Поэма в нонах (Пяст)

Поэма в нонах
автор Владимир Алексеевич Пяст

Опубл.: 1911. Источник: az.lib.ru

Пяст Вл. Встречи.

М.: Новое литературное обозрение, 1997.

ПОЭМА В НОНАХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I.

Рассказ мой в трех словах изобразить легко:

Младенцем я был хил, болезненно способен;

Мечтами юности ширял я далеко,

И был как Донкихот беспечен и беззлобен.

Натура нервная, я принял глубоко

Все, чем в России год усобиц был утробен

(Год Витте, Дурново, Иванова и К^о);

В чужих краях меня загрызла до психоза

Тоска по родине. — Все «умственно» и проза.

II.

(Медлительной своей ревнителей пера

Давно порадовать хотелось мне поэмой.

Лирических стихов прелестная игра,

Одной спокон веков очерченная схемой,

Мне надоела. Их душа всегда стара,

А к новой юности, и к новой красоте мой

Стремится дух. Кончать октаву мне пора,

Но я обычным здесь не подчинюсь законам

И дерзкие стихи расположу по «нонам».)

III.

О, «Жук». Тебе строфу всецело посвящу,

О, мой любимый «Жук», товарищ лучший детства;

Как часто и теперь по вечерам свещу

Возжгу я и возьму в кровать свое наследство

(«Зажилен» мною том, — хоть книг я не «свищу»);

Невинный разговор, невинное кокетство

Впиваю радостно; сияю; трепещу, —

И с вами я живу, о, Куликов, Клейнбаум,

Причастный всем «делам», и спорам, и забавам…¹

IV.

…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух

«Убийства в Улице» бессмертного Эдгара.

И крался по утрам я, затаивши дух,

Ко шкафу, где томов миниатюрных пара

Стояла. Меж других (их было много) — двух,

Лишь двух искал, — лишь в них неотразима чара…

И в мире ко всему я становился глух,

Одними ими жил. В них было все «другое»,

Ни с чем не сходное, святое, дорогое².

О, это был и ум другой — не вам чета,

Умишки важные напыщенных ученых.

В нем только небеса, в нем только простота,

Он видел мир до дна — во всех его законах;

В Явлении пред ним такая красота

Раздвинулась — какой не зрел никто из оных

Присяжных гениев от гипса и холста;

Но вы, «ценители» всего, что непривычно,

Нашли, что слишком По смотрел геометрично.

И с той поры Эдгар — моих «властитель дум»,

А я — его огня носитель неземного.

Спускалась летом ночь, ложилась пыль, и шум

Смолкал от суеты и торжища дневного;

Иной вздымался шум, и вихрился самум

В душе от призраков смятения ночного;

Во веем величии вставал нездешний ум,

И поражал меня — охваченного дрожью,

И в вере склонного всегда к единобожью.

V.

Вам, шахматы, хвала, священная хвала!

Хвала премудрому сплетенью комбинаций.

Вы — царство чистоты, где нет добра и зла,

Торжественный язык, единый сотням наций;

Вы — бесконечный мир, где краскам нет числа,

Где самодержец Ум воздвиг чертог для граций, —

И детская тропа в тот мир меня ввела,

И миру этому я ныне всем обязан,

Чем дорожу; живу; освобожден; и связан.

VI.

Кто уловил тот миг, когда за бытием

Иное бытие раскроется нежданно?

Когда смешно тебе глядеть на этот дом,

И на людей смотреть — забавно, дико, странно?

Особенно ты сам себе так незнаком

Становишься тогда, — а бытие — безгранно;

Пронизано оно слепительным лучом,

Но ты не зришь насквозь; лишь видишь, как твой темен

Обычный горизонт; и мнишь: как был ты скромен! —

Довольствоваться мог той узкою межой,

Что здесь вела тебя в теснинах человечьих,

Когда ты сам всему, что видится, чужой;

Когда не на земных ты говоришь наречьях!

Среди других рабов, довольный Госпожой,

Зачем, покорный раб, не пробовал увлечь их,

Зажечь их на мятеж — не малый, но большой:

Такой, чтоб рухнул гнет, чтоб рухнули твердыни,

Твердыни форм и чувств — бестрепетные ныне?

«Безвластье тайное»! — Тебя я пережил, —

О, не рассудком, нет, — но в странном откровенье.

Я помню этот день: наш класс «гулять ходил»,

Мы вдоль Фонтанки шли — тягучей цепи звенья;

Вдруг я замедлил шаг, — меня остановил

Тот непонятный луч — на малое мгновенье;

Он существо мое надолго обновил,

И навсегда с тех пор мой обратился разум,

К чему нет доступа, что нам дано экстазом.

Тогда с рождения двенадцать только лет

Я прожил на земле, заманчиво огромной,

Но я уж был тогда мыслитель и поэт,

Поэт бескрасочный, безобразный и темный;

Еще не осенил меня безбрежный свет,

И был скиталец я — угрюмый и бездомный;

Предчувствие Одной я вкладывал в сонет,

Но воспевал других — и страстно и злорадно,

К недолжному стремясь порывисто и ждано³.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 1-ой.

Нона — строфа, увеличенная на один стих — одну рифму — традиционная октава. Подобное, хотя не идентичное, строение строфы встречалось в средневековой поэзии.

¹ «Жук» — роман для юношества А. Я. Бабикова; книга, проникнутая необычным пониманием души ребенка и подростка, и особенно чистая. Куликов и Клейнбаум — фигурируют в «Жуке».

² «Бессмертного Эдгара» — Эдгара По. Автор позволил себе повторить сочетание рифм К Д. Бальмонта, который, однако, называет Эдгара (в тех строках) только всего «безумным». Единственное же число от слова «чары» в этом значении не есть неологизм Бальмонта, но встречалось еще в стародавние времена, напр. в либретто «Руслана и Людмилы»: «Скрой от ненастья, от чары опасной их младость».

³ Четыре строфы, составляющие VI отдел главы 1-ой, описывают мироощущение, сходное с «мистическим анархизмом»; вольный перевод этого термина автор дает словами «Тайное безвластье».

ГЛАВА ВТОРАЯ

I.

Теперь перенесусь в иные времена…

Там, в длинной комнате, кипит еще собранье.

На мягкой мебели, у узкого окна,

Сидят говоруны. Их сонное старанье

Солгать по-новому — забавно. Не смешна

Одна фигура мне. В движеньях что-то ланье,

Испугана она кощунством, но гневна…

И вот он одевается в передней,

Стремительно уйдя от горькой лжи последней.

Мы с ним спускаемся, и вот уж на снегу,

И вот уже бежим, — он в меховой шинели,

Она распахнута, и только на бегу

Он запахнул се, волнуясь, на панели…

— «Я слушать речи их так долго не могу;

В потугах лжи своей они окоченели…»

— И здесь опасность есть! — «Себя я берегу», —

И вынул револьвер движеньем грациозным,

Естественным, законным и угрозным.

Тяжелый револьвер, и отблеск фонаря

На лбу возвышенном и мягком подбородке.

Ты, поздний на земле, — Последнего Царя

Предтеча ранний ты, — нахмуренный и кроткий.

Свершаем краткий путь, о многом говоря,

Но вижу я в твоих и жестах и походке,

Что ты идешь — летя, что ты живешь — горя,

Что на большом пути ты перешел и кряжи,

Но ноги на земле твои в паучьей пряже.

II.

Еще не раз его встречал я в тот приезд.

То он с извозчика дарил меня улыбкой;

То утром видимся — к жильцу волшебных мест,

Бывало, попадем — и он и я ошибкой.

…А там он говорил: «Боюсь, вам надоест»…

И раскрывал тетрадь, вставал — подвижный, зыбкий;

То молнии метал — и чудились окрест

Раскаты грохота — а он скользил по строчкам.

Так Доннар высек гром на сцене молоточком.

То просиял зарей, и вот лучи легли

На стенах, на ковре, на креслах, на рояли;

И, обратясь ко мне: «Вы мне бы помогли,

Вы с Н-ским хороши, вы часто там бывали,

Он не обидится?..» Из трепетной дали

Его слова как сон, как радуга сверкали.

— О, люди! Вы его так плохо берегли!..

В ответ я промолчал, смутившись обращеньем:

Я сам к хозяину явился за прощеньем.

Теперь ты спутан весь, о, ты, который был

Как небеса волен, как небеса бескраен.

— Молчанье нарушал, и долго говорил

По поводу статьи другой из нас, хозяин;

Он тоже знал тогда, — теперь, увы, забыл;

Античной статуей из мрамора изваян,

Он статуей застыл. Тогда еще он жил;

Тогда еще умел на кожаном диване

Сидеть и говорить и в том и в этом плане.

III.

На вечер в тот же день мы вновь пришли туда;

Он, в черном сюртуке, — явился из последних;

Поэтов молодых вставала череда,

И в оскорбительных раскатывалась бреднях…

Ах, с этих пор прошли столетья — не года;

Се — славою расцвел и на постах передних

Парнасских стяг подъял, кто робок был тогда…

— Рукоплескали мы друг другу в восхищенье,

Не зная наших дней стыда от пресыщенья.

Но если все тогда поэты на бобах

(Пришедший поздно — нет), когда хозяин драму

Прочел последнею… В магических стихах

Кошмарных развернул он мыслей панораму.

Кощунство было в ней, и обнял едкий страх

Внимавших: оскорбил Прекрасную он Даму…

Он кончил. Все молчат. И вдруг могучий Бах

Понесся с клавишей разбитого рояля,

И души укрепил, велича и печаля.

IV.

В тот памятный «сезон» то был последний сбор;

В тот день триумвират уехал за границу;

Зарылся в книги наш хозяин с эти пор,

И всю весну смотрел на серую страницу;

В М. — проводили Б. И с публики побор

Взимать Развязный стал. Так жалкую блудницу

Тиранит свежий кот. Ему я не в укор:

В ком мощь — тот верх берет; кто этой мощи ищет,

И мечется — тому толпа по праву свищет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I.

И мне готовила наставшая весна

В края далекие желанную поездку;

Но до нее была мне встреча суждена,

Обязан ею я глухому перекрестку.

NN. и я сошлись. И цель была одна:

Здесь не живет ли И… — Теперь, судьбе в отместку,

Благодаря NN. — душа обновлена;

Над нами рок шутил, сводя нас в ночь глухую;

Но этим навсегда замкнул он цепь благую.

II.

Вот я готов в отъезд. Дня остается три,

А хочется всему открыть объятья шире.

И я пошел на зов. Шурша, легли драпри.

Вот комната, а в ней союзника четыре:

Две девушки, NN., и я. «NN., запри

Все двери к нам. Пускай в отдельном будем мире».

— И два часа подряд живем мы как цари:

Я с ними в первый раз, но вместе хором стройным

Поем стихи мы, дань платя одним достойным.

То вышел вещий хор, и ярче всех слова

Славянского певца о Самоутвержденье¹.

Простился, и душа свободна и права

Была, как никогда. Доселе в заблужденье

Она бродила. Днесь была вольна, жива.

И я пошел туда, где в цепком огражденье

Меня ждала Одна, клонясь на кружева.

— «Теперь иль никогда», шепнув, вознес хвалу я,

И первый, первый сжал уста для поцелуя.

III.

Мы замерли в торжественном обете,

Мы поняли, что мы — Господни дети.

Да, в этом мире мы — отдельно я и ты,

Но будем там в Одно таинственное слиты.

Ты храм Ему в моей душе воздвигла,

Возможность невозможного постигла.

Возможность полноты, единства бытия

И мне позволила постичь любовь твоя.

Как далеки опалые минуты,

Как нам легки земли суровой путы.

И все одним лучом — нездешним — залито

И лишь одна мольба: о, Господи, за что?

За что Ты полюбил нас на рассвете.

Что сотворили мы, слепые дети?²

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I.

(На пути)

В портретных уловив чертах

Тебя живую, Мона,

Заснул я в нежащих толчках

Уютного вагона.

И я проснулся в тот же час,

В который встало солнце.

Направо — лунный серп угас;

Налево — так манило глаз,

Все в отблесках, оконце.

Я подошел к нему; смотрел,

Как там, за полем чистым,

Огромный шар вставал, горел,

Был алым и лучистым.

И даль волнистая слилась

С иным, далеким полем;

Ты, вся рассветная, зажглась,

С земли росистой поднялась,

Вся созерцанью отдалась,

Восторгу, тайным болям.

Давно встречала Ты восход,

И с ним была Одно Ты;

Теперь со мною Ты — и вот

Тот самый, первый, Твой восход

С Тобою встретил кто-то.

II.

(Остановка)

…Как с фонтана искрящихся струек

Ниспадает небрежная вязь,

Так узоры цветочков-чешуек

Мне кидает береза, склонясь.

Протянул к ней уверенно кисть я —

И в руке эти змейки дрожат,

А стыдливые клейкие листья

Уж меня ароматом дарят.

Пусть подскажет древесная завязь

Той, кому я в письмо заверну, —

Что в дорогу-разлуку направясь,

Я Одну не оставил одну.

III.

Приехал под вечер я в царственный Берлин

(Не видел Запада — таким он показался);

Вот принял нас Вокзал, железный исполин,

В его объятиях наш поезд так и сжался.

С французом, спутником, агентом фирмы вин,

Простился, и один с носильщиком остался.

«Куда». — «В… Саксонию». — «Вот дрожки!..» Что за сплин

Схватил меня: мелькнул отель, где жил знакомый,

А крикнуть «Halt!» не смог я, кучером влекомый.

И вот безвольного, затертого в толпе,

Извозчик на другой вокзал меня доставил;

Носильщик вещи взял, и снес уже в купе:

Потребовав билет, от слов меря избавил, —

Я вновь в вагоне. — Так, в нагорье, по тропе

Взбираясь, раз скользнул — и славно позабавил

Глазеющий народ — и не на чем стопе

Опору взять себе — и катишься, доколе

К подножью спустишься, собой невластный боле.

IV.

О, Дрезден! Яркие весенние три дня

Тобой заполнены в волшебной жизни-сказке;

Там «более чем мир» раскрылся для меня,

Очам представились неснившиеся краски. —

Там, утренний восторг лелея и храня,

В путеводителе не ждал себе указки,

И тотчас в Цвингер³ шел. Волнуя и пьяня,

Венецианцев лесть казалась мне бездонна,

И вечно девственна — Сикстинская мадонна.

Я посетил музей на берегу реки,

Собранье киверов и трубок трех поэтов⁴,

И, к книге приложив печать моей руки,

Ушел, растроганный от искренних приветов

Почтенных сторожей. — Зачахли старики, —

Одни меж Schiller’s пик и Kömer’s пистолетов.

А я заглядывал в другие уголки,

И, вновь единственный музея посетитель,

Смотрел, как высится Родэновский Мыслитель⁵.

Я музыки плохой ценитель был всегда,

Я оперу «смотрю», а «слушать» не умею. —

Но в Дрездене подряд в двухсотый раз тогда

В театре царственном давали Саломею,

И я решительно направился туда;

Младенческий восторг мой выразить не смею:

Боюся знатоков пощады, как суда…

Но до сих пор в мозгу стоят Саломэ крики:

«Йоканаан» — и жгут «законченные лики».

V.

Но дальше в путь. И вновь феерический «Бангоф»

Глотнул меня, как кит в былые дни Иону —

И выпахнул. Лечу меж траурных холмов,

А наверху луна летит по небосклону.

О, горы лунные… Таинственных стихов

Певца, что вечный гимн сложил вам, я не трону:

Хочу и впредь пребыть без сладостных оков

Поэзии чужой, как был доднесь. Не рано

Нам всем учиться пить из своего стакана.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВАМ 3-ей и 4-ой.

¹ К Д. Бальмонт.

² Все строки поэмы, написанные не «нонами», напечатаны в виде отдельных стихотворений в книге автора «Ограда».

³ Близ знаменитого памятника стиля барокко Zwinger Pavilion, и в нем самом, как известно, сосредоточены главные музеи города Гёте, Шиллера и Кернера

⁵ Gyps-Abgüssen Museum

ГЛАВА ПЯТАЯ

I.

(Im Englischen Garten)

Сквозь пыльную, еще стыдливую листву

Чудное облако вырезывалось ярко,

Играя красками, вонзаясь в синеву,

Разнообразя фон для вышитого парка.

Китайский замок, пруд, и лебеди, и арка,

И грот — передо мной предстали наяву.

Хоть были люди здесь, — все ж девственного парка

Я первый попирал упругую траву.

Как талисман, в руке я нес твое письмо;

Ты в нем жила, дышала и дрожала,

И все, что виделось, оно преображало.

О, я достоин был волшебного подарка.

На мозг мой наложил священное клеймо

Твой сон, пережитой в тени иного парка.

II.

(Там же)

Лепестки розоватой камелии

Облетают, как ангелы чистые

На картине художника вечного;

Как цветы разметавшейся яблони,

В дни, когда в беспорочном веселии

Мы скрывались под своды ветвистые

В жажде пламени месяца млечного.

III.

Прилежно посещал я Университет;

Без записи ходил, а был допущен всюду.

Там лекции читал ученых самый цвет,

Но эти лекции описывать не буду:

Я мало понял в них. И, выходя на свет,

Прочитывал внизу анонсов разных груду.

Один заманчив был. Не будь я домосед,

Пошел бы в клинику, в A-Strasse, где privatim¹

Читал сам К., обход свершая по кроватям.

Потом обедать шел различною травой,

И запивал вином безалкогольным крохи.

Затем всегда в музей — привычною тропой,

И немцев изучал мистической эпохи

Пред Возрождением. — Часами, с головой

Я погружался в мир, где перспективы плохи,

Где лица так плоски, но тот же Дух живой

Над бездной носится, как в Ночь до мирозданья,

И как над Русью в дни восторга и страданья.

IV.

О, Русь. Вставала ты и ярче, и властней,

И взор мой пробегал промчавшуюся зиму.

Вот мчусь по Невскому. Обычных нет огней,

Но вслед прожектор шлет лучи неотразимо.

Навстречу — ни души. И тем контраст сильней

С кишеньем кинутым, что, так неукротимо

Яряся, пенилось, вливаясь все тесней

В строение-змею, что выстроил фасадом

Мудрец на линию — к Неве же вывел задом².

Там бил людской прибой, а между тем царил

Везде неслыханный до той поры порядок.

По лестнице, меж двух рядов живых перил

Взбираются толпой. — Загадка из загадок:

Нет давки! — А вверху всю массу растворил

Огромный коридор, и лег толпы осадок

По аудиториям. И только кто курил,

И мог в такой момент³ заботиться о вздоре, —

Торчали группами смешными в коридоре.

V.

Оттуда выходил я на широкий двор.

Глухая темнота и смутное движенье.

От массы дров с трудом мой отличает взор

Людские скопища [на смертное сраженье

Зовет оратор с дров, вещая приговор

Для стоя старого]. Вдруг — новое вторженье:

Толпа из флигеля. Все заглушает хор:

[«Вперед. На палачей, на жадных, на богатых,

На всех пирующих в украшенных палатах»].

VI.

Но жутче всех встает — на том же Острову

Собранье в здании, Искусству посвященном.

Проходим четверо с подъезда на Неву.

В подъезде — шапки прочь, как следует крещеным

При входе в храм. И зрим: Храм точно, наяву, —

Вот кружки и блюда: [«На ружья»! «Обреченным»!]

Церковный полусвет. Вдобавок волшебству

Застольный «Страшный Суд»⁴ величье Божье славит.

Народ молчит. Дьячок-вития речь гнусавит.

VII.

Мне видеть не пришлось пальбы и баррикад,

Но помню «День Свобод». — Казалось накануне,

Что Зал⁵ не выдержит теснящихся громад,

Что вот закрученный в стремительном буруне,

Погибнешь здесь, где бьет речей живой каскад, —

Не прежних книжных слов о Марксе и Коммуне,

А только о делах: [готовности солдат,

Об избиениях, арестах повсеместных,]

О всех «событьях дня», дотоле неизвестных.

[Священною] враждой был полон каждый лик,

И каждая рука, поднявшись, угрожала.

То высший был подъем. То был единый миг,

Когда во всех телах Душа одна дрожала.

— О, умереть бы так, в предсмертный вылив крик

[Всю месть, что днесь Страну в одном напоре сжала, — ]

Как был бы твой конец прекрасен и велик!

[-- В тот час у Башни верх повис, напором согнут,

И чудилось: вот-вот и основанья дрогнут.]

VIII.

Наутро в Зал входил я рано, и лучи

Играли на стенах и пели: «Разрешилось».

Еще не собрались судьбины ковачи,

Но чувствовал, кто был, что «Ныне — совершилось»…

Вес прибывал народ. Как стадо саранчи,

На площадь хлынувши, пред зданьем копошилось.

[И, выбившись из сил: «Туда, где палачи.

Мы тюрьмы отопрем. Мы вскроем арсеналы».

С балкона речь вели к народу генералы.]

IX.

В воспоминании моем встает пробел,

И пала на глаза мои в тот день завеса;

Не сетуйте: о том, чего я не воспел,

Осведомила вас во время оно пресса.

О многом дух мой «в дни германские» скорбел

У Вейденских Волхвов иль Бёклинова Леса⁶;

Но и музейному сиденью есть предел:

Я шел в кафе, где «матч»⁷ играли юный немец,

Надежда нации, и наглый иноземец.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 5-ой.

¹ Privatim — университетский термин, обозначающий практические занятия, за особую плату, под руководством профессора. Речь идет о психиатрической клинике.

² Воспоминания об известном анекдоте со строителем Петровских «коллегий», впоследствии обращенных в университет.

³ Слова «в такой момент» и подобные прозаизмы в этой главе взяты автором намеренно, для придания стиху колорита описываемой эпохи, когда создался особый язык для многочисленных тогдашних стихов.

⁴ Картина В. М. Васнецова, отдельно выставлявшаяся в то время в Академии Художеств и предназначенная впоследствии служить запрестольным образом.

⁵ Университетский Зал.

⁶ «Волхвы» Рожера Ван-дер-Вейдена и «Священная Роща» Бёклина.

⁷ «Шахматный» термин, означающий единоборство из нескольких «партий», могущее длиться месяцы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I.

Однообразно дни сменялися мои,

И был всегда один я в городе почтенном.

Я следовал словам: «Скрывайся, и таи,

И душу созерцай в молчании священном».

Я взором пронизал своей души слои,

И сверху к глуби шел все более смятенным:

Дробили синеву поверхности струи,

Здесь было радостно; но вот водовороты,

А там, у дна, темны недвижные оплоты.

II.

Да, комнатке моей в предместье S. дано

Свидетельницей быть ночей неповторимых:

За шагом шаг пришло безглазое Оно —

Кружение души в среде вещей незримых.

Который день не ем. Музей забыт давно;

И кофе у дверей простыл нерастворимых.

Но я попал в кафе (едва ль не чрез окно).

Играю в шахматы. Ходов сплетенье числю.

Что ж делать, если факт был предвосхищен

Мыслью¹.

По улице иду, и слышу ровный шаг

По гулкой мостовой, и чую: это кто-то

Ходить мне повелел. — То мой заклятый враг

Меня поработил, как жалкаго илота.

Я содрогаюсь весь… Но поздно! — жадный маг

Смеется весело: удачная охота…

И помню, силы я последние напряг,

И, воротясь, пишу с усильем непокорным

Ряд писем — языком навряд ли разговорным…

От бодрствованья сон не мог я отличить,

И чувство времени исчезло в дни безумья;

Но путеводная не обрывалась нить,

Я видел все вокруг, и помню каждый шум я.

Я даже понимал, что следует лечить

Меня, и адресом: «A-Strasse, sechs»² — в раздумье

Хозяйку ввергнул я. Заставил поспешить

Ее жилец сосед; и вот она доносит

В полицию и взять помешанного просит.

Вошел я в кухню раз. И помнится мне плач

На облик мой глаза раскрывшего ребенка.

О, что я над собой проделывал, палач!

Как тело я терзал свое и зло, и тонко!

То не людской был бой. То был гигантов «матч».

А ставкою была — несчастная душонка,

И тело, легкое и скользкое как мяч…

Так рад я людям был, забрать меня вошедшим,

Что в миг прикинулся (хитрец я!) сумасшедшим.

III.

И принятую роль я до конца сыграл.

В каретке едем. Путь (хоть заслоняли шторы)

Я знал. Спокоен был; но иногда орал —

Для виду. Тонко вел с врачом переговоры.

«Наследственности нет?» — «Не первый умирал

У нас в роду больным душевно. Были воры

И пьяницы». — А вы? — «Я память потерял

Еще в гимназии». Так лгал я, не краснея,

В надежде действовать на доктора сильнее.

IV.

И вот в кровати я, и множество больных;

Кто в белом колпаке, все в куртках полосатых.

Меж ними вижу я забравших власть иных,

Одетых в желтое, высоких и усатых;

(То были пфлегера, помешанными их

Я счел неправильно). О, мир умов богатых! —

Потусторонний мир! — «Professor», вдруг, «bin ich»,

Мне сообщил один: «Und d’bist mein Schüler!» Прытче,

Чем мысль родилась, я: «Professor, kennens' Nietzsche?»

Я думал: я в другой, где нет преград, стране,

Где каждый вечно жив, пусть для людей он мертвый;

Не здесь ли Ницше сам? Но не ответил мне

Профессор, на своей постели распростертый.

И вот отдался я нахлынувшей волне

С морей, чья глубина лишь мерою четвертой³

Измерится. Встают знакомые вполне,

Родные образы. И в мире искаженном —

И друга, и врага я видел отраженным.

V.

У царства русских снов есть несомненный царь,

И вот он здесь ко мне плывет, сложивши руки.

Плывет. Бросает свет магический фонарь

На бледные черты в невыразимой муке.

Оковы на руках, скрещенных как и встарь.

Все жесты связаны. Исчислены все звуки.

Он жертва, падшая на траурный алтарь.

Он скованная мощь, отвергшая боренья,

Покорно чуждые приявшая воленья.

Вот, скован как и царь, плывет другой, плывет —

Я узнаю его по маске неподвижной:

Жилец волшебных мест, зарывшийся как крот

С великого поста в песок рассады книжной.

И рядом чья-то тень бессонно стережет,

Да не преступит он порога непостижной

Страны безмерных мук, немыслимых высот…

Вдруг рвется он, и — там. С его ужасным ликом

Встречаюсь, и дрожит бедлам, привыкший к крикам.

VI.

Хоть встреча там была, да крик то мой был здесь,

И тотчас с криками попрыгали больные.

Со злобной радостью отдел спокойных весь

Посыпал провожать меня в места иные.

В овечьей шкуре волк! Скорей обратно влезь

В наряд природный твой. Тебе друзья шальные!

Ступай наверх, и там уж на досуге взвесь

Дела твои, что к нам тебя втолкнули в крепость,

Твою отчаянность, и хищность, и свирепость".

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 6-ой.

¹ Рассказом Леонида Андреева, напечатанным в 1902 году.

² То есть адресом психиатрической клиники, анонс о которой висел в вестибюле университета. См. главу 5-ую, III.

³ Четвертое измерение издавна прилагается в объяснение таинственных явлений.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I.

Стояло наверху кроватей шесть всего

В покое для больных «особо беспокойных».

Пять лиц — ужасных лиц — там ждали моего

Перемещены! к ним — все в позах непристойных.

Изнанка Космоса!..¹ Блаженны те, кого

Личина только здесь, а лики в хорах стройных

Высоко над землей величат Божество.

Но та душа навек отсечена, проклята,

Чья маска в жизни, тут — чей лик. Им нет возврата.

II.

Недели долгие я пребывал в аду,

Среди кошмарных грез, пророческих видений;

И много нового запомнилось в бреду,

Где взор смотрел насквозь обычных ограждений².

Читатель, я тебя в тот мир не поведу;

Избегнешь дьявольских нестройных наваждений.

Но мимо одного кошмара не пройду,

И выложу его так точно на бумаге,

Как в потрясенный мозг его вложили маги.

Мне чудилось: летит зеленая Земля,

Не век — мириады лет — одной стезей заклятой;

И на большом пути туда переселя,

Себя хоронишь ты, верченьем к ней прижатый.

К чему нужны волшбы седой учителя,

Раз за Четвертым власть берет державно Пятый?³

[И рабство горшее опутает поля,

И нивы, и луга, и города, и храмы. —

Раз княжат над землей поочередно Хамы.]

Семь долгих царств — семь смен. И те для мятежа

Определил нам Тот, кто над князьями властен;

Их краткие часы — как узкая межа,

Как путь, что ни к чьему владенью непричастен.

И ищут на земле, мгновенья сторожа,

Седые ведуны того, кто так несчастен,

Опустошен, — как я. Его влекут, дрожа, —

И в бездну сброшен он стремительным размахом,

И смотрят: принята ль их жертва; смотрят с страхом.

Спадает пелена пространственности с глаз,

И видим звездный мир во всем его объеме.

Кометы ширят хвост, и солнца как алмаз,

Планеты как опал в эфирном водоеме⁴.

Земля летит крутясь и увлекая нас;

И жертва близ нее, и кружится в истоме,

Неслыханных скорбей и мук живой рассказ.

И слышен вкруг меня злорадный, страшный шепот:

«Да, как же, отлетит! Как будто первый опыт».

И вижу: много душ в эфирной пустоте

Скользят вокруг земли в безвластном притяженье⁵:

Расторгнуть связь нельзя. А дальше, в высоте,

Иных светил и жертв такие же круженья.

И так идут века; ни мысли, ни мечте

Их недоступен счет⁶, и нет изображенья

Для мощности⁷, числа, что выражало б те

Превечности веков… Но будет миг — и рухнут

Все тяги, связи все, и солнца все потухнут!

III.

Еще один кошмар. В пещере прячусь я;

Глубоко под землей моя пещера скрыта;

К ней сверху нет пути. Засыпаны края,

Жерло, глядевшее на Божий свет, зарыто.

Как вдруг — в священный мрак нахальный свет струя —

Сквозь землю хлынула в мой погреб эремита

Существ огромно-злых гигантская семья;

И, мускулистую протягивая руку,

Их вождь воззвал — бе глас подобен грома звуку:

«Мы дети Сатаны и Хама. Наша кровь

Даст нам над землей права наследной власти.

Нам незнакомы Тот, молитвы и любовь⁸.

Нас закалил огонь, и нас сковали страсти.

Иди за нами. Знай, что много вновь и вновь

Предречено торжеств и празднеств нашей касте!

К неистовым пирам себя ты приготовь.

Дай жизнь порочным снам, тобой в тиши любимым,

И с нами звездный путь⁹ свершай неколебимым».

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 7-ой.

¹ Старинное поверье об изнанке, отвратительной и ужасной, всех вещей отражается в понятии ада в астрале у оккультистов.

² Хотя и старинное, но вполне законное сочетание падежей. «Сквозь» — в идеале существительное.

³ Здесь говорится об оккультных царствах; ср. Carmеn Saeculare Вяч. Иванова в книге Cor Ardens.

⁴ Выражение Ив. Коневского.

⁵ Выражение Вяч. Иванова.

⁶ У К. Бальмонта есть нечто аналогичное; подобную роль приписывать мечте этот поэт вообще любит.

⁷ В математике «бесконечность» есть еще очень и очень малое число. Большие по сравнению с ней измеряются при посредстве понятия мощности числа или ряда.

⁸ Эти существа не могут выговорить имени Бога. О Нем предпочитают не думать.

⁹ «Звездный Путь» — также «Большой Путь» (см. главу 2, I и 7-ую, II) — путь, совершаемый монадой от первого его воплощения до воссоединения с Божеством Метемпсихоза.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I.

Я помню дни, когда весенним залиты

Бывали солнцем мы, картины и кровати.

Меня будил и свет, и говор, и цветы,

Что приносила мать болящему дитяти.

Оглядывал тогда я скорбные черты

Пришедших с воли к нам для горестных объятий;

И около себя не видел пустоты,

И мне в минуты те звучал бодрящий голос,

И с недугом-врагом все существо боролось.

II.

От начала Вселенной доныне

В этом мире страстей и сует

Не слыхали о большей святыне,

Чем родимый младенцу привет.

Заведет ли клейменая нежить

В топкий омут, откуда не встать,

Зачурать, и поднять, и утешить,

И ободрить — способна лишь мать.

И вот эту последнюю сладость,

И предельную душу мою, —

Я тебе, беспредельная радость,

Мировая Душа, отдаю.

III.

Два были голоса ко мне обращены,

И должен сделать я был выбор между ними.

И много голосов с далекой стороны

Переплелось в одном, раздельные с другими,

Что были во втором так слитно мне слышны.

Тянулся за одними мыслями своими,

В котором слышалось — пусть вам слова смешны —

«Ты тонкая игла средь массы студенистой;

Своею тяжестью пройдешь ты путь тернистый».

IV.

Так поправляюсь я, и вот уже брожу

Меж благовонных роз по маленькому саду.

И в каждой мелочи житейской нахожу

Мне незнакомую до этих дней отраду.

С больными весело знакомство завожу,

И тайны слушаю, когда в беседку сяду

Вдвоем с одним из них. И радостно слежу,

Как у садовника в руках растет огромен

Венок. — «Зачем? Кому?» — «Herrn Hauptamt best’Wilkommen».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Однажды в комнату (был полдень) чья-то тень,

Полуоткрывши дверь, со страхом заглянула, —

Исчезнув в тот же миг. А мне мешала лень

Подняться встречу ей с раскинутого стула.

Одна со мной была на следующий день:

Предчувствие меня отнюдь не обмануло.

Теперь твердит оно: Довольно. Здесь одень

Все, что пришло потом, в туманные воали.

Нет интереса там, где места нет печали…

Конец.

«Поэма в нонах» печатается по сборнику «Сирин» (Сб. 2. СПб., 1913; купюры восстановлены в прямых скобках по первому изданию: М., 1911); рецензия на «Стихи о Прекрасной Даме» Блока — по журналу «Аполлон» (1911. № 8), статьи «Валерий Брюсов», «Андрей Белый», «Вячеслав Иванов» — по «Книге о русских поэтах последнего десятилетия» (СПб.; М., [1909]).