Постная колбаса (Потапенко)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Похороны вѣдьмы | Постная колбаса : Рождественскій разсказъ | Что такое любовь? → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 28. |
— Ну, вотъ, слава Богу, и разговѣлись! — промолвилъ Кирило Гарночубъ, вставая изъ-за стола и крестясь по направленію къ образамъ, занимавшимъ весь уголъ.
Образа эти были своего рода археологическая рѣдкость, такъ какъ достались Кирилу отъ прадѣда, знавшаго кое-что и про запорожцевъ, и отъ времени совершенно выцвѣли, вслѣдствіе чего Кирило только по преданію зналъ, что молится святой Троицѣ и Николаю чудотворцу, но уже рѣшительно не могъ опредѣлить, гдѣ именно святая Троица, а гдѣ Николай чудотворецъ.
Лицо Кирила говорило тоже самое, что и уста его, именно, — что онъ, слава Богу, разговѣлся. Оно было красно, влажно и лоснилось, какъ «чеботъ»[1], только что вымазанный саломъ; на густыхъ сѣдоватыхъ усахъ бѣлѣли запутавшіяся крошки хлѣба, которыя съумѣли притаиться тамъ, не смотря на то, что Кирило во весь размахъ своей богатырской руки провелъ по нимъ рукавомъ своей бѣлой сорочки. Глаза прищурились и нисколько не скрывали, что Кирило на этотъ разъ ради праздника выпилъ немножко больше, чѣмъ слѣдуетъ. Рѣчь свою Кирило говорилъ жинкѣ[2] Одаркѣ, худощавой бабѣ въ голубомъ «очипкѣ»[3] на головѣ, дочкѣ Марьянѣ — здоровой «кровь съ молокомъ» дѣвкѣ, которая уже нетерпѣливо выглядывала куда-то въ окно, и сыну Митькѣ — подростку, котораго уже и слѣдъ давно простылъ, такъ какъ онъ вовсе не былъ домосѣдомъ и кромѣ того считалъ своимъ долгомъ вмѣстѣ съ другими ребятишками «со звѣздою путешествовать».
Кончивъ моленье, Кирило повернулся лицомъ прямо къ печкѣ, но, прежде чѣмъ взобраться на печку, сдѣлалъ необходимое распоряженіе.
— Ты смотри, Одарка, когда попы покажутся у сосѣда, прійдешь сказать мнѣ! Я спать не буду, я такъ только… Да приготовь колбасу и сала кусокъ… Тамъ еще штуки четыре осталось… Слава Богу, разговѣлись, надо и попамъ отдѣлить.
На столѣ красовались остатки хлѣба, колбасы и сала, которые единодушно подтверждали, что здѣсь только-что разговѣлись. Полуштофъ былъ совершенно пустъ, а это обстоятельство какъ-бы подчеркивало предыдущее. Кирило пошелъ къ печкѣ, но мимоходомъ взглянулъ въ окно. Вся улица, а за нею и замерзшій ставокъ, а тамъ и поля безконечныя, все это казалось закутаннымъ въ гигантскій бѣлый покровъ, а въ воздухѣ висѣла густая движущаяся сѣтка падающаго хлопьями снѣга. Кирило постоялъ съ минуту.
— Благодать! сколько снѣгу нападало! По крайности для озимей хорошо! — промолвилъ онъ и полѣзъ на печку.
На этой печкѣ было столько тепла, что хватило-бы не только согрѣть Кирила, но, если-бы понадобилось, и испечь его. Но Кирило не хотѣлъ быть испеченнымъ и поэтому подмостилъ подъ себя два овчинныхъ тулупа, отъ которыхъ несло запахомъ кошары, а подъ голову — подушку, и на этомъ почти царскомъ ложѣ водрузилъ себя лицомъ вверхъ. Глаза его сосредоточились на окнѣ, которое помѣщалось какъ разъ напротивъ печки; движущаяся снѣговая сѣтка съ каждой минутой густѣла, а Кирило никакъ не могъ отвязаться отъ мысли что это очень хорошо для озимей. Эта мысль безраздѣльно заняла всю его голову и, какъ это всегда бываетъ послѣ хорошаго разговѣнья, вовсе не думала заниматься логическимъ саморазвитіемъ, а только сама себя варьировала или, такъ сказать, переодѣвалась изъ сорочки въ тулупъ, изъ тулупа въ чекмень, изъ чекмень въ свитку, и обратно. «Это очень хорошо для озимей», — переходило въ «славные будутъ нынчѣ озими», а это послѣднее перерождалось въ — «ничего не надо лучше для озимей, какъ хорошій снѣгъ» и т. д. Однимъ словомъ озими наполняли всю голову Кирила Гарночуба, и тутъ не было-бы ничего удивительнаго, потому что Кирило Гарночубъ былъ хорошій заботливый хозяинъ (объ этомъ можете справиться у перваго попавшагося земляка). Но удивительно вотъ что: не смотря на декабрьскій морозъ, не смотря на то, что снѣгъ падалъ хлопьями, не смотря, наконецъ, на то, что это былъ день рождественскаго разговѣнья, не смотря, говорю я, на все это, озими вдругъ взошли и созрѣли, да не только озими, а и все, что было на поляхъ и въ садахъ, все созрѣло.
Да, все созрѣло. Какъ это случилось, я вамъ не могу объяснить, а только это дѣйствительно случилось. Посмотрите въ самомъ дѣлѣ: безконечное поле окрашено въ золотистый цвѣтъ; кое-гдѣ еще мелькаютъ зеленыя полосы, это — просо, видите-ли, оно вѣдь всегда запаздываетъ. Солнце палитъ совершенно по іюльски, жаворонки щебечутъ, заливаются, вороны галдятъ, робкіе зайцы дрожатъ и прячутся въ шелестящей соломѣ, ставокъ блеститъ, какъ пятиверстное зеркало, отражая въ себѣ голубое небо съ граціозными клочками сѣдыхъ серебрянныхъ облачковъ и съ цѣлой кучей сноповъ яркихъ солнечныхъ лучей. Утомленный отъ зноя, скотъ залѣзъ по горло въ ставокъ, и изъ подъ воды торчатъ только задумчивыя рогатыя головы; спутанные кони выстроились на пригоркахъ, и потерявъ вслѣдствіе жары всякій аппетитъ, не обращаютъ вниманія на траву, отбиваясь отъ надоѣдливыхъ мухъ, они неистово машутъ головами и хвостами и разрываютъ землю копытами. Кирило стоитъ посреди поля съ косой въ рукахъ и осматриваетъ окрестность, жинка[2] его идетъ позади и вяжетъ снопы, дѣвка складываетъ ихъ въ копны, подростокъ фабрикуетъ «перевясла»[4]. Словомъ — страда въ полномъ разгарѣ. «Ну, и уродило-же! — думаетъ Кирило, — никогда еще такой благодати не было. Вѣдь это не то, что на зиму, а прямо на три года хватитъ!» И онъ нагибается, чтобъ сдѣлать размахъ косой.
Но вдругъ коса выпадаетъ изъ рукъ его и онъ останавливается какъ вкопанный. Что за чудеса! Можетъ быть, это ему померещилось!? Да нѣтъ-же, такъ и есть! Ну, ужь это совсѣмъ небывалыя вещи! И это не къ добру, навѣрно не къ добру! Виданное-ли дѣло, чтобы… Да нѣтъ, постой-ка, надо протереть глаза, можетъ, ихъ пылью запорошило, оттого такое и кажется несуразное. Протираетъ глаза Кирило и чтожь, только виднѣе стало. Нѣтъ, уже такъ оно, должно быть, и есть. Посмотрите: вотъ вамъ пшеница, — колосъ пшеничный; а на этомъ колосѣ на мѣсто зерна… Ей-Богу, даже сказать странно, потому что никто же въ цѣлой губерніи этому не повѣритъ. А между тѣмъ это вѣрно. На мѣсто зерна — колбасы, настоящія рождественскія колбасы. Висятъ себѣ, ну вотъ-же висятъ, какъ будто имъ и въ самомъ дѣлѣ тутъ мѣсто. Да какая гущина! Тутъ, пожалуй на одной десятинѣ ихъ четвертей сотни двѣ будетъ; тьфу! Гдѣ-же это видано, чтобы колбасы четвертями мѣрили!
Да это что! посмотрите вы, что такое съ житомъ сдѣлалось! Жито не жито, а на мѣсто зерна на колосьяхъ… сало свинное, настоящее свинное сало виситъ и покачивается… Ха, ха, ха! Такъ-таки и покачивается, словно настоящее зерно. Да что это такое, Господи ты Боже мой! Можно-ли, чтобъ это было къ добру!? А въ саду вишня поспѣла, только опять-же это не вишня, а полуштофы съ водкой. Какъ-же это будетъ? Гм!.. Вотъ ужь, можно сказать, большія перемѣны произошли на землѣ. Не даромъ тогда, какъ онъ разговѣлся и полѣзъ на печку, такой сильный снѣгъ пошелъ. Однако, надо спросить у писаря. Онъ человѣкъ свѣдущій, можетъ, у него на этотъ счетъ и бумага какая есть. А писарь тутъ какъ тутъ, уже шевелитъ своими рыжими усиками, а маленькіе глазки такъ и забѣгали, глядя на колбасы.
— Господинъ писарь! Арефа Парамоновичъ! Что-же это такое? Какъ-же это теперь будетъ?
— То есть почему-же это такой вопросъ? — недоумѣваетъ писарь.
— Позвольте, господинъ писарь! Вѣдь это колбаса! Мужикъ долженъ ее круглый годъ жевать. Это очень хорошо, положимъ. А какъ-же, примѣромъ говоря, ежели великій постъ, либо Филипповка?
Писарь ухмыляется.
— А такъ и будетъ, и въ постъ колбасу жевать будешь, потому она колбаса постная!
— Постная! Вотъ оно что! Ну, ежели она постная!.. Такъ! А позвольте еще, господинъ писарь, какъ-же ею, колбасою, то есть, подати платить?
— Подати? И подати колбасой заплатишь!
— Да какъ-же?! Вѣдь подать — она на генераловъ идетъ, а развѣ генералъ возьметъ колбасу? Это даже неловко!
— Дуракъ ты, какъ погляжу я, вотъ что. Какой-же генералъ отъ колбасы откажется? Генералъ любитъ колбасу, очень даже любитъ!
«Ну и отлично, — думаетъ Кирило. — Ежели колбаса постная и подати ею платить можно, — значитъ бояться нечего. Надо косить!»
И онъ принялся косить. Скосилъ, свозилъ, смолотилъ, ссыпалъ въ засѣку и подати заплатилъ, чего-же лучше! А главное — колбасы этой самой еще на три года осталось.
Вотъ ужь и Филипповъ постъ; ужь и снѣгъ выпалъ. Пошелъ онъ въ волость, глядитъ — тамъ старшина, сотскіе и писарь. Посреди двора мужикъ лежитъ и оретъ благимъ матомъ. Кирило смотритъ не безъ удовольствія и думаетъ: «ну, а я подати колбасой заплатилъ, такъ меня ужь, братъ, шалишь, не высѣчешь!.. А хорошо, ей-Богу, хорошо, когда мужикъ подати заплатилъ!» Только это покончили съ мужикомъ, идутъ къ нему.
— Ну, теперь ты, Кирило, скидывай!
— По какому случаю? Какъ? — протестуетъ Кирило, — я-же подати колбасами заплатилъ!
— Это, братъ, вѣрно, что заплатилъ; а все-таки — скидывай!
— Да вы ошалѣли, что-ли, окаянные!? Съ чего это я буду скидывать?
— Подати, — это вѣрно, а недоимки забылъ?
«Вотъ тебѣ и разъ. А недоимки забылъ!» Нечего дѣлать, надо скидывать. Больно-же сѣкли его, охъ какъ больно! Словно-бы огнемъ жгло, такъ сѣкли. А когда отпустили, то Филипповъ постъ уже прошелъ, недоимокъ за нимъ уже не было, а въ засѣкѣ ни одной колбасы не осталось. «Вотъ те и разъ! — думаетъ Кирило, — колбасой-то и поживиться не пришлось. Не даромъ писарь тогда говорилъ, что она постная… Да, нельзя сказать, чтобы сытная была!» Что это? Ужь и Рождество подоспѣло. Вотъ онъ стоитъ въ церкви и слышитъ, какъ дьячки поютъ: «Дѣ-э-э-э-э-ва, дѣва днесь пресуществе-э-э-ннаго»… А у пономаря голосъ-то совсѣмъ захрипъ, должно быть, на кутьѣ вчера изрядно хватилъ водки…
— Кирило! Кирило! — кто-то толкаетъ его въ бокъ.
О, да это Одарка.
— Кирило! Попы пришли! Вставай!..
Кирило встаетъ и первымъ дѣломъ хватается за то мѣсто, по которому сѣкли его въ волости и тутъ-же убѣждается, что это его отъ печки прижгло, да такъ, что, кажется, и пузырь есть. Однако, онъ соскакиваетъ съ печи и крестится, хотя еще не вполнѣ понимаетъ, въ чемъ дѣло, а въ то-же время тихонько спрашиваетъ Одарку:
— Колбасу приготовила? Да гляди, чтобы скоромная была!
И только тогда, когда Одарка вылупила на него глаза, онъ понялъ, что колбасы постной не бываетъ и быть не можетъ, что все это ему примерещилось оттого, что онъ слишкомъ усердно разговѣлся, да въ добавокъ еще выпилъ. Однимъ словомъ, онъ окончательно проснулся и принялъ батюшку и весь причетъ церковный такъ, какъ подобаетъ настоящему хозяину, а когда провожалъ ихъ со двора, то положилъ имъ на повозку колбасу, настоящую скоромную колбасу и кусокъ сала.