Похороны ведьмы (Потапенко)/ДО
| ← Семейка | Похороны вѣдьмы : Разсказъ | Постная колбаса → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 24. |
Что это была за ночка! Этакой ночки не запомнитъ даже старый отставной свинопасъ Карпо Закаблукъ, а ужь на что виды видалъ человѣкъ. Вѣдь онъ уже былъ на свѣтѣ, когда французъ Москву поджегъ. Кажется, старѣе человѣка и сыскать невозможно. Правда, тогда онъ еще бѣгалъ безъ штановъ, и свинопасомъ не былъ, да и Москвы отродясь не видалъ; правда и то, что теперь онъ оглохъ и ослѣпъ отъ старости и всякую память потерялъ, и не то, что про француза, а даже про вчерашній день позабылъ; ну, а все-же надо сказать, что этакой ночки даже Карпо Закаблукъ не запомнитъ. Такъ уже у насъ на селѣ говорится.
Дождь лилъ прямо, какъ изъ бочки, громъ грохоталъ, блистала молнія, вѣтеръ вылъ и плакалъ, какъ стая голодныхъ волковъ въ ненастную осеннюю ночь. Страшная это была ночка, а между тѣмъ пора была весенняя. Поселяне жались въ своихъ хатахъ, которыя вздрагивали при каждомъ порывѣ вѣтра и, казалось, готовы были развалиться. Было опасеніе, какъ бы молніей чего не запалило. Къ утру, слава Богу, затихло, и дождь пересталъ и вѣтеръ унялся. А все-же деревенскій людъ выходилъ изъ хаты съ какой-то боязнью. Такая ночь даромъ не проходитъ. Не можетъ быть, чтобы ни съ того ни съ сего — этакое возмущеніе въ природѣ. «Безпремѣнно это по чьей-нибудь душѣ православной! — разсуждали деревенскіе люди, — либо кто кого зарѣзалъ, либо кто самъ на себя руку наложилъ; вотъ она, душа-то человѣчья, и всплакалась! Такъ-то!» Старики подтверждали это, но прибавляли съ своей стороны: «а можетъ, вѣдьма издыхала въ эту ночь!» Да, что и говорить! Старики всегда правду говорятъ. Сказали они это, да такъ оно на дѣлѣ и оказалось. Чуть только взошло солнце, какъ изъ сосѣдняго хутора, верстахъ въ четырехъ отъ села, прилетѣли посланцы — два мужика и одна баба. Прилетѣли они совсѣмъ даже безъ шапокъ, какіе-то взъерошенные, будто перепуганные, прилетѣли, да прямо и объявили: «братцы! А у насъ баба Литвинка того… отошла!» Ну, вотъ оно и оказалось. Литвинка! Да что-же такое Литвинка, какъ не вѣдьма?! Отъ этого самаго и ночь была такая страшная. Понятно, Литвинку знала вся окружность. Кто не зналъ эту полусогнутую старушенку, маленькую, сухощавую, желтолицую, говорившую «шепотомъ», потому что голоса настоящаго у нея вовсе не было? Кто не знаетъ, сколько она бѣдъ натворила, сколькихъ «приворожила», сколькихъ «отвадила», сколькихъ «перепортила»?.. Кто не видалъ, какъ въ первый день весны, да въ чистый четвергъ чуть свѣтъ-заря ползала она по полю и собирала какія-то травы, ей только извѣстныя? Сказываютъ, что лѣтъ ей больше двухъ сотенъ, что сто лѣтъ тому назадъ она пришла изъ Литвы уже совсѣмъ старухой. Ну, а умирать-то все-таки когда-нибудь надо-же, вотъ она и умерла.
Сейчасъ это наши — почти что вся деревня — побѣжали на хуторъ. У литвинкиной хаты собралась уже толпа хуторянъ.
— Что, братцы, — спросили наши, — отошла чертова душа?
— Отошла! — прогудѣли хуторяне и какъ-то боязно поглядывали другъ на друга.
Они, надо вамъ знать, сильно-таки побаивались, чтобъ Литвинкина душа нашихъ рѣчей не слыхала, да чтобы имъ хуторянамъ пакостей бы не натворила. Наши были похрабрѣе и этого не боялись.
— Ну, что-жъ! Хоронить будемъ! — сказали наши.
— Ее-то? А развѣ можно? Вѣдь она нечистая!
Тутъ всѣ задумались. Въ самомъ дѣлѣ, можно-ли ее хоронить? Душу-то свою она, это всѣмъ извѣстно, черту продала, такъ какъ-же? Положимъ, душа ея уже навѣрно въ пеклѣ, кипитъ себѣ тамъ въ смолѣ, а тѣло, какъ и всякое тѣло, надо полагать, смердитъ… Ну, а все-же, кто его знаетъ…
Случился тутъ дьякъ изъ нашей деревни, Семенъ Самуилычъ — прозывался онъ. Дьякъ — какъ дьякъ, борода клиномъ, а носъ толстый и красный, какъ калина, самъ длинный и кафтанъ у него длинный. На затылкѣ торчитъ тоненькая косичка, а подъ шляпой лысина во всю голову. Дьякъ былъ свѣдущій и прямо сказалъ намъ: «никакъ, — говоритъ, — не возможно. Земля, — говоритъ, — не приметъ!» Однако, хотя мы Семена Самуилыча и уважали (онъ у насъ двадцать лѣтъ сряду дьячилъ), а все-же усомнились. Какъ таки такъ, чтобы человѣка, какой-бы онъ тамъ ни былъ, нельзя было-бы землѣ предать!? И послали мы десятскаго къ самому батюшкѣ, о. Паисію. А тѣмъ временемъ рѣчь пошла. Кто-же ее видѣлъ, Литвинку-то? Никто не видѣлъ. Хата стоитъ себѣ, какъ всякая хата, а что въ ней такое дѣется, неизвѣстно. Въ хату никто не хочетъ идти, потому ночью оттуда вой слышался, а къ утру, этакъ на зарѣ, слышали выстрѣлъ, будто изъ пушки. Собаки стали бѣгать кругомъ хаты, да такой лай подняли, словно тамъ волкъ сидѣлъ. Съ этого всѣ и поняли, что Литвинка «отошла».
Однако, надо хоть гробъ соорудить. Нашлись плотники, нашлись и доски; кое-какъ на глазомѣръ и сколотили. Тѣмъ временемъ отъ батюшки вѣсть пришла, что хоронить Литвинку можно. Мы только и ждали, чтобы батюшка пришелъ съ крестомъ, да мѣсто освятилъ; ну, тогда и въ хату войти не будетъ ни грѣха ни страха. А вотъ и батюшка, о. Паисій. Увидѣлъ это онъ насъ, крестомъ осѣнилъ и сказалъ: «Дурни вы, дурни. Чего выдумали?! Вѣдьмы никакой не бываетъ на свѣтѣ! Грѣшники окаянные, вотъ это и есть вѣдьмы, такъ этакъ-то мы всѣ съ вами вѣдьмами будемъ!» Да такъ прямо и вошелъ въ хату, а мы за нимъ. Тутъ мы увидѣли и Литвинку.
Лежала она среди хаты бездыханная. Одежда на ней — въ клочьяхъ. Мучилась, должно быть, окаянная, какъ душу-то пришлось отпускать, куда слѣдуетъ. Ну, бабы, разумѣется, обмыли ее, и потомъ на счетъ хвоста сказывали, что онъ у нея будто и есть, а будто и нѣтъ, вотъ ты и разбери ихъ. Впрочемъ я слышалъ, что хвосты у вѣдьмъ только при жизни бываютъ, а послѣ смерти они вмѣстѣ съ душой улетаютъ. Потомъ стали ее въ гробъ класть, не лѣзетъ. Положимъ головой — ноги торчатъ, положимъ ногами — голова выглядываетъ. Сказано — дѣло не чистое.
— А вѣдь гробъ-то короткій, братцы! — сказалъ сотскій, и правда: гробъ былъ короткій, потому безъ мѣрки дѣланъ.
Ну, кое-какъ, однако, мы ее всадили и крышкой запечатали.
А уже дальше все было, какъ вездѣ водится. Только послѣ этого три ночи надъ ставкомъ какая-то черная огромная кошка бѣгала и жалобно мяукала. То была душа Литвинкина. Такъ по крайней мѣрѣ разсказывали бабы, а бабы иногда, хотя и не часто дѣло говорятъ.