Иллюзия и правда (Потапенко)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Ради хозяйства | Иллюзія и правда : Эскизъ | Все равно → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 149. |
Театръ полонъ. Сотня газовыхъ рожковъ, ярко освѣщающихъ зрительный залъ, весело подмигиваютъ другъ-другу, какъ-бы сочувствуя и радуясь успѣху антрепренера. Верхняя публика волнуется, шумитъ, стучитъ, требуетъ начала, выражаетъ нетерпѣніе. Солидные люди, съ достоинствомъ занимающіе мѣста въ партерѣ, учащенно посматриваютъ на часы. Взоры всѣхъ отъ времени до времени устремляются въ оркестръ на дирижерское мѣсто, которое пусто. Скоро-ли онъ придетъ? Скоро-ли взмахнетъ онъ своей волшебной палочкой и вслѣдъ затѣмъ польются божественные аккорды?
Всѣмъ хорошо знакомо это начало. У каждаго въ сердцѣ звучатъ эти глубокіе, то стонущіе, то замирающіе, то торжествующіе аккорды, незамѣтно переходящіе въ яркую, прозрачную и полную могучей юности мелодію. Это «Фаустъ», котораго всѣ знаютъ наизусть и все-таки ходятъ слушать, какъ спѣшатъ всѣ въ сотый разъ пожать руку старому, вѣчно милому другу.
На сценѣ все готово. И старый, потертый картонъ, долженствующій изображать раскрытый пергаментъ древней книги, и оловяный кубокъ, съ вставленной въ него стеклянной пуговицей, блескъ которой публика будетъ принимать за жаркій блескъ фамильнаго брилліанта, доставшагося доктору Фаусту отъ отдаленнаго предка, и страшный черепъ, коему суждено свидѣтельствовать о неимовѣрно глубокой учености доктора, и солнце, которое взойдетъ именно тогда, когда это будетъ надо, — и все, все готово.
Готовъ и Мефистофель. Неимовѣрно широкими шагами расхаживаетъ онъ за кулисами, слегка прихрамывая, какъ истый чортъ, только что вышедшій изъ ада. Его потѣшное лицо съ неимовѣрно-горбатымъ носомъ, съ неимовѣрно косыми и приподнятыми бровями, съ чертовски острой бородкой, — дышетъ въ самомъ дѣлѣ злобой, только не дьявольской, а настоящей человѣческой злобой. Когда онъ случайно, проходя мимо, заглядываетъ въ уборную, онъ задыхается и ноги его начинаютъ дрожать. Тамъ, въ уборной, сидитъ и бесѣдуетъ съ антрепренеромъ его соперникъ… «О, я хотѣлъ-бы послушать, какъ онъ споетъ Мефистофеля! Хотѣлъ-бы я посмотрѣть, какъ онъ его провалитъ! — шепчетъ онъ съ бѣшенствомъ, съ злобой, съ завистью, съ ненавистью, со всѣми вражескими чувствами, соединенными въ одно гигантское желаніе раздавить, уничтожить, превратить въ прахъ противника. — Подлецъ! Онъ готовъ служить за грошъ, а я не уступлю ни одного рубля, хотя бы помиралъ съ голоду… Да, это у него большой шансъ!.. Но посмотримъ, посмотримъ! Я имъ сегодня покажу, что я такое! Я потрясу театръ, я развалю стѣны громомъ рукоплесканій и криками восторга»… И въ этотъ моментъ что-то кольнуло у него въ сердце. На мигъ онъ остановился, какъ вкопанный; онъ вспомнилъ… Ахъ, тамъ, дома!.. Если онъ не развалитъ стѣны театра громомъ рукоплесканій и криками восторга, если онъ не устоитъ на мѣстѣ 1-го баса, — тамъ будетъ голодъ, и его бѣдная жена, его маленькая дочка, — будутъ страдать… Онъ чувствовалъ, что голосъ у него «опустился», въ горлѣ жаръ и сухость. Если такъ будетъ дальше, у него не выйдетъ ни одной ноты, и онъ погибъ…
Однако, тамъ уже началось, онъ ничего не замѣчаетъ, все шагаетъ, шагаетъ, и съ каждымъ шагомъ злоба его растетъ. О, если-бы только могла вмѣстить его грудь, то въ нее влилось-бы столько злобы, что онъ, вмѣстѣ со своимъ гримомъ, вмѣстѣ съ этимъ огненно-краснымъ плащемъ, превратился-бы въ настоящаго дьявола.
«О, смерть, о, смерть, когда-же ты
Мнѣ дашь успокоенье?
Коль ты бѣжишь, коль ты бѣжишь,
Такъ я пойду къ тебѣ-э-э на встрѣчу»…[1]
Фаустъ отлично взялъ эту высокую ноту: «къ тебѣ-э-э», и разбудилъ его отъ мучительнаго забытья. «Однако, сейчасъ мой выходъ! Боже мой!» Онъ схватился за голову и заковылялъ по узкой, грязной и темной лѣстницѣ внизъ, въ преисподнюю, такъ какъ Фаустъ уже предавалъ проклятью «всѣ радости земныя и цѣпи земной тюрьмы»[2], «составъ тѣлесный, несовершенный и больной»[3] и пр. и пр.
— Вашъ выходъ, вашъ выходъ! — шипѣлъ надъ головой его сценаріусъ.
Черезъ минуту онъ уже выползалъ изъ-подъ земли, окруженный краснымъ заревомъ, приложивъ одну руку полукругомъ къ боку, а другой указывая на свою грудь. Голова его дрожала отъ волненія, а перо на шляпѣ трепетало, словно колеблемое бурей.
«Во-о-о-тъ и я!..»[4]
— возгласилъ онъ и поблѣднѣлъ, и ноги его готовы были подкоситься. Голосъ его одеревенѣлъ, онъ самъ не слышитъ своего голоса. Судьба смѣется надъ нимъ. Онъ откашлялся и продолжалъ:
«Чему-жъ ты дивишься?..»[5]
А Фаустъ, въ самомъ дѣлѣ, глядѣлъ на него и дивился. Да и было чему подивиться. Мефистофель пѣлъ не басомъ, какъ полагается, и какъ пѣлъ и онъ столько разъ, а какимъ-то дряблымъ, разбитымъ теноркомъ. Что сталось съ Мефистофелемъ?
Минулъ второй актъ. Въ уборной примадонны было тихо. Она сидѣла одна. На ней было скромное бѣлое платье, подпоясанное стальнымъ кушакомъ. Двѣ русыя тяжеловѣсныя косы спускались до колѣнъ; въ рукахъ она держала молитвенникъ съ бархатнымъ малиновымъ переплетомъ. Она стояла передъ зеркаломъ въ скромной позѣ смущенной Маргариты и находила, что ей это очень идетъ. Она была хорошенькая. На сценѣ она новинка, Маргарита — ея третья роль.
Дверь скрипнула, она подняла голову.
— Кто тамъ?
— О, свои, свои! не безпокойтесь; это я, влюбленный въ васъ Фаустъ…
— Что? Что это значитъ?
— Влюбленный Фаустъ! Ха, ха, ха! Фаустъ влюбленъ въ Маргариту, а я въ васъ… Что-жъ тутъ удивительнаго? Ха, ха, ха, ха!..
— Вы съума сошли!.. Уходите, пожалуйста!..
Она вспылила. О, да вѣдь она была еще такъ неопытна. Ну, что тутъ дурнаго, въ самомъ дѣлѣ, что онъ, первый теноръ, ухаживаетъ за нею, примадонною? Это такъ естественно.
Онъ былъ хорошо сложенъ. Лицо его было довольно красиво и безъ грима. Онъ носилъ свои усы и свою эспаньолку. Правда, это лицо напоминало лицо парикмахера, но тѣмъ не менѣе 1-й теноръ считался дамскимъ любимцемъ. Волосъ на его головѣ было немного; вѣдь онъ уже лѣтъ 12 исполнялъ роли любовниковъ и считался дамскимъ любимцемъ… Но онъ умѣлъ хорошо носить парикъ.
Онъ глядѣлъ на нее въ упоръ. Взглядъ его былъ вызывающій, нахальный, а она была такъ еще неопытна, такъ мало «знала сцену», что этотъ взглядъ показался ей противнымъ. Она еще разъ попросила его уйти.
— Да вы не сердитесь, милая Маргариточка! Я вѣдь ничего, я только ручку поцѣловать…
Онъ схватилъ ея руку и присосался къ ней. Она съ презрѣніемъ оттолкнула его.
— Подите, я вамъ говорю!.. — крикнула она.
— Ха, ха, ха, ха! — отвѣчалъ онъ.
— Это ни на что не похоже! Подите, или я позову слугу…
— Ха, ха, ха, ха! Какая вы сердитая! — добродушно говорилъ онъ.
— Господи! Что-же это такое!?
О, какъ она была неопытна!.. Раздался звонокъ.
— На сцену, на сцену! — послышался голосъ сценаріуса.
— У насъ вѣдь съ вами дуэтъ! — промолвилъ онъ, уходя, и при этомъ какъ-то такъ подмигнулъ, что ее передернуло.
Зибель пѣлъ свою арію. Она стояла у кулисы, волнуясь и обдумывая подробности предстоящаго выхода.
— На сценѣ я васъ поцѣлую! — раздался шепотъ надъ ея ухомъ.
Она испуганно обернулась. Это былъ теноръ; онъ смотрѣлъ ей въ глаза просто и благодушно.
— Вы не смѣете!..
— Какъ?! На сценѣ? Ха, ха, ха!.. Да вѣдь это по пьесѣ… Ха, ха, ха, ха!.. — и онъ залился веселымъ смѣхомъ.
— Нахалъ, нахалъ!.. Если вы посмѣете, если…
— Вашъ выходъ, вашъ выходъ! — раздалось у нея за спиной.
Она, задыхаясь, поспѣшила къ главной двери.
Оркестръ наигрывалъ волшебную мелодію. На сценѣ разливался таинственный полумракъ. Въ окно свѣтила луна, ея нѣжный свѣтъ любовно серебрилъ трогательную группу на авансценѣ. Фаустъ лѣвой рукой охватилъ Маргариту за талію, а правой сжималъ ея руку. Онъ пѣлъ:
«О, ночь любви и нѣги рай!
Въ твоей тиши»…[6]
— Не жмите!.. Оставьте руку! Мнѣ больно, — шептала Маргарита.
А онъ сладостно улыбался и продолжалъ:
«О, наслажденье быть съ тобой,
Ангелъ, ангелъ — Маргарита!..»[7]
Въ публикѣ пронеслась электрическая искра. Все слилось въ общемъ восторгѣ упоительнаго наслажденія. Эта поэтическая обстановка, этотъ серебристый лунный свѣтъ, эта чарующая ночь, эта поэзія первой любви, трепещущая сладкой нѣгой дивная мелодія, чудный бархатистый голосъ пѣвца, наивный восторгъ во взглядѣ Маргариты, упоенной и вмѣстѣ изумленной первымъ страстнымъ біеніемъ влюбленнаго сердца, — все это дѣлало поразительную иллюзію. Казалось, публика была въ этотъ мигъ такъ-же влюблена, какъ Фаустъ и Маргарита. Всякій боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить очаровательной иллюзіи. Восторгъ былъ такъ великъ, что никто и не думалъ объ апплодисментахъ.
«Ангелъ, ангелъ — Маргарита!»[8]
— съ удвоенной экспрессіей повторялъ теноръ и при этомъ все крѣпче и крѣпче и притомъ совсѣмъ не условно прижимался къ груди Маргариты.
— Нахалъ, нахалъ!.. — вся дрожа, глубоко оскорбленная, шептала она, и вслѣдъ за этимъ голосъ ея съ задушевною нѣжностью зазвучалъ:
«О, я твоя, тебя люблю.
О, милый мой, и для тебя
Готова я, готова я
На смерть, на смерть»…[9]
Послѣднія слова замерли на ея губахъ и она опустила изнеможенную головку на плечо Фауста. Оркестръ игралъ продолженіе дуэта.
— Ну, какая-же вы прелесть! Конфетка, настоящая конфетка!.. — говорилъ ей въ полъ-голоса Фаустъ.
Она вздрагивала отъ бѣшенства. Публика не выдержала и разразилась неистовыми рукоплесканіями. Это былъ колоссальный восторгъ, который длился около пяти минутъ. Пѣвецъ и пѣвица, взявшись за руки, съ радостными улыбками раскланивались на всѣ стороны.
Прошла еще сцена, и еще. Вотъ они попрощались. Фаустъ, обрадованный своимъ любовнымъ успѣхомъ, подошелъ къ рампѣ и объявилъ публикѣ, что онъ испытываетъ блаженство и прибавилъ:
«Я-а-а-а бѣгу!..»[10]
Это «я» было ничто иное, какъ высокое si[11], и такъ какъ эта нота была у него очень хороша, то онъ продержался на ней минуты три, послѣ чего раздался громъ рукоплесканій. Но онъ не убѣжалъ, потому что Мефистофель не пустилъ его. «Сейчасъ она начнетъ бесѣдовать съ звѣздами. Останьтесь!»[12] — сказалъ онъ, и Фаустъ остался. Дѣйствительно, Маргарита показалась въ окнѣ бесѣдки и заговорила съ звѣздами:
«Онъ любитъ… Волнуется грудь…
Пѣнье птичекъ»…[13]
Увлеченіе публики доходило до послѣднихъ предѣловъ напряженія. Всѣ знали, что будетъ дальше, потому что всѣ знали «Фауста» наизусть. Никто не сомнѣвался, что Маргарита дойдетъ до забвенія всякой осторожности и, не смотря на то, что сама-же попросила Фауста уйти, станетъ звать его. Знали также, что Фаустъ, подталкиваемый Мефистофелемъ, воспользуется случаемъ, чтобы слиться съ нею въ поцѣлуѣ. И вотъ, насталъ этотъ моментъ. Она уже на высокихъ нотахъ. Голосъ ея не сходитъ съ sol[14], la[15] и si[11], оркестръ шумитъ, страстныя скрипки изображаютъ взволнованное тремоло, чувственный віолончель порывисто вскрикиваетъ… Она зоветъ его. Фаустъ бросается къ ней, сжимаетъ ее въ горячихъ объятіяхъ и впивается своими губами въ ея губы. Мефистофель адски хохочетъ, занавѣсъ падаетъ. Публика не можетъ опомниться отъ волненія и восторга. Казалось, на мгновеніе она вся умерла, окаменѣла…
Оркестръ продолжаетъ шумѣть, и подъ звуки оркестра, на сценѣ, въ бесѣдкѣ слышится звучный сопрано:
«Нѣтъ, это невыносимо, это невыносимо»!»[16]
— Ха, ха, ха! — отвѣчаетъ голосъ тенороваго тембра, — но какія у васъ сочныя губки! Ха, ха, ха, ха!
Вслѣдъ за этимъ раздается звонкая хлесткая пощечина.
Вызовы безъ конца. Фаустъ и Маргарита кланялись и улыбались публикѣ до изнеможенія. Фаустъ, однако, слегка придерживался за щеку, которая у него горѣла…
Мефистофель былъ мраченъ. Куплеты 2-го дѣйствія вышли у него неудачно, у него, который всегда срывалъ въ нихъ апплодисменты. На этотъ разъ ему слегка похлопали и даже не требовали bis[17]. Но это было-бы ничего; все равно онъ и безъ требованія спѣлъ на bis[17]. Такъ, просто взялъ и спѣлъ, чтобы никто не смѣлъ сказать, что «bis’a[17] не было». Но антрепренеръ его избѣгаетъ и издали косится, а тотъ, соперникъ, нахально смотритъ ему въ лицо и насмѣшливо улыбается. «О, подлецъ, подлецъ! погоди, придетъ серенада! Я тебя уничтожу».
Четвертый актъ начался. Фаустъ испытываетъ угрызенія совѣсти у жилища Маргариты. Мефистофель смѣется надъ нимъ:
«Чѣмъ намъ стоять у порога,
Я вашей милой рѣчь подамъ за васъ».[18]
— съ ѣдкой улыбкой замѣчаетъ онъ убійственными стихами.
И вотъ оркестръ наигрываетъ pizzicato[19], ужь онъ примѣрился на своей дьявольской гитарѣ… Онъ начинаетъ:
«Выходи, о другъ мой нѣ-эжный»…[20]
«О, у него почти нѣтъ голоса, Боже мой! Что-же это будетъ? Если серенада ему неудастся, все погибло, все погибло… Погибла слава… Да что слава?! Жена, дочь, голодъ, холодъ, страданья!.. — и нахальный образъ ненавистнаго соперника сталъ передъ нимъ, какъ живой. — О, какъ онъ его ненавидитъ, о, какъ онъ хотѣлъ-бы растоптать его! Голосъ, голосъ! Его могучій голосъ, который кормилъ столько лѣтъ его, и жену, и дочь! Голосъ — кормилецъ, голосъ — капиталъ!» Онъ звалъ его, этотъ голосъ, который, казалось, улетѣлъ изъ его горла въ этотъ роковой день, звалъ, какъ друга, какъ спасителя. Онъ ненавидѣлъ въ этотъ моментъ всѣхъ — и антрепренера, и соперника, и публику, которая можетъ сейчасъ ошикать его и этимъ лишить и его, и семью хлѣба и крова. И проникнутый этой ненавистью, онъ чувствовалъ гигантскую силу, охватившую все существо его, и эта сила вливала въ него ощущеніе могущества; ему казалось, что вотъ-вотъ изъ его задыхающейся груди вылетитъ нота, которая потрясетъ своды театра. И странное дѣло! Голосъ его растетъ… Ненависть, которой пылала его душа, придаетъ его пѣнію какую-то истинно-демоническую окраску; онъ видитъ и чувствуетъ, что слушатели удвоили вниманіе, онъ ясно ощущаетъ этотъ неуловимый процессъ покоренія сердецъ, когда все вокругъ сливается въ общемъ восторгѣ, направленномъ къ одному… И этотъ одинъ — онъ… Да, да, къ нему возвратилась мощь, голосъ его раскаялся и вернулся въ нѣдра его могучей груди… О, божественная ненависть! Ты помогла ему побѣдить! Онъ всѣми фибрами своихъ нервовъ, каждой каплей своей до утомленія взволнованной крови, переживаетъ побѣду…
«Не цѣлуй е-го… Ха, ха, ха, ха, ха!..»[21]
Боже, что это за смѣхъ? У слушателей дрожь пробѣжала по тѣлу. Какая-то дрожащая волна нѣмого восторга пронеслась по залѣ. Громъ рукоплесканій. Онъ поетъ bis[17], поетъ еще разъ, еще разъ, поетъ ничего не помня, ничего не понимая. Онъ понимаетъ только одно: онъ растопталъ соперника. Жена и дочь будутъ сыты, будутъ въ теплѣ. Антрепренеръ жметъ ему руку… что-то тамъ еще происходитъ на сценѣ, что-то такое онъ еще поетъ. Но вотъ занавѣсъ падаетъ, и онъ… онъ тоже падаетъ отъ изнеможенія, отъ ненависти, отъ упоенія побѣдой…
Да, онъ уже не могъ выходить на бѣшенные вызовы. Онъ лежалъ въ обморокѣ.
Примѣчанія
править- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ а б лат. si — си. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ лат. sol — соль. Прим. ред.
- ↑ лат. la — ля. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ а б в г итал. Bis — Бисъ. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ итал. Pizzicato — Пиццикато. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты