Голубой шелк взморья, светлый горизонт, озолоченный утренним солнцем, и широкая россыпь домов радуют мой взор. Стою на вершине холма, гляжу на распластанный в зелени долин город, и сердце взволнованно мечется в груди.
Наконец-то я достиг того, к чему стремился целых два года! Сколько верст истоптал я босыми ногами, какие случались встречи… Не счесть тяжелых дней, бесприютных ночей под открытым небом, и не забыть мне пустынного одиночества, полного боязни перед огромными пространствами, лежащими впереди…
И вот я у цели — внизу лежит город Севастополь, где живет мой богатый родственник Михель Окунь — сын Переца.
Я знаю, как и где его можно найти, — три дня расспрашивал о нем всех, кто попадался мне по пути, еще задолго до приближения моего к городу. Теперь надо найти главную улицу — Нахимовский проспект, а там в самом конце на берегу бухты стоит большой белый дом. Это гостиница Киста, а при гостинице служит комиссионером Михаил Петрович Окунев, или просто — Миша.
Меня волнует вопрос: есть ли этот Миша Окунев мой родственник — Михель Окунь. И еще меня смущает мой «костюм». Стараюсь привести себя в порядок. Плюю на тряпочку и вытираю порыжевшую грязь на моих искривленных и тяжелых сапогах. Застегиваю ворот серой косоворотки и аккуратненько опоясываюсь коричневым шнурком. Бросаю палку, беру подмышку мой убогий узелок и медленно сползаю по Матросской улице к центру города.
Вот и Нахимовский проспект. Улица красивая, богатая, зеркальные окна в магазинах, хорошая мостовая — почти Одесса.
Иду по теневой стороне. Солнце поднимается над городам. Будет жаркий день. А вот и синий щит воды —— значит сейчас увижу гостиницу Киста.
Вхожу в разбитый на площади сквер, иду по главной дорожке, посыпанной мелким гравием. По случаю раннего часа в сквере нет гуляющих, и вообще город, повидимому, спит.
Еще немного, и я сквозь густую зелень сада замечаю белый дом. Подхожу к нему совсем близко, но подняться по мраморным ступеням парадного хода не решаюсь — меня пугают строгие бакенбарды и осыпанная блестящими пуговицами ливрея швейцара.
Несколько минут стою в нерешительности, не зная, что предпринять, как вдруг раскрывается дверь и появляется веселое, улыбающееся лицо человека в форменной фуражке с золотой надписью — «Отель Кист». Его русая бородка, небольшой рост и жизнерадостное выражение больших серых глаз внушают мне доверие. Набравшись храбрости, подхожу к нему и вежливо спрашиваю:
— Скажите пожалуйста… не знаете ли, где здесь находится Михель Окунь?
Обладатель веселых глаз при моем вопросе немного отступает и в свою очередь задает вопрос:
— А вам на что это нужно? И откуда вы знаете Михеля Окуня?
Лицо его становится серьезным, и с губ соскальзывает улыбка.
— Он мне очень нужен, — отвечаю я. — Я ему родственник…
— Родственник?.. С какой стороны?..
— Со стороны отца, — отвечаю я уже более смело.
— А кто ваш отец?
— Вигдор Свирский…
— Вигдора сын? — почти кричит мой собеседник. — Не может быть!.. Так я же тебя знаю!.. Ты Шиммеле!.. Ну, так я таки-да Окунь…
И он протягивает мне руку.
— Ну, а теперь мы так сделаем, — говорит Михель: — подойдем к пристани — сейчас придет из Одессы пассажирский пароход, — я, может, встречу гостей, а потом поведу тебя домой.
Я до того рад и счастлив, что не могу слова сказать и с трудом сдерживаю смех, готовый вырваться из глотки.
По пристани разгуливает публика. Преобладают светлые легкие костюмы. Бросаются в глаза красные и белые зонтики. За широко раздавшимися берегами бухты в тихой истоме разметалось безгранное море. Утро теплое, неподвижное, безоблачное. Огненные блики солнца дрожат, сверкают и плещутся в голубом просторе покойно дремлющего моря.
Всюду такая чистота, так прозрачны воздух и вода, такой опрятностью веет от белых платьев женщин, так нежно закутаны в зеленые плащи стройные кипарисы вокруг белого здания конторы, и куда ни взглянешь — везде так безупречно чисто, такая ласковая голубизна растекается по неохватным просторам, что невольно хочется стать невидимым, хочется исчезнуть вместе с моими грязными сапогами и давно не ной головой.
— Слушай, что я тебе скажу, — говорит Миша, слегка наклонившись ко мне: — сейчас придет пароход. Ты можешь себе стоять здесь, смотреть на все, что делается, а потом пойдешь в сквер, сядешь на скамейку и жди себе. А я уже к тебе подойду сам, и мы отправимся домой.
Я в знак согласия утвердительно киваю головой.
На далеком горизонте показывается темносерая полоска. Это дым от невидимого еще парохода.
Публика приходит в движение. Все глаза устремлены на горизонт, где вскорости появляется крохотный силуэт плывущего судна. Постепенно вырисовываются мачты, трубы и бело-зеленый остов кузова.
Комиссионеры, с такими же золотыми лентами на шапках, как у Миши, но с разными названиями гостиниц, выстраиваются в один ряд.
— Это «Владимир», — роняет кто-то из собравшихся.
— А я думаю, что это «Святая Ольга», — слышится возражение.
— Думать можно, но только надо знать, что «Ольга» третьего дня была и еще не вернулась из Константинополя, а вы хотите, чтобы она опять из Одессы шла сюда…
— «Владимир»!.. «Владимир»!.. — раздаются несколько голосов.
Пароход уже настолько близок, что можно разглядеть многие детали и даже пассажиров, столпившихся на палубе. Вот у борта стоит матрос. В руках у него свернутая в виде круга веревка, прикрепленная одним концом к канату, лежащему на носу парохода рядом с якорем.
«Владимир» делает крутой поворот и скользит к пристани. Пассажиры машут шляпами, платками, приветствуя собравшихся на пристани. Кипит и пенится вода из-под кормы, слышна команда, матрос ловким движением руки бросает конец на берег, и совсем близко, почти касаясь деревянного настила пристани, прижимается колоссальный остов парохода.
Слежу за Мишей. Он впереди всех, поминутно снимает фуражку, кланяется, здоровается, и по всему видно, что он знает многих и многие знакомы с ним.
Сижу в сквере на первой от входа зеленой скамейке. Жду Мишу. В сквере появляются гуляющие — няни с ребятами. Катают колеса, бросают мячи. По ту сторону ограды показываются загорелые белозубые лица матросов. Они стараются улыбками, глазами, шутками обратить на себя внимание нянек и бонн. Матросы не смеют входить в сквер, потому что по аллеям расхаживают с дамами флотские офицеры в белоснежных кителях и с кортиками на боку.
Выше и выше поднимается солнце, а моего родственника нет. Боль под ложечкой напоминает мне, что я со вчерашнего полдня ничего не ел. В голову приходит пугающая меня мысль, что Миша забыл обо мне и не придет.
— Ну, ты таки сидишь себе, — раздается позади меня уже знакомый голос.
Вскакиваю — и предо мною улыбающийся русобородый Михель Окунь.
— Ну, а теперь можем себе пойти домой… Позавтракаем… Ты кушать любишь? — заканчивает он свою речь вопросом.
Я смущенно молчу, но глаза мои говорят о моем сильном желании позавтракать.
Квартира Окунева находится неподалеку на Нахимовском проспекте в небольшом двухэтажном доме. По каменной лестнице поднимаемся на второй этаж. Нам открывает дверь небольшого роста худенькая женщина, черноглазая, с густым румянцем на впалых щеках. Одета в легкое полупрозрачное платье. Женщина смотрит на меня с удивлением, а когда замечает мои сапоги, на губах появляется брезгливая улыбка.
— Линочка, ты себе представляещь, кто он такой? Нет? Ну, так я тебе скажу: это мой двоюродный брат по фамилии Свирский… Как тебе это нравится? А?.. Ну, давай кушать, — обрывает Миша, заметив, что жена не разделяет его восторга по поводу моего появления в их доме.
Квартира состоит, судя по дверям, белеющим вдали, из нескольких комнат. Обстановка, на мой взгляд, богатая и красивая. Чувствую себя немного смущенным, а неприветливость хозяйки дома окончательно убивает мою уверенность. «Ну, что ж, — думаю я про-себя, — дадут что-нибудь — возьму и пойду дальше».
— А ты знаешь, кто такая моя жена? — неожиданно обращается ко мне Миша, когда усаживаемся за стол. — Ну, конечно, ты не знаешь… Но, может, ты слыхал о знаменитом скульпторе Антокольском?.. Ну, так знай: вот эта Лина — его двоюродная сестра…
— Ты закажи себе большую медную трубу и труби по всему городу, кто я такая, — произносит жена, поставив на стол большое блюдо с дымящимся жарким.
— А где Вадя? — обращается к жене Миша.
— Откуда я могу знать? Он целыми днями шляется… Хоть бы скорее уж начинались занятия в гимназии…
— У меня есть сын, — говорит Миша, заглядывая мне в глаза. — Он у меня гимназист…
Завтрак окончен. Хозяин не дает мне опомниться:
— Пойдем, я тебе покажу мой каретный двор… По дороге я расскажу, какое у меня дело и на какую работу я хочу тебя посадить.
Оставляю узелок в передней и следую за Окуневым.
Попадаем на Екатерининскую улицу. Меня поражают полуразрушенные дома с торчащими трубами, с обнаженными внутренними стенами. Можно подумать, что недавно здесь был пожар или произошло землетрясение.
— Что здесь такое? — невольно вырывается у меня восклицание.
— Это ты насчет поломанных домов? Так их поломали французы, итальянцы, турки, англичане… Была война… Понимаешь?..
— Давно?
— Говорят, тридцать лет.
— И никто не чинит?
— А кому это нужно? Царь здесь не живет, а купцам делать нечего. Коммерция тут плохая…
Подходим к самому большому и сильно разрушенному дому. Ворота раскрыты настежь, и виден обширный, вымощенный крупными камнями двор. Вдоль ограды стоят тяжелые кареты, ландо, четырехместные коляски и рессорные брички. В полутемных конюшнях стоят лошади и перетирают зубами овес. Пахнет навозом и потными испарениями коней.
— Вот это все мое, — говорит Окунь, широко распластав руки.
— И дом ваш? — спрашиваю я.
— Нет. Дом принадлежит Красильникову, и очень хорошо, что не мой. Кому нужны эти камни? Но лошади и кареты — моя собственность.
К нам подходит широкоплечий рослый кучер с русой бородой, в длинной ситцевой рубахе с засученными рукавами. Он спрашивает, имеются ли пассажиры и какую надо приготовить запряжку. Миша отдает приказание, кучер уходит, и мы остаемся вдвоем. Здесь решается моя судьба, и я надолго прикрепляюсь к Окуневу.
Узнаю от Миши, что он живет в Севастополе без малого двадцать лет. Юношей прибыл сюда, устроился при гостинице Киста — сначала в качестве подручного коридорного, а потом сделался комиссионером, каковым остается до сего дня. Зарабатывал он очень хорошо, обслуживая господ приезжающих. А когда скопил первую тысячу рублей, он по случаю приобрел четверку лошадей и одну подержанную карету. С этого у него началось. Ежегодно прикупал лошадей и увеличивал число экипажей.
— И вот я себе, слава богу, живу, — рассказывает мне Миша, — и ничего больше не прошу у бога. Но ты же хочешь знать, зачем мне столько лошадей и карет? Так давай сядем на эти камни, и я тебе расскажу все.
Мы подходим к ограде, усаживаемся на большие цокольные камни, лежащие в тени, и Миша продолжает дальше рассказывать.
— Наш край был бы очень беден, если бы не московские купцы и петербургские князья. Эти люди имеют привычку каждый год весной и летом приезжать в Крым купаться, кушать виноград и целоваться с барынями. Сначала они приезжают сюда, в Севастополь, а уже отсюда едут в Ялту. А так как у нас нет железной дороги, то едут на лошадях… Ну, теперь ты понял, почему мне нужны лошади и кареты? Приезжает богатый господин. Я его снимаю с парохода или с вокзала железной дороги, везу его в гостиницу Киста, и он в моих руках, как ребенок у груди матери. Сколько хочу, столько он дает, и я его везу в Ялту, в Мисхор, в Гурзуф, куда он хочет…
У рассказчика глаза купаются в смехе. Он рад, что может поделиться своим успехом, богатством и теми удачами, какими вымощена его жизненная дорога.
Теперь, Шиммеле… Нет, это не годится — Шиммеле… Тебя надо назвать как-нибудь по-русски…
— У меня русское имя.
— Какое?
— Меня зовут Алексей… А еще можно и Алеша.
Миша смотрит на меня с удивлением, и в глазах у него какой-то испуг.
— Почему Алексей? Что это за имя?
Кровь бросается мне в лицо, — чувствую, как заливаюсь краской стыда, и жалею, что сболтнул, но делать нечего: приходится сознаться. И я в немногих словах рассказываю ему о московских событиях, о сестре и о моем крещении.
Несколько мгновений Миша сидит с опущенной головой, а потом, откинувшись немного назад, говорит:
— Э, знаешь что?.. Ты хорошо сделал. По крайней мере у тебя имеется право жительства. А веры все хороши, когда деньги есть. Только знаешь что? Пусть Линка об этом не знает. Она такая религиозная, что просто ужас. Из-за нее мне приходится платить первую гильдию, чтобы иметь право на жительство. Первая гильдия стоит тысячу двести рублей в год, а креститься я бы мог за один полтинник… Но что поделаешь с сумасшедшей женщиной… Так пусть она ничего не знает, а я с тобой поведу дальше разговор.
Миша достает из верхнего кармана чесучевого пиджачка серебряный портсигар, предлагает мне папиросу и сам закуривает.
— Теперь я тебе должен вот что сказать: когда господин много дает, то он хочет за это получить большое удовольствие. Вот тебе пример — я беру с пассажира семьдесят пять, а то и все сто… Ну, и что же он за это у меня получает? Карету или, скажем, ландо, четверку лошадей и ночевание в Байдарах…
— Вы хотели сказать — ночевку, — вежливо поправляю я «Михаила Петровича».
Миша обеими руками расправляет бороду, смотрит на меня смеющимися глазами и повторяет:
— Ночевка… ночевка… Это таки-да правильно. Меня вот этот язык губит. Если бы я говорил по-русски, как ты говоришь, — я бы уже давно был миллионером. И вот что я тебе скажу: за твой правильный русский язык я хочу посадить тебя на очень хорошее дело. Я уже тебе сказал, что я даю моим пассажирам. Но этого мало. Господину скучно ехать семьдесят верст на лошадях и всю дорогу молчать. Образованный человек любит поговорить. Он хочет познакомиться с окрестностями и со всякими замечательными предметами. Но с кем же ему говорить? С кучером? Так наши кучера умеют хорошо водку пить, а не говорить. Так вот я и хочу тебя сделать рассказчиком окрестностей.
— Ведь я же сам ничего не знаю, — перебиваю я Мишу.
— Погоди… Сначала ты сам узнай все, что попадется тебе по пути, а потом уже будешь рассказывать. Кроме всего, ты должен вежливо ухаживать за пассажирами. Что значит вежливо? Ты сидишь с кучером на козлах. Пассажир хочет остановиться, ты соскакиваешь, деликатно открываешь дверцы кареты и говоришь: «Пожалуйте, мусью или мадам…» Ну, а потом еще в гостинице в Байдарах, где будут ночевать наши гости, подашь умыться, если нужно, сапоги почисть… Вообще будь вежливым и элегантным… Вот тогда тебе будут хорошо давать на чай, и это уже будет твой собственный капитал. Я никаких процентов с тебя не буду брать.
— Мне неловко, — тихо роняю я, опустив голову.
— Почему неловко?
— Я очень плохо одет.
— О, вот об этом я и хочу говорить. Прежде всего я тебе куплю костюм, ботинки, соломенную шляпу и даже манишку монополь. Ты себе будешь выглядеть, как высокопоставленный лакей. И ты будешь получать хороший на-чай, если не будешь лениться. Все, что я на тебя истрачу, я высчитаю. Я, конечно, думаю, что ты согласен обеими руками на это. А если так, то пойдем на базар, и я тебя одену с головы до ног. Но помни, ты должен быть благороден и не удрать с новым костюмом.
Мы встаем и покидаем каретный двор.