Что будет впереди (Пильский)/ДО
| Что будетъ впереди |
| Дата созданія: январь 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 3. |
I
правитьЗа горой, на тихой окраинѣ города, стоитъ деревянный церковный домикъ, одноэтажный, выкрашенный въ коричневую краску, съ тремя выходящими на улицу окошками.
Спитъ безшумная улица и нѣмой сонъ передается всей жизни коричневаго домика. Въ немъ всегда — глубокая тишина.
Тихо такъ, что слышенъ шелестъ обоевъ, прекращающійся только съ приходомъ гостей, — двухъ обычныхъ гостей.
Въ домикѣ ходитъ, обѣдаетъ и спитъ псаломщикъ и въ гостяхъ у него бываютъ тоже псаломщики; кромѣ хозяина, въ домикѣ живетъ еще кухарка, Мавра, рябая, сильная и тупая баба.
Каждый день, въ сѣрые часы сумерекъ, послѣ обѣда, псаломщикъ начинаетъ ходить изъ угла въ уголъ, отъ зеленой кафельной печки — до образа и обратно. Онъ ходитъ методично, тихо ступая и заложивъ руки въ карманы, и когда кухарка спрашиваетъ:
— Егоръ Даниловичъ! пойдете куда сегодня?
Онъ неизмѣнно отвѣчаетъ ей одной и той же фразой:
— Никогда нельзя знать, что будетъ впереди.
И продолжаетъ ходить опять по той же протоптанной и лоснящейся дорожкѣ — отъ кафельной зеленой печки до образа и обратно.
Если не придутъ псаломщики, онъ ложится на кровать и лежитъ, закинувъ руки за голову, и смотритъ въ потолокъ, въ то мѣсто, гдѣ отъ висѣвшей прежде лампы остался черный кружокъ копоти.
Клѣтчатая, темная рубашка виситъ на немъ, какъ на покойникѣ, и, какъ у покойника, безпомощно поникшіе лежатъ на его плоскомъ черепѣ бѣлесоватые рѣдкіе волосы; все лицо его какое-то напряженное и испуганное, словно самъ псаломщикъ вѣчно находится въ ожиданіи какой-нибудь бѣды, или непріятности.
Въ восемь часовъ онъ медленно привстаетъ, раздѣвается и ложится спать.
Когда же псаломщики приходятъ въ гости, то всѣ трое садятся за столъ, зажигается лампа и Егоръ Даниловичъ подолгу смотритъ то на одного, то на другого, и, наконецъ, произноситъ:
— Метель…
Или:
— Грязно…
Онъ всегда старается сказать непремѣнно такое, что не выдало бы его настоящихъ мыслей этой минуты, и когда онъ, въ дѣйствительности, собирался итти въ епархіальную библіотеку, или на кладбище, — гдѣ онъ любилъ бывать, онъ старался зѣвнуть и лѣниво говорилъ:
— Усталъ…
А коренастый Иванъ Ивановичъ, псаломщикъ церкви Петра и Павла, съ черной и круглой, какъ у деревянныхъ куколъ, головой слушалъ его съ такимъ видомъ, какъ будто въ эту минуту изрекалось откровеніе. Иванъ Ивановичъ любилъ говорить о томъ, что, вотъ, скоро онъ будетъ священникомъ, женится, по воскреснымъ днямъ у него будетъ готовиться пирогъ, и копилъ деньги. Одѣвался онъ грязно и неряшливо, и рубашка у него давно уже потеряла не только бѣлый, но и сѣрый цвѣтъ, и теперь была какая-то землисто-темная.
Третій, Григорій Дмитріевичъ, слывшій здѣсь за человѣка тонкаго воспитанія и аристократа, стараясь говорить, какъ можно, мягче, насколько это позволялъ ему голосъ, обыкновенно замѣчалъ:
— Какъ не надоѣстъ говорить все объ одномъ и томъ же! — и предлагалъ послать за виномъ.
Изрѣдка это предложеніе принималось, и когда нѣсколько рюмокъ сообщали тѣлу псаломщиковъ пріятную теплоту, Иванъ Ивановичъ начиналъ вспоминать, какъ въ позапрошломъ году онъ, сильно выпивши на свадьбѣ дочери священника въ д. Слады, чуть не сдѣлалъ предложеніе сестрѣ отца діакона, а Егоръ Даниловичъ при каждомъ его словѣ тихонько хихикалъ въ свою тощую и рѣдкую бороденку.
Только разъ — и это помнятъ оба псаломщика — Егоръ Даниловичъ неожиданно поднялся съ рюмкой вина и громко крикнулъ:
— Расшибу… сейчасъ!..
Всѣ ахнули отъ неожиданности, а Егоръ Даниловичъ конфузливо опустилъ рюмку и, засмѣявшись тихимъ, глупенькимъ смѣхомъ, съ выступившими на глазахъ слезами, сѣлъ на свое мѣсто, и послѣ больше, чѣмъ въ теченіе мѣсяца, не смѣлъ смотрѣть въ глаза ни Григорію Дмитріевичу, ни Ивану Ивановичу.
Иногда ему думалось о томъ, что хорошо было бы имѣть власть и силу, чтобы всѣ уважали и боялись, какъ, напримѣръ, теперь уважаютъ и боятся отца протоіерея, котораго одинъ взглядъ приводитъ въ трепетъ и клиръ, и причтъ. И однажды онъ рѣшился осмѣлиться.
Онъ вспомнилъ, что Мавра наканунѣ не принесла ему шубы въ церковь, хотя онъ всегда, уходя, говорилъ ей — даже въ теплую погоду:
— Быть можетъ, будетъ холодно… Тогда принеси мнѣ что-нибудь потеплѣй.
Но такъ какъ изъ теплыхъ вещей у него была только одна шуба, то, слѣдовательно, ее и нужно было принести.
И онъ направился въ кухню и по дорогѣ, тихо двигаясь, съ насупленнымъ лицомъ и жадной радостью въ глазахъ, думалъ, какъ онъ сейчасъ рявкнетъ и закричитъ на Мавру:
— Почему вчера не была принесена шуба?
Но когда вошелъ въ кухню и увидѣлъ заплывшее сонное лицо, то пощипалъ свою бородку, помялся на мѣстѣ и сказалъ:
— Что… меня никто не спрашивалъ?..
Въ январѣ мѣсяцѣ въ церкви былъ храмовой праздникъ и рѣшено было обновить ризы иконъ, купить новыя облаченія и за покупкой нужно было ѣхать въ Москву. Выборъ палъ на Егора Даниловича и ему слѣдовало отправиться на третій день. Но эта спѣшность его такъ испугала, что онъ пошелъ къ протоіерею и сбивчиво, растягивая слова и фразы, сталъ умолять — уволить его отъ этой миссіи. Не получивъ согласія на это, онъ сумѣлъ упросить объ отсрочкѣ и, растерянный, озадаченный, вернувшись домой, сталъ укладывать все, что только было въ маленькомъ домикѣ — вплоть до шторъ, сахару и чаю; на вопросы же видѣвшихъ это и недоумѣвавшихъ: «зачѣмъ понадобилась такая большая укладка?» — отвѣчалъ, что трудно предугадать, что можетъ встрѣтиться въ пути, и что никогда вообще нельзя знать, что будетъ впереди.
У всѣхъ людей была какая-нибудь прицѣпка къ жизни и только у Егора Даниловича не было никакой: родителей у него не было, друзей настоящихъ — тоже, а женской любви онъ не зналъ совсѣмъ, и когда читалъ романы, то искренно вѣрилъ, что все въ нихъ, отъ начала до конца, вымыселъ и сочиненіе: такъ все это было не похоже на его жизнь, ничѣмъ не напоминая и потому ничѣмъ ее не скрашивая и не облегчая.
Что-то похожее на человѣческую страсть въ немъ будило церковное пѣніе. Въ церкви Егоръ Даниловичъ подпиралъ щеку лѣвой рукой и въ лирическихъ — мягкихъ и грустныхъ — мѣстахъ тихо подпѣвалъ хору. Лицо его выражало неопредѣленную мечтательность и умиленіе и только глаза, по обыкновенію, неизмѣнно были испуганы и смотрѣли съ недоумѣніемъ и безпокойствомъ, чего-то ожидая боязливо и нерѣшительно. Такъ шла вся его жизнь.
II
правитьНо случилось такъ, что застрѣлился сынъ мѣстнаго купца, наслѣдникъ перваго богатѣя въ городѣ.
Онъ влюбился въ проѣзжую піанистку, худенькую дѣвушку съ яснымъ взглядомъ. Сначала думалъ взять ее деньгами, а когда та не поддалась на это, сдѣлалъ ей формальное предложеніе, но получилъ отказъ.
Піанистка уѣхала, а купеческій сынъ запилъ. Пилъ нѣсколько дней подрядъ, и однажды, когда никого не было въ домѣ, застрѣлился. Это было неожиданностью для всѣхъ, не только постороннихъ, но и домашнихъ купца, и никто не хотѣлъ вѣрить, что это случилось черезъ любовь, и говорили, что это отъ запоя.
Хоронилъ купца причтъ церкви святого Знаменія и священникъ, и дьяконъ, и дьячекъ радовались, что выпало хоронить купца на долю именно ихъ, и въ маленькой улицѣ съ церковными домиками волновались всѣ: жены и дѣти, кухарки и даже мальчики на побѣгушкахъ.
Егоръ Даниловичъ ходилъ весь этотъ день изъ одного церковнаго домика въ другой и слушалъ, какъ тамъ говорятъ, судятъ и волнуются люди по поводу нежданной смерти и предстоящихъ похоронъ богатаго человѣка. А вечеромъ легъ раньше обыкновеннаго и долго не могъ заснуть.
Во все время похороннаго обряда онъ долго и внимательно смотрѣлъ въ полное и красивое лицо умершаго и недоумѣвалъ передъ однимъ: какъ могъ такой сильный, довольный и богатый человѣкъ, пользовавшійся почетомъ и полнотой жизни, такъ легко разстаться съ ней изъ-за блѣдной и худенькой дѣвушки.
Старый купецъ, отецъ покойнаго, трясясь всѣмъ тѣломъ, и часто моргая глазами подъ густыми сѣдыми бровями, плакалъ тяжелыми слезами послѣдняго старческаго горя, выла маленькая старушенка, мать, и дѣлали видъ, что плачутъ, остальные — жившіе при купеческомъ домѣ и въ магазинѣ люди.
Когда пѣли: «идѣ же нѣсть болѣзни — печали», и сизыя струйки кадильныхъ куреній лѣниво качались въ сыромъ воздухѣ, Егоръ Даниловичъ смотрѣлъ мечтательно куда-то въ даль и на его тонкія и безкровныя губы просилась улыбка…
Послѣ похоронъ псаломщикъ исчезъ.
Не было его ни на поминальномъ обѣдѣ, ни на вечернемъ засѣданіи въ епархіальной библіотекѣ, и къ ночи даже равнодушная Мавра стала волноваться и даже пошла справиться по церковнымъ домикамъ, — гдѣ онъ.
…А псаломщикъ шелъ.
Быстрыми, торопливыми шагами онъ направлялся на кладбище, — гдѣ онъ любилъ бывать.
Полы пальто, незастегнутаго и широкаго, трепались между ногъ и путались отъ непривычно скорой походки.
Онъ пришелъ и сѣлъ.
Вдали, со стороны города, блестѣли желтые огни въ подслѣповатыхъ окнахъ и одинокихъ фонаряхъ и, казалось, мучались своими темницами и хотѣли уйти оттуда къ нему…
Снѣжная равнина молчала, будто ждала того конца, къ которому придутъ мысли псаломщика.
Деревянные кресты, треугольные и прямые, подѣлили между собой спящее человѣчество: подъ треугольными легли слабые и замученные жизнью, подъ прямыми схоронили себя борцы, силившіеся сломить ея неправду.
И эти простыя фигуры говорили ему: «Все просто. Нѣтъ ничего ни страшнаго, ни загадочнаго… есть только прямыя линіи, кратчайшія и простѣйшія»…
И кругомъ повсюду вѣяло такимъ глубокимъ ненарушимымъ покоемъ, такой полнотой отдыха, что псаломщикъ сразу просвѣтлѣлъ: онъ понялъ, что средство успокоиться — одно, — сдѣлать съ собой то, что считалось до этой минуты самымъ ужаснымъ, страшнѣе чего не было и не можетъ быть, и предъ чѣмъ блѣднѣютъ всѣ человѣческія сомнѣнія.
И какъ человѣкъ, спускающійся по шаткой и ветхой лѣстницѣ въ черную глубину пропасти, долженъ непремѣнно подумать о томъ, что лучше сразу слетѣть внизъ, чѣмъ опасаться этого каждую минуту и каждую минуту мысленно летѣть туда, — такъ и псаломщикъ рѣшилъ сойти въ самый низъ, въ самую глубь, гдѣ еще есть признаки человѣческихъ жизней, хотя бы и оставшихся только въ прошедшемъ.
А надъ снѣжной равниной лежало небо, необычное въ своей сумрачной красотѣ.
Кто-то смѣлой рукой набросалъ по его огромной половинѣ безконечныя ткани кумачу: такое оно было кровавое и оттого угрюмое и страшное.
И отъ его отсвѣтовъ по бѣлому снѣгу побѣжали розовыя полоски, какъ будто отъ пролитой давно и уже выцвѣтшей крови. Одна изъ нихъ легла рядомъ съ псаломщикомъ, и розовые отливы земли подъ кровью угрюмаго неба еще разъ всколыхнули душу человѣка боязливымъ трепетомъ предсмертной радости…
На другой день кладбищенскій сторожъ, обходя участки мертвыхъ, увидѣлъ на деревѣ, которое росло при могилѣ богатаго купца, повѣсившагося псаломщика.
И наклоненная впередъ голова, — внимательная и напряженная, — производила такое впечатлѣніе, какъ будто хотѣла что-то сказать этой могилѣ и скрытому въ ней человѣку, — открыть какой-то секретъ, быть можетъ, тайну трусливой и раздавленной жизни, разгадку того, какъ слѣдовало имъ обоимъ жить среди сильныхъ и живыхъ людей, чтобы не кончить съ собой такъ нелѣпо и нехорошо.
Никто не удивлялся этому концу, никто не убивался о немъ, покончившемъ земные счеты.
Послѣднее цѣлованіе отдали ему тѣ два псаломщика, которые заходили къ нему по вечерамъ. Мавра же не плакала и даже не была въ церкви: ее взяли нянькой къ ребенку дьякона.
Унылый снѣгъ ровными хлопьями шелъ въ это утро.
Бѣлое небо лежало надъ церковью, медленно ударялъ языкъ колокола по мѣднымъ краямъ и гулко разносился ровный звонъ, возвѣщавшій объ умершемъ человѣкѣ.
Гробъ стоялъ посрединѣ небольшой полутемной церкви, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ и купецъ.
Лицо у покойнаго было попрежнему какимъ-то странно-изумленнымъ, словно онъ самъ не ожидалъ такого конца и удивлялся своей собственной смѣлости.
Но губы улыбались въ сознаніи покоя и хотѣли сказать: «нельзя знать, что будетъ впереди».
А въ опустѣвшемъ домикѣ, на дальней улицѣ, за горой было тихо-тихо.
…Только шелестѣли обои и стучала каплями вода въ жестяномъ умывальникѣ.