ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
На следующий день мы встали поздно, закусили немного рыбой и пошли дальше. Сарл Кимунка проводил нас до корейцев, недавно поселившихся около Паровози. Внизу Иман еще не замерз — надо было переправиться на лодке. Мы обошли все фанзы и нигде не нашли ни одного мужчины. Женщины испуганно смотрели на нас, молчали и прятали своих детей. Видя, что ничего добиться нельзя, я махнул рукой и велел идти к реке[изд. 1]. Удэхеец где-то нашел спрятанную в кустах плоскодонку. В ней он перевез нас через реку поодиночке и затем возвратился назад.
На левом берегу Имана, у подножья отдельно стоящей сопки, расположилось четыре землянки: это было русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда идем, а потом принялись пенять на свою судьбу.
С каким удовольствием я поел крестьянского хлеба! Вечером в избу собрались все крестьяне. Они рассказывали про свое житье-бытье на новом месте и часто вздыхали. Должно быть, не сладко им досталось переселение. Если бы не кета, они все погибли бы от голода; только рыба их и поддержала.
От села Котельного начиналась дорога, отмеченная верстовыми столбами. Около деревни на столбе значилась цифра 74. Нанять лошадей не было денег. Мне непременно хотелось довести съемки до конца, что было возможно только при условии, если идти пешком. Кроме того, ветхая одежонка заставляла нас согреваться движением.
Мы выступили рано утром, почти на рассвете.
Тотчас же за рекой Нэйцухе дорога подымается на перевал и на протяжении девяти верст идет косогорами, имея с левой стороны болотистую низину Имана, а справа — возвышенности, поросшие старым и редким лиственным лесом дровяного характера. Дорога идет сначала на север, а потом на 57 версте опять поворачивает на запад.
Следующая деревня была Гончаровка. Она больше Котельной, но состояние ее тоже было незавидное. Бедность проглядывала в каждом окне, ее можно было прочесть и на лицах крестьян, в глазах баб и в одежде ребятишек.
После полудня мы дошли до корейской деревушки Лукьяновки, состоящей из 52 фанз, разбросанных на значительном расстоянии друг от друга. Здесь мы отдохнули немного и пошли дальше. Сумерки застали нас в дороге. Мы все сильно устали, прозябли, и хотелось есть. Скоро я перестал разбирать цифры на инструменте, но дорога была видна. Тогда я стал работать с огнем. По сигналу один из казаков подносил зажженную спичку к инструменту. При минутном освещении я замечал цифру прибора, отмечал ее на планшете и шел дальше. Наконец, впереди мелькнул огонек.
— Деревня! — воскликнули все в один голос.
— Ночью огонь постоянно обмани, — сказал на это Дерсу.
Действительно, в темноте огонь виден далеко. Иногда он кажется дальше, чем есть на самом деле, иногда совсем близко, почти рядом. Мы шли, и казалось, огонь тоже уходил от нас. Я уже хотел было сделать привал, но огонь вдруг сразу появился совсем близко. В темноте мы разглядели избу, другую, третью — всего восемь домов. Это была деревня Вербовка. Многих крестьян не было дома; они ушли на заработки и в город. Испуганные женщины приняли нас за хунхузов и не хотели отворять дверей. Пришлось прибегнуть к помощи старосты. Он приютил меня, Дерсу и Бочкарева у себя, а Г. И. Гранатмана, Мурзина и Кожевникова у соседа.
За этот день мы прошли 33 версты и страшно устали. От переутомления я долго не мог уснуть и все время ворочался с боку на бок. Каждое новое положение давало сладкую истому, но вслед за тем выступала ноющая боль в суставах.
До железной дороги оставалось еще 42 версты. Посоветовавшись с моими спутниками, я решил попытаться пройти это расстояние в один переход. Для исполнения этого плана мы выступили очень рано. Около часа я работал опять с огнем.
Когда взошло солнце, мы подходили уже к Гоголевке.
Утро было морозное. Вся деревня курилась; из труб столбами поднимался белый дым. Он расстилался по воздуху и принимал золотисто-розовую окраску.
Я не хотел здесь останавливаться, но один из местных лавочников узнал, кто мы такие, и просил зайти к нему напиться чаю. От хлеба-соли отказываться нельзя. Хозяин лавки — русский мужичок оказался человеком весьма любезным. Он угощал нас молоком, белым хлебом, медом и маслом. Фамилии его я не помню, но от души благодарю его за радушие и гостеприимство. Мало того, он снабдил нас в дорогу продовольствием, а казакам дал еще табаку и пряников. Сидя у него за чаем, я посматривал в окно и расспрашивал об окрестностях.
Деревня Гоголевка расположена на левом берегу Имана, в полуверсте от реки. Противоположный берег нагорный. Горы эти носят следующие названия: Шаньгуачин[1], Хоуши[2], Вамбабоза и Сяо-шань-цун-цзы[3]. Около первой горы (Шаньгуачин) в Иман впадает большая река Бэйцухе[4], текущая параллельно ему и только в низовьях склоняющаяся немного к югу. Длина реки около 150 верст, ширина 20 саженей, глубина 7 футов и скорость течения 3 версты в час. В истоках она имеет перевал на реку Ситухе (приток Бикина). Бэйцухе чрезвычайно извилиста — особенно в нижнем течении. За последние годы здесь производились большие лесные порубки. Из притоков Бэйцухе заслуживают внимания с левой стороны (от истоков книзу) — Дунанца, Хайхе[5], Сатохе[6] и Сиксинда, справа — Сяухеза[7], Ханихеза, Ушканка и Малая Бэйцухе. Между устьем Бэйцухе и Иманом приютилась небольшая корейская деревушка Саровка, а еще ниже, там, где начинаются горы, как раз против 13-й и 18-й версты, еще две корейские деревни — Омбор и Самбор.
Чай с хлебом подкрепил наши силы. Поблагодарив гостеприимного лавочника, мы отправились дальше и вскоре подошли к деревне Звенигородке. До железной дороги оставалось теперь только 22 версты. Но что значит это расстояние после сытного завтрака, когда знаешь, что это последние версты, когда знаешь, что сегодня возможно совсем закончить путь.
День был ясный, солнечный, но холодный. Мне страшно надоела съемка, и только упорное желание довести ее до конца не позволяло бросить работу. Во время работы зябли руки, и я согревал их дыханием. Каждый раз, взяв азимут, я спешно зарисовывал ближайший рельеф, а затем согревал руки дыханием. Через час пути мы догнали какого-то человека. Он вез на станцию рыбу.
— Как же вы так работаете? — спросил он у меня. — Неужели вам не холодно?
Я ответил ему, что за дорогу мои перчатки износились.
— Так возьмите же мои, — сказал возчик рыбы. — У меня есть запасная пара.
Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. Версты две мы шли вместе, я чертил, а крестьянин рассказывал мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал переселенческого чиновника, досталось учителю и священнику. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шаг.
— Как, — закричал он вслед, — неужто вы мне не заплатите?
— За что? — спросил я.
— А за перчатки!
— Да ведь ты получил их обратно, — ответил я ему.
— Вот те раз! — протянул с недовольством мой «благодетель». — Я вас пожалел, а вы не хотите денег платить?!
— Хороша у тебя жалость! — вмешались казаки.
Больше всех рассердился Дерсу. Он шел, плевался и все время ругал возчика разными словами.
— Вредный люди, — говорил он, — мой такой не хочу посмотри. У него лица совсем нету.
В выражениях гольда «потерять лицо» значило потерять совесть. И нельзя было не согласиться, что у человека этого действительно не было совести.
История эта на целый день испортила мне настроение.
— Надо бы его побить, — говорили казаки.
— Бог с ним, — ответил я.
— Как такой люди живи? — не унимался Дерсу. — Моя думай его живи не могу — его скоро сам пропади.
После полудня мы подошли к реке Ваку и сделали привал на дороге. По прямой линии до железной дороги оставалось не более двух верст, но на верстовом столбе стояла цифра шесть. Это потому, что дорога здесь огибает большое болото. Ветром доносило свистки паровозов, и уже можно было рассмотреть станционные постройки.
Я втайне лелеял мысль, что на этот раз Дерсу поедет со мной в Хабаровск. Мне очень жаль было с ним расставаться. Я заметил, что последние дни он был ко мне как-то особенно внимателен, что-то хотел сказать, о чем-то спросить и, видимо, не решался. Наконец, преодолев свое смущение, он попросил патронов. Из этого я понял, что он решил уйти.
— Дерсу, не уходи! — сказал я ему.
Он вздохнул и стал говорить о том, что боится города и что делать ему там нечего. Тогда я предложил ему дойти со мной до станции железной дороги, где я мог бы снабдить его на дорогу деньгами и продовольствием.
— Не надо, капитан, — ответил гольд. — Моя соболь найди; его все равно деньги.
Напрасно я уговаривал его, он стоял на своем. Дерсу говорил, что он отправится по реке Ваку и в истоках ее будет гонять соболей, а затем, когда станут таять снега, перейдет на реку Даубихе. Там, около урочища Анучина, жил знакомый ему старик-гольд. У него он и решил провести два весенних месяца. Мы условились, что в начале лета, когда я пойду в новую экспедицию, пришлю за ним казака или приеду сам. Дерсу согласился и обещал ждать. После этого я отдал ему все имеющиеся у меня патроны. Мы сидели и говорили все об одном и том же. Я уже три раза уславливался с ним, где нам опять встретиться, и всячески старался оттянуть время. Мне тяжело было с ним расставаться.
— Ну, надо ходи, — сказал Дерсу и стал надевать свою котомку.
— Прощай, Дерсу! — сказал я, крепко пожимая ему руку. — Спасибо за то, что ты помогал мне. Прощай! Я никогда не забуду то многое, что ты для меня сделал.
Большое красное солнце только что зашло, оставив за собой на горизонте тусклое сияние. Первая, как всегда, зажглась Венера, за ней — Юпитер и другие крупные звезды. Дерсу хотел было еще что-то сказать, но смутился и стал рукавом обтирать приклад своей винтовки. С минуту мы простояли молча, затем еще раз пожали друг другу руки и разошлись. Он свернул на протоку, влево, а мы пошли прямо по дороге.
Отойдя немного, я оглянулся и увидел гольда. Он вышел на галечниковую отмель и рассматривал на снегу чьи-то следы… Я окликнул его и стал махать головным убором. Дерсу отвечал мне рукою.
«Прощай, Дерсу» — подумал я про себя и пошел дальше. Казаки потянулись за мною.
Теперь перед нами расстилалась равнина, покрытая сухою буро-желтою травою и занесенная снегом. Ветер гулял по ней и трепал сухие былинки. За туманными горами на западе догорала вечерняя заря, а со стороны востока уже надвигалась холодная, темная ночь. На станции зажглись белые, красные и зеленые огоньки.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось еще две версты, но это небольшое расстояние далось нам хуже двадцати в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200-300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один из них даже пошутил:
— Должно быть, до станции далеко, — сказал он товарищу со смехом.
Нам было не до шуток. Жандармы тоже поглядывали подозрительно и, вероятно, принимали нас за бродяг. Наконец мы добрели до поселка и остановились в первой попавшейся гостинице. Городской житель, наверное, возмущался бы ее обстановкой, дороговизной и грязью, но мне она показалась раем. Мы заняли два номера и расположились с большим комфортом.
Все трудности и все лишения остались позади. Сразу появился интерес к газетам. Я все время вспоминал Дерсу. «Где-то он теперь? — думал я. — Вероятно, устроил себе бивак где-нибудь под берегом, натаскал дров, разложил костер и дремлет с трубкой во рту». С этими мыслями я уснул.
Утром я проснулся рано. Первая мысль, которая мне доставила наслаждение, было сознание, что более нести котомку не надо. Я долго нежился в кровати. Затем оделся и пошел с визитом к Начальнику Иманского участка Уссурийского казачьего войска подъесаулу Г. Ф. Февралеву. Он принял меня очень любезно и выручил деньгами.
Вечером мы ходили в баню. За время путешествия я так сжился с казаками, что мне не хотелось от них отделяться. После бани мы все вместе пили чай. Это было в последний раз. Вскоре пришел поезд, и мы разошлись по вагонам.
17-го ноября вечером мы прибыли в Хабаровск. Казаки прямо с вокзала направились в казармы. Г. И. Гранатман остановился у А. И. Мерзлякова, а я — в полку у своих товарищей.
На другой день я явился к Генерал-Губернатору П. Ф. Унтербергеру и подробно рассказал ему о своих маршрутах. Он дал мне совет, как обработать собранные материалы, и высказал надежду, что в начале будущего лета я вновь продолжу свои исследования в горной области Сихотэ-Алиня.
Примечания автора
- ↑ Шань гао чэн — горный высокий вал, городище.
- ↑ Хоу-ши — толстый камень или «хо-ши» — камень для огнива.
- ↑ Сяо шань цун-цзы — маленькая остроконечная гора, похожая на долото.
- ↑ Бэйчун-хэ — речка, текущая с севера.
- ↑ Хэй-хэ — черная река или «Хай-хэ» — морская река.
- ↑ Ша-тоу хэ — песчаная река.
- ↑ Сяо хэ-цзы — маленькая речка.
Примечания издательства
- ↑ Данная фраза воспроизведена с окончательной правкой В. К. Арсеньева. Вариант 1921 года выглядел так: «Наконец, мы плюнули и пошли к реке». — Примечание издательства «Альманах „Рубеж“», 2007.