Зарево (Пильский)/ДО
| Зарево |
| Дата созданія: мартъ 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 27. |
I править
Уже не разъ возставали узники въ этой тюрьмѣ, мстя за гнетъ.
Рычали они, и тряслись, и рыдали въ безсильной жаждѣ мщенія, и ничто не измѣнялось въ ихъ судьбѣ.
И тогда они убили смотрителя.
II править
Въ боязни новаго приступа безумнаго гнѣва, ища путей успокоенія, рѣшили имъ дать смотрителя похитрѣй и ловчѣй, чтобъ заключенные любили его и уважали. И для этого выбрали лукаваго предателя. И новый смотритель сталъ ихъ каждый день кормить и водилъ гулять и даже съ нѣкоторыхъ снялъ звенящіе кандалы. И желая расположить къ себѣ ихъ — слабыхъ, больныхъ и безправныхъ, томящихся въ неволѣ толстыхъ стѣнъ, — лишенныхъ воздуха и свѣта, онъ захотѣлъ имъ дать отраду — зажечь огни, и въ вечеръ Рождества Господня устроилъ елку.
Но нельзя было привести сюда всѣхъ.
Опаснымъ и страшнымъ считали это зрѣлище для сердца смѣлыхъ, для мечтаній гордыхъ, для силы сильныхъ.
И двери отворились только для тихихъ.
Блѣдные и удивленные, вошли они на необычный праздникъ, гдѣ вѣчно-зеленое дерево, колючее, но распускавшее вокругъ здоровый запахъ далекихъ лѣсовъ, горѣло сверху донизу безмѣрнымъ множествомъ цвѣтныхъ свѣчей.
И робко, съ пугливой манерой рабовъ, долгіе годы сидѣвшихъ безъ свѣта и воздуха, опекаемыхъ повелительными голосами, заключенные стали вокругъ сіявшей елки и улыбались, и радовались, какъ дѣти. Но было въ ихъ взглядахъ и поступи что-то неувѣренное и наивное, безсмысленное, тревожное и потому страшное, а неувѣренныя улыбки селили въ сердцахъ всѣхъ предчувствіе бѣды, грозной и нежданной.
Необыченъ былъ видъ блестѣвшаго огнями дома, всегда такого холоднаго, хмураго и тяжелаго, и на улицѣ собирались люди, — тѣ, которые не были еще заключены и ходили на свободѣ, — и пожимали плечами, и говорили:
— О, какъ странно и какъ свѣтло!
III править
А шумъ и говоръ, и огни все увеличились, все росли, и звуки плыли туда, гдѣ, на крѣпкихъ желѣзныхъ замкахъ запертые, сидѣли смѣлые.
И навстрѣчу этимъ звукамъ елочнаго зала поднимался изъ камеръ глухой гулъ: какой-то вой большихъ больныхъ грудей несся оттуда — и такая злоба крушенія и муки тоски слышались въ немъ, что обрывалось сердце и боязливый ужасъ наполнялъ душу слышавшихъ.
Нетерпѣливые и смѣлые вскакивали, подбѣгали къ стѣнамъ и дверямъ и бились въ нихъ своими тѣлами и головой, и падали, и снова вставали, и все слышнѣй и грознѣй несся вой, смѣшанный съ плачемъ.
Отъ него тускнѣли свѣчи елочныхъ огней, и въ наивное веселье тихихъ врывались ноты скорби и мѣшали радоваться, и прерывали праздникъ.
И уже тихіе начинали волноваться и буйствовать.
И тогда раздался голосъ старшаго, гнѣвный и повелительный:
— Мычащихъ скотовъ, что мѣшаютъ порядку, отвести въ желѣзный замокъ!
И, робко повинуясь, служители отворили двери зала.
Чернымъ тяжелымъ туманомъ стала тьма въ далекихъ казематахъ.
И не двигалась, и молчала, будто боялась людей и огней. Все пространство тюрьмы залила она черной волной и уже готова была населить своимъ чернымъ свѣтомъ елочный залъ, и боялась.
Не двигалась и молчала.
И ждала конца: когда послѣдніе огни потухнутъ.
И, взявъ факелы, призвавъ сторожей, гремя и звеня связками ключей, смотритель пошелъ туда, откуда росъ глухой и грозный вой.
Внутри большого двора, какъ кольцомъ охватывая его, стоялъ желѣзный замокъ, куда скрывали, запирая смѣлыхъ, чтобы не слышать ихъ криковъ протеста, ихъ угрозъ и злобы.
Сумрачное и таинственное въ этой вечерней мглѣ, — послѣ елочныхъ огней, — оно сейчасъ еще больше волновало и пугало.
И, глядя въ рѣшетчатыя окна высокихъ корридоровъ, дрожащими руками служители вставили ключи въ крѣпкіе желѣзные замки, подъ которыми, запертые, сидѣли смѣлые.
Но не успѣлъ повернуться еще ни одинъ ключъ ни въ одномъ замкѣ, какъ расщепленныя, съ трескомъ, повалились двери. И съ расширенными безумными глазами, махая руками, стуча и прыгая, съ дикими криками животной радости, потрясая воздухъ побѣдной пѣсней, понеслись заточенные люди и сбили съ ногъ, и повалили, и топтали служителей, и бѣжали.
Ворвавшись въ залу, они распугали тихихъ, и отбросили елку, и неслись все дальше и дальше, оставляя за собой лишь звонкіе крики побѣдной радости.
IV править
А упавшая елка пылала. Горѣли тяжелый полъ и высокія стѣны; перекидывало огонь съ этажа на этажъ, и вился, крутясь и разрываясь, безконечный, какъ облако, и сизый, какъ туманъ, дымъ горѣнія.
Гремѣло пламя и гулко слышно было, какъ оно топчетъ и качаетъ обезумѣвшее чудовище.
Красныя руки съ пальцами изъ искръ метались по верху и хватались за балки, приспособляясь, какъ бы удачнѣй и скорѣй сломить ихъ.
И гнулись балки, и побѣдно рычало пламя, но снова обрывались красныя, какъ кровь, руки, и опять хватались, и гнули, и ломили желѣзо, и раскидывали камень, и изступленно рвались вверхъ, дотягиваясь до самаго неба.
Какъ гулъ мщенія, ревѣла огненная пасть, и на самый верхъ вдругъ выпрыгивала кровавая волна, и вновь печально и хрипло выло все присѣдавшее и обезсиливающее чудовище тюрьмы. А огромный красный зѣвъ съ милліономъ бившихся огнистыхъ языковъ проглатывалъ притихшую громаду.
И, видя кумачевое зарево, говорили сосѣди и повторяли далекіе:
— Вонъ горятъ и погибаютъ узники!
Но, свободные, они бѣжали все дальше, все дальше, а рушилось и стонало въ горячихъ волнахъ огня одно зараженное убѣжище вѣчнаго зла.
Изъ пустыхъ, безглазыхъ оконъ здѣсь и тамъ выскакивали огненные витязи и, подбоченясь, качались на подоконникахъ, хвастаясь своей побѣдой.
Розовое золото искръ испуганно билось въ тяжело дышавшемъ воздухѣ и кидалось изъ стороны въ сторону, справа налѣво, ища пути и выхода и, не находя, раздраженно трещало и стрѣляло тысячью красныхъ пуль.
V править
А трясущіяся отъ напряженія кровавыя руки огня все тянулись кверху — и теперь уже горѣло само небо, раскаленное, угрюмое, яркое. Разрушаясь и ослабѣвая, рушились стѣна за стѣной, валилась крыша и трещали балки.
…Но никто не шелъ ни тушить, ни спасать обвисавшее чудовище: такъ оно было далеко отъ всѣхъ, всѣмъ чуждо и страшно!..