Посошков, Иван Тихонович, писатель Петровского времени, род. под Москвой в 1652 или 1653 г., умер 1-го февраля 1726 г. в Петербурге. Отец его был оброчным крестьянином подмосковного дворцового села Покровского, которое теперь входит в черту города Москвы. Село это состояло в ведении Оружейной Палаты и жившие в нем крестьяне работали в различных мастерских Государева двора. Этим путем, по-видимому, Посошков и приобрел свои разнообразные технические познания — по иконописи, гравированию и черчению, оружейному делу и в особенности по столярному ремеслу, чеканке денег и винокуренному производству. Пользуясь своими знаниями, Посошков занимался различными промышленными делами, которые доставили ему под конец жизни некоторый достаток. Сначала он держал в Лихвинском уезде (ныне Калужской губернии) винокуренный завод. В это же время он много путешествовал и посетил не только ближайшие к гор. Лихвину города (Алексин, Чернь, Мценск), но и ездил в степи, был в Пензе, Ломове, Инсаре и в понизовых городах на Волге. В 1692 г. вместе с своим братом и матерью выкупил из залога родовой дом в Москве за p. Яузой (принадлежавший его деду с материнской стороны) и в том же году или несколько позднее переселился в Москву. В 1693 (или 1694) г. строитель Московского Андреевского монастыря (в Пленицах) о. Авраамий пригласил П—ва делать модель станка для чеканки денег, которую хотел преподнести Государю. Когда в 1696 г. этот Авраамий подал Петру I свои обличительные тетради, в которых порицались его потешные походы, и был арестован, то он оговорил на следствии, в числе других своих друзей, и братьев Ивана и Романа Посошковых. Посошкову, удалось, однако, оправдаться, что он «никаких слов, что в тетрадях написано, не говорил», и избегнуть ссылки. Затем он поступил на службу в Оружейную Палату, денежного дела мастером, когда именно, неизвестно. — В «Книге о скудости и богатстве» П. рассказывает, что в 1700 г., когда Петр I повелел делать круглые медные деньги, и «никто из русских людей, ни из иноземцев не сыскался такой человек, чтобы те инструменты к такому делу состроить», а иноземец, мастер золотого дела (Ю. Фробус), предлагал выписать мастеров из-за моря, — тогда Посошков взял эту работу на себя и «все то денежное дело установил» (Сочин., 213). Может быть, в связи с этой работой и состоялось его назначение «уставным денежного дела мастером». В 1704 году П. задумал заняться производством игральных карт и просил правительство отдать ему на откуп это дело за плату 2000 p. в год; основанием к этому ходатайству он указал необходимость изменить рисунки карт, оскорблявшие религиозное чувство, как, напр., рисунок треф, имеющий сходство с крестом. Прибыльщик Курбатов, заведовавший Оружейной Палатой, отнесся очень сочувственно к этому предложению, так как оно обещало прибыль казне, и выдал П—ву и двум купцам, вошедшим с ним в компанию, 200 p. на «новозаводство картного промысла». (К этому случаю, по-видимому, и относится запись в книгах Оружейной Палаты 1704 г. о выдаче мастеру П. денег «на дело печатного и обрезного станов и иных к ним инструментов»). Дело это, однако, почему-то расстроилось, и в следующие три года, до 1707 г., П. состоял на казенной службе в Москве водочным мастером. Оставив это место, он в начале 1708 г. подал прошение о зачислении его на службу из жалованья «для строения водок» в Петербурге и в прочих городах Ингерманландской губернии. Решение по этому делу зависело от князя A. Д. Меньшикова, как ингерманландского губернатора, и потому ландрихтер Корсаков обратился к нему с предложением принять Посошкова, причем заметил, что он «до нынешнего (1708) года был у такого водочного строения на Москве, на Каменном мосту, а ныне свободен». Меньшиков, по какому-то недоразумению, написал на докладе Корсакова 21-го марта 1708 г. резолюцию: «Посошков прилучился в ратуше в воровстве: того ради выбрать к тому иного, кого пристойно». Недоразумение, однако, немедленно было разъяснено, и в следующем же 1709 г. или в начале 1710 г. П., согласно его желанию, назначен был водочным мастером в Новгороде. Он долгое время занимал эту должность и ему оказывали такое доверие, что не «считали его» в течение 16 лет. В это же время, он, по-видимому, занимался мелкой торговлей. В 1717 г. он купил от подьячих князя Меньшикова (Ждановых) за 400 p. дом в Петербурге, на Петербургской стороне в нынешней Церковной улице (тогда Малой Никольской, что от Мытного двора). В следующие годы он приобрел в Новгородском уезде в Устрицком погосте Бежецкой пятины, полдеревни Закаресенье, крестьян душ 20, за 200 p., от дворянина Л. Завалишина, и в том же погосте деревню Матвееву, а в октябре 1719 г. в Кашинском уезде сельцо Марьино от дьяка И. Степанова. Став владельцем поместья в Устрицком погосте, П. в июле 1719 г. подал князю Д. М. Голицыну челобитную о дозволении ему построить винокуренный завод и, получив разрешение, заоброчил у причта погоста часть церковной земли и построил на ней «винные заводы». Вдобавок к подряду поставки водки с этого завода новгородская камерирская контора отдала ему на откуп «устрецкий таможенный мелочной сбор с винной продажи» (с 1721 по 1724 г.). В 1721 или 1722 г. П. купил в Новгороде на Торговой стороне два двора с деревянным строением, один на Ильинке улице у купецкого человека, за 50 p., а другой у подьячего за 150 p. В августе 1723 г. он купил от помещицы С. Е. Лупандиной за 50 p. пустошь Типолово, находившуюся близ раньше купленных им деревень. Сосед — помещик С. Ф. Линев вошел в стачку с продавщицей, и П. подал на него челобитную в суд, жалуясь, что он «явною своей стачкой и ябедническим вымыслом хочет ту пустошь у меня отбить и за себя укрепить… и с той пустоши людей тех и крестьян сбил и своим хлебом ее засеял» (Госуд. Архив). Чем кончилась эта тяжба, — неизвестно, но в 1725 г. заведовавший поместьем и заводом П—ва племянник его А. Михайлов писал, что помещик Линев приказал своим крестьянам «где ни изловят его, да убить до смерти». — Летом 1725 г. П. затеял новое предприятие и подал прошение в мануфактур-коллегию о разрешении «завести коломинковую и полотняную фабрику в Новгороде своим коштом», причем просил отпустить к нему с Екатерингофской мануфактуры, «ради размножения оных фабрик», двух мастеров, коломинкова дела мастера и ткача, уступить несколько казенных инструментов и представить некоторые льготы в повинностях, по примеру других фабрикантов. В начале июня 1725 г. он приехал в Петербург из Новгорода и только что подал это прошение, как 26-го августа 1725 г. взят был под караул в канцелярию тайных розыскных дел. Вместе с ним был арестован и маленький сын его Иван: «и письма из того дому взяты в помянутую канцелярию и разбираны»: «Важная криминальная вина», за которую был арестован Посошков, кажется, состояла в «Книге о скудости и богатстве», которую он, судя по сохранившемуся черновику его прошения, в августе 1724 г. представил Петру В. Пять месяцев он томился в заключении; 26-го января 1726 года протопоп Исаакиевского собора напутствовал его в вечную жизнь; тогда же он продиктовал записку о своих кредиторах и должниках. 1-го февраля 1726 г. он скончался и погребен на Выборгской Стороне, близ церкви св. Сампсония Странноприимца, где погребали колодников Тайной канцелярии. Сложного «криминального дела» канцелярия выяснить не успела, но разрешила еще при жизни П. дело по жалобе на него полковника киевского гарнизона Роде, второго мужа его дочери. Роде жаловался на своего тестя, что он будто бы не исполнил своего обещания дать приданое своей дочери, и Тайная канцелярия удовлетворила эту жалобу, решив 9-го января 1726 г. отдать дочери П—ва все его недвижимое имение, кроме дворов петербургского и новгородского.
От Государя и его приближенных Посошков, «мизирный крестьянин», стоял очень далеко, хотя он не раз, конечно, видел Петра I и в Москве, и в Петербурге. В 1700 г. в Преображенском, на сержантском дворе, он лично рассказал государю о своем проекте устройства для улучшения стрельбы огнестрельных рогаток; Петр одобрил его мысль; Посошков сделал модель такой рогатки и представил ее в 1701 г. при особом письме о ратном поведении боярину Ф. А. Головину. Но в это время Петр приступил к преобразованию войска по иноземным образцам и изобретение самоучки было ему уже не нужно. Около этого же времени Посошков, узнав, что правительство крайне нуждается в сере для порохового дела, объявил князю В. A. Голицыну о найденном им серном прииске: Голицын обещал, было, ему «великое награждение», но затем дал награды только 50 р. (Скуд. и бог., стр. 150). Хорошо знал Посошков прибыльщика Курбатова, под начальством которого служил мастером в Оружейной Палате: Курбатов дал ему субсидию на новозаводство картного промысла, но это предприятие расстроилось и в 1709 г. Посошков даже остался без дела, хотя Петр так нуждался в дельных работниках. Живя в Новгороде, П. хорошо познакомился с новгородским митрополитом Иовом: представил ему список своего «Зеркала» и доношений С. Яворскому, и митрополит «много разглагольствовал» с ним о разных предметах. Сохранились два рекомендательных письма, данных П—ву митрополитом Иовом: одно к петербургскому вице-губернатору Я. Н. Корсакову (1712 г.), другое — к князю Я. Ф. Долгорукову (24-го февраля 1713 г. «Странник». 1861, т. I). Но о разговоре его с князем Я. Долгоруким мы, к сожалению, ничего не знаем. В 1719 г. П. написал доношение Петру «о новоначинающихся деньгах», в котором критиковал новую мелкую низкопробную серебряную монету (чеканенную по, указу 14-го февраля 1718 г.), указывая, что она облегчает подделку («такие деньги весьма к воровству способны»). Для подания этого письма Посошков два раза приходил к кабинет-секретарю А. В. Макарову, но «за жестокими караульщики» не мог к нему проникнуть, а вслед за тем Макаров с государем уехал на лекарственные воды в Олонецкую губернию; П. отдал письмо курьеру кабинет-секретаря и ему не удалось узнать, дошло ли оно до Петра (251, 255). Последняя попытка обращения к государю — представление «Книги о скудости и богатстве» — окончилась, как указано выше, трагически — смертью в заключении.
В практической своей деятельности Посошков, как видно из вышеизложенного, не имел особенного успеха, несмотря на то, что он был искусным техником, умным, предприимчивым человеком и бережливым, хозяином; после ряда неудач, лишь под конец жизни он после долговременной усердной работы, приобрел некоторый достаток. Отчасти на это влияли общие условия времени, на которые он жаловался в своих сочинениях, заметив: «у меня вымыслов пять-шесть было пожиточных, а покормиться мне не дали, и все те вымыслы пропали ни за что» (сочин. I, 149). Но главным образом неуспех его практической деятельности обусловливался тем, что умственные его интересы часто перевешивали заботу о материальном достатке. Сочинения его показывают, как увлекался он изучением священного писания, как близко к сердцу принимал религиозно-нравственные вопросы, как много размышлял об общественных неустройствах, об искоренении всякой «неправды и неисправностей». «От юности своей — искренно говорит он — был таков: лучше ми какову пакость на себя нанести, нежели видя что неполезно молчати» (то же, 215), Не имея сил умолчать, исполненный «презельной горячести» к общему благу, он пишет ряд докладных записок — проектов и три обширных полемических сочинения; пишет, к ущербу для своих дел, «иногда и нужду свою домовную презрев».
Большая часть сочинений П—ва посвящена вопросам церковным и религиозно-нравственным. По своему образованию и главным умственным интересам он был вполне человеком допетровской России: он был на 20 лет старше Петра и молодость его прошла в последние годы царствования Алексея Михайловича; его пытливый ум нашел себе пищу в наиболее важном вопросе умственной жизни его времени, вопросе об истинном православии, который незадолго перед тем был так остро поставлен раскольниками. Интерес его к этому вопросу усилился вследствие личной его близости к раскольникам: его родная сестра была ярой раскольницей и, «ходя по домам, иных с истинного пути совращала и к своему зловерию присоединяла»; заражен был расколом и его свояк; и сам П., по его признанию, «изначала хрома недугом раскольничи болезни», хотя этот недуг его касался, кажется, единственно двуперстного крестосложения. Он не раз встречался и с расколоучителями и вел с ними «разглагольства» о двуперстии и вообще о расколе. Стремясь выяснить истину, П. начал усердно изучать священное писание и достиг замечательных результатов, особенно если принять во внимание, что он не получил какого бы то ни было правильного образования. Он был самоучкой в полном смысле слова; «ей, неученый есмь человек, к сему же и земледелец есмь», скромно замечает он в первом письме к митрополиту Стефану Яворскому, прося извинить «несложность писания». Несмотря на это он вполне овладел всей церковной письменностью того времени. Прения с раскольниками постоянно побуждали его к дальнейшим трудам в этой области. Он ходил «в раскольничьи сонмища», учился «прелести раскольничьей», чтобы затем ее опровергать, «много поискал в Божественном писании» и даже сличал новопечатные книги с древними рукописными в патриаршей книгохранильнице и на печатном дворе. Плодом этого изучения было обширное полемическое сочинение против раскольников, законченное в конце 1708 г.: «Зеркало очевидное», или «Зеркало, сиречь изъявление очевидное и известное на суемудриа раскольнича, в нем же чрез святое евангелие и апостольскую проповедь и чрез многая Божественная писания ясно вся их блядословная дела означишася» (вар.: «главизна изъявися»). В печатном издании сокращенная редакция его занимает 270 страниц. Обличения раскольничьих заблуждений о четырехконечном кресте, двуперстии, таинствах, антихристе и проч. начинаются сводом цитат из книг священного писания и отцов церкви, причем часто приводятся свидетельства из книг, которые особенно почитались раскольниками (Кирилла Иерусалимского. О вере, Сборник); эти цитаты, так же как церковно-славянский язык изложения, свидетельствуют об обширной начитанности П. в церковной литературе того времени; собственные рассуждения его часто обнаруживают большой здравый смысл; им придают оживление народные пословицы и картинные сравнения; большей частью, однако, вся сила обличений и речи заключается в резкой нетерпимости и в грубости выражений. Он полагает на основании правил св. Антиохийского собора, что православному не только нельзя есть и пить с раскольниками, но нельзя и «иного какого содружия или сожития с ними имети», и «на пути поздравитися с ними недостоит, понеже враги суть Христовы» (118); одобряет строгие меры патриарха Никона: «добре учини, еже совращающих церковь повеле пожигати» (233). Укоряя противников в ругательствах и хулении, он борется с ними главным образом их же оружием: «о отчаянные главы, како вас земля подъемлет? невозможно бо вас проклятыми, яко же и прочиих, прежде бывших еретиков, нарещи, но трепроклятыми, понеже вы превышили есте не токмо Аригена, но и Нестория, и Македония, и Ария. Вси бо сии пред вами яко младенцы диавольстии быша. Вы же явистеся самыми верными и совершенными диавольскими воинами» (138); «Истинну о вас Апостол глаголет, еже нарицает вас скотом несмысленным» (61). В послесловии П. старается оправдать «унизительность» и «суровость» своей речи: «ревность бо моя, подвиже мя на такое жестокословие. Вы не на суровость словес смотрите, но зрите разума тех словес». Он оправдывается тем, что он в разуме и художестве младенец, в чине земледелец, простец и книжные премудрости не научен и выражает надежду, что его простая речь «простым людям будет поемна». Сочинение его, однако, весьма поправилось и ученым людям. Справщики московского печатного двора, получив от Посошкова его «Зеркало» тотчас по его окончании, послали рукопись, умолчав об имени автора, в начале 1709 г. святителю Димитрию Ростовскому, который как раз в это время заканчивал свой труд против раскола: «Розыск». Св. Димитрий чрезвычайно удивился достоинствам сочинения неизвестного автора; он собственноручно написал на рукописи два хвалебных четверостишия и писал справщику Феологу: «книжица та воистину благопотребна, великое раскольником обличение и постыждевие. Когда бы та книжица прилучилася прежде написания моей, много бых от нее почерпнул. Я свою помощию Божией окончил. Прошу честности твоей возвестити мне, кто тоя книжице писец?» Не получив ответа на этот вопрос, Димитрий вновь настойчиво спрашивал об имени автора: «Просих и прошу: не утайте ми творца тоя книжицы. Кто писа столь то дивно? Жив ли он? Зело книжица та благопотребна правоверным». Св. Димитрий находил нужным только «мало нечто местами поисправити и приочистити» и, по-видимому, не замедлил заняться этим делом. Результатом его работы, по соображениям Е. Прилежаева, и явилась сокращенная редакция сочинения П—ва, под названием «Зеркало безыменного творца, на раскольников обличение». Эта редакция отличается от пространной, главным образом, тем, что в ней опущена последняя обширная глава (23-я), составляющая почти треть всей книги, и посвященная всецело полемике не с раскольниками, а с протестантами; опущена и другая глава (2-я) о лжи; другие главы также сокращены; оставшийся материал распределен за большее число глав, а именно 26, вместо 23 глав первой редакции; в начале помещены вирши, написанные св. Димитрием Ростовским. Проф. Царевский полагает, что краткая редакция есть дело самого автора, а не Димитрия, так как она представляет почти сплошной перифраз редакции пространной.
Не меньше, чем раскольничья и люторская ереси, против которых направлено было «Зеркало очевидное», тревожила Посошкова общая «духовная нужда»: несоблюдение в жизни и совершенное незнание элементарных оснований христианского учения. Учащавшиеся встречи с иноземцами показывали, что православный народ в знании религии уступал еретикам иноземцам и даже басурманам. «Простые» и «малоученые», мы «живем чуть не подобны бессловесным» и не можем дать отповеди иноверцам: «аще и от басурман кто вопросит нас, то им и ответу дать не умеем, а что и станем говорить, лишь на стыд всем нам и на поругание православным». П. скорбел об этом и как православный христианин, и как патриот: «я мню, что и на Москве разве сотый человек знает, что то есть христианская вера, или кто Бог, или что воля его, и как ему молитися… А в поселянех, ей, и тысящного человека не обрящешь». Не видя ни откуда помощи, он решился по «ревности, вложенной в него от Бога», обратить на это внимание высшей духовной власти и в 1704 г., подал доношение митрополиту Стефану Яворскому, в котором молил его озаботиться, чтобы «от неразумия люди Божии напрасно не погибали», и составить и напечатать наставления о вере и о духовном и о гражданском благочинии. Чрез некоторое время (между 1704 и 1708 гг.) Посошков подал второе доношение митрополиту, заклиная его не оскорбиться на его простоумие и необычное дерзновение. Ревнуя о том же распространении в народе правильных понятий о вере и об искоренении ересей, он указывал, что для этого надо прежде всего дать народу новых достойных священников: «Древнее, государь, у нас в России обыкновение посвящатися в пресвитерство из самого простоумия». Даже московские священники не могут наставить в вере, «а сельских уже и почитать в дело нечего; те и мало церковные службы отправляют, но пекутся паче о пашне земли своей, да о сенокосах… и едва тии сельские священники хлеба напашут, да вина накурят, да лише пьют и в пьянстве столь бывают неугожи, что и сказать иное странно… Ей, государь, от неученых и пьяных священников благочестивая наша вера обругана». Ввиду этого П. предлагал для просвещения духовенства устроить «академию великую, всех наук исполненную», и в городах, во всех епархиях и в главных обителях построить училища и затем строжайше воспретить, чтобы без училищного свидетельства отнюдь в пресвитеры и в дьяконы никого не посвящать. Вместе с тем, чтобы дать возможность священникам заботиться единственно о духовных делах, П. предлагал «так учинить, чтобы церковные служители питались от церкви, а не от земледельства» С другой стороны, он, повторяя мысль первого своего доношения митрополиту, просил «напечатать такие особые малые книжицы и распустити их в народ», изъяснив в них главные начала веры.
Не дождавшись от митрополита поучений о вере и ободренный успехом своего «Очевидного зеркала», Посошков, тотчас по окончании этого труда, сам решается приняться за составление одного из тех религиозно-нравственных сочинений, которые он намечал в своих доношениях. После того, как святитель Димитрий Ростовский вполне одобрил «Зеркало», ему нечего уже было смущаться тем, что он неученый человек, земледелец, и надо было заботиться о том, чтобы «избегнуть вины за закопание таланта». В 1719 или 1720 г. он закончил свое второе сочинение «Завещание отеческое к сыну своему, со нравоучением, за подтверждением Божественных писаний». Оно не менее обширно, чем «Зеркало», и вместе с приложенным к нему алфавитным указателем библейских наречений заключает в себе 388 печатных страниц большого формата. Разъясняя главные основания религии в их приложении к жизни, П. подробнейшим образом наставляет, как должен вести себя православный христианин во всех обстоятельствах жизни. Он говорит особо об отроческом житии и о брачном житии, о молитве дома и в церкви, дает особые наставления рабам, мастерам, купцам, солдатам, офицерам, крестьянам, приказным, инокам, архиереям. Все сочинение проникнуто полемическим характером и останавливается преимущественно на тех сторонах современности, которые резко противоречили идеалу благоверия и духовного и гражданского благочиния; современность в нем отражается в резких и живых чертах и этой своей стороной «Завещание отеческое» представляет драгоценный материал для характеристики общества XVII и начала XVIII века. Рядом с отрицательной картиной общества этой эпохи, весьма любопытны также и положительные взгляды П—ва, как одного из лучших представителей того же самого общества. В «Завещании» ярко выразилось типичное для XVII века, исключительно религиозное миросозерцание, идеал строго духовного жития. Идеал этот требовал не только христианской, евангельской жизни, но и полумонашеского устава: постоянной молитвы, частого покаяния, воздержания и жертв. Плотская любовь мужа и жены допускается, лишь как неизбежное зло, при условии строгого воздержания и соблюдения церковных правил. Новобрачным предписывается трехдневное воздержание во славу Святыя Троицы; весь первый день они должны «проводить в духовных песнях» (21, 23). Это «духовное житие», монашеское мировоззрение резко противоречило новому «светскому житию», светскому мировоззрению, которое лежало в основе петровской культурной реформы. П. Н. Милюков с этой точки зрения метко противопоставляет «Завещание отеческое», оконченное в 1719—1720 гг., «Юности честному зерцалу», изданному в 1717 г. Посошков знает о новом светском мировоззрении и для сильнейшего обличения его с единственно доступной ему церковной точки зрения, тесно сливает его с учением «еретика проклятого, Мартина Лютера». «Ныне мнози из русского народа, говорит он, научившася от иноземцев, от правые своея древния веры в лютерское зловерие начинают склонятися и от всескверного Мартина Лютера уставленные, слабые, и роскошные, и весьма развращенные законы начинают принимати» (3). По этим новым «законам» светского жития, или по Мартинову толкованию: «еже есть на свете, то все чисто и свято… и греха ни в чем несть» (136). Это житие — «роскошное, легкостное и сладостное» (135) и представляет полную противоположность «узкому и прискорбному пути, иже вводит в царство небесное» (39); по новому учению можно «до полунощи, иное же и до самого света, в скакании и танцовании без сна проводити… и пить с музыками и карты играти» (4). Значительная часть «Отеческого Завещания» посвящена резкой полемике с лютеранством и повторяет главу о лютерах «Зеркала очевидного». Вся сила полемики здесь, также, как в «Зеркале», состоит в резкости порицания. Особенно упрекает он Мартина Лютера в «блудной скверне», называет его волком адским (вместе с Кальвином), законопреступником, ростригой, еретиком проклятым, сластолюбцем, уподобляет его «самому диаволу» (126), говорит, что «в лютерском законе сокровен великий яд адского аспида» (136), учеников его уподобляет «бессловесным свиньям» и проч. (138). Лютер отвечает и за атеиство, и за учение «проклятого Каперника, Богу суперника»: «О презельного лютерского безумия: тягостную землю подъяша на воздух, от кентра земного, идеже была от Бога сотворена, вознесоша на высоту небесную и со звездами ю уравниша и планетой ю нарекоша»… (129).
Старо-церковное мировоззрение Посошкова тесно связано с крайним суеверием. Он вполне верит в лечебную силу колдунов и шептунов, и запрещает пользоваться ими в беде и в болезни, но только потому, что они помогают «дьявольской силою». Господа ради П. просит сына не верить ни в какие приметы и встречи, но тут же советует, как бы для того, чтобы парализовать вредное влияние встреч, непременно, выходя из дому, перекреститься и первым трем встречным нищим раздать три пенязя. (143, 144). Вера в силу дьявола составляет важный пункт мировоззрения Посошкова и обосновывает необходимость постоянно помнить о Боге, молиться и креститься. Примерами из житий он показывает, как человеку всюду грозит бесовская прелесть; небрежную молитву перехватывают «воздушные демоны». «Диавол вельми естеством тонок и проницателен есть, иже сквозе железо проходит», но утешение в том, что он «в человека без диры внити не может» и прикасается и вредит только тому, кто не соблюдает заповедей Божьих и приказаний своего духовного отца (54).
Другая характерная черта религиозных воззрений Посошкова состоит в пристрастии к внешней, обрядовой стороне религии. Проф. Царевский полагает даже, что он в этом отношении «далеко заходит в область староверческого направления», что он «с не меньшим упорством гонялся за обрядом, как и за одушевлявшим его смыслом, в регламентации выражений внешнего богопочтения и нравственных поступков постоянно переходил в древнерусскую крайность точнейших и подробнейших предписаний». П. Н. Милюков точно также упрекает П—ва в крайнем пристрастии к обряду, и в том, что он разделял отчасти народный фетишизм. Упреки эти несколько преувеличенны. Действительно, давая наставления о том, как исправлять утреннее правило, П. подробно говорит, какие следует читать молитвы, сколько класть поклонов после каждой молитвы и какие класть поклоны, земные или до пояса, смотря по празднеству дня. Но если обратить внимание на общий смысл 4-й главы, в которой изложены эти наставления в связи с общими религиозными поучениями, то нельзя не признать, что П. никак не преувеличивал значения этих обрядностей и не настаивал на их регламентации. Свое утреннее правило он описывает только в качестве примера: «правило свое настоящее исправляй, елико уставлено будет от отца твоего духовного или и от своего изволения» (62). Он останавливается на числе поклонов не потому, чтобы придавал им исключительное значение, а потому, что он во всем любил порядок и правила; точно так же, как, рассуждая о необходимости в канцеляриях писать уписисто, чтобы не было лишней истраты бумаги, он говорит, что на странице следует писать по 40 строк, а в записных книгах не меньше 50 (175). Если, говоря о кратких молитвах пред образами разных святых, П. упоминает (только упоминает), что св. Власию надо молиться о благополучении, а св. Варваре — об избавлении от нечаянной смерти и болезни (75), то это еще не дает оснований для обвинения в народном фетишизме. Вся 4-я глава, напротив того, представляет собой горячую и убежденную проповедь против фетишизма и против обрядности, не осмысленной верой и разумением. Если П. предписывает Божьему образу ставить свечу больше, чем образам святых угодников, и класть тем и другим различные поклоны, то он настаивает на этом с полемической целью, протестуя против воззрений многих людей «в простом народе», «иже образу Божию поклон творят в пояс, Николая же чудотворца образу, такожде и иных святых образам поклоны творят до земли и свечи бóльшие и множае их наставляют» (95). Настойчивое требование сознательной молитвы, разумной обрядности, и, главное, доминирующая во всей книге проповедь евангельских истин: непротивления злу, христианской любви и смирения показывает, что Посошков возвысился над староверческим обрядовым пониманием религии. Он требует непременно «внимания и богомыслия» при чтении молитв. «Егда бо речеши «Отче наш иже еси на небесех», тогда мысль свою возведи на небо и умными своима очима зри самого Бога на херувимах сидящего» (62). Таким образом объясняет он строфа за строфой главнейшие молитвы и предостерегает: «о чем молитися языком, а ума своего в ту молитву не простреши и мысли своея на небо к самому Богу не возведеши, то ты будеши яко бездушный бубен: что гремиши, того и сам не ведаеши» (99). Бог — столь же метко объясняет он дальше — «не от языка, не от гортани требует молитвы, но от сокрушенного сердца и чистого ума, возведенного на небо пред самого Бога» (111). Настойчиво высказывается П. против особого поклонения чудотворным иконам: «Ты, сыне мой, не ищи особливого образа чудотворного, но веждь, яко всяким образом силен есть Бог чудеса творити по вере» (94). Вся чудеса по вере молящегося бывают. «Сие бо людие не от великого разума творят, еже единого изображения, единого и именования, един образ нарицают чудотворным, а другой такового же изображения нарицают нечудотворным… Бог ни краски, ни дерево, ниже художество прославляет, но прославляет образ за первообразное, и за надписание имени Его святого» (91).
В своей воодушевленной проповеди евангельской морали Посошков нередко обнаруживает черты своего века. «Желание освежить и согреть жизнь верой — как замечает П. Н. Милюков — постоянно (вернее «не раз») вступает у него в бессознательный компромисс с житейской практикой «Домостроя» и с религиозным мировоззрением киевского Патерика. Говоря о брачной жизни, он находит, что «то добро и свято, еже бы оба из воли и из любви сошлись», как уже требовал петровский закон; он находит, что невесты не лошади, чтобы их сватать по нескольку одновременно. Но, однако, знакомиться с невестой он не дозволяет, а разрешает только взглянуть за нее ненароком, где-нибудь у церкви или на переходе. В воспитании детей он безусловно становится за сторону ветхозаветной педагогии». Черты XVII века обнаруживаются и в крайне жестокой нетерпимости Посошкова к раскольникам и иноверцам. Тут он совершенно забывает о своей евангельской морали и требует, чтобы упорствующих в расколе «предавали огню» (308). В «Книге о скудости и богатстве», требуя смерти богохульникам, он ссылается на закон Моисея. Любопытно, что в одном из списков книги, кто-то в приписке против этих слов вспомнил о законе Христа: «осмотрись старичок и эту речь вонми: несть грех побеждающ Божие человеколюбие» (62).
Религиозно-нравственная проповедь в «Отеческом Завещании» переплетается с предположениями о реформе различных церковных и гражданских порядков. Уже в первых своих доношениях Стеф. Яворскому П. предлагал пользоваться для борьбы со злом обоими этими средствами. Наряду с изданием поучений для народа он проектировал меры для исправления священников. Борясь с расколом увещаниями в «Зеркале», он в то же время, для совершенного искоренения «адских волков, врагов Христовых», обращался к церковной власти и в третьем письме к митрополиту Стеф. Яворскому (напис. до 1710 г.) предлагал завести по всем приходам церковные книги: родильные, крестильные, исповедальные и проч., чтобы обнаружить всех, уклоняющихся от таинств.
Вскоре по окончании «Отеческого Завещания» П. принимается за третье свое большое сочинение, «Книгу о скудости и богатстве», которую посвящает всецело той теме, которой касался в своих доношениях и в своем религиозно-нравственном труде, а именно — реформе церковных и гражданских уставов. П. работал над ним в преклонном возрасте, три года, 68—70 лет от роду, будучи к тому же занят «многосуетными» промышленными делами. Он предназначал свой труд лично для самого Государя, решив довести до его сведения о всей той «неправде», о всех тех «неисправностях», которые он видел кругом, и о тех мерах, какими можно было бы помочь злу. Он не скрывал от себя опасность, какой грозила ему откровенная, резкая речь о всех общественных и государственных неустройствах. Не раз он сам пугался своей смелости и оговаривался: «Не постави, Господи Боже мой, сего моего словесе в осуждение, еже дерзнул поносительно на пастырей своих писати» (10), или «страшен ми сей глагол, что дерзнул о таком деле великом писати, но презельная моя горячесть понудила мя на сие дело» (215). Он просил Петра никому не открывать его имени: сильные люди, ябедники и обидчики, «не попустят мне и малого времени на свете жить и потому буду я сам себе убийца».
Толчок к составлению «Книги скудости и богатства» дала, по-видимому энергичная преобразовательная деятельность Петра I.
Но первые мысли об общих реформах, однако, явились у него очень рано, в самом начале преобразовательной деятельности Петра I. Это ясно видно из одной неизданной, хранящейся в Государственном Архиве, рукописи П., написанной, по всей видимости, до первого его доношения митр. Стеф. Яворскому, т. е. до 1704 г. От этой записки уцелело только начало (м. б. она и не была окончена), указывающее, что П. тогда уже задумывал работу, по широте содержания одинаковую с «Книгой о скудости и богатстве». «Аще кто восхощет — так начинает ее П. — умными очима воззрети на житие наше православно российское и на вся поведения и дела наша, то не узрит ни во единой какой-любо вещи здравого дела». Указав прежде всего на то, что около благочестивой веры нет забрала твердого и пастырей бодрых, которые поражали бы волка, грядуща до стада Христова («днесь мы вси не токмо от самых волков, но и от малейших волченят оборониться не можем»), П. говорил, что точно также «ниже во гражданском, ниже в поселянском, ни в воинском, ни в судейском, ни в купецком, ни в художном, ниже в самых скитающихся на улицах нищих, — и не вем такого дела или вещи какой, еже б пороку в ней не было. Несть в нас целости от главы, даже и до ногу, и живем мы всем окрестным государствам в смех и в поношение. Вменяют они нас вместо мордвы, а и чуть что и не правда их, понеже все у нас худо и непорядочно». Тут же, в этом широком вступлении П. указывает и на возможность «за помощию Божией вся неисправы исправити», все «кривины исправити и насадити правду, что всем во удивление будет». Преобразовательные стремления Петра в то время, когда П. писал свою записку, очевидно, еще не вполне определились, а личный характер царя был ему неизвестен, и поэтому для осуществления коренных реформ П. предлагает «великому государю» прежде всего избрать, так сказать, диктатора: «избрать на такое дело разумного и желательного человека и власть имеющего таковую, чтоб ему никто из великих людей противен не был, но и духовного чина на его б волю склонялися».
«Книга о скудости и богатстве» писалась много лет спустя после этой записки — в 1721—1724 гг., когда Петр I энергично проводил свои реформы, склоняя всех на свою волю, явившись как бы тем самым «разумным и желательным человеком», которого ожидал П. К его преобразовательной деятельности П. относится весьма сочувственно, хотя и не потому, чтобы он ценил самые его реформы, но потому что в указах его узнавал «явного правдолюбца», видел ту же «презельную горячесть» к общему благу, которая заставляла самого П. трудиться под своими книгами, «нужду свою домовную презрев». «Видим мы вси, — писал он, — как великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного: он на гору аще и сам — десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет? И аще кого он и жестоко накажет, ажно на то сто готово» (95). «Откуду ни посмотришь, — нет у великого государя прямых радетелей, но все судьи криво едут» (92). За «явное правдолюбив» Петра П. даже закрывал глаза на те стороны его деятельности, которые должны были оскорблять его старомосковское церковное мировоззрение, и многих людей того же образа мыслей сделали ярыми ненавистниками Петра I. П. не мог не знать, что Петр является главным виновником распространения в России нового светского мировоззрения, против которого, как против люторской ереси, боролся П. в «Отеческом Завещании», что Петр вводит ненавистные ему «вечеринки с богомерзкими танцами», что он весьма близок к нечестивым иноверцам, хотя, входя в церковь, как бы прямо следуя «Отеч. Завещанию», снимает парик. Ради общего блага он делал уступку своей строгой морали, подобно тому, как сыну своему разрешал, не имея содружия с нечестивыми иноземцами, знаться с ними «легкостно, ради каковы потребы гражданские» (188).
Высоко ценя в Петре В. его «явное правдолюбие», его добрые намерения, он находит его преобразовательную деятельность совершенно безуспешной. Сочувственно говоря о тяжких трудах Петра, он нигде не хвалит тех или других из его реформ и особенно настаивает на том, что изданные им указы не достигают цели: «Се бо колико новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древностная неправда одолевает» (96). Он как будто бы даже совсем не знает о многих законах Петра, так как, рассуждая о тех вопросах, которые Петр пытался уже разрешить так или иначе, он не говорит ни слова о соответствующих указах (как напр. о сенате, коллегиях, майорате, военной реформе), хотя и пользуется многими из введенных Петром новых иностранных терминов. Вполне сочувствовал П. также и главному основанию всей преобразовательной деятельности Петра — заимствованиям у иностранцев. Он признает, что у иностранцев «все их житейские уставы весьма добры, кроме веры» («Зеркало», гл. 23), и нередко указывает на заслуживающие подражания добрые немецкие порядки. Ho, сознавая необходимость заимствования y иностранцев их добрых житейских уставов, П., однако, по реформам Петра не понял всего, их превосходства и необходимости прежде каких бы то ни было рассуждений внимательно ознакомиться с иноземной жизнью. Об этой жизни он знает чрезвычайно мало для серьезного человека, жившего в Петербурге, переполненном иностранцами в петровское время: или он приезжал сюда лишь на короткое время, или избегал знакомства с иноземцами, как ненавистными ему еретиками. Об иноземных уставах он судит только по неопределенным слухам, как напр. о цехах и о патентах. «Слух есть про иноземцев», «а сказывают про иноземцев», — так он сам указывает источники своих сведений. При этом, наравне с немецкими уставами, он рекомендует и турецкие, обнаруживая тем самым малое свое знакомство с теми и другими. Так, советуя при составлении нового Уложения заимствовать статьи из немецких судебников, он находит необходимым перевести также и «турецкий судебник и прочие их судебные и гражданского устава порядки переписать» и принять из них «сличные нам», причем даже замечает, что, как слышно, «всякому правлению расположено у них (басурман) ясно и праведно, паче немецкого правления» (75).
Столь малое знакомство с иноземными порядками, также как строго церковное мировоззрение клало резкую грань между П. и Петром I с его ближайшими сотрудниками, которые основывались в своей деятельности на знакомстве с западной жизнью и усвоили вместе с иноземными учреждениями также и иноземное светское мировоззрение. Главным источником преобразовательных планов Посошкова является критика русской действительности, основанная на широком знакомстве с ней. Во многих случаях, когда злу можно было помочь лишь коренной реформой, по урокам запада, как делал Петр, П. в своих проектах не выходит из круга идей Уложения царя Алексея Михайловича и ограничивается мерами, бессилие которых выяснилось еще в предшествовавшем веке. В этом отношении, также как по своему миросозерцанию, он является вполне человеком XVII века; стремление к реформам и смутное сознание превосходства иноземных уставов не противоречит этой характеристике, так как московская Русь также постоянно реформировала старые порядки и училась, сколько могла, у иноземцев. В противоположность западникам: Петру и его ближайшим сотрудникам, П. был типичным московским прогрессистом.
Эти черты Посошкова важны для изучения как московской культуры, так и общества петровской эпохи. Как видно из не так давно открытых проектов разных лиц петровского времени, он был типичным представителем особой сильной партии сторонников петровской реформы, которые одинаково с ним сохраняли церковное мировоззрение, понижали настоятельность реформ, но лишь понаслышке были знакомы с Западом, и в обсуждении реформ поэтому исходили из критики русской современности. Проекты неизвестного автора «12-ти статей», Ив. Филиппова, вице-губернатора В. Ершова и других во многом сходятся с проектами Посошкова, а некоторые наблюдения и предложения их поразительно с ними совпадают. "Книга скудости и богатства, однако, значительно превосходит все эти проекты богатством и разносторонностью содержания, литературным талантом и в особенности оригинальными теоретическими рассуждениями.
«Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление, от чего приключается напрасная скудость и от чето гобзивитое богатство умножается» закончена была 24-го февраля 1724 г. (В доношении Петру об этой книге Посошков называет ее несколько иначе: «Книгой скудости и богатства»). Содержание ее весьма сбивчиво распределено на 9 глав: этому числу глав, «трикратному трикратию», придается символическое значение, также как трехлетнему писанию книжицы. Цель ее — полное преобразование, обновление России. По исполнении предложенных в ней мер «вся наша великая Россия — говорит П. — обновится как в духовности, так и в гражданстве». Автор рассуждает в ней 1) о суде и управлении, полицейских мерах и финансах (налогах и пошлинах, регалиях соляной, винной и монетной), 2) и в особенности о торговле и промышленности (гл. IV и V о купечестве и о художестве), 3) о крестьянах и помещиках (гл. VI—VIII), о духовенстве и войске (гл. II). В общих чертах книга обсуждает два предмета: 1) всенародное обогащение, составляющее истинное царственное богатство, а в связи с этим и пополнение царской казны (царский интерес) и 2) истребление всякой неправды и неисправностей. Эти два предмета: «богатство» и «правда» Посошков сознательно объединяет под общим заглавием («Книга скудости и богатства»), так как в «истинной правде» видит «невещественное богатство» и находит, что «без насаждения правды» нельзя «народ весь обогатить» (стр. 1—3).
О «закоренелой древней неправде», о недостатках суда и управления П. пишет особенно горячо не только потому, что бесправие составляло вопиющее зло времени, но и потому, что ему не раз в жизни пришлось потерпеть от неправды. Он приводит несколько ярких примеров из собственной жизни. Вот, например, в 1719 г. подает он челобитную о разрешении построить винокуренный завод кн. Д. М. Голицыну; это, по отзыву П., один из лучших правителей, и к тому же лично знающий челобитчика. И что же? «неведомо ради чего» П. берут под караул и держат целую неделю: «А я, кажется, и не последний человек, и он, князь Д. М., меня знает, а просидел целую неделю ни за что. Кольми же паче коего мизирного посадят, да и забудут» (49). — В 1721 г. один полковник в Новгороде, в канцелярии провинциального суда без всякой вины П—ва, бранит его скверной бранью, называет вором и «похваляется посадить его на шпагу». П. подает челобитную, но не может сыскать суда. «Как же, — заключает он свой рассказ, — сыщет суд, кто мизирнее меня? Только что о обидах своих жалуйся на служивый чин Богу» (35). Эта неправда, по мнению П., гибельно влияет на все народное благосостояние. «В немецких землях, — говорит он, — вельми людей берегут, а наипаче купецких людей: и того ради у них купеческие люди и богаты зело. А наши судьи нимало людей не берегут, и тем небрежением все царство в скудость приводят» (71). И пока не устроится в России прямое правосудие, то «никакими мерами от обид богатым нам быть, яко и в прочих землях, невозможно, такожде и славы добрые нам не нажить: понеже все пакости и непостоянство в нас чинится от неправого суда и от нездравого рассуждения и от нерассмотрительного правления и разбоев… И крестьяне, оставя свои домы, бегут от неправды, и российская земля во многих местах запустела, и все от неправды и от нездравого и от неправого рассуждения» (87). Ввиду этого «правосудное установление — самое есть дело высокое» (22), «паче всех художеств, на свете сущих» (69). Но как же установить правосудие, как же искоренить застарелую неправду, столь красноречиво описанную? Необходимы радикальные реформы. Принятые Петром I меры недостаточны: «Се бо колико новых статей издано, а немного из них действа: ибо всех их древностная неправда одолевает» (96). Нужно совершенно изменить обветшавшие и искаженные неправыми судьями древние уставы (82), учинить «всем делам новый регул» (95): «не токмо суда весьма застарелого не рассыпав его и подробну не рассмотря не исправить, но и хоромины ветхие не рассыпав всея, и не рассмотря всякого бревна, всея гнилости из нее не очистити» (96). Московская Русь, в лице П—ва, требует от Петра I радикальной реформы и тут же сознается в своем бессилии указать ее основания. Обсуждая с полной уверенностью в своих силах вопросы церкви, нравственности, торговли и промышленности, П. в начале главы о правосудии сознается: «мой ум не постигает сего, како бы прямое правосудие устроити» (46). И это никак не потому, чтобы ему эта область была мало знакома: ему не раз приходилось судиться и вести дела в приказах, и из той же главы о правосудии, как и из «Отеч. Завещания» видно, что он досконально знал следственный и судебный процессы его времени, как и канцелярские порядки. Он понимал, что исправить эти порядки трудно, что нужен какой-то «новый регул», хотя и не сознавал, что этот регул можно найти только за границей. С оговорками о своей мизирности и простоте, П., всецело держась порядка старого судопроизводства, дает подробную инструкцию судье, в особенности настаивая на том, чтобы он был нравственным, богобоязненным человеком. Нравственное увещание поддерживается угрозой великих штрафов и жестоких казней: «невозможно правому суду установитися, аще сто, другое судей не падет: понеже у нас на Руси неправда весьма застарела… Аще бо коя и земля вельми задернет и дондеже того терния огнем не выжгут, то не можно на ней пшеницы сеяти: тако и в народе злую застарелость злом надлежит и истребляти» (86). Жестокими казнями надо вывести также и лжесвидетельство на суде: лжесвидетелям отсекать голову и на колы ставить при входе в канцелярию «и колико лжесвидетелей ни явится, всех рядом головы на коле тыкать» (57). — Для улучшения личного состава судей П. предлагает заменить «для начала» высокородных судей низкородными: потому что за людей из низких чинов, если они согрешат, никто упрашивать не будет, и они будут больше бояться: «высокородные же на уложенные уставы мало смотрят; но как кто восхощет, так и делать будет по своей природной пыхе» (86).
Недостаточность этих мер была вполне ясна для Посошкова; он говорит, что «ни милостью, ни жесточию, ни изменными судьями (т. е. переменой судей), ни иными каковыми вымыслы самые правды учинить невозможно» (87). Он понимает, что дело не в новых людях, а в новых порядках, и сам отрицает значение предшествующих своих рассуждений: «аще и самые жесточайшие казни высшим и нижним судьям чинити, а древнего уложения не изменить, и всем делам нового регула не учинить, то не можно правде в приказных делах установитися» (95). Тут, не будучи в силах наметить основания «нового регула», П., имея в виду старое, испытанное средство — земский собор, предлагает прибегнуть к «народосоветию», «многонародному совету», к «самому вольному голосу народа». Необходимо созвать выборную комиссию для пересмотра старого Уложения и всех статей и указов и для сочинения нового судебника, избрав по 2 — по 3 человека из всех чинов, от духовенства, гражданства и высокого чина, приказных людей, дворянства, купечества, боярских людей, фискалов, а также и из крестьян. Кроме русских законов, комиссия должна воспользоваться также немецкими судебниками и турецким (75, 76). Пункты, сочиненные выборными людьми, должны быть «освидетельствованы всем народом самым вольным голосом». Каким путем должно быть произведено это освидетельствование, П. не говорит и спешит оправдаться от возможного обвинения, яко бы он «самодержавную власть народосоветием снижает», объясняя, что в таком деле обойтись «без многосоветия и без вольного голоса никоими делы невозможно, понеже Бог никому во всяком деле совершенного разумения не дал, но разделил в малые дробинки, комуждо по силе его» (76, 77). При составлении нового пространного Уложения, как П. надеется, будут рассмотрены и «моего малосмыслия объявленные дела» (78). Хотя П. говорит определенно о «судебнике» и о «судебной книге», но, кажется, он по-старому тесно соединяет суд с управлением и под судебником разумеет собрание законов, также, как он часто называет всяких управителей судьями. По-видимому, его выборная комиссия должна была не только составить уложение о наказаниях и устав судопроизводства, но и обсудить реформы всего государственного управления. По крайней мере, он несколько раз говорит, что нужно вообще «изменить древние порядки» (95), что «древние уставы все обветшали и исказились» (87), что прямого правосудия не будет, «аще суду и всякому правлению, како его правити, совершенного основания письменного не учинить» (79), «аще прежде не сочинить всяким великим и малым делам расположения недвижимого сочинением особливым» (87). Предоставляя «многонародному совету» реформу суда и управления, Посошков мог проектировать только одно учреждение: «особливую канцелярию, в которой бы правитель был самый ближний и верный царю» и как «око Царево, верное око, за всякими правителями смотрел властительно» (80).
Наряду с изложенными соображениями об общей государственной реформе, особенный интерес представляют общие рассуждения П—ва о народном и царственном богатстве и о купечестве. Если речи его о радикальной реформе всех обветшавших древних уставов важны для истории общества петровского времени, то рассуждения его по основным вопросам политической экономии весьма любопытны для начальной истории этой науки и для характеристики личности П—ва, его ума. Вез малейшего влияния зарождавшейся в то время на Западе экономической науки, он самостоятельно выясняет некоторые главные начала народного хозяйства, «заслужив себе славу, как выражается Брикнер, первого русского писателя-экономиста». Рассуждения его но этим вопросам, конечно, кратки и элементарны; но столь же элементарны были опыты первых западных писателей-экономистов, и такие элементарные суждения требуют во всякой зарождающейся науке больших усилий мысли. Ясность суждений и меткость языка его весьма замечательны; «сила таланта, как замечает А. Миклашевский, становится еще более очевидной, при сравнении книги его с бедными по мысли и языку произведениями так называемых меркантильных теоретиков особенно немецких». Истинное государственное богатство, как метко разъясняет П., состоит не в финансах, а в благосостоянии народа, и государство должно пещись прежде всего о богатстве народа. а не о фискальных своих интересах. «Собранию царских сокровищ», «царскому интересу» он посвящает особую, последнюю главу, а в остальных рассуждает о «всенародном обогащении». «Не то царственное богатство — говорит он,—еже в царской казне лежащие казны много, ниже то царственное богатство, еже синклит Царского Величества в златотканых одеждах ходит, но то самое царственное богатство, ежели бы весь народ по мерностям своим богат был самыми домовыми внутренними своими богатствы, а не внешними одеждами или позументным украшением» (2); «Сие дело невеликое и весьма нетрудное, еже царская сокровища наполнити богатством…, но то великое многотрудное есть дело, еже бы народ весь обогатить» (3). «В коем царстве люди богаты, то и царство то богато; в коем царстве люди будут убоги, то царству тому не можно слыть богатому» (71). Он несколько раз различно повторяет эту мысль и близко подходит к знаменитой формуле физиократов: pauvre paysan — pauvre royaume — pauvre roi: «крестьянское богатство — царственное, а нищета крестьянская — оскудение царственное». Однако, «крестьянскому богатству» — pauvre paysan — он не придает такого первенствующего значения, как физиократы, хотя и говорит, что при правильном расположении налогов «земля» была бы «самым габзовитым (изобильным) данником великому монарху и никогда измены бы ему не было» (8). Он настаивает на необходимости заботиться о благосостоянии всех классов и все же особенное значение придает торговле, «купечеству», защищая купечество от неосмысленных людей, гнушающихся им, и говоря, что им всякое царство богатится и украшается (6, 112). При этом, подобно меркантилистам, он обращает особенное внимание на внешнюю торговлю и считает, одинаково с ними, важнейшей задачей торговой политики поощрение вывоза продуктов промышленности и ограничение привоза иностранных товаров, и мечтает о возможности скорого торжества русской промышленности над иностранной. Весьма заботится при этом П. о выгодном торговом балансе, обнаруживая ясное понятие об отношении между привозом и отпуском товаров; он настаивает на поощрении отечественной промышленности для того, чтобы при покупке иностранных продуктов «деньги из царства вон не выходили», и объясняет, что если табак у нас заведется и размножится, то «те все деньги, кои за него за море идут, все останутся у нас в Руси; а если за море отпускать, то будут деньги и к нам от них возвращаться» (132). С общей точки зрения народного хозяйства П. ценит экономическое значение времени, ценит потерю рабочих сил, требует мер против нищих и лентяев-лежебоков. Как настоящий экономист-теоретик, П. говорит о тесной связи между богатством и государственным устройством, определяя «правду», как «невещественное богатство» (см. выше).
Практического значения разнообразные проекты П—ва не имели. Как свободный мыслитель, он развивал широкие и смелые планы реформ, не соображаясь с наличными средствами государства, и требуя таких глубоких и разносторонних преобразований, какие не под силу были даже и Петру Великому. Рядом с важными реформами, он часто придает большое значение и мерам малосущественным, как, например, установлению различных форменных одежд для всех классов. В бюрократической опеке и регламентации, свойственных эпохе, он доходит до крайних пределов. Среди различных проектов П—ва обращают на себя внимание многие его мысли, которые далеко опережали время и осуществлены были или много десятилетий спустя, или не исполнены и до сих пор, составляя очередные задачи нашего времени. Еще в 1840-х годах, «Книга о скудости и богатстве» печаталась с большими цензурными затруднениями, так как в ней идет речь о возможности освобождения крестьян. «крестьянам помещики не вековые владельцы, того ради они не весьма их берегут, а прямый их владетель Всероссийский Самодержец, а они владеют временно» (183). Для своего времени П. находил необходимым совершенно и навсегда отделить крестьянские земли от помещичьих и точно определить размеры крестьянских повинностей. Лишь через 70 лет правительство сделало первую слабую попытку ограничения помещичьей власти в этом направлении законом о числе барщинных дней. Военные писатели удивляются мыслям П—ва по военному делу, также далеко опережавшим свое время: «Нельзя не подивиться сметливости П—ва: он, вопреки мнениям лучших тактиков своего времени, восстает против бессознательных действий плотно сомкнутого строя и высказывает мысль об одиночном развитии солдата, — мысль, которую стали осуществлять не только у нас, но и во всей Европе, еще в слишком недавнее время» («Военн. Сборн.» 1859). Рассуждения П. о рациональном лесном хозяйстве весьма замечательны потому, что даже на Западе наука лесоводства развилась позднее появления его книги: в наблюдениях и предложениях его о рыболовстве Брикнер указал целый ряд совпадений с научным исследованием Бэра и с рыболовным уставом 1859 г. Из многих мыслей П., которые и в наши дни, 180 лет спустя после появления «Книги о скуд. и бог.», не потеряли своего жизненного значения, указать достаточно на его проект всеобщего обязательного обучения: «Паки немалая пакость крестьянам чинится и оттого, что грамотных людей у них нет… Я чаю, не худо бы было так учинить, чтобы не было и в малой деревне безграмотного человека, положить им крепкое определение, чтобы безотложно детей своих отдавали учить грамоте, и положить им срок года на три или на четыре» (176).
Сочинения Посошкова в XVIII веке были довольно широко распространены в списках; в настоящее время известно 6 списков «Книги скудости и богатства». В 1752 г. книга эта была переписана для Академии Наук по предложению Ломоносова, который, видимо, интересовался Посошковым и в 1756 г. предложил Академии снять копии также с рукописи трех его доношений митроп. Стефану Яворскому. В 1772 г. Новиков упомянул о П—ве, как авторе «Книги скудости и богатства», в «Опыте историч. словаря о росс. писателях». В 1793 и 1815 гг. впервые напечатаны были две небольших записки П—ва, а главные его сочинения впервые появились в 1842, 1863 и 1873 гг.
Записка «О ратном поведении», 22-го августа 1701 г., напечатана в книге: «Россиянин прошедшего века, или предложение Ивана Посошкова боярину Ф. А. Головину 1701 г.; с присовокуплением Отеческого завещательного поучения посланному для учения в дальние страны юному сыну, писанное в 1708 г.». Иждивением Ф. Розанова. М. 1793. Вторично по автографу П—ва напечатана Погодиным в Сочинениях П—ва, 1842 г. Второй автограф первоначальной, неполной редакции издан С. А. Белокуровым в «Чт. Общ. Ист. и Древн. Росс.», 1888 г., кн. 2, и в его «Матер. для русск. истории», М. 1888 г., стр. 522. (Это издание, между прочим, важно тем, что восстанавливает пробел рукописи, напечатанной Погодиным: стр. 265 «амалики»).
Три письма или доношения митроп. Стефану Яворскому. Первое из них, 1704 г., о необходимости составить и издать поучение о вере для народа, напечатано впервые К. Калайдовичем, под названием «Доношение Ивана Посошкова», в сборнике «Русские Достопамятности», изд. Общ. Ист. и Древн. Росс., ч. I., М. 1815. Вновь издано М. Погодиным, в «Сочинениях И. П—ва». М. 1842 г. — Второе доношение, об устройстве академии и епархиальных училищ и других мерах для улучшения священного чина (напис. до 1708 г.) и третье, о заведении церковных приходских книг для искоренения расколов и ересей (напис. до 1710 г.), впервые напечатаны вместе с первым доношением, в 1899 г. в «Изв. Отд. русск. языка и словесн. Импер. Акад. Наук», т. IV, кн. 4, стр. 1411 (и отдельно): «Сборник писем И. Т. Посошкова к митр. Стефану Яворскому, сообщил В. И. Срезневский». Раньше они были известны по подробному обзору их содержания в статье Е. Прилежаева: «О двух неизд. сочин. П—ва» — «Христ. Чтение» 1878 г., № 1, 2 и по выдержкам в статье А. Брикнера: «Мысли П—ва о религии и церкви» — «Русск Вестн.» 1878 г., № 6.
«Книга о скудости и богатстве» напечатана в изд. «Сочинения Ив. Посошкова, изданы на иждивении М. Обид. Ист. и Древн. Росс. M. Погодиным». M. 1842 г. Здесь же помещены, как помянуто выше, Записка о ратном поведении и первое доношение митр. Стефану Яворскому. Кроме того, здесь помещено ошибочно приписанное П—ву небольшое «Отеческое завещательное поучение посланному для обучения в дальние страны юному сыну» (напеч. раньше в помянутом выше изд. Розанова 1793 г.) Что оно не могло быть написано П—вым, выяснил Брикнер в ст. «О некоторых сочинениях, приписываемых П—ву» — «Русск. Вестник», 1874 г., № 8, стр. 798.
«Зеркало очевидное», в его сокращенной редакции, под заглавием «Зерцало безыменного творца, на раскольников обличение», напечатано M. Погодиным во 2-й части «Сочинений Ив. Посошкова». M. 1868 г. В приложении Погодин напечатал записку 1725 г. М. Аврамова, ошибочно приписав ее П—ву, и в предисловии сам оговорил свою ошибку. (Эта записка под названием: «Два неизвестные проекта П—ва» раньше была издана И. К. Куприяновым: «Отеч. Зап.» 1856 г., № 3, т. CV, стр. 59—73). — Полная редакция «Зеркала» издана пока не вполне: «Зеркало очевидное И. Т. П—ва. Редакция полная, по рукописному списку, хранящемуся в библ. Казанской духовной академии. Изд. проф. А. Царевский. Вып. I, Каз. 1898 (глава I—XIV). Продолжение, выпуск II, глава XV—XVIII в приложении к «Правосл. Собеседнику» 1904 г., № 1—4. Обозрение ее и обширные выписки из 23-й главы против протестантов помещены в исследованиях А. А. Царевского и Е. М. Прилежаева (см.).
«Завещание отеческое» по неполной рукописи, содержащей только первые 6 глав, напечатано A. H. Поповым: «Завещание отеческое к сыну, Сочин. И. Посошкова», M. 1873 г. Полная редакция все 9 глав изданы комиссией для описания Архива Свят. Правит. Синода: «Завещание Отеческое, сочин. И. Т. Посошкова, новое изд., дополненное вновь открытой половиной Завещания», под редакцией Е. М. Прилежаева, СПб. 1893 г.
«Письмо о денежном деле», поданное правительству до 1701 г., известно единственно из слов П—ва о нем в доношении о ратном поведении (Сочинения, 1843 г., стр. 291). — «Доношение о новоначинающихся деньгах» 1718 г., известно также единственно по сообщению П—ва о нем в «Книге скуд. и бог.» (Сочинения, 1843 г., стр. 250, 255. См. выше, в тексте). Цитированное в тексте по рукописи Госуд. Арх. доношение, написанное до 1704 г. (о поправлении всех неисправ) известно было доселе лишь по краткому и неопределенному сообщению П. Пекарского о «собственноручном представлении П—ва к неизвестному лицу о необходимости распространения в русском народе сведений о благочестивой вере» («Зап. И. Акад. Наук» т. V, кн. 1, 1864 г., стр. 242). Пекарский так обозначил ее содержание, потому что Посошков после широкого вступления о реформах вообще рассмотрел в этой, явно неоконченной, записке только первый из намеченных им вопросов, а именно вопрос о том, как «уплести» оплот благочестивые веры добрым мастерством, дабы сквозь его скважин не было».
Это доношение, вместе с несколькими неизданными и отчасти цитированными в этой статье бумагами П—ва из Госуд. Архива, печатается мной в «Изв. Отд. рус. яз. и слов. Импер. Акад. Наук» 1904 г. Хранящаяся в библиотеке Академии Наук «Книга о размерении земли пашенной». Списана при Академии Наук 1755 г. (Каталог Соколова 1818 г. № 105) совершенно неправильно приписывается П—ву и представляет собой «книгу сошного письма XVII века».
Биографические сведения о П—ве извлекаются в значительной части из его сочинений. Весьма важный материал дают его деловые бумаги, сохранившиеся в делах Тайной канцелярии Госуд. Архива и напечатанные Г. В. Есиповым («Иван Посошков» в «Русском Слове», 1861 г., № 6), и Погодиным, по копиям Пекарского, в предисловии ко 2-й части сочинений П—ва. На основании этих данных и некоторых других составлен биографич. очерк П—ва М. Погодина в предисловии ко 2-ой части его «Сочинений». Весьма обстоятельная биография, основанная главным образом на тщательном пересмотре того же материала, помещена в предисловии Е. М. Прилежаева к «Отеч. Завещанию» (см. выше).
Библиография, касающаяся П—ва, чрезвычайно обширна. «Список статей о П—ве» (83 № помещен И. С. Ремезовым в «Мат. для ист. нар. просв. в России. Самоучки». СПб. 1886 г. Обстоятельные библиографические указания, с обзором всех сочинений и биографией, приведены в помянутом предисловии Е. Прилежаева к «Отеч. Завещанию». Укажу здесь лишь главнейшие труды: A. Брикнер, Иван Посошков, ч. I: П—в, как экономист. СПб. 1876 г. (перепечатка из «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1875 г., № 9, 10, 1876 г., № 1—5, 7). Его же, Мнения Посошкова, М. 1879 г. (из статей: Мнения П—ва о войске, о судопроизводстве и законодательстве: «Русск. Вестн.» 1879 г., № 3, 6). Его же, Iwan Possoschkow, Ideen und Zustände in Russland zur Zeit Peters des Grossen. Leipzig. 1878 г. — A. Царевский, Посошков и его сочинения, M. 1883 г. — H. H. Обручев, Обзор рукоп. и печ. пам., относ. до военного искусства в России — «Воен. Журн.» 1853 г., № 5 и отд.; К. Кемниц, Предположения о лучшем устройстве русск. войска, сделанные в нач. XVIII стол.— «Военн. Сборник», 1859 г., № 4; Е. П. Карнович. Крестьяне и помещики по идеям И. П—ва, русского мыслителя в нач. XVII в. — «Соврем.» 1858 г., № 10, прилож. IV. — И. Т. Тарасов, Иван Посошков — «Юридич. Вестн.» 1880 г. № 10, стр. 179; В. И. Семевский. Крестьянский вопрос в России, СПб. 1888 г., стр. 182—183. — А. Н. Пыпин, Истор. русск. литер., т. III, изд. 2, 1902 г., стр. 211; П. Н. Милюков, Очерки по ист. русск. культ., ч. III, вып. 2, 1903 г., стр. 197. — Н. П. Павлов-Сильванский, Проекты реформ в зап. соврем. Петра В., 1897 г., гл. V, VI.