Подруги (Пильский)/ДО
| ← Что будетъ впереди | Подруги | Зарево → |
| Дата созданія: май 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 15. |
I
правитьСтояли розовыя сумерки.
Было шесть часовъ вечера и напротивъ, въ церкви шла служба, горѣли огни и въ распахнутыя двери были видны молящіеся и кадильный дымъ, колыхавшійся сизыми струйками. Софія Михайловна лежала на подоконникѣ и слышала, какъ разсказывала Катя о своей жизни.
— Да, и не вышла. Когда, бывало, гимназисткой, спѣша съ урока, я проходила темнымъ вечеромъ мимо освѣщенныхъ оконъ и въ нихъ видѣла, какъ горятъ лампы въ цвѣтныхъ абажурахъ, кипитъ самоваръ и мило бесѣдуютъ вокругъ него люди, такіе добрые, покойные и довольные, мнѣ казалось тогда, что здѣсь грѣется само счастье. Потомъ я присмотрѣлась, узнала, что покоя и счастья нѣтъ нигдѣ, что семейная жизнь вездѣ таитъ свою печаль, или драму, и что вездѣ люди суетятся, враждуютъ и не знаютъ ни себя, ни своего дѣла… И семейная жизнь отъ всего этого кажется страшной и отвѣтственной. Потому и замужества не искала. А не ища, выходятъ только очень красивыя, или очень богатыя. Но я и не жалѣю…
Екатерина Васильевна, или Катя, какъ просто, на правахъ подруги по гимназіи, ее называла Софія Михайловна, была сельской учительницей, и въ городъ пріѣхала за три дня до ея именинъ, 14-го сентября. Софія Михайловна слушала ее, смотрѣла по сторонамъ, въ оба конца улицы и думала: «И вечеромъ тоже не придетъ. Не пришелъ утромъ съ поздравительнымъ визитомъ, не придетъ и вечеромъ. Это потому, что не пускаетъ та».
— Не скажу, чтобъ очень скучно было, — продолжала Екатерина Васильевна. — Веселья, конечно, большого нѣтъ, но устаешь каждый разъ такъ, что скучать некогда. Кромѣ того, привычка. Правда, поговорить почти не съ кѣмъ — все одна, да одна, но, собственно, и времени нѣтъ говорить. Староста — человѣкъ хорошій, и живемъ въ ладу. Дѣтишки тоже привязаны…
«Не придетъ и не надо. Посмотримъ еще, кто сдѣлаетъ первый шагъ. Возьму завтра же и пойду подъ руку съ Зуевымъ мимо его квартиры. Вотъ тогда и посмотримъ».
— За то лѣтомъ одна благодать. Лѣсъ, теплынь, парное молоко, запахъ сѣнокоса. А у васъ въ городѣ, какъ посмотришь, усталость, пыль, сплетни, заботы…
«А не пойти ли мнѣ въ учительницы? — подумала Софія Михайловна. — Вотъ возьму на зло ему и пойду. Вотъ и узнаетъ».
Что именно изъ этого долженъ былъ узнать Гревицкій, она еще не опредѣлила себѣ ясно, но совершенно отчетливо представила и его тоску, и его растерянный испугъ, когда она уѣдетъ въ учительницы, броситъ семью и мужа и будетъ трудиться гдѣ-то далеко, въ глуши, въ занесенной злыми сугробами избѣ. И предъ ея глазами уже встала вся картина его раскаянія, его слезъ и ужаса, и его умоляющее и страстное письмо, въ которомъ онъ будетъ просить ее о пріѣздѣ, клянясь въ любви, или, — съ почтительной сдержанностью, — о разрѣшеніи навѣстить ее въ уединеніи. И въ головѣ Софіи Михайловны проносились стихи Апухтина:
«Забудь былое горе,
Приди, приди ко мнѣ! Прими былую власть!
Здѣсь море ждетъ тебя, широкое, какъ страсть,
И страсть широкая, какъ море!..»[1]
Никакого моря, положимъ, здѣсь не было. Городокъ былъ маленькій, забытый Богомъ, бѣлый и желтый, тихій во всѣ дни недѣли, какъ кладбище, съ неловкими, застѣнчивыми деревянными домишками, боязливо сдвинувшимися въ кучу къ центру города, и шумный только по праздникамъ, когда на базаръ пріѣзжали на заморенныхъ лошаденкахъ свѣтловолосые бѣлоруссы.
«Вотъ тогда и увидимъ». На письмо она ему не отвѣтитъ. Или, пожалуй, и отвѣтитъ, но пріѣхать — ни за что. Къ ней, — если ужъ такъ хочетъ, — пусть пріѣзжаетъ.
О, она его съумѣетъ принять! Спокойная, безстрастная, она проведетъ его по всѣмъ комнатамъ школы, покажетъ дѣтскіе глобусы и тетради, спальню учениковъ.
— Одно неудобство только тѣснота, — говорила между тѣмъ Екатерина Васильевна. — Вотъ, въ такой же маленькой комнатѣ, какъ твоя столовая, приходится учить сорокъ-пятьдесятъ человѣкъ дѣтей. Конечно, атмосфера ужасная. Изъ оконъ дуетъ и съ полу тоже.
«Ну, и пріѣхать не позволю, — рѣшила Софія Михайловна, — гдѣ-жъ я его приму тамъ! Для женщины нужна рамка, а въ такой конурѣ никого и принять нельзя… И вообще, воображаю, какъ все это нестерпимо скучно»…
Екатерина Васильевна уже сбилась съ тона. Раскрывая все больше свою душу, она незамѣтно перешла изъ спокойнаго въ нервный тонъ горячности и уже не разсказывала, а жаловалась.
— Дѣти немытыя, нечесаныя, неграмотныя. Задавать уроковъ невозможно. Нѣтъ ни учебниковъ, ни картъ, ни досокъ. У многихъ даже нѣтъ возможности заниматься дома. Всюду грязь и грубость, и темнота; кажется даже, и школу затопитъ это невѣжество, эта нечистота, и равнодушіе.
Въ голосѣ ея звенѣла нотка злобы, и голова опустилась ниже, и говорила она уже неохотно, а словно принуждаемая, поневолѣ.
«Нѣтъ, въ учительницы не сто́итъ идти, — мысленно заключила Софія Михайловна. — Напишу лучше ему… рѣшительно и прямо, кончу разомъ».
И она поднялась съ подоконника, пошла въ кабинетъ мужа и написала: «Я знала, что Вы не придете даже поздравить меня, хотя это и невѣжливо, потому что у насъ Вы бывали всегда до сихъ поръ. Богъ съ Вами, но хоть бы для мужа ужъ сдѣлали это, съ которымъ Вы считаетесь товарищами и даже пьете всегда вмѣстѣ. Очень возможно, что на-дняхъ я уѣду отсюда совсѣмъ». Слово «совсѣмъ» она подчеркнула, немного подумала и докончила: «Вы не откажете увидѣться со мной на прощаніе, чтобъ объясниться окончательно. Я не хочу разстаться врагами и прощаю Вамъ все. Приходите, какъ прежде, въ два часа ко второму мосту». Въ концѣ она многозначительно поставила иниціалы.
Часа черезъ два пришли гости, большею частью акцизники, сослуживцы мужа Софіи Михайловны, и четыре офицера: Зуевъ, высокій Риппъ, тонкій и вѣжливый полякъ Жоржевскій и хохолъ Галушенко. Пили чай съ коньякомъ и ромомъ, на два столика играли въ винтъ, и Софія Михайловна съ Катей сидѣли въ гостиной вдвоемъ, слушали карточные споры въ сосѣдней комнатѣ и тихо говорили, — Катя опять о своей жизни, а Софія Михайловна о своей любви къ Гревицкому и о томъ, какъ всѣ за ней ухаживаютъ.
И обѣимъ было грустно. Катѣ — оттого, что въ этой свѣтлой и нарядной комнатѣ съ мягкой мебелью было теплѣе и уютнѣе, чѣмъ въ ея деревенской избѣ; Софіи же Михайловнѣ отъ тайнаго сознанія, которое тихо шептало ей, что никакого успѣха у нея нѣтъ, что Гревицкій ее не любитъ совсѣмъ, и что она это знаетъ и только не признается.
Въ началѣ перваго часа вышелъ мужъ Софіи Михайловны, на крѣпкихъ и толстыхъ, небольшихъ ногахъ, и торопливо спросилъ:
— Ужинъ готовъ у тебя?
И потомъ всѣ ужинали, много пили, и акцизники говорили о предстоящемъ въ январѣ введеніи винной монополіи, а офицеры о первомъ танцовальномъ вечерѣ, который долженъ быть въ воскресенье. Около Софіи Михайловны сидѣлъ Зуевъ, подливалъ ей вина, чокался и пилъ за ея здоровье.
Послѣ ужина всѣ опять сѣли играть, но уже въ штоссъ, Катя устала и легла спать, а Зуевъ снова подсѣлъ къ Софіи Михайловнѣ и сталъ говорить ей о своей любви, то самое, что говорилъ и въ прошлый разъ, когда они также сидѣли вдвоемъ послѣ ужина въ день именинъ мужа.
— Вы у насъ первая… единственная… Я васъ люблю до самозабвенія, но бросьте Гревицкаго. Онъ не стоитъ васъ. Онъ все время у Мишутиной… а вы молоды, прекрасны…
И Софія Михайловна вспомнила, какъ Зуевъ и въ прошлый разъ называлъ имя Мишутиной рядомъ съ Гревицкимъ, и подумала, что у нихъ, и въ самомъ дѣлѣ, что-то есть и раньше было.
Глаза Зуева покрылись туманной и грустной влагой, заплетался языкъ и губы отъ времени до времени ловили руку Софіи Михайловны. И ей былъ противенъ онъ со своей волосистой бородавкой на лѣвой щекѣ, и эти пьяные глаза, нагло смотрѣвшіе, и вся его хитро и самодовольно покачивавшаяся фигура.
Когда гости разъѣхались, у нея явилась боль въ головѣ, — отъ утомленія и вина, которое она пила за ужиномъ. Софія Михайловна раздѣлась и легла, и теперь, въ постели, ей казалось, что совершенно безразлично — придетъ, или не придетъ Гревицкій на свиданіе, отвѣтитъ на письмо, или промолчитъ. Потомъ, когда она уже стала засыпать, пришелъ мужъ, зажегъ лампу, застучалъ и Софія Михайловна проснулась.
— Сегодня выигралъ… рубль сорокъ шесть… — сказалъ мужъ, силясь стянуть съ ноги узкій сапогъ.
На другой день съ утра шелъ дождь, было пасмурно и холодно, и Софія Михайловна, какъ встала, рѣшила, что свиданіе съ Гревицкимъ, все равно, не состоится. А когда мужъ ушелъ на службу, денщикъ Гревицкаго принесъ отвѣтъ и торопливой украдкой передалъ его ей изъ рукава.
— Отвѣта дожидаться баринъ не приказали, — доложилъ онъ, получилъ какую-то монету и вышелъ.
Письмо было хорошее. Гревицкій писалъ въ немъ, что будетъ ждать, какъ сказано, у второго моста, и Софія Михайловна, читая, ни разу даже не моргнула, — такъ было сильно нервное напряженіе и нетерпѣніе, съ которымъ она ждала своего приговора. И счастливая, и радостная, она быстро одѣлась и ушла, и вернулась вся сіяющая, съ блестящими глазами, и какъ только раздѣлась, кинулась на шею Кати и воскликнула:
— Ахъ, какая ты бѣдная, Катя! Ахъ, какая бѣдная!
И она стала покрывать поцѣлуями ея голову и тонъ словъ былъ такой искренній, сердечный и жалостливый. И послѣ этого плакали обѣ. Катя положила свою голову на грудь Софіи Михайловны, и слезы частыми каплями бѣжали по маленькимъ морщинкамъ ея лица, и вся она, сгорбившаяся, со свѣсившейся головой, казалась безо времени состарившейся, никому ненужной, и точно единственный ея пріютъ и отдыхъ былъ только здѣсь, на груди Софіи Михайловны.
Но вскорѣ обѣ утѣшились, и Софія Михайловна ласково гладила Катю по головѣ и конфузливо, вытирая глаза, говорила:
— Какія мы глупыя обѣ! ахъ, какія глупыя!
И обѣ смѣялись, а Катя держала въ своихъ огрубѣвшихъ рукахъ тонкую и нѣжную бѣлую руку подруги и сквозь улыбку все еще слегка всхлипывала и вздыхала.
Черезъ четыре дня послѣ именинъ, 21-го сентября, было открытіе сезона въ офицерскомъ клубѣ и первый въ году балъ. Весь этотъ день Софія Михайловна суетилась, бѣгала по лавкамъ, завивалась и все приговаривала:
— Нѣтъ, нѣтъ, Катя, сегодня ты не уѣдешь. Нѣтъ, и не говори. Сегодня ты не смѣешь уѣхать!
И просила Катю то подать, то приколоть, помочь завиться и одѣться, и когда сидѣла передъ зеркаломъ, то любовалась собой и думала: «Какъ постарѣла Катя и какая она жалкая». И отъ этого внутри что-то весело прыгало и сама она дѣлалась все добрѣй и красивѣй, и выраженіе лица стало игривое и немного вызывающее.
Совсѣмъ уже готовая, въ передней, — чтобъ не испортить прически — въ платкѣ, и въ ротондѣ, — чтобъ не смять платья, — она остановилась передъ Катей и, смотрясь въ зеркало, еще разъ спросила:
— Такъ непремѣнно уѣзжаешь? — и медленно провела языкомъ по губамъ, — чтобъ были еще краснѣе.
— Непремѣнно, — отвѣтила Катя и прибавила стараясь говорить беззаботно, — нужно… дольше нельзя…
Онѣ простились и за порогомъ Софія Михайловна крикнула ей:
— Смотри же, пріѣзжай. Буду ждать. Только передъ тѣмъ напиши. Слышишь? Ну, прощай.
А черезъ часъ Катя тряслась въ телѣжкѣ.
II
правитьПуть ея лежалъ черезъ весь городъ, къ шоссе, и проѣзжать нужно было мимо офицерскаго клуба. Залъ былъ освѣщенъ такъ ярко, что на улицѣ стало, какъ днемъ, и около клуба и напротивъ стояли кучками люди и мальчишки пальцами показывали на окна, и всѣ слушали музыку съ какимъ-то благоговѣніемъ и жадностью.
Играли вальсъ, и мечтательные звуки, немного волнующіе, немного грустные, немного сладкіе, казалось, тоже свѣтили, какъ огни, но освѣщали они не улицу, а весь пройденный длинный путь Катиной жизни, напоминая о прошлыхъ надеждахъ, о лучшихъ дняхъ и о томъ, какъ подъ тотъ же мотивъ она танцовала въ гимназіи, и грустя вмѣстѣ съ ней о настоящемъ, о тоскѣ и заброшенной деревушкѣ съ грязью, которая стоитъ теперь тамъ по случаю осени.
И пѣли эти звуки такъ, какъ будто плакали и жалѣли, что Катя ихъ больше не услышитъ, и что ея дни, и темные вечера, и глухія тревожныя ночи, и вся ея одинокая дѣвичья жизнь приходятъ, плывутъ и уходятъ безъ огня, безъ искръ и безъ пѣсенъ.
И Катѣ вспомнились слова подруги: «Ахъ, какая ты бѣдная, Катя! Ахъ, какая бѣдная!»
И Катя заплакала, и, въ тактъ телѣгѣ, одна за другой по съежившемуся лицу ея катились слезы, и никто не видѣлъ ихъ, кромѣ стоявшихъ по бокамъ дороги березокъ. Онѣ наклонялись другъ къ другу и, видимо, шопотомъ, тихо-тихо, передавали о Катиномъ горѣ и слезахъ. А въ это время въ танцовальномъ залѣ Софія Михайловна ходила подъ руку съ Гревицкимъ, и онъ убѣждалъ ее:
— Какая ты странная, право, — изъ-за каждаго пустяка готова серьезно ссориться!
А Софія Михайловна въ отвѣтъ спрашивала:
— А съ Мишутиной ты не будешь танцовать? Ну, скажи, что не будешь?..
— Ахъ, какая ты странная, — отвѣчалъ онъ, — какъ же я не буду съ ней танцовать, разъ я пригласилъ ее?..
И такъ какъ въ это время на нихъ обоихъ смотрѣли всѣ дамы и въ ихъ числѣ и Мишутина, то Софія Михайловна дѣлала счастливыя и довольныя улыбки, кокетливо заглядывала, какъ балованное дитя, въ лицо Гревицкому и молила:
— Не танцуй съ ней. Ну, милый, ну, хорошій, не танцуй съ ней! Она — скверная, я ненавижу ее. Не танцуй!
Потомъ, не слыша его отвѣта, взяла его тихонько за руку и прошептала:
— Ей-Богу, я сейчасъ расплачусь, ей-Богу… Такъ нельзя… Ты… ты…
И, высвободивъ руку, быстро побѣжала въ уборную, а тамъ не выдержала и расплакалась. Но боясь, что войдутъ и увидятъ ее со слезами на глазахъ, встала, поспѣшно вытерла глаза, и подойдя къ столу, гдѣ игралъ мужъ, произнесла утомленнымъ голосомъ:
— Слушай, поѣдемъ домой. Я нездорова.
И по дорогѣ думала: «Какая счастливая эта Катя! Ахъ, какая я глупая! Какая жалкая»…
Примѣчанія
править- ↑ «Отвѣтъ на письмо». Прим. ред.