ПУТЕШЕСТВІЕ КЪ ПАРИЖСКИМЪ ДИКАРЯМЪ. править
I. править
До-сихъ-поръ, старый другъ, ты уничижалъ меня твоимъ путешественническимъ превосходствомъ, и между-тѣмъ, какъ я могъ тебѣ говорить только про Венецію или Пальму, ты, неустрашимый Мальгашъ, въ своихъ чудесныхъ разсказахъ водилъ меня отъ Атласа къ Мысу-Доброй-Надежды и отъ Острова-Святой-Елены къ Острову-Маврикія. Пора мнѣ было въ свою очередь пуститься на великія странствованія. Всю молодость томило меня это желаніе, и на закатѣ дней я чувствовалъ ясно, что слѣдовало либо отказаться отъ любимыхъ мечтаній, либо наконецъ превратить долгія и безплодныя стремленія въ серьёзные подвиги.
Вотъ почему, не дальше какъ вчера утромъ, я рѣшился на поѣздку, и воротясь домой въ тотъ же вечеръ, послѣ благополучнѣйшаго странствованія, вздумалъ описать тебѣ свои похожденія.
Не желая дѣлать дѣло вполовину, я однимъ скачкомъ направился къ древнимъ пустынямъ новаго-міра, и, посвятивъ утро на упаковку тюка изъ краснаго сукна, страусовыхъ перьевъ, окрашенныхъ въ самые яркіе цвѣта, и пестраго стекляруса, собралъ семейство и отправился съ нимъ въ полдень, при благопріятной погодѣ. Забылъ я, правда, сдѣлать духовное завѣщаніе и торжественно распроститься съ друзьями. Корабль поднималъ паруса… То-сеть, сапинъ ожидалъ у подъѣзда, и, благодаря опытному кормчему, управлявшему рулемъ этого вегикула, мы безпрепятственно достигли Предмѣстія-Сент-Оноре, гдѣ должны были высадиться у краснокожихъ Сѣверной-Америки. Другими словами, мы были допущены г-номъ Катленомъ къ осмотру внутренности залы Валентино, въ нѣдрѣ которой долженствовало происходить ваше путешествіе по сорока-восьми индійскимъ племенамъ, на пространствѣ полуторы тысячи миль.
Г-нъ Катленъ — путешественникъ образцовый, достойный соперничать съ тобою, любезный Мальгашъ, въ бодрости, неутомимости, воздержности и любознательности. Но, между-тѣмъ, какъ ты посвятилъ себя спеціально изученію растеній съ ихъ прелестными гостями, мотыльками и букашками, онъ обратилъ свои наблюденія на предметъ, прямѣе интересующій живописцевъ и романистовъ, — на изученіе человѣческой формы и пейзажа.
Слишкомъ справедливо убѣжденный въ быстромъ и близкомъ уничтоженіи туземцевъ Сѣверной-Америки, и признавая важность этихъ народовъ для будущей живописной исторіи, г-нъ Катленъ отправился одинъ, безъ друзей и руководителей, вооружась кистями и палитрою, чтобъ приковать къ полотну и спасти отъ забвенія черты, нравы и костюмы этихъ такъ-называемыхъ дикихъ племенъ, которыя вѣрнѣе слѣдовало бы именовать первобытными людьми. Восемь лѣтъ провелъ онъ въ этихъ изъисканіяхъ и съ опасностію жизни осмотрѣлъ разныя поселенія народа почти въ полмильйона душъ, теперь сокращеннаго уже на-половину, благодаря отнятію земель, водкѣ, пороху, оспѣ и прочимъ благодѣяніямъ цивилизаціи.
Коллекція его содержитъ въ себѣ, кромѣ оружія, костюмовъ, череповъ и самыхъ любопытныхъ утварей, слишкомъ пятьсотъ картинъ, которыхъ одна часть есть галерея портретовъ съ натуры замѣчательнѣйшихъ мужчинъ и женщинъ различныхъ поколѣній, а другая часть — серія пейзажей и сценъ индійской жизни, игръ, ловлей, плясокъ, жертвоприношеній, сраженій, мистерій и т. д. Г-нъ Катленъ проситъ снисхожденія публики къ эскизамъ, дѣланнымъ на-скоро, подъ тысячью опасностей, иногда на какомъ-нибудь челнокѣ, которымъ надо было править одной рукой въ то время, какъ другою рисовать.
Говоря правду, живописецъ отправился безъ таланта, и весьма-нетрудно было бы критиковать цвѣтъ нѣкоторыхъ пейзажей, рисунокъ нѣкоторыхъ фигуръ. Но ему удалось достичь мало-по-малу результата, какого заслуживаетъ постоянство, добросовѣстность и чувство искусства, возможное даже и при незнаніи практической стороны. Отъ-того всякій артистъ признаётъ въ его картинахъ достоинство наивности, а въ большей части портретовъ отличный даръ сознанія, яркую истинность въ физіономіяхъ, подробности превосходнаго рисунка, проникнутаго вдохновеніемъ или отгадываньемъ, наконецъ, нѣчто прочувствованное и понятое, что не достается никому безъ природнаго дара и чего не замѣнитъ никакая холодно-изученная теорія.
Такимъ-образомъ, я осмотрѣлъ индійскія племена безъ утомленія и опасности; видѣлъ ихъ черты, ощупывалъ ихъ оружія, ихъ трубки, ихъ скальпы, присутствовалъ при ихъ страшныхъ посвященіяхъ, ихъ отважныхъ охотахъ, ихъ ужасающихъ пляскахъ; входилъ въ ихъ вигвамы. Все это очень стоитъ, чтобъ добрые обыватели Парижа, уже знающіе поэтически тѣ края, благодаря Шатобріану, Куперу и проч., покинули домашній уголокъ и пошли собственными глазами удостовѣриться въ истинѣ прекрасныхъ описаній и любопытныхъ разсказовъ. Глазами мы узнаемъ еще больше, чѣмъ воображеніемъ, и всякій, преобразивъ своимъ личнымъ чувствомъ разныя впечатлѣнія, получаемыя чрезъ внѣшніе органы, всякій, осмотрѣвъ музей Катлена, можетъ узнать дикую Америку еще лучше, чѣмъ до-сихъ-поръ могъ знать ее при помощи книгъ и мечтательности.
У большей части Индійцевъ г-нъ Катленъ бывалъ принятъ съ древнимъ гостепріимствомъ[1]. Онъ находилъ у нихъ прямоту и доброту; но иногда едва не дѣлался жертвою ихъ предразсудковъ — этого таинственнаго міра, объ который сокрушаются все благоразуміе и вся предусмотрительность бѣлолицыхъ. Между прочимъ, однажды, выпросивъ позволеніе снять портретъ вождя, онъ съ удовольствіемъ чертилъ прекрасныя линіи его профиля; но одинъ изъ воиновъ, наблюдавшій за нимъ, сказалъ вождю: «Бѣлый тебя презираетъ; онъ пишетъ только половину тебя, давая этимъ знать, что онъ принимаетъ тебя за получеловѣка.» Въ тотъ же мигъ, вождь, покинувъ свою позу, кинулся на того, кто сдѣлалъ такое оскорбительное замѣчаніе, и промежь ними завязался неистовый бой. Художникъ, трепеща за развязку борьбы, бѣжалъ и скрылся въ одно изъ укрѣпленій, расположенныхъ въ извѣстномъ разстояніи одно отъ другаго въ Скалистыхъ-Горахъ, и назначенныхъ къ тому, чтобъ покровительствовать Индійцамъ, то-есть наблюдать за ихъ движеніями. Побѣда осталась за вождемъ, и г-нъ Катленъ могъ воротиться доканчивать портретъ. Еслибъ эпилогисть убилъ вождя, раскроившаго ему голову, то художникъ поплатился бы своей головою за сраженіе, къ которому подалъ поводъ[2].
Цивилизація, проникающая во внутрь пустыни и истребляющая племена, каждый день пугаетъ своими угрозами тѣхъ изъ индійскихъ вождей, которые начинаютъ обладать роковымъ даромъ предвидѣнія. Эта горестная способность такъ чужда человѣку въ натуральномъ состояніи, что, вообще, когда миссіонерамъ удается убѣдить дикихъ сѣять, сажать и держать скотину, картофель бываетъ выкопанъ и съѣденъ прежде чѣмъ пуститъ ростки, молодыя деревья срублены, едва достигнутъ вышины дротика, а скотина вся перебита на большой охотѣ, къ величайшей забавѣ юныхъ воиновъ. Однакожь, факты опыта толпятся такъ страшно на ихъ глазахъ, что мудрецы многихъ дикихъ поколѣній ввѣряютъ своихъ дѣтей миссіонерамъ для обученія, и отказываются промежь собою отъ системы войны, сдѣлавшейся около столѣтія отъ употребленія огнестрѣльнаго оружія губительнѣе, нежели бывала во всѣ прошедшіе вѣка. Явится ли наша цивилизація на спасеніе этихъ благородныхъ племенъ, когда они искренно пріймутъ ее? Сомнѣваюсь, потому-что мы сами еще мало оцивилизованы, и безсовѣстная промышленая алчность замѣнила слѣдствія соперничества и войнъ племени съ племенемъ только новыми причинами истребленія. Взаимныя охотничьи вторженія на богатыя дичью земли у этихъ сосѣдственныхъ племенъ суть причины войны, все болѣе учащающіяся по-мѣрѣ-того, какъ племена сдвигаются тѣснѣе одни съ другими въ-слѣдствіе завоеваній для обработки земель. Приманка прибыли служитъ другимъ источникомъ истребленія. Индійцы выучились промѣнивать свои шкуры на наши произведенія, и извѣстное племя, сосѣдственное съ образованными селеніями, губитъ ныньче въ три дня больше ланей и буйволовъ для торговли, нежели прежде убивало въ цѣлый годъ для своего потребленія. Чѣмъ кончится эта губительная борьба, гдѣ первые успѣхи дикаря суть невоздержность, то-есть обширная система отравленія, употребленіе орудій убійственнѣйшихъ, чѣмъ были орудія отцовъ, и истребленіе дичи, единственнаго средства его пропитанія? Ужасно предвидѣть катастрофу, къ какой они летятъ стремглавъ, и когда подумаешь, что столь-превозносимыя льготы Соединенныхъ Штатовъ и отсутствіе нищеты и негодяйства, дающія съ-виду американскому обществу столько преимуществъ предъ нашимъ, зиждутся только на роковомъ истребленіи первобытныхъ обитателей, то не станешь ли глубоко скорбѣть о чудовищномъ законѣ завоеванія, который отъ начала міра царитъ надъ судьбою племенъ человѣческихъ?
Въ выборѣ между необходимостью погибнуть отъ нищеты, либо принять нашу недостаточную цивилизацію, многіе индійскіе вожди рѣшались на послѣднее, и ежедневно вопросъ, трактуемый промежъ главными вождями племенъ, — слѣдующій: оставаться ли подъ шатромъ, проживая со-дня-на-день кое-какъ завоеваніями у сосѣдей и дикихъ звѣрей, или дѣлать кирпичи, строить домы, позволять дѣтямъ учиться грамотѣ, воздѣлывать земли и заключать мирные договоры съ окружающими племенами? Молодёжь естественно наклоняется къ новымъ идеямъ, старики отстаиваютъ прежнія, и, признаюсь, я, по своему разумѣнію, нахожу, что поэзія на сторонѣ послѣднихъ, но до поэзіи ли настоящему времени!
Чтобъ привести одинъ только примѣръ этой борьбы стараго начала съ новымъ, разскажу тебѣ исторію Мьуху-ши-Кау, то-есть Бѣлаго-Облака, вождя индійскаго племени Іованевъ, обитающаго въ равнинахъ Верхней-Миссури, у подошвы Скалистыхъ-Горъ. Отецъ его былъ знаменитый воинъ, неистово воевавшій съ сосѣдями и однакожь державшій сторону религіи и цивилизаціи бѣлыхъ. Онъ погибъ жертвою заговора за то, что хотѣлъ наказать нѣкоторыхъ воиновъ своего народа въ предательскомъ погубленіи мирныхъ сосѣдей. Бѣлое-Облако не оплакивалъ публично смерти отца съ обыкновенными церемоніями. Онъ затаилъ свою горесть и поклялся отмстить. Дѣйствительно, въ разное время умертвилъ онъ шестерыхъ убійцъ, и перебилъ бы ихъ всѣхъ, еслибъ устрашенное племя не вздумало избрать его въ вожди. Царское достоинство не наслѣдственно у Іовайевъ, и одинъ изъ главныхъ законовъ, налагаемыхъ на избранника цѣлаго племени, заставляетъ его отрекаться отъ всякой личной мести. Бѣлое-Облако долго отказывался, и когда увидѣлъ себя въ необходимости принять предводительство, далъ волю своей горести, праздновалъ торжественныя похороны отцу, заперся на мѣсяцъ въ своемъ шатрѣ, не допуская къ себѣ никого. Этотъ юноша, съ благородными и прекрасными чертами, но характера холоднаго и меланхолическаго, отрекся съ-тѣхъ-поръ отъ ужасныхъ думъ, его волновавшихъ.
Предавшись труднымъ и важнымъ размышленіямъ, онъ зарылъ въ землю томагаукъ войны, и вмѣнилъ себѣ въ славу носить имя миролюбиваго вождя. Онъ видѣлъ, какъ его племя убывало со-дня-на-день, какъ оспа вдругъ сократила его на-двѣ трети; то-есть отъ шести тысячь подданныхъ у него осталось только двѣ тысячи. Къ этимъ причинамъ скорби прибыла еще одна, которая намъ показалась бы ребячечествомъ, но которая важна въ понятіяхъ Индійца. На одномъ глазу у него наросло бѣльмо, и страхъ потерять зрѣніе, вмѣстѣ съ стыдомъ, какимъ тѣлесный недостатокъ покрываетъ чело воина и вождя, внушилъ ему намѣреніе идти къ бѣлымъ, сколько въ надеждѣ излечиться отъ недуга, столько жь и для того, чтобъ вознаградить свой недостатокъ обаяніямъ, какое присвоивается людямъ путешествовавшимъ, людямъ бывалымъ.
Онъ поручилъ правленіе дядѣ и отправился въ Вашингтонъ, гдѣ излеченіе его признано невозможнымъ, но гдѣ онъ возъимѣлъ желаніе совершенно цивилизовать свое племя. Дѣло было не легкое. По возвращеніи домой, онъ встрѣтилъ много оппозиціи у своихъ. Часть вождей благопріятствовала его плану, остальные противились. Тогда было принято одно изъ тѣхъ рѣшеній, которому подобнаго не нашлось бы въ нашей новой цивилизаціи, но которое вполнѣ соотвѣтствуетъ духу древнихъ обществъ. Положено было, что Бѣлое-Облако, сопровождаемый своимъ семействомъ и главными мудрецами и воинами поколѣнія, отправится посѣщать поселенія бѣлолицыхъ по ту сторону великаго соленаго озера (океана), что они будутъ путешествовать сколь-можно-дальше и дольше, и что если, по возвращеніи, засвидѣтельствуютъ совершенное превосходство образованія бѣлолицыхъ надъ краснокожими, если привезутъ много подарковъ, если будутъ въ-состояніи похвалиться своимъ опытомъ и упорствовать въ своемъ мнѣніи, тогда племя построитъ домы, станетъ поддерживать миръ съ сосѣдями, начнетъ обработывать землю, и дѣтей воспитывать по образу бѣлыхъ. Не думаю, чтобъ племя и самъ вождь имѣли понятіе о широтѣ океана, протяженіи материка и потребностяхъ жизни у насъ; иначе, они отступились бы отъ такого чудовищнаго предпріятія. Но преклоненные обѣщаніями католическихъ миссіонеровъ[3], простодушные, довѣрчивые и любопытные, подобно первобытнымъ людямъ, они утвердили договоръ, и Бѣлое-Облако пустился въ путь съ своимъ семействомъ, заклинателемъ, витіей и друзьями въ столицу Соединеввыхъ-Штатовъ, а оттуда въ Европу, увѣренные, что по возвращеніи они будутъ предметомъ восторженнаго поклоненія и могутъ пріобрѣсть безспорное господство. Не безъ причины Бѣлое-Облако выбралъ знаменитѣйшія лица племени въ сопутники себѣ: Индійцы, которые никогда не переходили за предѣлы пустыни, не вѣрятъ чудесамъ цивилизаціи, и все, что имъ говорятъ про наше благосостояніе и нашу промышленость, считаютъ за несбыточныя сказки, имѣющія цѣлью привлечь ихъ и обмануть. Въ 1832 году, Уй-Дженъ-Джонъ (Голова голубинаго яйца), одинъ изъ отличнѣйшихъ воиновъ Ас-син-ни-бойновъ (варящихъ камень) привезенъ былъ въ Вашингтонъ майоромъ Сэнфордомъ. Онъ отправился одѣтый въ буйволовыя кожи, орлиныя перья и человѣческіе волосы. Въ пустыню воротился онъ въ суконныхъ панталонахъ, въ рединготѣ, въ бобровой шляпѣ, съ опахаломъ въ рукѣ[4]. Но тѣмъ и ограничилось его торжество. Съ любопытствомъ осмотрѣвъ его нарядъ, земляки разспросили его, объявили его разсказы невѣроятными, судили его какъ лжеца, и торжественно умертвили. Во избѣжаніе подобной участи, Бѣлое-Облако взялъ въ проводники десятерыхъ достойныхъ вѣры лицъ, которыя, съ придачею двухъ дѣтей, составляютъ колонію двѣнадцати Индійцевъ Іовайевъ теперь въ Парижѣ, и съ ними-то имѣлъ я честь дружески бесѣдовать, какъ разскажу тебѣ послѣ.
Продолжаю повѣсть похода новыхъ аргонавтовъ. Прибывъ въ Вашингтонъ, они встрѣтили затрудненія, которыхъ, конечно, не предвидѣли. Съ одной стороны, нужны были деньги для ихъ кругосвѣтнаго, путешествія, а весь ихъ капиталъ состоялъ только въ ожерельяхъ изъ вампума, дорогихъ раковинъ, ходящихъ у нихъ за монету и носимыхъ каждымъ воиномъ на шеѣ. Съ другой стороны, правительство Соединенныхъ-Штатовъ противилось ихъ отъѣзду въ Европу. Со-времени печальнаго конца Озаговъ, помершихъ у насъ отъ горя и нищеты, попечительное правительство Индійцевъ, зная худое впечатлѣніе, какое производятъ на нихъ разсказы о подобныхъ обманахъ, не даетъ имъ позволенія выѣзжать изъ отечества. Потому, благороднымъ авантюристамъ требовалось то, что мы на нашемъ прозаическомъ языкѣ и въ нашихъ прозаическихъ нравахъ называемъ антрпренёромъ. Нашелся одинъ, который принялъ на себя значительныя издержки путешествія, и внесъ за Іовайевъ 300,000 франковъ обезпеченія американскому правительству.
Наши понятія отвергаютъ такое эксплоатированіе человѣка, и первое движеніе парижской публики было негодованіе, что король съ его дворомъ, исполняющіе свои священныя пляски, выставлялись намъ на подмостки за плату по 2 франка съ зрителя. Иные сомнѣваются въ знатномъ санѣ этихъ живыхъ рѣдкостей, предлагаемыхъ нашимъ взорамъ; другіе думаютъ, что ихъ обманываютъ, и что они не разумѣютъ унизительнаго предразсудка, связаннаго у насъ съ подобной ролью, ибо необходимыя объясненія, бывающія при ихъ представленіяхъ, даютъ имъ съ вида нѣкоторое сходство съ представленіемъ дикихъ животныхъ или восковыхъ фигуръ.
Между-тѣмъ, нѣтъ ничего достовѣрнѣе той добросовѣстности, которая обнаружена при взаимныхъ обязательствахъ этихъ Индійцевъ съ ихъ проводникомъ; и если мы усилимся отрѣшиться отъ нашихъ привычекъ и предразсудковъ, то признаемъ, что мысль, руководящая Бѣлое-Облако и его спутниковъ, совершено-похожа на ту, какая побуждаладревнихъ героевъ, авантюристовъ баснословныхъ временъ[5], путешествовать и учиться на-счетъ народовъ, которые ихъ принимали и производили съ ними наивный обмѣнъ элементарныхъ свѣдѣній и подарковъ, сообразно нравамъ времени и странъ. Безъ всякаго сомнѣнія, новый Язонъ не чувствуетъ вѣса нашихъ предразсудковъ касательно публичной выставки себя, и соотечественники его никогда не поймутъ этихъ предразсудковъ. Онъ прибылъ, показываетъ себя, видитъ насъ и видимъ нами. Онъ надѣваетъ свой красивѣйшій костюмъ, расцвѣчаетъ лицо своею драгоцѣннѣйшею краскою, сидитъ, какъ подобаетъ владыкѣ, между своими гордыми приспѣшниками, величаво куритъ трубку, обращаетъ чрезъ уста своего почтеннаго витіи радушную и благородную рѣчь къ удивленной публикѣ, благодаритъ великаго духа за то, что онъ довелъ его цѣла и невредима къ бѣлымъ, которыхъ онъ любитъ и уважаетъ, поручаетъ ихъ Небу вмѣстѣ съ самимъ-собою и своими; потомъ, по приглашенію переводчика, передающаго ему желаніе бѣлолицыхъ присутствовать при самомъ уважаемомъ и прекрасномъ изъ торжествъ его народа, велитъ начать военный танецъ, либо еще священнѣйшій танецъ калюмета. Онъ самъ беретъ тамбуринъ или гремушку, аккомпанируетъ своимъ звучнымъ и гортаннымъ голосомъ пѣнію товарищей. Грозные воины, миленькій ребенокъ и степенныя, цѣломудренныя женщины скачутъ вокругъ него хороводомъ; иногда, объятый энтузіазмомъ среди священныхъ обрядовъ, напоминающихъ ему славу предковъ и милую родины, самъ онъ встаетъ и кидается въ пляску съ ними. Не смотря на глазъ, подернутый бѣльмомъ, и на грустную свою улыбку, онъ прекрасенъ, благороденъ, и воспоминаніе его печальной и мужественной доли привлекаетъ участіе публики, которая вообще добра и скоро переходитъ отъ ужаса къ умиленію. Натанцевавшись по произволу (ибо никто имъ не приказываетъ, да они и не приняли бы никакого требованія, которое переводчикъ не представилъ бы имъ въ кроткихъ и вѣжливыхъ выраженіяхъ), они подходятъ къ публикѣ и величаво садятся передъ нею. Художники также подходятъ любоваться красотою ихъ формъ и благородствомъ чертъ. Добрыя души, ревнуя подать почтительную милостыню, сколько-нибудь пріятную бѣднымъ странникамъ, предлагаютъ имъ маленькіе подарки, которые они берутъ съ достоинствомъ, безъ всякой видимой зависти другъ къ другу. Потомъ публика приглашается апплодировать имъ въ благодарность за ихъ обязательность, и апплодиссманы, единственный языкъ, какой они могутъ отъ насъ понять, щедро осыпаютъ ихъ. Зрители подаютъ имъ руки. Женщины, сначала напуганныя ихъ грозною наружностью и дикимъ выраженіемъ, какое воинская пляска сообщала чертамъ ихъ, ободряются, глядя на ихъ наивный, гордо-застѣнчивый видъ, и на ту смѣсь грусти и довѣрчивости, которая дѣлаетъ ихъ столь-трогательными. Они отвѣчаютъ на привѣты и мощно пожимаютъ протянутыя имъ руки. Фигляры ль это, которымъ кидаютъ мелкую монетку, и которыхъ можно освистать? Я бы не совѣтовалъ зрителямъ дѣлать подобный опытъ. Вооруженные своими острыми дротиками и страшными томагоуками, которыми управляютъ съ такой граціей и силою, и которыми, танцуя, сверкаютъ въ глаза зрителямъ, они, пожалуй, поняли бы оскорбленіе и показали бъ намъ, что можно любоваться гривою льва и гладить шерсть тигра, но что не должно шутить съ сынами пустыни, какъ мы иногда жестоко шутимъ съ нашими ближними. Знаютъ ли они, что это право покупается у входа? Навѣрное, нѣтъ, а если и знаютъ, что имъ платятъ, то ихъ святая наивность считаетъ плату просто за подарокъ, за свидѣтельство гостепріимства бѣлолицыхъ. Теперь, виноватъ ли передъ ними антрпренёръ, что обходится съ ними сообразно ихъ понятіямъ, хотя ихъ понятія противны нашимъ? Не думаю, — потому-что, во-первыхъ, они довольны, они свободны, ихъ дѣлаютъ участниками выгодъ, которыя однѣ дадутъ имъ возможность построить себѣ кирпичные домы, предметъ ихъ мечты, и населить волами и овцами безграничныя степи, откуда лани и буйволы удаляются; во-вторыхъ, ихъ контрактъ обязываетъ антрпренёра доставить ихъ назадъ домой, какъ скоро они пожелаютъ отправляться, хоть завтра, хоть сейчасъ въ Америку, если ими овладѣетъ тоска по родинѣ; наконецъ, въ третьихъ, дозволеніе, полученное антрпренёромъ, г-номъ Мелоде, отъ своего правительства, именно основано на его испытанномъ, честномъ характерѣ и на ручательствѣ, какое представляетъ этотъ характеръ, за отеческое обращеніе съ индійскими путешественниками.
Правда, часто на нихъ находитъ грусть и сильное желаніе возвратиться въ родныя пустыни; но увѣренность, что ничто ихъ не задерживаетъ вопреки ихъ волѣ, даетъ имъ твердость выдерживать необходимый срокъ. Въ досужные часы, они принимаютъ посѣтителей и велятъ Джефри, смышленому переводчику, находящемуся при нихъ безотлучно, объяснять имъ все, что они видятъ и слышатъ. Ежедневно г-нъ Ваттемаръ посвящаетъ два часа на чтеніе имъ курса начальныхъ основаній исторіи, и онъ увѣрялъ меня, что Индійцы слушаютъ его внимательно, нерѣдко съ восторгомъ. Разсказы о славныхъ войнахъ воспламеняютъ ихъ; они начинаютъ понимать причины этихъ войнъ и результаты; но, признаюсь тебѣ, они еще не такіе философы, чтобъ разумѣли нѣчто повыше и получше исторіи Наполеона. Для дикарей это уже много; но, вѣроятно, это не достаточно для воинственныхъ народовъ, чувствующихъ необходимость отречься отъ войны.
Итакъ, зрѣлище странное, очень-новое для нашего брата, парижскаго фланёра, и способное воспламенять художниковъ, можемъ мы теперь видѣть по два раза въ день въ залѣ Валентино. При первомъ взглядѣ, я съ своей стороны ощутилъ самое сильное и самое тягостное впечатлѣніе, какое когда-либо производила на меня пантомима. Я только-что пересмотрѣлъ всѣ ужасающіе предметы, которые составляютъ музей Катлена, — первобытныя палицы, которыя теперь замѣнены желѣзными топорами выдѣлки бѣлыхъ, но которыя первоначально состояли изъ большаго кремня, вставленнаго въ деревянную палку; приплюснутые и безобразные черепа, разложенные на столѣ, которыхъ большая часть хранила слѣды скальпированья, кровавыя добычи, отвратительныя маски, картины, изображающія срамныя сцены посвященія въ таинства, казни, пытки, гомерическія ловли, губительныя битвы, — словомъ, всѣ памятники и всѣ страшно-драматическія сцены дикой жизни, особенно портреты, которыхъ фантастическіе наряды разнообразны до безконечности и проводятъ человѣческую фигуру по всевозможнымъ сходствамъ съ дикими животными. Когда стукъ гремушекъ, раздавшійся словно отъ приближенія стада, увѣдомилъ меня, что пора занять мѣсто, я былъ совершенно настроенъ къ испугу, и когда увидѣлъ во плоти эти рисованныя фигуры — однѣхъ въ кроваво красномъ цвѣтѣ, словно видишь ихъ сквозь пламя, другихъ въ синевато-бѣломъ съ пунцовыми обводами вкругъ глазъ, третьихъ въ клѣтчатомъ желтозеленомъ, четвертыхъ, наконецъ, полукрасныхъ, полубѣлыхъ, либо съ полосами синьки по природному бронзовому фону тѣла, всѣхъ въ орлиныхъ перьяхъ, въ волосяныхъ гривахъ, — эти полунагія тѣла, превосходныя модели для статуэра, но испещренныя малевкою и обвѣшенныя ожерельями и металлическими браслетами, — эти ожерелья изъ медвѣжьихъ когтей, которыя, кажется, раздираютъ грудь носящихъ ихъ, — эти плащи изъ буйволовыхъ и бѣлыхъ волчьихъ шкуръ съ висящими хвостами, словно люди эти имѣютъ хвосты, — эти щиты и дротики, украшенные человѣческими волосами и зубами, — признаюсь, страхъ овладѣлъ мною, и воображеніе перевесдо меня въ среду самыхъ ужасныхъ сценъ Послѣдняго изъ Могиканъ. Вовсе другое явилось мнѣ, когда дикая музыка подала сигналъ военнаго танца. Трое Индійцевъ сѣли на земь; одинъ ударялъ въ тамбуринъ, убранный кожами и издававшій глухой и заунывный звукъ; другой потрясалъ тыкву, наполненную зернами; третій медленно пилилъ другъ-о-дружку два зубчатые куска дерева; потомъ, гортанные голоса, неимѣвшіе въ себѣ какъ-будто ничего человѣческаго, подняли глухое и мѣрно еворчаніе и одинъ воинъ, показавшійся мнѣ гигантомъ въ своемъ ужасномъ уборѣ, ринулся впередъ, размахивая то дротикомъ, то лукомъ, то топоромъ, то нагайкой, то щитомъ, то султаномъ, то плащомъ, словомъ всѣми дикими и сложными принадлежностями военнаго костюма. Прочіе послѣдовали за нимъ: тѣ, которые сбросили плащи и обнажили свои вздымающіяся груди и гибкія какъ змѣи руки, были еще ужаснѣе. Казалось, ихъ носило какое-то безумное бѣшенство; хриплые клики, лай, рыканіе, острый свистъ, и тотъ военный крикъ, который испускаетъ Индіецъ, прикладывая пальцы къ губамъ, и который, далеко повторяясь въ степи, леденитъ ужасомъ заблудившагося путешественника, — прерывали пѣніе, перепутывались и смѣшивались въ адскій концертъ. Меня обдало холоднымъ потомъ; мнѣ показалось, что я готовъ присутствовать при настоящей операціи скальпированья надъ какимъ-нибудь побѣжденнымъ врагомъ, или при какой-нибудь другой еще страшнѣйшей мукѣ. Изъ всего, что было у меня передъ глазами, я видѣлъ только ужасныхъ актёровъ, и воображеніе мое вставляло ихъ въ истинную ихъ раму, подъ вѣковыя деревья, на блескъ огня, пожиравшаго мясо жертвъ вдали отъ всякой человѣческой помощи; ибо видимые мною были не люди, а стѣсненные демоны, опаснѣе и безжалостнѣе волковъ и медвѣдей, среди которыхъ я съ радостью искалъ бы убѣжища. Вѣтренная парижская публика, которая забавляется прежде, чѣмъ удивляется, смѣялась вокругъ меня, и смѣхъ этотъ казался мнѣ смѣхомъ духовъ тьмы. Я опомнился лишь тогда, когда пляска прекратилась и когда Индійцы, словно чудомъ, снова приняли то добродушное и дружелюбное выраженіе, которое дѣлаетъ ихъ съ-виду людьми лучше насъ. Не смотря на свою веселость, публика, полагаю, нѣсколько испытала одинаковыя со мною впечатлѣнія: ибо, по торопливости, съ какою она пожимала руки скалѣпёрамъ, можно было подумать, что она старалась сдружиться съ предметами страха, по что не желала ничего лучшаго, какъ удостовѣриться въ своемъ добромъ согласіи съ господами-дикими. Я дѣлалъ какъ публика, то-есть ободрился до желанія завязать знакомство съ племенемъ, и отважился даже проникнуть къ нимъ въ домашній бытъ съ моими дѣтьми, не слишкомъ опасаясь видѣть ихъ пожранными. Посѣщеніе это составитъ вторую часть моего путешествія и предметъ втораго письма.
II. править
Я нашелъ Бѣлое-Облако въ тѣсной комнаткѣ втораго этажа, совершенно-немёблированной, потому-что Индійцы питаютъ еще глубокое презрѣніе къ большей части нашихъ удобствъ, и когда въ первый разъ имъ дали постели, то на утро ихъ нашли подъ кроватями. Ихъ постели суть разостланные на полу мѣха, и вождь, сидя потурецки на своей медвѣжьей шкурѣ, имѣлъ подлѣ себя жену и дочь, Мудрость, дѣвочку двухъ съ половиною лѣтъ, крещенную, подобно отцу съ матерью, и еще сосущую грудь по обычаю родины. Вождь, подобно многимъ обращеннымъ Индійцамъ, есть не дѣятельный христіанинъ, т. е. онъ, не смотря на крещеніе, имѣетъ въ отечествѣ еще трехъ женъ.
Одинъ изъ его сыновей воспитывается въ коллегіи въ Англіи или въ Соединенныхъ-Штатахъ.
Онъ слегка кивнулъ мнѣ головою, и когда я развернулъ передъ нимъ кусокъ краснаго сукна, самый драгоцѣнный даръ, какой можно сдѣлать индійскому вождю, онъ удостоилъ меня улыбки и протянулъ мнѣ руку. Жена казалась больше тронута пышностью моего приношенія и испустила восклицаніе; потомъ, тотчасъ же, завернула ребенка въ это сукно, чтобъ показать мнѣ, что она имъ дорожила и принимала его благосклонно. Едва успѣла она взять ожерелье, которое я назначалъ ей, какъ разнизала его, разглядывая съ любопытствомъ каждую бусу, и дикій монархъ, будучи не въ силахъ противиться тому же искушенію, не переставалъ вертѣть въ рукахъ этотъ стеклярусъ и разсматривать его, не смотря на важность бесѣды, которая за тѣмъ послѣдовала и въ которой ему угодно было принять участіе.
Я роздалъ всѣмъ Индійцамъ по подарку, и каждый надѣлъ его на себя, показывая мнѣ тѣмъ свое одобреніе.
Имена мужчинъ суть: Великій Ходокъ и Ступай-впередъ: это два молодые воина одинаково-прекрасные но формамъ, но весьма-различныхъ физіономіи, ибо одинъ съ-виду кротокъ и веселъ какъ дитя, а другой имѣетъ страшное выраженіе хитрости и жестокости; далѣе, врачъ-заклинатель, по прозванію Ноги-съ-волдырями; потомъ Идущій-Дождь, съ сыномъ, ребенкомъ одиннадцати лѣтъ, прекраснымъ какъ маленькій Аяксъ; наконецъ, Волчонокъ и женщины. Разскажу тебѣ о каждомъ порознь.
Самый свѣдущій, самый мудрый и самый краснорѣчивый изъ этихъ вельможъ, безъ сомнѣнія Идущій-Дождь. Будучи витіей племени, онъ вмѣстѣ и военный вождь, такъ-сказать военный министръ Бѣлаго-Облака, который есть мирный или сельскій вождь, т. е. государь. Идущій-Дождь совершилъ тридцать походовъ, и въ шести особенно покрылъ себя славою. Его, такъ же, какъ и врача, подозрѣваютъ въ содѣйствій умерщвленію отца Бѣлаго-Облака. Онъ былъ однимъ изъ паиболѣе-домогавшихея избранія Бѣлаго-Облака, и тѣмъ обезопасилъ себя отъ его мщенія.
Между ними незамѣтно никакой ненависти. Кто, однако, можетъ сказать, какія незримыя драмы происходятъ въ умѣ и домашнемъ быту этихъ странниковъ?
Идущій-Дождь — мужчина лѣтъ пятидесяти шести, очень-высокаго роста и величаво-степенной наружности. Онъ никогда не улыбается, обращаясь съ рѣчью, и тогда-какъ грустная физіономія Бѣлаго-Облака дѣлаетъ иногда изъ великодушія это усиліе, физіономія старика остается холодною и задумчивою. Лицо его широко и выразительно, но не представляетъ никакой разницы очертаній съ нашими, кромѣ безпрестаннаго напряганія мускуловъ шеи подъ челюстнымъ угломъ. Эта отличительная черта его племени придаетъ ему видъ сродства съ кошачьей породою.
Черта эта исчезаетъ даже почти-совсѣмъ у врача, который имѣетъ лицо пріятное и тонкое, по всѣмъ нашимъ понятіямъ о физіономіи. Хотя ему шестьдесятъ лѣтъ, однакожь руки его еще сохраняютъ округлость и красоту, достойную античной статуи, и станъ его стройнѣе всѣхъ. Подвижность его и живость въ пляскѣ свидѣтельствуютъ отличную организацію. Столь-свѣжая старость заставляетъ нѣсколько жалѣть, что мы не дикіе, и когда между зрителями видишь столько молодыхъ людей подагриковъ, либо затучнѣлыхъ, то невольно спрашиваешь себя, кого тутъ показываютъ за предметъ удивленія — парижскихъ ли дикарей, или дикарей Миссури.
Врачъ — большой остроумецъ; онъ и лекарь, и заклинатель, и фокусникъ, и поэтъ, и гадатель, и немножко витія. Онъ носитъ ожерелье изъ священныхъ зеренъ и человѣческій палецъ, высушенный въ видѣ медальйона, для предохраненія отъ сглаза. Въ одно и то же время онъ пріятный потѣшникъ и очень-серьёзный совѣтникъ государя и народа. Въ-продолженіе плаванія, штиль засталъ нашихъ аргонавтовъ на кораблѣ, везшемъ ихъ въ Англію. Врачъ началъ свои заклинанія, къ великому удовольствію бѣлыхъ пассажировъ и къ великому почитанію Индійцевъ. Черезъ два часа, вѣтеръ, уже три дня упавшій, поднялся, и Индійцы, какъ можно себѣ представить, остались убѣждены въ несомнѣнномъ искусствѣ врача. Впрочемъ, нашихъ медиковъ они очевидно считаютъ колдунами еще больше, нежеліх своихъ, ибо даютъ имъ себя лечить, когда больны. Кажется, своего они не считаютъ также способнымъ накликать злаго духа изъ мщенія, потому-что вождь не затрудняется обращаться съ нимъ, какъ съ мальчикомъ. Нѣсколько дней назадъ, нашли подъ вечеръ нашего колдуна сидящимъ на лѣстницѣ; когда пригласили его идти спать, онъ потрясъ головою и пробылъ тамъ до утра, потомъ и весь слѣдующій день и ночь, и наконецъ цѣлые трое сутокъ, не раздѣваясь, ѣвши и пивши все на лѣстницѣ. Онъ находился подъ наказаніемъ, неизвѣстно за какой проступокъ; но можно по этому составить себѣ понятіе о неограниченной власти вождя и о покорности стараго Индійца, который самъ знатнаго происхожденія и отличный воинъ.
Но, не смотря на любезность врача, не смотря на великую мудрость Идущаго-Дождя и красоту его ребенка, не смотря на кроткую задумчивость Бѣлаго-Облака и скромность ея величества королевы, лицо, наиболѣе-расположившее насъ къ себѣ, Волчонокъ, благородный воинъ, котораго геркулесовская наружность и крупныя, выразительныя черты сначала испугали меня, но который, воротясь къ своей больной женѣ, съ сердцемъ исполненнымъ грусти по недавно-умергаемъ ребенкѣ, показался мнѣ кротчайшимъ и добрѣйшимъ человѣкомъ. Когда онъ ринулся въ танецъ, верхомъ на лукѣ (который онъ подхлестывалъ кожанымъ ремнемъ, прикрѣпленнымъ къ буйволовому рогу), мои друзья сравнили его съ Діомедомъ. Когда физіономія его снова приняла важное и кроткое выраженіе, при привѣтствіяхъ публики, мы назвали его Юпитеромъ дѣвственныхъ лѣсовъ; когда же онъ стеръ яркія краски, странно его украшавшія, и когда намъ разсказали его исторію, мы увидѣли просто благородное и честное лицо, отличавшееся мужествомъ и добротою, и прозвали его тогда Великодушнымъ — имя, которое шло бы къ нему лучше нежели Волчонокъ, ибо ничто въ его мощной и кроткой организаціи не выражаетъ ни хищности, ни коварства. Конечно, онъ не затрудняется скальпировать непріятеля, — это такой громкій трофей побѣды, что индійское племя, кажется, погибнетъ прежде, чѣмъ откажется отъ этихъ страшныхъ украшеній; конечно, онъ не думаетъ, что показываетъ намъ совсѣмъ не отвратительное зрѣлище показывая руку, обвѣшенную отъ плеча до кисти клочками волосъ, добытыхъ посредствомъ той же операціи. Это онъ носитъ на себѣ наслѣдство отцовъ, свою знаменитую генеалогію и собственную жизнь славы и сраженій. За неимѣніемъ исторіи и монументовъ, Индіецъ одѣвается такимъ-образомъ въ свидѣтельства своихъ подвиговъ. На медвѣжьей или буйволовой шкурѣ, его покрывающей и носимой шерсгью внизъ, жена нарисовываетъ его главнѣйшіе подвиги: и дѣянія. Тутъ медвѣдь, пронзенный его стрѣлою; подлѣ, герой сражающійся съ непріятелями; дальше, его любимая лошадь. Эти дикіе рисунки весьма-замѣчательны; состоя изъ простыхъ линій, подобныхъ тѣмъ, которыя у насъ дѣти чертятъ на стѣнахъ, они однако обнаруживаютъ иногда очень-изящное чувство формы и вообще пропорціи. Сынъ Идущаго-Дождя показываетъ большое расположеніе и рѣшительную наклонность къ этому искусству. Лежа на брюхѣ, завернувъ голову въ свою прикрышку, какъ дѣлаютъ Арабы и Индійцы, когда хотятъ сосредоточиться, онъ чертитъ углемъ на полу фигуры людей, которыхъ сейчасъ видѣлъ. Мы приносимъ ему гравюры; но гдѣ найдетъ онъ модель лучше самого-себя? Пусть дикій художникъ отвратитъ взоры отъ насъ и нашихъ произведеній, и пусть поглядитъ на себя въ зеркало! Этотъ одиннадцатилѣтній мальчикъ-идеалъ граціи и изящества, и, подобно всѣмъ существамъ, необиженнымъ природою, имѣетъ инстинктъ своего достоинства. Костюмъ его племени, греческій нашлемникъ и туника изъ кожи, разрѣзанной на ремни, или просто широкій поясъ изъ бѣлой гривы; его цвѣтъ, его нагой бюстъ, отчетливый и благородный, прелесть его положеній и сановитость чертъ, дѣлаютъ изъ него бронзовый отливокъ, достойный Фидія.
Но послѣ этихъ невольныхъ отступленіи возвратимся къ нашему герою, Волчонку или, лучше-сказать, Великодушному. Вотъ самый безспорный и самый положительный памятникъ его славы и его великаго характера.
"Всѣмъ, кому сіе будетъ предъявлено, дается знать, что Шои-та-ій-іа, или Волчонокъ, храбрый Іоваецъ, заслуживаетъ имени храбраго тѣмъ, что участвовалъ въ многократныхъ походахъ противъ враговъ своего племени. Во всѣхъ этихъ походахъ, какъ мнѣ извѣстно, оказалъ онъ величайшее мужество. Особливо же рекомендуютъ его расположенію и довѣренности всѣхъ людей, бѣлыхъ ли то или красныхъ, сострадательность и отвага, какія онъ обнаружилъ въ спасеніи отряда Омагавовъ отъ рукъ народа, къ которому онъ принадлежитъ. Въ прошлое воскресенье, онъ избавилъ отъ томагоука и ножа десять мировыхъ Омагавовъ. Одинъ изъ нихъ, увлеченный изъ вида, былъ умерщвленъ. Въ числѣ этихъ десяти особъ находились общеизвѣстные и общелюбимые вожди Большой Лось, Большіе-Глаза и Васкаманья, одна сквоу[6] и шестеро молодыхъ людей. Отрядъ этотъ дружелюбно посѣтилъ Іовайевъ, по особому приглашенію со стороны сихъ послѣднихъ. Прибывъ на десять миль отъ поста, они были замѣчены и переговорили съ зятемъ Нью-мои-я, который взялся, по обычаю Индійцевъ, когда они въ мирномъ походѣ, отнести табакъ и палки къ предводителямъ Іовайевъ. Этотъ молодой человѣкъ поступилъ измѣннически: онъ не вручилъ посылки своимъ вождямъ и далъ вѣсть о приближеніи Омагавовъ одному Индійцу, сбиравшемуся на войну. Индіецъ, сопутствуемый двумя третями своего народа, тотчасъ кинулся рубить посѣтителей, что и исполнилъ бы, еслибъ не былъ удержавъ заступничествомъ Волчонка. Волчонокъ воспротивился, потому-что, по его словамъ (и конечно онъ говоритъ правду), онъ считалъ за постыдное и подлое дѣло разить брата, пригласивъ его посѣтить свой народъ. Подобная измѣна въ-самомъ-дѣдѣ очень-рѣдка, даже у самыхъ дикихъ Индійцевъ Сѣверной-Америки, и никогда прежде не имѣла себѣ примѣра у Іовайевъ. Я встрѣтилъ Волчонка съ Джеффри, іовайскимъ переводчикомъ, и двумя другими Іовайцами, когда они провожали къ моему агентству Большаго-Лося съ отрядомъ, вскорѣ послѣ происшествія. Не могу заключить этой ноты, не засвидѣтельствовавъ Волчонку искренной признательности за его прекрасный поступокъ, и прошу позволенія рекомендовать его благосклонному вниманію его дѣдушки, президента Соединенныхъ-Штатовъ, и всѣхъ имѣющихъ читать сію записку.
«Под-агентство Великой
Номагавы, 23 октября 1843 года.»
Волчонокъ получилъ почетную медаль отъ обер-интенданта индійскихъ дѣлъ, Гарвё, который выражается слѣдующимъ образомъ, рекомендуя Волчонка президенту Соединенныхъ-Штатовъ, Джону Тэйлеру: «Медали, жалуемыя правительствомъ, въ большомъ уваженіи у Индійцевъ… и я выдалъ одну таковую Волчонку. Получивъ ее, онъ съ большой деликатностью воскликнулъ, что не заслужтваетъ никакой награды, потому-что исполнилъ только свой долгъ; но что считаетъ себя счастливымъ, если его поведеніе удостоилось одобренія его націи и отца.»
Когда Волчонокъ, принятый въ Тюльерійскомъ-Дворцѣ съ товарищами, прервалъ танецъ, по индійскому обычаю, чтобъ разсказать свои подвиги, то обратился къ Лудовику-Филиппу съ слѣдующими словами: «Дѣдушка! вы слышали отъ меня, что этимъ томагоукомъ я убилъ воина Поуни, одного изъ враговъ моего племени. Остріе моего топора еще покрыто его кровью. Эта нагайка — та самая, которую я употреблялъ на стеганье лошади при этомъ случаѣ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я между бѣлыми, я убѣжденъ, что миръ годится для насъ лучше войны. Зарываю томагоукъ въ ваши руки; я не буду больше сражаться.»
Заключу исторію Волчонка одной подробностью, почерпнутою, наравнѣ съ предъидущими, изъ весьма-вѣрныхъ и весьма-интересныхъ замѣтокъ г. Ваттемара.
По скромности, Волчонокъ не сказалъ королю, что въ день сраженія, о которомъ онъ упоминалъ, его ко7ь, молодой жеребенокъ, полный силы и огня, унесъ его далеко отъ своихъ, въ средину толпы Ноуніевъ. Три всадника оборачиваются, но, испуганные страшнымъ видомъ Волчонка, который устремился на нихъ, испуская свой военный крикъ, двое изъ нихъ бросаютъ оружіе. Воинъ, пренебрегая убійствомъ безоружныхъ непріятелей, удовольствовался тѣмъ, что отпустилъ имъ по жестокому удару нагайкою, бывшею у него въ лѣвой рукѣ; потомъ, обратясь на вооруженнаго Ноуни, ловко увернулся отъ дротика, который тотъ въ него пустилъ, и разнесъ ему черепъ ударомъ томагоука; наконецъ, соскочивъ съ лошади, скальпировалъ мертваго. Тотчасъ опять сѣвъ на смышленое животное, которое какъ-будто ждало, чтобъ его господинъ захватилъ трофей своей побѣды, Волчонокъ спокойно возвратился къ своимъ, бросивъ крикъ вызова Ноуніямъ.
Не похоже ли это на эпизодъ изъ Иліады?
Но нашъ индійскій герой вмѣщаетъ, кажется, въ себѣ всю древнюю поэзію своего племени, и между-тѣмъ, какъ любовь играетъ только второстепенную роль въ жизни современнаго Индійца,
Индіецъ въ своей жизни имѣетъ любовный романъ. Будучи два года въ плѣну у Соуковъ, онъ скоро выучился языку враждебнаго племени и снискалъ любовь молоденькой дѣвушки, кроткой и прекрасной, которую похитилъ, бѣжавъ изъ плѣна. Какія опасности, какія тягости и испытанія потерпѣли они во время бѣгства прежде, чѣмъ достигли шатровъ Іовайевъ, можно себѣ вообразить и найдти въ нихъ цѣлую поэму. Наконецъ, онъ ввелъ молодую супругу Дарящую-Орлицу-Войны, въ свой вигвамъ, и посвятилъ ей исключительно свою нѣжность, — очень-рѣдкій примѣръ въ ихъ вольныхъ нравахъ. Онъ имѣлъ отъ нея троихъ дѣтей, которыхъ всѣхъ потерялъ, послѣдняго въ Англіи, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. При каждомъ изъ этихъ огорченій, чувствованныхъ со всею свойственною Индійцамъ живостью, онъ дѣлалъ себѣ глубокую насѣчку на бедрѣ, чтобъ смягчить суровость Маниту и засвидѣтельствовать свою нѣжность къ милымъ существамъ, его покинувшимъ. По смерти послѣдняго ребенка, онъ двое сутокъ держалъ на рукахъ маленькій трупъ, не разставаясь съ нимъ ни на минуту. Онъ слыхалъ, что смертные останки бѣлолицыхъ трактуются неуважительно, и мысль, что тѣло его милаго дитяти могло сдѣлаться добычею какого-нибудь ученика медицины, была ему невыносима. Его успокоили только набальзамировавъ ребенка и положивъ въ гробницу изъ кедроваго дерева. Тогда онъ согласился повѣрить слову одного квакера, который, отправляясь въ Америку, взялся доставить трупъ къ его племени, чтобъ онъ покоился вмѣстѣ съ прахомъ предковъ. Съ-тѣхъ-поръ, бѣдная подруга Волчонка не переставала плакать и поститься до того, что впала отъ истощенія въ болѣзнь, заставившую опасаться за ея жизнь. Мы увидѣли ее распростертую на циновкѣ, еще прекрасную, но поблекшую. Благородный воинъ, сидя у ногъ ея (это мѣсто покидаетъ онъ только для выходовъ передъ публику), расточалъ ей нѣжнѣйшія попеченія. Онъ гладилъ ее по головкѣ, какъ отецъ гладитъ сына, и спѣшилъ передавать ей всѣ подарки, какіе получалъ, счастливый, если заставлялъ ее улыбнуться. Подобная нѣжная привязанность къ сквоу — большая рѣдкость въ Индійцѣ, и напоминаетъ поэму объ Аталѣ и Шактасѣ. Баронъ Экштейнъ, сказывали мнѣ, пораженный этимъ сходствомъ, разсказалъ Волчонку исторію двухъ любовниковъ, и воинъ, улыбаясь сквозь грусть, отвѣчалъ ему: «Я радъ, что напоминаю вамъ это. Знаю, что когда слышишь какую-нибудь исторію и потомъ увидишь нѣчто подобное, то бываетъ пріятно. Вы видите насъ въ горѣ и несчастій, и, однако, я доволенъ, что мое горе вамъ пригодилось, напомнивъ вамъ прекрасную исторію.»
Такъ по-крайней-мѣрѣ разсказывала мнѣ одна особа, присутствовавшая при этой сценѣ. Что до меня, я также вышелъ нѣсколько поэзіи у изголовья новой Аталы. Я держалъ въ рукѣ цвѣтокъ циклама, который обратилъ на себя ея взоры, и который я поспѣшилъ ей поднести. Она взяла его, сказавъ, что въ степяхъ есть такія пространства, что человѣкъ можетъ идти нѣсколько дней и нѣсколько ночей все посреди этихъ цвѣтовъ, и что они достаютъ ему по колѣно. Я устремился волею въ эти природныя степи, благоухающія прелестнымъ цвѣткомъ, который мы здѣсь разводимъ въ теплицахъ, и который даже въ Альпахъ не достигаетъ роста выше шести дюймовъ. Между-тѣмъ, жена дикаря переносилась туда же воспоминаніемъ. Она съ наслажденіемъ обоняла цвѣтокъ, и не отнимала его отъ ноздрей, говоря, что воображаетъ себя на родинѣ.
Не знаю, какимъ случаемъ, вотъ уже во второй разъ запахъ этого прелестнаго цвѣтка уноситъ мои мечты въ лоно дикихъ пустынь Америки. Впервые увидѣлъ я его растущій на волѣ и безъ ухода въ одно прекрасное апрѣльское утро, у подошвы Тирольскихъ-Горъ, на скалахъ, окаймляющихъ теченіе Бренты. Измученный усталостью, я заснулъ за лугу, усѣянномъ цикламами. Мнѣ снилось, будто я въ тѣхъ странахъ, которыя описывала мнѣ вчера молодая дикарка, принимая отъ меня одинъ изъ этихъ цвѣтковъ. Во снѣ грезилась мнѣ природа еще величественнѣе и плодоноснѣе, нежели та, уже столь плодоносная и столь величественная, гдѣ я тогда находился. Растенія были гигантскихъ размѣровъ, и едва-ли даже не видалъ я цикламовъ вышиною въ локоть, которые, казалось, порхали словно бабочки по высокой степной травѣ. Очень помню, что, пробудившись, я находилъ Альпы малыми, и пренебрегъ бы своимъ мягкимъ изголовьемъ panporcini (такъ зовутъ въ тамошнемъ краю цикламъ), еслибъ они не благоухали. Ихъ мелкія чашечки проливали цѣлыя волны благовонія, будто доказывая мнѣ, что малые и низкіе не суть наименѣе-благопріятствуемые небомъ…
Но вотъ опять я завлекся въ отступленіе, откуда мнѣ трудно будетъ искусно возвратиться къ предмету письма. Привыкнувъ къ подобнымъ уклоненіямъ, ты не осудишь меня, и согласишься быть вдругъ перенесенъ снова къ изголовью Орлицы. Бѣдная опечаленная мать имѣетъ новый поводъ къ грусти въ своемъ незнаніи іовайскаго языка, которому никогда не могла выучиться. Ея мужъ, такъ легко научившійся языку Соуковъ во время плѣна, — единственное существо, съ кѣмъ она можетъ обмѣнивать свои мысли, и онъ, кажется, хочетъ избавить ее отъ такого одиночества души, не покидая ея и бесѣдуя съ ней безпрестанно на языкѣ отцовъ ея.
Чтобъ докончить свою портретную галерею, разскажу тебѣ гуртомъ о трехъ остальныхъ женщинахъ, и буду въ этомъ случаѣ сообразоваться съ понятіями Индійцевъ, которые, кажется, глядятъ на женщину какъ на собирательное существо, лишенное всякой индивидуальности. Они допускаютъ полигамію, подобно жителямъ востока, соразмѣрно состоянію. Богатый вождь имѣетъ столько женъ, сколько можетъ содержать и покупать, потому-что у нихъ, какъ у насъ, бракъ — торговая сдѣлка. Только онъ менѣе позоренъ для Индійца, ибо, вмѣсто продажи своей личности и свободы за приданое, онъ самъ, подарками отцу невѣсты, покупаетъ обладаніе избраннымъ предметомъ. Пара лошадей, нѣсколько фунтовъ пороха и табака, иногда просто платье американской работы, составляютъ довольно-щедрую плату за руку женщины. Вступивъ подъ шатеръ супруга, она становится его служанкою, какъ была служанкою отца: она обработываетъ поле съ маисомъ, складываетъ и распускаетъ шатеръ, переноситъ его съ помощью возовыхъ собакъ съ одного становья на другое, варитъ мясо лани и буйвола, наконецъ, кроитъ и украшаетъ одежды господина, не переставая, между-тѣмъ, таскать своего младенца, плотно припеленатаго къ доскѣ и привѣшеннаго ремнемъ за плечи въ видѣ чемодана. Онѣ живутъ между собою въ добромъ согласіи, и въ племени Іовайевъ ссоръ между ними почти никогда не слышно. Впрочемъ, съ ихъ рѣдкими раздорами бываетъ то же, что съ мужскими: они должны раздѣлываться кровью, и тогда дерутся ножами, даже томагоуками. Мужчины не ревнуютъ ихъ; если жь когда и становятся ревнивы, то стыдятся показывать это при другихъ. Такимъ образомъ, обманутый мужъ наказываетъ жену тихонько дома, но ѣстъ, охотится и поетъ съ своимъ соперниковъ, не обнаруживая никогда ему ни вражды, ни досады. Іовайскія женщины носятъ свои длинные волосы прядями, падающими на спину, и раздѣляютъ ихъ отъ лба къ затылку широкимъ краснымъ проборомъ, который издали кажется ручьемъ крови, происшедшимъ отъ разруба топоромъ. Во всемъ уборѣ Индійца, страшное должно мѣшаться съ кокетствомъ. Женщины также расписываютъ себѣ лица красной краскою, и одежда ихъ, состоящая изъ панталонъ и кожанаго платья съ ременной бахрамою, и шерстянаго плаща сверху, отличается строжайшей чистотою. Красный или бурый плащъ, окаймленный яркою арабескою, весьма-красивъ. Въ-сущности, онъ просто квадратное одѣяло; но когда онѣ танцуютъ, то плотно обертываютъ его вкругъ тѣла, придерживая руками, которыя остаются закрыты. Окутанныя такимъ образомъ и прыгая на одномъ мѣстѣ съ неподвижностью, которая не имѣетъ ничего непріятнаго, между-тѣмъ, какъ богато-убранный калюметъ воткнутъ у нихъ въ правой рукѣ, онѣ напоминаютъ фигуры этрусскихъ вазъ или іероглифы папирусовъ. Единственный ихъ талантъ — рисовать и вышивать мокассины бусами, а кожаныя платья щетиною дикобраза. Въ этомъ послѣднемъ искусствѣ онѣ превосходны, какъ по вкусу въ рисункахъ, такъ и по удачному сочетанію цвѣтовъ и прочности работы. Физіономіи ихъ кротки и скромны. Материнская нѣжность у нихъ очень-развита; но въ ней онѣ едва-ли превосходятъ мужчинъ столько, сколько наши женщины. Индійскій отецъ такъ же нѣженъ, привязанъ, внимателенъ, страстенъ къ своему дитяти, какъ и мать. Есть въ этихъ дикаряхъ доброе, нельзя не сознаться. Что бы ни говорили, а мы чуть ли не отнимаемъ у нихъ больше добродѣтелей, нежели пороковъ, мѣшаясь въ ихъ воспитаніе.
Имена сквоу столь же странны и столь же живописны, какъ имена ихъ мужей: Хохлащійся-Голубь, Летающій-Голубь, Медвѣдица ходящая по хребту другой, и т. д.
Теперь, когда ты знаешь всѣ эти фигуры, переведу тебѣ ихъ рѣчи: Великій ораторъ, Идущій-Дождь, сѣдъ напротивъ меня съ торжественностью, ибо слово есть дѣйствіе торжественное у Индійцевъ. Ихъ мечтательный умъ бываетъ въ бездѣйствіи большую часть времени. Языкъ ихъ сжатъ и не полонъ, какъ и идеи. Они не знаютъ болтовни и очень-мало знакомы съ бесѣдою. Они обмѣниваютъ нѣсколько краткихъ словъ, сообщая другъ другу свою волю или свои впечатлѣнія, и когда, въ прошломъ вѣкѣ, заставляли ихъ въ Гуронѣ, очень-модной комической оперѣ, пѣть
Messieurs, messieurs, en Hurohic,
Chacun parle à son tour,
то были рѣшительно правы. Въ важныхъ случаяхъ, каждый предводитель произноситъ рѣчь, и хоть бы она длилась три часа, никогда его никто не прерветъ; да и чтобъ произноейть рѣчь, надо пользоваться славою человѣка даровитаго въ искусствѣ говорить. Что подумали бы Индійцы, еслибъ побывали на нашихъ законодательныхъ засѣданіяхъ?
И такъ, Идущій-Дождь говорилъ мнѣ слѣдующимъ образомъ:
«Я радъ тебя видѣть. Намъ сказывали про тебя; мы поняли, что у тебя много друзей, и уважаемъ тебя за это. Ты принесъ намъ подарки, не знавъ насъ; мы тебѣ благодарны. У насъ обычай посить подарки всѣмъ, съ кѣмъ идемъ видѣться; мы отнесемъ твои подарки въ нашъ край, такъ же, какъ подарки всѣхъ, кто намъ ихъ давалъ. Мы отложимъ къ сторону тѣ, которые намъ даны въ Америкѣ, которые намъ даны въ Ирландіи, которые вамъ даны въ Шотландіи, которые намъ даны въ Англіи, которые намъ даны во Франціи, чтобъ показать нашимъ друзьямъ, какъ мы были приняты у бѣлолицыхъ. У насъ нѣтъ домовъ, Нѣтъ книгъ: эти подарки будутъ нашей исторіей.»
Говоря, онъ безпрестанно дѣлалъ жесты съ разстановкою и отчетливостью, высчитывая по пальцамъ страны, которыя онъ проѣзжалъ, указывая на небо, когда говорилъ о родной странѣ.
Когда я поблагодарила его за комплиментъ, онъ сдѣлалъ знакъ, что хочетъ еще говорить и продолжалъ витійствовать гортаннымъ голосомъ, все размахивая руками:
"Благодарю великаго духа, который позволяетъ намъ очутиться между Французами, нашими старинными друзьями и старинными союзниками. Они намъ кажутся любезнѣе и радушнѣе Англичанъ. Когда я былъ ребенкомъ, отецъ водилъ меня въ поселенія Англичанъ, въ Америкѣ. Они давали намъ много подарковъ, и намъ досталась большая добыча. Отъ-того мы думали, что Англичане лучшіе изъ всѣхъ бѣлолицыхъ. Но послѣ мы очень поняли, что они хотѣли только насъ обмануть и перебить всѣхъ насъ огненной водою. Откуда имъ дать намъ богатство, когда у нихъ, въ своей сторонѣ, есть люди умирающіе съ голода? Съ-тѣхъ-поръ, какъ я все это увидѣлъ, глаза мои открылись, какъ будто впервые взглянули на дневной свѣтъ. Въ Англіи вамъ было все только несчастіе. Тамъ мы потеряли одного изъ нашихъ братьевъ и одного изъ нашихъ дѣтей. Во Франціи мы благополучны, здоровы и надѣемся выѣхать отсюда всѣ живы, чтобъ воротиться въ нашу сторону, гдѣ разскажемъ все, что видѣли, и гдѣ наши «дѣти передадутъ это своимъ дѣтямъ.»
Мы взглянули на Волчонка. Глаза его налились слезами при воспоминаніи о потерѣ сына, и его лицо, столь ужасное въ танцѣ скальпа, выражало глубочайшую скорбь.
Прочіе одобрили рѣчь Идущаго-Дождя краткимъ восклицаніемъ, и врачъ, начавъ рѣчь, объявилъ, что онъ съ удовольстіемъ слушалъ сказанное ораторомъ, что подтверждаетъ его слова, и прибавилъ по своему свойству тонкаго политика: «Чѣмъ дольше мы здѣсь пробудемъ, тѣмъ больше встрѣтимъ чести и уваженія дома. Намъ нѣсколько разъ писали, чтобъ мы возвратились, обѣщая напередъ вѣрить намъ. Но если мы воротимся рано, то не всѣ будутъ убѣждены, что мы были хорошо приняты, и что чувствовали себя счастливыми середи бѣлолицыхъ. Притомъ же, какъ нашъ теперешній планъ и воля вашего вождя, Бѣлаго-Облака, прекратить безпрестанныя войны, которыя насъ истребляли, и какъ, въ отсутствіе вождя, племя не можетъ и не должно драться, то наши воины привыкаютъ къ миру, и намъ легче будетъ утвердить миръ навсегда.»
Мнѣ хотѣлось потомъ заставить говорить Бѣлое-Облако, задумчиваго короля, который все вертѣлъ бусу въ пальцахъ, и который въ досужіе часы очень-искусно дѣлаетъ изъ кусковъ дерева и тряпокъ куклы на дикій манеръ для своей маленькой дочки. Я зналъ также, что его честолюбіе домогалось собрать приданое этому ребенку изъ сокровища, неоцѣнимаго въ глазахъ его семейства, т. е. изъ шести серебряныхъ столовыхъ приборовъ. Контрастъ такихъ дѣтскихъ желаній дикаря съ кроткой важностью его орлинаго профиля и величавостью костюма, напоминающаго героевъ древности, забавлялъ и интересовалъ меня въ высочайшей степени. Сколько бы серебряныхъ приборовъ далъ я, еслибъ они послужили мнѣ средствомъ проникнуть въ эту душу и изслѣдовать невидимый міръ, который каждый носитъ въ себѣ, и котораго никто не можетъ ясно себѣ представить такимъ, каковъ онъ у его ближняго! Какъ велика должна быть эта разница у первобытнаго человѣка, отдѣленнаго бездною глубочайшаго невѣжества отъ нашихъ идей и отъ исторіи нашихъ преемственныхъ поколѣній! Какъ объяснить себѣ, что этотъ сидѣвшій передо мною тридцатилѣтній ребенокъ, задумчивый, застѣнчивый и слабый, отмстилъ за смерть отца, умертвивъ собственной рукою шестерыхъ убійцъ, и что онъ отрекся отъ этой мести съ такимъ отвращеніемъ? Я недоумѣвалъ, съ какой стороны взяться за него, чтобъ открыть лазейку, хотя бы съ иголочную скважину, въ таинственную поэму его судьбы. Наконецъ, я рѣшился спросить его, какой первый долгъ не только вождя племени, по человѣка, кто бы онъ ни былъ, бѣлолицый или краснокожій?
Я получилъ только уклончивый отвѣтъ, сдѣланный вполголоса, съ потупленными и почти-закрытыми глазми, чго служитъ признакомъ великаго достоинства чувства у Индійцевъ, «Мы люди простые» сказалъ онъ: «не въ лѣсахъ, не въ степи научиться вамъ тому, что вы читаете въ вашихъ книгахъ. Отъ-того я попрошу у васъ позволенія не продолжать этой рѣчи.»
Я спросилъ у переводчика, не значило ль это, чтобъ я замолчалъ, и почувствовалъ свою нескромность. Вождь отвѣчалъ, что нѣтъ, и что онъ готовъ начать другую рѣчь.
Тогда я его спросилъ, какое величайшее счастіе для человѣка? Отвѣтъ его былъ чисто-личный, но грустный и поэтическій. Намекая на бѣльмо, покрывающее одинъ изъ его глазъ, онъ сказалъ: «Величайшее счастіе человѣка — видѣть свѣтъ солнца. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я потерялъ половину зрѣнія, понимаю, что зрѣніе было у меня драгоцѣннѣйшее изъ всего, что имѣю. Если я лишусь другаго глаза, мнѣ надо будетъ умереть.»
Я не хотѣлъ заходить дальше, опасаясь больше его опечалить, и разговоръ сталъ общѣе. Молодые люди, сидя на полу, нѣсколько позабавились съ нами.
Великій Ходокъ, тотъ, что имѣетъ лицо тигра и станъ Геркулеса, принялся играть съ куклою дитяти вождя; мы подали ему карандашъ, чтобъ онъ нарисовалъ черты по куску дерева, представлявшему лицо. Онъ запачкалъ ему подбородокъ, говоря, что такъ-какъ этотъ ребенокъ родился между бѣлыми, то ему нужна борода[7]
Я спросилъ у него, какъ проводятъ время въ вигвамахъ въ дождливые дни. Онъ объяснилъ мнѣ, что сперва выкапываютъ ровъ около вигвама, чтобъ не дать водѣ натекать туда, потомъ хорошенько укрываются, и женщины принимаются за работу.
— А мужчины за бездѣлье?
— Мы сидимъ кружкомъ, какъ теперь, и дѣлаемъ то же, что здѣсь.
— Разговариваете?
— Мало.
— И не скучаете?
Дикій не понялъ, что я хотѣлъ сказать. Мнѣ должно было напередъ знать, что гдѣ дума и размышленіе не существуютъ, тамъ мечтанье всегда обильно и пріятно. Воображеніе такъ сильно, когда его не оковываетъ разсудокъ!
«Не удивляйтесь ихъ веселости», говорилъ намъ, выходя вонъ, одинъ путешественникъ, знающій и понимающій Америку. "Я тамъ видалъ сотни примѣровъ цивилизованныхъ людей, которые становились дикими; никогда не встрѣчалось мнѣ примѣра противнаго. Вольная жизнь безъ заботъ, безъ хлопотъ и труда, возбуждаемая единственно упоительными волненіями охоты и войны, такъ приманчива, что прельщаетъ всѣхъ бѣлыхъ, какъ-скоро они взглянутъ на нее вблизи и безъ предубѣжденія. И то сказать, вѣдь это жизнь натуральная, а все, что изобрѣтено для удовлетворенія нуждъ, послужило только къ тому, чтобъ сдѣлать эти нужды сложнѣе и превратить ихъ въ страданія. Часто берутъ молодыхъ Индійцевъ въ Соединенные-Штаты и даютъ имъ наше воспитаніе. Они очень хорошо усвоиваютъ его себѣ; смыслъ ихъ быстръ и проницателенъ; изъ нихъ легко дѣлать адвокатовъ и медиковъ. Но въ то время, какъ имъ приходится выбирать ремесло и надѣть узы нашего общества, если случайно они отправятся посовѣтоваться и повидаться съ родными въ вигвамѣ, вздохнуть вольнымъ воздухомъ степи, почуютъ запахъ варенаго буйвола, или примѣтятъ слѣдъ мокассина враждебнаго племени, то прощай цивилизація со всѣми ея выгодами! Дикарь снова ощущаетъ свои быстрыя ноги, свой рысій глазъ, свое воинственное сердце. Басня о волкѣ и собакѣ повторяется.
Мы покинули этихъ прекрасныхъ Индійцевъ, глубоко растроганные и опечаленные; потому-что, пустясь снова въ странствованіе но новѣйшей цивилизаціи, мы увидѣли на улицѣ жалкія существа, истощившія силу жить, франтовъ въ отвратительно-безобразныхъ платьяхъ, — вычурныя, кривляющіяся фигуры, однѣ притупленныя самолюбіемъ, другія искалеченныя жестокостью судьбы. Мы воротились въ свои покои, столь красивые и теплые, гдѣ насъ ожидали подагры, ревматизмы и всѣ немощи старости, которыя презираетъ и которыхъ не вѣдаетъ нагой дикарь подъ своимъ худо-закрытымъ шатромъ; и мнѣ пришло на память наивно-глубокое слово индійскаго оратора: «Они обѣщаютъ намъ богатство, а у нихъ есть люди, умирающіе съ голода!»
Бѣдные дикари! вы видѣли Англію: не глядите на остальную Европу!
- ↑ Катленъ издалъ свое путешествіе по-англійски, — великолѣпное изданіе, снабженное гравюрами съ его картинъ и наполненное удивительными фактами и интересными приключеніями.
- ↑ Надо прибавить, что продолженіе портрета было для него затруднительно. Половина лица подлинника была похищена оскорбителемъ. Вотъ, по этому поводу, любопытныя разсужденія и суевѣрныя понятія, съ которыми путешественнику надлежало бороться въ-продолженіе всего его артистическаго странствованія. Онъ всюду слылъ за волшебника; одни принимали его за великаго врача, потому-что онъ дѣлалъ фигуры, имѣвшія видъ живыхъ и съ глядячими глазами; другіе считали за злаго колдуна, могшаго по произволу морить людей, которыхъ онъ уносилъ въ своей книгѣ. Крѣпкіе умы говорили, что не считаютъ этого опаснымъ для людей, но что волшебникъ имѣетъ власть надъ животными; что, такисъ-образомъ, съ-тѣхъ-поръ, икакъ онъ набралъ много буйволовъ въ свою книгу, ихъ очевидно не стало въ степи, и что дичи скоро совсѣмъ не будетъ, если позволитъ ему продолжать опустошенія. Индійцы, находящіеся теперь въ Парижѣ, развѣ съ большимъ отвращеніемъ позволяютъ снимать съ себя портреты. Они приписываютъ этому снисхожденію смерть одного изъ нихъ, умершаго въ Англіи отъ тоски по родинѣ. Самъ вождь, который просвѣщённѣе всѣхъ между ними, согласился при мнѣ дать съ себя писать портретъ, но съ условіемъ, что спишутъ только его костюмъ и позу; для успокоенія его надлежало показать ему, что черты лица оставались нерисованными.
- ↑ Католическіе миссіонеры имѣютъ больше прозелитовъ, нежели протестантскіе; причина тому простая. Реформатская религія слишкомъ холодна и разсудительна для этихъ пламенныхъ воображеній. Бѣлое-Облако съ женою приняли католицизмъ, но на условіи не отправлять этого богослуженія въ-явь. Миссіонеры принуждены бываютъ дѣлать такую уступку и велятъ говорить обращеннымъ дикарямъ, что ихъ земляки, не будучи еще довольно-приготовлены къ принятію святаго ученія, примѣшали бы къ нему языческіе обряды, оскорбительные для имени Христова; но дѣло въ томъ, что новообращенные не воздвигли бы безъ опасности храма Христа на мѣстѣ хижины таинствъ.
- ↑ Двойной портретъ этого дикаго вождя въ двухъ различныхъ костюмахъ — одна изъ интереснѣйшихъ страницъ галереи Катлена. Подробности его исторіи, приведенныя въ пушествіи г-на Катлена, очень-любопытны.
- ↑ Баснословныя времена еще длятся для этихъ индійцевъ, неныѣющихъ исторіи.
- ↑ Сквоу — женщина. Когда разсказываютъ публикѣ этотъ подвигъ, благородный Волчонокъ велитъ упоминать, что находящіеся съ нимъ теперь вожди были въ отсутствіи отъ племени, а переводчикъ прибавляетъ, что герой спасъ плѣнниковъ съ опасностью собственной жизни.
- ↑ Іовайцы брѣютъ голову и выщипываютъ бороду. Они оставляютъ на черепѣ только клочокъ скальпа.