- ↑ См., в частности: Рак В. Д. Библиографические заметки о переводных книгах XVIII века // Труды Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина. М., 1969. Т. II. C. 145—156 (по указателю); Он же. Переводные анонимные произведения в «Городской и деревен?ской библиотеке» // Н. И. Новиков и общественно-литературное движение его време?ни. Л.. 1976. С. 126, 128.