(Отрывки из поэмы)
Еще сохранились на нашей чужбине
Забытые миром, глухие углы,
Где древний наш светоч дымится поныне,
Чуть видно мерцая под грудой золы.
Забитые души, унылые души,
Последние искры большого костра,
Там чахнут, как травка средь зноя и суши,
Без срока, без смысла, без зла и добра.
И вот, иногда, по глухим этим гнездам
Проходишь ночною порой, одинок,
В тот час, когда счету нет на небе звездам,
И шепчет трава, и шуршит ветерок, –
И вдруг донесется невнятно и тупо
Бормочущий голос, тоскливый, как вой.
И тень ты увидишь в окошко – тень трупа,
Который трясется, как будто живой –
Дрожит, озаренный мерцающей свечкой,
Бормочет и стонет под шорох страниц:
То учится юный Подвижник за печкой
В одной из молелен-темниц.
Не день, не неделю, не месяц он занят, –
Шесть лет в этом доме провел он подряд:
Здесь детство завяло и юность уж вянет,
И выцвели щеки, и вылинял взгляд.
Шесть лет – лучших лет расцветающей силы,
Как тень, пролетели над ним без следа,
Как будто далеко от этой могилы
Шло время, не зная дороги сюда;
Как будто давно уж за ветхим порогом
Не стало вселенной, застыла земля,
И вкруг не менялись, разубраны Богом
То в саван, то в зелень, леса и поля;
Как будто бы солнце меж ветками сосен
Ему не бросало в окно свой привет,
Как будто не жил он, как будто не рос он –
Как тень, как насмешка, шесть лет!
Шесть лет! И в стоячей воде ешибота
В шесть лет совершилась чреда перемен:
Ведь есть же и сердце, и к жизни охота,
И страсти в питомцах святых его стен.
И веянья мира врывались сквозь стены:
То полны скамейки, то пусты они;
Приходят, уходят за сменами смены;
Иных ждут родные на «Грозные Дни»;
Иные весь праздник в селеньях окрестных
Гостят на свободе (смотрителя нет!):
У добрых людей, неученых, но честных,
Грядущим раввинам – приют и привет.
А есть и другие – конец их печальный,
И след их утерян: их выгнали прочь.
Один был застигнут с колодой игральной,
Другой – со служанкой в весеннюю ночь,
А третий – в субботу с цыгаркой заветной
В убежище тайн, где не видит никто;
Четвертый попался за книжкой запретной,
А пятый – а пятый не знаю за что.
Иным повезло – им досталися жены
Из пышных толстух, деревенских девиц;
Тот кончил – теперь он раввин и ученый
В одной из великих соседних столиц;
Но он – он прилип, никуда не стремится,
Закрыла весь мир от него пелена:
А что перед ним? Темный угол – страница –
А дальше – глухая стена.
С зарею, когда не различите взглядом
«Меж белым и синим, меж волка и пса»,
И в сумраке тихом горят мириадом
Еще не погасших светил небеса; –
Последнюю мирно вкушая дремоту,
Застыл городок, и петух не пропел,
И набожный люд, аки лев на охоту,
Еще на молитву восстать не успел; –
И мир словно весь притаился, безмолвный,
И ждет к обновленью призыва с небес,
И грезит он грезу последнюю, полный
Волшебных намеков, и тайн, и чудес; –
В святой тишине, и могучей, и кроткой,
Сокрыты его голоса и черты; –
В тот час, пробудясь от дремоты короткой,
Встает наш Подвижник среди темноты.
И слышит один только ветер летучий
Шаги по дороге, где нет никого,
И видят одни только звезды да тучи
Ночную тропинку его.
И вот по дороге, бывало, запляшет,
Как бес-искуситель, пред ним ветерок
И пейсики гладит,и ласкою пашет,
И на ухо шепчет греховный урок.
А красные веки, слипаясь краями,
Как будто бы молят его: «Пожалей!
Глаза твои слепнут и гаснут под нами,
Устали мы с ними от пытки твоей.
Вчера ты нас мучил весь день и полночи,
А летом так долги горячие дни!
Твой сон не успел освежить нас, нет мочи,
Мы больше не можем – вернись и усни!»
Но вдруг, отгоняя греховные думы,
По векам проводит он тощей рукой,
И снова шаги нарушают угрюмый
На улицах сонных покой.
Но ветер не сдался – он прячется в зелень,
И манит, травою, листвою шурша:
«Приди к нам, покойся, – ковер твой постелен –
Пусть свежестью нашей напьется душа!»
«Мы дремлем» – лепечут с истомою сонной
Листочки и травы пред ним и над ним,
И звезды мерцают из выси бездонной:
«Мы тоже – с глазами открытыми спим»…
Все пахнет – и сад, и деревья, н поле,
И сладкая в горло струится волна,
И, пьяный, он дышит, почти поневоле,
Всей грудью, всей грудью, до самого дна.
Бескровные губы широко раскрыты,
Широко раскрыта под воротом грудь, –
И, словно наемник, таскавший граниты,
Все тело, все члены вопят: «отдохнуть!»
И вот простирает он руки без силы,
Как будто бы просит спасти и помочь:
«Возьми меня, ветер, укрой меня, милый,
Устал я, мне тесно, умчи меня прочь!» –
Но вдруг пробежало мгновенье тревоги
Среди зашумевших о чем-то ветвей –
И он вспоминает, что сбился с дороги,
И мчится, спасаясь от адских сетей.
И вновь, напевая невнятно и глухо,
Весь день простоит он в углу недвижим –
И в эти минуты, на подвиге духа,
Что сталь и гранит – перед ним?
«Так учит нас Рава»… «Так учит Аббайя»…
И, шопотом хриплым весь мир заглуша ,
Не слышит он сам, что в груди, погибая,
Рыдает и молит живая душа.
Не слышит, не слышит! И смолкнут моленья.
Душа онемеет, завянут мечты,
Угаснут желанья, зачахнут стремленья,
Растоптаны, сгинут во мраке цветы, –
И станет душа его грудою пепла.
Сгорев ненасыщенной жаждою див,
Затем что иссохла, оглохла, ослепла,
Нигде не любима, нигде не любив;
Глаза, одаренные дивною властью
Объять беспредельный простор мировой,
Потухнут, не видев, не вспыхнувши страстью,
Ничем не пленившись от жизни живой;
Как призрак, – как ящер в заброшенной щели,
Не жив, отживет он отвергнут и нем…
Зачем он родился и гибнет без цели,
И он, и другие – зачем?
