Пшеничный король
правитьИ. Б. Готкинс, один из крупнейших биржевиков Чикаго, обзавелся новым автомобилем. Спортом автомобильным он уже давно перестал интересоваться, но ему нужна была первоклассная быстроходная машина, чтобы с наибольшей скоростью переноситься из загородной своей виллы в деловой центр города, где находились его конторы.
Низкий, широкий и удобный экипаж развивал скорость до 140 километров в час и был, по категорическому требованию Готкинса, устроен так, чтобы избавить владельца от необходимости все время созерцать перед собою локти шофера. Рулевым колесом было, по системе Гансома, снабжено заднее сиденье, а Готкинс мог чувствовать себя, если не единственным, то, по крайний мере, первым седоком в собственной коляске.
В первую же поездку на новом автомобиле с ним приключилось следующее.
Хлебный рынок переживал в то время острый кризис. Готкинс был королем пшеничных спекулянтов и блокировал рынок, скупив чуть не весь годовой урожай пшеницы — миллионы бушелей — и не выпуская их из складов, чтобы они все пухли и пухли в цене.
Бешеное взвинчивание цен на пшеницу естественно влекло за собой с одной стороны сильное падение курса на фондовой бирже, а с другой — чрезвычайно резкое вздорожание зернового хлеба в некоторых из стран Старого Света, что для Готкинса имело лишь значение приятного симптома все возрастающего спроса. В течение нескольких недель цены на пшеницу поднялись почти до тех цифр, какие Готкинс намеревался диктовать рынку, но вдруг, благодаря некоторому противодействию одного коллеги и конкурента Готкинса, курс начал колебаться. И вот, намереваясь сделать решительный шаг к полному захвату рынка в свои руки, Готкинс в это знаменательное октябрьское утро и отдал в гараж по телефону распоряжение подать ему новый автомобиль часом раньше обычного.
Ровно в 9 часов утра раздался троекратный гудок. Готкинс, быстро миновав белый вестибюль, где слуга торопливо набросил ему на плечи медвежью шубу, и спустившись по мраморной лестнице, погрузился в эластичные кожаные подушки автомобильного сиденья. С визгом обогнула машина большой бассейн посередине двора и выехала за ворота. Любимые шотландские гончие Готкинса, игравшие на лужайке, запрыгали, завиляли хвостами и радостно залаяли при знакомых гудках автомобиля, а Готкинс закивал им на прощание.
В эту минуту из надворного строения выбежал человек без пиджака и с жаром замахал руками вслед отъезжающему экипажу, но Готкинсу вдруг показалось, что из памяти его ускользают кое-какие из сложившихся уже у него комбинаций, и он предоставил человеку махать руками, а сам, откинувшись назад, полузакрыв глаза и открыв известный клапан в мозгу, привел в движение свой мыслительный аппарат. Сорок радио-телеграмм, принятых за ночь частными агентами Готкинса, начали комбинироваться в различные фигуры.
— Так! --решил он. —Сделаю это сегодня же. Вильсон больше не в состоянии. Выдыхается. Последние его маневры — настоящие конвульсии. Сегодня я нанесу удар, и через пять дней ему капут.
Вдруг его поразило нечто: справа мелькнула какая-то белая вилла, которой здесь быть не полагалось. — А вслед затем мимо замелькали ряды тополей, словно цепь черных знаменосцев.
— Алло! Что это? Или эта дорога короче? — Он плохо разбирался в здешних дорогах, воспринимая их лишь как дистанции в столько-то километров. Но вот, побежали белые бревенчатые постройки, целый дачный поселок, который отнюдь не входил в программу, — это Готкинс знал твердо. С сердитым недоумением обернулся он назад к шоферу, защитная маска которого неподвижно желтела за откидным верхом переднего сиденья коляски; все остальное сливалось от все возраставшей скорости движения в какой-то дымный вихрь.
— Ерузалем! — крикнул он, — куда же вы едете?
Ответа не последовало. И тут Готкинсу вспомнился вдруг человек, бежавший за автомобилем по двору, размахивая руками. Да ведь это же был Макк, его шофер. Это он выскочил из своего помещения, что-то взволнованно кричал, делал знаки…
Готкинс нырнул в подушки, с минуту раздумывая молча, затем медленно повел головой, чтобы взглянуть через свое плечо на руки шофера. Макк за день до того сильно обжег себе левую руку при вспышке бензина, — припомнил Готкинс. Нет, ни на одной из широких мускулистых рук, твердо державших руль, не было ни бинта, ни каких-либо следов ожога. Стало быть, это не Макк? Вдобавок они проносились теперь мимо широко раскинувшихся перекопанных канавами полей. Значит, держали курс прямо к северу, тогда как Чикаго лежал прямо к югу.
Готкинс собрался с мыслями.
— Алло! Кто вы?
И, не получая ответа, спросил:
— Куда вы меня везете? Кто вас нанял?
Он был уверен, что это подстроил Вильсон--и опять, не дождавшись ответа, продолжал:
— Сколько он вам дал?
Разумеется, это Вильсон, крупный хлебный спекулянт, с которым Готкинс конкурировал вот уже несколько месяцев; это он инсценировал похищение. Он знал, что Готкинс не ослабит хватки еще несколько недель; сам же он близок к истощению.
— Вот и хочет придержать меня сегодня за горло, завладеть на денек рынком и взять верх. Ну что ж, он отчаянная башка, коварен, как индеец, но со мною не так то просто сладить. Случалось нам и раньше схватываться с ним, и всегда верх оставался мой.
Готкинс сделал попытку кинуть через плечо по адресу шофера:
— Сто долларов, если вы немедленно доставите меня в город!
Опять нет ответа, и Готкинс, не задумываясь, продолжал:
— Тысячу долларов, и полиция ничего не узнает!
Из под маски вырвался не то хрипловатый смешок, не то легкий скрежет зубов.
Готкинс вынул свои бумажник:
— Десять тысяч наличными!
Дело шло о миллионах и, как всякий другой товар, необходимо было перебить у Вильсона волю того человека.
— Соглашайтесь, пока даю, — прибавил Готкинс.
Замаскированный шофер и тут ничего не ответил, но так круто повернул машину, что щиток колёса чиркнул о придорожный камень. Готкинс взглянул на контрольный аппарат и увидел, что они делают по 100 километров в час.
— Убавьте ходу! — рявкнул он. — Вы мчите нас обоих прямо в ад!
Они вылетели на широкое шоссе; белые камни, отмечавшие расстояние, мелькали мимо, словно монеты, отсчитываемые от столбика, и укладывались позади них новым столбиком.
Вокруг расстилались обширные поля, а на горизонте проступала в тумане закругленная цепь высот.
— Мы, по крайней мере, в 20-ти милях от города — подумал Готкинс. Хотелось бы знать: сколько заплатил ему Вильсон?
И в порыве внезапного страха он крикнул:
— Покончим на сорока тысячах и не цента больше!
В ту же секунду передок автомобиля устремился не по направлению стремящейся ленты шоссе; но к выемке в его ограде, за которою был спуск на значительно ниже лежащее поле. Готкинс испуганно предостерегающе вскрикнул, но шофер уже рванул машину в сторону и направил курс к выемке на противоположной стороне. Так, резко виляя из стороны в сторону, какими-то порывистыми, внезапными скачками, экипаж с молниеносной быстротой лавировал между глубокими рвами, подстерегавшими его с обоих краев шоссе.
— Вы прямо сумасшедший! — ревел Готкинс. — Хотите, чтобы мы разбились вдребезги?
В одну минуту рухнуло его предположение, что этот человек подкуплен Вильсоном. Так правят только сумасшедшие. Быстро пошарил он под сидением и выудил оттуда револьвер, с которым всегда ездил, повернулся и прицелился прямо в желтоватую клеенчатую маску, с неподвижностью забрала торчавшую над никелированной рамою экипажа.
— Стой! — крикнул он. — Руки вверх!
Снова послышался тот же хрипловатый смешок, и голос, заглушаемый маской, забасил:
— Я пытался поговорить с вами третьего дня и вчера в вашей конторе. Вам все некогда было. Сегодня я узнаю, как вы расцениваете свое время — на доллары. И все же я добился разговора с вами бесплатно.
— Вздор! — отозвался Готкинс. — Остановитесь или я влеплю вам пулю в башку!
— Подумайте сначала, — предложил шофер. — Мы делаем 120 километров в час. С мертвецом на руле рискованно пускать машину, — раз вы сами на ней едете--даже в течение тех пяти секунд, которые понадобятся вам, чтобы занять мое место.
Готкинс увидел, что они мчатся прямо на группу телеграфных и: телефонных столбов с целой сетью проводов. Страх железными клещами стиснул ему глотку, но в следующий миг они уже снова очутилась на прямой линии шоссе, и Готкинс привстал на сиденье на коленях, чтобы оказаться лицом на одном уровне со шлемом шофера. Но он не мог проникнуть взором сквозь выпуклые стекла очков по серевшей от пыли маски.
— Что вам надо от меня? — топотом спросил он.
— Я искал разговора с вами и вчера, и позавчера, — прозвучал ответ. — Но вас нельзя было добиться. Я намеревался внушить вам новые представления.
— Сколько вам нужно? — прошипел Готкинс. — Скажите свою цену. Я не прочь поторговаться.
Он чувствовал, что главное-- это выиграть время. Вспомнил, что в нескольких милях дальше находится сторожка, где дежурные полицейские с контрольными часами проверяют скорость проезжающих автомобилей с целью уловления нарушителей закона о предельной быстроте. Необходимо занять этого безумца разговором, пока они не приблизятся к ловушке.
— Вы так и смотрите на это, как на особый курс обучения, — упрямо продолжал шофер. —Я давно наблюдаю за вашими махинациями и третьего дня решил мирно побеседовать с вами, втолковать вам, как ваши маневры отражаются на нас грешных. Но мой план разбился о вашу недоступность. К вам в контору не пробраться. Пришлось действовать иначе. Я арестовал вас в вашем собственном автомобиле. Рекомендую вам рассматривать нас обоих, как единственных людей на всей планете, мчащейся в мировом пространстве, и не рисковать прыжком. Вы не обретете почвы под ногами, спрыгните в бездну! Вам остается только глядеть вперед. Я же беру на себя труд дать вам наглядное представление о вашем курсе за последние месяцы, и вы будете следить за ними глазами лично и кровно заинтересованного, а не постороннего наблюдателя. Я, так сказать, привязал вас к жерлу заряженной пушки, чтобы вы были внимательнее. Вы жизнью своей, целостью всех своих костей, заинтересованы в том, что произойдет.
Готкинс пожал плечами:
— Вы меня не застращаете. Моя жизнь связана с вашей. Вы как будто забыли об этом. Небось, побережете свои собственные кости…
Но так как в эту самую минуту автомобиль отчаянно метнулся в сторону, прямо на мощные столбы висячего моста, через который им предстояло проехать, то Готкинс в ужасе завопил:
— Вы совсем обезумели! Осторожнее! Или вы бредите самоубийством?!
В самый последний миг автомобиль выправил курс, а шофер засмеялся:
— Иногда и самоубийство разумно, если диктуется высшими соображениями. Или вы никогда не слыхали, что люди жертвуют своею жизнью для блага других? Вы, стало быть, все еще того мнения, что умно жертвовать только чужою жизнью ради собственной выгоды?!
— Так вы анархист! — презрительно буркнул Готкинс.
— А вам, как на товарной бирже, непременно надо наклеить на меня какой-нибудь ярлык? Я ведь уже дал вам понять, что во время этой поездки вы должны смотреть на себя просто, как на моего ученика. Вам предстоит усвоить себе серьезную мудрость, прежде чем я выпущу вас.
— Постойте, — заворчал Готкинс — Вы, разумеется, исходите из ложного представления, что я и мои коллеги имеем сколько-нибудь реальное влияние на колебания рыночных цен, на биржевые повышения и понижения, что мы ответственны за финансовые катастрофы, за биржевую панику? Вы, пожалуй, по детски воображаете, что мы дирижируем всем, только нажимая на телефонные кнопки. Это совершенно превратное представление!
Я лишь один из винтиков сложного механизма. Орудие скрытых и невидимых принципов, руководящих экономическим развитием, таинственных и не поддающихся учету сил производства и обмена. Эти силы пользуются нами — биржевиками — со всем нашим осведомительным аппаратом и опытом, как посредниками--проводниками. Нет, вы бьете далеко мимо цели! Во мне вы разите только руку, а не мозг.
Вы--тупоголовый фанатик Выпустите же меня!
Но шофер покачал головой.
— Я слыхал такие рассуждения и раньше. Но теперь я не верю, что бы эти господа играли столь скромную роль. И скажу вам, сколько я ни ездил по свету, никогда и нигде я не встречал принципов, всюду действуют люди. Но когда я пытался встать с кем-нибудь из них лицом к лицу, — человека не оказывалось. Он прятался за ширмами теорий и говорил, что лично он тут не причем и что мне надо обратиться к принципам, с ними, если угодно, и воевать, Но теории всегда и везде были и будут глухи, бесчувственны и безответственны. Пусть все общество управляется глубокими вечными законами, но мы — живые люди — держим их в своих руках силою нашей цивилизации, и некоторые из нас, горсть, имеет больше власти, чем все остальные, хотя эти властители и притворяются демократами, ссылаются на Контрольные Советы, на всеобщее голосование.
Один из таковых — вы. Вы наложили свою властную руку на самое драгоценное и необходимое для всех — на хлеб. Поэтому я выбрал именно вас, вам решил дать живое представление о том, каково тем, кем вы правите. Вы должны все время помнить, это вы сидите на моем месте и правите, а седоком у вас — человечество. На всю эту дорогу вы можете смотреть, как на диаграмму, на сетку, по которой ваш курс вычерчивает свою кривую. Как я теперь бросаю вас из стороны в сторону, в бешеном стремлении вперед, в головоломной скачке по бессмысленно опасной дороге, так вы мчали нас путем страшных кризисов и крахов, — к безумной дороговизне и нужде. Не угодно ли вам испытать, что испытывали мы, маленькие подвластные люди, когда вы и ваши приспешники играли и жонглировали нашими судьбами, как я теперь играю вашею, потому что случайно получил власть над вами — на время! Но есть все таки разница: каждый раз, как я мчу вас навстречу кризису-- как вот сейчас — видите? у вас есть шанс выскочить из него благополучно — как вы видели также сейчас. Каждый же из ваших маневров, удачный или неудачный для вас лично, без промаха разил, сокрушая тысячи людей, если не на юге, так на севере, или на востоке, или на западе. Итак, внимание! Видите: дорога идет вверх, подымается острыми зигзагами все выше и выше в горы. Вы ощутите все конвульсии рынка. Нервы в струнку!..
— Да вы же ошибаетесь, — воскликнул Готкинс. — Продолжаете преувеличивать мое влияние. Я сам вынужден бываю считаться с разными неожиданностями, с игрою слепого случая. И я рискую!
— Хорошо, кивнул шофер. — Я рискую с вами вместе. Я тоже считаюсь со слепым случаем. Тем более, что я далеко не столь опытный и ловкий шофер, как вы делец. Мой личный риск сегодня больше вашего, когда вы обделываете свои дела. Видите тот перекресток? Там мы свернем под прямым углом.
Но Готкинс знал, что на перекрестке караулят полицейские, поэтому он встал и замахал руками.
Он видел, как стрелка контрольного аппарата у его локтя прыгнула на цифру 140 километров.
Сплошною серою полосою летел мимо пейзаж. На мгновенье мелькнули фигуры четырех полицейских с поднятыми руками, выросшие у края дороги.
Готкинс, схватившись за микрофон, проревел в трубку:
— Убийца, разбой! Бандит! — и увидел, что полицейские грозят ему вслед кулаками.
Шофер весело рассмеялся:
— Теперь вас здорово оштрафуют за бешеную езду, за бранные слова и за то, что не остановились. Сами видите теперь, как плохо наложена ваша система. Государственная власть, на которую вашим классом возложена защита ваших интересов, в данном случае, когда вам действительно грозит опасность, — действуйте наперекор своему назначению и вас же оштрафует за недозволенную скорость.
Нет! все зависит от действий самого человека. На нем, а не на системе лежит ответственность. Запомните же этот крутой поворот; он стоил нам только одного заднего щита.
Дорога пошла опять вниз, и в долине они увидели полотно железной дороги, соединявшей Чикаго с Индианаполисом, узкую серую полосу, там и сям прорезанную шоссейными дорогами.
— Куда к черту вы меня везете? — закричал Готкинс. — В Клондайк, что ли?
— Три месяца тому назад, --ответил шофер, — вы в первый раз встретились с Вильсоном на Чикагской бирже, и ваши интересы скрестились. Это скрещение зловеще отразилось в разных концах света: в Моабите, в Уайтчепеле, в голодных округах северного Индостана, на тощих участках ирландских фермеров, в занесенных снегом губерниях России. В тот раз ваша дорога только пересекала дорогу Вильсона, столкновения вы избежали, и все же это потрясло мир. Видите вы там, между холмами, дымное облачко? Вы знаете, что это поезд из Индианаполиса с грузом пшеницы: он побивает свой собственный вчерашний рекорд скорости, чтобы пополнить ваши склады сегодня. Вы легко можете вообразить себе, что этот пышущий огнем и фыркающий паром железный дракон — сам Вильсон, ваш заклятый конкурент, ищущий столкновения с вами. Готкинс наперерез Вильсону! С максимальной скоростью!… Видите, где наша дорога перерезывает его путь?… Как вы думаете: успеем мы проскочить перед ним? Увидим! Ваши эластичные нервы против его ревущей железной мощи. Вы почувствуете, что чувствовали мы, ваши закабаленные пассажиры, во время вашего старта. Не забудьте только: Вильсон тащит за собою двадцать два бронированных вагона с пшеницей. У вас всего один шанс против двадцати двух, что вы проскочите.
Готкинс вцепился в край экипажа, который, раскачиваясь, как по волнам моря, мчался к переезду через железнодорожное полотно, где не было шлагбаума. Готкинса бросало то в жар, то в холод, смертельный страх буквально парализовал его. Да, сейчас он умрет, будет убит, раздавлен тысячетонным грохочущим железом, стерт в порошок… умрет… Телеграфные столбы точно вырастали из-под земли. По линии мчался черный локомотив, волоча за собой свое массивное железное туловище, мчался, как снаряд, выпущенный из орудия, окутанный белым паром" с грохотом… Грохот все громче и громче… все ближе и ближе… А вон и место пересечения дорог… страшное место встречи!.. Все ближе… надвигается на Готкинса… мчится к нему с бешеной скоростью это скрещение стальных сверкающих рельс с белою лентою шоссе…
…Вот! темным колоссальным тараном надвинулся по гудящим рельсам локомотив… железное чудовище с оглушительным ревом ринулось на Готкинса, обдало его лицо кипящими мелкими брызгами, обволокло влажным, липким паровым облаком… Готкинс потонул в нем…
Но грохот остался позади… в каком-нибудь метре расстояния. Они проскочили… Готкинс обвис, распластался как тряпка, на эластичных подушках сиденья. Ужасная встряска как будто отделила друг от друга все его кости, и теперь они болтались в его теле, как в мешке. Но все-таки оба они спаслись, спаслись словно чудом. Поезд исчез в туннеле, как дракон в ущелье.
— Видите, — сказал шофер, — .мы удачно прорезали путь Вильсона. Но не меня одного вам благодарить за это. Теперь мы продолжим свое движение, как и вы в свое время продолжали — после того, как пересекли путь Вильсона.
— Стойте! — закричал Готкинс. — Остановитесь! Неужели вам не довольно? Я сдаюсь, только отпустите меня. Дайте мне сойти; Я уплачу вам сто тысяч долларов на благотворительные цели.
— Вы можете уплатить, сколько захотите, по окончании урока, — сказал шофер. —Не годится брать с вас плату вперед. Сейчас мы круто свернем на узкую грунтовую дорогу. —Так! — Вы не удивляйтесь, что я везу вас в сторону от главной дороги; вспомните, как вы сами месяц тому назад повели пшеничный рынок таким путем. Вы лучше, поймете меня, когда я добавлю, что везу вас в тупик; по этой дороге только возят рабочих в каменоломни и обратно. Она обрывается у самой скалы; это настоящий каменный мешок, свернуть некуда. И в этот тупик — «корнер», если хотите, — мы летим, не убавляя ходу Может быть вы догадываетесь, какой из ваших маневров я таким образом демонстрирую вам?
…Так именно вы загоняли нас в тупик, прижимали к стене вашею биржевою игрою. Вы закупорили мировой хлеб, весь годовой урожай в таком вот мешке, и завязали мешок наглухо. Остановили живительный поток зерна, законопатили все шлюзы. Вы взяли себе в помощники голод и нищету, преступление и безумие. Вы ущемили в тисках всех, кто искал хлеба, всех голодных, вы закручивали нас все крепче, взвинчивали цены до тех пор, пока не выжимали из нас своих процентов. Вот и я теперь помчу вас, ущемленного между этими неумолимыми скалистыми стенами… — навстречу уничтожению, небытию, смерти.
Готкинс видел, как шофер позади выпрямился, стиснул руками колесо, впился вдаль глазами сквозь выпуклые стекла очков, — весь серый от пыли, неподвижный, как бронзовый истукан демона.
Видел он и ущелье… Чем дальше, тем все уже и уже становилась дорога, упиравшаяся прямо в страшную стену песчаника, словно покрытую ржавчиной и слегка выгнутую, как спина, готовая принять удар. Он уже предчувствовал, как вдавятся в эту стену его руки и ноги и как он замрет, затихнет, закупоренный, погребенный на дне автомобиля. Невыразимый ужас пронизал его грудь, парализовав его нервную систему… и все померкло в его мозгу…
Но в нескольких метрах от скалы шофер круто затормозил ход, и машина привстала на дыбы, и фыркая, как разъяренный зверь, затем опустилась на передние лапы, судорожно качнулась на бок, на другой… колеса врезались в песок, и автомобиль, весь вздрогнув, остановился.
Несколько минут спустя Готкинс уже настолько пришел в себя, что выскочил из экипажа. Искоса поглядел он на преграждавшую путь в каком-нибудь метре от передка автомобиля мощную, озаренную солнцем скалу. Земля как будто еще колебалась под его ногами, но мозг его быстро прояснился. Он был несколько возбужден, настроение было приподнятое, но приятное. У самого подъема в гору, на извилистой узкой тропе стоял шофер, снявший шлем в маску. Готкинс увидел резко очерченное бородатое лицо и пристально глядевшие на него темные, проницательные глаза.
Готкинс мгновенно поднял револьвер и прицелился. Человек представлял превосходную мишень, рисуясь на светлом фоне скалы, свидетели отсутствовали, и можно было сослаться на вынужденную самооборону.
— Теперь я уложу вас на месте, как обещал.
Человек улыбнулся. Взгляд его словно ушел куда-то вглубь, подернулся, мечтательной дымкой.
— О нет, — сказал он. —Вы меня не убьете. По той же причине, по какой я не сделал этого, когда ваша жизнь зависела от нажима моего пальца на руль.
— А что мне помешает? — спросил Готкинс. — По какой такой причине, по вашему, я пощажу вас?
Тот снова вперил в него свои темные, серьезные глаза.
— По той самой, по какой я пощадил вас; по той, что вы теперь чувствуете то же, что чувствовал я, давая вам свой урок — с единственной целью заставить вас почувствовать, что мы — братья.
Рука Готкинса с револьвером опустилась, как парализованная, и он застыл в безмолвном изумлении. Никогда еще не слыхал он ничего подобного. Больше всего, однако, изумляло его самого то, что рука у него не подымалась выстрелить. Он смотрел, как человек карабкался по узкой тропе вверх и, наконец, исчез из виду.
Впоследствии Готкинс рассказывал в Биржевом Клубе свое приключение с существенными видоизменениями. И любил заканчивать так:
— Как видите, меня спасло исключительное мое спокойствие и хладнокровие, закаленное всевозможными испытаниями; только они могли в те критические минуты сыграть роль сдерживающего начала, импонировать отчаянному безумцу и принудить его повиноваться. Кто он такой собственно был, — я так и не узнал. Да и не все ли равно Я ведь и не жаловался на него в полицию. Не вижу проку в мести. И я доказал, что могу справиться сам, без полиции. Жизнь моя имеет достаточный вес, чтобы постоять за себя в любой опасности. Но. разумеется, я прогнал шофера Макка, который дался в обман, и привратника, который проспал. 20 долларов штрафа за недозволенную скорость я уплатил, не поморщившись. А моя спекуляция?.. Да, вот видите, возвращаясь в тот день в своем автомобиле в город, я знал, что не попаду в свои конторы до закрытия биржи и признаюсь, не раз вытирал со лба холодный пот при мысли, что рынок весь день во власти разбойника Вильсона. И готовился к тому, что мои служащие встретят меня торжественно-похоронными минами, какими встречают обанкротившихся принципалов.
… Но вот, послушайте А подивитесь неисповедимым путям провидения! Мое отсутствие в столь критический момент вызвало на бирже панику, какой и не запомнят в Чикаго, да и во всем мире.
Распространились самые дикие слухи о моем разорении, полном банкротстве, даже о самоубийстве. А Вильсон, не встретив меня на поле битвы, прямо обезумел от самомнения и высокомерия, вообразил себя неограниченным владыкой рынка и --зарвался, сделал колоссальные, чудовищные закупки, далеко превышавшие его истощенные финансовые силенки. И, когда я на другой день занял свое место, к безграничному удивлению всей биржи (вы это помните, господа?) — Вильсон был придавлен миллионами бушелей закупленной пшеницы, за которую ему нечем было расплатиться, и цены на которую диктовал я. Я раздавил его, как вот этот окурок сигары, двумя пальцами. С тех пор пшеничный рынок — безраздельно мой.
И Готкинс распускал свое хитрое, как у индейца, лицо в любезную улыбку, обнажавшую хищные клыки.
— Да, господа, так высшие силы оберегают счастливо служившуюся систему крупного капитализма. Они даже безумного и сантиментального фанатика, даже отуманенный, лезущий приступом на небо мозг, делают своим послушным орудием. И даже идеализм имеет свою цену--между братьями…
Источник текста: журнал «Мир приключений», № 1 1926 г.