Приключения застенчивого человека
правитьЯ болен неизлечимою моральною болезнью, которая мешает мне пользоваться удовольствиями общества, и наконец принудит совсем его оставить. Эта болезнь — застенчивость. Хотите ли иметь обо мне какое-нибудь понятие? — Извольте читать. Отец мой был человек небогатый и худо воспитанный. Мать моя умерла, оставив меня в совершенном еще младенчестве. Батюшка хотел непременно, чтобы я пользовался теми выгодами, которых судьба по несчастью его лишила — то есть хорошим воспитанием (так называл он ученость, приобретаемую в университетах и школах), и меня отправили в Оксфордский университет. Я учился и многому выучился, но был стыдлив и застенчив. Батюшка не мог присылать мне много денег, и все, как нарочно, способствовало усилить во мне ту робость и ту натуральную неловкость, которые ныне причиною всех моих несчастий, и от которых никак не надеюсь избавиться. Я высок ростом, но очень тонок; довольно хорош лицом, но так часто и легко прихожу в смущение, что поминутно вся кровь бросается мне в лицо, и тогда бываю довольно сходен с красным маком. Внутреннее чувство неловкости приучило меня убегать от общества: я привязался к школьной жизни, будучи твердо уверен, что грубое обхождение и необразованность отца моего только что усилили бы во мне собственную натуральную мою неловкость, расположился принять к себе учеников и жить в университете — но вдруг два неожиданных происшествия расстроили все мои планы: я говорю о смерти отца моего и о возвращении богатого моего дяди из Бенгала.
Этот дядя, о котором я редко слыхал от батюшки, был очень давно забыт родными, почитавшими его уже мертвым, и нажил множестве денег в Ост-Индии. Он не застал брата своего в живых. Признаюсь к стыду моему — невежество и грубость в обращении отца моего часто заставляли меня досадовать, что я был его сыном: следственно, потеряв его, я не был в отчаянии. Дядя мой отчаивался еще менее. Проживши двадцать лет с ним розно, он успел от него отвыкнуть, и во все это время думал единственно о том, как бы нажить сокровища, на которых основывал все свое счастье в будущем. Но все суета, сказал Соломон, и дядюшка мой, возвратясь в Европу, от перемены ли климата, от трудностей ли, которые принужден был перенести во время переезда, вдруг занемог и вдруг скончался, оставив меня единственным по себе наследником. Итак, двадцати пяти лет сделался я из ученого бедняка владетелем имущества, приносящего десять тысяч фунтов стерлингов ежегодного доходу, но владетелем таким застенчивым, таким неловким в обращении с людьми, что в свете сначала указывали на меня пальцами, а потом прозвали меня простофилею.
Недавно купил я прекрасное поместье; соседей у меня множество, и большая часть из них люди светские, самого лучшего тона. Зная, какого я происхождения и как великий искусник обращаться с людьми, вы не поверите, если скажу вам, что все они, особливо которые имеют дочерей взрослых, наперехват старались заманить меня к себе в дом. Каждый день приносили ко мне самые лестные записки от того, другого и третьего, в которых приглашали меня то ужинать, то завтракать, то обедать. Я извинялся тем, что еще не успел осмотреться в новом своем жилище, а по-настоящему не знал, с каким лицом показаться в доме людей совершенно мне незнакомых. Нередко садился в карету, решившись заплатить которому-нибудь из учтивых соседей моих за визит; но приблизившись к дому его, лишался бодрости, и уезжал назад, отложив посещения до следующего дня. Наконец, решившись победить несчастную мою робость я дал слово (дня четыре тому назад) обедать у баронета Биллингтона, ближайшего моего соседа, человека любезного и весьма обходительного. Наши поместья смежны: его владения приносят две тысячи годового дохода. Он имеет жену и пять человек детей (три дочери и два сына, все взрослые); сверх того живет у него в доме сестра его миледи Дорсет, умная светская женщина, которая очень долго не выезжала из Лондона. — Все это чрезвычайно меня пугало; как появиться в такое общество, где тотчас заметят странное, где всякая неловкость должна бросаться в глаза и показаться смешною? Но я за две недели перед тем взял несколько уроков у одного искусного танцмейстера, который учил взрослых. — Сначала искусство его казалось мне тарабарскою грамотою; но я, призвавши на помощь математику; узнал равновесие тела моего и настоящее отношение законов тяжести к главным пяти позициям; таким образом выучился я ходить не шатаясь, кланяться по правилам наклонения углов и оборачивать глаза по законам перспективы. Это несколько ободрило меня и я отправился к баронету Биллингтону. Ах, милостивые государи, худое дело теория, когда она не основана на практике — эту истину могу доказать вам собственным моим примером. Приезжаю к баронету, выхожу на крыльцо — зазвенел колокольчик; на лице моем выступил холодный пот: я вообразил, что приехал поздно, что баронет и семейство его садились обедать. По счастью страх мой был напрасен — меня ввели в библиотеку, где я увидел баронета, жену его, сестру и всех детей вместе. Собравшись с духом, я сделал свой выученный поклон хозяйке, по несчастью, отступив левой ногой назад, чтобы поставить ее на третью позицию, наступил на большой палец баронету, который в то время как нарочно жестоко мучился подагрою. Он вскрикнул, я подскочил и ударил госпожу Биллингтон затылком в подбородок так сильно, что она села на кресла, с которых было встала, чтобы принять меня. Мучительное замешательство мое может вообразить один только тот, кто сам имеет застенчивый характер. Учтивость баронета мало-помалу меня успокоила. Веселость жены его, приветливая миледи Дорсет и милая разговорчивость дочерей меня ожидали; я осмелился вмешать несколько слов в общий разговор, и наконец сам начал заводишть новые материи. Библиотека составлена была из множества книг, прекрасно переплетенных: это заставило меня подумать, что баронет Биллингтон имел понятие о некоторых хороших изданиях греческих классиков. Баронет соглашался со мною во всем. В шкафу, между прочими книгами, заметил я издание Ксенофона, состоявшее из 16 томов — это меня удивило; я любопытен был развернуть книгу; встал, чтобы вынуть один том: баронет, угадав мое намерение, встал вместе со мною, вероятно для того, чтобы подать мне Ксенофона; но я, не желая обеспокоить его, бросился вперед, дернул книгу — увы, вместо книги я вырвал доску, подделанную очень искусно под переплет, уронил ее на стол, на котором стояла фарфоровая чернильница — чернильница разбилась — я ахнул! — Ничего, ничего, сказал баронет — но чернила бежали ручьем на прекрасный турецкий ковер — я вынимаю. платок, останавливаю чернила — в эту минуту сказывают, что кушанье на столе — кладу поспешно платок в карман, подаю хозяину руку и мы идем в столовую — по счастью надлежало проходить пять или шесть комнат весьма обширных, и я успел несколько успокоиться. За столом посадили меня между миледи Биллингтон и старшею ее дочерью. Надобно было говорить — а лицо мое, со времени падения Ксенофона, горело как уголь. Прошло десять минут, кровь моя несколько остыла, я начинал уже чувствовать, видеть, слышать и даже говорить — вдруг новое несчастье. Мисс Арабели, подле которой я сидел, захотелось увидеть мою печатку — я бросился за часами и опрокинул на себя тарелку с супом, который был горяч, как кипяток. Салфетка и шелковая исподница были худою для меня защитою: несколько минут казалось мне, что ноги мои горели на огне; по счастью я вспомнил, какое терпение оказал баронет, когда я наступил ему на больной палец, решился ему подражать, скрепил сердце и вынес с притворным спокойствием ужасную боль от ожога, которая была для меня сноснее коварного смеха людей, стоявших за стульями. Не буду описывать всех дурачеств, которые удалось сделать во время обеда: разбитый стакан, перхота во время питья за здоровье миледи Дорсет, отчего я забрызгал вином лицо мисс Арабеллы, разлитый соус, спаржа, которую стараясь поймать языком, посадил я себе прямо в нос, все эти подвиги ничто перед последним, о котором не могу вспомнить без содрогания. Мисс Арабелла просила меня, чтобы я подвинул к ней блюдо с полердою: в это время держал я на вилке кусок жареной тыквы; забывшись, что она ужасно горяча, кладу поспешно ее в рот: язык мой вспыхнул; я не имел силы сокрыть своего мучения; глаза мои выкатились наружу и налились кровью — все старались помочь моему несчастью; одни советовали выпить ложку масла, другие воды: наконец согласились, чтобы я выпил рюмку вина. Официант бросился в буфет, подал мне полную рюмку; я выпил ее с жадностью… но как описать вам конец этого жалостного происшествия? Конечно, официант ошибся, или может быть хотелось ему свести меня совершенно с ума; как бы то ни было, но этот мошенник вместо вина подал мне водки и самой крепкой — я никаким образом не мог ее проглотить; у меня захватило горло, язык мой был весь в волдырях, я поперхнулся, водка бросилась в нос, брызгала из ноздрей, лилась по бороде; я хотел остановить ее, и второпях вместо салфетки вытащил из кармана тот бедственной платок, который так пострадал от падения Ксенофона, утер им лицо и вмиг сделался чернее арапа. Тут все, сидевшие за столом, и баронет, и миледи, и дочери их не могли удержаться от смеха: все захохотало. Я вскочил со стула, побежал в двери, бросился в карету и поскакал домой с распухшим языком, обваренными ногами и знаком Каинова отвержения на лице. Как вы думаете, милостивые государи, скоро ли буду опять обедать у баронета Биллингтона, и удастся ли теперь которому-нибудь из моих деревенских соседей залучить меня к себе в дом?
12. Приключения застенчивого человека. (Писанный им самим). — ВЕ, 1809. № 13. С. 3-12.
= Histoire d’un homme timide, racontée par lui-même. Traduite de l’anglais, de Varlety [sic!], recueil d’Essais // Mercure de France. 1805. T. 21. P. 29-33.
= То же // L’Esprit des Journaux. 1805. T. 12. P. 226—235.
«Приключения застенчивого человека», помещенные в «Меркюр де Франс», — это сочинение, переведенное с английского языка. Как удалось установить, французский перевод был выполнен по «Всякой всячине» (Variety: A Collection of Essays)[1], английскому собранию очерков, авторами которого являются Хамфри Рептон и Анна Сьюард. Рассматриваемый нами очерк единодушно приписывается Хамфри Рептону (Humphry Repton, 1752—1818), английскому теоретику и практику ландшафтного искусства XVIII в. Впоследствии очерк «The Distresses of a Modest Man» X. Рептона вошел во многие антологии, пользовался большой известностью и многократно переводился на иностранные языки[2].
- ↑ См.: The Distresses of a Modest Man // Variety: A Collection of Essays. Written in theyear 1787. L., 1788. P. 186—196.
- ↑ Не обошлось и без курьезов. Так, например, Александр Дюма (1802—1870) чрезвычайно расширил указанный перевод из «Меркюр де Франс», включил его в свои «Дорожные впечатления» и выдал за собственное сочинение («Histoire de l’Anglais qui avait pris un mot pour un autre»), однако был впоследствии уличен в литературном воровстве.