Зарево (Пильский)
I
правитьУже не раз восставали узники в этой тюрьме, мстя за гнёт.
Рычали они, и тряслись, и рыдали в бессильной жажде мщения, и ничто не изменялось в их судьбе.
И тогда они убили смотрителя.
II
правитьВ боязни нового приступа безумного гнева, ища путей успокоения, решили им дать смотрителя похитрей и ловчей, чтоб заключённые любили его и уважали. И для этого выбрали лукавого предателя. И новый смотритель стал их каждый день кормить и водил гулять и даже с некоторых снял звенящие кандалы. И желая расположить к себе их — слабых, больных и бесправных, томящихся в неволе толстых стен, — лишённых воздуха и света, он захотел им дать отраду — зажечь огни, и в вечер Рождества Господня устроил ёлку.
Но нельзя было привести сюда всех.
Опасным и страшным считали это зрелище для сердца смелых, для мечтаний гордых, для силы сильных.
И двери отворились только для тихих.
Бледные и удивлённые, вошли они на необычный праздник, где вечнозелёное дерево, колючее, но распускавшее вокруг здоровый запах далёких лесов, горело сверху донизу безмерным множеством цветных свечей.
И робко, с пугливой манерой рабов, долгие годы сидевших без света и воздуха, опекаемых повелительными голосами, заключённые стали вокруг сиявшей ёлки и улыбались, и радовались как дети. Но было в их взглядах и поступи что-то неуверенное и наивное, бессмысленное, тревожное и потому страшное, а неуверенные улыбки селили в сердцах всех предчувствие беды, грозной и нежданной.
Необычен был вид блестевшего огнями дома, всегда такого холодного, хмурого и тяжёлого, и на улице собирались люди, — те, которые не были ещё заключены и ходили на свободе, — и пожимали плечами, и говорили:
— О, как странно и как светло!
III
правитьА шум и говор, и огни всё увеличились, всё росли, и звуки плыли туда, где, на крепких железных замках запертые, сидели смелые.
И навстречу этим звукам ёлочного зала поднимался из камер глухой гул: какой-то вой больших больных грудей нёсся оттуда — и такая злоба крушения и муки тоски слышались в нём, что обрывалось сердце, и боязливый ужас наполнял душу слышавших.
Нетерпеливые и смелые вскакивали, подбегали к стенам и дверям и бились в них своими телами и головой, и падали, и снова вставали, и всё слышней и грозней нёсся вой, смешанный с плачем.
От него тускнели свечи ёлочных огней, и в наивное веселье тихих врывались ноты скорби и мешали радоваться, и прерывали праздник.
И уже тихие начинали волноваться и буйствовать.
И тогда раздался голос старшего, гневный и повелительный:
— Мычащих скотов, что мешают порядку, отвести в железный замок!
И, робко повинуясь, служители отворили двери зала.
Чёрным тяжёлым туманом стала тьма в далёких казематах.
И не двигалась, и молчала, будто боялась людей и огней. Всё пространство тюрьмы залила она чёрной волной и уже готова была населить своим чёрным светом ёлочный зал, и боялась.
Не двигалась и молчала.
И ждала конца: когда последние огни потухнут.
И, взяв факелы, призвав сторожей, гремя и звеня связками ключей, смотритель пошёл туда, откуда рос глухой и грозный вой.
Внутри большого двора, как кольцом охватывая его, стоял железный замок, куда скрывали, запирая смелых, чтобы не слышать их криков протеста, их угроз и злобы.
Сумрачное и таинственное в этой вечерней мгле, — после ёлочных огней, — оно сейчас ещё больше волновало и пугало.
И, глядя в решётчатые окна высоких коридоров, дрожащими руками служители вставили ключи в крепкие железные замки, под которыми, запертые, сидели смелые.
Но не успел повернуться ещё ни один ключ ни в одном замке, как расщеплённые, с треском, повалились двери. И с расширенными безумными глазами, махая руками, стуча и прыгая, с дикими криками животной радости, потрясая воздух победной песней, понеслись заточённые люди и сбили с ног, и повалили, и топтали служителей, и бежали.
Ворвавшись в залу, они распугали тихих, и отбросили ёлку, и неслись всё дальше и дальше, оставляя за собой лишь звонкие крики победной радости.
IV
правитьА упавшая ёлка пылала. Горели тяжёлый пол и высокие стены; перекидывало огонь с этажа на этаж, и вился, крутясь и разрываясь, бесконечный как облако, и сизый как туман, дым горения.
Гремело пламя, и гулко слышно было, как оно топчет и качает обезумевшее чудовище.
Красные руки с пальцами из искр метались по верху и хватались за балки, приспособляясь, как бы удачней и скорей сломить их.
И гнулись балки, и победно рычало пламя, но снова обрывались красные как кровь руки, и опять хватались, и гнули, и ломили железо, и раскидывали камень, и исступлённо рвались вверх, дотягиваясь до самого неба.
Как гул мщения ревела огненная пасть, и на самый верх вдруг выпрыгивала кровавая волна, и вновь печально и хрипло выло всё приседавшее и обессиливающее чудовище тюрьмы. А огромный красный зёв с миллионом бившихся огнистых языков проглатывал притихшую громаду.
И, видя кумачовое зарево, говорили соседи, и повторяли далёкие:
— Вон горят и погибают узники!
Но, свободные, они бежали всё дальше, всё дальше, а рушилось и стонало в горячих волнах огня одно заражённое убежище вечного зла.
Из пустых, безглазых окон здесь и там выскакивали огненные витязи и, подбоченясь, качались на подоконниках, хвастаясь своей победой.
Розовое золото искр испуганно билось в тяжело дышавшем воздухе и кидалось из стороны в сторону, справа налево, ища пути и выхода и, не находя, раздражённо трещало и стреляло тысячью красных пуль.
V
правитьА трясущиеся от напряжения кровавые руки огня всё тянулись кверху — и теперь уже горело само небо, раскалённое, угрюмое, яркое. Разрушаясь и ослабевая, рушились стена за стеной, валилась крыша, и трещали балки.
…Но никто не шёл ни тушить, ни спасать обвисавшее чудовище: так оно было далеко от всех, всем чуждо и страшно!..