Ради праздничка (Потапенко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Похвальный листъ | Ради праздничка : Рыбальская новелла | Свадьба → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 50. |
Верстахъ въ шестидесяти отъ своего устья Днѣпръ удивительно щедръ на воду. Тысячи верстъ течетъ онъ сдержанно, бережливо, и не только не расточаетъ, а напротивъ, собираетъ въ свои берега воды, которыя несутся къ нему притоками и горными ручьями, и такимъ образомъ, составляется цѣлая громада водъ. И мчитъ онъ эту громаду къ морю, гдѣ расширяются его границы, гдѣ камышъ растетъ гуще, и громче звучитъ его жалобная пѣсня. Тутъ онъ какъ-бы останавливается въ раздумьи. Вонъ тамъ на горизонтѣ уже видится синяя полоса моря, сѣрой пѣной вздымаются его шумливыя воды. Куда онъ идетъ? Куда несетъ свое добро, которое сбиралъ и копилъ на протяженіи тысячи верстъ? Вѣдь все поглотитъ это бездонное и безбрежное чудовище, все, все, не оставивъ слѣда; его воды смѣшаются съ водами Дуная, Буга, Дона, и звукъ его имени, могучаго имени стараго величественнаго Днѣпра, будетъ заглушенъ шумомъ морской волны и ревомъ урагана. И ничего, ничего не останется отъ его гигантской работы! И все уйдетъ въ это ненасытное море! И тогда смягчается его старое, окаменѣлое, холодное сердце, и онъ дѣлается щедрымъ. Во всѣ стороны отъ него разливается безчисленное множество рѣченокъ, пересѣкающихъ одна другую и образующихъ сотни миніатюрныхъ островковъ, защищенныхъ по берегамъ высокими стѣнами изъ густаго камыша и вѣтвистой вербы. Вся эта масса воды изливается изъ нѣдръ стараго Днѣпра, все это идетъ отъ его щедротъ, и, умиротворивъ этимъ свою опечаленную душу, старикъ тихо несетъ остатки своихъ сбереженій въ море на вѣчное забвеніе, на вѣчную погибель.
На одномъ изъ такихъ островковъ издавна уже поселился Трофимъ Кузьменко, котораго зналъ всякій мало-мальски смышленный обыватель ближнихъ селъ, а также всѣ, кто бывалъ на базарѣ уѣзднаго города. Въ селахъ знали его потому, что тамъ у него было кумовьевъ видимо-невидимо, а въ городѣ потому, что вотъ уже болѣе пятнадцати лѣтъ онъ два раза въ недѣлю появлялся на базарѣ, съ цѣлымъ возомъ свѣжей, трепещущей рыбы. Ясно, что онъ былъ рыбалка, и это въ самомъ дѣлѣ было такъ.
На островкѣ красовались двѣ глиняныхъ хаты съ камышевыми крышами. Сначала здѣсь была одна хата, которая мужественно выносила свое одиночество лѣтъ съ десятокъ. Въ ней обиталъ Трофимъ съ жинкой[1], съ старой матерью и съ цѣлой кучей ребятъ. Но вотъ старшій сынъ его, Северинъ, выросъ настолько, что самъ сталъ годенъ въ отцы, женился и тутъ-же рядомъ воздвигъ свою особую хату. Такимъ образомъ, все населеніе острова вело свое начало отъ одного корня, именно отъ Трофима, и если-бы все шло такъ, какъ шло эти пятнадцать лѣтъ, то столѣтія черезъ три на земномъ шарѣ, вѣроятно, появилось-бы новое племя, а потомъ новый народъ, новые островитяне, которые, быть можетъ, затмили-бы своей славой гордыхъ и кичливыхъ Бриттовъ.
Исторія, которую мы призваны повѣдать міру, началась за недѣлю до Рождества. На островѣ все шло какъ нельзя лучше. Сѣти работали преисправно, рыба такъ и валила въ нихъ, уловъ былъ превосходный, и трофимовцамъ (назовемъ такъ это новое племя) оставалось только радостно потирать руки, что они и дѣлали. Старый Трофимъ, однако, не терялъ изъ виду и того, что на носу праздникъ Рождества, и что надо подумать и объ этомъ. Но вотъ бѣда, — не съ кѣмъ было ему посовѣтоваться. Старая мать его была до такой степени стара, что позабыла даже слова своего роднаго языка, на которомъ въ молодости куда какъ любила поболтать и посудачить. Она ничего не видѣла, ничего не слышала, ну, гдѣ съ нею совѣтоваться?! А жинка[1]… Ахъ, жинка[1] его умерла три года тому назадъ, — такова несправедливость судьбы! Вѣдь вотъ-же живетъ эта никому ненужная развалина, а та, безъ которой въ хозяйствѣ шагу ступить нельзя, — умираетъ. Впрочемъ, роптать грѣхъ, и онъ не ропщетъ. Богъ далъ, Богъ и взялъ, на то Его святая воля. Не совѣтоваться-же ему съ сыномъ! Онъ хотя и женатъ, и троихъ дѣтей имѣетъ, а все-жь — молокососъ. И совѣтывался Трофимъ самъ съ собою, и на этомъ совѣтѣ рѣшилъ, что завтра-же пошлетъ онъ Северина въ городъ закупить всякую живность, необходимую для праздника.
Такъ было рѣшено, о томъ былъ оповѣщенъ Северинъ и, конечно, воля главы, родоначальника будущаго племени, должна быть безпрекословно исполнена. Северинъ долженъ былъ закупить: ведро водки, солонины, и главное — цѣлую свинью; вѣдь изъ свиньи будутъ выдѣланы такія разнообразныя и пикантныя вещи, о которыхъ не всякій, о, далеко не всякій, имѣетъ понятіе.
Но тутъ произошли такія событія, о которыхъ страшно даже разсказывать. Намъ уже извѣстно, что Северинъ завтра съ позаранку долженъ былъ сѣсть въ дубокъ и отправиться въ городъ. Представьте-же себѣ, что не успѣло зайти солнце, какъ поднялся цѣлый ураганъ. Въ воздухѣ запахло морозомъ, сначала пошелъ дождь, а потомъ стали падать цѣлыя хлопья снѣгу. Подулъ вѣтеръ съ сѣвера. Днѣпръ, который виднѣлся шагахъ въ пятидесяти отъ островка, вздулся цѣлыми горами волнъ. Шумъ, свистъ, ревъ, стонъ носились надъ островкомъ, вода хлестала на берегъ, брызги ея долетали до жилища рыбалокъ, залѣзали въ хату, обдавали крышу и тамъ застывали въ видѣ ледянаго покрова. Дубки, которые тѣснились у берега, подбрасываемые волнами, казалось, подымались до неба. Камышъ, колеблемый вѣтромъ, съ жалобнымъ скрипѣніемъ, пригинался до земли. Казалось, вотъ-вотъ снимутся съ мѣста не только дубки, хаты, колья, на которыхъ развѣшены сѣти, «сапеты»[2], въ которыхъ бьется живая рыба, но и самый островокъ будетъ съ корнемъ вырванъ изъ почвы и унесенъ на бѣшенныхъ волнахъ въ море.
Но это не пугало ни Трофима, ни Северина. Въ такую-ли еще бурю приходилось имъ мчаться на дубкѣ сквозь строй волнъ, среди грохота бури?! Настоящій прирожденный рыбалка не боится такихъ пустяковъ. Но вотъ бѣда: появился ледъ. Саженныя льдины тысячами плывутъ сверху, набѣгая одна на другую; трескъ отъ ихъ разрушенія слышится на десятки верстъ въ окружности. Воды ужасная масса, теченіе невѣроятное. При такихъ условіяхъ ни одинъ смѣльчакъ, будь то не только простой рыбалка, а и самъ всемірный мореплаватель — бриттъ, не сядетъ въ лодку.
И такъ, начался ледоходъ. Если буря не прекратится, островокъ отрѣзанъ отъ цѣлаго міра, какъ-же быть? Вѣдь праздники на носу. Неужели встрѣтить ихъ безъ водки, безъ мяса, безъ… О, да, главное, безъ свиньи, и безъ всего того, что изъ нея можно сдѣлать?!
Нельзя утверждать, чтобы на островкѣ сразу водворилось уныніе. Чего не бываетъ на свѣтѣ? Сегодня ураганъ, а завтра, можетъ быть, солнышко взойдетъ и Днѣпръ будетъ тихій и гладкій, какъ зеркало. Э, ничего, будемъ молиться Богу и ждать.
Молились Богу и ждали — ночь и потомъ день, и потомъ еще ночь и еще день, и еще, и еще… Буря не стихаетъ, ледоходъ густѣетъ, Днѣпръ становится свирѣпѣе. Господи, что-же это такое? Какъ-же это будетъ? Праздникъ безъ водки, безъ сала, безъ колбасъ… А между тѣмъ осталось до праздника всего 3 дня. Если не захватить теперь, пропало все дѣло, ничего не успѣешь сдѣлать. Въ этотъ день, не станемъ скрывать этого, островокъ посѣтило уныніе, которое къ вечеру перешло въ отчаянье. Северинъ и его жинка[1] и другіе дѣти Трофимовы ежеминутно выбѣгали къ берегу и глядѣли на Днѣпръ, не сжалится-ли сѣдой кормилецъ, не укротитъ-ли свой расходившійся гнѣвъ?! А Днѣпръ и не думалъ утихать, и, казалось, надо было оставить всякую надежду. Повѣрите-ли вы, если я вамъ скажу, что Севериниха за этотъ день похудѣла?! Она имѣла такой видъ, точно у нея умеръ отецъ или сынъ, или случилось другое равнозначущее несчастье. Она ломала руки, какъ дѣлаютъ это на свѣжей могилѣ дорогаго покойника, она падала на колѣни передъ образами и шептала горячія молитвы о томъ, чтобы Богъ сжалился надъ ними и утишилъ бурю.
Да, вѣдь, нельзя-же въ самомъ дѣлѣ такъ! Всю филипповку ѣли они рыбу — соленую, вареную, жареную, копченую, вяленую и всякую другую, да не только филипповку, а почти всю жизнь они питаются рыбой, такъ неужели-же и разговляться рыбой? Нѣтъ, это было-бы… да это было-бы просто обидой.
Уже стемнѣло. Трофимъ угрюмо ходилъ по острову и ни съ кѣмъ не говорилъ ни слова. Напрасно къ нему обращались съ вопросами, онъ былъ нѣмъ, какъ могила. Его горе было больше всѣхъ, потому что онъ всему глава, онъ народилъ ихъ всѣхъ. Какъ-же онъ не подумалъ раньше о томъ, что можетъ случиться? Что онъ, первый годъ живетъ на свѣтѣ? Развѣ онъ не знаетъ, что около этого времени ежегодно бываетъ ненастье? Нѣтъ, простить себѣ это — онъ никогда не будетъ въ состояніи.
Густой мракъ, окутавшій островъ, дѣлалъ еще страшнѣе завыванья бури. Трофимъ не пошелъ на ночь въ хату. Тамъ ничего не было хорошаго. Что пріятнаго — выслушивать стоны и вздохи домочадцевъ? Лучше бродить въ одиночествѣ. И шагалъ онъ, опустивъ свою сѣдую голову, отъ одной стѣны камыша до другой. Его высокая плечистая фигура въ эту страшную ночь могла-бы испугать дикаго звѣря. Немилосердно крутилъ онъ свои густые длинные усы; его темные проницательные глаза по временамъ искрились, какъ у волка. Иногда онъ останавливался, смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ бушевалъ Днѣпръ, и громко ругался. Но если-бы кто-нибудь увидѣлъ лицо его въ эти минуты, тотъ понялъ-бы, что Трофимъ рѣшился на что-то отчаянное.
Было уже часовъ одиннадцать ночи. Трофимъ подошелъ къ своей хатѣ, обошелъ ее, заглянулъ во всѣ окна и убѣдился, что огни погашены и всѣ улеглись спать. Обошелъ онъ и Северинову хату и тамъ убѣдился въ томъ-же. Тогда онъ рѣшительными шагами направился къ сараю, вытащилъ оттуда пару веселъ и съ ними пошелъ къ дубкамъ. Здѣсь онъ снялъ сапоги и пошелъ вбродъ къ одному изъ дубковъ, привязанному къ колу. Холодная волна набрасывалась на него и хлестала его въ лицо, а онъ только ругался. Достигнувъ дубка, онъ влѣзъ въ него, приладилъ весла, отвязалъ лодку, снялъ шапку, перекрестился и промолвилъ: «Тебѣ, Господи, поручаю мою душу! Защити!» Онъ сѣлъ за весла, и началась борьба.
Это была страшная, невѣроятная борьба! Волны налетали на дубокъ, вода врывалась въ самую лодку, которая, казалось, не плыла, а летала въ воздухѣ, производя прыжки и зигзаги. Теченіе сносило ее въ морю, а Трофимъ налегалъ на весла, рискуя обломать ихъ. Что происходило у него въ душѣ, объ этомъ трудно догадаться. Но, кажется, онъ просто отдалъ себя на волю Божію. «Защититъ — Ему благодареніе, погибну — Его воля. Все одно — одинъ разъ умирать. Ежели на роду написано жить, то и въ водѣ не утону, и въ огнѣ не сгорю». Такъ, должно быть, думалъ Трофимъ въ то время, какъ трещала лодка, заливаемая водой, и ныли отъ непосильной натуги его здоровыя мускулистыя руки. Такъ, должно быть, онъ думалъ, потому что, не смотря на самую крайнюю опасность, не смотря на то, что онъ смѣло уже могъ считать себя погибшимъ, лицо его было сосредоточено-спокойно. Въ головѣ у него была одна мысль — держать лодку такъ, чтобы сохранить равновѣсіе.
— Гдѣ батько[3]? Гдѣ батько[3]? — спрашивали на другой день другъ друга Северинъ, Севериниха, ихъ братья, сестры, работники и работницы. — Гдѣ батько[3]?
Они обѣгали весь островъ, всѣ его закоулки, побывали въ камышѣ, но батька[3] нигдѣ не оказывалось. Они совершенно терялись въ догадкахъ, какъ вдругъ Северинъ замѣтилъ, что новый дубокъ отвязанъ и нигдѣ въ окружности его не видно. Онъ такъ и окаменѣлъ на мѣстѣ. Батько[3]… Да батько[3] уже погибъ. О, въ этомъ и сомнѣнія не можетъ быть. Его бездыханное тѣло вмѣстѣ съ осколками дубка давно уже унесено въ море. О, батько[3], батько[3], на что ты рѣшился? Гдѣ была твоя голова? Что ты надѣлалъ?
Если-бы вы видѣли и слышали, какой жалобный плачъ раздавался въ тотъ день по всему острову, вы были-бы тронуты. А если-бы самъ Трофимъ могъ своими глазами увидѣть ту глубокую печаль, которой прониклось все его племя по поводу его гибели, то онъ лишній разъ убѣдился-бы, что на островѣ чертовски любили его. Было все позабыто въ этотъ день. Никто и не подумалъ затопить печь и сварить обѣдъ, такъ всѣ и оставались безъ пищи. Сѣти были не убраны, «сапеты» съ рыбой волной выбросило на берегъ, никто о нихъ и не подумалъ, такъ они лежали весь день, и рыба въ нихъ подохла. Однимъ словомъ, отчаянью не было границъ. Всѣ ходили какъ помѣшанные.
Но надежда никогда не покидаетъ человѣка. Въ самую отчаянную минуту, когда, кажется, уже ясно и для слѣпого, что все погибло, человѣкъ подымаетъ глаза къ небу и смотритъ, не блеснетъ-ли оттуда звѣздочка счастья. Такъ уже устроенъ человѣкъ. Не покидала надежда и бѣдныхъ островитянъ. Отъ времени до времени они приходили на берегъ и глядѣли въ даль съ тайной надеждой, что старина-Днѣпръ сжалится и принесетъ имъ батька[3] живымъ и невредимымъ.
Но что вслѣдъ за этимъ случилось, ужь право я не знаю, въ состояніи-ли я буду, какъ слѣдуетъ, разсказать. Изобразить это — о, да я даже и попробовать не смѣю, я только передамъ то, что было, такъ просто скажу — было вотъ то-то и это и вонъ то. А описывать, изображать, нѣтъ, нѣтъ, не берусь, это превышаетъ мои силы. Зашло солнце и островитянамъ показалось, что буря какъ будто стала чуть-чуть затихать. Да, не такъ уже свирѣпо скрипѣлъ камышъ, не такъ зловѣще шипѣла волна, не такъ дико свисталъ вѣтеръ. Въ послѣдній разъ передъ ночью вышли островитяне къ берегу помолиться Днѣпру и что-же? И видятъ они… Прыгая по волнамъ, мчится къ берегу новый дубокъ, только какой-же онъ теперь новый? Побитый, израненный, съ облѣзшей краской, изуродованный; а на немъ, налегая на весла, весь мокрый до мозга костей, безъ шапки и безъ сапогъ сидитъ…
— Батько[3]! Батько[3]! — какъ громъ, раздалось на островкѣ.
Это былъ крикъ неистовой радости. Казалось, кричали не только чады и домочадцы, кричали обѣ хаты, кричала рыба въ «сапетахъ», кричалъ «неводъ», кричали дубки, все кричало, что только было на островѣ. И вотъ Трофимъ причалилъ къ берегу и перекрестился. И всѣ сняли шапки, пали на колѣни и перекрестились.
— Ну, батько[3], вздумали-же вы! — качая головами, говорили домочадцы.
— А что? Нехорошо? Учитесь и вы отъ батька[3]! Рыбалка не смѣетъ бояться никакого вѣтра, хоть-бы онъ дулъ изъ самаго пекла! Хочу, чтобъ и вы брали примѣръ съ батька[3]! А правда, батько[3] не ударилъ лицомъ въ грязь? Ну, ось-же вамъ! — и онъ сталъ вытаскивать изъ дубка одну за другой всевозможныя прелести. — Вотъ вамъ водка, это крупа, а вотъ мука, а вотъ и цѣлая свинья!..
Бѣдная свинья! Она была мокра, какъ море, но что это была за жирная, что за величественная свинья! Вы догадываетесь, что она была заколота въ городѣ.
Сейчасъ-же принялись потрошить ее. Это была превеселая работа. Одинъ снималъ шерсть, другой нарѣзывалъ сало, третій солилъ его и складывалъ въ кадушку, четвертый готовилъ колбасы, пятый… да если-бы я вздумалъ перечислить всѣ тѣ прелести, которыя были сдѣланы изъ этой свиньи, то, право-же, мнѣ пришлось-бы написать цѣлую книгу.
— Ну, и поработалъ-же я! — говорилъ Трофимъ, и послѣ этого онъ еще лѣтъ двадцать, если проживетъ столько, будетъ разсказывать о томъ, какъ боролся съ волнами.
За то и праздникъ-же вышелъ, когда настало Рождество! Ужь какъ пили! Ужь какъ ѣли! Къ вечеру всѣ, рѣшительно всѣ, лежали безъ ногъ.