В трех последних книгах «Вестника Европы» 1871-го года был помещен отрывок из дневника Н. В. Буссе под заглавием: «Остров Сахалин и экспедиция 1853 года». Я принимал большое участие в этой экспедиции, но оно было вовсе не таково, каким угодно было представить его автору дневника.
Не обладая достаточным запасом смелости и самоуверенности и будучи далек от мысли в возможности быть справедливым судьею в своих собственных делах, я охотно предоставляю оценку деятельности как моей, так и г-на Буссе, на Амуре и Сахалине сделать другим, а сам ограничусь только тем, к чему меня обязывает мой долг и на что уполномочен каждый, а именно защитить себя от нареканий, внушенных одною личною неприязнью и чрезмерным себялюбием моего противника.
Положение г. Буссе было действительно самое благоприятное для того, чтобы его записки были полны интереса и истины, так как он состоял при генерал-губернаторе Восточной Сибири, графе Николае Николаевиче Муравьеве-Амурском, — управлял даже некоторое время его штабом и впоследствии был губернатором Амурской области; воспитывался он в Пажеском корпусе и делал путешествия по России и за границею, а следовательно, имел полную возможность воспользоваться всеми данными генерал-губернаторского архива относительно амурских дел. Но, как мы увидим ниже, г. Буссе очень мало воспользовался выгодами своего положения. К этому я должен прибавить, что вообще дневник г. Буссе может легко внушить ошибочное мнение даже относительно личности самого автора, выставлявшего себя почему-то за силу, все одушевлявшую и направлявшую в деле нашего занятия о-ва Сахалина; в действительности же было не то, и мы даже затруднены были бы назвать хотя бы один случай, где деятельность г. Буссе успела бы обнаружить плодотворную самостоятельность и тем дала бы повод к благодарному о нем воспоминанию.
В 1-й главе своего дневника г. Буссе пишет, что, имея поручение от генерал-губернатора сформировать сахалинскую экспедицию, а потом следовать из Аяна в Якутск, для осмотра местного казачьего батальона, он совершенно неожиданно, вследствие предложения г. Невельского, должен был отправиться в противоположную сторону на Сахалин. Это неверно, и для восстановления истины довольно будет обратить внимание на то, что автор дневника состоял, как и Г. И. Невельской, по особым поручениям при генерал-губернаторе, следовательно, принятие или непринятие на себя поручения г. Невельского ехать на Сахалин зависело от него самого. Но предположим, что в видах «успеха экспедиции» на Сахалин, как говорит автор, «он решился поступить под начальство г. Невельского»; каким же образом после этого г. Буссе, на стр[аницах] 736 и 749 дневника, находит, что «распоряжения г. Невельского были недовольно серьезными, так, что он (г. Буссе) считал необходимым поставить подле него человека благоразумного, который непременно взял бы верх над слишком запальчивым характером его?..»
Далее в дневнике очень много трактуется о бестактности г. Невельского, который основал Муравьевский пост на Сахалине, у залива Анивы, в самом японском селении, тогда как было бы, по соображению г. Буссе, несравненно лучше основать его в Кусунае. то есть пункте, севернее которого японцы не имеют селений; он относится при этом критически к выбору самой местности в Аниве, указанной г. Невельским, для Муравьевского поста, и находит ее неудовлетворительною. Но если г. Буссе был приглашен г. Невельским в начальники сахалинской экспедиции как лицо, равное с ним по положению, хотя и моложе чином, то, казалось бы, он мог, в видах «успеха экспедиции», более или менее изменять распоряжения г. Невельского; если же он предпочел подчиниться его неверным соображениям, то очевидно, что самостоятельным человеком он не был, а на каждом шагу старался себя выгораживать и вовсе не имел того гражданского мужества, которое обязывало бы его открыто избегать неудобств положения в заливе Аниве Муравьевского поста, судя по дневнику его, ему ясно представлявшихся.
Переменить же место он имел средства, так как чрез два или три дня по уходе г. Невельского явился транспорт «Иртыш», который он мог оставить при себе и с помощью которого мог бы изыскать место в Аниве или где ему угодно на Сахалине. Но в том-то и дело, что люди, которые желают выслужиться и показать одного себя, обыкновенно имеют уловки говорить одно, а делать другое. Мы же можем прибавить, что подобная изворотливость едва ли может свидетельствовать о решительности и дальновидности, которые положительно необходимы для лица, взявшего на себя обязанность быть руководителем экспедиции, какую взял на себя г. Буссе «очень охотно». С своей стороны относительно выбора местности на Сахалине для устройства поста, о чем автор так много трактует в записках, мы должны остановить внимание читателя на том положении, в котором русские находились в 1853 — 1856 гг. на устьях реки Амура и на Сахалине. Для этого мы изложим в кратком очерке исторические сведения по открытию берегов Сахалина и Амурского лимана, которые, без сомнения, были известны г. Невельскому и каждому из морских офицеров, находившихся под его начальством.
Вообще открытия и описи северных берегов Тихого океана, как-то: Охотского моря, Камчатки, Америки, Курильских и Алеутских островов, реки Амура и проч., - принадлежат русским. До 1727 года открытия эти делались сибирскими казаками, а впоследствии экспедициями, снаряжавшимися нарочно от морского ведомства; по тем и другим открытиям существуют ныне более или менее обстоятельные описания, известные и в литературе. Из сведений этих видно, что устье реки Амура сделалось известным русским еще в 1643 году, когда его посетил Поярков с своими спутниками; берега же острова Сахалина посещались в 1740 и 1742 годах Шпанбергом и Шельтингом, участвовавшими в Северной или Беринговой экспедициях[1]; именно Шельтинг видел на восточном берегу Сахалина под параллелью 50°10’ мыс, который впоследствии в атласе Крузенштерна назван «Рымник»[ВТ 1]. Более же точные географические сведения о Сахалине сделались известны свету по издании описания земли Камчатки Крашенинниковым в 1752 году, участвовавшим также в Беринговой экспедиции[2]. На карте, приложенной к этому сочинению, мы видим Сахалин очерченным хотя и несовершенно правильно, однако не соединенным отмелью с материком у устья р. Амура. Французский мореплаватель Лаперуз первый из европейцев в 1786 году посетил Татарский пролив и прошел между Мацмаем и Сахалином по проливу, носящему ныне его имя. Лаперуз останавливался у западного берега Сахалина в трех пунктах, где имел сношения с туземцами айнами; у мыса Крилъон и в бухтах, названных им d'Estaing и Delangle. Судя по географической широте, данной им, эти последние соответствуют: первая — бухте Изыльметьева, а вторая — окрестностям Кусутайского поста; обе эти бухты описаны и названы так мною в 1853 и 1857 годах. Нигде в этих местах Сахалина Лаперуз не видал присутствия японских селений.
Хотя капитан Крузенштерн не привел в известность положение устья р. Амура, особенно у выхода этой реки к югу, который он нанес в свой атлас закрытым с атласов своих предшественников, Лаперуза и Броутона; но при всем том самое точное географическое положение северной, восточной и южной частей Сахалина сделано этим мореплавателем. Большая часть восточных берегов острова и по сие время еще очерчиваются с его атласа. Заметим, что Крузенштерн, посещая в 1805 году залив Аниву, уже застал там японские рыбные фактории, но они были основаны лишь незадолго пред тем, потому что японцы жили в совсем еще новых домах[ВТ 2]
В 1806-м году залив Анива посетил, по распоряжению чрезвычайного нашего посла в Японии г. Рязанова, на тендере «Авось» лейтенант Хвостов, определительно засвидетельствовавший пред японцами, жившими в фактории, принадлежность Сахалина русским. Впоследствии однако, именно в 1811-м году, за это дело капитан Головнин, производивший опись берега на острове Кунашире, был изменнически взят в плен японцами; а после этого происшествия стремления наши к занятию Сахалина более не возобновлялись; японские же рыбные промыслы распространились по западному, более гостеприимному берегу Сахалина, а именно в Сирануси, или Нотора, что у мыса Крильон, в заливах Идунках, что между 47° 05’ и 47° 15’ широты и в бухте Маука. где в 1853 году я нашел у них обжитое местечко Нси.
Таким образом, мы видим, что по праву и времени открытия остров Сахалин, подобно как и настоящий юго-восточный берег Сибири, принадлежал России. Японское же правительство ни в каком случае не могло претендовать на него, так как остров и посещался лишь мацмайскими рыбаками в одни летние месяцы и притом без авторитета и защиты японского правительства; на японских картах постоянно Сахалин носит название Карафту, то есть Китайский остров[ВТ 3].
Весною 1853 года, пред занятием Сахалина, Г. И. Невельской осматривал восточный берег этого острова с военного транспорта «Байкал», и, как пишет в своем дневнике и г. Буссе, командировал еще для осмотра западного его берега г. Орлова с шестью нижними чинами, между которыми были казаки Дьячков и Бережин. По этим разведкам и опросам от торгующих гиляков без всякого сомнения Г. И. Невельской имел возможность получить очень верные понятия о положении берегов Сахалина и, главное, о том, что присутствие там японцев не было, как и оказалось на деле, опасно для нас. Я помню, как в беседах своих с ними г. Невельской определительно указывал мне и г-ну Буссе на необходимость встать нам именно в заливе Анива, в который мы и следовали прямо из Петровского зимовья. Кроме того, он же предложил утвердиться и у заливов Идунок, о которых имел хорошие сведения и которые вменил мне лично в непременную обязанность подробно осмотреть и описать. Исполнив это в январе месяце 1854 года, я потому и назвал эти заливы именем Невельского — что он был действительным виновником открытия их.
Не трудно понять, как после этого неприятно звучит речь г. Буссе, который в своем дневнике, в главе V, стр. 183, говорит, что будто бы он объяснил мне, как должно делать путешествие для осмотра берега и где находятся заливы Идунки[ВТ 4].
Он, по-видимому, не понял, что роль его на Сахалине, как старшего в чине, но не специалиста, состояла в распоряжениях товарами и людьми; делать же мне какие бы то ни было инструкции и наставления в географических работах он не мог уже потому, что сам не мог иметь о них никакого понятия, как получивший воспитание в Пажеском корпусе.
По отношению ко мне роль г. Буссе могла ограничиваться только снабжением меня средствами для экспедиций, и если бы он не давал мне таковых из вверенного ему склада товаров, то я непременно бы достигнул того же, хотя бы на собственный счет.
Все изложенное здесь совершенно подтверждает, что распоряжался при занятии Сахалина Г. И. Невельской по собранным им предварительно сведениям об этом острове и производил это совершенно сознательно, а не на авось, как это утверждает неоднократно в дневнике своем г. Буссе. Особенно, как оказалось на деле, удачно был выбран пункт для Муравьевского поста в заливе Анива, где имели свое местопребывание японцы. Вследствие этого нашего выбора мы имели их постоянно пред глазами и получали возможность вмешиваться во все дела их относительно туземцев, айнов, которых они держали в рабстве. Г-н Буссе переполняет свой дневник рассказами об этих сношениях наших с японцами и айнами, не сознавая, по-видимому, сам того, что если бы мы жили не только в Кусунах за 300 верст, но даже и в Аниве, но за горою от японцев, в пункте, на который указывал автор дневника, то кроме того, что мы были бы в низменности, окруженной горами, но неизбежно оставались бы в неизвестности относительно их поведения. Он как бы не видит, что, живя вдали от японцев, мы не имели бы возможности обеспечить себя от нечаянного их нападения, которого однако сам он ожидал, живя даже в Муравьевском посту, среди японских жилищ, на которые были направлены наши орудия. Впрочем, положение наше с 4-мя орудиями 18-фунт[ового] калибра и с 70-ю матросами и казаками, вооруженными ружьями, тесаками и саблями, и с полным продовольствием на год, было совершенно обеспечено противу совсем невооруженных 18 японцев и до 2500 айнов, разбросанных по 600-верстному пространству южной части Сахалина, особенно ежели при этом принять во внимание существующую ненависть айнов к японцам. И если г. Буссе постоянно находился в ожидании нападения, против которого и устроил частокол с бойницами и башнями, изнурив тем людей и развив между ними болезни, то эти меры были только излишнею предосторожностью.
После этих замечаний, по предмету общего интереса, то есть об истории занятия нами Сахалина, мне приходится сказать несколько слов и относительно тех мест дневника г. Буссе, где он делает такие нелестные отзывы о своих знакомых на берегах Тихого океана. Здесь считаю долгом прежде всего сказать, что знакомство мое с г. Буссе началось в Аянском порте, 20—30 июня 1853 года, во время стоянки на якоре военного транспорта «Иртыш», на котором я служил тогда. В продолжение двухнедельного своего пребывания в Аяне г. Буссе жил и пользовался радушным гостеприимством семейства начальника этого порта, Александра Филипповича Кашеварова. Но обстоятельство это, как видно из дневника, не помешало ему выставить характер г. Кашеварова в самом извращенном виде, несмотря даже на то, что личность эта известна в нашем флоте и по услугам, и по своим добрым качествам. Сцены в доме А. Ф. Кашеварова, о которых упоминает г. Буссе, относительно снаряжения Сахалинской экспедиции, обнаруживают только то, что распоряжения главного правления Российско-Американской компании были неправильны. Служба же г.Кашеварова и кусок хлеба для его семейства непосредственно зависели от этой компании. И капитан Невельской, как видно из записок самого же г. Буссе, весьма хорошо все это сознавал, а потому ценил достоинства г. Кашеварова, решившегося, вопреки прямого распоряжения главного правления компании, откомандировать хороший корабль вместо назначенного брига «Константин», который не мог даже прибыть в Аян[3].
Транспорт «Иртыш», на котором находился я, прошел из Аяна в Петропавловский порт с почтою 30-го июля. С ним получено было и официальное распоряжение генерал-губернатора относительно сформирования команды из 100 человек при двух флотских офицерах в Сахалинскую экспедицию. И как в наличности не было других в порте офицеров, то жребий идти в экспедицию на Сахалин пал на меня: другого же офицера не было вовсе. Вследствие этого с 1-го по 11-е августа я усердно формировал и снаряжал команду из людей, которых большею частью знал, командуя ими пред тем зимою.
Г-н Буссе из Аяна прибыл в Петропавловский порт на корабле «Николай» 8 или 9 августа, когда команда из матросов и казаков была уже сформирована и все главное для экспедиции было готово, придумано и слажено так, что в самый день его приезда мы начали перебираться на корабль «Николай», назначенный для доставления отряда в Петровское зимовье.
При этом случае не могу не отнестись с полною признательностью к бывшему в то время в Камчатке губернатором В. С. Завойко и к командовавшему 46-м флотским экипажем К. В. Фрейгангу за то содействие, которое оказано было мне ими в этом деле.
Мы оставили Авачинскую бухту 11-го и прибыли в Петровское зимовье 26-го августа, где я и представил команду Г. И. Невельскому. В дневнике же снаряжение отряда и самой экспедиции приписывается искусству и заботливости самого г. Буссе, тогда как ни в этом и ни в других случаях по экспедиции он решительно не принимал личного, самостоятельного участия.
Нельзя считать г. Буссе и хорошим администратором, по крайней мере на Сахалине он не имел случая выказать своих административных способностей, так как управлял временно командою уже хорошо сформированною и снабженною, где администрация велась по указанному порядку, которому равнодушно и следовал г. Буссе. Что же касается до административных его дарований вообще, то в «Русском Мире» 1872 года в №№ 45, 46 и 50 помещена статья под заглавием «Путевые заметки при возвращении вверх по Амуру 2,5 рот Сибирского линейного батальона», где автор статьи[ВТ 5] и начальник этой злосчастной команды говорит далеко не в пользу Буссе.
Приведя рассказ о том, как отправленные вверх по Амуру солдаты претерпели неслыханные бедствия от холода и голода, и как из 400 человек погибло их около половины, он говорит:
«Причину бедствий, уронивших нас во мнении туземцев, следует искать в излишней и односторонней деятельности начальника экспедиции подполковника Буссе, преимущественное внимание которого было обращено на два предмета: поспешную доставку грузов к устью Амура и возможное сокращение казенных расходов. Конечно, оба обстоятельства весьма важны и требовали многих соображений; но не лишнее было бы в то же время подумать и о возвращении солдат, сплавивших почти безвозмездно более 200 тысяч пудов казенных грузов. Снабжение возвращавшихся с устья Амура войск всем необходимым в пути, по-видимому, мало озабочивало начальника экспедиции. Полушубки и рукавицы для обратного похода выданы были последнему отряду в Мариинске по настоянию капитан-лейтенанта Чихачева, а винная порция, столько полезная солдату в осеннее время, отпущена с разрешения исправлявшего должность военного губернатора Забайкальской области полковника Корсакова. Гуманный же начальник экспедиции г. Буссе был того мнения, что водка — излишество: солдаты могут греться на веслах. Курьезен также ответ г. Буссе подпоручику Логинову, в ведении которого сплавлялся рогатый скот. Недалеко от Николаевска Л... доложил, что за неимением сухарей солдаты просят убить быка. «Как можно, отвечал Буссе, я обязан сдать то число быков, какое значится у меня в ведомости». Еще замечательно одно обстоятельство. Все распоряжения о возвращении войск в устья Амура носили на себе какой-то таинственный отпечаток. К совещанию о распределении по караулам продовольствия не сочли даже нужным пригласить командиров 13-го и 14-го линейных батальонов. Эта самонадеянность г. Буссе в таком серьезном деле может быть объяснена только эгоистическим желанием г. Буссе приписать себе одному успешное окончание экспедиции. Когда же экспедиция завершилась катастрофой, едва ли не беспримерной в сухопутном войске в мирное время, — г. Буссе хранил глубокое молчание о возвращении по Амуру войск и при случае старался сложить ответственность в потере солдат на отрядных начальников. Но уловка эта осталась бесплодной. Никогда бы возвращение войск с Амура не сопровождалось бедствиями, если бы маршрут был составлен с толком; но маршрута вовсе не было».
В свою очередь я помню также обстоятельство, не рекомендующее административные качества г. Буссе. При сборе сахалинской команды а Петропавловском порте мною был подан совет взять с собою медика, на что изъявил согласие В. С. Завойко, и указал на М. П. Давыдова. Но так как денежные средства были отпущены авансом г-ну Буссе, и как, по собственным словам, он не готовился сам лично на Сахалин, то и нашел их недостаточными для содержания медика, хотя присутствие последнего, сверх гигиенических целей, вызывалось необходимостью исследования на Сахалине флоры и фауны. Теперь предоставляю читателю судить о моем удивлении, когда в дневнике на странице 175-й я нахожу упрек лицам, снаряжавшим экспедицию, как это «они могли отправить сто человек без врача?».
Сколько я могу понять, соображения, которыми руководствовался Г. И. Невельской, назначая г. Буссе на Сахалин, происходили единственно от того, что требовалось при ста человеках команды иметь непременно двух офицеров, а как из Камчатки прибыл только я один, другого же, кроме г. Буссе, в распоряжении Г. И. Невельского не было, то и случилось так, что, будучи чином ниже г. Буссе, я имел несчастие по порядку службы подчиниться ему. Но ни в каком случае я не могу допустить, чтобы, как говорится на стр[анице] 736-й дневника в выноске г. Буссе, обязанности, которые возлагались на него, не могли быть во всех отношениях с выгодою возложены на меня, или на кого-либо из морских офицеров, бывших в составе Амурской экспедиции[ВТ 6]. Обязанности, как мои, так и г. Буссе, определялись очень просто сами собою нашими профессиями. Он стал начальником поста и команды, которую я ему сдал, по прибытии на Сахалин; мне же предстояло делать исследование страны и беспрерывные по сему предмету путешествия и занятия, которым я и отдался всею душою, так что из 250-ти дней, проведенных мною в сахалинской экспедиции, оставался в посте с г. Буссе только 110 дней, а все остальное время провел в разъездах.
Конечно, от г. Буссе совершенно зависела большая или меньшая степень моей к нему преданности, которую ему легко было возбудить, находясь со мною в непрерывных сношениях. Но, к сожалению, таковой не было вызвано...
Как амурская, так и сахалинская экспедиции считались тайною, и ни мне, ни г. Буссе не было известно при сборах о предстоящих действиях. Однако, между прочим, я запасся в Петропавловском порте пель-компасом[ВТ 7] и имел секстан и искусственный горизонт[ВТ 8], эти последние мне одолжили собственные свои Петр Федорович Гаврилов и Дмитрий Иванович Орлов, о которых тоже не лестно упоминается в дневнике г. Буссе[ВТ 9]. Термометры я имел свои собственные, по которым, по моему указанию, и вел аккуратно журнал, в мое отсутствие, наблюдавший г. Буссе. Вообще эти инструменты дали мне средства не только не оставаться праздным, но быть полезным экспедиции. Здесь позволяю себе сказать, что южная часть Сахалина между 46° и 48° параллелями широты, на протяжении более 600 верст, была в эту экспедицию пройдена мною или на гребном судне, или же на собаках, причем сделано подробное исследование его в географическом, статистическом и климатическом отношениях. И эти исследования, если не ошибаюсь, остаются и по сие время не много чем пополненными[4]. В самом дневнике г. Буссе многое основано на моих рассказах и записках, или же прочитано им из запаса моих книг; даже запасы жизненных припасов, без которых было трудно обойтись в неизвестной стороне, сделанные мною в Камчатке и в Аяне лично для себя, послужили в общую нашу пользу. Все это требовало с моей стороны не только простого усердия, но и особой энергии, которая не нуждалась в побуждениях со стороны г. Буссе. На каком же основании г. Буссе, на стран[ице] 163-й и в других местах своего дневника, намекает, что он внушил мне охоту к делу и что он понуждал меня и давал даже мне инструкции, ка́к делать путешествия?! Уж не на том ли, что я просил его взять назад предписание для поездки по р. Сусуе, которое он прислал мне запечатанным в конверте, несмотря на то, что мы жили с ним в одном на двух квадратных саженях доме! Действительно, оставив эти документы на столе у г. Буссе, я тем только и отделался вперед от подобной его докучливости.
Влияние г. Буссе на японцев и айнов, о котором он сам так много говорит, было в действительности совершенно незначительно, что и доказывается в V главе на стр[аницах] 169 и 172 собственными его рассказами, как пьяный японский слуга садился на плечи автора верхом[ВТ 10]; а в другой раз — как айнская чета, под его окном, на виду часового, отдала долг природе.
Удачно поставленный пост сделал нас полными хозяевами Сахалина. После чего не требовалось никаких хитростей и политики с нашей стороны.
Нас посещали японцы и айны, мы бывали у них из взаимного любопытства и по потребности общежития; а между тем г. Буссе придает тому и другому какую-то, по истине, японскую важность. За всем этим у нас оставалось еще очень много праздного времени, на что на стр[анице] 176-й дневника жалуется и автор.
В поездки мои по Сахалину я успел познакомиться не только с каждым селением, но не было даже семейства, которое меня не знало и не получало какой-нибудь безделицы, что привязывало их ко мне; они приезжали к нам, и мы вели с ними, по существу, пустые переговоры.
В путешествиях своих я имел с собою оружие: кортик и два карманных пистолета, которых пули далее пяти шагов не брали; кроме этого, имел двухствольное ружье, которое я употреблял для приобретения рябчиков и куропаток. Более мирного и скромного населения, какое мы встретили на южной части Сахалина, быть не может. Проезжая по западному берегу Сахалина, и отыскивая японские селения, сначала я было опасался входить в те из них, которые мне казались многолюдными. Опасения эти, как оказалось впоследствии, были напрасны, ибо меня и ехавшего со мною Березкина в самом многолюдном из местных селений — Мауке, при нашем к нему приближении — все население его вышло к нам на встречу — айны и японцы, число которых приблизительно доходило до 500 челов[ек], при встрече нас стояли на коленях по обеим сторонам дороги и по обычаю своему кланялись в ноги.
На основании этого опыта, в третью мою экспедицию на Сахалин, деланную мною летом в 1857 году, для основания Кусутайского поста я ограничивался 16-ю матросами, помещаясь в двух палатках по морскому берегу. При всем очевидном нашем бессилии противу японцев и айнов, собравшихся здесь до 600 человек, мы были однако господами и сделали все, что только желали. Высказываю как это, так и все прочее открыто, потому что, благодаря Бога, еще живы те, которые могут подтвердить мои слова и вообще подать свой отзыв за и против моей и г. Буссе деятельности и нравственных качеств. Все повествования г. Буссе о неудовлетворительности в стратегическом и политическом отношениях местности бывшего нашего Муравьевского поста, о политических его сношениях с туземцами, коими вообще переполняется его дневник, могли лишь утешать одно праздное воображение мизантропа-автора, находившегося на Сахалине неожиданно в зиму с 1853 на 1854 год.
На карте Сахалина из атласа Крузенштерна видно, что восточный берег залива Анива остался не осмотрен; поэтому, конечно, всякий морской офицер, поставленный в мое положение, считал бы себя обязанным дополнить труды знаменитого мореплавателя. Случай этот пал на меня, я и вменил себе в обязанность исполнить это. Каким же образом г. Буссе после этого и сказанного выше мог отправить меня и вообще понуждать к делу, мне остается совершенно непонятным; очевидно, что автор из неприязни ко мне и из себялюбия старался во всем брать почин на себя.
На восточном берегу залива Анива в широте 46° 30’ действительно открыта была г. Самариным[5] бухта Тообучи, представлявшая удобства для зимовки судов; бухта эта названа была г. Самариным «гаванью Буссе»; осмотрев ее и сделав ей опись, я оставил при ней и название, данное ей г. Самариным, хотя г. Буссе и не имел никакого права на таковое к нему внимание. И тем менее еще, что, как оказалось потом, эта гавань посещалась американскими китоловными кораблями и известна в гидрографии под названием «двенадцатифутовой гавани».
Что касается до описи западного берега Сахалина и открытия на нем бухт Идунак, между которыми Такмаку и Мауку, каковые г. Буссе приписывает собственным его распоряжениям, — то это положительно неверно; в этом деле он не только не принимал никакого полезного участия, но, напротив, мешал делу.
В начале VII главы своего дневника г. Буссе делает обзор случившегося во время нашего пребывания на Сахалине восстания айнов против японцев, которое происходило при нашей высадке и в присутствии Г. И. Невельского. который непосредственно и принял участие в деле, то есть поручил мне, тогда непосредственно заведовавшему командою, поставить к японским сараям часовых. Это восстание заключалось в том, что по уходе японцев айны вошли в их сараи с рисовой водкой и перепились допьяна. Подозревая руководителем в этом деле айна Испонку, Г И. Невельской арестовал его и в разговоре с ним взял его за густую окладистую бороду; дикарь при этом выдернул из-за кушака свой нож и бросился было на г. Невельского, но был при этом удержан; дикарь этот скрылся из поста и возвратился уже недели через две вместе с японцами. Этим, собственно, и кончилось восстание, о котором г. Буссе тоже не преминул сказать, что айны разграбили бы все японское имущество, если бы не видели, что это ему (г. Буссе) не нравится.
В дневнике г. Буссе не видно конца Сахалинской экспедиции, то есть снятия Муравьевского поста, что было сделано против мнения г. Невельского[6].
В 1854-м году восточная война застала нас на юго-восточных берегах Сибири врасплох: граф Путятин, прибыв[ВТ 11] в Императорскую гавань из Японии с фрегатом «Паллада» и прочими судами его эскадры, находившимися при нем во время его посольской миссии, предположил сосредоточить здесь все рассеянные наши суда и посты. Вследствие этого в Муравьевский пост прибыл с транспортами «Двина», «Кн. Меньшиков» и «Иртыш» Константин Николаевич Посьет[7]. Не зная обстоятельно, угодно ли будет генерал-губернатору графу Муравьеву-Амурскому упразднить Муравьевский пост, г-н Посьет обратился с подобным предложением к г. Буссе; в случае же, если он найдет это предположение графа Путятина согласным с видами генерал-губернатора, тогда пост требовалось немедленно снять. Конечно, в этом обстоятельстве положение г. Буссе, имевшего непосредственные указания и предписания Г. И. Невельского, было затруднительно, так как мне известно было из слов Г. И. Невельского, что Муравьевский пост ни под каким видом из Анивы снимать не следовало; в крайнем же случае требовалось удалить его от берега во внутренность острова.
Г-н Буссе из этого обстоятельства вышел следующим образом: он предложил его решить в общем собрании К. Н. Посьета, командира транспорта «Двина» Александра Александровича Васильева, командира транспорта «Иртыш» Петра Федоровича Гаврилова и, помнится мне, командира барка «Кн. Меньшикова», И. В. Фуругельма, которые вообще, не зная предположений г. Невельского по сему предмету, пришли к заключению о снятии Муравьевского поста.
Не успели мы еще потерять из виду оставленных нами в Аниве жилищ, как увидели пламя, пожирающее их, а с ними и все труды и успехи наши по занятию Сахалина, и только лишь через 17 лет после этого события мы снова видим в заливе Анива поставленным Муравьевский пост, и, как кажется, в заливе Тообучи. Но при разрешении этого вопроса не было обращено внимания на то, что, передвинув Муравьевский пост внутрь острова, как я думал, на исток р. Сусуи, где, ставя его в совершенную безопасность, мы сохранили бы тем наше влияние над японцами и при этом, самое важное, дали бы возможность ему благоустроиться десятью или пятнадцатью годами ранее.
В конце дневника г. Буссе рассказывает о русской азбуке, написанной на японской бумаге, найденной в селении Лютога, что в заливе Томари Анива, при устье речки того же имени, у которого стоял на якоре Крузенштерн.
Эту рукопись я видел; она принадлежала японцам и не скрывалась хозяином юрты айном, где я останавливался. Надобно думать, что она писана кем-либо из русских, бывших здесь незадолго до нас. Кто же именно писал эту азбуку с японскими переводами против каждой буквы и слога, — составляло вопрос крайне загадочный и интересный для нас, которого однако я не мог разъяснить, несмотря на все принимавшиеся мною к тому меры; вероятно, это были выходцы из Восточной Сибири, или они принадлежали к экипажу погибшего без вести в 1851 году в Охотском море военного транспортного брига «Курил», или разбившегося близ мыса Лопатки бота «Анадырь». Сведения об этой рукописи были принесены к нам в Муравьевский пост одним из казаков, которые посылались на Лютогу на охоту за оленями. Самая рукопись, сколько мне помнится, была отправлена мною к г. Буссе с нарочным айном. По снятии, в 1854 году Муравьевского поста я с своей командой на транспорте «Двина» прибыл в Императорскую гавань, где находился в то время граф Путятин с его эскадрой, состоящей из фрегата «Паллада», корвета «Оливуца», барка «Кн. Меньшиков», шхуны «Восток», Сибирской флотилии военных транспортов «Иртыш» и «Двина» и корабля «Николай».
Граф Путятин, узнав об этой азбуке, выразил желание ее видеть; так как она находилась в числе бумаг и документов по Сахалинской экспедиции, принятых мною от г. Буссе, то я, достав ее, передал К. Н. Посьету, вопреки желанию г. Буссе, который почему-то и в этом случае противоречил мне и никак не хотел этого сделать.
Ограничиваясь такими фактическими указаниями, я оставляю без возражения те отзывы о моем характере и лице, которыми думал оскорбить меня автор дневника. Пусть те, которые знали лично в ту эпоху и автора, и меня, решат беспристрастно, для кого эти отзывы более оскорбительны и кого они более унижают — того ли, кто их высказал, или того, о ком они были высказаны? Совесть моя дозволяет мне спокойно ожидать приговора своих сослуживцев, значительная часть которых живет еще между нами; они одни могут не стесняться ни тем обстоятельством, что автор умер, ни тем, что оскорбленное им лицо продолжает жить и действовать: мы оба жили и действовали некогда на их глазах, и, следовательно, суд над нами обоими принадлежит им. Личное мнение Буссе обо мне, как и мое личное мнение о Буссе, ни для кого не было бы убедительно, а сверх того, я никогда не позволил бы себе высказывать свое личное мнение о противнике теперь, когда его нет в живых. Право судить Буссе, повторяю, может принадлежать посторонним, и именно потому, что он сам с излишнею смелостью взял на себя право судить других.