Последнее слово реализма (Дорошевич)/ДО
| Послѣднее слово реализма |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 88. |
Я вернулся домой весь разбитый. Словно на мyѣ возили дрова.
Я едва дотащился до кресла и сижу, подавленный, въ какомъ-то оцѣпенѣніи, полный того ужаса, который только что пережилъ.
Что случилось?
Я былъ въ театрѣ. Въ одномъ изъ лучшихъ парижскихъ театровъ, — въ театрѣ Антуана. Давали пьесу, которую бѣгаетъ смотрѣть весь Парижъ. Она называется «По телефону».
Я пошелъ въ театръ. А передо мной убили цѣлую семью и сказали:
— Все. Спектакль конченъ.
И вотъ я, разбитый, сижу въ креслѣ въ оцѣпенѣніи.
— Что это? Дѣйствительно былъ такой спектакль? Или это мнѣ приснилось? Кошмаръ?
Драма въ 2-хъ актахъ состоитъ въ слѣдующемъ.
Семья Марэ живетъ за городомъ верстахъ въ десяти по желѣзной дорогѣ отъ Парижа.
Поздняя осень. Сумерки. За окномъ барабанитъ дождь, завываетъ вѣтеръ. Въ такіе вечера уныло и жутко, когда кругомъ нѣтъ жилья.
Марэ ѣдетъ въ городъ и оставляетъ жену съ ребенкомъ и нянькой.
У него вечеромъ въ Парижѣ дѣла. Онъ пообѣдаетъ у знакомыхъ, у Ривуаровъ, и потомъ поѣдетъ по дѣламъ.
Онъ говоритъ по телефону.
— Соедините съ № такимъ-то. Merci[1]… Это ты, Ривуаръ? Я ѣду въ городъ и буду обѣдать у тебя. Можно? Отлично.
— Спроси о здоровьѣ madame[2] Ривуаръ! — говоритъ жена.
— Да, да! Это голосъ жены! — продолжаетъ Марэ въ телефонъ. — Ты узналъ? Она справляется о здоровьѣ твоей супруги!
— Какъ? Развѣ въ телефонъ слышно, что говорится въ комнатѣ? — удивляется жена Марэ.
— О, теперь такіе сильные микрофоны. Слышенъ каждый шорохъ! — отвѣчаетъ мужъ.
Итакъ, онъ ѣдетъ.
— Страшно тутъ оставаться вечеромъ однимъ! — говоритъ старуха нянька.
— Чего тамъ страшно? Съ вами остается Блэзъ.
Блэзъ — лакей. Онъ въ это время укладываетъ вещи.
— Наконецъ вотъ тутъ есть револьверъ.
Марэ открываетъ бюро, въ которомъ лежитъ револьверъ.
— Онъ заряженъ. Въ случаѣ чего, возьми этотъ револьверъ. Ну, прощайте и не бойтесь. Бояться нечего.
Марэ цѣлуетъ жену, цѣлуетъ ребенка полусоннаго, который лепечетъ какую-то милую дѣтскую дрянь:
— Папа, привези мнѣ изъ Парижа сестрицу!
— Ха-ха-ха! Ахъ ты, выдумщикъ! Спи!
Марэ уѣзжаетъ. Женщины остаются однѣ.
Закрываютъ ставни. Зажигаютъ лампу.
Ребенокъ засыпаетъ на диванѣ.
За окномъ барабанитъ дождь и завываетъ вѣтеръ.
Уныло и жутко.
— Ну, Нанеттъ, — говоритъ г-жа Марэ, чтобъ какъ-нибудь скоротать время, — давайте сведемъ счетъ. На что вы истратили двадцать франковъ, которые я вамъ дала?
— Пять франковъ на то-то, два съ половиной на то-то… Барыня, — вдругъ прерываетъ нянька, — кто-то трогаетъ ставни.
— Это вѣтеръ. Дальше! Заплатили вы прачкѣ?
— Барыня, стучатъ ставнями!
— Фу, какъ это глупо, Нанеттъ! Вы и меня заражаете своимъ страхомъ. Ну, пойдите, откройте окно и посмотрите!
Нянька подходитъ, открываетъ окно, вскрикиваетъ, отшатнулась и вся дрожитъ.
— Барыня! Тамъ стоитъ человѣкъ!
— Фу, какія глупости! Нельзя быть такой трусихой. Такъ, показалось въ темнотѣ.
Барыня идетъ сама и отворяетъ дверь посмотрѣть. Вскрикиваетъ и отступаетъ.
— Кто вы такой? Что вамъ нужно?
Входитъ мальчишка-оборвышъ. Несчастное испитое существо. Настоящій волчонокъ. Одинъ изъ тѣхъ, которыхъ шайки профессіональныхъ воровъ посылаютъ высмотрѣть.
Когда онъ говоритъ съ madame[2] Марэ, — его глаза бѣгаютъ. Онъ оглядываетъ комнату, ребенка, няньку, косится на открытое бюро, въ которомъ лежитъ револьверъ.
Онъ словно осматриваетъ мѣсто, гдѣ придется «оперировать».
— Что вамъ нужно?
— Я принесъ письмо Блэзу.
— Фу, какъ вы меня напугали. Нанеттъ, передайте Блэзу письмо. Боже мой, какъ вы измокли!
Мальчишка весь мокрый, грязный, дрожитъ отъ холода.
— Вы, вѣроятно, иззябли? Быть-можетъ, голодны? Подождите минутку. Нанеттъ дастъ вамъ поѣсть. Вы обогрѣетесь.
Г-жа Марэ подходитъ къ дивану посмотрѣть, какъ спитъ сынъ, и, когда оглядывается, оборвыша-мальчишки уже нѣтъ въ комнатѣ.
— Фу, какой глупый! Онъ не понялъ того, что я ему сказала. Убѣжалъ.
Но мы видѣли, какъ мальчишка, въ то время, какъ madame[2] Марэ наклонилась надъ сыномъ, — подкрался къ бюро, стащилъ револьверъ и задалъ тягу.
Блэзъ былъ здѣсь, когда говорили о револьверѣ: это подозрительно.
Входитъ Блэзъ. Въ слезахъ.
— Сударыня! Я получилъ письмо. Моя мать при смерти. Ждутъ конца съ минуты на минуту.
Мать Блэза живетъ неподалеку.
— Позвольте мнѣ сбѣгать. Только проститься съ умирающей. Я скоро вернусь.
Madame[2] Марэ глубоко тронута его горемъ.
— Конечно, конечно, идите.
— А какъ же мы одни? — труситъ нянька.
— Ахъ, Господи, какой вздоръ. Мы хорошенько запремся. Блэзъ скоро вернется. Идите, Блэзъ!
Женщины остаются совсѣмъ однѣ въ домѣ съ ребенкомъ.
— Ну, Нанеттъ, давайте продолжать сводить счетъ.
Но нянькѣ не до этого.
— Барыня, клянусь вамъ, что около дома кто-то ходитъ.
— Прохожій.
— Барыня, трогаютъ двери!
Она подходитъ къ дверямъ и слушаетъ.
— Барыня, за дверями стоятъ люди.
Madame[2] Марэ сама подходитъ къ дверямъ.
— Ни звука. Ничего нѣтъ. Вамъ показалось. Ахъ, Нанеттъ, какъ вамъ не стыдно! Если бы вы теперь посмотрѣли на себя! На что вы похожи.
— Да и на васъ, барыня, лица нѣтъ!
— Я думаю, теперь Андрэ успѣлъ уже доѣхать и сидитъ у Ривуаровъ.
— Вѣроятно, баринъ уже тамъ… Барыня, ей Богу, мнѣ кажется, что пробуютъ открыть дверь.
— Знаете что, Нанеттъ. Соединимъ телефонъ съ Ривуарами. И поговоримъ. Все не будетъ такъ страшно…
Madame[2] Марэ подходитъ къ телефону.
— Дайте № такой-то… Merci[1]… Квартира Ривуаровъ?.. Марэ у васъ?.. Попросите его къ телефону… Скажите, что жена…
— А хорошее изобрѣтеніе этотъ телефонъ! — улыбается няня.
Занавѣсъ падаетъ.
Второе дѣйствіе начинается сейчасъ же. Безъ антракта. Немедленно. Потому что зрители смотрятъ, не дыша.
— Чѣмъ кончится?
Квартира Ривуаровъ. Кончили обѣдать. Кофе поданъ въ гостиную.
— Каковъ коньячокъ? Это 1814-го года. Случайно досталъ. Заплатилъ за бутылку сто франковъ.
Марэ смакуетъ.
— Н-да. Это коньякъ.
Въ это время звонокъ телефона, который здѣсь же, въ гостиной.
Ривуаръ подходитъ.
— Да… квартира Ривуаровъ… Здѣсь… Ахъ, это вы, madame[2] Марэ… Мое почтеніе, madame[2] Марэ… Сію секунду, madame[2] Марэ… Андрэ, иди. Это тебя. Зоветъ супруга.
Марэ подходитъ къ телефону.
— Ну, что?.. Вы еще не спите?.. Какъ, Блэзъ ушелъ? Почему?.. Мать умираетъ? Ахъ, бѣдняга, бѣдняга! Недавно потерялъ отца, теперь — мать. Ну, конечно… Ложитесь спать… Что? И мальчишка проснулся? Плачетъ? Поднеси его къ телефону. Ты меня слышишь?
— Говорю по телефону съ сынишкой! — объясняетъ Марэ Ривуарамъ.
— А я тебѣ покупаю тутъ маленькую сестричку… Если будешь послушнымъ мальчикомъ и будешь спать, ты получишь сестричку! Будешь? Молодецъ! Ну, спокойной ночи… Ложитесь… Конечно, пустяки… Бояться нечего…
Онъ даетъ отбой.
— Что это удобно, — жить за городомъ? — спрашиваетъ madame[2] Ривуаръ.
— Чрезвычайно. Теперь, благодаря телефонамъ…
Телефонъ звонитъ.
Разъ, два. Тревожно.
— Опять тебя! — говоритъ Ривуаръ, подойдя къ трубкѣ. — Сейчасъ онъ подойдетъ, madame[2] Марэ. Сію минуту.
Марэ подходитъ къ телефону.
— Ну, что тамъ еще?.. Ахъ, какой вздоръ!.. Это тебя Нанеттъ пугаетъ!.. Да, конечно, ничего… Ну, возьми револьверъ, отвори окно и выстрѣли въ воздухъ… Если кто и есть, — убѣгутъ… Ты вѣдь знаешь, гдѣ револьверъ… Да, въ бюро… Ахъ, Боже мой, въ ящикѣ… Въ ящикѣ, въ открытомъ ящикѣ… Ну?.. Какъ нѣтъ револьвера? Ищи… хорошенько ищи… Нѣтъ?.. Какой оборванецъ?..
Голосъ Марэ дрожитъ, прерывается.
— Господа! Револьверъ украденъ! — говоритъ онъ Ривуарамъ.
Ривуары въ ужасѣ поднялись съ мѣстъ.
— Да говори же… Ты слышишь, слышишь меня?.. А что?.. Ломятся?.. Ты говоришь, ихъ пять?..
Марэ задыхается, Марэ кричитъ въ телефонъ.
— Что?.. Что?.. Скажи… Ай!.. Что?.. Крикъ ребенка?.. Марта! Марта! Крикъ… Голосъ жены… Помогите… ихъ убив… На помощь!.. На помощь!.. На помощь! Убиваютъ за десять верстъ!
Марэ сходитъ съ ума. Кидается къ двери.
— На помощь!..
Ривуары кидаются въ ужасѣ за нимъ.
— Надо позвать полицію! — растерянно кричитъ madame[2] Ривуаръ.
Полицію! Это происходитъ за десять верстъ.
— Полицію!
Занавѣсъ падаетъ.
Все.
Мораль пьесы?
Никакой.
То, что мы называемъ «мысль» пьесы?
Никакой.
Въ пьесѣ нѣтъ мысли. Но она не глупа.
Она не умна. Она не глупа. Какъ жизнь!
Это кусочекъ жизни, который вамъ воспроизвели какъ въ синематографѣ.
Безпрестанно читаешь въ газетахъ.
Тамъ прислуга «подвела» грабителей, и убили цѣлую семью. Тамъ убили цѣлую семью.
И вотъ вамъ показали, какъ это дѣлается.
Только и всего.
Зрители и зрительницы съ поблѣднѣвшими лицами, широко раскрытыми отъ ужаса глазами заглянули въ жизнь, которая на 30 минутъ раскрылась передъ нами. Словно въ пропасть.
Испытали чувство ужаса и безпомощности.
И вотъ я, зритель, разбитый за эти страшные полчаса, въ оцѣпенѣньѣ, словно послѣ кошмара, сижу у себя дома въ креслѣ и думаю:
— Знакомое чувство!
Когда я испытывалъ то же самое? Когда? Гдѣ? При какихъ обстоятельствахъ?
И вспоминаю.
Это было на Сахалинѣ. Вечеромъ. Въ тюремной канцеляріи, гдѣ я сидѣлъ вдвоемъ и бесѣдовалъ съ Полуляховымъ, «знаменитымъ» убійцей семьи Арцимовичей въ Луганскѣ.
Онъ разсказывалъ мнѣ медленно, спокойно и подробно, какъ совершилъ это преступленіе.
Очередь была за тѣмъ, какъ онъ зарубилъ топоромъ восьмилѣтняго сына Арцимовича.
Полуляховъ остановился.
— Это былъ скверный ударъ! — сказалъ онъ тихо. — Можетъ-быть, объ немъ лучше не разсказывать?
— Это ваше дѣло. А по-моему, — начали, разсказывайте все.
— Рука, что ли, дрогнула. Но я тихо ударилъ. Топоръ застрялъ въ черепѣ. Когда я поднялъ топоръ, чтобъ ударить еще разъ, — на топорѣ поднялся и мальчикъ. И кровь мнѣ плеснула въ лицо. Такая горячая. Я даже пошатнулся. Точно ошпарило!
У меня захватило въ груди дыханье.
Если бы не боязнь показать свою слабость передъ этимъ убійцей, — я крикнулъ бы:
— Воды!
Полуляховъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
— Я говорилъ, баринъ, что этого не стоитъ слушать!
И вотъ теперь я сижу, такъ же задохнувшійся отъ ужаса, какъ тогда.
Послѣ театра, какъ послѣ разсказа каторжника.
Оказывается, это одно и то же.