От Красного армия фельдмаршала князя Кутузова шла медленно, небольшими переходами и располагалась в квартирах по селениям, менее разоренным. 4-й корпус графа Остермана-Толстого шел особо колонной; в обеих дивизиях его считалось войска не более 3 000 и 18 орудий артиллерии. Если прочие корпуса были так же невелики, то наша армия, приближаясь к Березине, была незначительна, но, кажется, некоторые полки и артиллерийские роты оставлены были в депо для формирования.
Авангард армии под начальством генерала Милорадовича, переправился через р. Днепр в мест. Копысе, 11 ноября; мы за ним туда же пришли 12-го числа и передневали.
Здесь в первый раз, после пятимесячной ретирады и преследования, увидели мы, хотя в разоренном, но не выжженном местечке, жителей — жидов. Несмотря на отвратительные фигуры этих обманщиков, мы довольно обрадовались, найдя живые существа человеческие, в теплых жилищах, с семействами, а как они в самой скудости чем-нибудь да питались, то и мы, кроме сухарей, могли достать от них за деньги кое-каких припасов. Сначала показывались только одни старые жидовки, потом, видя наше смирение и деньги, явились жиды. Обласканные, они разговорились о претерпенном ими разорении от французов, которым принуждены были угождать. «Но мы же знали, — говорил один жид, — что им худо будет: у нашего государя сила войска, сила народа — так и сбылось. Як услыхали мы, же французи заграбили и сожгли Москву, то-то спугались! Наши раввины на всих евреев наложили пост: двенадцать дней мы ничего ни пили, ни ели и не выходили из школы — всё молились богу, жеб москали звернулись — так и сбылось. Теперь помогай бог вашим и нашим: французи бежат и уж не звернутся». Другой жид признавался, что французы иных евреев посылали в нашу армию шпионами и давали им золото. «Але, никто не хотел брать их поганых грошей! — говорил жид, сморщившись. — У нас были такие, же ходили к москалям в армию до генералов и даром сказывали им, что у французов деется…» За жилища жидов и они сами уцелели от приятелей и неприятелей, между тем как русские избенки были выжжены или растасканы на биваки, а крестьяне, рассеянные по лесам, терпели голод и холод.
В Копыс успели подвезти для нашей армии разных припасов из подвижных магазинов. Тут выдали нам жалованье, свежих сухарей, для лошадей овса, и прочее; тут мы запаслись сахаром, чаем, водкой и всякой всячиной, что могли достать у подъехавших маркитантов и жидов. Таким образом, благодаря мудрым распоряжениям фельдмаршала, войска подкрепились — каждый из нас, освеженный удовлетворением первых нужд для существования, приносил от искренности сердца благодарение своему попечителю.
В Копысе фельдмаршал приказал оставить орудия от двенадцати артиллерийских рот, из которых люди и лошади поступили в действующие роты — в число этих назначили и нашу роту, потому ли, что она была у Фигнера, или за то, что находилась большей частью в авангарде и перенесла много военных тягостей, только для меня весьма приятно было оставаться в числе действующих.
18 ноября мы оставили Копыс и продолжали идти стороной от той дороги, по которой шли французы — их преследовал особенным отрядом генерал Ермолов.
От Копыса артиллерия 4-го корпуса, всего 18 орудий, под начальством подполковника Тимофеева, шла отдельно от пехоты, занимая для постоя целые деревни. Жителей мы нигде не находили, селения были пусты: как говорится, ни кошки, ни собаки. В амбарах и сараях всё было чисто: ни зерна, ни крупинки и ни клока сена. По крайней мере были целы избы, в которых мы согревались на соломе, ей же кормили и лошадей.
Зима еще не была жестока. Мы проходили чрез глухие, обширные сосновые леса, которые защищали нас от стужи. Наконец перешли мы реку Березину по бревенчатому мосту, утвержденному против течения воды канатом к берегам, которые были плоски и покрыты лесом; вода неслась с великой быстротой, грязная и густая от снега. Река шириной не более 30-ти сажен — она-то поглотила несколько тысяч беглецов, мнимых завоевателей России.
Еще не переходя Днепра, в Копысе узнали мы о победах графа Витгенштейна, выгнавшего французов из Полоцка, который взял он штурмом, и потом погнал корпус маршала Удино к Березине. Узнали, что генерал Штейнгель, за Полоцком, разбил баварцев, отнял у них казну и в обозе знамена. Соображая к тому победы нашей главной армии, удостоверялись, что фельдмаршал не напрасно обещал усеять Россию костями неприятелей. Теперь, на походе к Минску, с удовольствием узнали еще, как этот город дешево достался нашим, в возврате со всеми магазинами военных и провиантских запасов, но как в городе было много больных и раненых, то мы прошли мимо его.
По слухам, армия адмирала Чичагова долженствовала совершенно заградить бегство французам при Березине, и мы уже полагали скоро увидеть самого Наполеона в руках наших, но как сильно все были опечалены, когда узнали, что он с частью своих войск пробился, скрыв от адмирала место своей переправы. Говорили, что река была запружена французскими обозами, и даже из самых трупов их составился мост. Такой ужасной переправы, конечно, не бывало в военной истории. — Рассказывали, что фельдмаршал наш, известившись о прорыве Наполеона с войском, был крайне опечален и сам поехал в армию адмирала, которая гналась за французами, — главную же армию оставил в с. Уш, под начальством генерала Тормасова.
Когда мы вышли на большую дорогу, идущую от Минска к Вильне, или на тот путь, по которому бежали несчастные неприятели наши, то опять увидели опрокинутые фуры, убитых или замерзлых людей и лошадей, разбросанных по снегу и под снегом, через которые надлежало проезжать артиллерии. Однажды, моя пушка увязла колесом в ухабе и чуть не опрокинулась. Я подбежал с канонирами, чтобы поддержать ее и увидел колесо засевшим между костями размозженного, замерзлого трупа, который занесен был снегом. — Часто видели мы, как по два и по три черных, обгорелых француза, иные даже с ружьями, шатались, подобно привидениям, между снежными сугробами, в стороне от дороги — и никто ими не занимался. Однажды встретили мы двух русских баб, которые гнали дубинами, одна впереди, а другая позади, десятка три оборванных, полумерзлых французов. Смотря на торжество баб, с каким они вели своих пленных неприятелей, мы не могли не смеяться, а с другой стороны нельзя было не пожалеть об униженном состоянии, до какого доведены эти, некогда гордые завоеватели Европы. — Нередко попадались нам отсталые, едва движущиеся французы, укутанные и скорчившиеся, как безобразные чучела, которые продолжали с нами свою ретираду к Вильне. Видя офицеров, они слабым голосом взывали: Monsieur! du pain![1] — и когда их оставляли без внимания, то испустив тяжкий вздох, несчастные вскрикивали: O mon Dieu! mon Dieu![2] Один бедняк, из числа их, привел нас в особенную жалость и удивление. Он, подобно другим, едва передвигал ноги, но какие ноги? — обнаженные, с примерзлой к ним соломой; ступени его, почерневшие от грязи, покрылись ледяной корой, под которой еще видны были ножные пальцы, между соломой. Ноги до колен были вовсе отморожены, однако несчастный двигался на них, как на колодках, и еще мог сказать: «Дайте хлеба!…» Солдаты останавливались смотреть на него и с содроганием подавали ему сухарей.
Случалось нам по дороге заходить в корчму и что же в ней? — ужасное зрелище! — Посредине курился огонек, а около него, вокруг по всему полу, лежали один на другом замерзлые французы; ближайшие к огоньку еще шевелились, а прочие все, в искривленном положении, с обезображенными лицами, оставались как окаменелые.
Таковы были бедствия, постигшие великую армию Наполеона; бедствия, превосходящие само вероятие!
И мы в исходе ноября стали чувствовать жестокость зимы, на пути от Минска к Вильне. Солдаты наши также были почернелы и укутаны в тряпки; иные одеты в полушубки, или в тулупы; кто в кеньгах, кто в валенках и в меховых шапках, так, что, отложив оружие, не походили на солдат. Офицеры не лучше были одеты. Я сам едва мог уцелеть от мороза под нагольным тулупом и в двойных валенках, укутав голову большим платком; от тяжести одежды нельзя было долго идти пешком, но и сидеть невозможно от сильного мороза. У нашего подполковника, перед артиллерией, ехали всегда саночки, в которых он сидел, укутанный в медвежью шубу; дежурный из офицеров обязан был всегда препровождать роту сзади, а прочие находились впереди и могли пользоваться саночками подполковника. Но кто садился, тот должен был опять скоро соскакивать и несколько верст бежать, чтобы согреться, — в таком случае подавал нам немалую отраду драгоценный бочонок с кизлярской водкой, хранившийся в саночках, под ногами у подполковника. Не будучи пьяницей и не пив прежде ни по рюмке водки, я, в продолжение этого зимнего похода, выпивал стаканчика по два в сутки, без всякой закуски, так что, по окончании перехода, вступая в теплую квартиру, после мороза горел, как в огне: голова кружилась и я, почти пьяный, едва держался на ногах. От такой напряженной жизни многие из офицеров и солдат сильно заболевали или отмораживали себе члены: почти у каждого что-нибудь было тронуто морозом, и мои пятки не спаслись от него. Будучи в таком состоянии, мы не могли довольно надивиться, как еще существовали французы, лишенные всех способов пропитания и защиты от стужи. Точно, надобно почесть чудом, если еще несколько сотен несчастных воинов могли перенести столь небывалые в военной истории, даже невероятные бедствия, в продолжение их бегства от Москвы за границу, и если сохранили еще жизнь в недрах своего отдаленного отечества!
Лошади наши терпели крайнюю нужду: кроме скудной дачи овса, возимого на пушках, они не имели сена и питались только бессочной соломой. Все селения были пусты до самой Вильны: поляки, обнаружив свою приверженность к французам, опасались мщения от русских. Артиллерия наша тащилась медленно и, при беспрестанной убыли людей и лошадей, едва ли в состоянии была тогда действовать против неприятеля. Лошадей надобно было часто перековывать и, несмотря на то, при всякой горке предстояло много затруднения встаскивать пушки: к каждому орудию прицепляли вторую упряжку лошадей, потом всеми силами, с большим криком, хлестом и нуканьем, взвозили тяжесть. Имея довольно заводных лошадей, мы немало бросили их по дороге упалыми. Таким образом, и для нас самих, детей Севера с железными грудями, преследование неприятеля стоило больших трудов, терпения и потери.
Главная армия фельдмаршала князя Кутузова медленно приближалась к Вильне за войсками адмирала Чичагова. В первых числах декабря мы пришли в м. Богданово, где отдыхали и обогревались в квартирах с неделю времени. 8 декабря пришли в гор. Ошмяны. Тут видели те же следы пораженного в бегстве неприятеля: трупы погибших, раскиданные пушки и ящики. Говорили, что здесь была истреблена целая дивизия итальянцев отрядом партизана Сеславина.
В стороне от большой дороги, при городе, навалено было в снегу несколько сотен обнаженных трупов. Это была для нас последняя картина бедствий, постигших неприятеля: различное положение скорченных тел, искривленные лица, сжатые кулаки, иногда оскаленные зубы, выпуклые, блестящие глаза — всё это резкой печатью выражало ужасные страдания и последние муки погибших. Тела были навалены одно на другое в таком положении, как люди в борьбе со смертью замерзали: иной сидел оскалив зубы, другой стоял с поднятым кулаком, третий с распростертыми руками глядел, выпучив глаза, иной лежал на спине подняв ноги, а иной стоял на голове вверх ногами… Издали эта группа нагих трупов в снегу представляла что-то необычайное и привлекала любопытных, но вид человеческих тел, превращенных в столь искаженные истуканы лютым морозом, приводил в содрогание сердце каждого зрителя и заставлял с ужасом отходить от этого живого кладбища.
10 декабря, наша артиллерия остановилась в м. Парадомино, в 15 верстах от Вильны. Между тем как войска адмирала Чичагова и графа Витгенштейна, с прочими летучими отрядами, выгнав неприятеля из пределов России, преследовали остатки его до самой Вислы, главная армия фельдмаршала расположилась на кантонир-квартиры около Вильны, Ошмян и Вилькомира.
Сего числа император наш изволил приехать в Вильну. Слухи были, что для принятия его величества, фельдмаршал приготовил приличную встречу: повергнул к стопам монарха отнятые у неприятеля трофеи: орлы, знамена. Город был очищен от трупов и великолепно иллюминован — казалось, все человеческие бедствия исчезали от одного присутствия доброго государя. Невзирая на двусмысленную приверженность литовского дворянства и народа, император изволил милостиво принять депутатов и 12 декабря издал достопамятный манифест всепрощения, по которому все жители снова возвратились в дома свои и, чувствуя благодеяния законного монарха, раскаялись в минутном заблуждении, позволив Наполеону обольстить себя. Фельдмаршал князь Кутузов-Смоленский, за достославный подвиг спасения России, получил от императора знаки первого государственного военного ордена Св. Георгия 1-й степени.
Таким образом снова водворился порядок, и Россия восстала от болезненного одра. Хотя разорение было ощутительно для многих, особенно для бедных поселян, однако мало-помалу исцелялись раны: трудолюбие, при пособиях от правительства, вознаградило потерянное.
Так погибла пятисоттысячная армия Наполеонова, с которой он мнил завоевать Россию. 50 генералов и 100 000 солдат остались в ней военнопленными, как будто в залог того, что впредь ни одна европейская нация, хотя бы в союзе с прочими, не осмелится никогда предпринимать подобного вторжения. Из 900 медных орудий, оставленных Наполеоном по пути своего бегства от Москвы до Вильны, потомство наше соорудит великолепный памятник события, необычайного в летописях мира, для славы великой и сильной империи российской. 12 декабря артиллерия наша выступила из Парадомино, по направлению к Гродно, где назначены были нам кантонир-квартиры.
На другой день пришли в мест. Ойшишки. Тут услышали от жидов рассказы о вероломстве литовских жителей, как они в начале кампании, при появлении французов, нападали на наши обозы, оставляемые со слабыми прикрытиями, истребляли больных и в самом мест. Ойшишках захватили в плен команду егерей с офицером.
Помещики и шляхта были особенно наэлектризованы прокламациями герцогства Варшавского: они думали видеть в Наполеоне восстановителя политического бытия древней Польши. Великие подвиги Наполеона, которого трепетала вся Европа, выключая России и Англии, его предприимчивый дух и непреодолимое счастье, представляли всё возможным. Опыт показывает, что все великие предприятия тогда только кажутся смешными и нелепыми, когда выйдет неудача в их исполнении; напротив того, самые безрассудные дерзости при успехе прославляются как плоды гения, а люди, произведшие их, именуются великими.
На походе, случалось нам останавливаться для квартирования в фольварках, у помещиков. Они принимали нас, как виноватые, с боязнью и опасением нашей мнимой ненависти. Но как благородный воин обыкновенно действует неприязненно только в рядах, по данному побуждению, то мы скоро их разуверили и миролюбием своим заставили быть откровеннее. Прекрасные польки встречали нас также с робостью, но милыми улыбками и восхитительными глазками могли обезоруживать самого ревностного москвитянина. Эти цуречки (дочки), под такт своим добродзеям, изъявляли пред нами скорбь о том только, что война требовала великих пожертвований, приводивших в крайнее разорение обывателей, что они не желали бы и восстановления отчизны — чем столь мило их польстили — только бы оставаться в покое и не быть нищими. Такое красноречие из уст прелестных нас увлекало, и мы им верили. Почти в каждом доме были портреты Наполеона. В таком случае панья, хозяйка, замечая наше внимание к портрету, рассказывала, что Наполеон велький сам себя называл незграбным (некрасивым) французом — «Але, глова его, мосце добродзею…» прибавляла она значительным тоном, качая своей головой и давая чрез то уразуметь остальное.
Ежели язык и вера составляют главнейшее различие между народами, от чего они не могут сродниться и питают взаимную ненависть, не разумея друг друга, чуждаясь в обрядах веры, то поляки по необходимости должны сродниться с русскими в одно великое племя народа славанского, под одну державу, под одни законы и веру. Язык польский весьма немногим разнится от русского: корень их одинаковый, в искреннем союзе братства он мог бы составить одно общее наречие; вера та же — христианская, с некоторым различием в обрядах; нужна только любовь, чтоб быть без ненависти братьями одного племени. Сообразив это беспристрастным суждением, очевидно, что поляки тогда только будут счастливыми, когда потушат в сердцах своих ненависть к русским, безвинным соплеменникам своим, и соединятся с ними братским союзом под одну державу. По географическому положению в Европе, Польша не может существовать отдельно от России, ибо она никогда не может быть сильнее этой обширной империи для избежания от влияния ее могущества; итак, надлежит смириться, надлежит приятную мечту национальной свободы променять на существенность необходимой зависимости и наслаждаться тем спокойствием, которое ныне Россия дарит Польше, охраняя ее под могущественным крылом своим.
18 декабря вступили мы в Гродно. Последний переход был несносен: ветр и дождь встречали нас, заслепляя глаза. Русская зима смягчилась, совершив свой подвиг для поражения врага чужеземного.
Город казался довольно значительным: в нем были хорошие каменные здания, от древности однако закоптелые и приходившие в ветхость. На площади заметен был великолепный костел Фаро; в числе частных строений лучшие были старая обержа и дом, где квартировал генерал Милорадович. Жители города, шляхта или все дворяне и праздные французы, с приближением русских ушли в Варшаву — оттого многие дома были пусты. Хотя город, уже дней семь назад, был занят партизаном Давыдовым, однако всё еще оставались в нем следы проходящей военной тучи. Вместо обывателей встречались большей частью свои солдаты и вышедшие из госпиталя австрийцы или венгерцы. Больных неприятелей оставлено в городе множество; по крайней мере не видно было на улицах трупов, обгорелых развалин домов и вообще признаков тех бедствий, каких до того мы были свидетелями. Старый дворец с конюшнями, превращенный в госпиталь, вмещал в себе несколько тысяч больных и раненых австрийцев и французов. Одна русская церковь была превращена в фуражный магазин: смиренные лики святых, с благословляющими десницами, являлись на стенах храма из-за насыпей овса и пучков сена. Солдаты наши, видя это, в негодовании говорили, что поделом чудотворцы наказали нечестивцев. В провиантском магазине было оставлено французами несколько тысяч порций белых сухарей, которых раздали нашим солдатам. Эти сухари, наподобие белых кирпичиков, были пресны и потому не нравились русским: черного, кислого земляка своего они предпочитали белому и пресному иностранцу.
К нашей отраде находилось в городе несколько обержей или рестораций, где за умеренную плату могли мы, после черствых сухарей, понежить вкус свой польскими потравами, изразами, гультайским бикосом и выпить филижанку густой кавы с жирной сметанкой из рук миловидной каси — известно, что в целой Европе нигде не приготовляют столь хорошо кофе, как в Польше. По обычаю всех польских городов и здесь содержались в обержах прелестные магнитизёрки, которые притягивали к себе нашу братию с рационами: они бывают душой веселой компании офицеров и своей любезностью часто приправляют пересол или недовар неискусной поварихи.
Прекрасный пол в Польше столько отличен, что даже из простых шляхтянок много есть очень прелестных. Русские офицеры могут похвалиться особенным к ним расположением милых полек: они признают в них мужество и силу, как достоинства, в некотором отношении, преимущественные.
Но кто более всех обрадовался возвращению русских? конечно, жиды. И подлинно: им ли не житье с москалями! Офицеры щедро награждают их за факторство… а у простых солдат жиды покупают сходно разные вещицы. Несмотря на военное время, лавки в городе были открыты, и жидовки, сидя в них над жаровнями, как древние Пифии, торговали всякой всячиной.
Мы занимали лучшие квартиры не по гостеприимству, а потому, что большая часть домов были пусты: в городе оставались только жиды и мелкая шляхта. Все энтузиасты-патриоты, страшась мщения русских, удалились вместе с мнимыми своими избавителями, покуда всемилостивейший манифест 12 декабря о всепрощении не разуверил их в пустом страхе и не заставил возвратиться в свои жилища, признавая великодушие сильного монарха России.
Так кончилась знаменитая война российская! Приготовления к ней были сильны, действие ее ужасно, последствия чрезвычайны. Как страшный ураган убийственным вихрем ниспровергает всё на пути своем, или как пламенная лава пожирает всё существующее на земле, так Наполеон пробежал с своей ратью пространство тысячи верст, от Немана до Москвы и обратно, со всеми ужасами гибельной войны, со всеми бедствиями человечества, истребившими великие силы Франции, вооружение целой Европы и положившими начало сокрушению его колоссального могущества. В шесть месяцев исчезли все его обширные предприятия, грозившие ниспровержением российской монархии, неприкосновенной шесть веков в своей самобытности — и только следы поражений, следы пламени и гибели указали путь на всем пространстве, по которому пробежал этот гений, истребитель человечества.
Две державы еще могли оспаривать могущество Наполеоново, и только на России мог он сокрушиться, как бурное море разбивается о гранитную скалу: ее возвышенная глава, твердая в своем основании, презрела все усилия ярой стихии. Ежели Европа стонала под тяжким игом власти своего завоевателя, и ежели ныне она наслаждается бытием своим в прежнем порядке вещей, то этим обязана, конечно, России: пожар Москвы, эта беспримерная жертва любви народа к отечеству, осветила надежду спасения в стенающей узнице. Гигант был потрясен в своем могуществе: сотни тысяч бездушных трупов покрыли путь, и он стал — обезоружен.
Тщетны были последующие усилия Наполеона производить магически новые армии: он творил уже не воинов, окрепших в мужестве победами, но слабых юношей, изнемогавших под тяжестью оружия.
Европейские державы, постигнув бессилие завоевателя, попиравшего дотоле права их, и обезоруженного Россией, пробудились: они уразумели возможность сбросить тягостное иго для приобретения национальной независимости и тогда только, с оружием, поднятым против России, пристали под ее эгиду: грозный вид и силы великой державы русской невольно увлекли их в союз с ней. Поразив врага, посягнувшего на ее собственную свободу, она пошла сокрушать оковы рабства, наложенные им на Европу.
