Пытки (Дорошевич)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Пытки |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 224. |
Существуютъ ли у насъ пытки?
Рѣчь идетъ не о «рижскихъ застѣнкахъ».
Я говорю о «правосудіи», а не о «расправѣ».
Рѣчь идетъ «о временахъ мирныхъ».
— Существуютъ ли у насъ въ обыкновенное время въ уголовныхъ дѣлахъ пытки?
Всякій судейскій съ негодованіемъ отвѣтитъ:
— Пытки въ Россіи уничтожены еще въ концѣ XVIII вѣка.
А вотъ что отвѣчаютъ факты.
Въ Одессѣ разбиралось дѣло объ убійствѣ банкира Лившица.
На скамьѣ подсудимыхъ сидѣло трое убійцъ:
— Томилинъ, Павлопуло, Львовъ.
А въ числѣ свидѣтелей фигурировало около двадцати, которые сознались:
— Въ убійствѣ банкира Лившица.
Увѣрили, что это:
— Именно они!
Въ свое время разсказывали всѣ подробности:
— Какъ убивали.
На судѣ установился прямо «церемоніалъ» допроса этихъ свидѣтелей.
Предсѣдатель. Свидѣтель (или свидѣтельница), что вы знаете по этому дѣлу?
— По этому дѣлу я ничего не знаю.
Предсѣдатель. Г. товарищъ прокурора, не имѣете ли вопросовъ?
Тов. прокурора (заглянувъ въ дѣло, тихо, даже какъ будто слегка сконфуженно). Вопросовъ не имѣю.
Предсѣдатель. Гг. защитники!
Защитникъ. Скажите, свидѣтель, вы сознавались въ убійствѣ покойнаго Лившица?
— Да, сознавался (сознавалась).
— И разсказывали всѣ подробности, какъ вы убивали?
— Да.
— И всѣ эти подробности потомъ оказались ложными?
— Да, ложными.
— Скажите, вы знали банкира Лившица?
— Въ жизни не видывалъ.
— Знали расположеніе его квартиры? Гдѣ онъ живетъ, по крайней мѣрѣ?
— Говорю вамъ, что даже имени его не зналъ. Вотъ, когда въ газетахъ прочли, что его убили, тогда только и узналъ (узнала), что былъ въ Одессѣ банкиръ Лившицъ.
— Почему же вы сознавались въ убійствѣ человѣка, котораго никогда въ глаза не видали?
Предсѣдатель нѣсколько разъ порывался:
— Г. защитникъ…
Но дѣло было такъ возмутительно, что даже у предсѣдателя не поворачивался языкъ сказать:
— Это къ дѣлу не относится.
Хотя это и могло не нравиться мѣстному «начальству».
А «начальствомъ», истиннымъ «начальствомъ», «начальствомъ надъ всѣми начальствами» считались Министерство Внутреннихъ дѣлъ и все, что отъ него.
— Меня такъ въ полиціи били, — отвѣчали какъ одинъ всѣ эти свидѣтели, взведшіе на себя такой страшный поклепъ, — такъ били, что въ чемъ угодно готовъ былъ сознаться!
А одна изъ свидѣтельницъ быстро распахнула кофточку и показала прямо зіяющія раны.
— Я и до сихъ поръ гнію отъ этихъ побоевъ! — завопила она.
И это черезъ два года!
Предсѣдатель только нашелся замѣтить:
— Свидѣтельница, потрудитесь вести себя прилично.
Дѣло было такъ.
Въ центрѣ города было совершено преступленіе, взволновавшее всю Одессу.
Однажды утромъ нашли банкира Лившица задушеннымъ. Его кухарка лежала въ кухнѣ связанною.
Несгораемый шкапъ былъ не тронутъ. Убійцы ничего не взяли. Что-то случилось. Очевидно, имъ помѣшали.
— Чтобы было разыскано!
И полиція «дѣятельно принялась за розыски».
Хватали направо, налѣво.
И вскорѣ оказалось на дознаніи столько сознавшихся и столько оговоренныхъ, что у полиціи голова пошла кругомъ.
Всѣ сознавались, и всѣ показанія противорѣчили другъ другу!
На одномъ всѣ «спотыкались».
И концы въ воду. Слѣдовъ никакихъ.
— Если бы деньги взяли — плевое дѣло найти! — говорила полиція. — Пойти по вертепамъ, по притонамъ. Навѣрное, гдѣ-нибудь, подлецъ, полупьяный сидитъ по четвертному билету на чай швыряетъ. Дальше не уйдетъ! Себя обнаруживаетъ.
А тутъ:
— Слѣдовъ никакихъ!
Городъ возмутился. Начальство возмутилось.
Показываетъ подробно:
— Когда, съ кѣмъ, какимъ образомъ убивалъ!
Но описать расположеніе комнатъ не можетъ.
Вретъ такое, — ничего даже подходящаго.
То же и съ наружностью Лившица.
— Самъ своими руками душилъ! Помогали такой-то, такой-то.
А дойдетъ до вопроса:
— А какой изъ себя былъ Лившицъ?
Ничего похожаго.
Приходилось слѣдователю имъ же доказывать:
— Врете на себя!
Многіе даже и послѣ этого не хотѣли во враньѣ сознаваться.
Стояли на своемъ:
— Сказалъ, что я. Я и есть. Я убилъ.
На судѣ ихъ спрашивали:
— Что же заставляло васъ такъ запираться на свою голову?
Отвѣтъ былъ одинъ и тотъ же:
— Изъ боязни. Боялся (боялась), опятъ полиціи отдадутъ. На дознаніи говорили: «Отречешься отъ показаній, скажешь: „били!“ — помни, опять къ намъ для дополнительнаго дознанія попадешь. Тогда ужъ не прогнѣвайся». Лучше въ каторгу!
Дѣло среди этихъ «чистосердечныхъ сознаній» запуталось такъ, что потеряли надежду его и распутать.
Пока, наконецъ, истинные виновники не нашлись совершенно случайно.
Одинъ изъ нихъ, — Павлопуло, — былъ даже возвращенъ съ дороги на каторгу. Онъ успѣлъ ужъ попасться въ другомъ городѣ, по другому дѣлу, и «заслужилъ каторгу».
На судѣ открылась вся картина истязаній.
Было тяжело дышать, слушая.
Словно присутствовали при процессѣ въ XVII вѣкѣ.
Подсудимая Хана Луцкеръ, сообщница въ убійствѣ, ничего не слышала.
Приходилось кричать.
А въ дѣлѣ были показанія:
— Луцкеръ шепнула: «пора». Я шепнулъ Луцкеръ: «подожди здѣсь».
— Отъ битья при дознаніи оглохла!
Подсудимая Лея Каминкеръ, — кухарка, она и «подвела» убійцъ, связыванье было комедіей, — жаловалась, что:
— Едва дышитъ отъ побоевъ!
По просьбѣ защиты былъ оглашенъ протоколъ медицинскаго осмотра ея черезъ двѣ недѣли послѣ убійства.
Когда она уже двѣ недѣли сидѣла въ участкѣ.
— Половина головы черная отъ кровоподтека, болѣзненнаго при дотрогиваніи.
— Какъ вы это объясните? — обратился защитникъ къ приставу, производившему все дознаніе.
Франтъ-приставъ въ бѣлоснѣжныхъ замшевыхъ перчаткахъ и мундирѣ «гвардейскаго образца» очень любезно отвѣтилъ:
— А это ихъ тогда Томилинъ, послѣ убійства, свистнулъ! Озвѣрѣлъ очень, что даромъ проработали!
Защитникъ просилъ огласить протоколъ медицинскаго осмотра при арестѣ.
Среди подробнѣйшаго описанія слѣдовъ веревокъ и ссадинъ при связываніи:
— Величиной въ серебряный пятачокъ… въ гривенникъ…
Ни о какомъ кровоподтекѣ «въ половину головы» ни слова.
Дѣло было ясное.
«Подъ Томилина» работалъ кто-то другой.
Кровоподтекъ «въ полголовы», котораго никто не видитъ! И который черезъ двѣ недѣли сохраняетъ такую болѣзненность, словно его нанесли вчера!
Одинъ изъ подсудимыхъ, четвертый убійца, — мужчина, по общимъ показаніямъ, роста геркулесовскаго, силы необычайной, котораго боялись всѣ остальные, — не дождался суда: повѣсился въ участкѣ во время производства дознанія.
Всякому было ясно, что не перспектива старой знакомой тюрьмы и не каторга, съ которой какой «варнакъ» не увѣренъ «фартомъ убѣжать», такъ на смерть перепугали геркулеса, человѣка больше, чѣмъ бывалаго, преступника-рецидивиста!
Всякій знакомый съ преступнымъ міромъ знаетъ, какая рѣдкость среди этихъ людей самоубійство. Какъ цѣпляются они за эти жалкіе, несчастные обломки жизни. Чѣмъ меньше у человѣка остается, тѣмъ оно ему дороже. Эти люди, не жалѣющіе чужой жизни, своей дорожатъ какъ никто. И въ каторгѣ ею дорожатъ куда больше, чѣмъ на волѣ! Эти люди «животолюбивы» прежде всего. Какой «каторжной» даже для каторги жизни не перетерпитъ человѣкъ въ надеждѣ на «фартъ», — случай, удачу! Какихъ розогъ! Какихъ, бывало, плетей. Нужны истязанія нечеловѣческія, чтобы довести, наконецъ, «варнака» до самоубійства!
— Побоевъ не выдержалъ! — показывали свидѣтели, содержавшіеся, «въ качествѣ обвиняемыхъ», въ одномъ участкѣ съ повѣсившимся.
Потомъ, на Сахалинѣ, я встрѣтился съ двумя изъ убійцъ Лившица — Павлопуло и Томилинымъ.
Волосы вставали дыбомъ слушать Павлопуло, какъ:
— Изъ нихъ добывали сознаніе.
Томилинъ молчалъ.
Онъ предупредилъ меня черезъ доктора:
— Попросите пріѣзжаго барина, — пусть меня не спрашиваетъ. Я ничего не скажу.
Но товарищи по камерѣ этого страшнаго человѣка со спокойнымъ, добродушнымъ даже лицомъ и холодными «стальными» глазами, разсказывали мнѣ о мечтахъ Томилина:
— Гордый очень. Свое въ умъ взялъ. Бѣжать все хочетъ. Били его — страсть! Въ Одестъ норовитъ. Съ приставомъ сосчитаться.
Они назвали фамилію. Фамилія была та.
— Тѣмъ только и живъ!
— Убить хочетъ?
— Зачѣмъ! Это ему не по-сердцу. Дѣтки, слыхать, у пристава есть.
— Ну?
— Рестантъ у насъ тутъ былъ, съ Кавказа, Гуліевъ-Богодуровъ по прозванію. Померъ — Сака́лина не выдержалъ. Человѣчишка былъ дрянь, — одначе, отплатить ему удалось хорошо. Обидѣлъ его кто-то тамъ, на Кавказѣ. А онъ у обидчика дочку, имназистку, на дорогѣ перенялъ и расплатился. Изнасильничалъ дѣвочку и зарѣзалъ. «На!» Убить что? Умереть! Момента! Нѣтъ, ты поживи да подумай. Какъ твоя дочка кончалась! До гробовой доски вспоминай. Предъ этакой-то жизнью смерть что! Конфетка! Очень это Томилину понравилось!
— Что жъ, онъ дѣтей у своего пристава насиловать собирается?
— Зачѣмъ насиловать! Такъ, потѣшиться. Чтобы знаки послѣ смерти остались. «Не сразу, молъ!» Чтобы потомъ мурашки всю жизнь у родителя по головѣ ходили: «какъ мои дѣтки за меня мучились!»
— Звѣрь!
— И съ нимъ звѣри!
Исполнить этого Томилину, слава Богу, не удалось.
Но подумайте, что же нужно, чтобы человѣка до такого озвѣрѣнія довести?
Какіе «побои» должны были быть, если человѣкъ, среди розогъ и плетей, о нихъ не забывалъ.
— Вотъ это были мученія!
Вернемся къ процессу.
Среди этого «процесса XVII вѣка», среди разсказовъ объ истязаніяхъ и пыткахъ «при дознаніи», авторъ этого «дознанія», приставъ, помощники, щеголеватые околоточные въ бѣлоснѣжныхъ перчаткахъ и, по-одесски, мундирахъ «гвардейскаго образца» любезно давали показанія:
— Чистосердечно сознался.
Защитники пробовали было:
— Скажите, свидѣтель…
Но предсѣдатель тутъ ужъ набирался духа:
— Защитникъ, вы должны знать, что свидѣтель можетъ не отвѣчать на уличающіе его самого вопросы? Зачѣмъ же и задавать безполезные вопросы?
— Прошу занести въ протоколъ!
— Будетъ занесено.
И было занесено.
Дѣло было такъ вопіюще, что даже цензора возмутились. Даже подцензурнымъ одесскимъ газетамъ было разрѣшено напечатать всѣ эти подробности.
Результатъ?
Никакого.
Имѣлись десятки свидѣтельскихъ показаній. Имѣлись несомнѣнныя доказательства: эти «чистосердечныя» взваливанья на себя убійства. Имѣлась даже вещественная улика: протоколъ о «кровоподтекѣ въ полголовы», впервые появившемся у Леи Каминкеръ черезъ двѣ недѣли послѣ ареста при участкѣ.
Все, что нужно для возбужденія дѣла объ истязаніи.
Было прокурорскимъ надзоромъ возбуждено дѣло?
Никакого.
Всѣ эти «занесенія въ протоколъ» такъ и похоронены въ архивахъ одесскаго окружнаго суда.
Единственнымъ нравоученіемъ, вытекшимъ изъ всѣхъ этихъ открытій и разоблаченій, было предсѣдательское:
— Свидѣтельница, надо вести себя приличнѣе!
И имена всѣхъ этихъ «авторовъ дознанія» я прочелъ среди героевъ, дѣйствовавшихъ на одесскихъ улицахъ въ памятные октябрьскіе дни 1905 года.
Всѣ со времени дѣла Лившица очень ушли по службѣ!
— Но, — скажете вы, — то въ Одессѣ. Городъ не въ счетъ. Тамъ и теперь…
О теперешнихъ временахъ разговора нѣтъ.
Мы говоримъ «о временахъ мирныхъ», которыя когда-нибудь да наступятъ же и которыя мы хотимъ очистить отъ мути, грязи и скверны прошлаго.
— Но и мирныя времена! То Одесса! Гдѣ десять лѣтъ могъ безнаказанно свирѣпствовать Зеленой, который на вопросъ проѣзжаго высокопоставленнаго лица: «Ну, что, градоначальникъ, все ругаешься?» — «браво» отвѣтилъ: «Радъ стараться!»
Провинція не въ счетъ? Вотъ вамъ Москва.
Въ Москвѣ помнятъ, конечно, опереточнаго актера И. П. Долина, талантливаго артиста, рано покинувшаго жизнь.
Долинъ жилъ въ меблированныхъ комнатахъ на Тверской.
Однажды у него изъ ящика письменнаго стола пропали золотые часы съ массивной цѣпью и кучей брелоковъ, которыхъ у Долина была такая масса, что они звенѣли на ходу, какъ золотые кандалы.
Долинъ заявилъ полиціи.
Подозрѣніе пало, конечно, какъ всегда въ такихъ случаяхъ:
— Первымъ долгомъ на прислугу.
Номерной и горничная были взяты въ сыскную:
— Къ Эффенбаху.
Тогдашнему московскому Лекоку.
Прошло двѣ недѣли.
Долинъ освѣдомился.
— Еще запираются. Но скоро надоѣстъ. Сознаются.
Какъ вдругъ пропажа и воръ отыскались.
Въ ссудную кассу, въ Газетномъ переулкѣ, явилась молодая женщина, плохо говорящая по-русски, заложить часы съ золотою цѣпью и массой брелоковъ.
Содержатель ссудной кассы прочелъ на брелокахъ:
И. П. Долину отъ поклонницъ… Талантливому И. П. Долину… Долину… Долину…
Содержатель ссудной кассы послалъ за полиціей. Молодую женщину арестовали.
Оказалось, что это француженка, гувернантка безъ мѣста, жившая въ тѣхъ же номерахъ и часто бывавшая у Долиныхъ.
Не подозрѣвая, чтобы полиція предупреждала всѣ ссудныя кассы, она выждала время, пока дѣло «нѣсколько забылось», и отправилась закладывать украденныя ею вещи.
Она созналась. Разсказала, какъ она зашла къ Долинымъ, когда въ номерѣ никого не было. Какъ воспользовалась этимъ.
Номерного и горничную выпустили изъ сыскного отдѣленія, гдѣ они:
— Вскорѣ должны были сознаться Эффенбаху.
Номерной сейчасъ же уѣхалъ въ деревню:
— На поправку.
А горничную я видѣлъ самъ, своими глазами.
Ее показала мнѣ жена Долина:
— Посмотрите, что съ человѣкомъ сдѣлали!
Она проводила меня въ каморку, гдѣ за ситцевой занавѣской лежала охавшая и стонавшая женщина.
Уговорила ее показаться.
— Чего ужъ тутъ стѣсняться?
Несчастная буквально вся была изсѣчена.
Спина, ниже спины, ноги.
— Повернись.
Были изсѣчены грудь, животъ.
— Какъ ужъ не по чемъ стало сзади сѣчь, — какъ ударятъ, я безъ чувствъ, — стали сѣчь спереди. «Сознавайся» да «сознавайся». Еще бы немножко, — и взяла бы, можетъ, на себя. Не въ себя стала приходить.
Вѣдь «не сама же себя высѣкла»[1] несчастная баба?
— Жаловаться?
Болѣло, гноилось у нея все это, не могла она повернуться безъ нестерпимой боли, но когда только сказали:
— Жаловаться на полицію!
Она такъ заерзала, словно угорь на горячей сковородкѣ, что пришлось успокоивать:
— Лежи! Лежи! Не бойся! Никто не будетъ жаловаться!
Одна мысль имѣть опять дѣло «со страшной полиціей» приводила ее въ неописуемый ужасъ:
— Оставьте! Я повѣшусь! Я, ей Богу, повѣшусь!
— Сколько разъ, — говорилъ мнѣ одинъ мой знакомый, бывшій судебнымъ слѣдователемъ въ Москвѣ, — сколько разъ мнѣ хотѣлось зацѣпить этого знаменитаго Эффенбаха! Нѣтъ, срывается! Налицо улики! Истязанія были, несомнѣнно. Не подцѣпишь! На-дняхъ еще. Приводятъ мужика. Сознался въ небываломъ преступленіи. Истязали! Спрашиваю: «Били?» — «Моченьки, — говоритъ, — нѣтъ. Что хотятъ, то на себя и взведешь!» — «Какъ били, показывай!» — «Мягкимъ чѣмъ-то по головѣ. Мягкое, а словно пудъ!» Это у нихъ мѣшочки такіе длинненькіе, съ пескомъ, приспособлены. «Пойдетъ, начнетъ молотить. На колѣнки передъ нимъ, а ему-то еще и способнѣе. Сидишь въ каморкѣ, темно, а какъ ключъ въ двери застукаетъ, — ровно мышь въ мышеловкѣ замечешься. Сейчасъ войдетъ!» — «Кто же билъ?» — «Самъ начальникъ. Его всѣ другіе такъ „начальникомъ“ и звали!» Только этого и надо. Самъ Эффенбахъ попался! — «Такой, — мужикъ продолжаетъ, — мужчина огромаднѣйшаго роста, въ плечахъ косая сажень. Страшенный, чисто слонъ!» Перо изъ рукъ вывалилось. А Эффенбахъ-то, знаете, роста ниже средняго, худенькій! Вѣдь несомнѣнное «противорѣчіе въ показаніи». Неопровержимое доказательство: «вретъ!» Настаиваю: «Да ты вспомни! Можетъ, не такой онъ! Можетъ, маленькаго роста!» Мужикъ на своемъ: «Говорю — слонъ! По силѣ видать! Нешто махонькій такъ можетъ?» А между тѣмъ, несомнѣнно, что Эффенбахъ, разъ его «начальникомъ» звали. Это у нашихъ «agents de sureté»[2] такая иностранная привычка. Съ Парижа взяли! Модники!
— Чѣмъ же вы объясняете?
— Да чего же тутъ объяснять? Съ сидѣнья въ темнотѣ, въ этакомъ-то душевномъ состояніи, подъ такими-то ударами, — мало ли что человѣку покажется! Коропузъ съ богатыря! Они имъ какой-то сверхчеловѣческій ужасъ битьемъ въ такой обстановкѣ внушаютъ! У человѣка такъ всѣ представленія перепутаются, такъ начнетъ галлюцинаціи съ правдой мѣшать, — никакихъ основаній для дѣла!
— Ну, а зацѣпили бы Эффенбаха, — дѣло пошло бы?
Слѣдователь подумалъ:
— Н-не думаю! Сказали бы: человѣкъ нужный. Но хоть пугнуть бы бестію. Хоть для очистки совѣсти.
Это — Москва. А вотъ Петербургъ.
Лѣтъ пять тому назадъ въ петербургскомъ окружномъ судѣ разбиралось «пустячное дѣло».
Два брата-татарина, офиціанты на Николаевскомъ вокзалѣ, обвинялись въ кражѣ.
Какой-то отъѣзжающій зашелъ въ буфетъ, спросилъ себѣ бутылку пива, расплатился, пошелъ садиться въ поѣздъ, на платформѣ хвать, — бумажника съ деньгами нѣтъ.
— Очевидно, расплачиваясь, выронилъ.
Онъ вернулся. Лакей, который подавалъ:
— Никакого бумажника на полу не видалъ. Мало ли тутъ народа ходитъ.
Господинъ — станціоннаго жандарма.
Обыскали лакея, — ничего. Обыскали его брата, — нашли «часть денегъ». Бумажникъ и остальныя, очевидно, куда-нибудь успѣлъ спрятать.
Клянется и божится:
— Деньги наши. Накопленныя.
Братьевъ передали въ сыскное отдѣленіе.
Черезъ нѣсколько времени они сознались.
— Господинъ обронилъ, Али замѣтилъ, поднялъ, передалъ брату, раздѣлили.
Только куда Али дѣлъ доставшіяся на его долю деньги и бумажникъ, — Али, «несмотря на всѣ увѣщанія», сказать отказался.
Насталъ день суда.
Братьевъ защищалъ помощникъ присяжнаго повѣреннаго «по передовѣрію отъ патрона».
— Дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ. Сознались!
Вопросъ предсѣдателя:
— Признаете ли себя виновнымъ?..
— Такъ тошно. Оба виноватъ!
Заключеніе прокурора:
— Въ виду полнаго сознанія подсудимыхъ не вижу надобности въ допросѣ свидѣтелей.
— Вы, г. защитникъ?..
Защитникъ, къ которому передъ дѣломъ подошелъ одинъ изъ свидѣтелей, взволнованный:
— Вы защищаете подсудимыхъ такихъ-то?
И о чемъ-то съ жаромъ ему говорилъ.
Защитникъ:
— Прошу допросить свидѣтелей!
Предсѣдатель посмотрѣлъ съ недоумѣніемъ и отвращеніемъ:
— На юридическаго младенца.
Вѣдь посылаютъ же этакихъ юридическихъ молокососовъ!
Сознались, — и свидѣтели.
Только судей задерживать!
Пожалъ плечами:
— Судъ постановилъ допросить свидѣтелей.
Первый же — потерпѣвшій. Нарочно изъ имѣнія пріѣхалъ къ дѣлу.
— Господа судьи! Эти люди обвиняются безвинно! Мой грѣхъ невольный! Деньги-то нашлись. И бумажникъ — вотъ онъ. За подкладку провалился. Такъ и ходилъ. А стали перешивать пиджакъ, — за подкладкой-то…
Предсѣдатель къ подсудимымъ:
— Какъ же вы сознались, когда никакой и кражи-то не было?
Подсудимые переглядываются между собой. Словно совѣтуются:
— Говорить ли?
Что-то по-татарски между собой.
— Да вы не на неизвѣстномъ языкѣ между собой сговаривайтесь. Вы мнѣ отвѣчайте!
Старшій братъ крякнулъ, видимо, рѣшился:
— Ошень насъ, ваше превосходылъ, въ сыскной билъ. Такъ билъ, что убійствъ на себя приниматъ могилъ!
Занесли, по просьбѣ защитника, въ протоколъ.
Въ газетахъ было со всѣми подробностями.
Отказъ отъ обвиненія. Оправдательный приговоръ.
— Но выяснившееся на судѣ дѣло объ истязаніи?
Такъ и умерло.
Прокуроръ не возбудилъ.
Защитникъ потомъ на подсудимыхъ накинулся:
— Мнѣ-то зачѣмъ же вы говорили: «Виновны. Мы крали. Нашъ грѣхъ?»
— Боялся. А вдругъ ты это судьямъ скажешь! Намъ въ сыскной говорилъ. «Помни, что намъ, то и слѣдователю и всѣмъ говори! А то къ намъ же назадъ пришлютъ!» Дополнытелны дознани называется. Такъ бить будутъ!
Я разсказываю только первые мнѣ на память пришедшіе факты.
А сколько еще я ихъ знаю!
А сколько такихъ «анекдотовъ» разскажетъ вамъ любой адвокатъ, даже и не роясь особенно въ памяти!
А много ли по такимъ «открытіямъ на судѣ» возбуждено дѣлъ прокурорскимъ надзоромъ?
Обыкновенно принято:
Подсудимый на судѣ отказывается отъ своихъ первоначальныхъ показаній:
— При дознаніи били!
Значитъ, вретъ:
— Всѣ они на это ссылаются.
Но, во-первыхъ, зло должно существовать, чтобы на него ссылаться. И должно быть очень распространено, чтобы на него ссылались «всѣ», какъ на нѣчто самое обыкновенное.
А, во-вторыхъ, эти не отказывающіеся-то подсудимые?
Что же они, по злому умыслу, сами въ каторгу, въ арестантскія роты лѣзутъ, чтобы только полицію оклеветать?
А медицинскіе протоколы о побояхъ черезъ двѣ недѣли послѣ ареста для дознанія?
Сами себя люди избили, изувѣчили, чтобы людей, производящихъ дознаніе, опорочить?
Резина — судейское и прокурорское «пониманіе обязанностей».
И хорошо эту резину Н. В. Муравьевъ выварилъ.
Отлично тянется.
— Пытки не въ русскомъ характерѣ! — говорятъ, — мы не китайцы, не испанцы какіе-нибудь «сладкострастные»! Сдѣлавшіе изъ пытки утонченнѣйшее искусство!
— Ну, положимъ, и у насъ бывали артисты. Съ историческимъ именемъ! Малюта, напримѣръ…
— Куда Малютѣ какому-нибудь до испанцевъ! Какія у насъ пытки! Такъ битье, по дикости нравовъ. И память народная о пыткахъ ничего не сохранила. Одно выраженіе: «узнать подноготную». Иглы подъ ногти запускали, чтобы «дознаться». Дальше изобрѣтательность не шла!
— Но и это недурно.
— Далеко до испанскихъ арсеналовъ!
Но и у насъ «страсти» при дознаніи, — на которомъ потомъ строится слѣдствіе, судъ, вся судьба, вся жизнь человѣческая! — не всегда ограничиваются однимъ «простымъ» битьемъ.
Мнѣ разсказывалъ…
И я не имѣю основаній не вѣрить этому разсказу.
Ничего лестнаго для разсказчика онъ не заключалъ. Выдумывать было не къ чему. Такіе эпизоды въ жизни стараются забывать.
И если бы не угрызенія совѣсти, если бы не давило кошмаромъ это прошлое, — что заставило бы человѣка, обезпеченнаго, съ положеніемъ, живущаго уже за границей, разсказывать о себѣ такое?
Это было въ одномъ изъ южныхъ городовъ. Разсказчикъ — еврей, музыкантъ.
Его призвали свидѣтельствовать при дознаніи противъ родственника по женѣ. По дѣлу, по которому онъ ничего не зналъ.
По дѣлу, по которому родственникъ его не былъ ни духомъ ни тѣломъ не виноватъ.
Дѣло о поджогѣ.
Не было своевременно «дано».
Вызываютъ въ участокъ. Прихожу. Ведутъ въ кабинетъ къ приставу. Глазъ на глазъ. Вы знаете нашихъ южныхъ приставовъ? У нихъ самихъ — ничего. Но у женъ ихъ всегда отличныя имѣнія и съ каждымъ годомъ округляются. Господинъ выхоленный, франтъ, усы въ стрѣлку, отъ брильянтина шиломъ торчатъ.
Посмотрѣлъ приставъ:
— Ты музыкантъ?
— Музыкантъ.
— Пилишь или насвистываешь?
«Вижу, ничего. Добрый. Думаю: шутить хочетъ».
— Флейта.
— Семейный?
— Жена, двое дѣтей.
— Мастерство какое-нибудь знаешь?
— Зачѣмъ же мнѣ мастерство, если я и на флейтѣ 75 руб. въ мѣсяцъ зарабатываю?
— Здорово! Какія деньги вамъ, свистунамъ, платятъ!
«А я флейтистъ хорошій. Если бы не семья, я, можетъ-быть, концертантомъ попробовалъ бы быть. Я и здѣсь 200 гульденовъ въ мѣсяцъ имѣю. Первая флейта!»
Говоритъ приставъ:
— Слушай же, флейта, и думай, Такой-то тебѣ родственникъ?
— По женѣ.
— Ты мнѣ покажешь, что по-родственному знаешь…
То-то и то-то.
— Какъ же я покажу, если я объ этомъ въ первый разъ слышу?!
Посмотрѣлъ на меня приставъ:
— Подумай, — говоритъ, — рукъ объ тебя очень марать не стану. Бить тебя не буду. Только разъ! Даже не кулакомъ. Видишь, — рука складывается въ горсточку. Наотмашь по уху! Чокъ! Барабанной перепонки и нѣтъ. Понялъ?
Заметался я передъ нимъ.
— Ваше высокоблагородіе!
Въ ноги:
— Какой же я музыкантъ глухой? Вся семья по-міру!
«А я-таки музыкантъ! У меня способности. У меня талантъ!»
Приставъ:
— Вотъ ты, — говоритъ, — пока я эту бумажку пишу, и подумай. Кто тебѣ, флейта, дороже: женина родня или своя семья.
Написалъ бумажку.
— Ну? — спрашиваетъ.
— Какъ же я буду невиновнаго человѣка въ каторгу законопачивать!
Придавилъ пуговку. Позвонилъ.
«На порогѣ вѣстовой появился. Мужчина, — въ карманъ меня спрячетъ».
— Подержи-ка, — говоритъ, — мнѣ эту музыку!
«Музыку» взяли за плечи.
Приставъ всталъ.
— Ваше высокоблагородіе! Стойте! Стойте! Согласенъ!
— То-то. Сидоренко, выйди. Черезъ пять минутъ ко мнѣ письмоводителя пришли. Пусть свидѣтельское показаніе запишетъ!
«И разсказалъ мнѣ все, что я „видѣлъ и знаю по этому дѣлу“».
— И вы?
— Показалъ!
Онъ сказалъ это тихимъ, упавшимъ голосомъ и добавилъ со скривленной улыбкой:
— Какая же флейта безъ перепонки?.. Женѣ я, пришелъ, все разсказалъ. Плакала жена о родственникѣ. Но меня поняла.
— Ну, а на судѣ?
— Суда я, сами понимаете, не дождался. Какъ я сталъ бы родственнику въ глаза смотрѣть? Подъ присягой человѣка въ могилу закапывать? Или отказаться отъ показанія? Развѣ у нихъ мало предлоговъ. Вызовутъ въ участокъ, и съ глаза на глазъ… Разъ что тамъ перепонки рвутъ, — продалъ все за безцѣнокъ, сюда бѣжалъ. Здѣсь, слава Богу, имѣю кусокъ хлѣба.
«Съ глаза на глазъ!»
У насъ просто.
Я самъ два раза былъ свидѣтелемъ пытокъ.
Одинъ разъ это было въ участкѣ, въ Николаевѣ, сейчасъ же послѣ еврейскаго погрома.
Приставъ любезно давалъ мнѣ «свѣдѣнія» и самъ же предложилъ присутствовать при допросѣ:
— Мы этихъ мерзавцевъ не покрываемъ!
На третій день, дѣйствительно, уже не покрывали.
Приставъ сидѣлъ за столомъ.
Передъ нимъ, въ числѣ письменныхъ принадлежностей, лежала нагайка.
Вводятъ «задержаннаго».
— Имя, званіе, фамилія. Билъ жидовъ?
Отвѣтъ у всѣхъ одинъ, слово въ слово:
— Помилте, ваше высокоблагородіе! Что я? Жидовъ, что ли, не видалъ, чтобъ ихъ дуть? Не махонькій.
— Какъ же попалъ?
— Иду я, стало-быть, улицей. Праздникъ, — гуляю. Гляжу, — озорничаютъ, Остановился поглядѣть. А въ этотъ самый моментъ изъ-за уголышка казаки. Да въ нагайки! Тутъ меня, съ прочими наравнѣ, въ участокъ и загнали.
— Повернись!
— Ась?
— Спиной стань.
Мужикъ съ недоумѣніемъ поворачивался спиной.
— На дверь смотри.
— Смотрю.
Приставъ вставалъ и нагайкой вдоль спины отпускалъ такой ударъ, что у мужика вырывался вопль не человѣческій. Человѣка всего корежило.
— Пшелъ. Говоришь правду. Слѣдующаго.
Опять тѣ же вопросы, слово въ слово тотъ же отвѣтъ.
То же:
— Стань спиной. Смотри на дверь.
Ударъ. Крикъ. Но ужъ не такимъ благимъ матомъ. И нѣтъ тѣхъ корчей.
Тогда:
— Скидывай рубашку!
Допрашиваемый снималъ рубашку, подъ ней оказывалась другая.
— Скидывай и эту!
Подъ ней третья. Подъ ней еще одна или двѣ шерстяныя вязаныя.
— Слоеный! Ты чего жъ такъ вырядился?
— Помилте, ваше высокоблагородіе! Сами изволите знать! Время праздничное! Народъ пьяный! Нешто возможно оставлять? Живемъ артелью. Всего лишишься. Спьяна жъ и украдутъ. Для цѣлости все, что было, на себя и одѣлъ!
Отвѣтъ тоже, слово въ слово, одинъ и тотъ же.
— Ладно. Разсказывай своей бабушкѣ. Задержать. Громила. Слѣдующій!
И приставъ пояснилъ мнѣ:
— Это у нихъ сноровка такая. Идетъ на погромъ, — побольше рубашекъ на себя надѣваетъ. Будутъ казаки плетьми бить, — чтобъ не такъ больно. Я, тутъ, на югѣ, служимши, всю ихнюю механику знаю. А плетка у меня для скорости. У меня ударъ, — гвозди пополамъ перешибаю. Завизжитъ человѣкъ, какъ боровъ зарѣзанный, — вѣрно! Нечего съ нимъ долго канителиться. Допрашивать, записывать. Въ одной рубахѣ. Случаемъ попалъ. Отпустилъ, — и къ сторонѣ. Не даетъ настоящаго голоса, — этимъ стоитъ заняться. «Раздѣвайся». Узнаю безъ промаха. Система такая, — добываю голосъ.
Другой разъ я видѣлъ пытку на каторжномъ пароходѣ.
Помощникъ капитана, — и предобродушный человѣкъ въ обыкновенной жизни, — «разбиралъ дѣло».
Въ трюмѣ случилась кража.
Подозрѣвался арестантъ-татаринъ.
Татарина вывели на палубу. Разложили.
— Дать ему «линекъ».
Тутъ же стоялъ переводчикъ.
Послѣ удара:
— Что онъ говоритъ?
— Говоритъ, кто кралъ, — не знай!
— Дай еще!
Давали.
— Теперь что?
— Говоритъ, ей Богу, не она.
— Скажи, запорю, — не сознается. Дать еще!
На седьмомъ татаринъ сознался и указалъ, кому передалъ похищенное.
— Да вѣдь это пытка! — сказалъ я потомъ помощнику.
Онъ посмотрѣлъ на меня съ глубокимъ удивленіемъ:
— Скажете!
Какъ посмотрѣлъ на меня и тотъ начальникъ тюрьмы, который мнѣ разсказывалъ:
— Я человѣкъ, прямо скажу, гуманный. Они и такъ всего лишены. Что мнѣ къ нимъ соваться, ихъ жизнь еще утягчать? Оставилъ ихъ себѣ. Живутъ вольно. Только чтобъ безобразій особенныхъ не было. На прошлой недѣлѣ случилась у меня кража. Не дѣло! «Я бы, — говорю, — по-настоящему могъ теперь повальный обыскъ въ тюрьмѣ сдѣлать. Тамъ у васъ и карты, и водка, и деньги, — чортъ васъ знаетъ! — вы, можетъ, фальшивыя дѣлаете. Вамъ было бы это непріятно. Такъ вы вотъ что. Вы мнѣ украденное найдите и воровъ разыщите. Сами!» На завтра, — и вещи и мерзавца — пожалуйте! Они вечеромъ, что бъ вы думаете, — сдѣлали? Взяли подозрѣваемыхъ и принялись качать. Раскачаютъ, подбросятъ вверхъ, — да сами и разступятся. Онъ объ земь — бухъ. Послѣ четвертаго раза, — во всемъ повинились, и все указали.
— И вы объ этомъ знали?
— Какъ же мнѣ не знать, что у меня въ тюрьмѣ дѣлается?
— Да вѣдь это же пытка!
Онъ посмотрѣлъ на меня тоже съ изумленіемъ:
— Тоже скажете! Какая же пытка?.. Такъ… «товарищеское воздѣйствіе».
Насъ всѣхъ испортили съ дѣтства «кабинеты восковыхъ фигуръ».
Съ ихъ:
— Испанской инквизиціей.
Ихъ «испанскими сапогами», «грушами», которыми раздирали ротъ.
— Вотъ это пытки!
А это? Это «такъ»… битье, «невоздержность на руку»…
— Да и вездѣ полиція дерется.
Это ужъ чуть ли не Господомъ Богомъ такъ устроено.
— Франція — просвѣщенная страна? Республика. А и тамъ, не въ концѣ XVIII вѣка, а въ 1906 году министръ-президентъ г. Клемансо долженъ былъ циркуляръ издать противъ практикующагося въ полиціи «passage à tabac»[3]. Превратить человѣка «въ табакъ». И это во Франціи!
Но, во-первыхъ, между кулачной расправой съ арестованными или истязаніями человѣка съ цѣлью добиться отъ него показаній, — разница.
А затѣмъ такъ разсуждать можемъ мы, обыватели.
Юристъ, — судья, прокуроръ, — долженъ знать, что:
— Всякое истязаніе съ цѣлью добиться показанія называется пыткой.
Что бы громко ни говорили гг. слѣдователи, гг. прокуроры, гг. судьи, — это будетъ изъ самолюбія, — въ душѣ они должны будутъ, на основаніи своей практики, сознаться:
1) Что уничтоженныя въ концѣ XVIII вѣка въ Россіи истязанія съ цѣлью вынудить показаніе, — т.-е. пытки, при дознаніи существуютъ и практикуются широко.
2) Что изъ 1.000 такихъ случаевъ, дѣлавшихся имъ извѣстными даже офиціально, 999 они обходили любезнымъ молчаніемъ.
Боюсь даже, что я беру еще слишкомъ низкій процентъ!
Единственное объясненіе, которое они могли бы дать:
— Дознаніе производитъ полиція. А полиція — это по Министерству Внутреннихъ дѣлъ. А итти противъ Министерства Внутреннихъ дѣлъ — это считалось итти противъ правительства. Юстиція, при Н. В. Муравьевѣ, превратилась въ «услужающую» при Министерствѣ Внутреннихъ дѣлъ!
Это объясненіе, но не оправданіе.
Старое, мудрое положеніе римскаго права гласитъ:
— Quis tacuit, quum loqui debuit et potuit, consentire videtur.
Кто молчалъ, когда могъ и долженъ былъ говорить, тотъ, очевидно, согласился.
А потому:
Гг. слѣдователи, прокуроры и судьи должны сознаться:
3) Что они пользовались результатами пытокъ въ уголовныхъ дѣлахъ.
Т.-е. сознательно пользовались пытками.
Конечно, не сами ихъ производили. Никогда судьи сами этимъ грязнымъ дѣломъ не занимались. Всегда на это были заплечные мастера.
Но они:
— Знали, терпѣли, молчаніемъ поощряли и результатами пользовались.
Реформа нашего, вновь ставшаго «дореформеннымъ», суда должна начаться съ реформы дознанія.
Примѣчанія
править- ↑ Н. В. Гоголь «Ревизоръ. Дѣйствіе IV. Явленіе XV». Прим. ред.
- ↑ фр.
- ↑ фр.