Ради хозяйства (Потапенко)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Деревенскіе выборы | Ради хозяйства : Южно-деревенскій очеркъ | Иллюзія и правда → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 119. |
I править
Мысль эта возникла до такой степени внезапно, что самъ Ермолай, если-бъ ему за минуту передъ тѣмъ приписали подобную мысль, пожалъ-бы плечами, а можетъ — плюнулъ-бы.
Онъ стоялъ посрединѣ своего пустыннаго двора. Лѣвой рукой обнималъ онъ конецъ обтесаннаго бревна, другой конецъ котораго упирался въ землю, правой-же рукой, съ ловкостью мастера своего дѣла, старательно сверлилъ дыру въ бревнѣ. У самыхъ воротъ, свернувшись въ клубокъ, лежалъ его неизмѣнный товарищъ — Барбосъ. Барбосъ отличался отъ другихъ субъектовъ своей породы тѣмъ, что имѣлъ золотистую лохматую шерсть и предлинный, до самой земли, хвостъ, въ который вцѣпилось и даже какъ будто приросло неимовѣрное количество «рыпяховъ»[1], вслѣдствіе чего хвостъ этотъ былъ почти такъ же толстъ, какъ и самъ Барбосъ, и при движеніи сильно затруднялъ своего хозяина.
Ермолай былъ плотникъ, и притомъ — единственный плотникъ въ цѣломъ хуторѣ Арнаутовскомъ. Имъ были починяемы всѣ хуторянскіе возы и повозки, изъ-подъ его искусной руки вышли всѣ наличныя арнаутовскія корыта, тачки, засѣки и прочія произведенія плотницкаго цеха. И такъ какъ хуторяне были люди основательные и во всемъ любили порядокъ, то у Ермолая всегда было довольно работы.
День былъ зимній, но теплый. Южное солнце насильно пробилось сквозь бѣлыя снѣжныя облака, отразилось въ миніатюрныхъ крупинкахъ свѣжаго, еще падающаго снѣга и принялось за свою работу. Тотчасъ начали блекнуть бѣлыя праздничныя покрывала камышевыхъ крышъ, и мало по малу снѣгъ растаялъ и превратился въ жидкую грязь. Когда солнцу осталась всего только одна четвертая часть дневнаго пути, на землѣ, на крышахъ и на деревьяхъ не было уже ни одной крупинки снѣга.
Въ это время Ермолай просверлилъ дыру въ бревнѣ и, желая провѣрить, хорошо-ли сдѣлана работа, пристально заглянулъ на самое дно дыры и тамъ нашелъ… Странное дѣло! тамъ нашелъ онъ свою знаменательную мысль. Это, конечно, была простая случайность, и мысль, можетъ быть, давно уже пряталась въ тайникѣ Ермолаевой души и пряталась такъ искусно, что даже самъ Ермолай не замѣчалъ ее. Въ настоящемъ-же случаѣ она естественнымъ порядкомъ вытекала изъ предшествовавшихъ разсужденій.
А предшествовавшія разсужденія были такого рода: сосѣдъ Трифонъ слезно просилъ не задержать работу. Чортъ возьми, развѣ это когда-нибудь случалось, чтобъ Ермолай не выполнилъ въ срокъ своего обязательства?! Ермолай если скажетъ слово, то ужь непремѣнно сдѣлаетъ, а ежели нельзя, такъ прямо и скажетъ, что нельзя. Всякій хуторянинъ засвидѣтельствуетъ, что Ермолай — человѣкъ аккуратный. Отъ этого у него всегда руки заняты и изрядно ему перепадаетъ. Не деньгами, такъ хлѣбомъ, не хлѣбомъ, такъ снадобьями — все равно, для всякой вещи можно найти мѣсто; въ хозяйствѣ всякая бездѣлица пригодится. Это такъ; да дѣло въ томъ, что хозяйства-то Ермолаева что-то не видно. Куда-жь все это дѣвается? Человѣкъ онъ не пьющій, т. е. не то, чтобъ ужь совсѣмъ, а знаетъ, когда слѣдуетъ выпить и когда не слѣдуетъ, также и не мотъ, вообще человѣкъ степенный и разсудительный. И что-жь? При всей доходности его ремесла и при всѣхъ такихъ добродѣтеляхъ, дворъ у него — пустыня. Ни телушки, ни поросенка, ни курицы; въ хатѣ — столъ, лавка, кровать да два образа въ углу, а въ карманѣ двухъ десятковъ рублей не найдется. Отчего это? Лѣтъ десять назадъ у него было отличное хозяйство. Все было свое, не покупное, пріятно было взглядомъ, окинуть. А теперь все какъ-то перевелось ни на что. Ясное дѣло: это произошло отъ того, что десять лѣтъ тому назадъ въ жизни его совершилось трагическое событіе. Его вѣрная Улита, съ которой онъ прожилъ въ мирѣ и согласіи больше двадцати лѣтъ, оставила сей бренный міръ и переселилась въ лучшій. Съ тѣхъ поръ у Ермолая все пошло какъ-то вкривь и вкось. Нужды онъ не терпитъ, это правда, да все-же какъ-то неловко чувствуетъ себя его хозяйская душа среди этой пустоты. Притомъ-же онъ вѣчно одинъ съ глазу на глазъ съ своими инструментами, которыхъ развѣ только въ гробъ не возьметъ… Не съ кѣмъ радость и горе дѣлить, не съ кѣмъ поругаться. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ умерла Улита, у него какъ-то не бывало ни радости, ни горя. Жизнь проходила вяло, безцвѣтно, пусто. И въ сердцѣ у него было такъ-же пусто, какъ въ хатѣ, на дворѣ и на току.
Улита умерла, не оставивъ ему дѣтей. О, это было жестоко съ ея стороны! Ну, будь у Ермолая дочка, — она теперь выросла-бы, водила-бы хозяйство, въ хатѣ раздавался-бы ея молоденькій голосъ, она холила, ублажала-бы стараго батька[2]. И житье его совсѣмъ было-бы другое. Если-бъ не дочка, а сынъ, и то было-бы хорошо. Сына Ермолай женилъ-бы, невѣстка заправляла-бы всѣмъ домомъ, пошли-бы внучата… Эхъ, славно, весело жилось-бы тогда Ермолаю! Да, покойница Улита, — чтобъ ей хорошо жилось на томъ свѣтѣ, — лучше сдѣлала-бы, если-бъ оставила Ермолаю сына или дочку, а еще лучше, если-бъ сама осталась на этомъ свѣтѣ.
Постарѣлъ тоже Ермолай за эти десять лѣтъ. Куда?! Развѣ онъ такой былъ?! Посмотрите, что это у него такое на головѣ!? По краямъ висятъ какія-то бѣлыя пакли, а посрединѣ — огромная плѣшь. Усы у него бѣлые, а борода желтая. Бороду эту прежде онъ брилъ, а потомъ надоѣло, — бросилъ, и теперь она похожа на ту поляну, на которой вырубили лѣсъ и оставили сухіе пни. Лицо у него широкое, рябое, красное. Право, еслибъ у него было зеркало, то, должно быть, онъ никогда не заглянулъ-бы въ него. Что за охота видѣть себя такимъ нехорошимъ?! А главное — скучно, пусто, «сумно»[3], некому сказать: «здравствуй», некого послать къ черту. Натура у него семейственная. Если-бъ у него была жена, дѣти, кажись, такъ-бы вотъ день и ночь работалъ, себѣ ничего не взялъ-бы, все для нихъ, пусть-бы ѣли и пили, а ему было-бы весело, страсть какъ весело. И вотъ такому-то человѣку остатокъ жизни приходится проводить въ кругломъ одиночествѣ и видѣть собственными глазами, какъ хозяйство, созданное могучей рукой покойницы Улиты, гибнетъ да ужь и давно погибло! Нѣтъ, право…
Въ это самое время Ермолай окончилъ сверлить дыру и заглянулъ въ нее. И только-что онъ собрался подуть туда, чтобъ выдуть застрявшія тамъ стружки, какъ его поразила мысль.
— А кто-же мнѣ помѣшаетъ жениться?! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ воронѣ, сидѣвшей на трубѣ его хаты.
Въ отвѣтъ на это ворона испуганно замахала крыльями и улетѣла прочь. Очевидно, она и не думала мѣшать Ермолаю жениться. Но восклицаніе это испугало не одну ворону. Высказавъ свою мысль, Ермолай выпустилъ изъ рукъ бревно и сдѣлалъ такое движеніе, какъ будто собирался бѣжать отъ самаго себя. Въ это-же время онъ почувствовалъ, что спина его вспотѣла, — несомнѣнный признакъ крайняго волненія. Но бѣжать было некуда. Идея родилась на свѣтъ, необходимо было пеленать ее и вообще поступить съ нею, какъ поступаютъ съ новорожденными. Ермолай перекрестился и плюнулъ.
— Нечистая сила искушаетъ! — пробормоталъ онъ.
Онъ вспомнилъ о своихъ лѣтахъ, и въ головѣ его промелькнула какая-то неопредѣленная цифра. Объ этой цифрѣ можно сказать одно, — что она была большая, не то 50, не то 60, а можетъ быть, что-нибудь среднее. Когда нѣмецъ бралъ Севастополь (Ермолай былъ увѣренъ, что Севастополь бралъ именно нѣмецъ), Ермолаю было около тридцати лѣтъ, а сколько съ тѣхъ поръ прошло, онъ не имѣлъ досуга считать.
Несмотря, однако, на всю свою кажущуюся нелѣпость, мысль сильно засѣла въ головѣ Ермолая. Повременамъ она какъ будто куда-то уходила, тогда Ермолай снисходительно улыбался и говорилъ: «экое придумалъ!» И въ это время ему казалось, что онъ просто подшутилъ надъ самимъ собой; а мысль, смотришь, опять возвращалась, и Ермолай незамѣтно для себя начиналъ фантазировать на эту тему.
Онъ видѣлъ, какъ постепенно преображалась его хата. Вмѣсто обтрепаннаго, десять лѣтъ не мазаннаго «ко́мина»[4], въ хатѣ его стоитъ бѣлая, статная красавица-печка съ разрисованными синькой карнизами, съ причудливыми изображеніями какихъ-то мудреныхъ невиданныхъ птицъ — все тѣмъ-же матеріаломъ. И стоитъ эта печка не безъ дѣла, какъ это до сихъ поръ было, въ ней пылаетъ и пыхтитъ яркій огонекъ, а на томъ огонькѣ шипитъ борщъ въ огромномъ горшкѣ и «шкварчитъ»[5] поросятина. Въ хатѣ тепло и уютно. Кровать устлана чистымъ рядномъ[6], обиліе подушекъ въ красныхъ наволочкахъ пріятно щекочетъ зрѣніе, въ углу появились новые образа, а передъ ними виситъ и каждый праздникъ зажигается лампадка, и въ хатѣ носится пріятный и располагающій къ благоговѣнію запахъ деревяннаго масла. Во дворѣ появился новый сарайчикъ, созданный руками самаго Ермолая; въ этотъ сарайчикъ на ночь загоняется птица, и передъ умственными очами Ермолая съ гамомъ и крикомъ проходитъ цѣлая стая гусей, куръ, утокъ. На току стоитъ корова, а можетъ, если Богъ поможетъ, двѣ, либо три. Отъ нихъ такъ и несетъ сочнымъ запахомъ свѣжаго молока. Кто-то идетъ съ доенкой, слышится легкій ударъ бича, отгоняющаго теленка отъ коровы. «Тпручки! Тпручки!» По праздникамъ сосѣди стали ходить къ нему въ гости, и онъ ходитъ къ сосѣдямъ. Ахъ, хорошо, хорошо! Все это было десять лѣтъ тому назадъ. Такъ неужели-же оно такъ и кануло въ вѣчность, не оставивъ никакихъ слѣдовъ? А слѣдовъ и не видно. Пусто, темно и «сумно», какъ въ далекой вышинѣ неба въ ненастную осеннюю ночь, когда не видно ни мѣсяца, ни звѣздъ, только ночной вѣтеръ насвистываетъ свои тягучія, зловѣщія пѣсня… Одинъ да одинъ, до гроба одинъ! Умрешь, похоронить некому. Да что?! Хорошо, что у Ермолая грудь желѣзная, что никакая болѣзнь не жаловала къ нему. А вдругъ, — чего не допусти, Боже, — онъ сляжетъ… что тогда? Да тогда прямо околѣвай съ голоду. Воды подать некому!
Да, по совѣсти говоря, ничего нѣтъ смѣшного въ томъ, что Ермолай вздумалъ жениться.
Но кто пойдетъ за него? Вотъ вопросъ, на который затруднился-бы отвѣтить самый находчивый изъ хуторянъ. Конечно, вдова какая-нибудь, которой тоже надоѣло одиночество. Хуторянскія вдовы всѣ на перечетъ. Гапка Козульчиха — эта слишкомъ молода, ей всего лѣтъ тридцать, такого-ли ей мужа надо? Притомъ про нее ходятъ разные слухи, будто она засиживается на вечерницахъ[7] и послѣ вечерницъ еще долго, долго не приходитъ домой… Да и зачѣмъ ему молодая? Еще, пожалуй, корить будетъ, либо на виду у всѣхъ станетъ съ парнями волочиться и тѣмъ позорить его честное, незапятнанное имя. Вотъ Пампушка Ѳедосья — славная баба: хозяйственная, рабочая и про нее никакихъ слуховъ не ходитъ. Притомъ она ужь не такъ молода — лѣтъ за сорокъ, да вотъ бѣда — при ней восемь душъ дѣтей, вѣдь это будутъ не его дѣти, чужія, какъ они будутъ смотрѣть на него? Пойдутъ ссоры, раздоры… Нѣтъ, опасно. А она пошла-бы, потому ей тяжело одной управляться съ этакой кучей. Объ Устѣ Савченковой и говорить нечего. Ей уже подъ шестьдесятъ, она уже въ гробъ смотритъ, куда тутъ думать о замужествѣ? Кто-же? Не сватать-же ему дѣвку, хотя-бы и такую, которая засидѣлась!.. Первое дѣло — осмѣютъ, а второе — что-же онъ будетъ дѣлать съ нею?
Казалось, идеѣ суждено было умереть, но вдругъ Ермолай вспомнилъ… «А Оныська!?» Какъ-же онъ забылъ про Оныську, которая овдовѣла два года тому назадъ, осенью, когда была страшная гроза и мужа ея «убило громомъ»; которой всего-на-всего лѣтъ сорокъ-пять и у которой, также какъ и у него, нѣтъ дѣтей? Да вѣдь это именно то, что ему нужно. Право, можно подумать, что Оныська именно для него создана; такой хозяйки во всемъ хуторѣ нѣтъ, жаль только, что ей не съ чѣмъ хозяйничать. А главное — она навѣрное пойдетъ за него, потому что большая охотница выходить замужъ. Она была уже за двумя мужьями: первый былъ солдатъ — его убили на войнѣ, а втораго убилъ громъ. Вотъ это только нехорошо, что мужья ея оба умерли «не своей смертью». Можетъ быть, у нея уже судьба такая, такъ тогда и Ермолай… Э, да что?! Все одно — судьбы не объѣдешь.
И такъ — Оныська. Она завладѣла всѣми помышленіями Ермолая. Онъ бросилъ работу и въ этотъ день уже ни за что не могъ приняться.
II править
Слѣдующій день совсѣмъ не походилъ на зимній. Съ утра небо было чисто, и по немъ, какъ весною, плыло яркое веселое солнце. Ермолай рано вышелъ изъ хаты. Всю ночь онъ провалялся на твердой кровати, безуспѣшно пытаясь заснуть. Голова его совсѣмъ не привыкла къ такому напору мыслей, какой пришлось ей выдержать въ эту ночь. Мысли эти не были ни сомнѣніями, ни колебаніями; вопросъ былъ рѣшенъ уже безповоротно; приходилось обдумывать, какъ все устроить.
Позабывъ умыться и даже помолившись наскоро (чего въ другое время онъ не позволилъ-бы себѣ, такъ какъ боялся Бога), Ермолай вышелъ изъ воротъ и побрелъ мимо хуторянскихъ хатъ. Хуторъ уже просыпался. Хозяйки возились съ птицей, телятами, доили коровъ, носили воду на плечахъ, хозяева собирались въ плавни — жать камышъ.
Первымъ встрѣтился ему сосѣдъ Трифонъ. Ермолай поспѣшилъ отвѣсить ему поклонъ и поскорѣе пройти мимо. Обѣщанная работа не была готова, и это была чуть-ли не первая неисправность въ плотницкой практикѣ Ермолая.
Неподалеку отъ озера, окруженнаго стѣной пожелтѣвшаго камыша, послѣдней въ ряду, стояла приземистая землянка Оныськи. Тутъ-то Ермолай остановился и сталъ смотрѣть, что дѣлается во дворѣ, прилегающемъ къ землянкѣ. Оныська, какъ настоящая хозяйка, проснулась рано и возилась съ своей коровой, составлявшей, если не считать двухъ паръ куръ и пѣтуха, все ея наличное достояніе. Посреди двора стояла корова, ростомъ съ добраго теленка, съ огромными черными пятнами на грязно-бѣломъ фонѣ спины. Она наклонила морду къ лохани, изъ которой основательно и безстрастно поглощала помои. Передъ ней съ доенкой въ рукѣ стояла и терпѣливо ждала Оныська. Ермолай нашелъ, что это очень удобный моментъ для того, чтобы постоять въ приличномъ отдаленіи и еще разъ сначала обсудить свое дѣло.
Оныська была особа небольшаго роста, сухощавая, плоскогрудая и лишенная всякихъ признаковъ граціи, свойственной ея полу. У нея было маленькое лицо съ маленькимъ носикомъ; въ зубахъ, повидимому, ощущался большой недочетъ, такъ какъ щеки ея представляли значительныя впадины и ротъ отошелъ на задній планъ; вслѣдствіе этого носъ, не смотря на свой незначительный объемъ, игралъ на лицѣ ея первенствующую роль, и съ нимъ только отчасти соперничалъ подбородокъ, слегка устремленный кверху. Оныська всегда держалась въ полъ-оборота, потому-что смотрѣла только однимъ глазомъ. Это происходило оттого, что другого глаза у нея совсѣмъ не было, и никто, не исключая самой Оныськи, не могъ-бы сказать, когда она его потеряла. Голова ея была повязана большимъ шерстянымъ платкомъ, который во времена своей и Оныськиной молодости былъ цвѣта вороньяго крыла, а теперь отъ времени и дождей пріобрѣлъ цвѣтъ тѣхъ помоевъ, которыми насыщалась корова. Такъ какъ день былъ теплый, то Оныська была безъ свитки, въ одномъ платкѣ съ красными крупинками на синемъ фонѣ и съ сильно обтрепаннымъ подоломъ.
Таковъ былъ внѣшній видъ прелестницы, овладѣвшей помыслами Ермолая.
Корова благополучно докончила завтракъ и своимъ широкимъ языкомъ вылизала дно лохани. Затѣмъ она повернула морду и пошла по направленію къ току, за нею побрела и Оныська. Ермолай подумалъ, что пора и ему присоединиться къ этой компаніи, и сдѣлалъ, было, шагъ впередъ, но, вмѣсто того, чтобъ продолжать, остановился и сердито плюнулъ.
— Нелегкая несетъ тебя! — промолвилъ онъ себѣ подъ носъ.
Нелегкая несла именно Марью Кившенкову, которая, пораньше управившись съ своей худобой[8] и проводивъ «чоловика»[9] въ плавни, стремилась къ Оныськѣ съ единственною цѣлью — посплетничать. Марья Кившенкова была представительницей типа деревенскихъ бабъ, единственную заботу которыхъ, повидимому, составляетъ — безпрерывное размноженіе человѣческаго рода. Ни время, ни обстоятельства, никакія невзгоды, казалось, не оставляли на ней никакихъ слѣдовъ; она всегда выглядѣла бодрой, здоровой и веселой, цѣлый день работала, сплетничала и ругалась — одновременно, вездѣ и всюду поспѣвала во-время. Но это не мѣшало ей имѣть огромную кучу дѣтей и вѣчно ходить съ большимъ животомъ, сулящимъ новое приращеніе семейства.
— Будь здоровъ, дядя Ермолай! — обратилась она къ Ермолаю.
«Проклятая баба имѣетъ зоркія очи» — подумалъ Ермолай. Но разъ уже его замѣтили, дѣлать было нечего, приходилось отвѣчать.
— Здорова будь и ты, Марика! — промолвилъ Ермолай довольно сурово и, чтобъ искупить свой несовсѣмъ дружелюбный тонъ, прибавилъ. — Давно я уже не видѣлъ тебя, Марика! А что подѣлываетъ Каленикъ?
— Эге! еще солнце не всходило, какъ я уже отправила Каленика въ плавни! А у тебя праздникъ что-ли, дядя Ермолай? Ты что-же сегодня гуляешь?
Ермолаю показалось, что вопросъ былъ заданъ не безъ лукавства. «Кажись, она, собачья дочь, догадывается, зачѣмъ я пришелъ! — подумалъ онъ, — вѣдь вотъ нюхъ у этого народа, у бабъ!»
— Нѣтъ! Какой-же сегодня праздникъ? — отвѣчалъ онъ, — такъ… Дѣло имѣю до Оныськи!..
Въ это время Оныська услышала разговоръ и издали обратила на улицу свое единственное око. Это былъ взглядъ удивленія. Какое такое дѣло можетъ имѣть до нея плотникъ? Ермолай жилъ на другомъ концѣ хутора, Оныська не дѣлала ему никакихъ заказовъ, потому что довольствовалась старой утварью, оставшейся отъ втораго мужа. Вообще съ Ермолаемъ она не водила никакихъ дѣлъ и онъ даже мало былъ ей извѣстенъ, а тутъ вдругъ — дѣло.
Ермолай и Марина прошли на токъ.
— Помогай Богъ! — не безъ смущенія промолвилъ Ермолай, обращаясь къ хозяйкѣ.
Въ это время онъ усиленно придумывалъ какое-нибудь дѣло, которое могло-бы имѣть отношеніе къ его ремеслу.
— Спасибо! А что-бы это такое принесло тебя, дядько? — спросила Оныська.
Она уже присѣла на корточки и принялась доить корову.
— Принесло?.. Гм… Да какъ тебѣ сказать?! Дѣло пустячное… А мнѣ, по моему занятію, сама знаешь… Всякій пустякъ ежели оно… деревянное!.. Главное, чтобъ крѣпость была!..
Говоря это, Ермолай еще не придумалъ законнаго повода для своего посѣщенія. Глаза его устремились на самый край тока, гдѣ, склонившись на бокъ, почивалъ старый возъ, сломавшійся еще при покойномъ мужѣ Оныськи и съ тѣхъ поръ остававшійся безъ всякаго употребленія. По вечерамъ на немъ устраивали себѣ «сидало»[10] двѣ пары куръ съ пѣтухомъ во главѣ. Этотъ-то возъ и вывезъ Ермолая.
— Проходилъ я разъ мимо твоего тока, — продолжалъ Ермолай, уже безъ всякаго замѣшательства, — вижу, возъ валяется… Возъ-то мнѣ знакомый, потому я самъ дѣлалъ его; покойный мужъ твой заплатилъ мнѣ за него двадцать-пять карбованцевъ[11] и мѣшокъ проса… Вотъ я и подумалъ себѣ: «зачѣмъ, — думаю, — Оныськѣ этотъ возъ? Стоитъ онъ безъ дѣла, даромъ мѣсто занимаетъ. Совсѣмъ онъ ей лишній. А мнѣ въ моемъ дѣлѣ всякій пустякъ… Дерева-то въ немъ пропасть! Такъ ты не продашь-ли?»
— Отчего-же не продать?! — отвѣтила Оныська. Такая сдѣлка была-бы для нея очень выгодна. — Можно и продать. Оно мнѣ ни къ чему не надобно!
— Такъ вотъ я за этимъ и пришелъ! — промолвилъ Ермолай и съ видомъ побѣдителя взглянулъ на Марику, а въ душѣ при этомъ подумалъ: «Ну, что взяла, хитрая баба? Думала, такъ вотъ передъ тобой все и выложу?! Какъ-бы не такъ! Не бойсь, не на дурака наскочила!»
Но Марика не поняла этого взгляда и въ простотѣ сердечной принялась бойко повѣствовать о томъ, что въ эту роковую ночь неблаговоспитанныя свиньи сосѣда Терешки совершили относительно нея крайнее невѣжество, именно — забрались къ ней на токъ, разрушили заборъ и проникли даже въ сѣни. Разсказъ былъ довольно длиненъ и изобиловалъ мѣткими и сильными выраженіями, которыя адресовались къ сосѣду Терешкѣ, его женѣ, дѣтямъ и всѣмъ сродникамъ[12], какъ живымъ такъ и мертвымъ, какъ будто-бы они, а не свиньи совершили означенныя преступленія. Закончивъ свой разсказъ и получивъ удовлетвореніе въ сочувствіи Оныськи, Марика вспомнила, что у нея топится печь, и ушла домой.
— А какая твоя цѣна будетъ? — спросила Оныська у Ермолая, который усѣлся на опрокинутомъ вверхъ дномъ корытѣ и устремилъ взоры вдаль.
— Цѣна?.. — растерянно переспросилъ Ермолай. — А, да! Насчетъ воза!
Онъ совсѣмъ позабылъ о цѣнѣ и о возѣ; мысли его вращались на другомъ предметѣ. Наступила критическая минута. Онъ уже подумывалъ, не купить-ли ему въ самомъ дѣлѣ возъ и не отправиться-ли съ нимъ домой, оставивъ въ глубинѣ своего сердца и никому не показавъ свою затѣю. «Почемъ знать, какъ думаетъ объ этотъ Оныська? Можетъ быть, она уже рѣшила доживать свой вѣкъ въ одиночествѣ? И потомъ, послѣ неудачи, еще разболтаетъ по хутору, и всякій будетъ указывать на него пальцемъ: „вотъ, — дескать, — старый грѣховодникъ, на старости лѣтъ вздумавшій жениться! Вотъ дядя Ермолай, которому Оныська «поднесла гарбузъ[13]»!“ Э, да что это онъ струсилъ, точно малый ребенокъ?! Развѣ онъ не хозяинъ собственныхъ поступковъ? Вотъ еще — чѣмъ вздумалъ пугать себя! Что будутъ показывать пальцами!? Да дьяволъ ихъ возьми, пусть показываютъ хоть цѣлой пятерней! Ермолай знаетъ, что дѣлаетъ».
— Я, Оныська, не за тѣмъ къ тебѣ пришелъ! — началъ онъ съ твердостью человѣка, безповоротно порѣшившаго важный вопросъ. — Это я при Марикѣ не хотѣлъ говорить, потому дѣло особенное, а у нея, у Марики, языкъ… сама знаешь, какой!.. А дѣло у меня вотъ оно какое.
Тутъ онъ на минуту остановился и подумалъ, какъ-бы получше начать, чтобъ не наболтать много словъ, а поскорѣе изъяснить самую суть дѣла.
— Видишь, Оныська, ты вотъ все одна бьешься надъ хозяйствомъ, а толку выходитъ немного… Прежде вонъ у тебя было двѣ коровы, а теперь одна; прежде, помню, и пара свиней водилась, и гусей десятка два, и бычковъ пара… при покойникѣ-то!.. А теперь все это перевелось. И хата твоя уже на-бокъ смотритъ. Да и во всемъ нѣтъ уже того порядка. А сама ты бьешься день-деньской… И все одна да одна!.. А я вотъ тоже такъ, какъ и ты, — одинъ маюсь на свѣтѣ. Хозяйство мое падаетъ… Работаю какъ волъ, а толку никакого!.. Да и скучно! Иной разъ такая тоска возьметъ, что хоть топись!..
— Что это ты, дядя Ермолай, такое заунывное затянулъ? — со вздохомъ перебила его Оныська.
— Да такъ оно выходить, Оныська! И пришло мнѣ въ голову: ты одна и я одинъ. Что, ежели-бы намъ да въ едино?..
Поставивъ такой вопросъ, Ермолай смотрѣлъ на Оныську, ожидая отвѣта. Но Оныська не поняла, въ чемъ дѣло.
— Какъ въ едино?
— Да такъ, значитъ, въ едино! Чтобъ намъ съ тобой обвѣнчаться… Вотъ!..
— Охъ ты, Господи! Намъ съ тобой обвѣнчаться? Да что это ты, Ермолай? Намъ пора думать, какъ-бы грѣшную душу спасти, а ты — вѣнчаться!
— Вотъ вмѣстѣ и будемъ думать!..
— Такъ вѣдь я и то уже за двумя была!.. Да что это ты, Богъ съ тобою, искушать пришелъ!?
— Э, чего тутъ искушать? Развѣ я бѣсъ, чтобы искушать? Я дѣло говорю. Ты посуди: я человѣкъ работящій, это тебѣ всякій хуторянинъ скажетъ, доходовъ у меня на пятерыхъ хватитъ. Мужики даютъ мнѣ и пшеницу, и жито, и просо, и деньгами, — всяко. Хата у меня свѣтлая и просторная; и сараи есть, а худобу достанемъ, въ одинъ день достанемъ; и всякая птица, и всякая всячина заведется у насъ, и будешь ты ходить у меня, какъ барыня; все свое, ни за чѣмъ не надо къ людямъ ходить!.. А на случай, ежели болѣзнь какая, — у тебя мужъ есть, ты не одна. Такъ ты сравни — одной-ли, или вдвоемъ!.. А?..
Въ эту минуту Ермолай дѣйствительно являлся искусителемъ. Еще-бы! Онъ говорилъ Оныськѣ такія нѣжныя слова: «Все свое: и пшеница, и жито, и просо, и птица, и худоба! Хата свѣтлая и просторная! Ни за чѣмъ не надо къ людямъ ходить!.. А въ болѣзни — есть мужъ, не одна!» Да это именно тѣ слова, которыми опредѣлялся ея идеалъ, тотъ идеалъ, изъ-за котораго она два раза выходила замужъ и оба раза неудачно. Какъ устоять противъ такихъ обольстительныхъ рѣчей? Перестать маяться, зажить спокойно, въ довольствѣ — вотъ что сулилъ ей Ермолай, и за нимъ все это было-бы, потому онъ мужикъ дѣльный, кто-же этого не знаетъ? И Оныська замечталась подъ вліяніемъ этихъ чарующихъ рѣчей.
— Ну? — спросилъ Ермолай.
— Охъ! — встрепенулась Оныська, — чудно какъ-то!.. И что это ты вздумалъ, Ермолай? жилъ, жилъ человѣкъ одинъ, а тутъ вдругъ — н-на тебѣ!..
— Жилъ, жилъ, а тутъ — надоѣло!.. — подхватилъ Ермолай. — Да ты сама посуди. Когда человѣкъ одинъ… Одинъ въ хатѣ, одинъ на дворѣ, одинъ на току, вездѣ одинъ… И никого у него нѣтъ… Что тутъ склеится? Вотъ у тебя тоже. Изъ силъ ты выбиваешься, а ничего у тебя нѣтъ. А то: и коровокъ заведемъ штуки три, и гусей, и куръ, и индюшечка будетъ… И пахать начнемъ, одно слово — полное хозяйство… По крайности видно, что живешь; а то — такъ что-то волочится по свѣту, мрѣетъ, мрѣетъ, а потомъ, смотришь, куда-то дѣвалось… Снесли въ землю!.. Да и снести-то некому!..
Ахъ! Опять эти рѣчи! «И пахать начнемъ!» Господи! Оныська чувствуетъ, что руки у нея такъ и чешутся, такъ-бы вотъ взяла грабли и громадила-бы[14], вязала-бы снопы… Два года уже ничего этого не было. Оно-то было, да на чужомъ полѣ, въ чужую засѣку!.. А тутъ — свое хозяйство!
— Ахъ, хорошо это ты говоришь, Ермолай! Хорошо!.. Да… страшно! — вырвалось у нея изъ груди.
— Э, что ты, Оныська, словно тебѣ шестнадцать лѣтъ! Экъ! Два раза была замужемъ, а въ третій боится!.. Говорю-же тебѣ, что хорошо будетъ! Ты вникни: теперь у тебя…
И Ермолай опять принялся перечислять преимущества «тогда» передъ «теперь». Оныська истомилась, слушая его.
— Ты лучше приходи завтра утречкомъ! — попросила она, — а я пораздумаю. Этакое дѣло — нельзя вдругъ!..
— Ну, ладно! — согласился Ермолай. — Только ты думай про себя!..
Онъ уже почти былъ увѣренъ, что Оныська согласится. Въ этотъ день онъ былъ спокоенъ. Вернувшись домой, онъ немедленно принялся за работу и скоро отнесъ сосѣду Трифону его заказъ. А исполнивъ этотъ священный долгъ, — завалился спать.
III править
Оныська принялась «думать про себя». Она долго оставалась въ той позѣ, въ которой оставилъ ее Ермолай. Передъ ней стояла доенка съ молокомъ; корова уже не разъ обращала свою морду назадъ и кидала на Оныську недоумѣвающіе взгляды. Она не понимала, зачѣмъ заставляютъ ее безъ всякой надобности стоять на мѣстѣ, тогда какъ можно было-бы употребить время не безъ пользы, т. е. съѣсть охапку-другую сѣна. Оныська только тогда очнулась, когда у нея заболѣли согнутый колѣни. Однако-жь и послѣ этого — рѣшеніе вопроса не подвинулось ни на одинъ шагъ. Оныська совсѣмъ не умѣла «думать» про себя и чувствовала непреодолимую потребность нарушить завѣтъ Ермолая и изъяснить дѣло Марикѣ. Марика — баба толковая, вотъ они вмѣстѣ и разсудятъ.
Оставивъ корову на произволъ судьбы, Оныська зашла въ хату и поставила на лавку доенку съ молокомъ. Дѣло было спѣшное, нечего было и думать о томъ, чтобы по обыкновенію перелить молоко въ кувшинъ и вынести его въ чуланъ. Въ то время, какъ Оныська направилась къ двери, чтобъ идти къ сосѣдкѣ, дверь отворилась и въ хату вошла Марика. Она обревизовала свою печку, нашла все въ порядкѣ и пришла сообщить нѣкоторые дополнительные факты къ ночному событію.
— Знаешь, Оныська, я еще забыла тебѣ разсказать!.. Въ сѣняхъ у меня стояла кадушка съ квасомъ!.. — начала Марика.
— Постой, постой, Марика! Тутъ не до квасу!.. — остановила ее Оныська, — присядь на лавку, моя голубушка! Я разскажу тебѣ такое, что ты и про квасъ, и про свиней забудешь!..
Марика взглянула на нее вопросительно, но болѣе уже не издала ни одного звука. Сердце ея трепетно забилось. Она уже вся была во власти той удивительной новости, которую сейчасъ ей разскажутъ. Она покорно сѣла, а рядомъ съ нею помѣстилась и Оныська.
— Охъ! я не знаю, какъ и разсказать тебѣ! — съ волненіемъ въ голосѣ заговорила Оныська. — Вотъ при тебѣ приходилъ Ермолай, плотникъ…
— Ну?!.
— Приходилъ онъ будто-бы на счетъ воза!.. А воза-то ему совсѣмъ не надо!..
— А-га!..
— Про возъ это онъ насказалъ такъ себѣ… А приходилъ онъ… Господи! Вотъ ей-же, ей… Даже выговорить страшно!..
— Ну-же!?. — поощряла Марика, вся сгорая отъ нетерпѣнія.
— Обвѣнчаться хочетъ!.. — выпалила Оныська и закрыла лицо руками съ стыдливостью, свойственной шестнадцатилѣтней дѣвицѣ.
— Да съ кѣмъ-же? Господи!
— Со мной!..
Марика чуть не вскрикнула отъ изумленія. Вотъ такъ новость! Она только раскрыла ротъ и, сдѣлавъ большіе и преглупые глаза, смотрѣла на Оныську.
— Съ то-бой?
— О, Господи Іисусе!.. Со мной, голубка моя, со мной!.. — подтвердила Оныська такимъ плачевнымъ тономъ, какъ будто Ермолай предлагалъ ей не обвѣнчаться, а лечь въ гробъ.
— А ты какъ-же?
— Да я и не знаю!.. Онъ говоритъ: «одинъ я измаялся, и ты, — говоритъ, — тоже. Хозяйство, — говоритъ, — и у тебя и у меня не клеится… А зарабатываю, — говоритъ, — пропасть и не знаю, куда оно дѣвается… А вмѣстѣ, — говоритъ, — заведемъ и коровки три, и птицу, и бычковъ, и пахать, — говоритъ, — будемъ… А въ случаѣ, не дай Богъ, болѣзнь какая, ты не одна, у тебя, — говоритъ, — мужъ есть»… Вотъ оно что!..
— А что ты думаешь, Оныська! Это все правда, что Ермолай говоритъ!.. И по моему…
— Такъ мнѣ-жъ 45-й годъ, Марика! Я за двумя была!..
— Э, что такое 45-й годъ?.. Повѣнчаетесь, извѣстно, не для того, чтобы любиться… Для хозяйства!.. Что, въ правду, маяться одной?.. Ежели-бъ я была на твоемъ мѣстѣ, я ей-Богу и не задумалась-бы!..
— Ты пошла-бы, Марика?
— Вотъ тебѣ крестъ, пошла-бы, — Марика перекрестилась. — Да ты вникни: что еслибы, — чего не допусти, Господи, — мой Каленикъ… того… (Ахъ, это и сказать страшно!) умеръ-бы!? Что-бы я тогда дѣлала? Что можетъ баба безъ чоловика[9]?.. Нѣтъ, тутъ и думать нечего!.. Иди, Оныська, иди!.. Ермолай — мужикъ хорошій!
— Ну, спасибо тебѣ, Марика! Повѣришь, какъ ты это сказала, такъ у меня будто сто пудовъ съ плечъ…
Въ самомъ дѣлѣ Оныська готова была разцѣловать Марику за то, что та высказала ея мысль. Вѣдь въ глубинѣ души у Оныськи засѣло почти непреодолимое желаніе выйти за Ермолая. Пріятельницы долго еще бесѣдовали. Марика увлеклась и совсѣмъ позабыла о борщѣ, который стоялъ у нея дома въ печкѣ.
Этотъ откровенный разговоръ имѣлъ два существенныхъ результата. Марика хорошо понимала, что есть вещи, о которыхъ до поры до времени слѣдуетъ помолчать. Подобное молчаніе было, конечно, съ ея стороны огромнымъ подвигомъ, но самоотверженіе ея не зашло такъ далеко, чтобы она не позволила себѣ подѣлиться новостью даже съ своей кумой, Ѳедорой Камышихиной. Въ кумѣ своей она была увѣрена, какъ въ себѣ самой, или какъ Оныська въ ней, а потому не сомнѣвалась, что та не выдастъ ее.
— Ну и чудеса-жъ дѣлаются на свѣтѣ! — разсказывала она кумѣ черезъ четверть часа послѣ того, какъ разсталась съ Оныськой, — Оныська-то, Оныська! А! на старости лѣтъ вздумала замужъ выходить! Нѣтъ, ты только подумай, кума: ей пятьдесятъ съ хвостикомъ (пять съ хвостикомъ Марика нечаянно прибавила), за двумя мужьями была!.. И вдругъ вздумала… Ха, ха!.. А Ермолай тоже хорошъ! Въ гробъ смотритъ! Не сегодня-завтра умретъ!.. И чѣмъ это она его обворожила? Корявая, слѣпая, беззубая!.. Подижь-ты!
У кумы-же въ свою очередь отыскалась кума, которая также не лишена была родства на хуторѣ, и такъ какъ всѣ обыватели хутора состояли въ болѣе или менѣе близкомъ родствѣ между собою, то къ вечеру весь хуторъ узналъ, что плотникъ Ермолай женится на Оныськѣ.
Къ вечеру проходившіе мимо Ермолаева двора земляки останавливались и заводили разговоръ.
— Правда-ли это, Ермолай, что бабы по хутору разносятъ?.. Будто ты жениться вздумалъ? — спрашивали хуторяне.
— Брешутъ твои бабы, какъ суки!.. — сердито отвѣчалъ Ермолай и при этомъ отворачивался, чтобы землякъ не заглянулъ ему въ глаза и не прочиталъ въ нихъ что-нибудь другое.
«А чортова баба — Марика таки догадалась!» — думалъ онъ въ то-же время.
Когда-же эти вопросы повторялись слишкомъ часто, Ермолай вышелъ изъ терпѣнія и объявилъ:
— А хотя-бы и такъ?! Чего присталъ, какъ вошь къ кожуху? Ну, женюсь, женюсь! А тебѣ что?
— А на комъ, дядя Ермолай? — спросила случайно проходившая мимо баба.
— Да ужь не на тебѣ, вѣдьма простоволосая! Ишь, языкъ-то у нихъ болтается, точно хвостъ у моего Барбоса!..
Это былъ первый результатъ откровенной бесѣды. Второй-же состоялъ въ томъ, что на другой день, чуть только на востокѣ выглянуло солнце, по большой проселочной дорогѣ, которая вела къ ближайшему селу Кныши, двигались двое путешественниковъ. Съ виду они различались только тѣмъ, что одинъ былъ высокаго роста и въ сивой барашковой шапкѣ, другой роста маленькаго, въ большомъ шерстяномъ платкѣ неопредѣленнаго цвѣта. Оба были въ длинныхъ овчинныхъ кожухахъ и въ большихъ сапогахъ. Легко догадаться, что это были Ермолай съ Оныськой. Они шли въ село Кныши, къ попу. Оныськѣ предстояло «выправить» бумагу, свидѣтельствующую о томъ, что она вдова; на обязанности Ермолая лежало — сторговаться за вѣнчанье. Они шли молча. Ермолай дѣлалъ большіе тяжелые шаги; Оныська семенила ногами, съ трудомъ подымая большіе сапоги, оставшіеся ей отъ втораго мужа. Она немного отстала и всю дорогу какъ-бы догоняла Ермолая. Молчали они не потому, чтобы имъ не о чемъ было побесѣдовать, напротивъ, впереди предстояло столько перемѣнъ, столько дѣла, что можно было-бы говорить безъ конца. Но они еще не вполнѣ освоились съ новыми отношеніями и нѣсколько конфузились другъ друга.
Когда показалась колокольня, а за ней, какъ на ладони, — все село, путешественники прибавили шагу.
— Больше пяти карбованцевъ[11] не дамъ! — сказалъ Ермолай, обращаясь какъ-будто не къ Оныськѣ, а къ колокольнѣ.
— Какъ можно больше?.. Когда я шла за перваго, за Остапа, такъ только четыре взяли!.. За вторымъ, правда, семь, да еще двѣ мѣрки жита!.. Ну, такъ покойникъ-то Кирило былъ мужикъ съ большимъ достаткомъ!..
— А я, какъ вѣнчался съ покойной Улитой, такъ сдѣлалъ батюшкѣ тачку водовозную. — Тогда еще покойный отецъ Иванъ былъ, а дьяку — корыто, а денегъ не платилъ… Можетъ, и теперь что-нибудь такое случится?!.
Этими воспоминаніями и ограничился ихъ разговоръ. Они уже вошли въ улицу села Кнышей. Неподалеку отъ церкви стоялъ батюшкинъ домъ съ зеленой крышей и желтыми ставнями. Оныськѣ хорошо былъ извѣстенъ этотъ домъ, такъ какъ она часто работала у матушки поденно. Ермолай разсудилъ, что ему слѣдуетъ остаться на улицѣ, пока Оныська выправитъ свою бумагу.
— А! Оныська! Здравствуй, Оныська! — встрѣтилъ ее батюшка. — Ты зачѣмъ пришла?
Батюшка былъ почтенныхъ лѣтъ, плотный, съ черной бородой и длинными кудрями. На немъ была фланелевая фуфайка и клѣтчатые штаны, онъ никогда не стѣснялся съ прихожанами и принималъ ихъ запросто. Оныська низко поклонилась батюшкѣ и взяла у него благословеніе.
— До вашей милости, батюшка! — смиренно молвила она, — не откажите выдать мнѣ вдовью бумагу!
— Вдовью бумагу? А зачѣмъ тебѣ вдовью бумагу?
— Да вотъ!.. — Оныська совершенно сконфузилась. — Ермолай, плотникъ… Знаете, что на хуторѣ… Жинка[15], Улита, умерла… Такъ онъ… повѣнчаться хочетъ со мной!..
Очевидно, Оныська хотѣла всю вину взвалить на Ермолая. Но смущеніе ея перешло всякія границы, когда батюшка началъ оглашать комнату громовымъ смѣхомъ.
— Ха, ха, ха, ха, ха, ха-а-а! — неудержимо заливался батюшка, придерживая руками бока и грудь, какъ-бы боясь, что его могучій организмъ не выдержитъ еще болѣе могучаго раската легкихъ. — Такъ ты… вѣнчаться?.. Ха, ха, ха, ха!
И батюшка неистово отмахивался руками, какъ-бы прося Оныську удалиться или по крайней мѣрѣ не говорить больше такихъ невѣроятныхъ вещей. На этотъ могучій хохотъ со всѣхъ сторонъ сбѣжались: матушка, кухарка, работникъ, церковный сторожъ и Фиделька — матушкина любимица собачьей породы. Публика съ недоумѣніемъ спрашивала, въ чемъ дѣло.
— Оныська… Вѣнчаться… — только и могъ выговорить батюшка и опять залился смѣхомъ.
Всѣ послѣдовали его примѣру и комната огласилась звонкимъ хохотомъ на всѣ голоса. Фиделька съ своей стороны способствовала ансамблю и, вытянувъ морду, принялась лаять во все горло.
Оныську бросило въ дрожь. Сначала она пыталась что-то сказать въ свое оправданіе, но видя, что ее никто не станетъ слушать, и при томъ чувствуя себя кругомъ виноватой, она принялась рыдать, да такъ голосно, что всѣ смѣявшіеся разомъ остановились.
— Онъ пришелъ… и… говоритъ… — громко всхлипывая, съ трудомъ объясняла Оныська. — «Ты, — говоритъ, — маешься… одна, — говоритъ, — и хозяйство… А я, — говоритъ, — тоже маюсь… А тогда, ежели болѣзнь какая… У тебя мужъ, — говоритъ, — есть… И птица и три коровки… И пахать, — говоритъ, — будемъ»… Такъ это все онъ говорилъ, а я и подумала… что-жь, думаю!.. Ну… и грѣхъ тоже! Развѣ я не знаю, что грѣхъ?.. И тогда-же я ему говорила: «это, — говорю, — грѣхъ, потому я за двумя была!..» Такъ подижь-ты!.. Ежели лукавый захочетъ…
И Оныська горько, прегорько рыдала, и такъ это выходило у нея жалобно, что всѣ мысленно раскаялись въ безпощадной насмѣшкѣ. Только глупая Фиделька продолжала лаять съ усиленнымъ азартомъ.
— Что ты говоришь, милая? Господь съ тобою! — ласково остановилъ ее батюшка, — какой-же тутъ грѣхъ? (Пошла вонъ! — крикнулъ онъ Фиделькѣ, которая послѣ этого стремглавъ улетѣла въ третью комнату). Тутъ никакого грѣха нѣтъ! Выходи себѣ съ богомъ за Ермолая!.. Отчего-жь не выйти, если хорошій человѣкъ находится? Что ты не молода? Ну, такъ это ничего. Это даже дѣлаетъ тебѣ честь! Значитъ, ты очень достойная женщина, если онъ, не взирая на твои годы, избираетъ тебя! Право, право! Тутъ ничего такого нѣтъ!
Услышавъ такія рѣчи, Оныська вытерла слезы и испустила отрадный вздохъ.
— Такъ грѣха, говорите, нѣту? — чуть слышно спросила она.
— Нѣту, нѣту, милая, никакого грѣха тутъ нѣтъ! Богъ тебя благослови! Такъ тебѣ вдовью бумагу? Ну, хорошо! Поди къ дьячку; вотъ тебѣ записка. Ты покажи ему записку и онъ тебѣ выдастъ вдовью бумагу… А ты не забудь дать ему за это карбованецъ[11]. Слышишь? Онъ человѣкъ бѣдный!..
Оныська протянула трепетную руку и взяла записку. Въ это время кухарка, работникъ и церковный сторожъ тихонько удалились, потому что глубоко почувствовали свою неправоту относительно Оныськи. Изъ публики осталась только матушка.
— А ты зайди ко мнѣ, Оныська! Я тебѣ подарю платочекъ ради новоселья!.. — съ участіемъ сказала матушка. Она очень любила Оныську и часто дарила ей старые платочки и разныя другія принадлежности женскаго туалета. — Я и иконку подарю тебѣ… Поблагословлю…
Оныська ударила земной поклонъ передъ матушкой и съ большимъ чувствомъ поцѣловала ея сочную, массивную и мягкую, какъ тѣсто, руку.
— Ну, а когда-же вѣнчаться? — спросилъ батюшка.
— Да ужь, вѣрно, въ воскресенье!.. А лучше вы у Ермолая спросите… Онъ тутъ за воротами!..
— А-га! Ну, а сколько-же ты дашь за вѣнчанье? — продолжалъ батюшка съ легкимъ оттѣнкомъ ироніи и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительно.
— А Ермолай уже знаетъ!.. Онъ за воротами! я сейчасъ кликну его!
И Оныська робкими шажками вышла кликнуть Ермолая. Сдержанный смѣхъ батюшки съ матушкой сопровождалъ ее до выхода.
Ермолай предварительно снялъ кожухъ въ передней, вытеръ сапоги тутъ-же разбросанной для этой цѣли соломой, и тогда только вошелъ въ комнату. Онъ имѣлъ видъ положительнаго, увѣреннаго въ разумности своего дѣла человѣка, такъ что батюшкѣ не могло и въ голову прійти посмѣяться надъ нимъ.
— Такъ, значитъ, гуляемъ свадьбу? — спросилъ батюшка послѣ выраженія обычныхъ знаковъ почтительности со стороны Ермолая.
— Милости просимъ! — съ поклономъ отвѣтилъ Ермолай. — А сколько за вѣнчанье?.. я человѣкъ не богатый!
— Да что тутъ торговаться?! Десять карбованчиковъ[11] отсчитывай и повѣнчаемъ!
— Э, батюшка, гдѣ мнѣ ихъ взять, этакую пропасть? Я вотъ дорогой и Оныськѣ говорилъ: «пять, — говорю, — дадимъ, а больше никакъ невозможно!»
— Ну, какъ не стыдно тебѣ, Ермолай!? Посуди самъ: ты уже на второй женишься, а Оныська за третьяго выходитъ. Если съ васъ мы не возьмемъ, то съ кого-же брать?..
— То-то и есть, батюшка, что съ насъ-то и слѣдуетъ дешевле! Мы уже свое отплатили, когда впервой вѣнчались!..
— Такъ ты разсуди!.. — убѣдительно доказывалъ батюшка, — когда человѣкъ въ первый разъ вѣнчается, такъ это, можно сказать, такъ ужь по природѣ!.. Такой ужь законъ!.. Ну, а во второй, такъ это-жь прихоть. А за прихоть слѣдуетъ и брать дороже!..
— Не прихоть это, батюшка! Гдѣ ужь намъ о прихотяхъ думать?! А хозяйство падаетъ, поправку ему надобно!.. Ужь какая тутъ прихоть въ Оныськѣ?! Сами видите, какая она красавица!.. А что она хозяйка, это всякій скажетъ!.. Вотъ за это самое и беру ее! Нѣтъ, ужь вы, отецъ, не дорожитесь, ей-Богу!.. А то, можетъ, вамъ надо что сдѣлать по плотницкой части? Такъ это мнѣ легче!.. Тачку-ли, либо возъ починить!..
— Гм! А это правда! — весело сказалъ батюшка, — у меня, знаешь, засѣка совсѣмъ развалилась! Вотъ ты ее съорудуй! А?..
— Засѣка?!. Такъ это-жь того… Засѣка дѣло не легкое!.. Тутъ-бы еще съ вашей милости карбованцевъ[11] съ пятокъ додачи[16]!..
— Ого! Ишь ты какой! Онъ хочетъ даромъ повѣнчаться, да еще на поповскія деньги свадьбу съиграть!.. Ай да Ермолай!.. Ну, знаешь, я тебѣ дамъ три карбованца[11] додачи, а ужь съ дьякомъ ты самъ расквитывайся!..
— Какъ-же? Значитъ еще и дьяку платить? Особо?..
— Ну, ты тамъ и ему что-нибудь сдѣлай! Корыто, напримѣръ, либо… Да вотъ что: онъ какъ-то жаловался, что у него ясли изломались, вотъ ты ему и почини ясли!..
— Ясли?.. Ну, это можно!.. Это пустое!
— Такъ вотъ и иди себѣ съ Богомъ! Значитъ, въ воскресенье? Смотри-же, приходи въ церковь пораньше! Я васъ передъ обѣдней обвѣнчаю!
Ермолай нашелъ, что заключилъ съ батюшкой выгодную сдѣлку. Къ этому времени Оныська благополучно добыла вдовью бумагу, и они съ облегченными сердцами возвратились въ хуторъ.
IV править
Воскресенье оказалось торжественнымъ днемъ для кнышевскаго прихода. Обитатели Кнышей никогда не отличались особенной богомольностью, но на этотъ разъ церковь была полна народу. Дѣло въ томъ, что батюшкинъ кучеръ разсказалъ своему пріятелю о сценѣ, происходившей въ кабинетѣ батюшки. Кухарка и церковный сторожъ съ своей стороны приняли мѣры, чтобы интересная новость не осталась безъ распространенія. Ихъ разсказы были подтверждены высокимъ авторитетомъ — матушкой, которая подѣлилась впечатлѣніями съ двумя наиболѣе приближенными къ ней бабами. Наконецъ, самъ батюшка передалъ новость церковному старостѣ. Всѣхъ этихъ органовъ оказалось достаточно, чтобы разнести новость по всему селу и собрать въ церковь прихожанъ. Очень много явилось изъ Арнаутовскаго хутора, и такимъ образомъ Кныши приняли вполнѣ праздничный видъ, въ родѣ того, какой имѣютъ они въ храмовой праздникъ. Такъ какъ церковь не могла вмѣстить всѣхъ богомольцевъ, то многіе толпились въ оградѣ; были и такіе, которые расхаживали по большой улицѣ въ ожиданіи торжественнаго шествія. Ребятишки съ шумомъ и визгомъ ѣздили верхомъ на длинныхъ камышенкахъ, гонялись другъ за другомъ и производили страшную суету.
День стоялъ морозный. Обыватели Кнышей запаслись огромными рукавицами и носили съ собой ѣдкій запахъ овечьихъ тулуповъ.
Когда на большой дорогѣ, тамъ, гдѣ кончается степь и начинается село, показалась небольшая кучка людей, по улицѣ стало разноситься восклицаніе: «Идутъ! Идутъ! Гей, гей! Молодые идутъ!»
Ермолай и Оныська были въ тѣхъ-же овчинныхъ тулупахъ, въ которыхъ ходили къ попу. Торжественность настроенія выражалась у Оныськи новымъ, зеленаго цвѣта платкомъ, который въ то-же время былъ свадебнымъ подаркомъ жениха, а у Ермолая — тѣмъ обстоятельствомъ, что сапоги его были заново вымазаны свѣжимъ, пахучимъ дегтемъ. Они шли впереди, рядомъ. Позади шло нѣсколько мужчинъ и двѣ бабы. Ермолай опустилъ глаза долу, потому что настроеніе гулявшей публики не обѣщало комплиментовъ. И дѣйствительно, какъ только они поровнялись съ прогуливавшимися парнями и дѣвками, такъ со всѣхъ сторонъ послышались ироническія замѣчанія:
— Вотъ такъ молодые! Вотъ такъ свадебка! Нечего сказать!..
— А невѣста зубки дома оставила!.. Ха, ха!
— Да и женихъ-то половину позабылъ!.. Хо, хо, хо-о!
— Эй, хлопцы! — гаркнулъ одинъ изъ парней почти надъ самымъ ухомъ Ермолая, — чего-же вы смотрите? Что это дядя Ермолай невѣстъ у насъ отбиваетъ? Да смотри еще, — самую что ни на есть раскрасавицу! А? Отымемъ, что-ли?..
Эта острота вызвала раскатистый смѣхъ по всей улицѣ.
— Какъ-же это, дѣвки, невѣста и безъ цвѣтовъ? — воскликнула бойкая, краснощекая дѣвка, заглядывая прямо въ лицо Оныськѣ.
— Хоть безъ цвѣтовъ, а все-же подъ вѣнецъ иду, а ты вонъ и съ цвѣтами, да никто не беретъ тебя!.. — не выдержала и огрызнулась Оныська.
На это публика опять отвѣтила хохотомъ, чѣмъ показала свое полное безпристрастіе. Нѣкоторые изъ парней обратили свои насмѣшки на оскандалившуюся дѣвку.
— А что? Скушала? Славно! Славно! Ай, да Оныська! Такъ ее, такъ!..
— А слыхалъ ты, что покойная Ермолаева жинка[15] нынче на томъ свѣтѣ вѣнчается съ покойнымъ Оныськинымъ чоловикомъ[9]? — съострилъ кто-то.
— Съ которымъ?
— Да, должно быть, съ сто первымъ!..
— О-хо, хо, хо, хо-о!
Мальчишки, рѣшительно ничего не понимая, прыгали передъ самыми носами молодыхъ, тормошили фалды ихъ тулуповъ и орали во всю мочь:
— Тю-у! Тю-у-у!..
Наконецъ, шествіе приблизилось къ церкви, и тогда молодые вздохнули свободно. Изъ церковной ограды выглянули сѣдыя бороды почтенныхъ прихожанъ, и молодежь немедленно прониклась почтительностью и умолкла. Въ сущности ни противъ Ермолая, ни противъ Оныськи, ни противъ ихъ брачнаго союза никто ничего не имѣлъ. Напротивъ, всякій изъ кричавшихъ и острившихъ отлично понималъ, что Ермолаю нужна хозяйка, а Оныськѣ — хозяинъ и что нѣжныя чувства здѣсь ни при чемъ. Молодежь просто воспользовалась случаемъ подурачиться, и всѣ эти, съ виду злостныя, насмѣшки были проникнуты праздничнымъ благодушіемъ.
Когда кучка поровнялась съ батюшкинымъ домомъ, Оныська отдѣлилась и пошла къ матушкѣ за обѣщаннымъ благословеніемъ. Остальные, съ Ермолаемъ во главѣ, направились въ церковь.
Посреди церкви уже стоялъ маленькій столикъ, на которомъ лежало небольшое Евангеліе и «вѣнцы». Скоро дьякъ принесъ и поставилъ рядомъ съ Евангеліемъ корецъ, наполненный виномъ. Оныська, запыхавшись, прибѣжала отъ матушки. Передъ столикомъ разостлали ситцевый платокъ и на него поставили молодыхъ. Началось вѣнчанье. Ни Ермолай, ни Оныська не поняли ни одного слова изъ того, что читалъ батюшка и пѣлъ дьякъ. Три сотни глазъ были разомъ устремлены на нихъ и, казалось, собирались проглядѣть ихъ насквозь. Бабы перешептывались между собой и указывали пальцами на Оныську. Вотъ уже имъ связали руки и стали водить вокругъ столика. Дьякъ запѣлъ: «Исаіе ликуй», и оба разомъ вспомнили они свои молодые годы, когда ихъ, точно такъ, какъ теперь, водили вокругъ стола и пѣли ту-же пѣсню. Только тогда невѣста была въ цвѣтахъ, а густые черные волосы были распущены и переплетены множествомъ пестрыхъ лентъ. И вокругъ нихъ тогда толпилась молодежь, и вѣнцы тогда держали надъ головой, а не на плечѣ, какъ теперь. Вспомнили и вздохнули…
Но вотъ, все кончилось, и батюшка обратился къ нимъ съ краткой рѣчью. Что онъ тамъ говорилъ, никто этого хорошенько не понялъ, а только въ концѣ всего онъ прибавилъ:
— А теперь поцѣлуйтесь, чтобы предъ лицомъ церкви засвидѣтельствовать вашу взаимную любовь…
О, это былъ трагическій моментъ! Имъ цѣловаться! Имъ, имѣющимъ вдвоемъ сотню лѣтъ, свидѣтельствовать свою взаимную любовь! Церковь биткомъ набита народомъ, глаза всѣхъ устремлены на нихъ, всѣ съ жадностью смотрятъ, какъ это они будутъ «свидѣтельствовать любовь»… Но развѣ батюшка не знаетъ, что они вѣнчаются не ради любви, а ради хозяйства? Конечно, знаетъ, зачѣмъ-же онъ заставляетъ ихъ цѣловаться? Таковъ обычай. Нельзя-же для нихъ измѣнять обычай, которому изъ-поконъ вѣку слѣдуютъ всѣ новобрачные! Въ особенности была сконфужена Оныська. Это вѣнчанье доставило ей такъ много непріятностей, обидъ, насмѣшекъ. И зачѣмъ она согласилась? Ахъ, она готова-бы отказаться, да поздно, уже дѣло сдѣлано…
И вотъ среди глубокой тишины двѣ пары старческихъ губъ сомкнулись, и въ церкви раздался поцѣлуй. Благодаря волненію, молодые не разсчитали и поцѣлуй вышелъ слишкомъ звонкимъ, почти страстнымъ… Они вышли изъ церкви совершенно смущенные и сконфуженные въ конецъ.
Въ тотъ-же день, въ обѣденное время, хата Ермолая и дворъ его, и улица близь его хаты — представляли необычайное зрѣлище. На улицѣ и во дворѣ толпился народъ всякихъ возрастовъ и половъ. Кто-то держалъ въ рукахъ огромный штофъ съ водкой и потчивалъ желающихъ; гдѣ-то въ толпѣ раздавался пискъ скрипки, кто-то ударялъ въ бубенъ, кое-кто изъ парней и дѣвокъ отплясывалъ козачка. Въ хатѣ, за длиннымъ столомъ, накрытымъ бѣлою скатертью и уставленнымъ полштофами и кабацкими стаканчиками, мисками съ густой лапшей, съ кусками вареной и жареной поросятины, вяленой рыбы, тарелками съ пирогами, — сидѣли наиболѣе почтенные изъ хуторянъ — мужики и бабы. Это были тѣ самые хуторяне, которые еще не такъ давно осыпали новобрачныхъ ядовитыми насмѣшками. Марика занимала самое почетное мѣсто среди представительницъ женскаго пола. Всѣ они теперь совершенно искренно одобряли поступокъ Ермолая и Оныськи и находили, что лучшую пару мудрено сыскать въ цѣломъ уѣздѣ. Ермолай важно возсѣдалъ среди гостей и то и дѣло наполнялъ стаканчики, упрашивая выпить. Оныська суетилась у печки, въ которой пылалъ огонекъ и шипѣло какое-то варево. Ермолай уже здорово выпилъ, глаза его блестѣли, а на губахъ играла улыбка. Онъ видѣлъ живое осуществленіе своей мечты и позабылъ всѣ непріятности, которыя вытерпѣлъ за эти три дня сватанья.
«Вотъ оно, вотъ! — думалъ онъ, глядя на суетившуюся Оныську, на огонекъ, пылавшій въ бѣлой чистенькой печкѣ, на чистоту въ хатѣ, на все то, что принесла съ собой Оныська. — Когда уже это было? А теперь опять пойдетъ! По крайности — какъ у другихъ! И все пойдетъ по иному! Эхъ, право! Славно это я вздумалъ! Славно!..» И въ то время, какъ въ комнатѣ стоялъ шумъ отъ пьяныхъ разговоровъ, а съ улицы доносился пискъ скрипки, трескъ и гулъ бубна и топотъ деревенскихъ танцоровъ — возбужденное воображеніе проносило передъ его очами цѣлую вереницу картинъ новаго житья-бытья. Тутъ были и коровы, и бычки, и лошадка, и всякая птица, и плугъ, и все, все, что требуется въ хорошемъ хозяйствѣ и что есть у всякаго дѣльнаго мужика, а когда-то было и у Ермолая.
«Славно! Славно!» — мысленно повторялъ онъ и не могъ налюбоваться невзрачной, сухощавой, сморщенной фигурой Оныськи, которая, вся проникнутая довольствомъ, съ достоинствомъ свершала свое высокое назначеніе. Не ею любовался онъ, а ея присутствіемъ.
Она внесла въ его домъ, въ его хозяйство струю новой жизни.