Деревенские выборы (Потапенко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Домашній судъ | Деревенскіе выборы : Очеркъ | Ради хозяйства → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 99. |
Село Заброшенное молчаливо повиновалось своему избраннику, Климентію Верзилѣ, не смотря на то, что партія недовольныхъ съ каждымъ днемъ росла неимовѣрно. Разочарованіе наступило, впрочемъ, уже черезъ два мѣсяца послѣ избранія, такъ какъ и въ это короткое время голова достаточно доказалъ свою администраторскую неспособность. Климентій Верзило былъ мужикъ зажиточный и почтенный. Самою высшею его добродѣтелью была безконечная сердечная доброта: извѣстно было за достовѣрное, что онъ мухи не обидитъ. Потому его всѣ любили и, что всего удивительнѣе, любили и теперь, когда его управленіе создало такъ много недовольныхъ. Правда, что въ головы онъ не годился. Онъ былъ слишкомъ мягокъ и добръ, онъ не умѣлъ даже прикрикнуть хорошенько, не говоря уже о томъ, что объ употребленіи кулака онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Во все продолженіе его президентства «холодная» почти стояла пуста, — этотъ фактъ достаточно краснорѣчиво говоритъ самъ за себя, чтобы его нужно было комментировать. Явленіе это представлялось заброшенскимъ обывателямъ до того ненормальнымъ, что одинъ изъ наиболѣе ревностныхъ консерваторовъ, побивъ свою супругу въ пьяномъ видѣ и не дождавшись за это законной кары, самъ сѣлъ въ «холодную» и отсидѣлъ тамъ цѣлую ночь. Верзило былъ «слабъ», — въ этомъ были всѣ согласны, хотя съ другой стороны у него были и достоинства, которыя можно найти далеко не во всякомъ головѣ. Такъ напримѣръ, ни одинъ еще голова въ день своего избранія не предоставлялъ громадѣ такого блестящаго угощенія, какъ Климентій Верзило. Мало того: подобное празднество повторялось каждый годъ, въ годовщину избранія, и этимъ, главнымъ образомъ, и объясняется то обстоятельство, что, не смотря на полную, повидимому, непопулярность, Климентій Верзило имѣлъ все-таки болѣе или менѣе значительное число приверженцевъ. Можетъ быть, здѣсь не малую роль игралъ также блестящій фейерверкъ, который Верзило ко дню годовщины выписывалъ изъ губернскаго города и который затѣмъ торжественно сожигался среди ставка деревенскими парнями, съѣхавшимися туда на множествѣ «дубковъ» и «душегубокъ».
Наконецъ, и самая наружность Верзилы давала ему возможность дѣлать честь всякому учрежденію, избравшему его своимъ представителямъ. Громадный ростъ, высокія плечи, каріе умные глаза, орлиный носъ и густая круглая борода, на половину состоявшая изъ сѣдинъ…
Такого голову не стыдно хоть куда показать, не стыдно снять передъ нимъ шапку и поклониться, не стыдно и даже лестно быть потрепаннымъ отъ его руки «за чуприну»[1]. Къ сожалѣнію, Верзило, по добротѣ своей, никому еще изъ заброшенскихъ обывателей не предоставилъ этой чести. Во всякомъ случаѣ, партія недовольныхъ была значительно сильнѣе, такъ что было почти уже рѣшеннымъ дѣломъ, что Климентію Верзилѣ не быть головой.
Дѣло естественное, что надо было имѣть въ виду другого кандидата, и таковой явился въ лицѣ Ѳедота Крынки, извѣстнаго въ селѣ подъ именемъ Швеця[2], т. е. портного, хотя онъ на вѣку своемъ не сшилъ ни одной пары шароваръ и не держалъ въ рукахъ иголки, кромѣ развѣ цыганской, которой зашивалъ мѣшки. Портняжествомъ же занимался его прадѣдъ, который и оставилъ ему въ наслѣдство свое прозваніе.
Ѳедотъ Крынка былъ человѣкъ совсѣмъ особаго рода, и именно такого рода, что съ перваго раза его кандидатура казалась странной, невѣроятной, почти невозможной. Это былъ человѣкъ почти низкаго роста, съ рѣденькой клинообразной бородой, рябоватымъ, курносымъ лицомъ, и съ вѣчно красными глазами. Онъ былъ плечистъ и широкъ, но, обладая чрезвычайно тонкими ногами, походку имѣлъ «куриную», вслѣдствіе чего на ходу былъ очень смѣшенъ. Одѣвался онъ всегда небрежно и грязновато, хотя имѣлъ полную возможность одѣваться иначе. Онъ, правда, не выдавался хозяйствомъ изъ ряда среднихъ мужиковъ, но не былъ и бѣднякомъ. Любилъ выпить Ѳедотъ Крынка и въ пьяномъ видѣ былъ буенъ. Всѣ эти недостатки, однако, не мѣшали ему стоять во главѣ большинства и конкуррировать съ почтеннымъ во всѣхъ отношеніяхъ Климентіемъ Верзилой. И, что всего интереснѣе, самъ Крынка во все время избирательной борьбы не промолвилъ ни одного слова о своей кандидатурѣ. Онъ спокойно сидѣлъ дома или буйствовалъ въ кабакѣ, а за него и безъ его вѣдома работали его приверженцы.
Ѳедотъ Крынка имѣлъ не много достоинствъ, но эти достоинства деревня весьма цѣнила. Первое и самое главное — онъ умѣлъ сказать «умное слово». Онъ вовсе не былъ краснорѣчивъ, и его «умное слово» состояло всегда не больше, какъ изъ двухъ-трехъ словъ, согласованныхъ грубо, просто, по-мужичьи. Но зато какъ скажетъ Крынка эти два-три слова, такъ и перерѣшитъ весь сходъ. На сходѣ онъ обыкновенно молчитъ, и только когда уже примутъ окончательное рѣшеніе, онъ выступитъ на середину двора и скажетъ: «а я такъ вотъ какъ это дѣло понимаю!» и тутъ-же окажется, что Ѳедотъ понимаетъ это дѣло настоящимъ образомъ. Мужики только головами покачиваютъ: «Ну Ѳедотъ! Сто головъ одинъ передумалъ». Климентія Верзилу не долюбливалъ Ѳедотъ: «что онъ за голова, когда его становой ни разу не распекалъ?! а все потому, что онъ дѣлаетъ не по-мужиковски, а по-станововски!» Въ періодъ агитаціи онъ какъ разъ запилъ и почти безвыходно сидѣлъ въ кабакѣ. Зато Климентій Верзило не дремалъ. Здѣсь надо упомянуть объ одной слабости заброшенскаго головы, слабости, впрочемъ, присущей всѣмъ великимъ людямъ. Онъ любилъ славу. Голова, что тамъ ни говори, есть во всякомъ случаѣ первый человѣкъ въ деревнѣ. Не быть головой — это еще не большая бѣда, не могутъ-же всѣ быть головами. Но, побывавши головой, вдругъ обратиться въ обыкновеннаго мужика — это для Верзилы была-бы кровная обида. О, онъ искренно жалѣетъ о своемъ добросердечіи, онъ готовъ на будущее время сдѣлаться строгимъ карателемъ, готовъ даже пускать въ дѣло свой кулакъ, если это можетъ послужить общественному благоустройству. Ему страшно хочется удержать за собой немаловажный постъ, такъ хочется, что онъ готовъ отдать за это половину своихъ достатковъ. Поэтому въ обширномъ дворѣ Климентія Верзилы водка не истощается въ продолженіи вотъ уже двухъ дней; пьетъ всякій захожій безъ разбору, пьетъ всякій, кому хочется выпить, и даже тотъ, кому вовсе не хочется, проходя мимо веселаго двора Верзилы, не можетъ удержаться, чтобъ не зайти и не выпить. Было совершенно не мыслимо оказывать предпочтеніе однимъ передъ другими, потому что въ селѣ Заброшенномъ практиковалась безусловно всеобщая подача голосовъ. Избирательнымъ цензомъ служило ни больше, ни меньше, какъ обладаніе человѣческой душой, въ существованіи которой ни одинъ изъ заброшенскихъ обывателей не сомнѣвался. Былъ даже такой случай, что одинъ мужикъ, съ роду и въ ротъ не бравшій водки, съ этого дня сдѣлался горькимъ пьяницей. «Понравилось!» — объяснялъ онъ потомъ эту перемѣну. Зато ужь онъ былъ самымъ рьянымъ и неизмѣннымъ приверженцемъ Климентія Верзилы.
Итакъ, агитація была въ самомъ разгарѣ. Климентій Верзило уже былъ совершенно увѣренъ въ успѣхѣ, такъ какъ ему удалось перепоить всю деревню; больше всѣхъ пилъ у него Ѳедотъ Крынка, съ которымъ Верзило имѣлъ даже особый разговоръ.
— Ага! И ты, Швець, пожаловалъ! — встрѣтилъ его Верзило.
— Пожаловалъ! — отвѣчалъ Ѳедотъ, уже изрядно пошатываясь.
— Такъ ты за меня, что-ли?
— Ну, нѣтъ, братъ, я за себя! — серьезно отвѣчалъ Ѳедотъ, — я, братъ, всегда за себя стою!
— И тебѣ-ли съ пьяной головой въ головы лѣзть? — злобствовалъ Климентій Верзило. И затѣмъ обратился къ своимъ завѣдомымъ приверженцамъ. — И смѣшно мнѣ, и досадно, что этакій соплякъ, пьянюга — мой соперникъ! Хотя-бы выставили что-нибудь порядочное! Не стыдно было-бы помѣриться!
Крынка молчалъ и пилъ.
Между тѣмъ приверженцы Верзилы ходили по деревнѣ и, останавливаясь у заваленокъ, гдѣ кучками сидѣли мужики, говорили рѣчи, приблизительно въ такомъ родѣ: «ну, что, панове, казаки! лучшаго головы, какъ Верзило, и во-вѣки не найти намъ! Мужикъ онъ степенный, уважаемый и не пьющій. А этотъ паршивецъ-пьянчужка, Швець, куда-же онъ годится? Развѣ для того, чтобъ громадѣ было чего стыдиться? Такъ тогда еще лучше выбрать въ головы Степку-дурнаго, что своихъ пяти пальцевъ сосчитать не умѣетъ! Пожалѣете, громада, помяните мое слово». Какъ видите, средства для борьбы употреблялись самыя крайнія, агитація велась почти по-американски. Слушатели обыкновенно отвѣчали: «и безъ тебя знаемъ, что дѣлать! Чего учить вздумалъ? Есть и постарше тебя!»
— А Верзилову водку небось пьете? — кололъ тогда ораторъ.
— Ну, такъ Верзилову-же, а не твою, такъ ты и проваливай ко всѣмъ чертямъ.
Очевидно, оратору оставалось только уйти.
Что-же касается приверженцевъ Крынки, то они держались нѣсколько иной политики. Они не только останавливались передъ заваленками, но и садились на нихъ рядомъ съ мужиками; уже одно это дѣлало какъ-то ихъ больше своими.
— Хе, хе! А Верзило-то нашъ водку разливаетъ! Ахъ, и хочется-же ему остаться головой!
При этомъ они безпощадно смѣялись надъ Верзилой и своимъ смѣхомъ заражали другихъ. Приведя, такимъ образомъ, всѣхъ въ веселое настроеніе, они легко уже завладѣвали симпатіями и голосами. Немедленно, они какъ-бы невзначай проводили параллель между старымъ головой и новымъ кандидатомъ. Оказывалось, что Крынка все молчитъ, да на усъ мотаетъ, и даже къ Верзилѣ во дворъ пошелъ собственно съ той цѣлью, чтобъ кое-что намотать на усъ. Оказалось даже, что у него водится въ головѣ «какая-то мысль» и что, того и жди, онъ выкинетъ пречудесную штуку. Все это было, разумѣется, очень неопредѣленно, тѣмъ не менѣе набрасывало на Крынку нѣкоторую тѣнь геройства. Важно было также то, что Крынковцы ни слова не говорили о выборахъ, какъ-будто совсѣмъ о нихъ и не думали. Вообще здѣсь была пущена въ ходъ самая тонкая дипломатія.
Какъ-бы то ни было, а день выборовъ наступилъ. Это былъ обыкновенный зимній день съ небольшимъ морозцемъ и съ мелкимъ снѣжкомъ. Избиратели нарядились въ овечьи кожухи и собрались у расправы[3]. Оба кандидата отсутствовали. Ѳедотъ Крынка спокойно пребывалъ въ кабакѣ, а Климентій Верзило сидѣлъ дома. Онъ тщательно убиралъ со двора всѣ слѣды избирательной агитаціи: длинныя скамьи, на которыхъ возсѣдали почтованные[4] имъ избиратели, боченокъ съ водкой, стаканчики и закуску; малѣйшіе слѣды агитаціи были тщательно скрыты, въ виду того, что къ выборамъ ожидалось нѣкоторое лицо, которое, естественно, должно было остановиться у него, Верзилы, какъ должностнаго лица. Это-же обстоятельство повліяло, быть можетъ, и на то, что въ домѣ головы господствовали небывалый порядокъ и чистота. Съ утра глиняный полъ былъ заново вымазанъ, такъ-что въ комнатѣ стоялъ не совсѣмъ пріятный запахъ состава, употребляемаго съ этою цѣлью. Не забыли вымазать также и печь, причемъ на бѣломъ фонѣ при помощи синьки были выведены настоящія чудеса, искусно составленныя изъ прямыхъ и кривыхъ линій, крестиковъ, маленькихъ окружностей, треугольниковъ и другихъ геометрическихъ фигуръ. Большой дубовый столъ былъ накрытъ новой полотнянной скатертью, по краямъ которой руками Ганны, старшей дочери Верзилы, были вышиты граціозные красные пѣтухи съ синими ножками; — на широкой тесанной кровати возвышалось неимовѣрное количество подушекъ въ красныхъ наволочкахъ, что уже прямо обозначало, что домъ пользуется несомнѣннымъ благосостояніемъ. Сама хозяйка, успѣвшая еще съ утра сготовить обѣдъ, нарядилась въ праздничное платье изъ темнаго ситцу, повязавъ голову очень искусно темно-синимъ шелковымъ платкомъ, который она держала для особенно торжественныхъ случаевъ и надѣвала въ два года разъ. Она была еще не стара, отличалась плотнымъ сложеніемъ и обладала еще всѣми признаками той здоровой натуральной красоты, за которую богатый мужикъ Верзило взялъ ее себѣ въ жены. Тутъ-же присутствовала и Ганна въ красномъ сарафанѣ, къ которому очень мало шли «городскія ботинки» на высокихъ каблукахъ. У нея были такія-же густыя черныя брови, такія же румяныя полныя щеки, такіе-же красивые бѣлые зубы и густая длинная черная коса, какъ у матери. Ганна считалась на селѣ красавицей, но была недоступна для деревенскихъ кавалеровъ. Верзило предопредѣлилъ ее въ городскія мѣщанки, и она терпѣливо ждала жениха, вполнѣ сознавая свое превосходство. Остальныя дѣти въ обыкновенномъ грязномъ видѣ были переселены въ кухню и не принимали никакого участія въ торжествѣ.
Къ полудню послышался звонъ почтоваго колокольчика, и во дворъ Верзилы въѣхала изящная коляска, запряженная тройкой. Верзило съ женой и дочкой выбѣжали на дворъ встрѣчать гостя. — Климентій былъ въ европейскомъ костюмѣ, въ бѣлой некрахмальной манишкѣ и большихъ, смазанныхъ саломъ, сапогахъ, отъ которыхъ онъ, не смотря на свои достатки и очевидное вліяніе цивилизаціи, все-таки никакъ не могъ отказаться. Лицо привѣтливо улыбалось гостепріимнымъ хозяевамъ и хотѣло выпрыгнуть изъ экипажа, но Верзило быстро подбѣжалъ къ нему и почти стащилъ его оттуда.
— Ну, что, Климентій Прохорычъ? Все-ли готово у васъ? — спросило лицо, подавая головѣ свою бѣлую, чрезвычайно изящную руку, съ которой только-что была снята перчатка.
— Все, какъ есть, готово, вашей милости только дожидались! — почтительно наклонивъ голову, отвѣчалъ хозяинъ.
— Ну, вотъ, и моя милость пріѣхала! — небрежно замѣтило лицо.
Это былъ человѣкъ высокаго роста, стройный, плечистый съ высокою грудью и станомъ кавалериста. У него былъ смѣлый молодецкій взглядъ, ухарскіе усы, которые онъ умѣлъ такъ граціозно закручивать, что дамы находили возможнымъ влюбляться въ одни только эти усы. Даже самая лысина, которая, впрочемъ, еще только робко обозначалась на его головѣ, придавала ему молодцоватый видъ. Движенія его были ловки, быстры, граціозны, разговоръ всегда занимательный, — словомъ, это былъ по всей справедливости уѣздный левъ, умѣвшій, кстати сказать, при случаѣ удѣлить себѣ львиную часть. Нѣкогда онъ былъ богатъ, потомъ сталъ побѣднѣе, причемъ нашелъ удобнымъ фигурировать въ качествѣ мироваго посредника. Теперь-же про него извѣстно было селу, что онъ «членъ», хотя никто не зналъ — какого именно общества или учрежденія.
Подъ этимъ именемъ онъ и слылъ, и въ качествѣ «члена» являлся на крестьянскіе выборы и съ ловкостью бывшаго мироваго посредника орудовалъ на нихъ.
Какимъ-то чудомъ въ одну минуту закипѣлъ самоваръ, развернулась на столѣ скатерть самобранная съ свѣжей икоркой, балычкомъ и разными закусками, которыя имѣли счастіе быть фаворитами члена.
Тутъ-же оказалась бутылка хорошаго портвейну, котораго самъ Верзило отродясь не пробовалъ, появился ромъ, — словомъ, были на лицо всѣ данныя для того, чтобы членъ оставался въ прекрасномъ настроеніи духа. Самъ Верзило бѣгалъ и хлопоталъ съ легкостью двадцатилѣтняго юноши, бѣгала и жена его, только Ганна была оставлена безъ дѣла, спеціально для удовольствія гостя. Она дѣйствительно доставляла гостю истинное удовольствіе. Онъ говорилъ ей, что она «краля»[5], трепалъ ее по розовой щекѣ, измѣрялъ объемъ ея таліи и приводилъ въ порядокъ «на мисто»[6] на ея груди, словомъ, выказывалъ свою заботливость о ней.
— Ну, полно тебѣ хлопотать, Климентій Прохорычъ; садись-ка поболтаемъ, что тутъ у васъ и какъ!? — ласково говорилъ членъ, пріятно облизываясь послѣ хорошей закуски, прекраснаго вина и любезности хозяйской дочки.
— Да какъ-же не хлопотать, Николай Семенычъ? Этакій гость у насъ, да еще рѣдкій гость!
— Ну, полно! какой же я гость!? Мы товарищи, сослуживцы! Мы съ тобой на одномъ поприщѣ работаемъ, вмѣстѣ служимъ отечеству!..
— Покорно благодаримъ, — поклонился Верзило, — только куда-же намъ съ вами, чтобъ на одномъ этомъ… поприщѣ?! Какъ это можно, Николай Семенычъ!?
— На одномъ, братецъ, на одномъ, это я тебѣ вѣрно говорю!.. Ну, садись-ка вотъ здѣсь, Климентій Прохорычъ!
— А ежели, какъ вашей милости угодно, и на одномъ, такъ не долго это осталось намъ быть на этомъ одномъ! — тяжело вздохнувъ и махнувъ безнадежно рукой, промолвилъ Климентій Прохорычъ.
— Какъ такъ?
— Да такъ, что кандидатъ отыскался! Не любъ я имъ, громадѣ, хотятъ Швеця произвести…
— А-а! Вотъ оно что?! — произнесъ членъ прихлебывая пуншъ. — А кто это такой — Швець?
— Это его прозваніе. Швець онъ по уличному, а по настоящему онъ Крынка, Ѳедотъ Крынка! — говорилъ Верзило, стоя на приличномъ разстояніи отъ стола. — А кто онъ таковъ, то это не мнѣ говорить; скажутъ, по злобѣ наговорилъ, а хорошаго про него, ей-Богу сказать нечего! Да всякій, кого ни спросите, скажетъ вамъ, что Крынка — пьяница, да онъ и сію минуту въ кабакѣ сидитъ. А лучше всего спросите встрѣчнаго… Эй, ты! Карпо! зайди на часъ въ хату! На часъ! Дѣло есть!
Верзило постучалъ въ окно шедшему мимо мужику съ фляжкой водки въ рукахъ. Карпо былъ однимъ изъ приверженцевъ Верзилы, и послѣдній зналъ это. Онъ былъ еще очень молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-двухъ, что, однако, не помѣшало ему имѣть жену и четверыхъ малыхъ ребятъ. Карпо оставилъ въ сѣняхъ фляжку, прикрывъ ее черной барашковой шапкой и, войдя въ горницу, почтительно остановился у порога.
— Вотъ баринъ желаютъ знать, кто таковъ есть нашъ Крьшка! — обратился къ нему Верзило. — Скажи по совѣсти, Карпо! Не для меня, а для барина!
Мужикъ улыбнулся и сдѣлалъ такую мину, какъ-будто хотѣлъ сказать: «И нашли объ комъ разговаривать, объ Крынкѣ?!»
— Крынка, извѣстно, пьяный человѣкъ и больше ничего, — промолвилъ онъ вслухъ, — да и теперь пьяный — дерется въ кабакѣ!
— Странно! какъ-же онъ попалъ въ кандидаты? — удивился членъ.
— Хе! Какъ попалъ?! А развѣ мало у меня вороговъ[7]? А они, вороги[7], чего хотятъ? Вы знаете чего они хотятъ? Они хотятъ напакостить Климентію Верзилѣ, они готовы-бы свинью поставить въ кандидаты, только чтобы побольше ему было конфузу! Вотъ какъ они!
— Правда, правда! — подтвердилъ Карпо, переминаясь съ ноги на ногу у дверей.
— Извѣстно — правда! — продолжалъ Верзило, — всякій скажетъ, что это правда. А хотите знать, за что на меня такое зло? Ступай себѣ съ Богомъ, Карпо! Тѣбѣ, должно быть, не досугъ! — обратился онъ къ Карпу.
Карпо быстро поклонился и вышелъ.
— А оттого на меня такое зло, что я на нихъ палки жалѣю, что я мало кого въ холодную сажаю; да еще оттого, что вотъ ваша милость, да еще другіе хорошіе господа ко мнѣ расположеніе имѣютъ. Завидно, значитъ. Ну теперь только-бы выбрали! Не будь я Климентій Верзило, если въ одну недѣлю всю деревню не пересажаю въ холодную! Будутъ они вздыхать по верзиловой добротѣ!
— А что, Климентій Прохорычъ! Больно тебѣ хочется остаться головой? — спросилъ членъ, вставая изъ-за стола.
— Да какъ сказать вамъ, Николай Семенычъ?!. Не то чтобъ я за этимъ головинствомъ гнался; я, благодаря Бога, и безъ него всѣмъ доволенъ; корысти отъ него не много, а хлопотъ не оберешься. — Да только конфузъ, Николай Семенычъ, — вотъ что больно! — Верзило не какой-нибудь Крынка, про Верзилу всякій скажетъ, что онъ мужикъ, какъ слѣдуетъ, безпорочный мужикъ. Ну, какъ-же? Былъ головой, всякій тебѣ шапку снималъ и вдругъ… сами посудите! Это хоть кому обидно! Вотъ только за этимъ однимъ я и гонюсь! Вотъ и жинка[8] моя — всякій называлъ ее головихой, и дочка тоже… и вдругъ! обидно, Николай Семенычъ, вотъ какъ обидно!..
И Верзило печально понурилъ голову.
— Э, что тамъ!? Не печалься, Климентій Прохорычъ! — успокоивалъ членъ Верзилу, подойдя къ нему и положивъ руку на его плечо. — Конечно, голосъ народа — дѣло святое, но авось, какъ-нибудь Богъ поможетъ!
Верзило не поднялъ головы, хотя очень хорошо понималъ, что подъ помощью Божіею слѣдуетъ разумѣть помощь именитаго гостя. Онъ уже торжествовалъ, соображая, что угощеніе принесетъ ему желаемый результатъ.
Близь расправы между тѣмъ происходило движеніе. Только-что пріѣхали депутаты изъ окрестныхъ деревень и хуторовъ, которые причислялись къ заброшенской волости. Агитація прекратилась еще наканунѣ, такъ какъ общее мнѣніе уже до очевидности установилось.
Изъ 48 депутатовъ не больше десятка стояли за Климентія Верзилу, остальные-же безповоротно рѣшили въ пользу Крынки. Депутаты стояли во дворѣ расправы особнякомъ, — между ними и деревенской толпой какъ-то само собой образовалось никѣмъ не занятое пространство, — сейчасъ можно было угадать, что это избранники, хотя ни у одного изъ нихъ не было ни шарфа черезъ плечо, ни какого-либо другого знака депутатскаго достоинства. Это были большею частью солидные люди съ внушительными бородами, съ жирными оттопыренными усами, въ овечьихъ кожухахъ, черныхъ и сѣрыхъ бараньихъ шапкахъ. Стариковъ между ними было всего два-три, остальные принадлежали къ среднему возрасту. Большинство опиралось на толстыя дубинки, съ которыхъ еще не успѣла облѣзть зеленоватая кора. Въ воздухѣ господствовалъ запахъ овечьяго тулупа. Даже бабы, которыя не могли имѣть прямого вліянія на выборы и вышли только для компаніи, — и тѣ нарядились въ кожухи — кто въ свой, а кто въ мужнинъ. Погода вполнѣ благопріятствовала: крѣпкій морозъ смягчался лучами яркаго солнца, мѣрно плывшаго по безоблачному заброшенскому небу. Въ воздухѣ искрились, отражая въ себѣ солнечные лучи, едва замѣтныя снѣжныя песчинки, а въ дали радужными цвѣтами играло и переливалось ледяное зеркало ставка; надъ головами избирателей летали стаи воронъ, несказанно обрадовавшихся солнечному дню; словомъ, день былъ прекрасный и сулилъ избирателямъ полную удачу.
— А что, братцы, не пришлось-бы намъ стоять тутъ до поздней ночи, — сказалъ кто-то изъ среды депутатовъ, — что-то нашъ голова не показывается!
— Должно-быть, осердился за Крынку! — подалъ голосъ приземистый мужикъ въ полушубкѣ, заплатанномъ какъ-разъ посрединѣ спины.
— А можетъ, ему хочется лишній часокъ побыть головой, — иронически замѣтилъ сѣдой, какъ лунь, депутатъ, опираясь на толстую, сучковатую палку.
— Членъ у него, — сообщилъ кто-то, не принадлежавшій къ числу выборныхъ.
— А-а! Вотъ она причина! А что, братцы, много горилки[9] было выпито вчера у Верзилы? — продолжалъ иронизировать все тотъ-же сѣдой депутатъ.
— Много-не-много, а ведеръ шесть слопано! — отвѣтилъ парень изъ толпы.
У него до сихъ поръ кружилась голова отъ верзиловскаго угощенія.
— А ты чего скалишь зубы? Тебя кто выбралъ? Небойсь самъ цѣлое ведро слопалъ у Верзилы, а теперь надъ нимъ-же рыгочешь[10], — злостно замѣтилъ одинъ изъ депутатовъ, приверженецъ Верзилы.
— Го-го-го-го! — загоготали почти всѣ разомъ, и легко было понять, что этотъ смѣхъ относится къ приверженцу Верзилы.
— А какъ будемъ, панове выборные, ежели нашъ Крынка до завтрева не проспится, или возьметъ и окочурится съ пьяна-то? Вѣдь онъ и сейчасъ пьянъ — голова-то вашъ, голова! — въ свою очередь безпощадно иронизировалъ осмѣянный верзиловецъ.
— Ничего, не бойсь, проспится! Гляди — тебя переживетъ еще! А ежели окочурится, ну… тогда Верзило вашъ займетъ позицію, ужь такъ и быть.
Опять послышалось гоготанье, и верзиловецъ, очевидно побѣжденный, больше уже не подавалъ голосу.
Толпа почтительно разступилась и къ депутатамъ подошелъ Верзило. Онъ глядѣлъ озабоченно и пасмурно, даже сердито. Онъ даже не взглянулъ въ лицо депутатамъ, а какъ-бы мимоходомъ сказалъ:
— Сейчасъ придетъ! Будьте наготовѣ! — и поспѣшно ушелъ въ расправу.
Если-бы избиратели знали, какъ въ эту минуту тайно страдалъ бѣдный Верзило, они, не задумываясь, изъ сожалѣнія, единогласно избрали-бы его головой. Самъ Ѳедотъ Крынка, трезвъ-ли онъ, пьянъ-ли — немедленно положилъ-бы ему бѣлый шаръ. Правда, Верзило смутно надѣялся на членское «авось», но эта надежда не имѣла никакой болѣе или менѣе твердой почвы; да и самая эта толпа его односельцевъ, собирающихся собственноручно развѣнчать его, своего избранника, и кидающихъ то враждебные, то насмѣшливые взгляды, — она дѣйствовала на его нервы удручающимъ образомъ. Когда-же ему приходило на мысль, что сейчасъ, можетъ быть, онъ перестанетъ быть головой и жена его головихой, а дочка Ганна головиной дочкой, его бросало въ холодный потъ.
Явился и членъ. Выборные сняли шапки и поклонились. Снялъ шапку и членъ и отвѣсилъ имъ довольно низкій поклонъ, изъ чего сейчасъ можно было увидѣть, что онъ въ душѣ демократъ, какъ онъ часто и заявлялъ дамамъ, влюбленнымъ въ его усы, когда онѣ говорили ему: «Ахъ, какое у васъ, должно-быть, жестокое сердце!»
— Ну-съ, господа! Кого-же вы назначаете кандидатами? — спросилъ членъ.
Сѣдой мужикъ выступилъ изъ кучки выборныхъ. Ему, повидимому, было поручено говорить за всѣхъ.
— А порѣшили мы громадой, чтобы изъ двухъ, значитъ, выборъ былъ: теперешній голова нашъ — Верзило Климентій и Крынка Ѳедотъ, а по прозванію Швець.
— Тэкъ-съ! Ну, Верзилу я знаю. А какъ-бы это мнѣ съ Крынкой познакомиться?! Его здѣсь нѣтъ?
Членъ, безъ сомнѣнія, сказалъ это не спроста. Онъ зналъ что Крынка въ это время пьянствовалъ и, по его соображенію, его трудно было отыскать. Выборные смущенно переглянулись. Они также знали, что Крынка пьянъ и имъ не хотѣлось показывать своего кандидата въ такомъ видѣ.
— Да онъ, ваше высокородіе, не трезвъ! — робко заявилъ недавно осмѣянный депутатъ, — и наврядъ его теперь найти…
— Чего наврядъ? А ты пробовалъ искать, продажная твоя душа? Искаріотъ! — раздался голосъ изъ толпы, и предъ членомъ вдругъ вынырнулъ самъ Крынка.
Онъ былъ одѣтъ какъ всѣ, шапка немножко на бекрень; смотрѣлъ онъ развязно, но на ногахъ держался крѣпко и не шатался.
— Я, ваше высокородіе, и есть этотъ самый Крынка! Онъ говоритъ, что я пьянъ?! Что-жъ, немного есть этого! Только все-жъ таки я трезвѣе его!
Толпа захохотала.
— Ты? — удивленно спросилъ членъ, окативъ его взглядомъ съ ногъ до головы и пожавъ плечами.
— Никто другой, какъ я! — твердо отвѣчалъ Крынка, чрезвычайно дерзко глядя прямо въ глаза члену.
— Н-ну! Ладно! Такъ приступимъ же къ дѣлу. Господа выборные, я васъ попрошу за мной въ расправу! — произнесъ членъ, повернувшись на каблукахъ къ выборнымъ.
Онъ вошелъ въ расправу, а выборные одинъ за другимъ послѣдовали за нимъ.
Заброшенская расправа представляла собой довольно помѣстительную хату, посрединѣ которой стоялъ продолговатый четыреугольный столъ, накрытый зеленой клеенкой. Вдоль стѣнъ шли лавки, въ углу надъ столомъ помѣщались двѣ иконы, на которыхъ рѣшительно ничего нельзя было разобрать. Не подалеку отъ нихъ на стѣнѣ висѣлъ портретъ Государя. Стоило только выйти въ сѣни и повернуть на-лѣво, чтобъ натолкнуться на «холодную», которая была не что иное, какъ обыкновенный чуланчикъ съ землянымъ поломъ и съ круглымъ отверстіемъ вмѣсто окна, куда подавались заключеннымъ «хлѣбъ и вода». Черезъ сѣни помѣщалась хата писаря, откуда въ расправу доносился пискъ и плачъ писаревыхъ дѣтей. Въ сѣняхъ поднялся шумъ, такъ-какъ депутаты переполошили писаревыхъ куръ и гусей, имѣвшихъ здѣсь зимнюю резиденцію. Заслышавъ этотъ шумъ, взбунтовался, въ свою очередь, и поросенокъ, сидѣвшій въ «холодной», словомъ, произошло совершенно неожиданное смятеніе.
Выборные размѣстились по лавкамъ. За столомъ возсѣдали — съ одной стороны членъ, передъ которымъ стояла избирательная урна и сосудъ съ черными и бѣлыми шарами, съ другой — волостной писарь, — тонкій, приземистый, бритый мужчина темнаго цвѣта, съ курчавыми волосами, черными зубами и хитрыми маленькими глазками. Передъ нимъ помѣщалась огромная чернильница и цѣлая десть бумаги съ транспарантомъ. Онъ всякій разъ почесывался и кривился, когда въ комнату доносился пискъ дѣтей или крикъ поросенка.
Верзило, какъ старшина, долженъ былъ присутствовать на засѣданіи, но ему было оказано снисхожденіе, въ виду волненія, которое онъ испытывалъ, и разрѣшено было явиться въ концѣ. Засѣданіе открылось рѣчью члена къ выборнымъ. «Господамъ выборнымъ» были краснорѣчиво объяснены ихъ права и обязанности, а также растолковано значеніе черныхъ и бѣлыхъ шаровъ. Ораторъ не преминулъ также нарисовать передъ слушателями идеалъ головы, который они должны были имѣть въ виду.
При этомъ онъ болѣе всего напиралъ на то, что голова долженъ быть человѣкъ почтенный, уважаемый и не пьяница. Затѣмъ онъ предложилъ начать баллотировку съ Крынки. Выборные поднялись съ мѣстъ своихъ, совершили крестное знаменіе по направленію къ образамъ и стали подходить къ урнѣ. Бѣлые шары неслышно и даже какъ-будто нѣжно вкатывались въ урну, когда-же подходили къ ней верзиловцы, то на лицахъ ихъ выражалась непритворная злоба, и черные шары стремглавъ летѣли въ урну. Писарь принялся расчеркиваться и что-то записалъ.
— Ну, господа, Ѳедоту Крынкѣ вышло! — торжественно заявилъ членъ. — Г. писарь! занесите это въ протоколъ. Большинствомъ 38 противъ 10!
Писарь безжалостно расчеркнулся и занесъ въ протоколъ, что полагается. Депутаты опять сѣли на свои мѣста, откашлялись, высморкались, почесали свои затылки и ждали новаго приглашенія. На тридцати восьми физіономіяхъ выражалось нескрываемое удовольствіе. Нѣкоторые тихонько переговаривались между собою.
— А что это значитъ — «вышло»? Это значитъ — Крынкѣ головой быть? — спрашивали нѣкоторые изъ депутатовъ.
— Извѣстное дѣло, значитъ ему головой быть! — увѣренно отвѣчали другіе.
— Ну, коли вышло, то и слава Тебѣ Создателю! — промолвилъ шопотомъ сѣдой депутатъ, тотъ самый, что говорилъ съ членомъ. — А теперь, братцы, надо и Климентія потѣшить; что-жь? Пусть будетъ и ему честь!
— Богъ съ нимъ! Потѣшимъ и его! — проговорили нѣсколько голосовъ разомъ. — Ужь коли Крынкѣ вышло, такъ отчего Верзилу не потѣшить?!
На этотъ разъ выборные подходили съ меньшею торжественностью. Они всѣ, безъ исключенія, брали бѣлые шары и твердо и увѣренно опускали ихъ въ урну. — Затѣмъ они возвращались, садились на лавку и говорили другъ другу, чрезвычайно добродушно улыбаясь:
— Пусть и ему ужь! Что-жъ! Все-таки онъ мужикъ почтенный!
Членъ переглядывался съ писаремъ, и оба съ трудомъ скрывали на своихъ лицахъ торжествующую улыбку.
— Климентію Верзилѣ вышло единогласно! — громко промолвилъ членъ, торжественно поднявшись съ мѣста.
— Господинъ волостной писарь! Занесите въ протоколъ, что крестьянинъ Климентій Верзило выборными отъ разныхъ деревень и хуторовъ Заброшенской волости единогласно выбранъ головой на второе трехлѣтіе. Поздравляю васъ, господа, съ удачнымъ выборомъ.
Депутаты, повидимому, ничего не понимали и стояли, какъ ошеломленные.
— Какъ-же такъ, ваше высокородіе? Крынкѣ вышло, а Верзило головой будетъ? — спросилъ, наконецъ, одинъ изъ нихъ.
— Какъ-же вы не понимаете, господа? Вы сами избирали, никто посторонній не вліялъ на васъ. Крынкѣ вышло большинствомъ 38 противъ 10, а Верзило выбранъ единогласно!
— Да кто-же его выбиралъ? — недоумѣвали они.
— Да вы-же, вы сами только-что выбрали, чудаки вы этакіе! — объяснялъ писарь, — Крынкѣ вы положили 38 бѣлыхъ и 10 черныхъ, а Верзилѣ — всѣ 48 бѣлыхъ. Ну, понимаете?
— Бѣлыхъ!.. Черныхъ!.. 48 бѣлыхъ!.. Что за нечистая сила!? Вы-же сказали, ваше высокородіе, господинъ членъ, что Крынкѣ вышло, мы и думали, что Крынка, значитъ, головой будетъ. «Ну, — думаемъ, — коли Крынкѣ вышло быть головой, то Верзилѣ ужь что ни брось — все едино. Давай, — думаемъ, — бросимъ ему по бѣлому!» А теперь вотъ оно что вышло!.. Истинно, что ежели Богъ захочетъ, то покараетъ…
— Господа! — торжественно и оффиціально заявилъ членъ, — баллотировка совершилась при соблюденіи всѣхъ формальностей, указываемыхъ закономъ, и на виду у всѣхъ выборныхъ, поэтому дѣло можно считать законченнымъ. Печать приложена, — въ это время писарь быстро приложилъ печать, — остается только подписать бумагу.
При этомъ онъ быстрымъ размахомъ пера подписалъ свою фамилію на листѣ, подсунутомъ предупредительнымъ писаремъ. Писарь всталъ и подалъ бумагу депутатамъ.
— Господа! — опять торжественно возгласилъ членъ, — вы должны помнить, что баллотировка — дѣло священное. Въ виду этого обстоятельства здѣсь не должно совершаться ни одно отступленіе отъ закона, и всякое нарушеніе его предусмотрѣно законодателемъ въ уложеніи о наказаніяхъ. Въ бумагѣ написана одна только правда, а именно, что Ѳедотъ Крынка получилъ большинство 38 противъ 10, а Климентій Верзило избранъ единогласно. Вѣдь это правда?
— Да такъ оно выходитъ… Богъ ужь его знаетъ, отчего оно такъ выходитъ! — замялись депутаты, причемъ безжалостно почесывали свои затылки. — По закону оно дѣйствительно выходитъ, что и правда. Только… кто-жъ его зналъ?
— Писать? — спросили грамотные у неграмотныхъ.
— Да, должно-быть, такъ, что писать, потому — законъ. Имъ лучше извѣстно!.. — нерѣшительно отвѣчали неграмотные.
И грамотные росписались. За ними расчеркнулся писарь, и дѣло было кончено. Тѣмъ не менѣе депутаты не хотѣли двинуться съ мѣста и какъ-бы недоумѣвали, на яву это съ ними случилось или во снѣ. Они даже не переговаривались между собой и какъ-бы стыдились взглянуть другъ-другу въ глаза. Въ это время въ расправу вошелъ Верзило. Онъ стоялъ все время за дверью и слушалъ, поэтому въ настоящую минуту былъ совершенно красенъ отъ удовольствія.
— Ну, поздравляю тебя, Климентій Прохоровичъ! — промолвилъ членъ, обращаясь къ нему и пожимая его руку.
То-же самое сдѣлалъ и писарь.
— Поздравляемъ и мы васъ, Климентій Прохорычъ! — нерѣшительно прогудѣли депутаты и поклонились ему. — Видно ужь, судьба такая, чтобъ тебѣ непремѣнно головой быть.
— Спасибо, спасибо вамъ, панове выборные, спасибо! — съ чувствомъ промолвилъ Верзило и даже поклонился имъ въ поясъ.
Между тѣмъ въ толпѣ избирателей, шумѣвшихъ близь расправы, уже разнеслась вѣсть, что головой выбранъ Верзило. Извѣстіе это вызвало невообразимый шумъ среди мужиковъ; дѣлались разныя предположенія, догадки, и, въ концѣ-концовъ, было рѣшено, что, вѣроятно, Верзило опоилъ выборныхъ въ расправѣ. Но избиратели были окончательно поражены, когда во дворѣ показались депутаты и по всѣмъ признакамъ совершенно трезвые. Они выходили медленно одинъ за другимъ съ понуренными головами, держа въ рукахъ свои барашковыя шапки. Посыпались распросы.
— А Богъ его знаетъ! Такъ оно дѣйствительно вышло, что Верзилѣ быть головой! По шарамъ такъ вышло! Ну мы и подписали! — отвѣчали они убитымъ голосомъ.
«По закону!..» «По шарамъ!..» «Дѣло Божье!..» Вотъ объясненія, которыя неизмѣнно давались депутатами своимъ избирателямъ.
Вечеромъ того-же дня во дворѣ Климентія Верзилы происходилъ могарычъ. Здѣсь пьянствовала вся деревня. Крынковцы покорились «закону и шарамъ» и совершенно слились въ чувствахъ и пожеланіяхъ своему старому головѣ. Не пришелъ одинъ только Крынка. Онъ былъ оскорбленъ. Когда-же членъ, на славу угощенный Верзилой, проѣзжалъ въ своемъ экипажѣ черезъ деревню, онъ выбѣжалъ изъ кабака и крикнулъ ему во слѣдъ такое слово, что тотъ волей не волей долженъ былъ сдѣлать видъ, что не слышитъ.
Такъ окончилась избирательная кампанія въ селѣ Заброшенномъ.
Когда-же жизнь потекла своимъ порядкомъ, всѣ убѣдились, что ничто въ сущности не измѣнилось. Сколько ни давалъ себѣ слово Верзило быть «настоящимъ головой», т. е. драть за чуприну и сажать въ «холодную», ничего этого ему не удалось. Природная мягкость характера взяла свое и онъ остался по прежнему «мямлей», и Заброшенцы чувствовали себя такъ, какъ-будто у нихъ вовсе не было головы.