Семейка (Потапенко)/ДО

Семейка : Южно-деревенскій очеркъ
авторъ Игнатій Николаевичъ Потапенко

Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 1.

Омелькинъ сонъ

Всю ночь потягивался Омелько, кутаясь въ влажной высокой травѣ. Въ плавняхъ трава зеленѣетъ до поздней осени, и только когда упадетъ первый снѣгъ, она покрывается старческою желтизной, вянетъ и свертывается. А камышъ не боится перваго снѣга и долго еще, пока не ударитъ добрый декабрьскій морозъ, шелеститъ своими длинными зелеными лентами.

Хорошо было-бы крѣпкимъ сномъ встрѣтить утреннюю зарю! Заснулъ-бы Омелько такъ, какъ только можетъ спать здоровый двадцатилѣтній парень, безъ сна промучившійся во всю длинную осеннюю ночь. Утренній холодъ пронизываетъ всѣ его молодые члены; пріятная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу, сладко потягивается онъ и звонко хрустятъ его косточки. Славно, эхъ, какъ славно заснулось-бы! Нельзя. Спитъ еще табунщикъ — онъ-же безусловный повелитель Омельки. Вонъ онъ зарылся въ травѣ и выставилъ къ небу свой толстый прыщеватый носъ, изъ котораго, точно хрюканье цѣлаго стада свиней, раздается храпъ. Дядя Данило любитъ поспать, что и говорить!

Хорошо, чортъ возьми, быть табунщикомъ! жалованье огромное — восемьдесятъ карбованцевъ^[1] въ годъ — это чего-нибудь стоитъ! А работа… Да какая ему работа? Ночью спитъ, какъ какой-нибудь князь, а проснется, такъ только ему и дѣла, что понукать имъ, попыхачемъ^[2]. А онъ, попыхачъ, получаетъ какихъ-то тамъ двадцать рублей, да на каждый день шапку житнихъ сухарей, а по праздникамъ еще селедку. Житье, нечего сказать! А за это ни днемъ, ни ночью не засни, только знай-гоняй по приказанію дяди Данилы… Вотъ и теперь — табунъ разбрелся по пригорку, того и гляди — зайдетъ въ снопы и надѣлаетъ шкоды^[3]. Вставай, Омелько, бѣгай по полю съ огромнымъ батогомъ и сгоняй его въ кучу. А глаза его такъ-вотъ и смыкаются…

Но вмѣсто того, чтобъ встать и заняться табуномъ, Омелько закрылъ глаза и въ ту-же минуту почувствовалъ, что члены его онѣмѣли. До его уха смутно долетало фырканье лошадей да шумъ утренняго вѣтра, случайно ворвавшагося въ гущину камыша, а потомъ и это исчезло, и онъ вдругъ очутился въ совершенно другомъ мірѣ.

Приснилась ему знакомая мѣстность. По высокому, крутому берегу Днѣпра въ безпорядкѣ раскинулись хаты Пузыревыхъ хуторовъ. Вотъ надъ балкой стоитъ красивая, заново обмазанная, хата стараго Пузыря, который первый поселился въ томъ мѣстѣ. Косые лучи вечерняго солнца идутъ мимо всѣхъ хуторянскихъ хатъ и падаютъ на дырявую камышевую крышу строенія, стоящаго поодаль отъ всѣхъ, на высокой кручѣ и, кажется, вотъ-вотъ готоваго всѣми своими жалкими, подпертыми стѣнами низринуться въ Днѣпръ. Это — хата Ѳеклы, его матери. А внизу Днѣпръ шумитъ и пѣнится; мутныя волны его съ трескомъ ударяютъ о крутой каменистый берегъ. На заваленкѣ сидитъ Ѳекла. Э, какъ она постарѣла за три года! Тоненькій носъ крючкомъ, а подбородокъ кверху — вотъ-вотъ сойдутся. Щеки запали, потому что зубовъ нѣтъ, а сама еще храбрится, не горбится. А это кто движется къ хатѣ, съ котомкой за спиной, съ палкой въ правой рукѣ? Да это, кажется, батько^[4]?! Гм!.. Странное дѣло! Какъ-же это онъ, кажись, не шатается, какъ будто и не пьяный? По всѣмъ признакамъ — это его батько^[4]. Тотъ-же небольшой ростъ, та-же общипанная, дырявая чумарка^[5], та-же сивая шапка, которую Омелько помнитъ ровно столько времени, сколько сознаетъ свое существованіе, и также точно она закрываете и брови и уши. Идетъ онъ тихо, слегка прихрамывая и лѣвой рукой придерживаясь за бокъ. «Это ему гдѣ-нибудь ребро переломили!» — думаетъ Омелько. А сѣдая борода подросла значительно, видно, батько^[4] не брился съ полгода; и носъ уже не красный, а почти черный, — видно, батько^[4] здорово трескалъ водку гдѣ-нибудь на рыбальствѣ!.. Рѣшительно, по всѣмъ признакамъ — это его батько^[4]! А вотъ погоди, ежели онъ подойдетъ къ заваленкѣ и начнетъ бить мамку, тогда уже ясное дѣло… Однако онъ подошелъ къ заваленкѣ, сѣлъ и даже руки не поднялъ, чтобъ ударить мамку… Разговариваетъ… Тьфу ты пропасть!.. какъ-же это такъ? Батько^[4] по всѣмъ статьямъ, а между тѣмъ не пьяный и не бьетъ мамку!.. Нѣтъ, тутъ что-то не такъ. А вотъ изъ воротъ выходитъ дѣвка, маленькая такая, чуть побольше аршина ростомъ — да у нихъ всѣ въ роду маленькіе и онъ-то самъ мало чѣмъ больше — ну это уже сейчасъ можно узнать, кто такая. Это Оксана, сестра его. И чего это она сѣла поодаль и отвернулась отъ матери?.. Да вотъ, наконецъ, и онъ, Омелько, сидитъ рядомъ съ нею!.. Вотъ такъ чудо! Когда это было, чтобы вся семья ихъ собралась дома? Никогда этого не бывало, а теперь вся какъ есть при мѣстѣ… А что-же они ѣсть будутъ? Дома вѣдь ни рожна не водится. Дивится Омелько такому чуду, анъ глядь, по большой хуторянской дорогѣ идетъ попъ въ скуфьѣ и съ палкой… Вотъ ужь попа тутъ не слѣдовало-бы! Это ужь навѣрняка быть бѣдѣ! У Омельки дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. И зачѣмъ тутъ попъ? Кажись, все такъ хорошо устроилось, и вдругъ онъ прилѣзъ… Навѣрное — или батько^[4] умретъ, или хата развалится… Ужь это даромъ не пройдетъ. Хотя-бы еще попъ съ крестомъ, а то съ палкой, въ скуфьѣ… О, это совсѣмъ не къ добру… «Ахъ, ты байстрюкъ растреклятый! Ты это что-же надѣлалъ?» — вдругъ закричалъ попъ отчаяннымъ голосомъ, совершенно такъ, какъ будто-бы это былъ не голосъ, а громъ, и со всего размаха хватилъ его палкой въ бокъ. Мурашки пробѣжали по тѣлу Омельки отъ этого удара, и онъ проснулся весь облитый потомъ. А кричалъ-то это не попъ: дядя Данило во весь свой гигантскій ростъ стоялъ передъ нимъ и изо всей мочи толкалъ его въ бокъ каблукомъ своего огромнаго сапога. Дядя Данило былъ высокъ и тонокъ. У него было смуглое лицо съ маленькими угольными глазами и бѣлые, какъ молоко, зубы. Онъ происходилъ изъ цыганъ и не такъ давно еще кочевалъ съ своимъ шатромъ по степямъ, а потомъ почувствовалъ склонность къ осѣдлости, втерся въ сельское общество, женился на вдовѣ-крестьянкѣ, но за нимъ на вѣки вѣчные осталось прозваніе «цыгана» и это прозваніе навсегда перейдетъ къ его потомкамъ.

— Что-же это ты надѣлалъ, байстрюкъ растреклятый? — повторялъ дядя Данило безсчетное число разъ.

Омелько схватился, какъ ужаленный. «Байстрюкъ!.. Гм!..» Это для него было самое обидное слово изъ всѣхъ ругательныхъ. Оно намекало на то стародавнее обстоятельство, что Омелько былъ рожденъ своей матерью еще тогда, когда она была дѣвицей. Увы! это была правда. Такого-же точно происхожденія была и сестра его Оксана, и только послѣ рожденія Оксаны батько^[4] его женился на Ѳеклѣ.

Что-же, однако, онъ надѣлалъ? Солнце поднялось уже высоко. Передъ нимъ разстилалась широкая, безконечная нива съ желтѣющими корнями скошеннаго хлѣба. Табунъ разползся по всей помѣщичьей нивѣ, кони хозяйничали въ копнахъ поздней пшеницы, которую еще не успѣли свезти. Да, дѣйствительно, онъ кое-что надѣлалъ. Но что-же онъ могъ подѣлать, когда глаза противъ его воли закрылись и сладкій сонъ незамѣтно охватилъ его? Нужно-же и ему, попыхачу, спать когда-нибудь! При томъ, вѣдь онъ не собака какая-нибудь, чтобы его толкали въ бокъ каблуками, такъ что у него до сихъ поръ печенка болитъ. Наконецъ, чего это дядя Данило постоянно допекаетъ его этимъ «проклятымъ байстрюкомъ»?..

И Омельку вдругъ обуяло упорство, да такое упорство, какое можетъ обуять только кровнаго хохла и какого Омелько еще никогда не испытывалъ. «Чортъ съ нимъ, съ его табуномъ, съ его жалованьемъ, съ сухарями, съ селедкой!» — рѣшилъ онъ.

— Что-жь ты молчишь и чухаешься? не видишь, что-ли? — приставалъ Данило, указывая на поляну, гдѣ хозяйничалъ табунъ.

— Вижу, — равнодушно отвѣчалъ Омелько.

— Ну чего-жь стоишь? Бери батогъ!.. Живо!

— А ты не дерись и не ругайся! — промолвилъ Омелько вмѣсто того, чтобъ кинуться къ батогу и бѣжать на поляну.

Дядя Данило опѣшилъ. А Омелько, котораго теперь уже окончательно разобрало упорство, взялъ да и опустился на траву и преспокойно усѣлся. Данило до того изумился, что даже и не подумалъ вновь толкнуть его каблукомъ.

— Ну, ладно-же! — промолвилъ онъ, — я и самъ загоню! Да только тебѣ не сдобровать!

Онъ схватилъ кнутъ и пошелъ самолично сгонять лошадей. А Омелько сидѣлъ на травѣ и вслѣдъ ему дерзко улыбался.

Его охватило такое пріятное чувство, какого онъ еще никогда въ жизни не испытывалъ. Онъ съ наслажденіемъ смотрѣлъ на плоды своего неповиновенія. Первый разъ въ жизни онъ «взялъ свою волю», и какъ это пріятно, онъ и изъяснить не можетъ. Вотъ лежитъ его котомка, а тутъ-же рядомъ — палка. Кнутъ — помѣщичій, его придется оставить, а жаль, онъ такъ любилъ ходить съ кнутомъ и хлестать имъ въ воздухѣ. Этотъ рѣзкій звукъ веселитъ его сердце. Въ котомкѣ еще осталось десятка два сухарей. Что-же? Больше, кажется, сидѣть нечего. Жалованья ему слѣдуетъ тамъ что-то около полтины, да наплевать, все одно — не дадутъ. А вотъ что: нужно дождаться дяди Данилы и попрощаться съ нимъ. Все-жь таки вмѣстѣ цѣлый годъ провели въ полѣ. Жаль ему лошадей — онъ былъ большой любитель лошадей и знатокъ ихнихъ немощей (едва-ли даже самъ дядя Данило съумѣлъ-бы такъ искусно пустить кровь лошади, какъ онъ!) Ну, да что! Бредихинскій управляющій давно уже заманиваетъ его къ себѣ. Да только тамъ ужь онъ ни за что не наймется въ попыхачи, а прямо въ табунщики. Хоть даромъ, за одни сухари, лишь-бы быть табунщикомъ, лишь-бы его воля была. А вотъ кстати и Данило подошелъ.

— Прощайте, дядя Данило!

— А что? Уже мандровать^[6] собрался? — насмѣшливо промолвилъ дядя Данило. — Значитъ, по батьку^[4] пошелъ. Тотъ весь вѣкъ свой шляется, ни на одномъ мѣстѣ не усидитъ!..

— А хоть-бы и по батьку^[4]?! Да чортъ съ вами, съ вашимъ мѣстомъ! — хватилъ Омелько, убѣдившись, что съ Даниломъ нельзя проститься мирно. — Кажется, я никому ничего не долженъ!?

— Проваливай! На твое мѣсто десятокъ найдемъ! — привѣтствовалъ его Данило.

Дѣйствительно, должность Омельки считалась завидной и на его мѣсто было пропасть охотниковъ.

Взвалилъ Омелько котомку на плечи, взялъ палку и побрелъ большой дорогой. Потомъ онъ спохватился и завернулъ въ сторону, гдѣ пасся его любимый гнѣдой конь — «Васька».

— Васька, Васька! — кликнулъ онъ коня, подошелъ къ нему, потрепалъ его по спинѣ и любезно поцѣловалъ его прямо въ морду. — Прощай, братъ! — нѣжно промолвилъ онъ и пустился въ путь.

Языкъ любви

Въ это время дулъ свѣжій осенній вѣтеръ. Онъ то и дѣло сдувалъ съ головы нашего путешественника шляпу, сплетенную его собственными руками изъ житней соломы. Огромныя поля этой шляпы пугали попадавшихся навстрѣчу воронъ. Шляпа была далеко не по сезону, но Омелько отъ этого нисколько не унывалъ. Его смѣшило одно странное обстоятельство. Когда онъ перекладывалъ свою котомку съ одного плеча на другое, то непремѣнно минуты двѣ держалъ ее передъ глазами и читалъ по-складамъ то, что было на ней написано (онъ научился грамотѣ еще въ дѣтствѣ, когда находился у попа, въ качествѣ камердинера маленькаго поповича). Тамъ была слѣдующая надпись, сверху: «цѣнная», а пониже: «посылка на 125 рублей серебромъ», дальше обозначался адрессатъ, но Омелько замазалъ его дегтемъ, такъ какъ адрессатомъ былъ, конечно, не онъ. Богъ знаетъ, гдѣ и при какихъ обстоятельствахъ нашелъ онъ этотъ, выброшенный кѣмъ-то, кусокъ холста со слѣдами сюргучныхъ печатей и сдѣлалъ себѣ изъ него котомку, выставивъ напоказъ крупную цифру. Съ его стороны это была горчайшая иронія, такъ какъ цифра эта красовалась рядомъ съ огромной заплатой на его чумаркѣ, а на ногахъ не было даже постоловъ^[7]. Но такое сопоставленіе тѣшило его душу.

Онъ былъ очень веселъ. Еслибъ его спросили, что заставило его покинуть табунъ, то онъ, конечно, не нашелъ-бы другаго отвѣта, какъ: «чортъ съ ними, съ ихнимъ мѣстомъ, съ сухарями и селедкой!» При этомъ, можетъ быть, пожаловался-бы на жестокость дяди Данилы. Но это было-бы не совсѣмъ искренно. Дядя Данило и прежде имѣлъ большіе сапоги съ твердыми каблуками и всегда дѣлалъ изъ нихъ должное употребленіе. Нѣтъ, а всему виною здѣсь былъ чудный сонъ, который приснился Омелькѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, развѣ это была не трогательная картина!? Вся родня его собралась дома, и при этомъ батько^[4] сидѣлъ смирно, былъ трезвъ и никого не билъ. На яву, по крайней мѣрѣ, онъ никогда не видѣлъ подобной картины. Вся семья его вѣчно была въ разбродѣ. Батько^[4] гдѣ-нибудь на рыболовствѣ, сестра — въ людяхъ, въ услуженіи, онъ — попыхачемъ у дяди Данилы, мать гдѣ-нибудь кухаркой въ городѣ… И онъ былъ тронутъ этой небывалой картиной, сердце его, это черствое сердце, не привыкшее къ нѣжнымъ ощущеніямъ, забилось сильнѣе и запросило родственнаго свиданія.

Онъ уже прошелъ верстъ семь, когда передъ нимъ раскинулся широкій ставокъ, а надъ ставкомъ — большое село Вишневое. Все село издали казалось огромнымъ вишневымъ садомъ, за деревьями почти не видно было хатъ; только острая верхушка церковной колокольни съ большимъ крестомъ на концѣ, да деревянные кресты расположеннаго въ отдаленіи кладбища свидѣтельствовали о томъ, что здѣсь живутъ и умираютъ люди. Омелько отправился къ ставку попить воды, потому-что у него послѣ сухарей першило въ горлѣ. На берегу ставка съ коромысломъ на плечахъ стояла дѣвка, въ которой Омелько, несмотря на то, что видѣлъ только ея затылокъ, узналъ свою землячку — Одарку. Одарка стояла лицомъ къ ставку, съ подтыканной юбкой и полунагнувшись къ водѣ; Омелько имѣлъ полную возможность незамѣтно подкрасться къ ней. Онъ тихонько подошелъ къ ней и изрядно хватилъ ее ладонью по спинѣ. Это, по его мнѣнію, была самая изысканная форма привѣтствія. Одарка взвизгнула.

— Скаженный^[8]!.. Омелько! — вскрикнула она, обернувшись, — откуда это тебя чортъ принесъ?

Послѣ этого вопроса было ясно, что Одарка очень обрадовалась Омелькѣ. Это, какъ нельзя лучше, выражало ея ясное, здоровое и красное, какъ пучекъ молодой калины, лицо.

— Меня-то? А ты спроси его, этого самаго чорта, зачѣмъ онъ меня по землѣ носитъ? Табунъ пасъ, да видишь, бросилъ. Вотъ и все. Нѣтъ, ты скажи лучше, какая нечистая сила тебя принесла сюда съ хуторовъ!?.

— А видишь, я думала, что ты тамъ зимовать будешь, вотъ и ушла оттуда, чтобъ не видѣть твоей корявой рожи! Ха, ха, ха, ха!..

Понимать это слѣдовало такъ, что Одарка находитъ Омельку довольно красивымъ парнемъ и въ этомъ смыслѣ сказала ему комплиментъ. Разумѣется, Омелько не могъ остаться въ долгу, поэтому немедленно отвѣтилъ:

— Напрасно, дѣвка, опасалась! Развѣ не знаешь, что я, какъ повстрѣчаю твою свиную морду, всегда отворачиваюсь… Хо, хо, хо-о! А скажи-ка, Одарка, что моя сестра — Оксана подѣлываетъ?..

— Оксана?.. Гм!.. я что-то давно не видала ее! Она служитъ у пана управляющаго, да что-то уже недѣли съ двѣ не показывается!.. А ты сходи, провѣдай; можетъ, заболѣла!?

— Да затѣмъ и пришелъ!..

И Омелько, нагнувшись, сталъ черпать воду своей соломенной шляпой. Одарка, разумѣется, воспользовалась случаемъ толкнуть его такъ, что онъ едва не полетѣлъ въ ставокъ.

— Оглашенная!!! — крикнулъ ей Омелько. — А знаешь, Одарка, когда-бы мнѣ давали тысячу рублей, то я, ей-Богу, не женился-бы на такой вѣдьмѣ, какъ ты!..

Это съ его стороны было косвенное предложеніе вступить съ нимъ въ законное сожительство.

— А ты думаешь, я пошла-бы за такого чертополоха? Ха, ха! Да еслибъ мнѣ пообѣщали, что я царицей сдѣлаюсь, а ей-Богу-же, и тогда поднесла-бы тебѣ гарбузъ^[9]!..

Послѣ этого Омелько могъ уже не сомнѣваться, что предложеніе его будетъ принято.

— Желалъ-бы я видѣть того дурака, котораго чортъ окрутитъ съ тобой!..

При этомъ Омелько очень ловко преподнесъ ей тяжеловѣсный ударъ въ спину и прибавилъ:

— Прощай, Одарка!

Въ это время на него вылилось цѣлое ведро воды, а вслѣдъ ему послышались слова:

— Прощай, чтобъ тебѣ споткнуться на первомъ камнѣ! ха, ха, ха, ха! — и звонкій хохотъ Одарки провожалъ его чуть не до самаго дома управляющаго, куда онъ направился, чтобъ навести справки объ Оксанѣ.

Разговоръ этотъ привелъ Омельку къ важному рѣшенію. Какъ придетъ зима, онъ непремѣнно женится на Одаркѣ. Дѣвка она славная, здоровая, работящая и главное — расположена къ нему. Не даромъ-же она вылила на него цѣлое ведро воды. И свадьба Омельки съ Одаркой почти была рѣшена въ этотъ моментъ. Какъ-бы только наняться къ бредихинскому управляющему? «Что-жь! — думалъ Омелько, — у нея ничего нѣтъ и у меня тоже!» и это было самимъ крѣпкимъ доводомъ въ пользу женитьбы.

На широкомъ дворѣ управляющаго Омелько встрѣтилъ человѣкъ пять рабочихъ, повидимому — изъ полтавцевъ. Онъ спросилъ у нихъ про Оксану.

— Оксана? ха, ха, ха, ха! А тебѣ на что Оксана? Опоздалъ, парень, опоздалъ! ха, ха, ха, ха! — и рабочіе неистово хохотали, а Омелько ничего не понималъ.

— Оксана — моя сестра, — пояснилъ онъ, видя, что онѣ подозрѣваютъ что-то не доброе.

— А! Она — твоя сестра! Такъ ты спроси-ка вотъ у самаго пана управляющаго! Вонъ онъ переваливается!

Омелькѣ указали толстаго пана съ заспаннымъ лицомъ. Онъ подошелъ къ пану и смиренно снялъ шляпу.

— Можно-ли мнѣ спросить у васъ, панъ, про мою сестру — Оксану? — несмѣло проговорилъ онъ и поклонился. — Она у васъ тутъ служитъ, а я хотѣлъ-бы повидаться съ нею!

— Что такое? Оксана? — и панъ разсмѣялся. — У насъ нѣтъ твоей Оксаны! Ищи ее въ другомъ мѣстѣ!..

— Какъ нѣтъ Оксаны? А гдѣ-же я буду искать ее?..

— Ха, ха! А ты знаешь, что такое — твоя Оксана? — продолжалъ смѣяться панъ, и отъ этого смѣха у Омельки сердце похолодѣло.

— Какъ-же мнѣ не знать, что такое Оксана, когда она сестрой мнѣ приходится? — отвѣчалъ онъ. — Оксана дѣвка рабочая, честная…

— Честная? — спросилъ управляющій, — а я тебѣ скажу, что она — шкура…

И тутъ онъ прибавилъ еще такое слово, отъ котораго у Омельки кровь ударила въ голову.

— Какъ-же это можно, панъ?.. Чтобы Оксана?..

— Да, да, да! А мы, знаешь, этакихъ не держимъ!.. Ищи ее въ другомъ мѣстѣ!..

И панъ удалился въ хату, а Омелько стоялъ, точно пригвожденный къ землѣ. Ноги его отказывались двигаться; ему казалось, что въ головѣ его и въ сердцѣ и во всемъ его тѣлѣ произошло что-то страшное, все перевернулось вверхъ дномъ… А рабочіе смѣялись еще звонче, еще безжалостнѣй, поминая имя Оксаны и приставляя къ этому имени такія слова, отъ которыхъ у Омельки стыла кровь въ жилахъ.

— Такъ вотъ какъ Оксана? — вслухъ промолвилъ Омелько, — не можетъ-же быть, чтобы всѣ они врали! — сдѣлавъ усиліе, онъ побрелъ по большой дорогѣ.

Ясное дѣло — все это произошло оттого, что ему приснился попъ. Что-жь теперь? Положимъ, онъ теперь пойдетъ на рыбный заводъ, гдѣ, какъ ему извѣстно, батько^[4] его нанялся въ рыбалки. Но вѣдь онъ почти увѣренъ, что батька^[4] уже нѣтъ на свѣтѣ. Ужь ежели сонъ началъ сбываться (а сны, говорятъ, всегда наоборотъ сбываются), такъ и пойдетъ одно за другимъ: Оксана опозорена, батько^[4] умеръ, матери ногу сломали, хата развалилась, ему кто-нибудь въ дорогѣ шею свернетъ, либо Одарка выйдетъ за другого… Ужь это такъ. Попъ даромъ не приснится, да еще съ палкой и какой огромной палкой!.. Тѣмъ не менѣе Омелько пошелъ на заводъ. Ну, если ужь батько^[4] дѣйствительно умеръ, то по крайности онъ постоитъ и перекрестится надъ его могилой.

Рыбный заводъ находился верстахъ въ пяти отъ села Вишневаго. Съ высокой кручи шелъ извилистый спускъ, внизу разстилался цѣлый лѣсъ зеленаго камыша, а въ камышѣ, надъ узенькой рѣчкой, торчали двѣ ободранный хаты, которыхъ никто никогда не мазалъ и не чистилъ, такъ какъ здѣсь не было ни одной бабы. По берегу рѣченки сушился «неводъ» и въ разныхъ мѣстахъ кучами валялись остатки старыхъ сѣтей, нитки для плетенія новыхъ, огромные «сапе́ты»^[10] и разная рыбальская справа^[11]. Въ воздухѣ носился запахъ вяленой рыбы. Рѣченка впадала въ Днѣпръ, куда рыбалки отправлялись на дубкахъ, съ которыхъ забрасывали сѣти.

Было уже подъ вечеръ. На полянѣ кружкомъ размѣстились человѣкъ тридцать рыбалокъ, передъ ними стояли миски съ мочеными въ водѣ сухарями, у каждаго въ рукѣ была селедка. Такъ уже водится, что рыбалки, постоянно имѣющіе дѣло съ свѣжей рыбой, почти никогда не ѣдятъ ее; всю добычу спѣшатъ они запродать въ городъ, а сами питаются чѣмъ попало, преимущественно селедкой. Омелько почтительно поклонился. Здѣсь у него довольно было земляковъ и знакомыхъ. Онъ обвелъ глазами весь кругъ. «Такъ и есть! Батька^[4] не видно! я такъ и зналъ!» — чуть не вслухъ подумалъ онъ.

— А батька^[4] моего что-то не видно! — обратился онъ къ рыбалкамъ.

— Э-ге-ге! Твой батько^[4]!.. Да развѣ ты не знаешь своего батька^[4]?.. — отвѣчали ему рыбалки, — онъ какъ получилъ свою первую долю, да какъ закатилъ пьянствовать, такъ только его и видѣли!.. Помандровалъ!..

Не смотря на такую печальную вѣсть, Омелько вздохнулъ свободнѣй. «Ну, слава Богу! Все-таки батько не умеръ!»

— А я думалъ, что его уже на свѣтѣ нѣтъ! — сказалъ онъ.

— Ого-го-го! Твоего-то батька^[4]! Да онъ такой, что его никакой палкой не добьешь! Живучій, какъ чортъ!.. Да ты, парень, присаживайся, да повече́ряй съ нами!..

Омелько не отказался, потому что здорово былъ голоденъ. Тутъ ему поразсказали чудесъ про его батька^[4]. Одинъ разъ онъ, пьяный, свалился въ воду и пошелъ ко дну. Едва вытащили его неводомъ; думали, что околѣетъ, нѣтъ — откачали. Другой разъ, когда онъ напохмѣльи сидѣлъ на мостикѣ, свѣсивъ ноги въ воду, огромный сомъ схватилъ его за ногу и чуть не стащилъ въ воду… Словомъ, батько^[4] его имѣлъ за собою столько разныхъ исторій, что ихъ хватило на цѣлый вечеръ. Послѣ ужина Омелько завалился спать въ камышѣ, рѣшивъ — чуть свѣтъ идти на Пузыревы хутора. Тамъ онъ, должно быть, найдетъ мать и отъ нея узнаетъ и про Оксану и про батька^[4].

Дочкинъ гостинецъ

Полный мѣсяцъ взошелъ надъ Днѣпромъ и бросилъ свои лучи на крутой берегъ, гдѣ раскинулись хаты Пузыревыхъ хуторовъ. Освѣтилъ онъ и полуразвалившееся жилище Ѳеклы. Стояла тихая ночь. Воздухъ былъ пропитанъ влагой, которая въ видѣ миніатюрныхъ крупинокъ росы садилась на стекла маленькихъ неуклюжихъ оконъ. Ѳекла сидѣла на заваленкѣ; у нея былъ грустный видъ. Да, пришло время серьезно подумать о зимѣ. На дворѣ стоитъ глубокая осень; положимъ, выпадаютъ еще теплыя ночи, когда можно сидѣть въ нетопленной хатѣ. Но уже не за горами морозъ, а у нея на току нѣтъ ни одной камышенки для топлива, да и отъ самаго тока оставалось только мѣсто, поросшее бурьяномъ. Вѣдь вотъ какая судьба! Вся родня оставила ее, старуху, одну помирать съ голоду да съ холоду. И ни объ комъ ни слуху, ни духу! Оксану она не видала уже больше года; Омелько — тотъ уже года три не показывается, а мужъ хоть и является каждую зиму, да толку отъ этого мало. Является онъ уже тогда, когда пропьетъ весь свой заработокъ, и заваливается на печку. Лишній ротъ, да и только, да еще такой ротъ, что не любитъ сухой ѣды, любитъ смачивать ее водкой… А чуть выпьетъ хоть самую малость, бушуетъ, дерется — что подѣлаешь? Не выгнать-же вонъ его, своего законнаго мужа!

А было время!.. Эхъ, если-бы къ ней вернулась прежняя сила! пошла-бы она къ вишневскому попу и нанялась-бы къ нему въ кухарки. Она вѣдь отличная кухарка, не уступитъ ученому повару. А у попа ѣда отличная, и теплая хата, и добрая одежда. Она жила у него лѣтъ десять, еще когда молодой была, въ годы своего дѣвичества. А Нычипоръ служилъ кучеромъ у того-же попа. Славный парень былъ Нычипоръ! Работящій, веселый и такіе у него были усы!.. Усами-то больше всего онъ и побѣдилъ ея сердце. Она и сдалась. Извѣстно, дѣвка молодая, глупая, а сердце у нея было горячее, «щирое»^[12], а кровь въ жилахъ такъ и клокотала, какъ смола въ раскаленномъ котлѣ. Опозорила Ѳекла свой честный родъ и родила «байстрюка» — Омельку, а тамъ ужь и дальше пошло, за Омелькой явилась Оксана. Тогда уже батюшка повелъ ихъ въ церковь и обвѣнчалъ. Да скоро прошли хорошія времена. Поселились они на хуторѣ, вотъ и эту самую хату собственными руками построили, да хозяйство не пошло имъ въ руку. Волы — батюшка подарилъ имъ пару быковъ въ день свадьбы — подохли (у всѣхъ тогда падежъ былъ!); хлѣбъ не родилъ, съ каждымъ годомъ хуже, Нычипоръ сталъ съ горя захлебываться водкой, а она за нимъ, да такъ вмѣстѣ и пропили свое скудное хозяйство. Съ горя!.. Остались пустыя стѣны, да и тѣ вотъ-вотъ обвалятся. Пробовала она послѣ этого кухарить по чужимъ людямъ, да гдѣ тамъ! Поживетъ мѣсяца два, а тамъ вдругъ подступитъ къ сердцу тоска, да такая, что грудь разламывается, ну, и не выдержитъ, запьетъ и броситъ все. А Нычипоръ тоже самое. И какъ-то такъ всегда выходило, что въ это время они всегда сходились и вмѣстѣ пьянствовали, видно — самъ дьяволъ сводилъ ихъ. Въ концѣ-концовъ Нычипоръ допивался до свирѣпости и приколачивалъ ее до полусмерти. А дѣти росли гдѣ-то по чужимъ людямъ, да должно быть, проклинали ихъ… Да, вѣрно, отъ этихъ самыхъ проклятій и не везло имъ, и хозяйство пошло прахомъ.

И холодно, мрачно было на сердцѣ у старой Ѳеклы. Просило это сердце, чтобы какая-нибудь добрая, любящая душа на старости лѣтъ пригрѣла его.

А мѣсяцъ подымался все выше, и вотъ онъ стоитъ почти надъ самой хатой Ѳеклы и во всемъ своемъ блескѣ отражается въ тихой, задумчивой глубинѣ Днѣпра. На хуторѣ тихо. Давно уже все живое завалилось спать; не слышно ни пѣсенъ молодежи, ни лая собакъ. Шагахъ въ тридцати, на большой «улицѣ», промелькнула тѣнь. Отчего это у Ѳеклы забилось сердце? Мало-ли тѣней мелькаетъ въ ночное время?! Можетъ, собака пробирается въ чужой дворъ, ища любовныхъ ощущеній; а можетъ быть и то, что какой-нибудь парень тайкомъ шагаетъ въ днѣпровскіе камыши, а въ тѣхъ камышахъ какая-нибудь шальная дѣвка назначила ему свиданіе, а изъ этого выйдетъ великій грѣхъ… А тѣнь, кажется, повернула къ Ѳеклиной хатѣ, и вотъ это уже не тѣнь, а человѣческая фигура, вся освѣщаемая лучами мѣсяца. Да кто-же это такой, едва переступая съ ноги на ногу, идетъ прямо къ ней? О, Господи! Это привидѣніе! Это нечистая сила! А можетъ быть, это — смерть пришла за ея грѣшной душой!.. Ѳекла трижды перекрестилась.

— Мамко! — раздался надъ нею слабый голосъ женщины, и такой знакомый, такой дорогой голосъ.

— Оксана! — произнесла Ѳекла и сдѣлала радостное движеніе, но потомъ вдругъ попятилась назадъ и слово застыло на ея губахъ.

— Что-жь, мамко! У меня ноги подкашиваются!.. — говорила Оксана тѣмъ-же слабымъ, усталымъ голосомъ.

— А, такъ вотъ съ чѣмъ пришла ты утѣшить свою старую мать! Вотъ какой гостинецъ, собачья дочь, ты принесла ей! Байстрюка выслужила въ чужихъ людяхъ! Позоръ притащила въ материну хату?.. — говорила оскорбленная Ѳекла.

— Мамко! Что тутъ уже корить?! Принимайте, а не то выбросьте на улицу, а то велите кинуться въ Днѣпръ… Мнѣ все одно!..

— Да, да! И выброшу! Выброшу на улицу!.. Ты думаешь — нѣтъ? Пожалѣю? Какъ-же, какъ-же! А ты пожалѣла старую мать? А ты не опозорила ее, нѣтъ? Ступай, кидайся въ воду! Думаешь запла́чу?..

Но это были одни только жестокія слова и при томъ произносимыя тихо, въ полголоса, чтобъ никто изъ сосѣдей не услышалъ. Говоря эти слова, Ѳекла схватила дочку за талію и бережно вела ее въ хату. Она чуть не несла ее на своихъ рукахъ, боясь, что та оступится и упадетъ. А жестокія слова въ то-же время потокомъ лились изъ ея устъ. Когда они пришли въ хату, Ѳекла уложила дочку на печь, кровати не было. Хата была почти пуста. Старый дубовый столъ, да длинная скамья у стѣны — составляли всю мебель. Здѣсь началась расправа. Если-бы въ комнатѣ незримо присутствовали два человѣка, изъ которыхъ одинъ только слышалъ слова, произносимыя Ѳеклой, а другой только видѣлъ то, что она дѣлала, то первый счелъ-бы ее самымъ ужаснымъ, безчеловѣчнымъ звѣремъ, а другой призналъ-бы, что у нея безконечно доброе сердце. Слова были ужасны. Да, этого позора она никогда не проститъ Оксанѣ! Она готова задавить ее собственными руками, она сейчасъ созоветъ весь хуторъ, чтобъ всѣ видѣли, какъ родная дочь опозорила ее, старуху, всѣми забытую. Она выброситъ ее на холодъ, на морозъ, пусть она вмѣстѣ съ своимъ приплодомъ околѣваетъ тамъ, какъ старая, никому не нужная собака. Она… О, она этого не проститъ. Нѣтъ, никогда!..

И въ это время она снимала съ себя дырявый платокъ и окутывала имъ Оксану; собирала все оставшееся непропитымъ тряпье и мостила подъ голову дочкѣ, чтобъ ей было повыше, поудобнѣе; въ это время она незамѣтно прикасалась своими старческими губами къ ея горячему лбу и цѣловала этотъ дорогой лобъ и цѣловала такъ, чтобъ дочка не замѣтила.

— Чье? Говори, чье, собачья дочка? — въ то-же время наступала она.

— Что ужь тутъ спрашивать, мамко?.. Мое — вотъ и все!.. — стонала Оксана и начала тихо повѣствовать, какъ она добралась до матери; какъ ее выгнали отъ управляющаго, какъ всѣ издѣвались надъ ней и обливали ее помоями, какъ она изнемогала и чуть не грохнулась о землю на дорогѣ и какъ она страдала и страдаетъ въ этотъ моментъ.

А въ хатѣ не оказалось ни свѣчного огарка, ни «каганца». Вотъ до чего дожилась Ѳекла! Ничего, мѣсяцъ глядитъ прямо въ окно, его лучъ замѣнитъ свѣчу…

Ѳекла вышла изъ хаты. Нужно было кое-что приготовить. Она собрала во дворѣ десятокъ щепокъ и растопила «кабыцю»^[13] въ сѣняхъ. Нужно было нагрѣть воду, и она принялась выдергивать изъ крыши остатки камыша. Здѣсь она дала волю словамъ. Нѣтъ, нѣтъ, рѣшительно не слѣдовало принимать Оксану. Пусть-бы попробовала родить среди дороги, тогда другой разъ уже этого не сдѣлала-бы… Да это уже, видно, родъ такой проклятый! Дочка пошла въ мамку. Яблоко отъ дерева не далеко падаетъ!.. Идите, добрые люди, полюбуйтесь, какой гостинецъ дочка принесла старой Ѳеклѣ! Завтра весь хуторъ будетъ трубить объ этомъ.

Всю ночь Ѳеклина хата наполнялась тихими стонами. Оксана выносила невыразимыя муки. Когда-же на небѣ показалась блѣдная заря и звѣзды стали погасать, а въ воздухѣ повѣяло утреннимъ холодомъ, — стенанія стихли, и Ѳекла — измученная, истерзанная — выбѣжала изъ хаты и стала креститься на востокъ.

— Слава тебѣ, Господи! Слава тебѣ, Господи! — молилась она вслухъ. — Все кончилось и, кажись, благополучно!.. Слава тебѣ, Создателю!

— Что кончилось? Что ты тамъ лепечешь, старая? Или ты уже съ ума спятила?! — раздался хриплый голосъ мужчины.

Ѳекла всплеснула руками.

— Вотъ такъ ночку Господь Богъ послалъ! Нечего сказать! слетаются коршуны на мою шею!.. Откуда ты взялся, Нычипоръ?

Нычипоръ давно уже сидѣлъ на заваленкѣ и дремалъ. У него былъ до такой степени ободранный видъ, что онъ походилъ на нищаго. Подъ правымъ глазомъ красовался огромнѣйшій синякъ.

— Ахъ ты, старый пьяница! — укоризненно качала головой Ѳекла. — Только и знаешь, что пропивать трудовую копѣйку, а не знаешь, что дома дѣлается!..

— А чему тутъ дѣлаться?..

— Чему? А вотъ дочка байстрюка привела! Слыхалъ? Да тебѣ, какъ погляжу, и это ничего!..

— Привела?.. Гм!.. Ну, коли привела такъ не задавить-же его!.. А нѣтъ-ли у тебя, Ѳекла, холодной водицы испить? страсть какая жажда!..

— А, чтобы вы всѣ подохли, растреклятые! — съ сердцемъ промолвила Ѳекла и пошла въ сѣни — достать воды своему печальному сожителю.

А изъ хаты доносился жалобный пискъ только что появившейся на свѣтъ живой контрабанды.

— Ишь ты! Пищитъ! — промолвилъ Нычипоръ, и съ удовольствіемъ пропустилъ кружку воды. — Должно быть, будетъ здоровенный парень… и пьяница!.. Хе! Внукъ! — и онъ широко осклабился, почувствовавъ себя счастливымъ дѣдомъ.

Родины

— Тише ты поворачивайся, старый хрѣнъ! Пускай оно заснетъ! — шопотомъ обращалась Ѳекла къ своему супругу, сидѣвшему на лавкѣ за пустымъ столомъ.

«Оно», завернутое въ остатки старой Ѳеклиной сорочки, лежало на землѣ и дѣйствительно спало. Съ виду «оно» обѣщало въ будущемъ здоровеннаго парня. Красное лицо, рѣзкій, задорный голосъ и энергическія движенія рученками — говорили о здоровьи. Только ужь больно миніатюрно было это юное существо, явившееся на свѣтъ Божій при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца и съ первой-же минуты попавшее въ нищенскія лохмотья. Но въ этомъ никто не видѣлъ ничего удивительнаго. Вся ихъ фамилія отличалась малорослостью.

Оксана проснулась и спрашивала, кто еще, кромѣ матери, сидитъ въ хатѣ, и осталась очень довольна, когда ей сказали, что это — батько^[4]. Все-таки ея незаконный первенецъ родился не гдѣ-нибудь на чужбинѣ, гдѣ, можетъ быть, какая-нибудь сострадательная баба пустила-бы ее въ хату изъ милости, а въ родной избѣ, у батька^[4] и матери. Сознавала это и Ѳекла и чувствовала по этому поводу нѣкоторую гордость. Вѣдь вотъ-же, кажется, судьба всего лишила ихъ: и хозяйства, и семейнаго счастья, и чести; а между тѣмъ — съумѣла-же она безъ посторонней помощи пріютить у себя преступную дочку и собственноручно «принять» внука.

Уже и солнце поднялось надъ Пузыревымъ хуторомъ и люди давно принялись за работу, когда Омелько подошелъ къ Ѳеклиной хатѣ. «Что-то тихо и никого не видать!.. Должно быть, мамка пошла куда-нибудь на поденщину!» — подумалъ Омелько и заглянулъ въ грязное стекло окна.

— Что за притча! И батько^[4] здѣсь! И мамка съ чѣмъ-то тамъ возится! Вотъ тебѣ и сонъ! Только Оксаны нѣтъ!.. Видно, они и не знаютъ, что съ ней приключилось!..

И онъ вошелъ въ хату.

— Ш-ш!.. — встрѣтила его Ѳекла. — Тише ты поворачивайся! Вотъ денекъ выпалъ! какъ-будто они сговорились!.. Ха! На родины сходятся!

— На родины? Развѣ Оксана?.. Ишь-ты какой! А! Ай-да Оксана! молодецъ дѣвка!..

Омелько остановилъ свои взоры на племянникѣ.

— Когда?

— Сегодня ночью!.. А ты чего прибрелъ?..

— Бросилъ… невыгодно!.. Пойду служить къ Бредихину!.. Звали туда!.. — разсѣянно отвѣчалъ Омелько, усердно разсматривая новорожденнаго.

— Ну, и батько-жь^[4]! Нечего сказать! — промолвилъ онъ, глядя на Нычипора и разсматривая его лохмотья и синякъ, — доходился!..

— А что? — безучастно спросилъ Нычипоръ.

— Да былъ я на заводѣ, такъ мнѣ земляки разсказывали…

— Всѣ они дурни — твои земляки!.. Слухай, Ѳекла, чего-нибудь-бы закусить!.. Выпить-бы по чаркѣ!.. Нельзя-же такъ… Родины вѣдь… надо окропить внука!..

— Гм!.. А ты принесъ что-нибудь? Небойсь, десятка два рублей заработалъ за лѣто, да всѣ пропилъ!.. У меня ни гроша, ни корки хлѣба въ домѣ…

— Можетъ, у тебя, Омелько, есть? — очень неувѣренно спросилъ Нычипоръ.

— У меня ни одной копѣйки нѣтъ!.. Сухарей съ десятокъ, кажись, осталось…

— Вотъ выслужили, чтобъ васъ на томъ свѣтѣ сухарями кормили!.. — разгнѣвалась Ѳекла.

— Да ежели будутъ хоть сухарями кормить, такъ оно — ничего, а какъ и сухарей не дадутъ… — философствовалъ Нычипоръ. — Такъ какъ-же такъ?.. значитъ на сухую?

Отвѣта не послѣдовало. Ѳекла сама понимала, что встрѣтить рожденіе внука «на сухую» — позорно. Но она не могла придумать никакого исхода, такъ какъ въ домѣ не было уже ни одной вещи, которую можно было-бы снести въ кабакъ.

— Мамко! — тихонько позвала Оксана. Мужчины насторожили уши. — Тамъ въ фартукѣ… развяжите узелокъ…

Нычипоръ просіялъ, какъ будто уже услышалъ запахъ водки. Ясное дѣло, что въ фартукѣ завернута какая-нибудь ассигнація, либо, въ крайнемъ случаѣ, мелочь. Онъ жалѣлъ объ одномъ, — что узелокъ развяжетъ не онъ, а Ѳекла, которая, пожалуй, вздумаетъ по-хозяйски распорядиться находкой.

— Ну? — спросилъ онъ съ величайшимъ нетерпѣніемъ.

Но его опасенія были напрасны. Настроенная въ высшей степени торжественно, Ѳекла въ этотъ моментъ далека была отъ корыстныхъ видовъ. Вынувъ изъ узелка бумажку, она немедленно положила ее на столъ.

— Карбованецъ^[1]!.. — въ одинъ голосъ произнесли всѣ трое.

Карбованецъ^[1] при данныхъ обстоятельствахъ казался имъ значительной суммой и привелъ всѣхъ въ хорошее настроеніе. Нычипоръ особенно замѣтно волновался и суетился на своемъ мѣстѣ.

— Давай, я самъ пойду! — сказалъ онъ, боясь, что Ѳекла купитъ не то, чего ему хочется.

И, схвативъ бумажку, онъ почти выбѣжалъ изъ хаты. Онъ не признался, что, послѣ вчерашняго пьянства, ему ужасно хотѣлось опохмелиться.

— Скажите, мамко, что это означаетъ, когда попъ снится? Да еще съ огромной палкой!.. — обратился Омелько къ матери.

— А то означаетъ, что всѣ вы лентяи, пьяницы и развратные!.. — съ сердцемъ сказала Ѳекла, — уже-жь не можетъ быть, чтобы попъ во снѣ означалъ что-нибудь доброе!..

— Я, мамко, не развратный и не пьяница!.. Водки отродясь не пилъ!.. А попъ, говорите, не къ добру?..

— Извѣстно, не къ добру!

— А мнѣ снился попъ!.. Вотъ отъ этого съ Оксаной и стряслась бѣда!..

Нычипоръ возвратился очень скоро. Онъ принесъ цѣлый штофъ водки, а на закуску полдесятка соленыхъ огурцовъ. Онъ находилъ, что закуска только мѣшаетъ дѣлу и всегда былъ противъ нея. При томъ-же у Омельки были сухари, которые могли замѣнить хлѣбъ. Нычипоръ уже былъ веселъ. Очевидно, онъ не вытерпѣлъ и хватилъ особый «шкаликъ» въ кабакѣ.

Всѣ трое торжественно усѣлись за столъ.

— А рюмки не водится!.. — замѣтилъ Омелько.

— Э, и безъ рюмки можно! лишь-бы водка была! — отвѣтилъ Нычипоръ. — Мы съ старой умѣемъ и безъ рюмки!.. Пускай же оно выростаетъ, да будетъ здоровое и счастливое!.. — прибавилъ онъ, указывая на новорожденнаго и при этомъ, взявъ горлышко штофа въ ротъ, влилъ себѣ въ глотку основательную порцію.

— Да чтобъ не было оно такимъ пьяницей, какъ его дѣдъ!.. — прибавила Ѳекла и, принявъ отъ Нычипора штофъ, хлебнула изъ него такимъ-же способомъ.

— И какъ баба!.. — вставилъ Нычипоръ, закусывая огурцомъ.

— А я ее еще въ жизни не пробовалъ!.. — говорилъ Омелько, разсматривая штофъ. — Да ужь ради племянника надо разрѣшить!..

— А ты попробуй, сыночекъ, такъ и не отстанешь! — посовѣтовалъ Нычипоръ. — Сладкая, какъ медъ!..

— А чтобъ тебѣ типунъ на языкъ, старому дураку! — обозлилась Ѳекла, — онъ хочетъ, чтобъ и сынъ былъ такой пьяница, какъ онъ!..

Омелько приспособился и по неопытности хлебнулъ слишкомъ много. Напитокъ показался ему отвратительнымъ.

— И какъ это люди пьютъ ее, этакую пакость!? — произнесъ онъ.

Однако, онъ скоро почувствовалъ, что въ головѣ его забродили чудныя мысли и въ жилахъ будто, вмѣсто крови, стало разливаться пламя. Ему показалось, что это очень хорошо, и рука его невольно протянулась къ штофу. Второй пріемъ еще менѣе понравился ему, но за то послѣ этого пріема передъ нимъ во всей своей прелести предстала Одарка, и онъ чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ будто она только что вылила на него ведро воды.

— Шельмина дѣвка — Одарка! Я непремѣнно женюсь на ней! — произнесъ онъ, обращаясь къ родителямъ.

Тутъ онъ только замѣтилъ, что штофъ на половину уже былъ осушенъ, что Ѳекла уже значительно пошатывалась, а батько^[4] занесъ надъ ея головой свою властную руку. О чемъ происходилъ у нихъ оживленный разговоръ, этого Омелько, за собственными мечтами, не слышалъ; но онъ счелъ своимъ долгомъ заступиться за мать.

— Э, нѣтъ, батько^[4]! Драться?.. Это зачѣмъ-же? Постой!.. — и онъ схватилъ батька^[4] за плечи и усадилъ на лавку.

— А здоровый парнюга!.. — призналъ Нычипоръ и, растянувшись на лавкѣ, очень скоро захрапѣлъ.

— Ну, а я пойду!.. — сказалъ Омелько, взявъ свою котомку.

— Куда? — спросила Ѳекла, которая мостилась спать прямо подъ столомъ.

— Н-наниматься!.. Къ Бредихину!..

И онъ вышелъ на свѣжій воздухъ.

«Веселая штука эта водка! — размышлялъ онъ, направляясь, куда попало, — это, ежели тоска охватитъ тебя, всегда слѣдуетъ хлебнуть… Ей-Богу! Хлебнуть разъ и какъ рукой сняло!.. У батька^[4], должно быть, никогда не бываетъ тоски!..»

Дальше онъ вспомнилъ о давнишнемъ снѣ. «А вѣдь похоже!.. И попъ даромъ не прошелъ!.. А Оксана-то?.. Гм!.. По матери пошла! Ну, и семейка-жь наша!.. нечего сказать, вся удалась!.. Одинъ другого голѣе… А батько^[4] такъ совсѣмъ нищій!» Тутъ Омелько, неизвѣстно какимъ образомъ, спустился внизъ къ Днѣпру и очутился въ камышѣ. Влажная, прохладная земля такъ и манила его — растянуться во весь ростъ.

«А на Одаркѣ женюсь непремѣнно!.. А ей-Богу женюсь! Славная дѣвка Одарка!»

Это были послѣднія мысли, высказанныя Омелькой вслухъ. Послѣ этого глаза его закрылись и онъ сладко заснулъ. А снилось ему, что бредихинскій управляющій нанялъ его къ себѣ табунщикомъ и платитъ ему сто рублей жалованья и сухари и каждый день по селедкѣ… И что онъ женился на Одаркѣ.

Примѣчанія

1. укр. Карбованець — Рубль. Прим. ред.
2. укр.
3. укр. Шкода — Вредъ. Прим. ред.
4. укр. Батько — Отецъ. Прим. ред.
5. укр.
6. укр.
7. укр.
8. укр.
9. укр. Гарбуз — Тыква. Прим. ред.
10. Круглыя корзины для храненія живой рыбы въ рѣчкѣ.
11. укр.
12. укр.
13. укр.