5 ноября с оставленной мне полуротой перешел я, для исправления, в хорошую деревню, на третьей версте от города. За ночь выпал первый снег, для начала зимы, и продолжал идти во весь день, но без мороза, он только умножил грязь. Грунт земли здесь вязкий, красноватой глины, а потому для ходьбы и езды дороги тяжелы.
Герцогство Бергское расположено по горам, на правой стороне Рейна; страна довольно суровая, холодная и вовсе бесплодная; только около ручьев и речек, по долинкам, находятся хорошие искусственные луга, которыми содержатся крупные лошади и скот. Землепашество весьма незначительно. Каменистые горы покрыты большей частью кустарником, но изредка есть и строевой лес. Промысел жителей состоит наиболее в обрабатывании железа, чем занимается до 100 000 душ. Во многих деревнях при Зигене устроены по речке плавильни в земле, где огромные молоты посредством воды разбивают раскаленные массы железа. Мне часто случалось видеть, как работники, покрытые с ног до головы кожей, вынимая длинными щипцами из пылающих печей огненные куски металла, подкладывали их под страшные молоты, которые, ударяя с великой силой, бросали вокруг искры фонтанами; тогда наяву представлялась картина Тартара в подземелье, а кузнецы казались живыми циклопами. Сверх того, в городе есть различные мастера, приготовляющие из железа разные изделия, которые на больших двухколесных фурах в одну лошадь отправляют они в Диссельдорф, резиденцию герцога, на Рейне. Истинное богатство большей части жителей герцогства Бергского заключается в многочисленных фабриках и мануфактурах шерстяных и полотняных изделий. Лучшие города в герцогстве, выключая резиденцию: Нейсс, весьма древний, с ленточной фабрикой; Эльберфельд, многолюдный торговый город, где есть шелковые и бумажные мануфактуры; Золинген, в котором делают лучшие шпажные лезвия и рапиры; Вецлар, древний большой город, и Зиген, известный рудниками и обрабатыванием железа.
В этом городе и в окрестных деревнях расположены были части от всех рот артиллерии корпуса графа Ланжерона, для исправления их на счет герцогства, потому что оно изобильно железом и строевым лесом. Все наши участки находились под командою подполковника Бендерского, который вместе с тем назначен был воинским начальником в Зигене. Все нужные для артиллерии материалы получали мы по его ассигновкам из города, а железо прямо из заводов, при горнах, где оно плавилось. Негодных артиллерийских лошадей велено было продать, и вырученные деньги употребить на покупку красок, кожи, каната и прочего, что весьма трудно было достать. Нам отвели мастерские в тех деревнях, где мы квартировали; после этого вскоре у нас стали тесать, точить, строгать, ковать и проч.
В той же деревне перевели меня на другую квартиру, в большой хороший дом, к мастеру пилочной фабрики, отличному в своем ремесле. На фабрике у него приготовлялись маленькие пилочки разного рода, употребляемые часовыми и золотых дел мастерами или ювелирами, для тонких и драгоценных работ. Этими изделиями он производит значительный торг и получает большой барыш. Соседи рассказывали, что двенадцать лет назад господин Зейфарт не имел ничего и поднялся на кредит; в 1805 году построил дом за 8 000 кронталеров (на наши деньги около 30 000 рублей ассигнациями); три года назад женился в другой раз и с помощью женина капитала завел фабрику, от которой стал известен и богат, ведя обширную коммерцию многими другими предметами.
Хозяин отвел мне в верхнем этаже своего дома две хорошие комнаты, и я стал жить барином; хозяйка меня изрядно кормила, и мы не имели причины быть друг другом недовольными. Сам фабрикант с семейством жил в нижнем этаже, где в одной половине посредством водяных машин обтачивались всякие лезвия, а в верхнем этаже человек 40 искусных работников насекали самым мелким штрихом пилочки.
Хозяин был очень вежлив передо мной и ввечеру первого дня пригласил меня на чашку кофе в свое семейство, для знакомства. Я увидел довольно пожилую хозяйку и при ней двух маленьких девушек, из которых старшая, Вильгельмина, дочь ее, была пухленькая и румяная немочка. Знакомство началось сухими вопросами и ответами о ближайших предметах; наконец я спросил Вильгельмину: любит ли она музыку? «А вы конечно играете на чем-нибудь?» — отвечала мать за нее. «Люблю гитару». — «Ну, так мы вам достанем ее, и Вильгельмина у вас поучится…» Я благодарил и взглянул на девушку, которой веселое личико выражало согласие, но как эта красавица была довольно проста и не имела в себе ничего привлекательного, то наука наша не состоялась, хотя мне и принесли гитару.
Хозяин рассказал нам занимательную повесть об основании селения, где он жил; о названии умолчу. Вот повесть. Один герцог жил в Зигене тогда, как еще ничего здесь не было, кроме одного домика лесничего. Герцог часто ездил в эту сторону охотиться. Однажды, в ненастную погоду, он заехал к лесничему и увидел у него прекрасную дочь — Юлию. Расцветающие прелести юной девушки пленили герцога, который тут же предложил старику сто талеров, с тем, чтобы он отпустил Юлию в услуги к герцогине. Лесничий был честный человек: он понял намерение своего властителя и отвечал почтительно, что недавно имел несчастье лишиться жены, и что Юлия у него единственная хозяйка в доме; ежели возьмут ее от него, то это будет второе несчастье, которого он не переживет. Герцог не мог противоречить столь убедительным доказательствам, но бросив на старика сердитый, а на красавицу пламенный взгляд, удалился. Герцог не мог спать спокойно. Уже герцогиня вовсе его не занимала; одна Юлия представлялась ему в самом восхитительном положении. Вдруг, через несколько дней, нашли лесничего убитым в лесу; говорили, что медведь растерзал его. Тем дело, думаете вы, и кончилось? О нет! Едва герцог услышал о медведе, как тотчас поехал травить его. Напрасно герцогиня удерживала любезного супруга, опасаясь, чтобы и он не подвергнулся той же участи. Герцог вырвался из объятий супруги, убеждая ее, что он никак не может терпеть в своем владении столь опасного зверя, и что если не истребить его теперь, то мохнатый враг когда-нибудь залезет в спальню к герцогине. Он поехал. Однако герцог хотел видеть сперва Юлию. Несчастная, в слезах и отчаянии, распростертая на полу, лежала почти без чувств. Герцог выслал всех свидетелей. Через час он с веселым лицом позвал к себе камер-пажа и велел ему во весь галоп в Зиген, чтобы привезти оттуда немедленно госпожу домоправительницу. Между тем Юлия уже сидела возле герцога, потупив глаза и тихо всхлипывала; она казалась утешенной… Герцог дожидался почтенной дамы, и когда она приехала, то поручил ей в полный надзор прекрасную сиротку, оставив притом стражу и на содержание кошелек с золотом. Придворные, знавши какого звания была г-жа домоправительница, и заметив, что герцог стал очень часто ездить и даже целые ночи проводить в этой хижине, дали ей аналогическое название. Вот вам вся история. — «Что же Герцогиня?» — спросил я. «Герцогиня всегда беспокоилась, когда герцог долго не возвращался с охоты; она страшилась, чтобы не растерзал его медведь, и всякий раз спрашивала: „Что, мой друг! не убил ли ты медведя?“ „Нет, но видел“, — всегда отвечал сухо герцог». — «Чем же это кончилось?» — «Медведем. У Юлии был жених, честный ремесленник, который по делам своего хозяина ездил в Гамбург. Узнавши поздно о смерти отца своей любезной, он приехал не ранее как через полгода; узнавши всю историю о страшном медведе и о том, что герцог повадился часто ездить травить его, он притаил злобу в сердце и не объявлял никому о своем приезде, но, улучив время, когда Юлия выходила из хижины, увиделся с ней, и после первых восторгов условился, что́ делать. Однажды герцог поехал с вечера к хижине и, как обыкновенно, оставался там долго. Домоправительница и придворные отправились в ближайшие хижины, которые, с того времени как начал ездить герцог, стали здесь выстраиваться, и жители, находя местоположение приятным, по приказанию герцога, заселялись. Это была последняя ночь, в которую и герцогиня не напрасно тревожилась. Уже пропели вторые и третьи петухи, и страж на пороге, вне хижины, выспался; уже рассвело, и конюх привел лошадей; уже домоправительница и придворные явились перед хижиной; но герцог не выходил. Наконец решились посмотреть в заднее окно: оно было выбито; решились выломить двери и увидели герцога в крови, истерзанного на полу; в руке его остался кусок медвежьей шкуры, а Юлии—как не бывало». — «Ужасно! — сказал я, — но эта история должна прославить ваше селение». — «Действительно, некоторые поэты, в утешение герцогини, воспели его».
Через несколько дней воинский начальник наш вздумал сделать бал, на который пригласил в залу ратуши почетнейших особ города и дам. Дамы были не нарядны, но милы и любезны. Между девушками явилось много хорошеньких. Плохая музыка состояла из двух скрипок и виолончели. Немцы, кроме тихого вальса, ничего не танцевали, но мы пустились кружиться и прыгать до первого обморока. Потом ужинали, шутили с немочками и разъехались в пять часов утра следующего дня. Гости были восхищены нашею услужливостью и доброхотством хозяина, который по-русски накормил и упоил немцев.
22 ноября проезжал через Зиген, из Минстера во Франкфурт, молодой принц Оранский. Он служил тогда генерал-адъютантом у короля прусского и находился при Блюхере; отец его путешествовал по Англии, а брат служил при Веллингтоне. Радость жителей была чрезвычайна: кузнецы и кожевники везли на себе в город карету принца, а члены городского правления приготовили бал и ужин, который после нам достался, потому что принц, не теряя времени, поехал к союзным монархам.
По отъезде его мы стали веселиться на приготовленном бале. Покуда созвали музыкантов, надобно было в зале собрания чем-нибудь заниматься. Молодежь наша не оставалась без дела: каждый подсел к той, которая ему больше нравилась, и рассыпался перед ней мелким бесом. Немочки нежились и приторно жеманились; потом подняли их под музыку кружиться вихрем, а немцы только пили и кричали: «Виват Александр! Виват русские!» «Виват принц Оранский! Виват! виват!» — повторяли мы. Пусть в целой Европе, во всех хижинах и дворцах, произносят с восторгом имя нашего императора, освободителя Германии, и пусть знают все, каковы русские. Немцы с радостью говорили, что уже французы со всех сторон окружены в собственных пределах: лорд Веллингтон, разбивши их армию при Тулузе, вступил в Бордо, где жители взбунтовались против Наполеона; голландцы все вооружились и стоят на границе; Швейцария держит нейтралитет; союзники формируют на Рейне новые силы; вся Германия снова вооружается, и при божьей помощи, если только мы тронемся с места, то французам мат.
Таким образом проводили мы в Зигене время очень весело; это было нам некоторой отрадой после военных трудов. По воскресным дням, в зале ратуши, делали для нас вечеринки. Немцы собирались толковать о политике, пить пиво и курить трубки, а мы волочились за их дочками.
25 ноября подполковник Бендерский пригласил всех офицеров в рудокопни, за 10 верст, в деревню Мюсен. Мы поехали в четырех колясках. На месте нарядились (по обычаю всех путешественников для сбережения своего платья) в рудокопничьи кафтаны и, взявши каждый по лампаде, стали спускаться в преисподнюю по узким сходам. Вступая во влажную атмосферу мрачного подземелья, мы похожи были на привидений Грасвилльского аббатства: тусклые лампы отражали слабый свет в изгибистых сводах; вдали слышны были глухие взрывы, которыми разрывали массы гранита. Смотря на висящие под сводами камни и на глубокие пропасти, где копошились рудокопы, мы удивлялись трудам и дерзости человека; наконец спустились в самый низ, по шатким, крутым и ветхим лесенкам. Довольно надобно иметь твердости духа, чтобы бесстрашно в первый раз проходить через такие пропасти. Мы видели, как накладывали раздробленную руду в большие короба, которые поднимались вверх на канате машиной. Руда была свинцовая, содержащая в себе серебро, иногда кварц с серебром, иногда чистую медную руду. Спустившись в глубину с лишком на 500 футов, мы поздравили рудокопов, выпив за их здоровье по рюмке рейнвейна. Потом, насмотревшись на работу, полезли вверх уже другим путем, тоже по узким и шатким лесенкам. Мы шли около 300 сажен отлогим путем и вдруг очутились вне ущелья, из пещеры, на белом свете; мы весьма обрадовались, как будто вышли из царства мертвых. Путеводители уверяли нас, что эти рудники первейшие в Европе по своей древности, ибо открыты более 600 лет назад. Они приносят дохода, из-под одной этой деревни Мюсен, на полмиллиона франков. Мы охотно тому верили и, проголодавшись, еще охотнее заплатили 6 червонцев за обед, приготовленный для нас смотрителем. Он поднес нам, по обычаю, записную книгу, в которую мы вписали свои имена и разные русские поговорки, для редкости на будущие времена. К вечеру возвращаясь домой, взяли каждый по нескольку кусков руды, в знак памяти.
В конце месяца, по исправлении артиллерии, велено было нам приготовиться в поход. Жители, признательные за мирное квартирование наше, сделали для нас бал, в зале казино. Тут собрались все важные немцы, которые прежде не показывались, и дамы были нарядны. Гостей явилось множество; до прихода музыки одни занимались бильярдом, другие толпились около буфета, но — странная вещь — никогда я не видал немцев, играющих в карты, между тем как у нас в России это пагубное занятие почитается душой веселья для невеселых; не оттого ли, что не о чем говорить?… Дамы в особой комнате играли в лото, а мужчины — в шахматы. Но когда явилась музыка, то лото и шашки полетели со стола; все закружились, и пыль пошла столбом. Танцам не было конца. Так в последний раз мы понежились в Зигене и разошлись по домам в приятном угаре веселья.
2 декабря подтвердили нам быть в готовности к выступлению. Мне дали под артиллерию 20 молодых лошадей, которых надобно было выездить. В городе, сверх того, занимались рачительно формированием ополчения против французов. Мы узнали, что большая союзная армия пошла уже в Швейцарию, для переправы через Рейн в Гюнингене; Силезская армия оставалась еще между Майнцем и Кобленцем.
На другой день приехал к нам начальник корпусной артиллерии, осмотрел все исправления и был доволен нашим старанием; после чего решительно дал нам повеление выступить завтрашний день по маршруту.
Вечер мы употребили для прощания с теми, которым посвятили несколько вздохов ветреной сентиментальности. Один из моих товарищей имел самое романическое прощание с своей Шарлоттой. Она сидела у окна, подгорюнившись; луна только что взошла на небо, и свет ее мешался с сумраком исчезающего дня. «Вы уходите», — сказала Шарлотта печально. «Иду, но сердце оставляю здесь», — отвечал он. «Ах, если б это была правда! — и вскочила со стула, потом принесла ему голубую ленточку с своим именем. — Возьмите! Если она стоит того, то берегите ее до радостного свидания; если же будет давить сердце ваше, то сожгите». «Никогда! — вскричал юноша. — Она сохранит меня от смерти и отразит пулю, направленную в это сердце». «Напишите ж мне что-нибудь на веере», — сказала она весело. Товарищ начертил ей каламбур: «J’aime en six lances», — и под шестью копьями свое имя. Она долго рассматривала; наконец отгадала, и тут щечки ее вспыхнули, глазки засверкали… Я, опасаясь, чтобы он не сделался вторым Вертером, потащил его к парку. В подобном угаре находилась почти вся молодежь наша; каждый неравнодушно простился с очаровательницами Зигена.
4 декабря я с шестью легкими, а поручик Христофович с шестью батарейными орудиями, пошли вместе по одной дороге к Франкфурту. Подъем для нас был тяжел, как обыкновенно бывает после доброй стоянки в квартирах. На привале привели ко мне еще 20 лошадей, которых недоставало. Первый переход сделали мы до д. Вилленсдорф.
На другой день прошли 24 версты до дер. Ренрод. Здесь почувствовали зиму; снегу было немного, но иней всё затуманил, и мороз в 9 градусов заставил вспомнить о Никольских морозах в России. Для продовольствия артиллерийских лошадей мы с Христофовичем собрали здесь овсяную контрибуцию.
После минутной зимы вдруг сделалась оттепель. Местоположение с пройденных нами гор здесь покатое; более холмов и возвышенных равнин, так же как в Лаузице. Виды прекрасны. Плодородие земли начинается от м. Гадемара. Мы прошли через изрядный городок Лимбург, на р. Лане, Нассауского герцогства; окрестности живописные, особенно Капуцинский монастырь, стоящий на скале. Переход сделали около 35 верст. Ночевали в д. Нидер-Зельтерс, при которой, верстах в двух, находится колодезь известной зельтерской воды, развозимой в кувшинах по всей Европе. Я нарочно ездил к колодезю. Пространство его не более двух аршин в квадрате: внутренность выложена камнем, который от воды покрывается слегка охрой. Вода прозрачна, кипит ключом, как в котле, пуская тонкие брызги, но холодна, вкусом солоновата, приятна и резка, наподобие русских кислых щей. Набирают ее в кувшины, в определенное для этого время, весной, причем откупщик с каждого кувшина собирает пошлину. Над колодезем сделан простой навес; место уединенное. По славе воды, завозимой и к нам в Россию, я думал найти этот колодезь гораздо великолепнее: видно, везде славны бубны только за горами. Во ста саженях от колодезя находится трактир, для пристанища приезжающих за водой и для присмотра; других жилых строений при колодезе нет. Содержатель позволил нам налить несколько кувшинов на дорогу — даром.
8 декабря, не доходя города Кенигштейна, остановились мы ночевать в д. Гласгюле, но в пять часов утра выступили, по получении с нарочным приказания поспешить. Вместо зимы нашли здесь грязь.
Мы стали подходить к окрестностям Франкфурта. Местоположение столько же приятное, и поля обработаны как около Лейпцига. Деревня, в которой была расположена рота наша квартирами, называлась Гассенгейм. 9-го числа пополудни явился я к командиру роты с полуротой и отчетами; он, казалось, был доволен тем, что я привел ему всё в возможной исправности.
Шесть дней стояли мы на месте, продолжали исправляться, учиться и весьма скучали от военного бездействия. Я жил в уединенной хижине, с приятными воспоминаниями о Зигене, и в памяти повторял все восхитительные впечатления прошедшего.
16 декабря пришло всё в движение. Батарейная рота полковника Магденки в два часа утра до света вышла из деревни. Ее послали к корпусу графа Сен-При в Кобленц. Обещали и нас скоро двинуть.
