Приключения Пипа.
правитьБыл сырой и холодный вечер. Кладбище за церковью, на котором были похоронены мои родители, все заросло крапивой. Дальше, за кладбищем, тянулось мрачное болото, еще дальше — река. И в это-то глухое место забралось маленькое существо, дрожавшее от страха и холода, и начавшее было уже хныкать: это существо было — я, маленький Пип.
— Перестань выть — раздался за мной страшный голос, и из-за могил, близ церковной паперти, поднялась человеческая фигура. Страшно было смотреть на этого человека в грубом сером халате и с колодкой на ноге.
Это был беглый арестант.
На голове у него, вместо шляпы, была повязана старая тряпка. Человек этот весь был забрызган грязью, ноги его изрезаны были камнями, обожжены крапивой. Он шел, прихрамывая и дрожа от холода и сырости, глаза его грозно сверкали, он что-то сердито ворчал. Человек подошел ко мне и схватил меня за подбородок, щелкая зубами.
— Ай! Не убивайте меня. Ради бога, не убивайте меня, — молил я в ужасе.
— Как тебя зовут? Живей говори!
— Пип.
— Не слышу, повтори-ка еще раз, не жалей глотки-то.
— Пип, Пип, зовут меня.
— Говори, где живешь, покажи, в какой стороне.
Я указал на отлогий берёг реки, где виднелась наша деревня. Она находилась на расстоянии мили от церкви и кладбища.
Он пристально поглядел на меня, потом схватил, повернул меня кверху ногами, и вытряс мои карманы. В них ничего не было, кроме ломтя хлеба. Он так сильно и неожиданно опрокинул меня, что в глазах у меня зарябило.
Когда церковь очутилась на прежнем месте, я сидел на высоком камне, дрожа от страха, а он жадно ел мой хлеб.
— Ах, ты, щенок, — сказал он, облизываясь, — да какие у тебя жирные щеки. Чорт возьми, отчего бы мне их не сесть? — грозно кивнул головой страшный человек. — Да я, кажется, так и сделаю.
Я еще крепче ухватился за камень, на котором сидел, отчасти, чтобы не упасть с него, отчасти же, чтобы удержаться от слез.
— Ну, так слушай! — крикнул он, — где твоя мать?
— Вот здесь, сударь, — сказал я, указывая в ту сторону, где была похоронена моя мать.
Он быстро взглянул в ту сторону, отбежал немного, остановился и оглянулся.
— Вот здесь, сударь, — несмело начал я пояснять.
— А-а, — сказал он, возвращаясь. — А отец?
— Он тоже здесь похоронен.
— Гм… — пробормотал он в раздумье. — У кого же ты живешь? Может быть, я и оставлю тебя в живых: я еще не совсем решил.
— Я живу у моей сестры. Она замужем за кузнецом.
— Гм… — промычал он, взглянув на свою ногу. Мрачно поглядывая то на меня, то на свою ногу, он еще ближе подошел ко мне, схватил меня за руки и тряхнул изо всей силы. Глаза его грозно смотрели на меня, а я беспомощным взором молил его о пощаде.
— Ну, слушай — начал он, — дело идет о твоей жизни: оставаться тебе в живых, или нет. Ты знаешь, что такое напилок?
— Знаю.
— Ну, а знаешь, что такое пища?
— Да, сударь.
После каждого вопроса он меня снова встряхивал, чтобы дать мне больше почувствовать мою беспомощность и угрожавшую мне опасность.
— Достань мне напилок, — сказал он, — достань мне чего-нибудь поесть и принеси мне то и другое, или я тебе вырву сердце и печенку. — И он снова тряхнул меня. — Завтра рано поутру все это ты принесешь туда, на старую батарею… Ты сделаешь, как я тебе приказываю, и никогда никому не признаешься, что ты видел такого человека, как я, и тогда я, пожалуй, оставлю тебя в живых, А если в чем-нибудь меня не послушаешь, у тебя вырежут твое сердце и печенку и с’едят. Ты думаешь, верно, что я один. Нет, у меня есть приятель, перед которым я ангел. Он сейчас слышит все, что я говорю тебе. У него есть особый секрет, как добираться до мальчика, до его сердца и печенки. Напрасно мальчик будет прятаться, запирать дверь своей комнаты, кутаться с головой в одеяло и думать, что он вне опасности. Как бы не так! Мой приятель потихоньку подползет, подкрадется, и тогда, мальчишка, беда… Я и теперь едва удерживаю его, чтобы он тебя не растерзал. Так поклянись мне, что исполнишь все.
Я поклялся, и он снял меня с камня.
— Ну, отправляйся домой.
— По… покойной ночи, сударь, — дрожащим голосом сказал я.
— Хороша покойная ночь, — окинул он взором холодную и сырую равнину. — Если бы еще я был лягушкой или угрем, тогда так. — И, обхватив рука ми свое дрожавшее от холода тело, словно опасаясь, чтобы оно не развалилось, он поплелся, прихрамывая, к церковной ограде. Я смотрел ему вслед. Он шел, пробираясь между крапивой и кустарником, которыми заросла ограда.
Когда он добрался до низкой церковной ограды, он перелез через нее и потом еще раз оглянулся на меня. Когда я увидел, что он смотрит на меня, мне опять стало страшно, и я побежал без оглядки домой.
Когда я прибежал туда, кузница была уже заперта, а Джо — кузнец, муж моей сестры, сидел один-одинешенек на кухне…
Джо был человек отличного нрава, добрый, кроткий, простой и сговорчивый. Ему часто доставалось от жены, моей сестры; она любила тузить его, так же, как и меня, своей тяжелой рукой. Мы с Джо одинаково страдали От свирепого нрава моей сестры и потому жили с ним душа в душу.
Только что я прибежал и открыл дверь в кухню, как Джо крикнул мне:
— Пип, сестра твоя уже раз двенадцать выходила искать тебя, она и сейчас затем же ушла.
— Не может быть.
— Да, Пип, — и, что всего хуже, она взяла с собой «хлопушку».
При этом страшном Известии, я схватился за пуговицу своей жилетки и с отчаянием уставился на огонь в камине. «Хлопушкой» мы называли камышовую палку, которой сестра моя часто дубасила и меня, и Джо.
— Пип, слышишь шаги? Это она идет. Спрячься-ка лучше, приятель, за дверь.
Я послушался его. Сестра моя, распахнув настежь дверь, заметила, что дверь не отворяется, как следует. Она тотчас же догадалась почему и, пи слова не говоря, начала усердно работать своей «хлопушкой» по моим плечам. Потом швырнула меня на Джо, который рад был всегда защитить меня, и потому, спокойно пихнув к камину, он заслонил меня своей огромной ногой.
— Где ты шатался, обезьяна ты этакая? — кричала она, топая ногами.
— Я только ходил на пастбище, — сказал я, садясь на стул и продолжая плакать и тереть рукой свое бедное тело.
— На кладбище! — говорила сестра. — Если бы не я, давно бы ты там лежал. Тебя кто выкормил, а?..
— Вы… — отвечал я.
— А зачем я сделала это?
— Не знаю, — прохныкал я.
— И я тоже не знаю. А-а… На кладбище ходил! В один прекрасный день свезете-таки вы меня на кладбище. Вот будет парочка-то без меня, — сказала она, посматривая то на меня, то на Джо.
Джо молча расправлял свои светлые кудри и бакенбарды, что всегда делал в подобных случаях,
Самые разнообразные мысли теснились в моей голове, пока я смотрел на огонь. Я думал о беглом арестанте на болоте и его таинственном «приятеле», вспоминал его грозное обещание, и мне казалось, что даже красные уголья смотрели на меня с укоризной.
Сестра принялась приготовлять нам чай. У нее была особая привычка намазывать маслом хлеб: прежде всего, она крепко прижимала хлеб к своему жесткому переднику, утыканному иголками и булавками. Очень часто булавки и иголки попадали в хлеб, а потом к нам в рот. Масла она брала на нож очень мало и намазывала его на хлеб, словно приготовляя пластырь. Проведя последний раз ножом по этому пластырю, она отрезала толстый ломоть хлеба, делила его пополам и давала каждому из нас но куску. Так было и теперь.
Я был очень голоден, но не смел есть своей порции. Я хорошо знал, как экономна и аккуратна в хозяйстве моя сестра, и потому могло так. случиться, что мне нечего было бы стащить в кладовой.
Вот почему я решился не есть своего хлеба с маслом, а спрятать его, сунув в штаны. Но решиться на такое дело было не очень легко, не легче, чем спрыгнуть с высокой башни или кинуться в море.
И вот почему.
У нас с Джо был обычай по вечерам есть вместе наши ломти хлеба с маслом. Время от времени, откусив кусок, мы сравнивали оставшиеся ломти и тем поощряли друг друга к дальнейшему состязанию. И в этот раз Джо несколько раз приглашал меня начать наше обычное состязание, но я сидел, как вкопанный. На одном колене у меня стояла кружка с молоком, а на другом покоился начатый ломоть.
Воспользовавшись минутой, когда Джо не смотрел на меня, я проворно сунул ломоть хлеба с маслом в карман штанов.
Джо в это время задумчиво кусал свой ломоть, видимо, беспокоясь обо мне и полагая, что у меня пропал аппетит. Он кусал свой ломоть, казалось, без всякого удовольствия, необыкновенно долго жевал он каждый кусок, долго раздумывая, и, наконец, глотал его, как пилюлю. Он готовился откусить еще кусок, и, наклонив на бок голову, вымерял глазом, сколько захватить зубами, как вдруг заметил, что мой ломоть уже исчез с моего колена.
Джо от изумления остолбенел.
— Послушай, Пип, милый дружище, — бормотал Джо, качая головой с видом серьезного упрека, — ты себе этак повредишь. Он у тебя там где-нибудь застрянет. Смотри, Пип, ведь ты его не жевал?
— Ну, что еще там у вар? — резко спросила сестра, ставя чашку на стол.
Джо бросил на жену боязливый взгляд, откусил хлеба и, взглянув на меня, продолжал:
— Пип, я ведь и сам глотал большие куски, когда был твоих лет, и даже славился этим, но отродясь не видывал я такого глотка. Счастье еще, что ты жив.
— Что? Опять с’ел, не прожевав порядком, а? — отозвалась моя осетра и нырнула по направлению ко мне. Поймав меня за волосы, она произнесла страшные для меня слова:
— Иди, иди, лекарства дам!
Сестра держала в своем шкафу большой запас дегтярной воды. После приема этого лекарства от меня всегда несло дегтем, как от вновь осмоленного забора. Так и сейчас сестра влила мне это лекарство в рот. Необходимость все время держать руку в штанах, в которых была прореха, но без кармана, чтобы придерживать спрятанный ломоть хлеба, приводила меня в отчаяние. При каждом движении ломоть прямо сползал вниз. Наконец, мне на минуту удалось улизнуть в свою конурку на чердаке и припрятать там хлеб.
Ночью я боялся крепко заснуть, потому что на заре я должен был забраться в кладовую. Едва начался рассвет, я сошел вниз. Мне казалось, что каждая доска на моем, пути, каждая скважина кричала мне: «стой, вор!» В кладовой меня сильно перепугал заяц, повешенный за лапы на гвоздь; мне почудилось, что он подмигнул мне глазом, при входе моем туда. Но времени терять было нельзя. Я стащил хлеб, кусок сыру и круглый пирог со свининой, потом налил из каменной бутылки водки в бутылочку и долил бутыль чем-то из первой попавшейся кружки, стоявшей на шкапу. Связав все в узелок, я пошел в кузницу, отпер ее и взял там напилок. Выйдя из дома, я пустился бежать к болоту.
Утро было сырое, туманное. Туман сделался еще гуще с приближением- моим к болоту. Мне Казалось, что я не бежал, а на; меня бежали и бросались из тумана предметы, рвы, насыпи и кричали мне: «Стой, мальчишка, украл пирог со свининой! Держи его!»
Я столкнулся с целым стадом коров. Один черный бык так упрямо стал смотреть на меня и так неодобрительно замотал головой, что я не вытерпел и завопил, обращаясь к нему:
— Я же не мог этого не сделать, я ведь не для себя взял!
Наконец, я добрался до батареи и увидел моего арестанта. Он ковылял взад и вперед, обхватив свое тело руками; казалось, он всю ночь провел в этом положении: он страшно дрожал от холода.
Передавая ему напилок, я подумал, что он, наверное, принялся бы его грызть от голода, если бы не видел моего узелка с пищей.
С неимоверной быстротой глотал он принесенные ему припасы, останавливаясь по временам, чтобы хлебнуть из бутылки водки. Он так сильно дрожал всем телом, что я боялся, как бы он не откусил горлышка бутылки. Во время еды он недоверчиво поглядывал на меня; боязливо озираясь по сторонам, он часто останавливался и прислушивался, Наконец, он воскликнул:
— Ты меня не надуешь, чертенок? Ты никого не привел с собой?
— Никого, сударь.
— Ну, хорошо. Я тебе верю. И то сказать, — хорош бы ты был, если бы в твои годы помогал ловить такую несчастную тварь, как я. При этом что-то зазвенело в его горле, и он вытер глаза своим толстым рукавом. Я сказал ему, что мне надо итти домой, но он сидел, не обращая на меня внимания.
Когда я обернулся после этого посмотреть на моего приятеля, он сидел на траве с поникшей головой и без устали пилил напилком колодку, проклиная по временам и ее, и свою окровавленную ногу.
Дома к обеду ожидались гости. Все было чрезвычайно парадно. Но вот сестра обратилась к одному из гостей со словами: — Дядюшка, не хотите ли водочки? «Боже мой, теперь я пропал: дядюшка, наверное, найдет, что водка разбавлена, так как я ведь долил ее чем-то из кружки, и скажет сестре». Я крепко прижался к ножке стола и, обвив ее руками, пристально наблюдая за дядюшкой. Он весело взял рюмку, закинул голову и залпом выпил.
Почти в ту же минуту все присутствовавшие обомлели от удивления: дядюшка выскочил из-за стола, заметался по комнате и, отчаянно задыхаясь и кашляя, выбежал вон. В окно было видно, как он усердно отплевывается, строя страшные гримасы, словно помешанный…
Я был уверен, что отравил дядюшку, но как и чем — я не мог понять.
Когда его привели обратно, он кинулся в кресло с криком: «Деготь, деготь!» Тут я понял, что бутылку с водкой долил утром дегтярной водой.
Сестра с изумлением качала головой, не понимая, как мог туда попасть деготь. Но дядя потребовал не говорить больше об этом. Я был спасен, хотя только на время.
Обед приходил уже к концу, гости развеселились.
— Теперь, — обратилась к ним сестра, — вы должны отведать на закуску великолепный, бесподобный подарок дядюшки — пирог со свининой. — Сестра направилась в кладовую за пирогом. Я слышал, как шаги ее приближались к кладовой, видел, с каким нетерпением дожидались гости вкусного блюда.
Я почувствовал, что больше уже не в силах терпеть. Выпустив ножку стола, я бросился бежать…
В тот же вечер стража поймала беглого арестанта, которому Пип приносил пищу. При свете факелов виднелся в море черный тюремный корабль, куда его опять посадили. Тюремный корабль стоял на якоре недалеко от берега, как зловещий ноев ковчег. Обитый железом, укрепленный тяжелыми заржавленными цепями, он, казалось, был скован, как и заключенные в нем преступники.
Источник текста: Негритенок Маду / Рассказ Альфонса Додэ и другие рассказы из жизни маленьких тружеников разных стран и народов; Под ред. Вл. А.Попова. — М : Земля и фабрика, 1923. — 136 с.: ил.; 18 см. — (Маленькие труженики ; Сб.1)