Проблески детской гениальности (Твен; В. О. Т.)

Проблески детской гениальности
автор Марк Твен (1835—1910), пер. В. О. Т.

Собрание сочинений Марка Твена (1896—1899)

Оригинал: англ. Wit Inspirations of the "Two-year-olds". — Перевод опубл.: 1870 (оригинал), 1896 (перевод). Источник: Собрание сочинений Марка Твена. — СПб.: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 1.

ПРОБЛЕСКИ ДЕТСКОЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ

В настоящее время все дети, по-видимому, заразились скверною и неприятною манерой: произносить остроумные изречения при всяком удобном случае и, в особенности, в тех случаях, когда вообще им бы не следовало разевать рта. Судя по обнародованным попыткам такого остроумия, представителей подрастающего поколения приходится признать почти сумасшедшими. Родители их, кажется, также не очень далеко ушли от своих детей, так как им-то, в громадном большинстве случаев, принадлежит честь обнародования проблесков детской гениальности, так лучезарно сияющей со столбцов наших современных газет. Может показаться, что я говорю об этом с излишней горячностью, вследствие личной зависти, и в таком случае я готов признаться, что меня действительно раздражает необходимость ежедневно выслушивать о столь многих высокоодаренных детях, припоминая в то же время, что сам я, будучи ребенком, очень редко говорил что-нибудь остроумное. Раза два я попробовал было сделать это, но вполне неудачно. Мои близкие никогда не ожидали услышать от меня что-либо остроумное и прежде чем я успевал поразить их чем-нибудь подобным, они или зажимали мне рот, иди даже старались меня высечь. Мне делается жутко и мороз подирает меня по коже всякий раз, когда я воображу себе, что бы могло случиться, если бы мне тогда удалось произнести хоть одно из остроумных изречений современных двухгодовалых детей и если бы, конечно, при этом присутствовал мой отец. Содрать с меня с живого кожу и затем считать свой долг исполненным, — показалось бы ему, вероятно, слишком нежным возмездием за такое преступление. Это был очень строгий человек, редко улыбавшийся и ненавидевший «скороспелость» во всех её видах. Если бы ему довелось услышать от меня образчики остроумия, в котором упражняются современные дети, то он убил бы меня. Да, без сомнения, он поступил бы именно так, раз ему представился бы к тому благоприятный случай. И если бы этого не случилось, то только потому, что я из естественной предосторожности сначала принял бы достаточную дозу стрихнина, а уже потом попытался бы произнести какое-нибудь остроумное изречение. Беспорочная история моей жизни запятнана только одной единственной остроумной выходкой. Мой отец, слышавший эту остроту, гнался за мной через три или четыре городских квартала, с единственной целью лишить меня жизни, и если бы я был тогда взрослым, то, конечно, он бы имел на это полное право; но так как я был еще ребенком, то и не мог сознавать, какой безбожный поступок я совершил. Я позволил себе одно из тех замечаний, которые уже тогда причислялись к категории «бойких»; — но в нём не было ничего остроумного. И, тем не менее, это чуть-чуть не породило серьезного разрыва между отцом и мною.

Дело было так. Мои родители, дядя Ефраим с женой и несколько других лиц озабочены были сообща выбором для меня имени. Я сам в это время лежал, пробуя каучуковые кольца различных сортов и стараясь выбрать из них наиболее подходящее, так как, признаться, мне уже надоело делать дальнейшие опыты, способствующие прорезыванию зубов, на пальцах окружающих людей, и потому я желал заполучить нечто новое, ускоряющее этот процесс, дабы вслед за этим иметь право заняться чем-нибудь другим. Вспоминаете ли вы когда-нибудь, как неудобно бывало вам, в заботах о скорейшем прорезывании зубов, кусать пальцы вашей няньки или как вам приходилось почти пополам изгибаться, проделывая то же посредством больших пальцев на собственных ногах? И разве вы не теряли ни разу терпения за этими занятиями, прежде чем зубы ваши успевали прорезаться хотя бы только на половину? Мне представляется, как будто всё это было еще только вчера. Но я удаляюсь от рассказа. Итак, я лежал и пробовал каучуковые кольца. Помню, что, посмотрев на часы, я сообразил, что через один час и 25 минут мне исполнится ровно две недели. О, как мало хорошего успел я сделать, чтобы заслужить те благодеяния, которые так щедро расточались вокруг меня!

И вот я услышал слова моего отца: — Авраам хорошее имя. Мой дед назывался Авраамом!

— Мать подтвердила: — Авраам — хорошее имя. Это правда. Выберем для него одним из имен Авраам.

Тогда я сказал: — И мне Авраам тоже нравится.

Отец потер лоб, мать самодовольно улыбнулась.

Тетка сказала: — Какой милый, славный ребенок!

Отец продолжал:

— Исаак — хорошее имя, и Яков — тоже очень хорошее имя.

Мать, вполне соглашаясь с этим, подтвердила:

— Лучших имен и не выбрать. Присоединим к его имени еще имена Исаака и Якова.

Тогда я сказал: — Действительно, Исаак и Яков достаточно хорошие имена для вашего покорнейшего слуги. Передайте мне, пожалуйста, мою погремушку: не могу же я целый день заниматься жеванием каучуковых колец! И никто не записал тогда эти мои изречения, дабы их впоследствии обнародовать. Я видел это, а потому сам запомнил их, ибо иначе они были бы раз навсегда потеряны для света. Но, в противоположность другим детям, ловящим на себе горделивый взгляд поощрения, каждый раз, как им удается выказать так рано блестящие умственные способности, отец мой посмотрел на меня мрачным, суровым взором, мать казалась полу-опечаленной, полу-испуганной и даже тетка изобразила на лице такую гримасу, как будто хотела сказать ею, что, пожалуй, я действительно хватил через край. Злобно раскусив пополам одно из каучуковых колец и яростно ударив погремушкой по голове котенка, я, однако, не проронил ни слова. Вскоре после этого отец сказал:

— Самуил — превосходное имя.

Тогда я понял, что дело не обойдется без бури, которую уже ничто не могло отвратить. Я отшвырнул мою погремушку, выбросил из люльки серебряные часы моего дяди, деревянную собачку, оловяных солдатиков и разные другие вещи, которые служили мне обыкновенно для рассматривания и исследования, а также для производства приятного шума, и которые я имел обыкновение ломать и разбивать, когда нуждался в каком-нибудь здоровом телодвижении.

Вслед затем я накинул на себя пальто, одел мою шапченку, взял в одну руку мои сапожки, а в другую кусок лакрицы и вылез из люльки на пол. При этом я внутренне подбодрял самого себя: если дело дойдет до крупных недоразумений, то я всё-таки, достаточно вооружен.

И вот, громким, уверенным голосом я произнес:

— Отец! Имя Самуила я не могу принять ни под каким условием.

— Сын мой!

— Отец мой, я говорю совершенно серьезно. Я не могу.

— Почему?

— Отец, я питаю непобедимое отвращение к этому имени.

— Мой сын, ты говоришь глупости! Многие великие и мужественные люди носили имя Самуила.

— Я хотел бы слышать, сударь, хоть один такой пример.

— Что!? А разве Пророк Самуил не был велик и мужествен!

— Не совсем.

— Сын мой! Сам Господь призвал его на небо собственным голосом.

— О, да, сударь, — но Господь должен был дважды призывать его, прежде чем он пожелал туда отправиться.

С этими словами я выбежал из комнаты, а за мною выбежал рассвирепевший отец мой. К полудню следующего дня он успел изловить меня; борьба оказалась не равной, и я получил имя Самуила, с присовокуплением достаточного количества розог и других полезных поучений. За этими занятиями гнев моего отца прошел и между нами установился мир, который мог бы перейти опять в серьезный разрыв, если бы я не предпочел быть впредь менее остроумным. Но вы можете судить по этому происшествию, что сделал бы со мною мой отец, если бы я в его присутствии позволил себе высказать одну из тех неуклюжих, плоских острот нынешних двухгодовалых детей, о которых теперь печатают в газетах. Я, с своей стороны, уверен, что в таком случае в хронику нашей фамилии был бы занесен факт детоубийства.