Повесть о двух городах (Диккенс; Волошинова)/ПСС 1909 (ДО)

Повесть о двух городах
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Мария Павловна Волошинова

Оригинал: англ. A Tale of Two Cities, опубл.: 1859. — Перевод опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА. КНИГА 5. БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ къ журналу «ПРИРОДА И ЛЮДИ» 1909 г.

ПОВѢСТЬ о ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

Переводъ М. П. ВОЛОШИНОВОЙ подъ РЕДАКЦІЕЙ М. А. Орлова.

ОГЛАВЛЕНІЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

I. То время

II. Почта

III. Ночныя тѣни

IV. Приготовленіе

V. Винная лавка

VI. Башмачникъ

КНИГА ВТОРАЯ

I. Пять лѣтъ спустя

II. Зрѣлище

III. Разочарованіе

IV. Поздравленія

V. Шакалъ

VI. Сотни людей

VII. Монсеньеръ въ городѣ

VIII. Монсеньеръ въ деревнѣ

IX. Голова горгоны

X. Два обѣщанія

XI. Сходная картина

ХIІ. Деликатный человѣкъ

XIII. Неделикатный человѣкъ

XIV. Честный торговецъ

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ

XVI. Опять вяжетъ

XVII. Ночь

XVIII. Девять дней

XIX. Совѣтъ съ врачемъ

XX. Въ защиту Картона

XXI. Эхо шаговъ

XXII. Море все еще бушуетъ

XXIII. Пламя разгорается

XXIV. Притянутый къ магнитной скалѣ

КНИГА ТРЕТЬЯ

I. Секретно

II. Точильный камень

III. Тѣнь

IV. Тишина среди бури

V Пильщикъ

VI. Тріумфъ

VII. Стукъ въ двери

VIII. Игра въ карты

IX. Игра кончена

X. Роковая тѣнь

XI. Сумерки

XII. Мракъ

XIII. Пятьдесятъ дна

XIV. Она кончила вязать

XV. Шаги стихли навсегда

КНИГА ПЕРВАЯ.
Возвращенный къ жизни.

I. То время.

Это было лучшее изъ временъ, это было худшее изъ временъ; это былъ вѣкъ мудрости, это былъ вѣкъ безумія; это была эпоха вѣры, это была эпоха безвѣрія; это была полоса свѣта, это была полоса мрака; то была весна надеждъ, то была зима отчаянія; тогда впереди было все, тогда впереди не было ничего; люди устремлялись къ небу, а мчались совсѣмъ по иному пути. Короче говоря, то было время, такъ мало похожее на теперешнее, все въ пекъ, благое и злое, совершалось въ такой напряженной степени, что его, какъ утверждали многіе нашумѣвшіе авторитеты, можно сопоставлять съ нашимъ временемъ, лишь помня это и не упуская изъ вида этого главнаго условія, то-есть того, что все въ немъ было въ превосходной степени.

На тронѣ Англіи сидѣлъ тогда король съ большими скулами и королева съ плоскимъ лицомъ, а на тронѣ Франціи сидѣлъ король тоже съ большими скулами, но королева была красавица. Въ обѣихъ этихъ странахъ всѣмъ лордамъ и вельможамъ — собирателямъ благъ земныхъ казалось яснѣе самаго яснаго кристалла, что все, установленное ими, на вѣки нерушимо.

Это было въ лѣто отъ Рождества Христова тысяча семьсотъ семьдесятъ пятое. Въ этотъ благословенный періодъ великія откровенія посланы были Англіи. Мистриссъ Соузкоттъ^[1] только что достигла двадцатипятилѣтней годовщины своего рожденія, чему предшествовало предсказаніе какого-то пророка изъ солдатъ лейбъ-гвардейскаго полка, что все уже готово для того, чтобы провалились Лондонъ и Вестминстеръ. Лѣтъ двадцать передъ этимъ укрощенъ былъ кромѣ того духъ, поселившійся въ улицѣ Кокъ-Ленъ, который выстукивалъ свои посланія, какъ выстукиваютъ ихъ спириты въ наши годы. Много посланій въ земномъ порядкѣ вещей прислано было англійской коронѣ и народу отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америкѣ, что, какъ это ни покажется вамъ страннымъ, оказалось несравненно болѣе важнымъ для человѣческой расы, чѣмъ всѣ какія бы то ни было сообщенія изъ Кокъ-Лена.

Франція, которой въ духовномъ отношеніи все благопріятствовало несравненно больше, чѣмъ сестрѣ ея по щиту и трезубцу, съ поразительной легкостью катилась подъ гору, печатала бумажныя кредитки и мотала ихъ. Руководствуясь указаніями своихъ христіанскихъ пастырей, она устраивала себѣ увеселенія, приговоривъ, напримѣръ, одного юношу къ тому, чтобы ему отрубили руіси, вырвали клещами языкъ и затѣмъ сожгли живьемъ, за то только, что онъ осмѣлился не стать на колѣни во время дождя, когда въ пятидесяти или шестидесяти ярдахъ отъ него проходила процессія монаховъ. Весьма возможно, что въ это время выросли уэке въ лѣсахъ Франціи и Норвегіи деревья, предназначенные Лѣсничимъ-судьбой на срубъ и затѣмъ на доски, изъ которыхъ впослѣдствіи сдѣлали, пріобрѣвшую столь ужасную историческую извѣстность, машину съ корзиною и падающимъ топоромъ. Весьма возможно также, что въ грязныхъ дворахъ земледѣльцевъ, обработывавшихъ неплодородную почву вблизи Парижа, въ тотъ день стояли уже грубыя телѣги, которыя были покрыты грязью и обнюхивались свиньями, куда то и дѣло забирались куры, и которыя по указанію Фермера — смерти должны были впослѣдствіи превратиться въ знаменитыя повозки революціи. Лѣсничій и Фермеръ работали неутомимо, работали молча, и никто не слышалъ, какъ они тихо и осторозкно подвигались впередъ, ибо никто подъ страхомъ обвиненія въ безбожіи и измѣнѣ не смѣлъ высказать своихъ подозрѣніи въ томъ, что они не спятъ, а бодрствуютъ.

Врядъ ли большимъ порядкомъ и уваженіемъ къ закону отличалась въ то время и Англія. Шайки вооруженныхъ людей каждую ночь совершали грабежи не только на большой дорогѣ, но и въ самой столицѣ; семьи, которыя собирались уѣзжать, получали извѣщенія, чтобы онѣ не уѣзжали изъ города, не отдавъ предварительно на сохраненіе своихъ вещей хозяевамъ мебельныхъ складовъ; разбойникъ съ большой дороги, совершавшій свои подвиги ночью, становился торговцемъ Сити днемъ и если кто нибудь изъ товарищей торговцевъ, котораго ему, въ качествѣ грабителя, случалось остановить ночью, узнавалъ его, то онъ весьма галантно прострѣливалъ ему голову и затѣмъ скрывался. На почту напали однажды семь разбойниковъ, и кондуктору удалось убить троихъ, чтобы въ свою очередь быть убитымъ остальными четырьмя, дабы извлечь пользу изъ бывшей на немъ одежды, послѣ чего почта была ограблена безъ всякой помѣхи; великолѣпный вельможа, лордъ-мэръ Лондона, былъ также остановленъ на большой дорогѣ и до чиста обобранъ на глазахъ собственной своей свиты. Арестанты лондонскихъ тюремъ затѣвали настоящія битвы со своими тюремщиками, а защитники закона стрѣляли въ нихъ изъ мушкетовъ, заряженныхъ пулями; воры срѣзывали алмазные кресты съ шеи благородныхъ лордовъ на пріемахъ во дворцѣ; мушкетеры отправлялись въ Сентъ-Джильсъ на поиски контрабанды, и чернь стрѣляла въ мушкетеровъ, которые въ свою очередь стрѣляли въ чернь; и все это казалось самымъ зауряднымъ дѣломъ. И среди всей этой сумятицы работалъ неустанно и вѣчно безпощадный палачъ, который то вѣшалъ цѣлыми рядами самыхъ разнокалиберныхъ преступниковъ, то вѣшалъ въ субботу вора, пойманнаго всего только во вторникъ, то между дѣлами сжигалъ цѣлыя дюжины заключенныхъ въ Ньюгетской тюрьмѣ, то сжигалъ памфлеты у дверей Вестминстеръ-Холля, сегодня лишая жизни закоренѣлаго убійцу, а на слѣдующее утро несчастнаго воришку, который укралъ шесть пенсовъ у рабочаго.

И всѣ эти вещи и тысячи имъ подобныхъ совершались на глазахъ у всѣхъ, блистательно ознаменовывая собою тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ. Окруженные эти хаосомъ, тѣ два, оба съ большими челюстями и тѣ двѣ, красивая и некрасивая, все попирали крутомъ себя, твердой рукой защищая свои божественныя права. Такъ тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ влекъ однимъ путемъ и немногихъ великихъ и миріады малыхъ, а съ ними и тѣхъ, которые дѣйствуютъ въ этой повѣсти.

II. Почта.

Былъ конецъ ноября, когда въ пятницу ночью одно изъ дѣйствующихъ лицъ этой исторіи шествовало по Дуврской дорогѣ. Этотъ человѣкъ шелъ позади почтовой кареты, которая еле-еле подымалась но Шутеръ-Гилго. Шелъ онъ по грязи не одинъ, а вмѣстѣ со всѣми пассажирами, которые дѣлали это не ради пристрастія къ прогулкѣ въ такое непогожее время, а потому что и дорога, и сбруя, и грязь, и карета было до того тяжелы, что лошади три раза уже останавливались, а одинъ разъ даже прямо потащили карету въ сторону отъ дороги съ явнымъ намѣреніемъ вернуться назадъ въ Блекгитъ. Возжи и кнутъ, кучеръ и кондукторъ поспѣшили соединиться вмѣстѣ и прочитать имъ статью военнаго устава, запрещавшую всякую попытку къ мятежу; хотя, собственно говоря, поступокъ лошадей служилъ доказательствомъ того, что и грубыя животныя бываютъ надѣлены разумомъ. Лошадямъ пришлось волей-неволей сдаться на капитуляцію и вернуться къ исполненію своихъ обязанностей.

Понуривъ головы и размахивая хвостами, принялись они снова мѣсить густую грязь, то спотыкаясь, то чуть не падая, какъ бы готовыя вотъ-вотъ развалиться на части. Каждый разъ, когда кучеръ приводилъ ихъ въ себя воинственнымъ окрикомъ «Го-го-го! Эй, вы!», ближайшая лошадь начинала весьма энергично и выразительно мотать головой, какъ бы желая показать, что на гору имъ врядъ-ли взобраться. Крикъ и дребезжанье сбруя выводили изъ задумчивости пассажира, заставляя его всякій разъ вздрагивать, какъ человѣка, крайне повидимому, слабонервнаго.

Туманъ, клубившійся надъ долиной и ущельями, заволакивалъ собою всю гору, точно злой духъ, который ищетъ себѣ вездѣ покою, но не находитъ его. Липкій и невыразимо холодный, туманъ этотъ тянулся по воздуху волнами, которыя, подобно волнамъ прибоя, то слѣдовали другъ за другомъ, то перекатывались одна черезъ другую. Волны тумана были такъ густы и непроницаемы, что кругомъ ничего рѣшительно не было видно, кромѣ фонарей кареты, да нѣсколькихъ ярдовъ дороги подлѣ нея. Прибавьте къ этому густой паръ, подымавшійся отъ разгоряченныхъ лошадей и сливавшійся съ туманомъ такъ, что нельзя было понять, гдѣ туманъ, а гдѣ наръ.

Кромѣ упомянутаго пассажира, было еще два другихъ, которые вмѣстѣ съ нимъ подымались въ гору, рядомъ съ каретой. Всѣ трое были въ ботфортахъ и закутаны въ плащи но самыя уши и даже выше. Ни одинъ изъ троихъ не видѣлъ остальныхъ двухъ и не могъ сказать на что или на кого они похожи; каждый изъ нихъ старался по возможности лучше укрыться, какъ отъ духовныхъ, такъ и отъ тѣлесныхъ взоровъ своихъ товарищей. Въ тѣ дни всѣ боялись другъ друга, ибо каждый путешественникъ могъ неожиданно оказаться разбойникомъ или сообщникомъ разбойниковъ. Что касается послѣдняго, то въ то время во всякомъ почтовомъ дворѣ, во всякомъ трактирѣ всегда находился кто нибудь, служившій на жалованьи у какого нибудь атамана, начиная отъ хозяина и до послѣдняго конюха. Такъ, по крайней, мѣрѣ, думалъ про себя кондукторъ Дуврской почтовой кареты ночью, въ пятницу, въ концѣ ноября тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, подымаясь на Шутеръ-Гиль. Постукивая все время ногами, онъ ни на минуту не спускалъ глазъ и не снималъ руки съ ящика, гдѣ лежало оружіе, находившагося передъ нимъ, и гдѣ кромѣ охотничьяго ножа и шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ лежалъ еще заряженный мушкетъ.

Въ Дуврской почтовой каретѣ все происходило по обыкновенію того времени. Кондукторъ подозрѣвалъ пассажировъ, пассажиры подозрѣвали другъ друга и кондуктора, а кучеръ былъ увѣренъ только въ своихъ лошадяхъ.

— Ну-ну!.. — крикнулъ кучеръ. — Эй, вы! Ну, еще понатужьтесь! Скоро мы будемъ на верхушкѣ горы. А, чтобъ васъ, задали вы мнѣ хлопотъ! Джо!

— Здѣсь! — отвѣчалъ кондукторъ.

— Который теперь часъ, Джо?

— Десять минутъ двѣнадцатаго.

— Чортъ возьми! — съ сердцемъ крикнулъ кучеръ, — а мы еще и не взобрались на Шутеръ. Ну же, ну! Впередъ! Двигайся!

Самая старательная изъ лошадей, на долю которой выпалъ ударъ кнутомъ, рванулась впередъ и всѣ остальныя три лошади рванулись за нею, а за ними заколыхалась карета, и ботфорты пассажировъ зашлепали еще энергичнѣе по грязи. Они останавливались только когда карета останавливалась, и вообще держались въ тѣсномъ единеніи съ ней. Осмѣлься кто нибудь изъ нихъ предложить другимъ пройти подальше впередъ, гдѣ ничего и никого не было, кромѣ тумана и мрака, и онъ могъ быть увѣренъ, что его пристрѣлятъ мгновенно, какъ разбойника съ большой дороги.

Благодаря послѣднему усилію лошадей, карста поднялась на верхушку горы. Лошади остановились для небольшой передышки, а кондукторъ спустился внизъ съ своего мѣста, чтобы затормозить колеса для предстоящаго спуска и открыть дверцы кареты пассажирамъ.

— Слушай-ка, Джо! — крикнулъ кучеръ тревожнымъ голосомъ, оглядываясь назадъ со своихъ козелъ.

— А что такое, Томъ?

Оба стали прислушиваться.

— Я слышу лошадь, которая подымается на гору рысью, Джо!

— А по моему, Томъ, галопомъ! — отвѣчалъ кондукторъ, отходя отъ дверей кареты и взбираясь на прежнее мѣсто. — Джентльмены! Во имя короля будьте всѣ наготовѣ!

И, послѣ этого поспѣшнаго восклицанія, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.

Пассажиръ, о которомъ мы упоминали выше, стоялъ уже на подножкѣ кареты, а два остальные стояли позади него и готовились слѣдовать за нимъ. Пассажиръ остановился, войдя уже почти наполовину въ дверь кареты; остановились и другіе двое позади него. Кучеръ оглянулся назадъ и кондукторъ оглянулся назадъ; даже рьяная лошадь навострила уши, стараясь, хотя искоса, взглянуть назадъ.

Тишина, наступившая вслѣдствіе остановки кареты, увеличивала еще больше безмолвіе ночи. Тишина была поразительная и только учащенное дыханіе да вздрагиваніе лошадей колыхало карету и приводило ее какъ бы въ сознательный трепетъ. Сердца пассажировъ бились такъ сильно, что ихъ почти можно было слышать; они задыхались отъ волненія и въ то же время боялись дышать… Пульсъ отъ ожиданія повысился и бился сильнѣе….

Звукъ копытъ лошади, бѣжавшей въ галопъ, слышался все ближе и ближе.

— Го-го! — крикнулъ кондукторъ во весь голосъ. — Эй, вы! Стой! Не то буду стрѣлять.

Звукъ копытъ замеръ и чей то взволнованный и запыхавшійся голосъ раздался среди тумана.

— Не Дуврская ли это почтовая карета?

— Вамъ что за дѣло! — крикнулъ кондукторъ. — Вы кто такой?

— Дуврская ли это почтовая карета?

— Вамъ кого нужно?

— Мнѣ нужно видѣть одного пассажира.

— Какого пассажира?

— Мистеръ Джервиса Лорри.

Упомянутый пассажиръ въ ту же минуту далъ понять, что это его имя. Кондукторъ, кучеръ и два пассажира растерянно взглянули на него.

— Стойте на мѣстѣ, — крикнулъ кондукторъ по направленію голоса, говорившаго въ туманѣ, — не то я могу сдѣлать ошибку, которую вамъ затѣмъ не поправить. Джентльменъ по имени Лорри, прошу отвѣчать.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ пассажиръ дрожащимъ голосомъ. — Кому я нуженъ? Это вы, Джерри?

— Не нравится мнѣ голосъ Джерри, если это Джерри, — буркнулъ кондукторъ про себя. — Онъ хрипитъ больше, чѣмъ мнѣ этого хотѣлось бы, этотъ Джерри.

— Да, мистеръ Лорри!

— Въ чемъ дѣло?

— Здѣсь, у меня депеша къ вамъ, отъ Т. и К°.

— Я знаю этого курьера, кондукторъ, — сказалъ пассажиръ, спускаясь съ подножки на землю, въ чемъ ему не особенно вѣжливо помогли другіе два пассажира, которые вслѣдъ за этимъ влѣзли поспѣшно въ карету, захлопнули дверь и закрыли окна.

— Онъ можетъ подъѣхать ближе… опасности никакой нѣтъ, — продолжалъ пассажиръ.

— Надѣюсь, что нѣтъ, хотя я, собственно говоря, не очень то увѣренъ въ этомъ, — проворчалъ кондукторъ. — Эй вы, тамъ!…

— Ладно! И вы тамъ! . — сказалъ Джерри еще болѣе хриплымъ голосомъ на этотъ разъ.

— Прошу только шагомъ, понимаете? Да если тамъ у васъ есть пистолеты у сѣдла, такъ лучше не трогайте ихъ руками… Не то, чортъ меня возьми, я сдѣлаю ошибку, а стоитъ мнѣ только сдѣлать ее и она выльется свинцомъ. Дайте мнѣ теперь взглянуть на васъ

Очертанія фигуръ лошади и всадника медленно вырисовывались среди тумана и наконецъ остановились подлѣ почтовой кареты тамъ, гдѣ стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, посматривая искоса на кондуктора, подалъ пассажиру небольшой листъ сложенной бумаги. Лошадь всадника еле переводила духъ отъ усталости. Оба, лошадь и всадникъ, были покрыты грязью отъ копытъ лошади до шляпы человѣка.

— Кондукторъ, — сказалъ пассажиръ спокойнымъ, дѣловымъ тономъ.

Кондукторъ, продолжавшій быть насторожѣ, держалъ попрежнему мушкетъ въ рукахъ и отвѣчалъ коротко, не спуская глазъ съ всадника.

— Сэръ!

— Бояться нечего! Я изъ банка Тельсона. Вамъ извѣстенъ, конечно, банкъ Тельсона въ Лондонѣ. Я ѣду въ Парижъ по дѣламъ. Крону на водку. Могу я прочитать это?

— Прошу только поскорѣе, сэръ!

Пассажиръ развернулъ бумагу и при свѣтѣ фонаря прочиталъ сначала про себя, а затѣмъ вслухъ: «Подождите барышню въ Дуврѣ». Не длинно, какъ видите, кондукторъ. Джерри, передайте отъ меня слѣдующій отвѣтъ: возвращенъ къ жизни.

Джерри вздрогнулъ на сѣдлѣ.

— Чертовски странный отвѣть, — пробормоталъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Передайте же мой отвѣтъ и они будутъ знать, что я получилъ эту бумагу такъ же, какъ если бы я написалъ отвѣтъ. Счастливаго пути и спокойной ночи.

Съ этими словами пассажиръ открылъ двери и вошелъ въ карету. На этотъ разъ товарищи пассажиры не помогали ему; они спрятали въ сапоги свои часы и кошельки и притворились спящими.

Карета заколыхалась и снова двинулась впередъ, окруженная облаками тумана, который еще больше сгустился кругомъ нея, когда она стала спускаться по склону горы. Кондукторъ, положивъ мушкетъ обратно въ оружейный ящикъ, осмотрѣлъ еще разъ все его содержимое, также запасные пистолеты, заткнутые у него за поясомъ, а затѣмъ небольшой ящикъ подъ сидѣньемъ, гдѣ хранились кузнечные инструменты, пара факеловъ и огниво. Послѣднее было ему необходимо на тотъ случай, еслибы поднялась буря и вѣтеръ задулъ бы огонь въ фонаряхъ, что случалось довольно часто. Тогда ему достаточно было войти въ карсту, вытесать кремнемъ нѣсколько искръ, стараясь при этомъ быть по осторожнѣе съ соломой. При удачѣ онъ могъ добыть огонь въ какихъ нибудь пять минутъ.

— Томъ! — крикнулъ онъ, высунувшись надъ верхомъ кареты.

— Галло, Джо!

— Слышалъ ты депешу

— Слышалъ, Джо!

— Понялъ ее, Томъ?

— Ни крошечки, Джо!

— Удивительное совпаденіе, — пробормоталъ кондукторъ, — и я тоже ничего не понялъ.

Джерри, оставшись одинъ среди тумана и темноты, слѣзъ съ лошади, но не для того, чтобы дать ей отдохнуть, а чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ трехугольной шляпы, поля которой могли вмѣстить цѣлыхъ три бутылки жидкости. Обмотавъ возжи вокругъ руки, обрызганной грязью, онъ стоялъ до тѣхъ поръ на одномъ мѣстѣ, пока стукъ кареты не стихъ въ отдаленіи, — и затѣмъ сталъ спускаться съ горы.

— Нѣтъ, старушка, послѣ такого бѣга отъ самыхъ темпльскихъ воротъ я не очень то довѣряю твоимъ переднимъ ногамъ, пока не выйду на ровное мѣсто, — сказалъ онъ, поглядывая на лошадь. — «Возвращенъ къ жизни». Чертовски странный отвѣтъ. Нѣтъ, Джерри, это не по тебѣ! Да, Джерри! На чертовски худую дорогу попадешь ты, Джерри, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ обыкновеніе!..

III. Ночныя тѣни.

Приходилось ли вамъ когда нибудь останавливаться на томъ удивительномъ фактѣ, что каждое человѣческое существо такъ устроено, что оно представляетъ глубочайшую тайну для всѣхъ окружающихъ его? Вступая ночью въ большой городъ, я всегда невольно думаю о томъ, что каждый изъ этихъ темныхъ, тѣсно примыкающихъ другъ къ другу домовъ, имѣетъ свою собственную тайну; что каждая комната въ каждомъ домѣ имѣетъ свою собственную тайну; что каждое сердце изъ сотенъ тысячъ бьющихся сердецъ является тайной даже для ближайшаго ему сердца! Въ этомъ есть такъ же много ужаснаго, какъ и въ самой смерти. Я не могу больше переворачивать листовъ этой книги, которую я такъ любилъ, и тщетна моя надежда когда либо прочитать ее. Я не могу больше взглянуть въ глубину этихъ бездонныхъ водъ, гдѣ при блескѣ мимолетнаго огня, я увидѣлъ вдругъ сокровище, скрытое на днѣ ихъ. Было предназначено, что книга эта закроется навсегда, когда я успѣю прочесть всего только одну страницу. Было предназначено, что вѣчный морозъ скуетъ воду, когда свѣтъ только что заиграетъ на ея поверхности, а я въ полномъ невѣдѣніи буду стоять на берегу ея. Мой другъ умеръ, мой сосѣдъ умеръ, моя любовь, радость души моей умерла. Не есть ли это подтвержденіе и продолженіе тайны, которая всегда таилась въ этой личности и которую я буду носить въ самомъ себѣ до конца своей жизни? Въ каждомъ изъ кладбищъ этого города, черезъ который я прохожу, есть ли хотя одинъ мертвецъ, личность котораго была бы мнѣ менѣе понятна, чѣмъ личность живущихъ еще людей или моя личность этимъ людямъ?

Въ этомъ отношеніи гонецъ имѣлъ, какъ по своему характеру, такъ и по своимъ врожденнымъ качествамъ, одинаковыя нрава съ королемъ, министромъ и самымъ богатымъ купцомъ. Такія же права имѣли и три пассажира, сидѣвшіе внутри еле тащившейся по грязной дорогѣ почтовой кареты; каждый изъ нихъ былъ тайной для другого, такой же полной тайной, какъ если бы каждый изъ нихъ сидѣлъ отдѣльно въ своей собственной каретѣ и всѣ они находились бы другъ отъ друга на разстояніи цѣлаго графства.

Гонецъ пустилъ свою лошадь легкой рысью, останавливаясь время отъ времени у трактировъ, чтобы выпить рюмочку, другую, подумать кое о чемъ и поглубже нахлобучить себѣ шляпу на лобъ. Глаза его какъ нельзя лучше подходили къ этому плоскому головному убору; они были черные, такіе же плоскіе и неглубокіе, близко сидящіе другъ въ другу и какъ будто боялись, что будь разстояніе между ними нѣсколько больше, въ нихъ легче было бы заглянуть. Выраженіе ихъ казалось еще болѣе мрачнымъ, благодаря низко нахлобученной шляпѣ, имѣющей сходство съ трехугольной плевательницей, и большому шарфу, которымъ были плотно закутаны шея и подбородокъ до самаго носа и концы котораго доходили до самыхъ колѣнъ. Когда онъ останавливался, чтобы выпить, то лѣвой рукой слегка отодвигалъ шарфъ, а правой выливалъ содержимое стакана въ ротъ; выпивъ, онъ тотчасъ же закрывался шарфомъ.

— Нѣтъ, Джерри, нѣтъ! — говорилъ онъ себѣ, погоняя лошадь. — Не для тебя это Джерри. Джерри, ты честный торговецъ и это помѣшаетъ только собственному твоему дѣлу. Возвращенъ!… Лопни мои глаза, если я ошибаюсь, что онъ былъ пьянъ.

Порученіе, исполненное имъ, до того захватывало всѣ его мысли, что онъ нѣсколько разъ снималъ шляпу и чесалъ себѣ затылокъ. За исключеніемъ небольшой плѣши на маковкѣ головы, вся остальная часть послѣдней была покрыта жесткими, какъ щетина, черными волосами, которые росли клочьями по всей головѣ и даже на лбу почти до самаго носа. Волоса эти казались произведеніемъ какой нибудь кузницы и голова походила скорѣе на верхушку стѣны утыканной торчащими вверхъ остріемъ гвоздями, чѣмъ на голову, такъ что любой игрокъ въ чехарду призналъ бы этого человѣка весьма опаснымъ для такой игры.

Пока онъ такимъ образомъ возвращался съ даннымъ ему отвѣтомъ, который онъ долженъ былъ передать сторожу въ караулкѣ при дверяхъ Тельсонскаго банка, у Темпльскихъ воротъ, чтобы тотъ въ свою очередь передалъ его болѣе важнымъ лицамъ, его все болѣе и болѣе окружали ночныя тѣни, принимавшія странные, весьма подходящіе къ посланію, образы; ночныя тѣни осаждали также его лошадь, но образы ихъ являлись слѣдствіемъ лишь ея собственной усталости. Онѣ были, повидимому, многочисленны, такъ какъ она пугалась почти на каждомъ шагу.

Тѣмъ временемъ почтовая карста скрипѣла, трещала, подскакивала изъ стороны въ сторону, продолжая тащиться по грязной дорогѣ и увозя съ собой трехъ таинственныхъ спутниковъ. Ночныя тѣни носились также и передъ ними, принимая не менѣе странные образы въ ихъ сонныхъ глазахъ и неясныхъ мысляхъ.

Въ почтовой карстѣ игралъ большую роль Тельсонскій банкъ. Пассажиръ изъ этого банка, просунувшій руку сквозь ремень съ тою цѣлью, чтобы не свалиться на сидѣвшаго противъ него пассажира, забрался въ самый уголъ кареты, гдѣ больше всего чувствовались толчки ея, и то и дѣло кивалъ головой съ полузакрытыми глазами. Маленькія окошечки, тусклый свѣтъ фонаря, заглядывавшій въ стекла, громадный узелъ пассажира напротивъ, все это превращалось въ банкъ, гдѣ кипѣла неутомимая дѣятельность. Дребезжанье упряжи казалось ему звономъ монеты, а векселя уплачивались съ невѣроятной для банка быстротой, — въ какихъ нибудь пять минутъ, чего никогда не бывало, не смотря на то, что Тельсоновъ банкъ имѣлъ постоянныя сношенія, какъ со своими, такъ и съ заграничными банками. Онъ видѣлъ передъ собой подвальныя помѣщенія Тельсона, гдѣ хранились значительныя суммы и тайныя сокровища банка, хорошо извѣстныя ему, (а это что нибудь да значило); онъ ходилъ между ними съ огромной связкой ключей и тусклогорѣвшей свѣчкой и видѣлъ, что все крутомъ въ порядкѣ и въ полной сохранности, все, однимъ словомъ, такъ, какъ онъ видѣлъ въ послѣдній разъ.

Не смотря на то, однако, что банкъ все время представлялся ему и что онъ, хотя неясно и какъ бы подъ вліяніемъ наркоза, сознавалъ присутствіе свое въ каретѣ, въ мысляхъ его одновременно съ этимъ проходила всю ночь непрерывная нить другихъ впечатлѣній. Онъ все время готовился вырыть кого то изъ могилы.

Передъ нимъ мелькало множество лицъ, но которое изъ нихъ было лицомъ зарытаго человѣка, на это ночныя тѣни не указывали; всѣ они были лицомъ человѣка сорока пяти лѣтъ и отличались между собой только выраженіемъ и большей или меньшей степенью изнуренія и разложенія. Гордость, презрѣніе, недовѣріе, непреклонность, смиреніе, горе такъ же быстро смѣняли другъ друга, какъ и впалыя щеки, мертвенный цвѣтъ лица, исхудалыя руки и тѣло. Но лицо было большею частью одно и то же, а каждая голова съ преждевременно сѣдыми волосами. Разъ сто спросилъ уже сонный пассажиръ у мелькавшаго передъ нимъ призрака:

— Какъ давно погребены?

И призракъ неизмѣнно отвѣчалъ:

— Почти восемнадцать лѣтъ.

— Вы потеряли всякую надежду быть вырытымъ?

— Давнымъ давно.

— Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?

— Такъ мнѣ сказали.

— Надѣюсь, вы хотите жить?

— Не могу сказать.

— Показать ее вамъ? Хотите придти и посмотрѣть на нее?

Отвѣты на этотъ вопросъ отличались разнообразіемъ и противорѣчили другъ другу. Они были рѣзкіе, какъ напр.: — «Подождите! Я умру, если такъ скоро увижу ее!» или нѣжные и полные слезъ, какъ напр.: — «Возьмите меня къ ней!», или полные отчаянія и изступленія: — «Я не знаю ея. Я не понимаю!»

Послѣ такого разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи, копать, копать, копать — то заступомъ, то большимъ ключомъ, то руками, стараясь вырыть несчастнаго человѣка. Вырытый, наконецъ, съ лицомъ и волосами, покрытыми землей, онъ мгновенно превращался въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ и, придя въ себя, склонялся къ окну, чтобы убѣдиться въ томъ, что стоитъ туманъ и идетъ дождь.

Но даже и въ то время, когда глаза его были открыты и онъ ясно видѣлъ передъ собой туманъ и дождь, движущуюся полосу свѣта, отбрасываемую фонарями, и мелькавшую временами изгородь вдоль дороги, къ нему неслись тѣни извнѣ кареты и соединялись съ тѣми, которыя мелькали внутри нея. Банкъ у темпльскихъ воротъ, операціи прошлаго дня, подвалы и кладовыя, гонецъ посланный ему въ догонку, отвѣтъ его, все, какъ было въ дѣйствительности. И среди нихъ мелькалъ неизмѣнно все тотъ же призракъ и онъ снова обращался къ нему.

— Какъ давно вы погребены?

— Почти восемнадцать лѣтъ.

— Надѣюсь, вы хотите жить?

— Не могу сказать.

И онъ снова рылъ, рылъ, рылъ до тѣхъ поръ, пока нетерпѣливое движеніе одного изъ двухъ пассажировъ не заставляло его поднять стекло, просунуть руку сквозь ремень и смотрѣть на спящія фигуры. Въ концѣ концовъ, когда онъ терялъ сознаніе ихъ присутствія, передъ нимъ снова мелькали банкъ и могила.

— Давно вы погребены?

— Почти восемнадцать лѣтъ.

— Вы потеряли, вѣроятно, всякую надежду быть вырытымъ?

— Давнымъ давно.

Слова эти звучали, какъ звучали когда то въ дѣйствительности… такъ же ясно, какъ онъ самъ ясно слышалъ ихъ…. Но вотъ пассажиръ вздрогнулъ и проснулся отъ неяснаго сознанія наступившаго дня, съ появленіемъ котораго исчезли всѣ ночныя тѣни.

Онъ опустилъ стекло и высунулся, чтобы взглянуть на восходящее солнце. Онъ увидѣлъ вспаханную полосу земли, а на ней плугъ, который оставался тамъ, повидимому, еще со вчерашняго вечера; за пашнею тянулся лѣсъ, деревья котораго сохранили еще огненно-красные и золотистые листья. Хотя было холодно и сыро, но небо было ясное, а восходящее солнце сіяло такъ ярко, красиво, и дышало такимъ миромъ и спокойствіемъ.

— Восемнадцать лѣтъ! — сказалъ пассажиръ, продолжая смотрѣть на солнце. — О, всеблагой Творецъ! Быть заживо погребеннымъ въ теченіе восемнадцати лѣтъ!..

IV. Приготовленіе.

Когда почтовая карета прибыла, наконецъ, благополучно въ Дувръ и остановилась у дверей отеля «Royal George», оттуда вышелъ старшій слуга и открылъ дверь кареты. Онъ сдѣлалъ это, отвѣсивъ весьма торжественный и церемонный поклонъ, считая, вѣроятно, что путешественникъ, рѣшившійся пріѣхать зимой изъ Лондона въ почтовой каретѣ, заслуживаетъ особаго привѣтствія.

Въ каретѣ, впрочемъ, оставался одинъ только предпріимчивый путешественникъ, ибо остальные два вышли еще по дорогѣ. Внутренность кареты, гдѣ полъ былъ выстланъ сырой и грязной соломой, гдѣ былъ такой непріятный запахъ и такая темнота, напоминала собою грязную собачью конуру. Да и мистеръ Лорри, пассажиръ, съ клочками соломы на лохматомъ плащѣ, въ шляпѣ съ опустившимися полями и въ ботфортахъ, сплошь по крытыхъ грязью, напоминалъ собою большую собаку.

— Завтра, кажется, идетъ почтовое судно въ Калэ?

— Да, сэръ, если погода продержится и не будетъ сильнаго вѣтра. Часовъ около двухъ пополудни начнется самый благопріятный приливъ, сэръ! Не приготовить ли постель, сэръ?

— Я не лягу раньше ночи, но мнѣ все таки нужна спальня и цирюльникъ.

— И завтракъ, сэръ?.. Слушаю, сэръ… Прошу сюда, сэръ! Покажите «комнату согласія»! Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ «Комнату согласія»! Сапоги джентльмена снимете тамъ же. (Въ каминѣ, сэръ, уже разведенъ огонь изъ чудеснаго морского угля). Прислать цирюльника въ «комнату согласія»! Эй, вы тамъ, поворачивайтесь скорѣе….. въ «комнату согласія».

«Спальня согласія» была разъ навсегда предназначена для пассажировъ почтовой кареты, а такъ какъ пассажиры эти бывали всегда закутаны съ головы до ногъ, то комната эта имѣла особый интересъ для отеля «Royal George», ибо туда входилъ одинъ только сортъ людей, а оттуда выходили разные виды и сорта. Вотъ почему между «комнатой согласія» и буфетомъ задвигались съ разныхъ сторонъ другой камердинеръ, два носильщика, нѣсколько служанокъ и, наконецъ, сама хозяйка отеля. Вскорѣ послѣ этого по направленію къ буфету прошелъ джентльменъ, лѣтъ шестидесяти, въ коричневомъ костюмѣ, хотя и порядочно поношенномь, но все еще хорошо сохранившемся, съ широкими четырехугольными обшлагами и такими же клапанами на карманахъ.

Въ буфетѣ въ данный моментъ никого не было, кромѣ джентльмена въ коричневомъ. Столъ, накрытый для завтрака, стоялъ противъ камина, такъ что свѣтъ отъ огня падалъ прямо на джентльмена, который сидѣлъ въ ожиданіи завтрака такъ тихо и неподвижно, какъ только можно сидѣть, позируя для портрета.

Видъ у него былъ добропорядочный, можно сказать, методическій. Обѣ руки его лежали на колѣняхъ, а тяжелые часы, спрятанные въ карманѣ жилета, громко тикали, какъ бы спѣша доказать насколько они степеннѣе и долговѣчнѣе легкомысленнаго и эфемернаго огня. У него были красивыя ноги и онъ, видимо, холилъ ихъ, потому что на нихъ были чрезвычайно тонкіе блестящіе чулки, которые сидѣли въ обтяжку; башмаки и пряжки были, правда совсѣмъ простые, но также красивые. На головѣ у него надѣтъ былъ нѣсколько странный парикъ; онъ былъ небольшой, лоснящійся, волнистый и бѣлокурый и сдѣланъ, повидимому, изъ волосъ, хотя казался сотканнымъ изъ серебрянныхъ и стеклянныхъ нитокъ. Бѣлье его, не особенно тонкое по сравненію съ чулками, было бѣло, какъ верхушки волнъ сосѣдняго залива или какъ паруса, ослѣпительно блестѣвшіе подъ лучами солнца, далеко, тамъ, въ открытомъ морѣ. Лицо его, отличавшееся сдержаннымъ, покойнымъ выраженіемъ, освѣщалось парой влажныхъ, блестящихъ глазъ, которымъ владѣльцу ихъ было, вѣроятно, трудно много лѣтъ тому назадъ придать серьезное и холодное выраженіе, подобающее дѣятелю Тельсонова банка. Лицо поражало своимъ здоровымъ румянцемъ и хотя на немъ были морщины, но не было слѣдовъ горя. Весьма возможно, что довѣренные банка, холостяки, занимались преимущественно заботами другихъ людей, а чужіе заботы, какъ и чужое платье, легко снимаются и надѣваются.

Въ дополненіе своего сходства съ человѣкомъ, позирующимъ для портрета, мистеръ Лорри заснулъ. Принесенный завтракъ разбудилъ его, и онъ, обращаясь къ человѣку, подвигавшему его кресло къ столу, сказалъ ему:

— Прошу приготовить помѣщеніе для молодой леди, которая сегодня днемъ должна пріѣхать сюда. Она спроситъ мистера Джервиса Лорри или просто джентльмена изъ банка Тельсона. Когда она пріѣдетъ, сейчасъ же дайте мнѣ знать, пожалуйста.

— Слушаю, сэръ! Банкъ Тельсона, что въ Лондонѣ, сэръ?

— Да.

— Слушаю, сэръ! Мы частенько имѣемъ честь принимать у себя вашихъ джентльменовъ, которые путешествуютъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ! Много, очень много ѣздятъ по дѣламъ банка Тельсона и компаніи, сэръ.

— Да. Нашъ банкъ въ той же мѣрѣ французскій, какъ и англійскій.

— Да, сэръ. Но вы, мнѣ кажется, не очень то часто путешествуете, сэръ?

— Послѣдніе годы — нѣтъ. Прошло пятнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ ѣздилъ во Францію.

— Да, сэръ? Это было до меня, сэръ, и до хозяевъ моихъ. Въ то время, сэръ, «Royal George» находился въ другихъ рукахъ.

— Вѣроятно.

— Готовъ на что угодно держать пари, что такой банкъ, какъ Тельсонъ и К°, процвѣталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ.

— Можете смѣло утроить это число и сказать сто пятьдесятъ лѣтъ и вы недалеки будете отъ истины.

— Неужели, сэръ?

Округливъ свой ротъ и глаза, слуга отступилъ на нѣсколько шаговъ, переложилъ салфетку съ правой руки на лѣвую и, принявъ удобную позицію, сталъ молча, какъ бы стоя на обсерваторіи или на сторожевой башнѣ, наблюдать за тѣмъ, какъ ѣлъ и пилъ гость, поступая въ этомъ случаѣ, какъ поступаетъ большинство слугъ.

Кончивъ свой завтракъ, мистеръ Лорри отправился погулять на взморье. Маленькій, узкій, кривой Дувръ лежалъ въ сторонѣ отъ взморья, упираясь своей головой въ известковыя скалы. Взморье представляло собою цѣлую пустыню, осаждаемую моремъ и покрытую кое-какъ разбросанными повсюду камнями; море работало здѣсь, какъ хотѣло, а хотѣло оно разрушенія. Оно громило городъ, громило скалы и бѣшено набрасывалось на берегъ. Воздухъ былъ пропитанъ такимъ сильнымъ запахомъ рыбы, что можно было подумать, будто больная рыба подымалась въ воздухъ и купалась въ немъ, тогда какъ наоборотъ, больные люди опускались въ море и купались въ немъ. Въ портѣ рѣдко ловили рыбу, а приходили туда больше ночью погулять и посмотрѣть на море, особенно передъ началомъ прилива. Мелкіе торговцы, какой бы торговлей они не занимались, составляли себѣ иногда громадное состояніе и, что еще замѣчательнѣе, никто изъ живущихъ по близости не терпѣлъ свѣта фонарей.

Незадолго до наступленія вечера воздухъ сталъ по временамъ настолько проясняться, что вдали можно было различить берега Франціи, которые, однако, скоро снова заволакивались туманомъ ri испареніями, что, повидимому, омрачало также и мысли мистера Лорри. Когда стемнѣло и онъ снова сидѣлъ противъ камина въ общей залѣ, ожидая обѣда, какъ онъ ждалъ раньше завтрака, мысли его были дѣятельно заняты тѣмъ, что онъ копалъ, копалъ, копалъ, — между раскаленными углями камина на этотъ разъ.

Бутылка хорошаго кларета, поданная послѣ обѣда нашему землекопу, не принесла ему вреда, напротивъ, отвлекла его мысли отъ тяжелаго дѣла. Мистеръ Лорри, сидѣвшій долгое время неподвижно, налилъ послѣдній стаканъ съ чувствомъ полнѣйшаго удовлетворенія, какъ и подобаетъ джентльмену здороваго сложенія, который допиваетъ наконецъ бутылку. Въ ту же минуту послышался стукъ колесъ, сначала на улицѣ, а затѣмъ во дворѣ. Мистеръ Лорри поставилъ обратно стаканъ.

— Она, вѣроятно, — сказалъ онъ.

Спустя нѣсколько минутъ явился слуга и доложилъ, что пріѣхала миссъ Манеттъ, изъ Лондона, и будетъ очень рада видѣть джентльмена отъ Тельсона.

— Такъ скоро?

Миссъ Манеттъ закусила по дорогѣ и теперь больше ничего не хочетъ. Она желаетъ немедленно видѣть джентльмена отъ Тельсона, если только это ему удобно.

Джентльменъ отъ Тельсона ничего не имѣлъ противъ этого, а потому, осушивъ свой стаканъ и поправивъ свой странный парикъ около ушей, съ отчаянной рѣшимостью отправился за слугой, который провелъ его въ комнату миссъ Манеттъ. Это была большая, темная комната, обитая въ траурномъ вкусѣ черной волосяной матеріей и установленная массивными черными столами. Всѣ они были до того ярко отполированы, что огонь двухъ свѣчей, горѣвшихъ въ высокихъ подсвѣчникахъ, которые стояли на столѣ посреди комнаты, тускло отражался въ каждой его половинкѣ; казалось, что «они» были погребены въ могилахъ изъ чернаго дерева и что отъ нихъ не дождешься свѣта до тѣхъ поръ, пока, ихъ не выроютъ оттуда.

Въ. комнатѣ было такъ темно, что мистеръ Лорри, ступая неслышно по мягкому турецкому ковру, предположилъ, что миссъ Манеттъ находится гдѣ нибудь въ сосѣдней комнатѣ; но пройдя мимо двухъ горѣвшихъ свѣчей, онъ вдругъ увидѣлъ, стоявшую между столомъ и каминомъ, молодую дѣвушку лѣтъ семнадцати, въ дорожномъ костюмѣ и съ соломенной шляпой въ рукахъ. Онъ увидѣлъ миніатюрную, изящную, хорошенькую фигурку съ пышными золотистыми волосами, парой голубыхъ глазъ, которые вопросительно смотрѣли на него, и лицомъ, одареннымъ странною способностью (вспомните, какъ молода она была) быстро мѣнять выраженіе смущенія и удивленія, тревоги и глубокаго вниманія, причемъ эти выраженія иногда такъ быстро смѣнялись между собою, что вамъ казалось, будто вы всѣ ихъ видите одновременно на ея лицѣ. Въ глазахъ мистера Лорри мелькнуло вдругъ сходство ея съ ребенкомъ, котораго онъ держалъ на рукахъ во время переѣзда черезъ Ламаншъ, когда было такъ ужасно холодно, а градъ стучалъ по палубѣ и море такъ страшно бушевало. Картина эта пронеслась передъ нимъ, какъ бы слѣдъ дыханія на поверхности зеркала, которое находилось позади дѣвушки и рамка котораго была украшена цѣлой процессіей или безголовыхъ или изуродованныхъ черныхъ купидоновъ, подносившихъ черныя корзины съ плодами чернымъ богинямъ.

Мистеръ Лорри почтительно склонился передъ миссъ Манеттъ.

— Прошу садиться, сэръ! — сказала молодая дѣвушка чистымъ, мелодичнымъ голосомъ съ небольшимъ оттѣнкомъ иностраннаго акцента.

— Цѣлую вашу руку, миссъ! — сказалъ мистеръ Лорри, придерживаясь обычая того времени и снова поклонился.

— " Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, гдѣ меня увѣдомляютъ о нѣкоторомъ извѣстіи… или сообщеніи мнѣ…

— Слова здѣсь не важны, миссъ! Можете выражаться, какъ угодно.

— ..Относительно небольшого имущества послѣ моего бѣднаго отца, котораго я никогда не видѣла… который такъ давно умеръ…

Мистеръ Лорри безпокойно задвигался на креслѣ и съ смущеніемъ взглянулъ на процессію черныхъ купидоновъ. Можно было подумать, что онъ надѣется найти помощь въ ихъ глупыхъ черныхъ корзинахъ!

— …И что я должна ѣхать для этого въ Парижъ; что меня встрѣтитъ джентльменъ изъ банка, который будетъ такъ добръ и проводить меня до Парижа.

— Это я, миссъ!

— Я такъ и думала, сэръ!

Она присѣла передъ нимъ, (въ то время молодыя леди присѣдали), желая показать, что она чувствуетъ насколько онъ старше и почтеннѣе ея. Онъ снова поклонился ей.

— Я отвѣчала банку, что я готова ѣхать во Францію, если тѣ, которымъ это извѣстно и которые были такъ добры ко мнѣ, находятъ это нужнымъ. По такъ какъ я сирота и у меня нѣтъ друга, который могъ бы поѣхать со мной, то я сочла бы себя счастливой, еслибы мнѣ позволили просить покровительства достойнаго джентльмена на время этого путешествія. Джентльменъ выѣхалъ изъ Лондона, но ему, кажется, послали въ догонку посланнаго, который долженъ былъ передать мою просьбу подождать меня здѣсь.

— Я очень счастливъ, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — что меня удостоили такимъ порученіемъ и буду еще болѣе счастливъ, если мнѣ удастся исполнить его.

— Благодарю васъ, сэръ, благодарю несказанно. Банкъ сообщилъ мнѣ, что джентльменъ объяснитъ мнѣ всѣ подробности дѣла и что я должна приготовиться выслушать самыя удивительныя и неожиданныя вещи. Я постаралась приготовить себя къ этому и теперь жду съ живѣйшимъ интересомъ и нетерпѣніемъ вашихъ сообщеній.

— Весьма естественно, — сказалъ мистеръ Лорри, — Да… я..

Затѣмъ, послѣ небольшой паузы, онъ продолжалъ, поправивъ свой парикъ около ушей.

— Такъ трудно бываетъ начинать.

Онъ не начиналъ и сидѣлъ въ нерѣшительности, когда вдругъ встрѣтился съ ея взоромъ. На лицѣ молодой дѣвушки появилось снова присущее ей странное, характерное для нея выраженіе и она подняла руку, какъ бы желая отогнать невольную мысль или мелькнувшую тѣнь.

— Сэръ, совершенно ли вы мнѣ посторонній человѣкъ?

— Совершенно-ли?

Мистеръ Лорри сдѣлалъ убѣдительный жестъ руками и улыбнулся.

Между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, который былъ необыкновенно тонко и изящно очерченъ, показалась глубокая складка, когда молодая дѣвушка сѣла на стулъ, подлѣ котораго все время стояла, и задумалась. Онъ наблюдалъ за нею и какъ только она взглянула на него, продолжалъ:

— Въ пріютившей васъ странѣ, мнѣ, я думаю, несравненно лучше обращаться къ вамъ, какъ къ англійской леди, миссъ Манеттъ.

— Пожалуйста, сэръ!

— Миссъ Манеттъ, я человѣкъ дѣловой. Я долженъ исполнить данное мнѣ дѣловое порученіе. Слушая меня, вы должны смотрѣть на меня, какъ на говорящую машину… Да такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ. Съ позволенія вашего, миссъ, я хочу разсказать вамъ исторію одного изъ нашихъ кліентовъ.

— Исторію?…

Онъ сдѣлаль видъ, что не слышитъ ея восклицанія и поспѣшно продолжалъ:

— Да, кліентовъ. Въ нашихъ банковскихъ операціяхъ мы называемъ кліентами всѣхъ, кто имѣетъ съ нами дѣло. Онъ былъ французскій джентльменъ, ученый джентльменъ; человѣкъ, пользовавшійся большой извѣстностью… докторъ…

— Не изъ Бовэ ли?

— Да, изъ Бовэ. Какъ и г-нъ Манеттъ, ватъ отецъ, джентльменъ пользовался извѣстностью въ Парижѣ. Я имѣлъ честь знать сего. Наши отношенія были дѣловыя отношенія, конфиденціальныя. Въ то время я служилъ въ нашемъ французскомъ отдѣленіи и это было… о, да… это было двадцать лѣтъ…

— Въ то время?… Могу я спросить въ какое время, сэръ?

— Я говорю, миссъ, двадцать лѣтъ тому назадъ. Онъ женился… на англійской леди… я былъ одинъ изъ его повѣренныхъ. Дѣла его, какъ и дѣла многихъ французскихъ джентльменовъ и многихъ французскихъ семействъ, были всецѣло въ рукахъ Тельсона. И я въ свою очередь бывалъ раньше, да и теперь бываю повѣреннымъ всевозможныхъ кліентовъ, которые такъ или иначе имѣютъ съ нами дѣло. Все это чисто дѣловыя отношенія, миссъ! Ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего подобнаго тутъ нѣтъ. Въ теченіе всей своей жизни я только и дѣлалъ, что переходилъ отъ одного кліента къ другому, да и теперь продолжаю переходить отъ одного къ другому. А потому чувствъ у меня никакихъ… Я машина. Далѣе…

— Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать, — нѣжныя черты лица приняли вдругъ суровое выраженіе, — что послѣ того, какъ я осталась сиротой, покинутая матерью, пережившей отца на два года, вы привезли меня въ Англію. Я почти увѣрена, что это вы.

Мистеръ Лорри взялъ маленькую ручку, робко и въ то же время довѣрчиво протянутую къ нему и почтительно поднесъ ее къ губамъ. Затѣмъ онъ подвелъ молодую леди обратно къ ея стулу и, опираясь лѣвой рукой о спинку его, приступилъ къ продолженію начатаго имъ разговора, то потирая правой рукой подбородокъ, то поправляя себѣ парикъ, то, наконецъ, подкрѣпляя жестами то, что онъ говорилъ, и не спуская въ то же время глазъ съ дѣвушки, которая въ свою очередь не спускала глазъ съ него.

— Миссъ Манеттъ, это былъ я. И вы сейчасъ увидите, какъ вѣрно опредѣлилъ я себя, говоря, что у меня нѣтъ чувствъ, и что всѣ сношенія мои съ людьми были дѣловыми сношеніями; и вы повѣрите мнѣ, если примете во вниманіе, что съ тѣхъ поръ я никогда не видѣлъ васъ. Нѣтъ! Я передалъ васъ на попеченіе дома Тельсона и К°, а самъ съ тѣхъ поръ занимался другими дѣлами дома Тельсонъ и К°. Чувства! У меня не было ни времени, ни случая проявлять ихъ. Всю жизнь свою, миссъ, я провожу, вращаясь въ исполинскомъ денежномъ колесѣ.

Послѣ этого страннаго описанія своей повседневной дѣятельности, мистеръ Лорри пригладилъ обѣими руками свой бѣлокурый парикъ и принялъ прежнее свое положеніе.

— До сихъ поръ, миссъ, какъ вы это замѣтили, дѣло шло объ исторіи вашего отца. Теперь будетъ нѣчто другое. Если только вашъ отецъ не умеръ… Не пугайтесь! Какъ вы дрожите!

Да, она дрожала и даже обѣими ручками схватилась за его руку.

— Ради Бога, — ласково сказалъ ей мистеръ Лорри, снимая лѣвую руку со спинки кресла и перекладывая ее на пальцы рукъ, ухватившихся за него, въ припадкѣ испуга, — ради Бога успокойтесь… Разговоръ нашъ дѣловой. Когда я сказалъ…

Взглядъ, брошенный на него дѣвушкой, до того смутилъ его, что онъ остановился и только послѣ нѣкотораго колебанія началъ снова:

— Я сказалъ: — если г-нъ Манеттъ не умеръ, если онъ только внезапно и безшумно исчезъ, если онъ былъ похищенъ, если не трудно опредѣлить въ какое ужасное мѣсто его заточили, хотя и нѣтъ слѣдовъ его, если у него былъ врагъ въ лицѣ какого нибудь вліятельнаго соотечественника, о которомъ въ то время, насколько мнѣ извѣстно, самые смѣлые люди боялись говорить даже шепотомъ, даже здѣсь, по эту сторону канала. Далѣе если этотъ вліятельный соотечественникъ могъ пользоваться, напримѣръ, правомъ присудить любое лицо къ тюрьмѣ на самое продолжительное время, если жена его молила короля, королеву, придворныхъ, духовенство сжалиться надъ нимъ, и все было напрасно, то исторія вашего отца походила бы на исторію этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бовэ.

— Прошу и умоляю васъ разсказать мнѣ все.

— Хорошо. Я самъ хотѣлъ разсказать. Но въ силахъ ли вы выслушать меня?

— Я все готова вынести, лишь бы не оставаться въ неизвѣстности.

— Вы говорите рѣшительно… У васъ, видимо, рѣшительный характеръ. Это хорошо. (По виду его нельзя было судить, чтобы онъ былъ доволенъ такъ, какъ говорилъ). Разговоръ дѣловой. Смотрите на него, какъ на дѣловое… Дѣло должно быть сдѣлано. Итакъ, дальше. Если жена доктора, не смотря на все свое мужество и твердость характера, чувствовала себя, вслѣдствіе это: исторіи до того несчастной, — а это было незадолго до рожденія ребенка…

— У нея родилась дочь, сэръ?

— Дочь… это… это… дѣловой разговоръ… не волнуйтесь, миссъ! Если бѣдная леди чувствовала себя до того несчастной передъ рожденіемъ своего ребенка, что приняла твердое рѣшеніе избавить его отъ тѣхъ страданій, которыя ей пришлось пережить, и воспитать его въ той увѣренности, что отецъ его умеръ… Нѣтъ! Не становитесь на колѣни! О, праведное небо! Зачѣмъ становитесь вы передо мною на колѣни?

— Ради истины!… О, милый, добрый, сострадательный сэръ, скажите мнѣ всю истину!

— Ахъ, да вѣдь это же дѣловой разговоръ!… Вы смущаете меня, а развѣ можно говорить о дѣлѣ, когда я такъ смущенъ? Голова при дѣловомъ разговорѣ должна быть ясная. Вотъ если вы будете такъ добры и сейчасъ скажете мнѣ, сколько будетъ девятью девять пенсовъ, или сколько шиллинговъ заключается въ двадцати гинеяхъ, это меня ободритъ и успокоитъ. Мнѣ тогда легче будетъ сообразить, какъ и что говорить.

Не отвѣчая на его слова, дѣвушка сѣла, когда онъ нѣжно приподнялъ ее, но руки ея по прежнему крѣпко держались за его руку, хотя были болѣе спокойны на этотъ разъ, что возвратило спокойствіе и самому мистеру Джервису Лорри.

— Вотъ это хорошо! Мужайтесь… Мы говоримъ о дѣлѣ, серьезномъ и важномъ дѣлѣ. Миссъ Манеттъ, ваша мать поступила съ вами такъ, какъ рѣшила. Когда она умерла… съ горя, конечно, потому что всѣ ея розыски бѣднаго вашего отца оставались безуспѣшными… она оставила васъ въ возрастѣ двухъ лѣтъ, чтобы вы росли и расцвѣтали, чтобы вы были счастливы, чтобы душа ваша не омрачалась облакомъ неизвѣстности относительно того, скоро ли разбилось сердце вашего отца въ тюрьмѣ или онъ томился тамъ въ теченіе многихъ лѣтъ.

И, сказавъ это, онъ съ нѣжностью и жалостью взглянулъ на ея золотистые волосы, какъ бы представляя въ своемъ воображеніи, что наступитъ время, когда и въ нихъ заблестятъ сребристыя нити.

— Вы знаете, что ваши родители не имѣли большого состоянія и все, что у нихъ было, перешло къ вашей матери и къ вамъ. Съ этой стороны не сдѣлано никакихъ новыхъ открытій ни относительно денегъ, ни относительно другого имущества, ни….

Онъ почувствовалъ, что она крѣпче сжимаетъ его руку и оста — 23 новился. Выраженіе ея лица, больше всего привлекшее его вниманіе и до того момента неподвижное, теперь вдругъ перешло въ выраженіе ужаса и страданія.

— Но его… его нашли. Онъ живъ. Страшно измѣнился, вѣроятно, сдѣлался развалиной, быть можетъ, хотя будемъ надѣяться, на лучшее. Да, живъ. Вашъ отецъ въ Парижѣ, его взялъ къ себѣ въ домъ старый слуга и мы поѣдемъ туда. Я, чтобы признать его, если могу, вы, чтобы возвратить ему жизнь, любовь, покой и всѣ удобства.

Дрожь пробѣжала по всему тѣлу дѣвушки и передалась ему. Тихимъ, но яснымъ и полнымъ ужаса, голосомъ проговорила она, какъ бы во снѣ:

— Я увижу его призракъ… Это будетъ его призракъ, но, не онъ.

Мистеръ Лорри тихо гладилъ ее по рукѣ, державшей его руку

— Да, да, да! Мы увидимъ тамъ, увидимъ. Самое худое и самое хорошее вамъ теперь извѣстно. Вы уже на пути къ несчастному, загубленному человѣку. Спокойный переѣздъ черезъ море, всего какой нибудь день путешествія — и вы подлѣ дорогого вамъ существа!

Дѣвушка снова тѣмъ же тономъ, но почти совсѣмъ уже шепотомъ, сказала:

— Я была свободна, я была счастлива и призракъ его ни разу не посѣтилъ меня.

— Еще вотъ что, — сказалъ мистеръ Лорри, стараясь придать своему голосу, какъ можно больше важности, чтобы обратить ея вниманіе на свои слова; — онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ; его собственное давно уже позабыто и скрыто отъ всѣхъ. Такъ же опасно и безполезно справляться о немъ, какъ опасно и безполезно добиваться того, чтобы узнать, гдѣ онъ былъ забытъ въ теченіе столькихъ лѣтъ или гдѣ онъ былъ заключенъ. Всякія вообще справки теперь даже скорѣе безполезны, чѣмъ опасны. Чѣмъ снова подымать этотъ вопросъ, несравненно будетъ лучше увезти его вонъ изъ Франціи. Даже я, не смотря на то, что я англичанинъ и служу въ банкѣ Тельсона, который такъ важенъ для кредита Франціи, я избѣгаю всякаго упоминанія объ этомъ дѣлѣ. Я никогда не ношу при себѣ ни одного клочка бумаги, гдѣ бы упоминалось что нибудь о немъ. Это абсолютная тайна. Всѣ мои кредитивы, записки, памятныя книжки ничего не имѣютъ въ себѣ, кромѣ одной строчки: «возвращенъ къ жизни!» Слова эти можно отнести къ чему угодно… Но, что это значитъ?.. Она молчитъ!.. Миссъ Манеттъ!

Тихо и неподвижно, откинувшись на спинку кресла, сидѣла дѣвушка, повидимому, безъ всякаго сознанія; ея глаза были широко открыты и устремлены на него, и прежнее выраженіе застыло на ея лицѣ. Рука ея такъ крѣпко держала его, что онъ боялся освободиться, чтобы не сдѣлать ей больно. Не двигаясь съ мѣста, онъ громко позвалъ къ себѣ на помощь.

Женщина съ необыкновенно безумнымъ видомъ, у которой, какъ- замѣтилъ мистеръ Лорри, не смотря на все свое волненіе, было красное лицо и огненно-рыжіе волоса, удивительно узкое платье и поразительный чепецъ, смахивавшій на шапку гренадера или на большой стильтонскій сыръ, быстро вбѣжала въ комнату во главѣ нѣсколькихъ человѣкъ трактирной прислуги, и моментально освободила его отъ руки бѣдной молодой леди, толкнувъ его въ грудь съ такой силой, что онъ мигомъ отлетѣлъ къ стѣнѣ.

— Нѣтъ сомнѣнія, что меня толкнулъ мужчина, — подумалъ мистеръ Лорри, еле переводя дыханіе послѣ полета своего къ стѣнѣ.

— Вы чего уставились на меня? — крикнула эта особа, обращаясь къ прислугѣ. — Маршъ сейчасъ и несите все, что нужно, а не глазѣйте на меня! Что вы такого особеннаго нашли во мнѣ? Маршъ, сейчасъ же! Чтобы сію минуту были здѣсь нюхательный спиртъ, холодная вода и уксусъ. Живѣй поворачивайся!

Прислуга немедленно пустилась исполнять приказаніе, а женщина осторожно уложила дѣвушку на диванъ и, бережно оправляя ее, приговаривала: «драгоцѣнная моя!» и «птичка моя!» и въ то же время нѣжно отстраняла съ лица волоса и расправляла ихъ по плечамъ.

— А, вы тамъ, въ коричневомъ! — сказала она, съ негодованіемъ оборачиваясь къ мистеру Лорри. — Не могли вы развѣ разсказать ей всего, не напугавъ ее до смерти! Смотрите на нее, смотрите на это прелестное блѣдное личико и на эти холодныя ручки! А еще называется банкиромъ!

Мистеръ Лорри окончательно растерялся, услышавъ послѣднія слова и не зналъ, что отвѣчать. Онъ стоялъ и смотрѣлъ издали съ чувствомъ состраданія и глубокаго смиренія, какъ здоровенная женщина, разогнавъ трактирную прислугу грознымъ крикомъ: «ужо я вамъ задамъ!», постепенно привела въ чувство бѣдную дѣвушку и, называя ее затѣмъ самыми нѣжными именами, просила ее положить къ ней на плечо свою усталую головку.

— Надѣюсь, что ей теперь лучше, — сказалъ мистеръ Лорри.

— Лучше, такъ не по вашей милости, коричневый господинъ… О, моя дорогая милочка!

— Вы, надо полагать, — сказалъ мистеръ Лорри послѣ небольшой паузы, — сопровождаете миссъ Манеттъ во Францію?

— Ничего подобнаго! — отвѣчала женщина-гренадеръ. — Будь мнѣ предназначено судьбой ѣхать по соленой водѣ, такъ Провидѣнію не зачѣмъ было бы помѣщать меня на островѣ, какъ вы думаете?

На этотъ вопросъ было еще труднѣе отвѣчать, а потому мистеръ Джервисъ Лорри вышелъ, чтобы хорошенько обдумать его.

V. Винная лавка.

Большая бочка вина упала на мостовую и разбилась. Случилось это въ ту самую минуту, когда ее снимали съ повозки; она сорвалась и рухнула; обручи на ней лопнули и она лежала недалеко отъ дверей винной лавки, точно разбитая орѣховая скорлупа.

Всѣ, находившіеся по близости люди, бросили работу, а кто ничего не дѣлалъ, тотъ бездѣлье, и бросились къ разбитой бочкѣ, спѣша попользоваться виномъ. Большіе, неправильной формы, камни мостовой, торчавшіе во всѣ стороны и какъ бы нарочно положенные здѣсь для того, чтобы живыя существа калѣчились, спотыкаясь на нихъ, задерживали вино, вслѣдствіе чего повсюду образовались небольшія лужи. Ихъ тотчасъ же окружили, причемъ каждая группа людей или толпа соотвѣтствовала величинѣ самой лужи. Нѣкоторые становились на колѣни, складывали руки пригоршнями и пили, или помогали пить женщинамъ, склонившимся черезъ ихъ плечо и спѣшившимъ пить, пока вино не ушло сквозь пальцы. Другіе, мужчины и женщины, набирали вино изъ лужъ маленькими осколками разбитыхъ глиняныхъ сосудовъ, или мочили тамъ женскіе головные платки и затѣмъ выжимали изъ нихъ вино въ ротъ дѣтямъ; одни ставили небольшія запруды изъ грязи, чтобы остановить потокъ вина, другіе, слѣдуя указаніямъ людей, смотрѣвшихъ изъ оконъ на это зрѣлище, преграждали путь новымъ ручейкамъ, третьи хватали доски отъ бочки и облизывали ихъ или грызли пропитанные виномъ и мѣстами полусгнившіе куски этихъ досокъ. Водосточныхъ трубъ въ то время еще не устраивали, а потому вину некуда было уйти и его постепенно подобрали, а съ нимъ вмѣстѣ цѣлый слой грязи, такъ что можно было подумать, будто по улицѣ прошелъ метельщикъ, хотя люди бывалые врядь ли могли повѣрить такому чудесному явленію.

Звонкій смѣхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей разносились по улицѣ все время, пока не было выпито вино. Въ этомъ грубомъ спортѣ было много забавнаго. Въ немъ было своего рода стремленіе къ товариществу, желаніе сблизиться другъ съ другомъ; такъ, люди болѣе счастливаго и болѣе добродушнаго нрава обнимались, пили за здоровье другъ друга, трясли одинъ другому руки, составляли группы и принимались танцовать. Когда съ виномъ покончили и всѣ мѣста, гдѣ оно было, тщательно осушили, всѣ демонстраціи мгновенно прекратились и все стихло. Человѣкъ, пилившій передъ этимъ дрова, снова задвигалъ своей пилой; женщина, оставившая у порога дверей горшокъ съ горячею золою, у котораго она грѣла свои исхудалыя руки и ноги, а также руки и ноги своего ребенка, опять вернулась къ нему; мужчины съ голыми руками, тусклыми взглядами и изсиня блѣдными лицами, вынырнувшіе было изъ своихъ подваловъ, спустились туда опять. Все покрылось мракомъ, который несравненно больше присталъ этому мѣсту, чѣмъ солнечное сіяніе.

Вино было красное и оставило слѣды на почвѣ узкой улицы Сенть-Антуанскаго предмѣстья. Оно покрыло пятнами руки и лица, голыя ноги и деревянные башмаки; руки человѣка, пилившаго дрова, оставляли пятна на деревѣ; лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ покрытъ пятнами отъ платка, который она повязала опять на голову. У тѣхъ, которые грызли куски досокъ отъ бочки, ротъ былъ запачканъ, какъ у тигра; одинъ шутникъ до того весь перепачкался, что писалъ даже на стѣнѣ красными каракулями слово — «Кровь».

Близко было уже то время, когда и такое вино должно бы то залить улицы и обагрить собою многихъ…

А теперь, когда облако снова спустилось надъ Сентъ-Антуаномъ, прогнавъ солнечный лучъ, на минуту освѣтившій его, тьма стала еще тяжелѣе. Холодъ, грязь, болѣзни, невѣжество и нищета, вотъ они владыки въ ожиданіи пришествія свѣтлаго будущаго, владыки надъ всѣми, особенно же нищета. Люди всякаго рода, которыхъ мололи и перемалывали на мельницѣ, не въ той, конечно, сказочной мельницѣ, откуда Старые выходили молодыми, дрожали въ каждомъ углу, входили и выходили изъ дверей, выглядывали изъ каждаго окошка, тряслись подъ лохмотьями, развѣваемыми вѣтромъ. Мельница, смоловшая ихъ, превращала молодыхъ въ стариковъ, дѣтямъ давала старообразныя лица и серьезные голоса. Й на всѣхъ этихъ лицахъ, взрослыхъ и дѣтскихъ, въ каждой чертѣ ихъ глубоко врѣзалась печать голода. Онъ вездѣ царствовалъ. Голодъ выглядывалъ изъ высокихъ домовъ и порванной одежды, висѣвшей на жердяхъ и веревкахъ; голодъ скрывался подъ соломой и тряпьемъ, подъ деревомъ и бумагой; голодъ сидѣлъ въ каждомъ бревнѣ, надъ которымъ работалъ пильщикъ; голодъ выглядывалъ изъ трубъ, которыя не дымились, изъ грязной улицы, гдѣ не было нечистотъ, въ которыхъ остался бы хотя одинъ кусокъ чего нибудь съѣдобнаго. Голодъ былъ написанъ на полкахъ булочника, на каждомъ кускѣ его худо выпеченнаго хлѣба, на сосискахъ, которыя приготовлялись изъ мяса дохлой собаки. Голодъ дребезжалъ въ каштанахъ, которые жарились въ жаровнѣ; голодъ крошилъ на мельчайшія части каждую миску картофеля, поджареннаго на горькомъ постномъ маслѣ.

Всѣ эти мѣста были какъ нельзя больше приноровлены къ постоянному пребыванію голода. Узкая и кривая улица, зловонная и грязная, съ другими, идущими отъ нея улицами, зловонными и грязными, гдѣ жили только рубища, ночные колпаки, гдѣ носился смрадъ рубищъ и колпаковъ, гдѣ царили кругомъ мрачные и злобные взгляды. Но въ забитой наружности этихъ людей проглядывалъ дикій звѣрь, готовый огрызнуться при первомъ возможномъ случаѣ. Не смотря, однако, на угнетенный видъ ихъ, не смотря на то, что они ходили крадучись, глаза ихъ горѣли огнемъ, блѣдныя губы были сжаты, лобъ наморщенъ, отъ затаенной мучившей ихъ мысли, что или ихъ самихъ повѣсятъ, или они убьютъ кого нибудь. Вывѣски (а ихъ было столько же, сколько и лавокъ) были безобразными изображеніями нищеты. У мясника вывѣска изображала самые тощіе куски мяса, у хлѣбника самый скверный хлѣбъ. Люди, изображенные на нихъ сидѣли въ винной лавкѣ, держали въ рукахъ маленькія мѣрочки съ виномъ, и, казалось, ворчали, злобно посматривая другъ на друга. Ничто не изображалось въ цвѣтущемъ состояніи, кромѣ рабочихъ инструментовъ и оружія; такъ, ножи и топоры мясника изображались острыми и блестящими, молотки кузнеца тяжелыми, а ружья такъ и просились на убійство. Улица, вымощенная острыми неправильной формы камнями, съ небольшими лужами грязи и воды между ними, не имѣла вовсе тротуаровъ, а доходила вплоть до домовъ и дверей. Посреди улицы тянулась канавка съ водой, которая во время сильныхъ дождей разливалась по всей улицѣ и текла во всѣ дома. Улицы освѣщались на разстояніи большихъ промежутковъ тусклыми фонарями, которые были подвѣшены на веревкѣ и блокѣ; вечеромъ, когда фонарщикъ, спустивъ ихъ внизъ, зажигалъ огонь и затѣмъ снова подымалъ ихъ вверхъ, казалось, что вдоль улицы тянется, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, цѣлый рядъ сторожевыхъ огней, мелькающихъ на морѣ. Да вѣдь улица эта и была море, грозившее бурей и кораблю и экипажу.

Да, близилось то время, когда тощимъ пугаламъ, голоднымъ и празднымъ, которыя такъ долго наблюдали за фонарщикомъ, должна была придти въ голову блестящая мысль испробовать его способъ, вѣшая людей на веревки и блоки, чтобы они освѣтили ихъ тьму. Но время это не пришло еще и вѣтры, проносившіеся надъ Франціей и тщетно трепали рубища пугалъ, ибо пташки — пѣвуньи съ нарядными перьями — еще ни откуда не слышали предостерегающаго клича.

Винная лавка помѣщалась на самомъ углу улицы и была снаружи и внутри лучше другихъ. Хозяинъ ея стоялъ у дверей; онъ былъ въ желтомъ жилетѣ и зеленыхъ панталонахъ и смотрѣлъ на всю эту сутолку, подпятую изъ за его вина.

— Мнѣ дѣла нѣтъ, — говорилъ онъ, пожимая плечами, — все это сдѣлали люди съ рынка. Пусть они привезутъ другую бочку.

Тутъ ему бросился въ глаза высокій шутникъ, писавшій виномъ на стѣнѣ, и онъ крикнулъ ему.

— Гаспаръ, что ты тамъ дѣлаешь?

Высокій малый указалъ на слова, написанныя имъ, съ весьма выразительнымъ жестомъ, какъ бы хвастаясь этимъ, что такъ часто бываетъ у людей его сорта. Но у него жестъ этотъ вышелъ неудаченъ.

— Это что еще? Никакъ ты къ сумасшедшимъ захотѣлъ? — сказалъ хозяинъ винной лавки, переходя улицу и тотчасъ же замазывая надпись грязью, поднятой имъ съ улицы. — Зачѣмъ ты пишешь на уличныхъ стѣнахъ? Развѣ, нѣтъ другихъ мѣстъ для такихъ надписей?

И послѣ этого вопроса онъ ударилъ чистой рукой (случайно или нѣтъ, не знаю) грудь шутника, какъ разъ противъ сердца Шутникъ хлопнулъ его тѣмъ же порядкомъ и, подпрыгнувъ вверхъ сбросилъ запачканный виномъ башмакъ съ одной ноги, которую тотчасъ же подхватилъ рукой и началъ какой то фантастическій танецъ на одной ногѣ. Нельзя сказать, чтобы у шутника былъ при этомъ забавный видъ, въ кривляніяхъ его было, напротивъ, много звѣрскаго.

— Надѣнь башмакъ, надѣнь, — сказалъ хозяинъ винной лавки. — Вино слѣдуетъ называть виномъ и кончено.

Съ этими словами онъ нисколько не стѣсняясь, вытеръ грязную руку свою одеждой шутника и, перейдя обратно улицу, вошелъ къ себѣ въ лавку.

У хозяина винной лавки, человѣка лѣтъ сорока, быль толстый, бычачій затылокъ и воинственный видъ. Онъ былъ, повидимому, весьма горячаго темперамента, такъ какъ не смотря на холодную погоду, сюртукъ у него не былъ надѣтъ, а только накинутъ на плечи. Засученные рукава его рубахи обнажали коричневыя руки до самыхъ локтей. На головѣ у него ничего не было, кромѣ собственныхъ его курчавыхъ и коротко-остриженныхъ темныхъ волосъ. Человѣкъ онъ былъ смуглый, съ красивыми глазами, которые довольно далеко отстояли другъ отъ друга; было видно, что это человѣкъ живой и энергичный, съ твердымъ, рѣшительнымъ характеромъ, съ которымъ не желательно было бы встрѣтиться на узкомъ переходѣ черезъ воду.

Мадамъ Дефаржъ, его жена, сидѣла за прилавкомъ, когда онъ вошелъ въ лавку. Это была здоровая, полная женщина его лѣтъ, съ проницательными глазами, которые рѣдко на чемъ долго останавливались, съ тяжелыми кольцами на толстыхъ пальцахъ, съ строгимъ лицомъ и степенными манерами. Глядя на мадамъ Дефаржъ, можно было съ увѣренностью сказать, что она врядъ ли когда либо ошибалась не въ свою пользу, когда дѣло шло о счетахъ, находившихся въ ея вѣдѣніи. Крайне чувствительная къ холоду, она была закутана въ мѣхъ, а голова ея обвязана нѣсколько разъ яркимъ шарфомъ, но такъ, чтобы видны были ея большія серьги. Передъ нею лежало ея вязанье, но она не работала, а чистила себѣ зубы зубочисткой, что она дѣлала, поддерживая лѣвой рукой локоть правой руки.

Мадамъ Дефаржъ не сказала ни слова, когда вошелъ ея мужъ, а только кашлянула, что вмѣстѣ съ приподнятыми слегка темными бровями давало ему знать, чтобы онъ осмотрѣлъ внимательно лавку, нѣтъ ли въ ней новыхъ посѣтителей, которые пришли во время его отсутствія.

Хозяинъ винной лавки обвелъ кругомъ глазами и увидѣлъ въ углу пожилого господина и молодую дѣвушку. Кромѣ нихъ были здѣсь еще и другіе посѣтители; двое изъ нихъ играли въ карты, двое въ домино, а трое стояли у прилавка, ожидая, чтобы имъ подали еще вина. Проходя за прилавокъ, хозяинъ замѣтилъ, что пожилой господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ, какъ бы говоря:

— Онъ самый и есть.

— И чего ради забрались вы сюда? — подумалъ про себя мосье Дефаржъ. — Я не знаю васъ.

Онъ сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ двухъ незнакомыхъ посѣтителей и занялся разговоромъ съ тѣми, которые пили у прилавка.

— Какъ дѣла, Жакъ? — спросилъ одинъ изъ трехъ. — Вся ли бочка вина проглочена?

— До послѣдней капельки, Жакъ, — отвѣчалъ мосье Дефаржъ.

Послѣ этого обмѣна христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая чистить зубы зубочисткой снова кашлянула и еще на одну линію выше подняла брови.

— Рѣдко случается, — сказалъ второй изъ трехъ, обращаясь къ мосье Дефаржу, — кому либо изъ. этихъ жалкихъ бестій отвѣдать вкусъ вина или чего либо другого, кромѣ чернаго хлѣба и смерти. Не такъ ли, Жакъ?

— Вѣрно, Жакъ, — отвѣчалъ мосье Дефаржъ.

При этомъ второмъ обмѣнѣ христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая заниматься своей зубочисткой, кашлянула еще разъ и еще выше подняла брови.

Послѣдній изъ трехъ, поставивъ на прилавокъ пустую кружку и причмокнувъ губами, сказалъ въ свою очередь.

— Ахъ! Худо и горько приходится всей этой бѣдной скотинѣ и тяжелую жизнь влачитъ она. Правда, Жакъ? —

— Да, правда, Жакъ, — былъ отвѣтъ мосье Дефаржа.

Третій обмѣнъ христіанскихъ именъ былъ дополненъ тѣмъ, что ладамъ Дефаржъ отложила въ сторону зубочистку и, не опуская бровей, слегка двинулась на своемъ креслѣ.

— Сейчасъ, погоди, — шепнулъ ея супругъ. — Господа, позвольте представить, это моя жена.

Три посѣтителя сняли шляпы и поклонились мадамъ Дефаржъ. Она отвѣтила имъ легкимъ поклономъ, и быстро окинула ихъ взглядомъ. Затѣмъ она какъ бы невзначай оглянула лавку, взяла свое вязанье, покойно и не торопясь и, повидимому, совершенно углубилась въ это занятіе.

— Господа, — сказалъ ея мужъ, внимательно слѣдившій за нею своими блестящими глазами, — всего хорошаго. Комната, предназначенная для холостяковъ, которую вы желали видѣть и о которой вы спрашивали передъ тѣмъ, какъ я вышелъ, находится на пятомъ этажѣ. Дверь на лѣстницу выходитъ на небольшой дворъ, тутъ сейчасъ налѣво, — продолжалъ онъ, указывая рукой, — недалеко отъ окна моей лавки. Сколько мнѣ помнится, одинъ изъ васъ былъ уже тамъ и можетъ указать дорогу. До свиданья, господа!

Они уплатили за вино и вышли. Глаза Дефаржа внимательно слѣдили за женой, занятой вязаньемъ, когда онъ подходилъ къ пожилому господину въ углу, который тотчасъ же выразилъ желаніе переговорить съ нимъ.

— Охотно, сударь! — сказалъ Дефаржъ и подошелъ съ нимъ къ дверямъ.

Совѣщаніе было короткое, по рѣшительное. При первыхъ же словахъ Дефаржъ вздрогнулъ и сдѣлался очень внимательнымъ. Не прошло и минуты, какъ онъ кивнулъ головой и вышелъ. Господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ подойти, и оба они вышли вслѣдъ за нимъ. Мадамъ Дефаржъ ничего не видѣла и продолжала вязать съ опущенными внизъ глазами.

Мистеръ Джервисъ Лорри и миссъ Манеттъ вышли изъ лавки и присоединились къ Дефаржу у той самой двери, которую онъ указывалъ предыдущей компаніи. Дверь эта вела въ зловонный, грязный дворъ и служила входомъ къ нѣсколькимъ домамъ, гдѣ жило множество всякаго народу. На темной, крытой черепицей площадкѣ, откуда начиналась лѣстница, Дефаржъ сталъ на одно колѣно передъ дочерью своего стараго хозяина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Поступокъ былъ вполнѣ хорошій, но исполненъ то онъ былъ не совсѣмъ хорошо. Съ Дефаржемъ произошло вдругъ самое странное превращеніе; ни веселости, ни открытаго выраженія на лицѣ какъ не бывало! Это былъ человѣкъ скрытный, злобный, опасный.

— Это очень высоко и трудно взбираться. Лучше идти медленно, — суровымъ голосомъ сказалъ Дефаржъ, начиная подыматься по лѣстницѣ.

— Онъ одинъ? — шепнулъ ему мистеръ Лорри.

— Одинъ! Сохрани его Господи! Кто же можетъ быть съ нимъ? — отвѣчалъ тотъ такимъ же шепотомъ.

— Значитъ, онъ всегда одинъ?

— Да.

— По собственному желанію?

— По необходимости. Какимъ онъ былъ тогда, когда я въ первый разъ увидѣлъ его, послѣ того, какъ они нашли меня и спросили, согласенъ ли я взять его на свой страхъ и хранить тайну, такимъ онъ и остался.

— Сильно онъ измѣнился?

— Да, измѣнился!

Хозяинъ винной лавки вдругъ остановился, ударилъ кулакомъ по стѣнѣ и пробормоталъ проклятіе, на которое трудно было бы отвѣчать другимъ подобнымъ ему. Мистеръ Джервисъ Лорри становился болѣе мрачнымъ по мѣрѣ того, какъ онъ подымался.

Такая лѣстница въ Парижѣ въ прежнее время была ужасна, особенно въ виду окружающихъ се аксессуаровъ, а въ настоящее время она была бы положительно невыносима для людей непривычныхъ и не закаленныхъ. Каждое небольшое жилье внутри большого зловоннаго гнѣзда, или вѣрнѣе каждая комната или комнаты, изъ которыхъ двери открывались на одну общую площадку этой лѣстницы, представляли собою яму съ кучей всякихъ отбросовъ, помимо тѣхъ, которые выбрасывались еще изъ оконъ. Одной этой разлагающей массы было бы уже достаточно для того, чтобы осквернить воздухъ, не будь здѣсь даже нищеты со своимъ неуловимымъ разложеніемъ. Эти два источника, соединенные вмѣстѣ, становились невыносимы. Среди такой-то атмосферы, пропитанной грязью и заразой, подымались они но лѣстницѣ. Два раза уже останавливался мистеръ Лорри, подчиняясь своему собственному волненію, а также волненію своей молодой спутницы которое съ каждымъ шагомъ становилось все сильнѣе и сильнѣе. При каждой остановкѣ они подходили къ рѣшетчатому окну, но увы, оно давало доступъ не свѣжему воздуху, а впускало зловонный, пропитанный всевозможными испареніями и міазмами Сквозь заржавленныя рѣшетки нельзя было ничего разсмотрѣть, что дѣлалось кругомъ; въ нихъ проникалъ лишь запахъ человѣчеству населяющаго эту часть города. Однѣ только верхушки двухъ большихъ башень собора Богоматери напоминали о болѣе чистыхъ и отрадныхъ стремленіяхъ человѣческаго духа.

Но вотъ наконецъ они взошли на лѣстницу и въ третій разъ остановились, чтобы отдохнуть. Отсюда, чтобы взобраться на чердакъ, они должны были подняться по другой лѣстницѣ, еще круче и уже. Хозяинъ винной лавки, который все время шелъ впереди и держался ближе къ мистеру Лорри, какъ бы опасаясь какихъ нибудь вопросовъ со стороны молодой леди, остановился у лѣстницы и, обыскавъ тщательно карманы своего сюртука, накинутаго на плечи, вынулъ оттуда ключъ.

— Какъ, другъ мой! — воскликнулъ мистеръ Лорри съ удивленіемъ, — у васъ дверь заперта на ключъ?

— Да, — сурово отвѣчалъ Дефаржъ.

— Неужели вы находите необходимымъ держать несчастнаго джентльмена въ полномъ уединеніи?

— Я нахожу необходимымъ запирать дверь на ключъ, — шепнулъ Дефаржъ ему на ухо и нахмурился.

— Почему?

— Почему! Потому что онъ слишкомъ долго жилъ подъ замкомъ и можетъ испугаться…. сойти съ ума…. придти въ изступленіе…. умереть…. не знаю, наконецъ, что онъ можетъ сдѣлать… если оставить дверь открытой.

— Возможно-ли это?

— Возможно-ли! повторилъ Дефаржъ съ горечью. — Да… въ хорошее время мы живемъ, если это возможно, да и многія другія вещи возможны и не только возможны, но и дѣлаются… Дѣлаются, — понимаете-ли вы это — дѣлаются подъ этимъ небомъ, каждый день! Да здравствуетъ діяволъ! Идемъ.

Разговоръ этотъ велся шепотомъ, такъ что ни единое слово не достигло до ушей дѣвушки, которая дрожала всѣмъ тѣломъ отъ сильнаго волненія, причемъ ея лицо выражало, кромѣ горя, столько страха и ужаса, что мистеръ Лорри поспѣшилъ успокоить ее и ободрить.

— Мужайтесь, дорогая миссъ! Мужайтесь! Все это дѣловое. Самое худое кончится сейчасъ; только войдемъ въ дверь и все худое кончится. Вы принесете ему все хорошее, отдыхъ, покой и счастье. Будемъ надѣяться, что добрый другъ нашъ поможетъ намъ съ этой стороны. Идемъ же! Дѣло прежде всего.

Они стали подыматься медленно и осторожно. Лѣстница была, короткая и они скоро взошли на нее. Здѣсь они сразу очутились подлѣ трехъ человѣкъ, которые стояли близко другъ подлѣ друга у самыхъ дверей и заглядывали въ комнату, куда вела дверь, черезъ щели и отверстія въ стѣнѣ. Услыша шаги, всѣ трое сразу обернулись; это были тѣ же самые, которые только что пили вино и всѣ отвѣчали на одно и то же имя.

— Вашъ неожиданный визитъ заставилъ меня совсѣмъ забыть о нихъ, — сказалъ Дефаржъ. — Уйдите отсюда, друзья; у насъ здѣсь есть дѣло.

Всѣ трое отошли отъ дверей и молча стали спускаться по лѣстницѣ.

Такъ какъ здѣсь, повидимому, не было больше никакой другой двери, да и хозяинъ винной лавки подошелъ именно къ этой, когда они остались одни, то мистеръ Лорри спросилъ его шепотомъ и съ оттѣнкомъ нѣкотораго раздраженія:

— Вы, значитъ, показываете господина Манетта?

— Я показываю его такъ, какъ вы видѣли, но только немногимъ избраннымъ.

— По вашему это хорошо?

— Думаю, что хорошо.

— Кто эти немногіе? Какъ вы ихъ выбираете?

— Я выбираю настоящихъ людей, одного со мной имени… Мое имя Жакъ…. Выбираю такихъ, которымъ зрѣлище это приноситъ несомнѣнную пользу. Довольно… вы англичанинъ… Это особая статья. Подождите минуту, пожалуйста!

Съ этими словами онъ подошелъ къ стѣнѣ и заглянулъ въ отверстіе. Затѣмъ онъ поднялъ голову, два или три раза ударилъ по двери…. съ очевиднымъ намѣреніемъ произвести шумъ. Съ тою же цѣлью онъ воткнулъ ключъ въ замокъ, поворочалъ имъ три, четыре раза и только послѣ этого всунулъ его, какъ слѣдуетъ, и повернулъ въ замкѣ.

Дверь отворилась внутрь комнаты; онъ заглянулъ туда и что то сказалъ. Слабый голосъ также что то отвѣчалъ ему. Надо полагать, что обѣ стороны обмѣнялись всего только однимъ словомъ.

Дефаржъ взглянулъ на своихъ спутниковъ черезъ плечо и сдѣлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Лорри, видя, что молодая дѣвушка еле держится на ногахъ, обнялъ ее за талію, чтобы не дать ей упасть.

— Это… это… все дѣловое… дѣловое, — прошепталъ онъ и лицо его сдѣлалось влажное, что, повидимому, служило плохимъ доказательствомъ его дѣловитости. — Входите же, входите!

— Мнѣ страшно, — сказала дѣвушка, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Страшно? Чего?

— Я боюсь его… моего отца.

Растерявшійся мистеръ Лорри, видя, что проводникъ дѣлаетъ имъ знаки войти поскорѣй, взялъ руку дѣвушки, положилъ ее себѣ на шею и, обнявъ ее за талію, поднялъ и внесъ въ комнату. Войдя въ дверь, онъ опустилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее.

Дефаржъ вынулъ ключъ изъ замка, заперъ дверь, вложилъ опять ключь и замкнулъ дверь на замокъ извнутри. Все это онъ дѣлалъ спокойно и методично, стараясь при этомъ дѣлать по возможности больше шуму. Затѣмъ онъ прошелъ по комнатѣ ровнымъ шагомъ въ ту сторону, гдѣ было окно. Здѣсь онъ остановился и затѣмъ повернулся.

Чердакъ былъ темный и мрачный и предназначался по всей вѣроятности для дровъ. Вверху находилось слуховое окно, замѣнявшее собою дверь, за которой находился воротъ для поднятія тяжестей съ улицы. Окно состояло изъ двухъ половинокъ, какъ всѣ двери французскаго устройства. Одна половинка была закрыта совсѣмъ плотно, а другая слегка пріоткрыта, съ тою цѣлью, чтобы пропустить свѣтъ, который былъ такъ слабъ, что при немъ не сразу можно было разсмотрѣть все, что было кругомъ. Надо было привыкнуть къ такому свѣту, чтобы работать при немъ, а между тѣмъ на чердакѣ кто то работалъ. Повернувшись спиной къ двери, а лицомъ къ окну, гдѣ стоялъ хозяинъ винной лавки и смотрѣлъ на него, сидѣлъ на низенькой скамейкѣ сѣдой старикъ и прилежно работалъ надъ башмакомъ.

VI. Башмачникъ.

— Добрый день! — сказалъ Дефаржъ, глядя внизъ на склоненную сѣдую голову башмачника.

Голова поднялась на минуту и слабый голосъ, какъ бы откуда то издалека, отвѣчалъ на это привѣтствіе:

— Добрый день!

— Вы очень прилежно работаете, какъ я вижу.

Послѣ долгаго молчанія голова снова поднялась и голосъ отвѣчалъ: — «Да, я работаю», — причемъ пара блуждающихъ глазъ лишь на одну минуту остановилась на лицѣ Дефаржа, прежде чѣмъ голова снова склонилась надъ работой.

Необычайная слабость голоса вселяла жалость и вмѣстѣ ужасъ. Это была слабость, явившаяся не слѣдствіемъ упадка физическихъ силъ, который до извѣстной степени также принималъ въ этомъ участіе; это была слабость продолжительнаго одиночнаго заключенія и отвычки говорить. Она была лишь отдаленнымъ эхомъ, когда то давно, давно произнесеннаго послѣдняго слова, и голосъ потерялъ съ тѣхъ поръ всю живость и звучность человѣческаго голоса, подобно тому, какъ яркій красивый цвѣтъ блекнетъ постепенно и превращается, наконецъ, въ блѣдное, едва замѣтное пятно. Онъ былъ такъ сдавленъ и глухъ, что казалось, будто онъ слышится откуда то изъ подъ земли. Въ немъ слышалось столько безнадежности и отчаянія, что такимъ голосомъ могъ говорить лишь изголодавшійся путникъ, который, проблуждавъ долгое время въ дикой пустынѣ, умираетъ въ ней отъ истощенія и передъ смертью тщетно призываетъ къ себѣ, своихъ друзей и близкихъ.

Нѣсколько минутъ старикъ работалъ молча. Блуждающіе глаза еще разъ поднялись вверхъ, но безъ всякаго интереса или любопытства, а лишь потому, что мѣсто, бывшее до сихъ поръ пустымъ, было теперь занято посѣтителемъ.

— Мнѣ хотѣлось бы впустить сюда побольше свѣту, — сказалъ Дефаржъ, не спуская глазъ съ башмачника. — Басъ это на потревожитъ?

Башмачникъ пересталъ работать, взглянулъ совершенно лишеннымъ мысли взглядомъ въ одну сторону, затѣмъ въ другую и, наконецъ, на Дефаржа.

— Что вы сказали?

— Васъ не потревожитъ, если я впущу въ комнату немного больше свѣту?

— Это не должно меня тревожить, если вы находите это нужнымъ. (Онъ сдѣлалъ слабое удареніе на послѣднихъ словахъ).

Дефаржъ открылъ больше полу-открытую раньше половинку двери. Широкая полоса свѣта залила чердакъ и освѣтила башмачника съ недоконченнымъ башмакомъ въ рукахъ. Всѣ необходимые ему снаряды и обрѣзки кожи лежали у его ногъ на полу и на скамейкѣ подлѣ него. У него была сѣдая борода, не очень длинная, кое-какъ остриженная, впалыя щеки и чрезвычайно свѣтлые глаза. Будь они даже обыкновенной величины, то при такой худобѣ лица, сѣдыхъ волосахъ и темныхъ бровяхъ, они должны были казаться больше, но они вообще были велики, а потому величина ихъ казалась теперь неестественной. Желтая, изорванная рубаха была разстегнута на груди, такъ что видно было его худое, изможденное тѣло. Онъ и старая парусинная куртка его, и спустившіеся внизъ чулки, и всѣ эти жалкія отрепья, бывшей когда то одежды, такъ выцвѣли, вслѣдствіе долгаго заключенія безъ свѣта и воздуха, что приняли однообразный цвѣтъ пергамента, и было почти невозможно отличить, гдѣ тѣло и гдѣ одежда.

Онъ прикрылъ глаза рукою, чтобы защитить ихъ отъ свѣта, и рука эта казалась совсѣмъ прозрачной. Такъ сидѣлъ онъ, не работая, и его взглядъ былъ лишенъ всякаго выраженія. Онъ не смотрѣлъ на человѣка, стоявшаго передъ нимъ, но посмотрѣлъ сначала по сторонамъ, какъ бы потерявъ привычку согласовать мѣсто, занимаемое человѣкомъ съ его голосомъ; когда онъ говорилъ, взглядъ его становился блуждающимъ и онъ какъ бы забывалъ слова.

— Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ? — спросилъ Дефаржъ, дѣлая знакъ мистеру Лорри подойти ближе.

— Что вы сказали?

— Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ?

— Не могу сказать, кончу ли. Думаю… не знаю.

Предложенный Дефаржемъ вопросъ напомнилъ ему о работѣ и онъ снова принялся за нее.

Мистеръ Лорри подошелъ молча, оставивъ молодую дѣвушку у дверей. Онъ простоялъ не меньше какъ минуту или двѣ подлѣ Дефаржа, когда башмачникъ поднялъ глаза. Онъ отнесся вполнѣ безучастно къ появленію второй фигуры и только поднявъ руку къ губамъ, провелъ по нимъ пальцами, ногти которыхъ были такъ же блѣдны, какъ и губы, затѣмъ опустилъ руку и снова принялся за работу. Все это заняло не болѣе одной минуты.

— Къ вамъ пришелъ гость, какъ видите, — сказалъ Дефаржъ.

— Что вы сказали?

— Къ вамъ гость пришелъ.

Башмачникъ поднялъ глаза, не отнимая рукъ отъ работы.

— Слушайте, — продолжалъ Дефаржъ, — этотъ господинъ сразу понимаетъ толкъ въ хорошо сдѣланныхъ башмакахъ, стоитъ ему только взглянуть на нихъ. Покажите ему этотъ башмакъ. Возьмите его, сударь!

Мистеръ Лорри взялъ башмакъ.

— Скажите этому господину, что это за башмакъ и какъ имя того, кто его сшилъ.

Прошла довольно длинная пауза прежде, чѣмъ башмачникъ отвѣчалъ:

— А забылъ, о чемъ вы меня спрашивали. Что вы сказали?

— Я сказалъ, не можете ли вы объяснить этому господину, что это за башмакъ?

— Это дамскій башмакъ… для прогулки молодой дамы. Самый модный. Я никогда не видѣлъ моды. У меня былъ образецъ.

Ппъ взглянулъ на башмакъ съ оттѣнкомъ нѣкоторой гордости.

— Какъ зовутъ башмачника? — спросилъ Дефаржъ.

Такъ какъ у старика не было больше работы въ рукахъ, то онъ положилъ сначала правую руку въ лѣвую руку такимъ образомъ, что пальцы правой руки приходились между пальцами лѣвой руки, затѣмъ наоборотъ, послѣ чего погладилъ рукой подбородокъ и такъ нѣсколько разъ подрядъ, не останавливаясь ни на одну минуту. Вывести его изъ забывчивости, въ которую онъ впадалъ всякій разъ послѣ того, какъ говорилъ, было такъ же трудно, какъ трудно привести въ чувство больного, упавшаго въ обморокъ, или привести въ сознаніе съ цѣлью спросить о чемъ нибудь человѣка, который находится при послѣднемъ издыханіи.

— Вы спрашивали, какъ мое имя?

— Да, спрашивалъ.

— Сто пять, сѣверная башня.

— И все?

— Сто пять, сѣверная башня.

Послышался какой то странный звукъ, не то вздохъ, не то стонъ, и башмачникъ снова принялся за свою работу.

— Вы башмачникъ по ремеслу или нѣтъ? — спросилъ мистеръ Лорри, пристально гляди на него.

Блуждающій взглядъ башмачника обратился на Дефаржа, точно онъ желалъ, чтобы вопросъ этотъ былъ сдѣланъ имъ, но, не видя поддержки съ этой стороны, онъ взглянулъ сначала на полъ, и затѣмъ на предложившаго ему вопросъ.

— Башмачникъ ли я по ремеслу? Нѣтъ, я никогда не былъ башмачникомъ. Я… я выучился здѣсь… Самъ выучился. Я просилъ, чтобы…

Онъ остановился и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ перекладывалъ руки изъ одной въ другую. Но вотъ глаза его медленно поднялись къ тому, отъ кого они отвернулись сначала; взглянувъ на него, старикъ вздрогнулъ и затѣмъ, какъ бы проснувшись послѣ глубокаго сна, вернулся къ прежнему предмету разговора.

— Я просилъ, чтобы мнѣ позволили выучиться самому и мнѣ, послѣ долгихъ затрудненій, удалось добиться этого. Съ тѣхъ поръ я сталъ шить башмаки.

Онъ протянулъ руку за башмакомъ, взятымъ у него, и мистеръ Лорри, продолжая по прежнему смотрѣть на него, сказалъ:

— Господинъ Манеттъ, неужели вы совсѣмъ не помните меня?

Башмакъ упалъ на полъ, а старикъ уставился на спрашивавшаго.

— Г-нъ Мансттъ, — сказалъ мистеръ Лорри и положилъ руку на плечо Дефаржа, — неужели вы совсѣмъ не помните этого человѣка? Взгляните на него. Взгляните на меня. Постарайтесь г-въ Мансттъ, припомните стараго банкира, старыя дѣла, стараго слугу, старое время.

Старикъ, столько лѣтъ пробывшій въ заключеніи, смотрѣлъ поочередно то на мистера Лорри, то на Дефаржа. На лицѣ его мелькали признаки пробуждающагося сознанія, покрытаго мрачнымъ туманомъ забвенія. Сознаніе временами слабѣло, даже исчезало, но оно несомнѣнно было. И все, что выражалось на этомъ лицѣ, неизмѣнно отражалось на прекрасномъ юномъ лицѣ дѣвушки, которая тихонько скользила вдоль стѣны къ тому мѣсту, откуда она могла его видѣть. Здѣсь она остановилась, подняла руки кверху съ выраженіемъ ужаса и состраданія, затѣмъ, протянула ихъ къ нему, дрожа отъ нетерпѣнія прижать къ своей теплой молодой груди это мертвенное, блѣдное лицо и любовью своей возвратить его къ жизни и надеждѣ… Выраженіе его лица, такъ вѣрно отражалось на ея прекрасномъ молодомъ лицѣ, что можно было подумать, что оно передастся отъ него къ ней подобно лучамъ льющагося свѣта.

Но тутъ завѣса забвенія снова опустилась на проснувшееся было сознаніе. Онъ все менѣе и менѣе обращалъ вниманія на стоявшихъ передъ нимъ, глаза его принимали все болѣе и болѣе безсмысленное выраженіе, и наконецъ, глубоко вздохнувъ, онъ взялъ башмакъ и принялся за прежнее дѣло.

— Узнали вы его или нѣтъ? — спросилъ Дефаржъ.

— Да, но всего на одну минуту. Сначала я считалъ это совершенно безнадежнымъ, но затѣмъ я несомнѣнно, хотя на одно только мгновеніе, увидѣлъ знакомое мнѣ лицо. Тише! Отойдемъ немного дальше. Тише!

Дѣвушка двигалась дальше вдоль стѣны чердака по направленію къ скамьѣ, на которой сидѣлъ старикъ. Было нѣчто ужасное въ томъ, что онъ не сознавалъ присутствія дѣвушки, которой ничего не стоило протянуть руку и притронуться къ нему въ то время, какъ онъ сидѣлъ, склонившись надъ своей работой.

Ни слова, ни звука! Дѣвушка, точно безплотный духъ, стояла подлѣ него, а онъ по прежнему работалъ.

Но вотъ ему понадобилось отложить въ сторону шило и взять ножъ, который лежалъ въ сторонѣ, противоположной той, гдѣ она стояла. Онъ взялъ его и принялся было снова за свою работу, когда увидѣлъ ея платье. Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ, но она движеніемъ руки остановила ихъ на мѣстѣ. Они боялись, что онъ ударитъ ее ножомъ, но она не боялась.

Нѣсколько секундъ смотрѣлъ онъ на нее съ ужасомъ, затѣмъ губы его зашевелились, какъ будто бы онъ что то говорилъ, хотя не было слышно ни единаго звука. Онъ дышалъ быстро и тяжело и, наконецъ, сказалъ:

— Что это такое?

Слезы полились по лицу дѣвушки и она, приложивъ свои руки къ губамъ, послала ему воздушный поцѣлуй, затѣмъ сложила ихъ на груди, какъ бы желая показать ему, что она хочетъ прижать его голову къ себѣ.

— Вы не дочь ли тюремщика?

Она вздохнула и отвѣчала: — Нѣтъ!

— Кто же вы?

Не довѣряя еще своему голосу, она молча сѣла подлѣ него на скамейкѣ. Онъ хотѣлъ отодвинуться, но она удержала его за руку. Странная дрожь охватила его и пробѣжала по всему его тѣлу; онъ осторожно положилъ ножъ въ сторону, не переставая смотрѣть на нее.

Ея золотистые волосы падали длинными локонами на ея плечи. Подвигая мало-по-малу руку впередъ, онъ взялъ ихъ и сталъ разсматривать. Сознаніе его снова омрачилось; онъ глубоко вздохнулъ и принялся за работу.

Не надолго, однако! Дѣвушка положила ему свою руку на плечо. Два или три раза онъ съ сомнѣніемъ взглянулъ на нее, какъ бы желая убѣдиться, что она здѣсь, затѣмъ, бросилъ работу и снялъ съ шеи висѣвшій на ней снурокъ, къ которому былъ привязанъ обрывокъ тряпки, тщательно сложенной въ нѣсколько разъ. Онъ положилъ ее на колѣни и развернулъ; въ ней оказались длинные, золотистые волоса, не болѣе двухъ, которые онъ давно когда то обмоталъ вокругъ своего пальца. Онъ снова взялъ ея волосы и близко нагнулся къ нимъ.

— Тѣ же самые. Какъ можетъ это быть! Когда это было? Какъ это было?

На лицѣ его появилось сосредоточенное выраженіе и онъ, повидимому, что то силился припомнить. Онъ повернулъ ее къ свѣту и смотрѣлъ на нее.

— Голова ея лежала у меня на плечѣ въ ту ночь, когда меня взяли… Она ужасно боялась, что я ухожу, а я не боялся… Когда меня привезли въ сѣверную башню, они нашли это на моемъ рукавѣ. — «Оставьте мнѣ ихъ… они не могутъ помочь тѣлу моему уйти, зато духъ мой будетъ свободенъ». Такъ я, кажется, сказалъ имъ. Я это очень хорошо помню.

Рѣчь эту онъ нѣсколько разъ безмолвно повторилъ про себя, прежде чѣмъ выговорить. Когда же онъ почувствовалъ, что можетъ произнести ее, слова вылились у него, хотя и медленно, по послѣдовательно.

— Какъ это было? «Это была ты?».

Зрители еще разъ бросились впередъ, увидя, съ какой ужасающей быстротой, онъ бросился къ ней. Она продолжала сидѣть неподвижно и только сказала совершенно тихо:

— Прошу васъ, господа, не подходите къ намъ близко, не говорите и не двигайтесь.

— Что это! — крикнулъ старикъ. — Чей это голосъ?

Онъ выпустилъ ее изъ рукъ и, схвативъ свои сѣдые волосы, съ бѣшенствомъ принялся рвать ихъ. Все, все умерло въ немъ, все, кромѣ его башмачнаго ремесла и онъ, бережно сложивъ жалкую ветошку, поспѣшно спряталъ ее у себя на груди. Онъ смотрѣлъ на дѣвушку и печально качалъ головою.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть! Вы такъ молоды, такъ цвѣтущи… а на что сталъ похожъ заключенный? Это не тѣ руки, которыя она знала, не то лицо, которое она знала, не тотъ голосъ, который она слышала. Нѣтъ, нѣтъ! Она была… «онъ» былъ… до томительныхъ годовъ въ сѣверной башнѣ… много лѣтъ тому назадъ. Какъ ваше имя, мой прелестный ангелъ?

Дочь, ободренная смягченнымъ голосомъ отца, опустилась передъ нимъ на колѣни и положила ему свои руки на грудь.

— О, сударь, вы послѣ узнаете мое имя и кто была моя мать, и кто былъ мой отецъ, и почему я никогда и ничего не слышала объ ихъ ужасной судьбѣ. Но теперь я не могу сказать вамъ этого, не могу сказать этого здѣсь. Объ одномъ только могу я просить васъ, прикоснитесь ко мнѣ и благословите меня. Поцѣлуйте меня, о, дорогой мой!

Сѣдые волосы его смѣшались съ ея золотистыми локонами, которые, какъ яркіе лучи свободы, освѣтили и согрѣли его.

— Если вы найдете въ моемъ голосѣ… не знаю, такъ ли это, но надѣюсь… если вы найдете въ моемъ голосѣ сходство съ голосомъ, который когда то, какъ нѣжная мелодія, звучалъ въ вашихъ ушахъ, плачьте объ этомъ, плачьте! Если, прикасаясь къ моимъ волосамъ, вы вспомните любимую вами головку, которая покоилась на груди вашей, когда вы были молоды и свободны, плачьте объ этомъ, плачьте! Если я напомню вамъ о домѣ, куда мы поѣдемъ, гдѣ я буду вѣрна вамъ, свято исполняя долгъ, лежащій на мнѣ, я быть можетъ, вызову воспоминанія о давно опустѣвшемъ домѣ, о которомъ такъ болѣло сердце ваше, и вы плачьте объ этомъ, плачьте!

Она еще крѣпче прижала его къ себѣ и, качая его, какъ ребенка, продолжала:

— Если я скажу вамъ, о, дорогой мой, что страданія ваши кончились навсегда, что я нарочно пріѣхала сюда за вами, что мы поѣдемъ въ Англію, гдѣ будемъ жить въ мирѣ и покоѣ, и наведу васъ на ту мысль, что полезная для общества жизнь ваша была загублена, что родная Франція наша столько зла сдѣлала вамъ, плачьте объ этомъ, плачьте! И если я скажу вамъ свое имя, а также имя моего отца, который живъ, и матери, которая умерла, вы узнаете, что я стою на колѣняхъ у ногъ своего отца и молю его простить меня за то, что я всѣ дни и часы своей жизни не стремилась къ спасенію его, что я не плакала о немъ всѣ ночи напролетъ, потому что любовь бѣдной матери моей хотѣла избавить меня отъ этой пытки, плачьте объ этомъ, плачьте! Плачьте о ней, плачьте обо мнѣ! О, благодареніе Богу, господа! Я чувствую священныя слезы его на своемъ лицѣ и рыданія его у своего сердца. О, взгляните! О, слава Богу, слава Богу!

Онъ склонился къ ней на руки и лицо его лежало у нея на груди. Зрѣлище это было такъ трогательно и въ то же время такъ ужасно своимъ страданіемъ и муками, что зрители не выдержали и закрыли лицо руками.

Когда, спустя нѣсколько времени, на чердакѣ все успокоилось и старикъ сталъ дышать ровнѣе и пересталъ дрожать и все стихло, какъ это всегда бываетъ послѣ бури, — ибо буря, эмблема человѣческой жизни, несущей съ собой бури, смѣняемыя тишиной, и наоборотъ — они подошли, чтобы помочь подняться съ полу отцу и дочери. Старикъ опускался на полъ постепенно и теперь лежалъ на немъ въ забытьи. Дѣвушка примостилась къ нему такимъ образомъ, чтобы голова ея покоилась на ея рукѣ, а волоса ея прикрывали его отъ свѣта.

« — Будь возможность, не трсвожа его, — сказала дѣвушка, подымая руку къ мистеру Лорри, — теперь же все устроить, чтобы мы могли покинуть Парижъ псмсдлснпо и вывести его прямо изъ этихъ дверей…

— Но, подумайте хорошенько, достаточно ли онъ подготовленъ къ такому путешествію? — спросилъ мистеръ Лорри.

— Во всякомъ случаѣ больше, я думаю, чѣмъ къ тому, чтобы оставаться въ такомъ ужасномъ для него городѣ.

— Вѣрно, — отвѣчалъ Дефаржъ, стоявшій на колѣняхъ и внимательно слушавшій ее. — Несравненно больше, и г-ну Манетту по многимъ причинимъ надо уѣхать скорѣе изъ Франціи. Прикажете приготовить карету и почтовыхъ лошадей?

— Начинается дѣло, — сказалъ мистеръ Лорри, сразу переходя къ своему методичному, дѣловому тону. — А когда начинается дѣло, то здѣсь лучше всего выступать мнѣ.

— Будьте такъ добры, — продолжала миссъ Манеттъ, — оставить насъ здѣсь вдвоемъ. Онъ теперь успокоился и вамъ не нужно бояться оставить его здѣсь со мною. Я увѣрена, что вы по возвращеніи своемъ найдете его такимъ же спокойнымъ, какъ и теперь. Я позабочусь о немъ до вашего прихода, а затѣмъ увеземъ его.

Нельзя сказать, чтобы мистеръ Лорри и Дефаржъ были на сторонѣ послѣдняго рѣшенія, но такъ какъ имъ предстояло позаботиться не только о каретѣ и лошадяхъ, но и о необходимыхъ документахъ, а времени оставалось мало, ибо день близился къ концу, то они рѣшили раздѣлить дѣло между собою и поспѣшно вышли изъ комнаты.

Темнота увеличивалась и дѣвушка легла подлѣ отца, внимательно наблюдая за нимъ. Темнота все больше и больше сгущалась и оба продолжали лежать покойно до тѣхъ поръ, пока сквозь щели въ стѣнѣ не показался свѣтъ.

Мистеръ Лорри и мосье Дефаржъ все уже приготовили для путешествія и принесли съ собой кромѣ дорожнаго костюма и покрывала, также хлѣбъ и мясо, вино и горячій кофе. Дефаржъ положилъ провизію и поставилъ лампу на скамейку башмачника (на чердакѣ кромѣ скамьи да соломенника ничего не было), а затѣмъ онъ и мистеръ Лорри подняли вмѣстѣ старика на ноги.

Не думаю, чтобы нашелся такой человѣкъ, который могъ бы прочесть тайныя мысли на полномъ удивленія и недоумѣнія лицѣ старика. Зналъ ли онъ, что случилось, припомнилъ ли онъ, что ему говорили, понялъ ли онъ, что ему возвращена свобода, все это были вопросы, трудно разрѣшимые. Они пытались говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ затруднялся отвѣтами, что они испугались и рѣшили не тревожить его больше. Онъ какъ то странно, съ какими то дикими жестами схватывался за голову, чего прежде никогда не замѣчали у него; но ему видимо доставлялъ большое удовольствіе звукъ голоса его дочери и онъ постоянно поворачивался въ ту сторону гдѣ онъ раздавался.

Привыкнувъ за долгое время своего заключенія къ безпрекословному повиновенію, онъ ѣлъ и пилъ все, что ему давали ѣсть и пить и надѣвалъ каждую часть одежды, которую ему велѣли надѣвать. Онъ охотно позволилъ дочери взять себя подъ руку и самъ взялъ ея руку и крѣпко держалъ ее обѣими руками.

Они начали спускаться; Дефаржъ шелъ впередъ съ лампой, мистеръ Лорри заключалъ шествіе. Они не прошли и нѣсколькихъ ступеней главной лѣстницы, какъ онъ вдругъ остановился, осматривая потолокъ и стѣны.

— Припоминаете вы это мѣсто, отецъ мой? Помните, какъ вы подымались сюда?

— Что вы сказали?

Но не успѣла она повторить своего вопроса, какъ онъ уже бормоталъ ей свой отвѣтъ:

— Помню-ли? Нѣтъ, не помню. Это было такъ много времени тому назадъ.

Всѣ поняли, что онъ положительно не помнилъ, какъ и какимъ образомъ привезли его изъ тюрьмы въ этотъ домъ. Они слышали, какъ онъ бормоталъ про себя „сто пять, сѣверная башня“, и когда онъ осматривался кругомъ, то искалъ, очевидно, крѣпостныхъ стѣнъ, внутри которыхъ онъ былъ такъ долго заключенъ. Когда они вышли во дворъ, онъ замедлилъ шагъ, ожидая, вѣроятно, подъемнаго моста, а когда подъемнаго моста не оказалось и онъ увидѣлъ передъ собой карету, то выпустилъ руку дочери и снова схватился за голову.

У воротъ не оказалось никакой толпы, ни въ одномъ окнѣ не было видно ни единаго человѣческаго лица, на улицѣ, — ни единаго прохожаго. Все было неестественно безмолвно и пусто кругомъ. Присутствовало одно лишь человѣческое существо и это была мадамъ Дефаржъ; она стояла у дверей вязала и ничего не видѣла.

Старикъ вошелъ въ карету, за нимъ его дочь; мистеръ Лорри стоялъ уже на подножкѣ кареты, когда мнимый башмачникъ потребовалъ свои снаряды и башмакъ. Мадамъ Дефаржъ тотчасъ сказала мужу, что сама принесетъ ихъ и, продолжая вязать, отправилась по двору безъ всякой лампы. Вернулась она очень быстро и принесла все требуемое, затѣмъ, прислонилась снова къ дверямъ, продолжала вязать и ничего не видѣла.

Дефаржъ сѣлъ на козлы и отдалъ приказаніе: „къ заставѣ!“ Почтальонъ хлопнулъ бичемъ и карета двинулась по улицѣ, тускло освѣщенной висячими фонарями.

Висячіе фонари были и въ лучшихъ улицахъ, но они горѣли тамъ ярче и только въ улицахъ, населенныхъ бѣднымъ людомъ, горѣли они тускло. Такъ ѣхали они мимо освѣщенныхъ лавокъ, мимо веселой толпы, ярко освѣщенныхъ кофейныхъ домовъ и театровъ, пока не подъѣхали къ однимъ изъ городскихъ воротъ. У караульни ихъ встрѣтили солдаты съ фонарями. — „Бумаги ваши!“ — „Вотъ онѣ, господинъ офицеръ!“ — сказалъ Дефаржъ, вынимая бумаги и, отведя въ сторону офицера, сказалъ ему шепотомъ:

— Это вотъ бумаги господина съ сѣдыми волосами; онѣ были вручены мнѣ вмѣстѣ съ нимъ, когда…

Онъ еще больше понизилъ голосъ. Фонари засуетились и одинъ изъ людей въ мундирѣ просунулъ свой фонарь въ карету и глаза его внимательно окинули фигуру сѣдого господина далеко не зауряднаго вида.

— Все въ порядкѣ! Впередъ! — сказалъ офицеръ.

— До свиданья! — отвѣчалъ Дефаржъ.

Чѣмъ дальше, тѣмъ слабѣе свѣтили фонари, и наконецъ кромѣ свѣта звѣздъ ничего больше не осталось.

Подъ сводомъ, покрытымъ этими вѣчными и неподвижными звѣздами, многія изъ которыхъ такъ далеки отъ нашего маленькаго земного шара, что даже ученые сомнѣваются въ томъ, видна ли тамъ эта несчастная и ничтожная точка, гдѣ суетятся и страдаютъ люди, ночныя тѣни становились все шире и чернѣе. До самаго разсвѣта шептали онѣ на ухо мистера Лорри, сидѣвшаго противъ вырытаго имъ изъ могилы человѣка и думавшаго о томъ, какія душевныя силы сохранились еще въ этомъ загубленномъ человѣкѣ и какія изъ нихъ можно еще возстановить, шептали ему все тотъ же вопросъ:

— Надѣюсь, что вы хотите вернуться къ жизни?

На что получался тотъ же неизмѣнный отвѣтъ:

— Я не знаю, не могу сказать.

КНИГА ВТОРАЯ.
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

I. Пять лѣтъ спустя.

Зданіе банка Тельсона у темпльскихъ воротъ было старомоднымъ даже и въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году. Домъ былъ очень малъ, очень теменъ, очень безобразенъ, очень неудобенъ. Онъ былъ кромѣ того старомоденъ и въ томъ отношеніи, что компаньоны „Дома“ гордились тѣмъ, что онъ малъ, теменъ, безобразенъ, неудобенъ. Эти присущія ему особенности даже льстили ихъ тщеславію и они были глубоко убѣждены въ томъ, что будь онъ не такъ невзраченъ, онъ былъ бы и не такъ почтененъ. Это было не только ихъ убѣжденіемъ, это было активнымъ орудіемъ, которымъ они пользовались противъ другихъ коммерческихъ домовъ. Тельсоны, говорили они, не нуждаются ни въ просторѣ, ни въ свѣтѣ, ни въ украшеніяхъ; Ноаксъ и К^о это такъ, братья Снуксъ, пожалуй, тоже; но Тельсоны?… Ни въ какомъ случаѣ!

Одинъ изъ компаньоновъ даже лишилъ своего сына наслѣдства за то, что онъ осмѣлился поднять вопросъ о перестройкѣ Тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи „Домъ“ стоялъ на одномъ уровнѣ съ сельчанами, которые часто лишаютъ своихъ сыновей наслѣдства за то, что они дерзаютъ посягать на измѣненіе нравовъ и обычаевъ, которые давно уже стали предосудительными, но именно вслѣдствіе этого и болѣе почтенными.

Банкъ Тельсона сдѣлался, такимъ образомъ, примѣромъ самыхъ усовершенствованныхъ неудобствъ. Съ трудомъ одолѣвъ скрипучую дверь, которая съ идіотскимъ упорствомъ долго не поддавалась вашимъ усиліямъ, вы черезъ двѣ ступеньки слетали внизъ и попадали въ жалкую лавчонку съ двумя небольшими прилавками, гдѣ преклонный старецъ бралъ вашъ чекъ, дрожавшій у него въ рукахъ, какъ бы отъ сильнаго вѣтра, разсматривалъ его у невѣроятно тусклаго окна, которое омывалось грязью Флитъ-Стрита и казалось еще болѣе тусклымъ отъ покрывавшей его желѣзной рѣшетки и падавшей на него тѣни Темпль-Бара. Если дѣло ваше требовало личнаго свиданія съ представителемъ „Дома“, васъ приглашали въ заднюю комнату, гдѣ вы могли на свободѣ думать о потраченной вами напрасно жизни, пока не являлся, наконецъ, самъ представитель „Дома“ съ руками заложенными въ карманы, причемъ вы не могли разсмотрѣть лица его, благодаря сумеречному свѣту комнаты. Ваши деньги укладывались въ старые, деревянные, источенные червями, шкапы, частички трухи которыхъ попадали вамъ въ носъ и горло, когда ихъ открывали и закрывали. Серебро ваше, хранилось но сосѣдству сточныхъ ямъ, заразительныя испаренія которыхъ лишали его блеска въ день, два. Для документовъ вашихъ предназначались кладовыя, которыя были раньше кухнями и судомойнями, такъ что пропитывались какимъ-то запахомъ прогорклаго масла, наполнявшимъ и воздухъ банкирскаго дома. Шкатулки съ вашими фамильными бумагами отправлялись наверхъ, въ такъ называемую столовую, гдѣ, правда, всегда стоялъ большой обѣденный столъ, но на немъ никто никогда не обѣдалъ, гдѣ даже въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году первыя письма, написанныя вамъ прежней любовью вашей или вашими маленькими дѣтьми, были безмолвными свидѣтелями виднѣвшагося въ окна зрѣлища выставленныхъ у Темпль-Бара головъ казненныхъ преступниковъ, зрѣлища, по своей жестокости и грубости достойнаго Абиссиніи или страны Ашанти.

Смертная казнь въ то время считалась самымъ радикальнымъ средствомъ для улучшенія нравовъ всѣхъ сословій и профессій, и сторонниками такого мнѣнія были, само собою разумѣется, и Тельсоны. Разъ смерть признается природой, почему не должна она признаваться и законодательствомъ? На основаніи такого вывода, фальшивые монетчики и поддѣлыватели кредитныхъ бумагъ приговаривались къ смертной казни; вскрывшій чужое письмо приговаривался къ смертной казни; похитившій сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ казнился смертью; человѣкъ, державшій чужую лошадь у дверей банка Тельсона и вздумавшій удрать съ нею, былъ казненъ смертью; сдѣлавшій фальшивый шиллингъ казнился смертью; однимъ словомъ, три четверти виртуозовъ по части печальной гаммы преступленій казнились смертью. И не потому, чтобы эта мѣра была лучшимъ устрашающимъ средствомъ, — замѣчалось, напротивъ, скорѣе обратное дѣйствіе, — а потому, что это избавляло отъ излишнихъ хлопотъ, которыя могли быть связаны съ веденіемъ дѣла. Тельсоны въ тѣ дни, какъ и многіе другіе ихъ соотечественники, лишили жизни столькихъ людей, что повѣсь головы этихъ несчастныхъ у Темпль-Бара, онѣ, навѣрное, отняли бы и тотъ послѣдній проблескъ свѣта, который еле проникалъ въ нижнюю контору.

Дѣлами банка Тельсона, сидя по разнымъ закоулкамъ и роясь во всевозможныхъ шкапахъ и сундукахъ, занимались обыкновенно люди преклоннаго возраста. Какъ только въ банкъ попадалъ на службу молодой человѣкъ, его тотчасъ же прятали куда нибудь и держали тамъ, пока онъ не состарится. Держали его обыкновенно въ темномъ закоулкѣ, какъ сыръ, пока онъ не пріобрѣталъ благоуханія Тельсоновъ и не покрывался сизой плѣсенью. Только тогда могли вы его видѣть склонившимся надъ огромными книгами, споспѣшествующимъ своими короткими панталонами и штиблетами общему тону и ходу всего учрежденія.

У дверей банка Тельсона — всегда у дверей, но никогда внутри — вы почти всегда могли видѣть необыкновенно страннаго человѣка, который былъ, такъ сказать, живой вывѣской „Дома“ и при случаѣ исполнялъ обязанности посыльнаго и гонца. Онъ всегда присутствовалъ во время засѣданій въ банкѣ, а если его посылали куда нибудь, то его замѣнялъ сынъ, грязный, взъерошенный мальчишка лѣтъ двѣнадцати, живой портретъ своего отца. Люди понимали, что банкъ Тельсона терпѣлъ этого человѣка лишь потому, что его можно было повернуть какъ и куда угодно. Въ банкѣ всегда терпѣли кого нибудь въ такой должности, а на этотъ разъ случай принесъ именно это лицо. Его всѣ называли Кренчеромъ, но въ младенчествѣ, когда онъ въ приходской церкви Хоунсдича отрекся при посредствѣ другого лица отъ духа тьмы, его нарекли Джерри.

Дѣйствіе происходитъ въ квартирѣ самого мистера Кренчеръ въ переулкѣ Хенгингъ-Суордъ, Уайтфрайорсъ. Время половина восьмого. Вѣтреное утро марта мѣсяца, Anno Domini, тысяча семьсотъ восьмидесятаго. (Мистеръ Крснчеръ говорилъ обыкновенно Анна Домина, — подъ впечатлѣніемъ того, вѣроятно, что христіанская эра считается со времени изобрѣтенія весьма популярной игры, которую одна дама назвала своимъ именемъ).

Комнаты мистера Кренчера находились по близости не особенно благовоннаго сосѣдства; ихъ было двѣ, въ число которыхъ входилъ и чуланъ съ однимъ только лишь оконнымъ стекломъ. Содержались онѣ очень прилично. Не смотря на то, что было еще очень рано, комната была вымыта, столъ, хотя старый и значительно подержанный, былъ накрытъ чистой скатертью и на немъ были приготовлены чашки и блюдечки для завтрака.

Мистеръ Кренчеръ покоился подъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ, напоминая собою арлекина. Сначала онъ спадъ очень крѣпко, но мало по-малу сталъ все больше и больше ворочаться въ постели, пока, наконецъ, на поверхность не вынырнула его голова съ колючими волосами, которые, казалось, вотъ вотъ, раздерутъ все одѣяло въ клочья. Оглянувъ комнату, онъ свирѣпымъ голосомъ воскликнулъ:

— Лопни мои глаза, если она опять не принялась за то же!

Женщина, опрятно одѣтая и приличной наружности, которая молилась въ углу на колѣняхъ, поспѣшно вскочила на ноги и по тому, какъ она испугалась, видно было, что она именно та самая, къ которой относилось это восклицаніе.

— Это что еще? — воскликнулъ мистеръ Кренчеръ, отыскивая сапогъ подъ кроватью. — Ты опять за свое?

Пославъ это второе привѣтствіе утру, онъ послалъ вскорѣ и третье, бросивъ въ женщину сапогомъ. Это былъ необыкновенно грязный сапогъ, который изобличалъ весьма странное обстоятельство изъ семейной жизни Кренчера, а именно: — какъ ни были чисты его сапоги, когда онъ возвращался изъ банка, на слѣдующее утро они очень часто оказывались сплошь покрытыми грязью.

— Ну!… Я спрашиваю тебя — продолжалъ мистеръ Кренчеръ, измѣнивъ нѣсколько голосъ послѣ того, какъ онъ промахнулся, — что ты дѣлала, прилизанная косица?

— Я молилась.

— Молилась? Ишь, ты, какая милая женщина! И изъ за чего, скажите, пожалуйста, вы такъ безпокоитесь и молитесь противъ меня?

— Я молилась не противъ тебя, а за тебя.

— Нѣтъ, не молилась…. а если и мочилась, то прошу тебя не позволять себѣ такихъ вольностей со мной. Послушай, Джерри младшій, твоя мать премилая женщина, она молилась противъ благополучія твоего отца. Удивительно почтительная мать у тебя, мой сынъ. Религіозная мать у тебя, мой мальчикъ. Падаетъ на колѣни и молится, чтобы вырвали кусокъ хлѣба съ масломъ изо рта ея единственнаго ребенка!

Кренчеръ младшій, который былъ въ одной рубашкѣ, весьма неблагосклонно отнесся къ такимъ поступкамъ и, повернувшись къ своей матери, строго на строго запретилъ ей всякія молитвы, касающіяся его пищи.

— И что ты себѣ воображаешь, высокомѣрная женщина? — продолжалъ мистеръ Кренчеръ. — Ну, чего стоятъ твои молитвы? Во что ты ихъ цѣнишь?

— Молитвы мои изливаются отъ всего сердца. Джерри 1 Вотъ все, чего онѣ стоютъ.

— Все, чего онѣ стоютъ, — повторилъ мистеръ Кренчеръ, — Многаго, слѣдовательно, онѣ не стоютъ. По какъ бы тамъ ни было, я опять таки говорю, что не желаю, чтобы мнѣ не везло, благодаря твоему хныканью. А если тебѣ такъ нравится падать на колѣни, то падай въ пользу мужа и сына, а не во вредъ имъ. Не будь у меня такой безчеловѣчной жены, а у моего бѣднаго мальчика такой безчеловѣчной матери, я могъ бы кое что заработать за эту послѣднюю недѣлю, а вотъ ты со своими молитвенными хныканьями противъ меня подводишь меня подъ всякую неудачу. Лопни мои глаза, — продолжалъ мистеръ Кренчеръ, который говорилъ и въ то же время одѣвался, — а мнѣ, благодаря твоему благочестію и еще кое чему другому, не везло такъ, какъ только можетъ не везти бѣдному честному торговцу! Джерри младшій, одѣвайся, мой мальчикъ, и пока я чищу сапоги, слѣди хорошенько за матерью и какъ только замѣтишь, что она опять хлопъ на полъ, ты сейчасъ и скажи мнѣ. А тебѣ говорю разъ навсегда, — снова обратился онъ къ женѣ, — я не желаю, чтобы всѣ дѣла мои изъ за тебя путались. Я развинтился, какъ наемная карста, я сталъ засоня, словно накурился опіума, всѣ жилы мои натянуты такъ, что не испытывай я боли при этомъ, я право, не зналъ бы, что мое и что не мое, и въ карманѣ у меня тоже не лучше. Я увѣренъ, что ты съ утра до вечера только и хлопочешь о томъ, какъ бы похуже было у меня въ карманѣ, а я не намѣренъ поощрять этого, безчеловѣчная ты женщина! Слышишь ты?

Продолжая чистить сапоги, онъ все время ворчалъ:

— Ахъ, да! Вы такъ религіозны! Вы никогда не станете противъ интересовъ вашего мужа и вашего сына, не правда-ли? — говорилъ онъ, не прекращая свои сарказмы даже и послѣ чистки сапогъ.

Тѣмъ временемъ сынъ его, голова котораго была покрыта болѣе нѣжными колючками, а молодые глаза стояли такъ же близко другъ къ другу, какъ и у отца, строго наблюдалъ за матерью. Онъ страшно безпокоилъ свою мать, то и дѣло выбѣгая изъ чулана, гдѣ была его спальня и гдѣ онъ одѣвался, обыкновенно. — Она опять собирается хлопнуться на колѣни! — кричалъ онъ. — Эй, отецъ!

И всякій разъ послѣ такой ложной тревоги онъ со смѣхомъ убѣгалъ въ свою конуру.

Расположеніе духа мистера Кренчера нисколько не улучшилось, когда онъ пришелъ къ завтраку. Онъ снова раздражился на жену, за то, что она, садясь за столъ, прочла молитву.

— О, безчеловѣчная женщина! Что это? Снова принимаешься за то же?

Жена объяснила ему, что она просила только „благословенія“.

— Не смѣй дѣлать этого! — воскликнутъ мистеръ Кренчерь, со страхомъ озираясь кругомъ и какъ бы опасаясь, что весь завтракъ исчезнетъ со стола, благодаря молитвамъ жены. — Не желаю, чтобы меня вы благословили изъ дому, не желаю, чтобы завтракъ мой сблагословили со стола. Молчи!

Раздраженный, съ глазами красными какъ послѣ безсонной ночи, проведенной среди не особенно удобной обстановки, мистеръ Кренчеръ не ѣлъ, а терзалъ свой завтракъ, словно звѣрь изъ какого-нибудь звѣринца. Часовъ около девяти онъ привелъ въ порядокъ свою наружность, стараясь придать ей по возможности болѣе почтенный и дѣловой видъ, и затѣмъ направился къ мѣсту своихъ повседневныхъ занятій.

Врядъ ли можно было назвать эти занятія торговлей, не смотря на любимое имъ слово „честный торговецъ“. Торговое его учрежденіе состояло всего изъ одной табуретки, сдѣланной изъ сломаннаго стула, которую младшій Джерри бралъ каждое утро и, идя рядомъ съ отцомъ, тащилъ къ банку и ставилъ у окна, наиболѣе близкаго къ Темпль-Бару. Стащивъ затѣмъ охапку соломы съ первой проѣзжавшей мимо телѣги, онъ стлалъ ее подъ ноги отцу, чтобы предохранить ихъ отъ холода и сырости. Въ такой позѣ мистеръ Кренчеръ былъ извѣстенъ всему Флитъ-Стриту и Темпль-Бару.

Прибывъ къ банку часамъ къ девяти, мистеръ Кренчеръ расположился на обычномъ своемъ мѣстѣ и какъ разъ во время, чтобы спять свою трехуголку и привѣтствовать преклонныхъ господъ, входившихъ въ банкъ Телъсона. Младшій Джерри стоялъ подлѣ него, а если уклонялся въ сторону, то лишь для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе потѣшиться надъ проходящими мимо мальчиками, которые были несравненно меньше его. Отецъ и сынъ, головы которыхъ были такъ же близко другъ отъ друга, какъ и глаза, молча слѣдили за движеніемъ Флитъ-Стрита въ это холодное мартовское утро, поражая всѣхъ своимъ разительнымъ сходствомъ съ парою обезьянъ.

Изъ дверей банка выглянула голова одного изъ курьеровъ и крикнула:

— Посыльный, сюда!

— Ура, отецъ! Съ ранняго утра заработокъ!

Сказавъ это напутствіе своему отцу, Джерри младшій усѣлся на табуретку, завладѣлъ соломою, которую грызъ отъ скуки его отецъ, и погрузился въ размышленіе.

— Всегда бурые! Пальцы его всегда въ ржавчинѣ! — бормоталъ онъ. — И откуда отецъ набираетъ на пальцы столько ржавчины? Здѣсь вѣдь нигдѣ кругомъ не видать ржаваго желѣза!

II. Зрѣлище.

— Вы, безъ сомнѣнія, знаете, гдѣ находится судъ Ольдъ-Бейли?^[2] — спросилъ одинъ изъ преклонныхъ клерковъ посыльнаго Джерри.

— Да, сэръ, — отвѣчалъ Джерри нѣсколько угрюмымъ голосомъ. — Я знаю Бейли.

— Такъ. Мистера Лорри знаете?

— Мистера Лорри, сэръ, я знаю еще лучше, чѣмъ Бейли. Гораздо лучше, — отвѣчалъ Джерри тономъ, напоминавшимъ тонъ свидѣтелей, дающихъ показанія въ судѣ, — чѣмъ я, какъ честный торговецъ, желалъ бы знать Бейли.

— Прекрасно. — Подойдите къ двери, предназначенной для свидѣтелей, и покажите швейцару это письмо для мистера Лорри. Онъ впуститъ васъ туда.

— Въ засѣданіе суда, сэръ?

— Въ засѣданіе суда.

Глаза мистера Кренчера еще больше сблизились между собою, какъ бы спрашивая другъ друга: — „что бы это значило?“

— Прикажете обождать въ судѣ, сэръ? — Вопросъ этотъ быль результатомъ безмолвнаго совѣщанія глазъ.

— Сейчасъ скажу вамъ. Швейцаръ передастъ письмо мистеру Лорри, а вы должны сдѣлать какой нибудь знакъ мистеру Лорри, чтобы привлечь на себя его вниманіе и показать ему, гдѣ вы стоите. Затѣмъ вы будете ждать тамъ, пока не понадобитесь ему.

— И только, сэръ?

— И только. Ему необходимо имѣть посыльнаго подъ рукой и вы должны дать ему знать, что вы тамъ.

Пока клеркъ складывалъ письмо и надписывалъ конвертъ, мистеръ Кренчеръ молча слѣдилъ за нимъ; когда же тотъ протянулъ руку за пропускной бумагой, онъ спросилъ его:

— Тамъ, кажется, сегодня судятъ фальшивыхъ монетчиковъ?

— Измѣну!

— Четвертовать, значитъ будутъ, — сказалъ Джерри. — Варвары.

— Законъ, — отвѣчалъ клеркъ, съ удивленіемъ поворачиваясь къ нему. — Законъ!

— Это жестоко, что законъ уродуетъ человѣка; жестоко убивать его, сэръ, а уродовать еще хуже.

— Нисколько, — отвѣчалъ престарѣлый клеркъ. — О законѣ не слѣдуетъ такъ говорить. Заботьтесь о вашей груди и голосѣ, и закону предоставьте заботиться о самомъ себѣ. Вотъ вамъ мой совѣтъ.

— Это все туманъ, сэръ, садится мнѣ на грудь и на голосъ, — сказалъ Джерри. — Подумайте сами, я только среди тумана и заработываю себѣ насущный кусокъ хлѣба.

— Хорошо, хорошо, — отвѣчалъ старый клеркъ, — всѣ мы разными путями заработываемъ себѣ насущный кусокъ хлѣба. Кому туманъ, кому сушь. Ботъ письмо. Можете идти.

Джерри взялъ письмо и, подумавъ про себя, но не показавъ даже виду, — „эхъ ты, сухопарое старье!“, — отвѣсилъ поклонъ и вышелъ. У дверей онъ остановился, сказалъ сыну, куда его посылаютъ, и отправился дальше.

Въ то время вѣшали въ Тайбурнѣ, такъ что улица, примыкавшая къ Ньюгетской тюрьмѣ, не пользовалась такой позорной репутаціей, какой стала пользоваться потомъ. Но тюрьма была отвратительнымъ мѣстомъ, гдѣ процвѣтали разгулъ и подлость всякихъ родовъ и видовъ, гдѣ гнѣздились всевозможныя болѣзни, которыя вмѣстѣ съ арестантами попадали въ засѣданіе суда и со скамьи подсудимыхъ передавались самому лорду главному судьѣ, навсегда сгоняя его съ предсѣдательскаго кресла. Былъ даже случай, что судья, произнеся приговоръ подсудимому произнесъ съ тѣмъ вмѣстѣ и свой собственный и умеръ прежде него. Ольдъ-Бейли, кромѣ того, считался предсмертной инстанціей, откуда постоянно выѣзжали телѣги и кареты съ блѣдными путешественниками, которымъ предстоялъ жестокій переходъ въ другой міръ, проѣхавъ предварительно двѣ съ половиною мили по самымъ населеннымъ улицамъ и заставивъ краснѣть отъ стыда немногихъ добрыхъ гражданъ, какіе все же еще встрѣчались. Обычай всемогущъ, а потому желательно было бы чтобы все начиналось съ хорошаго обычая. Ольдъ- Бейли былъ еще извѣстенъ своимъ позорнымъ столбомъ — мудрое старое учрежденіе, налагавшее наказаніе, предѣловъ котораго нельзя было заранѣе предвидѣть; затѣмъ дыбой — второе мудрое учрежденіе, въ высшей степени человѣчное и смягчающее правы; да и много другихъ было тамъ учрежденій, которыя могли служить образчикомъ мудрости нашихъ предковъ и вели къ самымъ ужаснымъ преступленіямъ, которыя когда либо совершались подъ сводомъ небеснымъ. Въ то время, однимъ словомъ, Ольдъ-Бейли могъ служить самой яркой иллюстраціей изрѣченія „хорошо все то, что существуетъ“; на этомъ афоризмѣ можно было бы и успокоиться, не вытекай изъ него весьма неудобнаго заключенія, что все, что было, было превосходно.

Пробираясь среди грязной толпы, волновавшейся на этой отвратительной сценѣ, посыльный, какъ человѣкъ привычный, достигъ благополучно двери, которую искалъ, и подалъ письмо черезъ окошечко. Люди въ то время платили деньги за то, чтобы полюбоваться зрѣлищемъ въ Ольдъ-Бейли, какъ платили и за зрѣлище въ Бедламѣ, хотя первое оплачивалось несравненно дороже. Вотъ почему всѣ двери въ Ольдъ-Бейли охранялись, конечно, за исключеніемъ только главнаго входа, который былъ всегда широко открытъ и предназначался для преступниковъ.

Послѣ всякихъ проволочекъ и колебаній дверь, наконецъ, заскрипѣла на своихъ ржавыхъ петляхъ, пріоткрывшись лишь настолько, чтобы дать возможность проскользнуть мистеру Джерри Кренчеру.

— Что тамъ разбираютъ? — спросилъ онъ шепотомъ человѣка, стоившаго подлѣ него.

— Пока еще ничего.

— А потомъ что?

— Дѣло объ измѣнѣ.

— Четвертованіе, значитъ?

— О, да! — отвѣчалъ человѣкъ голосомъ, въ которомъ чувствовалось предвкушеніе чего то пріятнаго. — Его повезутъ на телѣжкѣ наполовину повѣшеннымъ, затѣмъ снимутъ, вскроютъ животъ, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, передъ его глазами, пока онъ еще живъ и можетъ все это видѣть, а затѣмъ отрубятъ голову и четвертуютъ. Вотъ какой за это бываетъ приговоръ.

— Если его найдутъ виновнымъ, хотите вы сказать? — спросилъ Джерри.

— О, виновнымъ то его найдутъ, будьте безъ сомнѣнія, — отвѣчалъ тотъ.

Тутъ вниманіе мистера Кренчера было отвлечено въ сторону швейцаромъ, который пробирался къ мистеру Лорри съ письмомъ въ рукахъ. Мистеръ Лорри сидѣлъ у стола среди джентльменовъ въ парикахъ, недалеко отъ джентльмена въ парикѣ, защитника, обвиняемаго, передъ которымъ лежала большая кипа бумагъ и почти напротивъ другого джентльмена въ парикѣ, который держалъ руки въ карманахъ и вниманіе котораго было, повидимому, всецѣло поглощено потолкомъ залы суда. То покашливая, то потирая подбородокъ, то дѣлая разные знаки рукой, Джерри удалось наконецъ привлечь на себя вниманіе мистера Лорри, который всталъ чтобы посмотрѣть на него, кивнулъ ему головою и затѣмъ снова сѣлъ.

— Онъ, что-же, причастенъ къ этому дѣлу? — спросилъ у Джерри человѣкъ, съ которымъ онъ говорилъ передъ этимъ.

— Разрази меня Богъ, если я знаю что нибудь, — сказалъ Джерри.

— Вы тогда причемъ, позвольте васъ спросить?

— Да не причемъ, разрази меня Богъ!

Въ это время появился судья и всѣ начали усаживаться по своимъ мѣстамъ; это прервало разговоръ. Скамья подсудимыхъ сдѣлалась теперь центромъ всеобщаго вниманія. Два тюремщика, стоявшіе тамъ до сихъ поръ, вышли вонъ и скоро вернулись вмѣстѣ съ подсудимымъ, котораго они поставили у рѣшетки.

Всѣ присутствующіе, за исключеніемъ джентльмена въ парикѣ, смотрѣвшаго на потолокъ, уставились на него. Дыханіе всѣхъ понеслось къ нему, подобно морю, или вѣтру, или огню. Любопытныя лица потянулись изъ за колоннъ и угловъ, чтобы взглянуть на него; зрители заднихъ рядовъ поспѣшно встали съ мѣстъ, чтобы разсмотрѣть каждый волосокъ на его головѣ; люди, стоявшіе внизу, клали руки на плечи стоявшихъ передъ ними, подымались на ципочки или висли, опираясь на плечи переднихъ, чтобы разсмотрѣть въ немъ каждую черточку. Среди послѣднихъ стоялъ и Джерри, напоминая своей головой кусокъ покрытой острыми зубцами стѣны Ньюгстской тюрьмы; дыханіе его, пропитанное пивомъ, которое онъ выпилъ по дорогѣ, неслось по направленію къ подсудимому, смѣшиваясь съ дыханіемъ другихъ людей, также пропитаннымъ пивомъ, джиномъ, чаемъ, кофе и тому подобнымъ, и осаживалось на стеклахъ оконъ въ видѣ пота и грязныхъ капель.

Предметомъ всеобщаго любопытства глазѣвшихъ былъ молодой человѣкъ, съ загорѣлымъ лицомъ и черными глазами. По наружности видно было, что это джентльменъ. Костюмъ его былъ черный или темно-сѣрый, а волоса, длинные и темные, завязаны назади ленточкой, но скорѣе для удобства, чѣмъ Для красоты. Всякое волненіе отражается обыкновенно на бренной оболочкѣ тѣла, и блѣдность, пробившаяся сквозь загорѣлый румянецъ на щекахъ молодого человѣка, показывала, что волненіе его было сильнѣе солнца отъ котораго онъ загорѣлъ. Тѣмъ не менѣе онг, сохранилъ полное самообладаніе, поклонился судьѣ и стоялъ совершенно покойно.,

Нельзя сказать, чтобы интересъ, возбуждаемый молодымъ человѣкомъ у всѣхъ, глазѣвшихъ на него, можно было бы отнести къ тому роду любопытства, который возвышаетъ человѣчество. Угрожай ему опасность менѣе ужаснаго приговора, будь выпущена хотя одна изъ ужасныхъ его подробностей и этотъ интересъ сразу потерялъ бы всю силу своего очарованія. На виду у всѣхъ стояла прекрасная оболочка, которую должны были такъ позорно изуродовать, безсмертное созданіе, предназначенное быть истерзаннымъ на части, и только это производило такое сильное впечатлѣніе. Объясняйте, впрочемъ, какъ хотите, этотъ интересъ у зрителей, прикрашивайте его, чѣмъ хотите, онъ все же, въ самомъ корнѣ своемъ есть ни болѣе, ни менѣе, какъ интересъ людоѣда.

Но вотъ все стихло. Чарльзъ Дарне, вчера призналъ себя невиновнымъ въ предъявленномъ на него обвиненіи (составленномъ въ самыхъ вычурныхъ и напыщенныхъ выраженіяхъ) въ томъ, что онъ измѣнилъ нашему всепресвѣтлѣйшему, всемилостивѣйшему, и такъ далѣе, повелителю королю, помогая при всякомъ случаѣ, всѣми способами и путями Людовику, королю французскому, противъ нашего всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго, и такъ далѣе повелителя — короля; что онъ ѣздилъ взадъ и впередъ между владѣніями нашего всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго, и такъ далѣе, и владѣніями сказаннаго Людовика французскаго, которому съ злобнымъ умысломъ и самымъ подлымъ и измѣнническимъ образомъ открылъ количество силъ, посылаемыхъ нашимъ всепресвѣтлѣйшимъ, всемилостивѣшнимъ, и такъ далѣе, въ Канаду и сѣверную Америку. Голова Джерри по мѣрѣ того, какъ тянулись одинъ за другимъ эти вычурные юридическіе термины, становилась все болѣе и болѣе щетинистой, и въ концѣ концовъ онъ изъ всего прочитаннаго кое какъ понялъ только то, что упомянутый выше и еще разъ упомянутый и переуномянутый Чарльзъ Дарнэ состоитъ подъ судомъ, что присяжные принесли присягу и что генеральный прокуроръ готовится говорить свою обвинительную рѣчь.

Подсудимый, который былъ (и который чувствовалъ это) мысленно повѣшенъ, обезглавленъ, четвертованъ присутствующими зрителями, не принималъ никакихъ театральныхъ позъ, но стоялъ спокойно и съ глубокимъ интересомъ и вниманіемъ слѣдилъ за ходомъ процесса. Руки его лежали такъ неподвижно на деревянномъ брусѣ, что онъ не сдвинулъ на немъ ни единой былинки. Въ залѣ суда обыкновенно разсыпали разныя травы и прыскали уксусомъ, чтобы обеззаразить приносимые изъ тюрьмы міазмы.

Надъ подсудимымъ висѣло зеркало, отражавшее свѣтъ прямо на него. Цѣлыя толпы порочныхъ и несчастныхъ людей отражались въ немъ, чтобы затѣмъ навсегда исчезнуть съ его поверхности и съ лица земли. Сколько призраковъ появилось бы въ этомъ ужасномъ мѣстѣ, имѣй зеркало возможность выкинуть ихъ отраженія такъ, какъ океанъ выкидываетъ своихъ мертвецовъ! Въ головѣ подсудимаго мелькнула, вѣроятно, мысль о позорѣ и безчестіи, которые выпали на его долю; ему захотѣлось вдругъ хоть немного измѣнить свое положеніе и тутъ на его лицѣ появился лучь свѣта. Онъ взглянулъ наверхъ и увидѣлъ въ зеркалѣ отраженіе своего лица; онъ вспыхнулъ и правой рукой оттолкнулъ отъ себя траву.

Случилось такъ, что при этомъ онъ повернулъ свое лицо въ ту сторону суда, которая находилась влѣво отъ него. На уровнѣ съ его глазами сидѣли въ томъ углу, гдѣ находился судья, два лица, на которыхъ его взоръ сразу остановился; выраженіе лица его такъ измѣнилось, что глаза всѣхъ присутствующихъ обратились на него, а затѣмъ на сидѣвшихъ тамъ.

Это были молодая леди, немного старше двадцати лѣтъ, и джентльменъ, который былъ очевидно ея отцомъ. Наружность джентльмена была замѣчательна поразительной бѣлизной его волосъ и необыкновеннымъ выраженіемъ лица: въ немъ не было энергіи, по была странная сосредоточенность и самосозерцаніе. Когда выраженіе это появлялось на немъ, онъ казался тогда совершеннымъ старикомъ; когда же оно исчезало, какъ теперь, когда онъ говорилъ со своей дочерью, онъ становился почти такъ же красивъ, какъ въ молодые годы.

Дочь сидѣла рядомъ съ нимъ, держа его подъ руку, тогда какъ другая рука ея лежала на его рукѣ. Она крѣпко прижималась къ нему, исполненная ужаса ко всему окружающему и состраданія къ подсудимому. Ужасъ этотъ и состраданіе были ясно выражены на ея лицѣ и она, казалось, ничего не сознавала кромѣ опасности, угрожающей подсудимому. Все это было такъ замѣтно, такъ сильно и естественно, что зрители, которые не жалѣли его, были до глубины души тронуты ею, и по залѣ со всѣхъ сторонъ пронесся шепотъ: „кто это?“

Джерри, посыльный, который про себя и на свой образецъ дѣлалъ собственныя свои замѣчанія, безсознательно обсасывая въ то же время ржавчину со своихъ пальцевъ, вытянулъ шею, чтобы лучше услышать, кто были эти лица. Толпа, тѣснившаяся кругомъ него, все дальше и дальше передавала этотъ вопросъ, пока онъ не дошелъ до сидѣвшихъ ближе къ молодой леди и джентльмену и затѣмъ отъ нихъ не передавался въ толпѣ тѣмъ же путемъ, пока не дошелъ до Джерри:

— Свидѣтели.

— Съ чьей стороны?

— Противъ.

— Противъ кого?

— Противъ подсудимаго.

Судья, глаза котораго не останавливались до сихъ поръ ни на чемъ опредѣленномъ, откинулся на спинку кресла и устремилъ взоръ свой на человѣка, жизнь котораго находилась у него въ рукахъ, тогда какъ генеральный прокуроръ вилъ веревку, точилъ топоръ и сооружалъ эшафотъ.

III. Разочарованіе.

Генеральный прокуроръ, обращаясь съ рѣчью къ присяжнымъ, сказалъ имъ, что подсудимый, не смотря на его молодость, можетъ назваться старикомъ по своей опытности во всемъ, что касалось измѣны и вѣроломства. Что сношенія, которыя онъ велъ съ врагомъ отечества, начались не сегодня, не вчера, ни даже въ этомъ году или въ прошломъ. Достовѣрно извѣстно, что подсудимый давно уже имѣетъ привычку ѣздить взадъ и впередъ между Франціей и Англіей, по какому то таинственному дѣлу, но по какому, на это онъ не можетъ отвѣтить прямо и честно. Никогда, къ счастью, не бывало еще, чтобы измѣна и вѣроломство процвѣтали, а виновные оставались не открытыми. И на этотъ разъ Провидѣнію угодно было вложить въ сердце лица безъ страха и упрека желаніе открыть замыслы подсудимаго и онъ, пораженный ужасомъ, поспѣшилъ сообщить обо всемъ статсъ-секретарю и тайному совѣту. Патріотъ этотъ въ свое время будетъ передъ вами. Подвигъ его по истинѣ величественъ. Онъ былъ другомъ подсудимаго, но когда ему случайно удалось открыть предосудительное поведеніе послѣдняго, онъ рѣшилъ не щадить измѣнника, любовь къ которому угасла въ его груди, и принести его въ жертву на священный алтарь своего отечества. Существуй у насъ въ Британіи такой же обычай ставить памятники въ честь великихъ людей, какъ въ Греціи и въ Римѣ, этому выдающемуся гражданину навѣрное поставили бы статую. Но такъ какъ до сихъ поръ у насъ не было еще такого декрета, то ему, конечно, ея не поставятъ. Добродѣтель заразительна, какъ замѣтили давно уже поэты, нѣкоторыя мѣста изъ которыхъ, какъ онъ знаетъ, слово въ слово извѣстны присяжнымъ и висятъ на кончикѣ ихъ языка, (при этомъ лица присяжныхъ вытянулись отъ сознанія своей виновности въ томъ, что они имъ неизвѣстны); но больше всего заразительны такія добродѣтели, какъ патріотизмъ и любовь къ отечеству. Похвальный примѣръ этого безупречнаго и незапятнаннаго свидѣтеля заразилъ слугу подсудимаго и внушилъ ему священную рѣшимость осмотрѣть письменный столъ и карманы своего хозяина и взять оттуда всѣ его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) увѣренъ, что сейчасъ услышитъ осужденіе поступка этого слуги, но онъ со своей стороны отдаетъ ему предпочтеніе передъ своими (генеральнаго прокурора) братьями и сестрами и уважаетъ больше своихъ (генеральнаго прокурора) отца и матери. Показанія этихъ двухъ свидѣтелей, а также документы, которые будутъ представлены здѣсь на судѣ, укажутъ присяжнымъ, что подсудимый хранилъ у себя списки военныхъ силъ его величества, ихъ расположеніе и приготовленія на морѣ и на сушѣ, и тогда они не будутъ больше сомнѣваться въ его сношеніяхъ съ враждебными намъ державами. Мы не могли, правда, доказать, были ли эти списки написаны рукой обвиняемаго или нѣтъ, но не все ли это равно? Не доказываетъ ли это, какъ ловокъ и предусмотрителенъ былъ подсудимый? Факты указываютъ, что все это началось лѣтъ пять тому назадъ и что подсудимый занимался уже этими преступными дѣлами за нѣсколько недѣль до перваго сраженія между британскими войсками и американскими. На основаніи всего выше-изложеннаго присяжные, конечно, какъ честные присяжные (а онъ знаетъ, что они честны) и какъ чувствующіе лежащую на нихъ отвѣтственность, (а онъ знаетъ, что они чувствуютъ), обязаны признать подсудимаго виновнымъ и покончить съ его существованіемъ, хотятъ они этого или нѣтъ. Никогда не будутъ они въ состояніи класть свои головы на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи вынести той мысли, что жены ихъ кладутъ головы свои на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи даже слышать того, что дѣти ихъ кладутъ свои головы на подушки, или короче говоря, никогда не положатъ они или онѣ своихъ головъ на подушки, пока не снесутъ головы подсудимому. Рѣчь свою генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой головы во имя всего, что только можетъ думать и мыслить и торжественной клутвой въ томъ, что подсудимый въ глазахъ его уже умеръ и исчезъ съ лица земли.

Когда генеральный прокуроръ кончилъ говорить, въ залѣ суда поднялся такой шумъ, какъ будто бы цѣлый рой синихъ мухъ закружился надъ подсудимымъ въ предвкушеніи того, во что онъ долженъ скоро обратиться. Мало-по-малу шумъ стихъ и у скамьи для свидѣтелей появился незапятнанный патріотъ.

Генеральный стряпчій, слѣдуя по пятамъ своего предшественника, приступилъ къ допросу патріота. Этого джентльмена звали Джонъ Барсадъ. Эта чистая душа передала все точь въ точь, какъ самъ генеральный прокуроръ, и если послѣдній отступилъ въ чемъ нибудь, то лишь на самую незначительную малость. Облегчивъ благородное сердце свое отъ угнетавшей его тяжести онъ собирался уже скромно удалиться, когда джентльменъ въ парикѣ и съ кипой бумагъ передъ собой, который сидѣлъ вблизи мистера Лорри, попросилъ разрѣшенія предложить ему нѣсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парикѣ, сидѣвшій напротивъ, смотрѣлъ попрежнему на потолокъ.

Не былъ ли свидѣтель раньше самъ шпіономъ? Онъ съ негодованіемъ отвергъ такое предположеніе. Чѣмъ живетъ онъ? Своимъ собственнымъ имуществомъ. Гдѣ его имущество? Онъ не можетъ въ точности припомнить гдѣ. Кто онъ такой? Онъ ничѣмъ не занимается. Не получилъ ли онъ наслѣдства? Да, получилъ. Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень дальнихъ? Очень. Былъ ли когда либо заключенъ подъ стражу? Само собою разумѣется, нѣтъ! Даже въ долговой тюрьмѣ не былъ? Не понимаетъ, что это имѣетъ общаго съ дѣломъ. Былъ или не былъ въ тюрьмѣ для должниковъ? Снова этотъ вопросъ? Никогда? Былъ. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять и не шесть? Можетъ быть. Профессія ваша? Джентльменъ. Никто никогда не билъ? Можетъ быть. Часто? Нѣтъ. Съ лѣстницы спускали? Разумѣется нѣтъ; какъ то разъ толкнули на самомъ верху лѣстницы, онъ не удержался и самъ слетѣлъ внизъ. Били за то, что мошенничалъ въ кости? Какой то пьяница вздумалъ наврать на него, но все это была неправда. Можетъ ли свидѣтель присягнуть, что это была неправда? Смѣло. Не добывалъ ли себѣ средства къ существованію мошенничествомъ въ игрѣ? Никогда. Не добывалъ ли средства просто игрой? Не болѣе другихъ джентльменовъ. Не занималъ ли денегъ у подсудимаго? Да. Возвратилъ ему обратно? Нѣтъ. Дѣйствительно ли онъ былъ такъ близокъ съ подсудимымъ или вся эта близость ограничивалась встрѣчей съ нимъ въ дилижансахъ, гостинницахъ или на корабляхъ? Нѣтъ. Самъ ли онъ видѣлъ эти списки у подсудимаго? Разумѣется. Ничего больше не знаетъ объ этихъ спискахъ? Нѣтъ. Не самъ ли гдѣ нибудь досталъ ихъ? Нѣтъ. Ничего не можетъ прибавить къ этому свидѣтельству? Нѣтъ. Не служитъ ли онъ у правительства, какъ доносчикъ? О, нѣтъ. Не служитъ ли на какой нибудь другой должности? О, нѣтъ. Присягнете? Сколько угодно. Никакихъ причинъ, кромѣ патріотизма? Никакихъ.

Добродѣтельный слуга, Роджеръ Клей, въ свою очередь быстро отвѣчалъ на вопросы и все время клялся и божился. Четыре года служилъ онъ вѣрой и правдой подсудимому. Онъ на кораблѣ въ Калэ увидѣлъ подсудимаго и спросилъ его, не нуженъ ли ему расторопный слуга; тотъ и нанялъ его. Онъ не какъ милости просилъ подсудимаго взять его въ услуженіе… никогда и ничего подобнаго онъ не думалъ. Вскорѣ послѣ этого подсудимый показался ему человѣкомъ подозрительнымъ и онъ сталъ слѣдить за нимъ. Когда ему приходилось чистить платье подсудимаго, онъ всегда почти замѣчалъ въ карманахъ его бумаги, сходныя съ этими. Эти бумаги онъ вынулъ изъ письменнаго стола подсудимаго. Онъ не разъ уже клалъ ихъ туда. Онъ видѣлъ, какъ подсудимый показывалъ такія бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и такія же бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и Булони. Онъ любитъ свое отечество, а потому и донесъ. Да, его подозрѣвали, что онъ укралъ серебряный чайникъ; на него взвели клевету, будто онъ укралъ горчичницу, которая оказалась сдѣланной изъ накладного серебра. Онъ познакомился со свидѣтелемъ лѣтъ семь или восемь тому назадъ; это было случайное совпаденіе. Онъ но считаетъ, чтобы совпаденіе это было странно; бываютъ несравненно болѣе странныя совпаденія обстоятельствъ. Того же, что онъ поступилъ такъ ради истиннаго патріотизма, онъ ни въ какомъ случаѣ не считаетъ страннымъ совпаденіемъ обстоятельствъ. Онъ истинный британецъ и надѣется, что здѣсь много найдется подобныхъ ему.

Рой синихъ мухъ снова зажужжалъ и генеральный прокуроръ обратился къ мистеру Джервису Лорри.

— Мистеръ Лорри, вы служите клеркомъ въ банкѣ Тельсона?

— Да.

— Въ одну изъ пятницъ ноября мѣсяца, тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, вы ѣхали ночью по какому то дѣлу изъ Лондона въ Дувръ, въ почтовой карстѣ?

— Да.

— Были въ каретѣ еще пассажиры кромѣ васъ?

— Два.

— Выходили они ночью изъ кареты?

— Выходили.

— Мистеръ Лорри, взгляните на подсудимаго. Не былъ ли онъ однимъ изъ тѣхъ двухъ?

— Я не могу этого сказать.

— Походитъ ли онъ на одного изъ двухъ пассажировъ?

— Они были такъ закутаны, ночь была такъ темна, а мы всѣ были такъ осторожны и несообщительны, что я даже этого не могу сказать.

— Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Предположите, что онъ закутанъ такъ, какъ тѣ два пассажира, не будетъ ли тогда во всей фигурѣ его чего нибудь такого, что напомнило бы вамъ одного изъ нихъ?

— Нѣтъ.

— Не желаете ли вы показать подъ присягой, мистеръ Лорри, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?

— Нѣтъ!

— Въ такомъ случаѣ вы признаете, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?

— Да. Только мнѣ кажется, что оба они одинаково со мной трусили разбойниковъ, а между тѣмъ подсудимый совсѣмъ не похожъ на труса.

— Приходилось вамъ когда нибудь видѣть, какъ притворяются робкими, мистеръ Лорри?

— Да, приходилось.

— Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Ее видѣли ли вы его когда нибудь раньше?

— Видѣлъ.

— Когда?

— Нѣсколько дней тому назадъ, когда я возвращался изъ Франціи; подсудимый сѣлъ въ Калэ на почтовое судно, на которомъ и я возвращался, и все время ѣхалъ со мной.

— Въ которомъ часу прибылъ онъ на корабль?

— Послѣ полуночи.

— Ночью? И только онъ одинъ явился на судно въ такой несвоевременный часъ?

— Случилось такъ, что только онъ одинъ.

— Здѣсь дѣло не въ „случилось“, мистеръ Лорри! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на судно такою позднею ночью?

— Да, единственный.

— Вы путешествовали одни, мистеръ Лорри, или у васъ были спутники?

— Два спутника: джентльменъ и леди. Оба они здѣсь.

— Они здѣсь, да! Говорили вы о чемъ нибудь съ подсудимымъ?

— Почти нѣтъ. Погода была бурная и переѣздъ продолжительный; я все время почти пролежалъ на диванѣ… отъ одного берега и до другого.

— Миссъ Манеттъ!

Молодая леди, на которую, какъ и незадолго передъ этимъ, обратились всѣ взоры, встала съ своего мѣста. Отецъ также всталъ вмѣстѣ съ нею, продолжая держать ее подъ руку.

— Миссъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго.

Стать на очную ставку съ такимъ прелестнымъ, юнымъ существомъ было для подсудимаго несравненно труднѣе, чѣмъ стать на очную ставку со всей предстоящей здѣсь толпой. Стоя противъ нея на краю своей могилы, онъ, не обращая вниманія на любопытные взоры, все же сохранилъ настолько самообладаніе, что продолжалъ по прежнему стоять покойно. Слегка двигалась только правая рука его, машинально собирая траву въ отдѣльныя кучки и придавая имъ форму цвѣточныхъ грядъ въ саду; губы его были блѣдны и дрожали отъ неимовѣрныхъ усилій сдержать свое ускоренное дыханіе. Залъ суда наполнился жужжаньемъ синихъ мухъ.

— Миссъ Манеттъ, видѣли вы раньше подсудимаго?

— Да, сэръ!

— Гдѣ?

— На томъ же кораблѣ, сэръ, о которомъ сейчасъ шла рѣчь и въ одно и то же время.

— Вы та самая молодая леди, о которой только что упоминали?

— О, къ несчастью, да!

Нѣжный, сострадательный звукъ ея голоса поглощенъ былъ менѣе музыкальнымъ голосомъ главнаго судьи, когда онъ сурово, даже свирѣпо сказалъ ей:

— Прошу прямо отвѣчать на предлагаемые вопросы и но дѣлать никакихъ замѣчаній. — Итакъ, миссъ Манеттъ, вели вы какіе нибудь разговоры съ подсудимымъ во время переѣзда вашего черезъ Каналъ?

— Да, сэръ.

— Припомните ихъ.

Робкимъ голосомъ начала она среди глубокаго молчанія:

— Когда джентльменъ взошелъ на корабль…

— Вы говорите о подсудимомъ? — спросилъ судья, нахмуривъ брови.

— Да, милордъ.

— Тогда такъ и говорите — „подсудимый“.

— Когда подсудимый взошелъ на корабль, онъ замѣтилъ, что мой отецъ, — она съ любовью взглянула на стоявшаго подлъ нея отца, — очень усталъ и здоровье его находится въ дурномъ состояніи. Я даже боялась лишать его воздуха и приготовила для него постель на палубѣ у лѣстницы, которая вела въ каюту, а сама сѣла на палубѣ подлѣ него, чтобы слѣдить за нимъ. Въ ту ночь на палубѣ не было другихъ пассажировъ и насъ было всего четверо. Подсудимый былъ такъ добръ, что попросилъ у меня разрѣшенія указать мнѣ, какъ лучше защитить отца моего отъ вѣтра и непогоды и сдѣлалъ это лучше моего. Я не знала, какъ это сдѣлать, потому что не понимала, откуда дулъ вѣтеръ, когда мы вышли изъ гавани. Онъ сдѣлалъ это за меня. Онъ былъ очень ласковъ и добръ къ моему отцу, который, я увѣрена, сознавалъ и чувствовалъ это. Съ этого собственно и начался нашъ разговоръ.

— Позвольте прервать васъ на одну минуту. Онъ взошелъ на корабль одинъ?

— Нѣтъ.

— Сколько человѣкъ было съ нимъ?

— Два французскихъ джентльмена.

— Разговаривали они между собой?

— Да, разговаривали до той минуты, когда французскіе джентльмены спустились въ свою лодку.

— Не передавали они другъ другу какихъ нибудь бумагъ, въ родѣ этихъ списковъ, напримѣръ?

— Да, какія то бумаги передавали, но не знаю какія.

— Такой вотъ величины и формы?

— Можетъ быть… не знаю, впрочемъ, хотя они близко стояли подлѣ меня и о чемъ то шепотомъ разговаривали. Они стояли у лѣстницы въ каюту, чтобы быть поближе къ лампѣ, висѣвшей тамъ; лампа горѣла тускло, а они говорили тихо, такъ что я ничего не слышала и видѣла только, что они разсматривали какія то бумаги.

— Теперь продолжайте о вашемъ разговорѣ съ подсудимымъ, миссъ Манеттъ.

— Подсудимый все время съ большимъ участіемъ говорилъ со мною… потому быть можетъ, что я была такъ безпомощна… и былъ такъ добръ и полезенъ моему отцу. Надѣюсь, — залилась она слезами, — что сегодня я не отплачу ему зломъ за добро.

Жужжанье синихъ мухъ пронеслось среди толпы.

— Миссъ Манеттъ, если подсудимый не понимаетъ, что вы даете свое показаніе, потому что это долгъ вашъ… что вы обязаны дать его… не можете уклониться отъ дачи его, хотя неохотно даетъ его…. то онъ только одинъ не понимаетъ этого. Продолжайте.

— Онъ разсказалъ мнѣ, что ѣздилъ по очень деликатному, но затруднительному дѣлу, которое можетъ навлечь непріятности на нѣкоторыхъ людей, вслѣдствіе чего онъ вынужденъ путешествовать подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ сказалъ, что по этому именно дѣлу онъ ѣздилъ на нѣсколько дней во Францію и вообще ему то и дѣло приходится ѣздить изъ Франціи въ Англію и обратно.

— Говорилъ онъ что нибудь объ Америкѣ, миссъ Манеттъ? Будьте болѣе точны.

— Онъ объяснилъ мнѣ изъ за чего начался раздоръ и сказалъ, что насколько онъ можетъ судить, со стороны Англіи это было очень безразсудно и неосновательно. Затѣмъ онъ прибавилъ, что Георгъ Вашингтонъ заслужитъ въ исторіи такое же великое имя, какъ и Георгъ Третій. Все это онъ говорилъ безъ всякой злобы, онъ только шутилъ, чтобы провести веселѣе время.

Когда разыгрывается какая-нибудь очень интересная сцена, то каждое выраженіе на лицѣ главнаго дѣйствующаго участника этой сцсны, на котораго обращены всѣ взоры, отражается и на лицахъ присутствующихъ зрителей. Мучительно-напряженное выраженіе лица молодой дѣвушки, когда она давала свои показанія и затѣмъ останавливалась, пока судья записывалъ его, производило тотъ же эффектъ и на адвокатовъ. То же выраженіе замѣчалось и на лицахъ собравшихся здѣсь зрителей; когда же судья, услышавъ дерзкое замѣчаніе по поводу Георга Вашингтона, гнѣвно взглянулъ на свидѣтельницу, то лицо ея, какъ въ зеркалѣ, отразилось на лицахъ зрителей.

Генеральный прокуроръ заявилъ милорду, что онъ считаетъ необходимымъ для предосторожности и формы спросить также и отца молодой леди, доктора Манетта, что и было тотчасъ же исполнено.

— Докторъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго. Видѣли вы его раньше?

— Одинъ только разъ, когда онъ былъ у меня на квартирѣ въ Лондонѣ. Три или три съ половиною года тому назадъ.

— Можете вы подтвердить, что онъ былъ спутникомъ вашимъ на кораблѣ и что вы участвовали въ разговорѣ его съ вашей дочерью?

— Ни того, ни другого не могу, сэръ.

— Нѣтъ ли у васъ особой, лично васъ касающейся причины, которая не позволяетъ вамъ отвѣчать?

— Да, есть, — совсѣмъ тихо отвѣчалъ онъ.

— Васъ, кажется, постигло большое несчастье въ родной странѣ вашей и вы безъ суда и обвиненія пробыли долгое время въ заключеніи, докторъ Манеттъ?

Онъ отвѣчалъ тономъ, заставившимъ дрогнуть всѣ сердца:

— Да, очень, очень долгое время.

— Васъ освободили въ то время, о которомъ идетъ рѣчь?

— Мнѣ такъ сказали.

— Помните вы этотъ случай?

— Нѣтъ… Въ головѣ моей все смутно съ того времени… но могу сказать съ какого… когда я занимался въ моемъ заключеніи шитьемъ башмаковъ до того времени, когда я очутился въ Лондонѣ вмѣстѣ съ своей дорогой дочерью. Она стала такъ близка мнѣ, когда милосердый Богъ возстановилъ мои умственныя способности, но я не могу сказать, какимъ образомъ она стала мнѣ такъ близка. Я рѣшительно не помню, какъ все это совершилось.

Генеральный прокуроръ сѣлъ, и отецъ съ дочерью сѣли.

Дѣло приняло теперь весьма странный оборотъ. Надо было доказать, что подсудимый ѣхалъ съ товарищами въ Дуврской почтовой каретѣ въ пятницу ночью, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, пять лѣтъ тому назадъ, что онъ вышелъ изъ кареты ночью же и, чтобы скрыть свои слѣды, но остался въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ вышелъ, а вернулся назадъ, миль за двѣнадцать и болѣе и, добравшись до казармъ и адмиралтейства, началъ собирать тамъ разныя свѣдѣнія. Вызванный свидѣтель долженъ былъ подтвердить, что онъ видѣлъ его тогда въ кофейной комнатѣ отеля того города, гдѣ находились казармы и адмиралтейство, ожидая тамъ прибытія какого то другого лица. Защитникъ подсудимаго подвергъ свидѣтеля перекрестному допросу, изъ котораго выяснилось только, что свидѣтель никогда раньше не видѣлъ подсудимаго. Джентльменъ въ парикѣ, все время смотрѣвшій на потолокъ, написалъ нѣсколько словъ на маленькомъ лоскуткѣ бумаги и бросилъ его защитнику, который развернулъ его и, прочитавъ съ большимъ вниманіемъ, съ любопытствомъ взглянулъ на подсудимаго.

— Вы совершенно увѣрены въ томъ, что это былъ именно подсудимый?

Да, свидѣтель былъ совершенію въ этомъ увѣренъ.

— Не видѣли ли вы кого нибудь другого, похожаго на подсудимаго?

— Не на столько похожаго, чтобы онъ (свидѣтель) могъ ошибиться.

— Взгляните хорошенько на джентльмена, моего ученаго товарища, — сказалъ защитникъ, указывая на того, кто бросилъ ему лоскутокъ бумаги, — и затѣмъ взгляните на подсудимаго. Что вы скажете? Похожи они другъ на друга?

Неряшливая и неопрятная наружность „ученаго товарища“, напоминавшая нѣсколько большого кутилу, все же представляла собой настолько достаточное сходство съ подсудимымъ, что удивила не только свидѣтеля, но и всѣхъ присутствующихъ. Милордъ попросилъ ученаго друга снять свой парикъ и когда тотъ, хотя неохотно, снялъ его, то сходство стало еще болѣе разительнымъ. Милордъ освѣдомился у мистера Страйвера (защитника подсудимаго), не должны ли они арестовать мистера Картона (имя ученаго друга) за измѣну? Мистеръ Страйверъ отвѣчалъ милорду отрицательно и затѣмъ обратился къ свидѣтелю съ вопросомъ, можетъ ли случиться два раза то, что случилось уже разъ? Увѣренъ ли онъ по прежнему въ своемъ показаніи послѣ такой живой иллюстраціи слишкомъ быстрой поспѣшности своей? Будетъ ли онъ по прежнему настаивать на томъ же? и такъ далѣе. Кончилось все это тѣмъ, что свидѣтель былъ разбитъ въ дребезги, какъ глиняный черепокъ, и всѣ показанія его разлетѣлись въ пухъ и прахъ.

Мистеръ Кренчеръ, все время внимательно слѣдившій за показаніями свидѣтеля, успѣлъ уже всласть позавтракать ржавчиной со своихъ пальцевъ. Вниманіе свое онъ перенесъ теперь на мистера Страйвера, который старался приладить на присяжныхъ дѣло подсудимаго, какъ примѣриваютъ и прилаживаютъ платье. Онъ доказывалъ имъ, что патріотъ Барсадъ шпіонъ и измѣнникъ, безстыдный торговецъ кровью, величайшій негодяй, какого не бывало еще на землѣ со времени самого Іуды, — на котораго тотъ дѣйствительно походилъ. Онъ доказывалъ, что добродѣтельный слуга Клей, его другъ и сообщникъ, даже еще хуже; что мошенники эти и клятвопреступники избрали своей жертвой подсудимаго, который будучи французомъ по происхожденію, ѣздилъ во Францію по своимъ семейнымъ дѣламъ и поэтому вынужденъ былъ путешествовать взадъ и впередъ по Каналу; что онъ даже ради спасенія своей жизни не можетъ открыть въ чемъ состоятъ эти дѣла, такъ какъ они касаются близкихъ и дорогихъ ему лицъ. Что вырванныя у молодой леди показанія, которыя она давала съ такимъ страданіемъ, указали лишь на самые невинные и любезные разговоры, какіе часто происходятъ между молодыми джентльменами и молодыми леди, за исключеніемъ упоминанія о Георгѣ Вашингтонѣ, которое до нѣкоторой степени нелѣпо и можетъ быть принято во вниманіе лишь какъ чудовищная шутка. Что разсчеты правительства на чувства толпы доказали бы его слабость; что генеральный прокуроръ ради одной популярности игралъ на самыхъ низкихъ національныхъ антипатіяхъ и страхахъ и съ этой цѣлью постарался усилить обвиненіе, которое явилось слѣдствіемъ самаго подлаго и гнуснаго доноса, — фактъ, слишкомъ часто встрѣчающійся при разборѣ дѣлъ, которыми изобилуютъ засѣданія нашихъ судовъ. Тутъ милордъ остановилъ его (лицо милорда было такъ серьезно, тикъ будто бы все это была неправда), сказавъ, что пока онъ сидитъ на своемъ мѣстѣ, онъ никогда не потерпитъ такихъ непозволительныхъ намековъ.

Мистеръ Страйверъ допросилъ своихъ свидѣтелей и затѣмъ мистеръ Кренчеръ услышалъ, какъ генеральный прокуроръ всѣми силами старался выворотить на изнанку платье, которое мистеръ Страйверъ такъ хорошо приладилъ на присяжныхъ, доказывая, что Барсадъ и Клей стали теперь въ глазахъ его въ сто разъ лучше прежняго, а подсудимый въ сто разъ хуже. 11а сцену выступилъ, наконецъ, самъ милордъ, который въ свою очередь занялся выворачиваніемъ платья, то на лицо, то на изнанку, но въ общемъ стараясь превратить его въ могильный саванъ для подсудимаго. Наступила очередь присяжныхъ думать, и синія мухи снова зажужжали.

Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидѣлъ и смотрѣлъ на потолокъ, не двинулся съ мѣста и не измѣнилъ своей позы, не смотря на всеобщее волненіе. Ученый другъ его, мистеръ Страйверъ, собиралъ бумаги, лежавшій передъ нимъ, и разговаривалъ шепотомъ со своими сосѣдями, время отъ времени тревожно посматривая на присяжныхъ; даже самъ милордъ всталъ со своего мѣста и принялся ходить взадъ и впередъ по своей платформѣ, вызвавъ у присутствующихъ подозрѣніе, что онъ находится въ состояніи лихорадочнаго возбужденія. Такимъ образомъ одинъ только человѣкъ въ надѣтомъ кое-какъ неряшливомъ платьѣ, въ неопрятномъ взъерошенномъ парикѣ, который снова украшалъ его голову, сидѣлъ неподвижно, откинувшись на спинку кресла и заложивъ руки въ карманы, и смотрѣлъ на потолокъ. Во всей фигурѣ его было нѣчто до того отчаянное, что это не только придавало ему сомнительный видъ, но уменьшало даже сходство его съ подсудимымъ, такъ что многіе изъ зрителей, глядя теперь на него, говорили другъ другу, что они съ трудомъ повѣрили бы теперь, что они такъ похожи между собой. Мистеръ Кренчеръ обратился съ тѣмъ же замѣчаніемъ къ своему сосѣду и затѣмъ прибавилъ: „держу пари на полъ-гинеи, что на его долю не много выпало работы. Не походитъ онъ на много потрудившагося человѣка, нѣтъ!“

А между тѣмъ мистеръ Картонъ обращалъ несравненно больше вниманія на окружающее его зрѣлище, чѣмъ это казалось на самомъ дѣлѣ. Когда головка миссъ Манеттъ упала на грудь ея отца, онъ первый увидѣлъ это и громко сказалъ:

— Приставъ! Обратите вниманіе на молодую леди и помогите джентльмену вывести ее отсюда. Не видите вы развѣ, что ей дурно?

Со всѣхъ сторонъ послышались выраженія сожалѣнія къ ней, когда ее выводили, и симпатіи къ ея отцу, на котораго все происходившее кругомъ произвело сильное впечатлѣніе, напомнивъ ему дни собственнаго его заключенія. Особенно сильно былъ онъ взволнованъ, когда его спрашивали, и на лицо его, точно мрачное облако, нашло прежнее мучительное напряженное состояніе, которое такъ старило его. Присяжные вернулись въ ту минуту, когда онъ выходилъ, и заявили черезъ своего старшину, что они не согласны еще между собой и желаютъ удалиться. Милордъ (вспомнивъ, вѣроятно, Георга Вашингтона) очень былъ удивленъ, что они не пришли еще ни къ какому соглашенію, но разрѣшилъ имъ удалиться въ сопровожденіи караула, а затѣмъ и самъ удалился. Судъ длился цѣлый день и поэтому вездѣ зажгли лампы. Среди зрителей передавались другъ другу слухи о томъ, что присяжные удалились на очень продолжительное время. Зрители удалились, чтобы нѣсколько освѣжиться, а подсудимый удалился въ уголъ своей загородки и сѣлъ тамъ на скамью.

Мистеръ Лорри, который вышелъ вмѣстѣ съ молодой леди и ея отцомъ, вернулся обратно и разыскалъ Джерри, что было теперь легко сдѣлать.

— Джерри, если желаете перекусить, можете идти. Будьте только гдѣ нибудь по близости. Вы навѣрное услышите, когда присяжные вернутся. Не опоздайте только, мнѣ необходимо будетъ тотчасъ же послѣ произнесенія приговора отправить васъ въ банкъ. Такого расторопнаго посыльнаго, какъ вы, я не видѣлъ еще, и вы прибудете къ Темпль-Бару гораздо раньше меня.

Джерри, весь лобъ котораго былъ величиною съ кулакъ, поднесъ къ нему свой кулакъ въ знакъ признательности за полученный шиллингъ и похвалу. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и притронулся къ рукѣ мистера Лорри.

— Какъ чувствуетъ себя молодая леди?

— Она очень была взволнована, но отецъ успокоилъ ее и она чувствуетъ себя несравненно лучше, послѣ того, какъ вышла изъ суда.

— Я передамъ это подсудимому. Такому почтенному банковскому джентльмену, какъ вы, не подобаетъ говорить съ нимъ публично.

Мистеръ Лорри покраснѣлъ, какъ бы смутившись тѣмъ, что въ эту минуту онъ подумалъ то же самое про себя, а мистеръ Картонъ спокойно отправился къ подсудимому. Выходъ изъ. суда находился также въ той сторонѣ, а потому и мистеръ Джерри от» правился туда же, настороживъ уши и глаза.

— Мистеръ Дарнэ!

Подсудимый подошелъ къ рѣшеткѣ.

— Вы, конечно, сильно безпокоитесь о свидѣтельницѣ миссъ Манеттъ? Она чувствуетъ себя хорошо. Все самое худое, что вы видѣли, прошло.

— Я глубоко огорченъ тѣмъ, что причинилъ ей столько безпокойства. Скажите ей это отъ меня и передайте ей мою горячую признательность.

— Хорошо. Я исполню это, если желаете.

Мистеръ Картонъ держалъ себя небрежно, почти дерзко. Онъ стоялъ въ полуоборотъ къ подсудимому, опираясь локтемъ на рѣшетку.

— Да, пожалуйста. Примите мою сердечную благодарность.

— Чего вы ждете, мистеръ Дарнэ? — спросилъ мистеръ Картонъ, продолжая стоять по прежнему въ полоборота.

— Самаго худшаго.

— Это самое благоразумное съ вашей стороны, да и самое правдоподобное. Хотя, но моему, продолжительное совѣщаніе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.

Такъ какъ при выходѣ изъ суда не позволялось останавливаться, то Джерри ничего больше не слышалъ. Онъ оставилъ ихъ…. такъ похожихъ другъ на друга по наружности и такъ непохожихъ по своей сущности…. Они стояли другъ подлѣ друга и лица ихъ отражались въ висѣвшемъ передъ ними зеркалѣ.

Долго тянулись эти полтора часа въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками, не смотря на угощеніе бараньими ножками и элемъ. Хриплый посыльный, усѣвшись какъ можно удобнѣе по окончаніи закуски, заснулъ было уже, когда громкій шумъ и быстрое движеніе толпы, хлынувшей вдругъ на лѣстницу, которая вела въ засѣданіе суда, разбудили его.

— Джерри! Джерри! — крикнулъ мистеръ Лорри въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.

— Здѣсь, сэръ! Насилу съ бою пробился сквозь толпу! Что угодно, сэръ?

Мистеръ Лорри подалъ ему записку черезъ толпу.

— Скорѣе! Передали вамъ записку?

— Да, сэръ!

На запискѣ стояло одно только слово: «оправданъ».

— Если бы ты и теперь сказалъ мнѣ «возвращенъ къ жизни», думалъ про себя Джерри, поворачиваясь, чтобы уйти, — "ужъ догадался бы, что это значитъ.

Ни говорить, ни думать ему не пришлось больше до тѣхъ поръ, пока онъ не вышелъ изъ Ольдъ-Бейли; толпа, стремительнымъ потокомъ хлынувшая оттуда, едва не сбила его съ ногъ. Громкое жужжанье наполнило всю улицу и обманутыя въ своемъ ожиданія синія мухи понеслись дальше, въ надеждѣ найти гдѣ нибудь другой трупъ.

IV. Поздравленія.

Изъ тускло-освѣщенныхъ корридоровъ суда выходили уже послѣдніе остатки толпы, цѣлый день томившейся въ жарѣ и духотѣ, когда докторъ Манеттъ, его дочь Люси Манеттъ, мистеръ Лорри, стряпчій и защитникъ, мистеръ Страйверъ окружили мистера Чарльза Дарнэ, только что освобожденнаго изъ подъ стражи, чтобы поздравить его съ счастливымъ освобожденіемъ отъ смерти.

Интеллигентный видъ и гордая осанка доктора Манетта мѣшали даже и при болѣе яркомъ освѣщеніи догадаться о томъ, что это бывшій башмачникъ, который работалъ когда то на чердакѣ въ Парижѣ. Никто не могъ взглянуть на него два раза, не пожелавъ взглянуть еще разъ. Но не эти взгляды, не сознаніе того, что онъ является предметомъ всеобщаго вниманія усиливали грустный оттѣнокъ его тихаго, серьезнаго голоса и задумчивость, омрачавшую лицо его безъ всякаго, повидимому, повода. Причина этого скрывалась въ самой глубинѣ его души, страдавшей воспоминаніемъ о долгой продолжительной агоніи, которое пробуждалось въ немъ не только въ такихъ случаяхъ, какъ зрѣлище суда, но часто являлось само собой. Все это было непонятно тѣмъ, кому неизвѣстна была его печальная исторія. Въ такія минуты, казалось, что тѣнь Бастиліи, отбрасываемая ею при освѣщеніи лѣтнимъ солнцемъ, протянулась на цѣлыя триста миль и покрыла его собой.

Только дочь одна могла успокоить мрачныя мысли бродившія въ его головѣ. Она была золотой нитью, соединявшей его съ прошлымъ, до его несчастія, и съ настоящимъ, послѣ его несчастія; звукъ ея голоса, ея милое личико, прикосновеніе ея руки, всегда почти оказывали самое благотворное вліяніе на него. Мы говоримъ «почти», потому, что бывали случаи, когда даже и ея вліяніе не имѣло силы, но случаи эти были рѣдки и она вѣрила, что они скоро перестанутъ повторяться.

Мистеръ Дарнэ поцѣловалъ ея руку съ выраженіемъ глубокой признательности, а затѣмъ обратился къ мистеру Страйверу и горячо поблагодарилъ его. Мистеръ Страйверъ былъ человѣкъ маленькаго роста и немного болѣе тридцати лѣтъ, хотя на видъ ему казалось лѣтъ на двадцать болѣе, толстый. Громогласный, краснощекій, грубый и безъ всякаго намека на деликатность. Онъ отличался необыкновенной способностью протискаться (нравственно и физически) во всѣ компаніи и разговоры, а съ тѣмъ вмѣстѣ и проложить себѣ насильно дорогу въ жизни.

На немъ до сихъ поръ еще были его парикъ и мантія и онъ, протискавшись къ своему кліенту и оттѣснивъ въ сторону скромнаго мистера Лорри, сказалъ:

— Я радъ, что мнѣ удалось выручить васъ съ честью, мистеръ Дарнэ. Это было позорное обвиненіе, позорное и гнусное, и тѣмъ не менѣе оно могло имѣть успѣхъ.

— Я чувствую себя обязаннымъ вамъ на всю свою жизнь, — отвѣчалъ ему недавній кліентъ его, пожимая ему руку.

— Я старался сдѣлать для васъ все, что могъ, мистеръ Дарнэ, а старанія мои, я думаю, не хуже стараній другихъ людей.

Ясно было, что кому нибудь слѣдовало сказать, «гораздо лучше!» — и мистеръ Лорри поспѣшилъ сказать это, пробуя протискаться обратно.

— И вы такъ думаете? — сказалъ мистеръ Страйверъ, — Прекрасно! Вы присутствовали въ судѣ цѣлый день и должны это знать. Вы тоже человѣкъ дѣловой.

— И какъ таковой, — сказалъ мистеръ Лорри, котораго защитникъ такъ же протискалъ къ маленькой группѣ, какъ передъ этимъ онъ оттѣснилъ его, — я обращаюсь къ доктору Манетту съ просьбой прекратить эти разговоры и предложить намъ разойтись по домамъ. Миссъ Люси чувствуетъ себя нехорошо, мистеру Дарнэ пришлось пережить такой ужасный день и всѣ мы измучились.

— Говорите только за себя, мистеръ Лорри, — сказалъ Страйверъ, — а мнѣ предстоитъ работа на цѣлую ночь. Говорите за себя.

— Я и говорю за себя, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — и за мистера Дарнэ, и за миссъ Люси… Какъ вы думаете, миссъ Люси, долженъ ли я говорить за всѣхъ? — съ этимъ вопросомъ онъ обратился прямо къ ней и въ тоже время бросилъ взглядъ въ сторону отца.

Лицо послѣдняго точно застыло съ тѣмъ выраженіемъ, которое было на немъ передъ этимъ, а взоръ его былъ пристально устремленъ на Дарнэ; во взорѣ этомъ читалось отвращеніе и недовѣріе, смѣшанныя со страхомъ. Мысли его въ тоже время видимо блуждали гдѣ то въ сторонѣ.

— Папа, — сказала Люси, нѣжно притронувшись къ его рукѣ.

Онъ съ видимымъ усиліемъ постарался отогнать отъ себя мучившую его мысль и повернулся къ ней.

— Не пора ли домой, папа? —

— Да, — отвѣчалъ онъ, глубоко вздохнувъ.

Друзья оправданнаго подсудимаго, думая, что его не освободятъ сегодня, поспѣшили разойтись; свѣтъ въ корридорахъ погасъ, желѣзныя ворота закрылись со скрипомъ и дребезжаньемъ и отвратительное мѣсто опустѣло до слѣдующаго дня, когда оно снова должно было наполниться людьми, жаждущими видѣть висѣлицы, позорные столбы, дыбы и клейменье раскаленнымъ желѣзомъ. Миссъ Манеттъ вышла на чистый воздухъ, идя между отцемъ и мистеромъ Дарнэ. Позвали извозчичью карету, и отецъ съ дочерью уѣхали.

Мистеръ Страйверъ, простившись со всѣми въ корридорѣ, отправился по своему обыкновенію плечомъ впередъ въ комнату дли переодѣванія. Другой же участникъ сегодняшняго событія, который не присоединялся къ маленькой группѣ и ни единымъ словомъ не обмолвился ни съ кѣмъ изъ членовъ ея, а стоялъ все время прислонившись къ стѣнѣ въ самомъ темномъ углу, медленно отошелъ и долго слѣдилъ глазами за уѣзжавшей каретой. Затѣмъ онъ направился туда, гдѣ стояли мистеръ Лорри и мистеръ Дарнэ.

— Такъ-съ, мистеръ Лорри! Теперь, значитъ, дѣловые люди могутъ говоритъ съ мистеромъ Дарнэ.

Никто не обратилъ вниманія на участіе мистера Картона въ сегодняшнемъ процессѣ, никто и не подозрѣвалъ этого. Мантія и парикъ его были сняты, но онъ не казался лучше отъ этого.

— Если бы только вы знали, какая борьба происходитъ подъ часъ въ умѣ дѣлового человѣка, когда дѣловой умъ его колеблется между хорошимъ порывомъ и дѣловыми требованіями, вы были бы поражены, мистеръ Дарнэ, — продолжалъ мистеръ Картонъ.

Мистеръ Лорри покраснѣлъ.

— Вы еще раньше говорили это, сэръ, — отвѣчалъ онъ; — мы дѣловые люди служимъ извѣстной фирмѣ и не принадлежимъ себѣ. Мы обязаны думать о фирмѣ больше, чѣмъ о самихъ себѣ.

— Знаю, знаю, — отвѣчалъ мистеръ Картонъ, повидимому равнодушно. — Не сердитесь, мистеръ Лорри! Вы ничѣмъ не хуже другихъ, даже лучше, могу сказать.

— А между тѣмъ, сэръ, — продолжалъ мистеръ Лорри, не обращая вниманія на эти слова, — я собственно не понимаю, къ чему вы все это ведете? Прошу извинить меня, но я старше васъ и считаю себя вправѣ сказать, что не понимаю, чѣмъ собственно вы занимаетесь?

— Чѣмъ занимаюсь? Боже мой, да ничѣмъ, — отвѣчалъ мистеръ Картонъ.

— Жаль очень, что ничѣмъ, — сказалъ мистеръ Лорри.

— И я того же мнѣнія.

— Будь у васъ дѣло, — продолжалъ мистеръ Лорри, — вы занимались бы имъ.

— Спаси меня Господи, никогда!… Нѣтъ! — отвѣчалъ мистеръ Картонъ.

— Дѣло вещь очень хорошая и очень почтенная, сэръ! — крикнулъ мистеръ Лорри, выведенный изъ терпѣнія равнодушіемъ собесѣдника. — И если дѣло налагаетъ на васъ извѣстную узду, требуя отъ насъ сдержанности и молчанія, то мистеръ Дарнэ, какъ молодой, великодушный джентльменъ знаетъ, что въ такихъ случаяхъ слѣдуетъ быть снисходительнымъ. Доброй ночи, мистеръ Дарнэ, Богъ да благословитъ васъ, сэръ! Надѣюсь, что день этотъ сохранилъ васъ для счастливой и долгой жизни…. Портъ-шезъ сюда!

Въ той же мѣрѣ недовольный самимъ собой, въ какой онъ былъ недоволенъ и адвокатомъ, мистеръ Лорри поспѣшилъ занять мѣсто въ портъ-шезѣ, на которомъ и отправился въ Тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и который не отличался особенно трезвымъ видомъ, громко расхохотался и повернулся къ Дарнэ.

— Довольно странный случай свелъ насъ съ вами. Не странно ли вамъ, что вы стоите здѣсь, на этой вымощенной камнемъ улицѣ, одинъ на одинъ съ вашимъ двойникомъ?

— Я еле вѣрю тому, что принадлежу снова этому міру, — отвѣчалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Ничего удивительнаго въ этомъ нѣтъ послѣ того, какъ вы были уже на пути къ тому, иному для насъ міру. Вы говорите такимъ слабымъ голосомъ.

— Я чувствую себя очень ослабѣвшимъ.

— Такъ какого же чорта вы не обѣдали? Что касается меня, то я успѣлъ пообѣдать, пока тѣ болваны совѣщались между собой къ какому собственно міру причислить васъ… къ тому или къ этому. Позвольте мнѣ указать вамъ таверну, гдѣ вы можете хорошо пообѣдать.

Взявъ его подъ руку. Картонъ повелъ его по Людгетъ — Гиллю, оттуда по Флитъ-Стриту и наконецъ крытымъ ходомъ довелъ его до таверны. Здѣсь они заняли маленькую комнату, гдѣ Чарльзъ Дарнэ принялся за утоленіе своего голода хорошимъ обѣдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ усѣлся противъ него у того же стола, съ отдѣльной бутылкой портвейна передъ собой и присущимъ ему дерзкимъ видомъ.

— Убѣдились вы теперь, мистеръ Дарнэ, что вы снова принадлежите этому міру?

— Я до сихъ поръ еще не могу разобраться ни во времени, ни въ мѣстѣ, но во всякомъ случаѣ я чувствую, что я здѣсь.

— Это надо полагать огромное удовольствіе.

Въ словахъ этихъ слышно было много горечи. Онъ снова наполнилъ свой стаканъ.

— Что касается меня, то все, чего я желаю, это забыть, что я принадлежу этому міру. Въ немъ нѣтъ ничего хорошаго для меня… за исключеніемъ вина… Я не гожусь ни для чего. Въ этомъ случаѣ мы не походимъ другъ на друга. Впрочемъ, я начинаю думать, что вы и я, мы вообще не особенно походимъ одинъ на другого.

Взволнованный приключеніями этого дня и чувствуя себя точно во снѣ отъ присутствія своего грубаго двойника, мистеръ Дарнэ не зналъ, что ему отвѣчать, и рѣшилъ въ концѣ концовъ совсѣмъ не отвѣчать.

— Ну-съ, теперь вы пообѣдали, — сказалъ Картонъ. — Надо выпить за чье нибудь здоровье, мистеръ Дарнэ. Почему не предлагаете вы тоста?

— За чье здоровье? Какой тостъ?

— Какъ! Онъ долженъ быть на кончикѣ вашего языка. Долженъ быть, непремѣнно, клянусь!

— Миссъ Манеттъ!

— Миссъ Манеттъ, да!

Картонъ не спускалъ глазъ съ своего собесѣдника и, выпивъ вино, бросилъ стаканъ черезъ плечо прямо въ стѣну, такъ что онъ разбился въ дребезги. Дернувъ звонокъ, онъ приказалъ подать другой.

— Пріятно проводить въ темнотѣ такую прекрасную молодую леди до кареты, не правда-ли, мистеръ Дарнэ?

Слегка сморщенныя брови и лаконическое «да» были ему отвѣтомъ.

— Пріятно, когда васъ жалѣетъ и плачетъ о васъ такая прекрасная лэди? Что долженъ человѣкъ чувствовать при этомъ? Стоитъ, право, жить на свѣтѣ, когда становишься предметомъ такой симпатіи и состраданія, мистеръ Дарнэ.

Дарнэ снова ничего не отвѣтилъ ему.

— Она съ удовольствіемъ выслушала посланіе, переданное ей мною отъ васъ. Она не выказала мнѣ этого, но я такъ предполагаю.

Намекъ этотъ во время напомнилъ мистеру Дарнэ, что непріятный собесѣдникъ его по собственной волѣ своей помогъ ему сегодня. Онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ и поблагодарилъ его за это.

— Я не жду благодарности и не заслуживаю ея, — сказалъ Картонъ равнодушно. — Во первыхъ, ничего особеннаго не было сдѣлано, а во вторыхъ, я не понимаю, зачѣмъ я это сдѣлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ.

— Охотно…. это такая ничтожная отплата за вашу услугу.

— Какъ вы думаете, очень я люблю васъ?

— Увѣряю васъ, мистеръ Картонъ, — отвѣчалъ Дарнэ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, — я не задумывался надъ этимъ вопросомъ.

— Можете теперь предложить себѣ этотъ вопросъ.

— Вы поступили, какъ будто бы любили меня, по я не думаю, чтобы это было такъ.

— Не думаю и я этого, — сказалъ Картонъ — Я начинаю быть очень хорошаго мнѣнія о вашей понятливости.

— Какъ бы тамъ ни было, — продолжалъ Дарнэ, собираясь позвонить, — это не мѣшаетъ мнѣ ни въ какомъ случаѣ послать за счетомъ и мы можемъ спокойно разстаться безъ всякой вражды другъ къ другу.

— Ни въ какомъ случаѣ, само собою разумѣется, — сказалъ Картонъ.

Дарнэ позвонилъ.

— Вы приказали принести весь счетъ? — спросилъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, сказалъ слугѣ: — Принесите мнѣ потомъ пинту того же вина. Въ десять придете и разбудите меня.

Уплативъ по счету, Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ спокойной ночи своему собесѣднику. Не отвѣчая на это пожеланіе, Картонъ всталъ и спросилъ съ оттѣнкомъ полнаго недовѣрія во всей своей фигурѣ: — Еще одно слово, м-ръ Дарнэ: вы думаете, я пьянъ?

— Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ.

— Думаете? Вы знаете, что я выпилъ.

— Да, я долженъ сказать, что я знаю это.

— Тогда вы должны знать почему. Я несчастный горемыка, соръ. Мнѣ нѣтъ дѣла ни до кого, и никому нѣтъ дѣла до меня.

— Вы достойны сожалѣнія… Вамъ бы слѣдовало лучше пользоваться своими талантами.

— Можетъ быть, да, мистеръ Дарнэ, можетъ быть, нѣтъ. Не гордитесь, однако, вашею трезвостью, вы не знаете еще, что ждетъ васъ впереди. Спокойной ночи!

Оставшись одинъ этотъ странный человѣкъ взялъ свѣчу, подошелъ съ нею къ зеркалу, висѣвшему на стѣнѣ, и съ минуту молча смотрѣлъ на себя.

— Очень вамъ нравится этотъ человѣкъ? — сказалъ онъ, обращаясь къ собственному своему изображенію. — Почему, впрочемъ, любить вамъ человѣка, похожаго на васъ? Въ васъ нѣтъ ничего, за что васъ можно было бы любить, вы сами это знаете. Стыдитесь! Что вы сдѣлали, чтобы измѣнить себя? Вздумали полюбить человѣка за то только, что онъ показалъ вамъ, какъ вы пали и чѣмъ вы могли быть. Перемѣнитесь мѣстами съ нимъ! Взглянутъ ли тогда на васъ тѣ голубые глаза? Мелькнетъ ли сожалѣніе къ вамъ на томъ взволнованномъ личикѣ? Полно, говорите прямо и открыто…. Вы ненавидите этого человѣка.

Онъ вернулся къ своей пинтѣ вина, выпилъ все и, положивъ руки на столъ, опустилъ на нихъ голову и заснулъ. Волоса его разсыпались по столу и сало, длинной сосулькой стекавшее со свѣчи, капля за каплей капало на нихъ.

V. Шакалъ.

То было время пьянства и пьянствовало тогда множество народа. Съ тѣхъ поръ многое въ этомъ отношеніи измѣнилось до того, что намъ показалось бы небывалымъ преувеличеніемъ, скажи намъ кто нибудь о томъ количествѣ вина и пунша, которое человѣкъ могъ проглотить въ теченіе одной ночи и при этомъ безъ всякаго ущерба для своей репутаціи превосходнаго джентльмена. Ученая профессія законниковъ не отставала, разумѣется, отъ всяческихъ другихъ ученыхъ профессій въ этихъ вакханаліяхъ; въ свою очередь мистеръ Страйверъ, такъ удачно прокладывавшій себѣ дорогу къ большой и прибыльной практикѣ, не отставалъ и въ этомъ случаѣ отъ своихъ товарищей.

Любимецъ Ольдъ-Бейли, извѣстный адвокатъ на всѣхъ выѣздныхъ сессіяхъ, мистеръ Страйверъ осторожно сооружалъ себѣ лѣстницу, начиная съ самыхъ низкихъ ступеней. Сессіи и Ольдъ-Бейли съ распростертыми объятіями встрѣчали своего любимца и онъ, протолкавшись передъ лицо главнаго судьи королевскаго суда, останавливался передъ нимъ съ сіяющею физіономіею, которая казалась среди громаднаго цвѣтника париковъ большимъ подсолнечникомъ, который тянется къ солнцу, прокладывая себѣ дорогу къ нему среди цѣлаго ряда блестящихъ и цвѣтущихъ товарищей.

Сословіе адвокатовъ давно уже составило себѣ мнѣніе, что мистеръ Страйверъ человѣкъ ловкій, малосовѣстливый, смѣлый, предпріимчивый, но не обладаетъ способностью извлекать главную суть изъ цѣлаго ряда показаній, что является самымъ главнымъ и необходимымъ качествомъ каждаго хорошаго адвоката. Но и въ этомъ отношеніи онъ совершенствовался мало-по-малу. Чѣмъ больше давали ему дѣлъ, тѣмъ искуснѣе добирался онъ до сущности ихъ и, не смотря на то, что всѣ ночи напролетъ бражничалъ съ Сиднеемъ Картономъ, онъ къ утру зналъ уже все дѣло, какъ свои пять пальцевъ.

Сидней Картонъ, самый лѣнивый и не подающій никакихъ надеждъ человѣкъ, былъ наилучшимъ союзникомъ Страйвера. Въ томъ, что они выпивали между Веселымъ семестромъ и Михайловскимъ^[3], можно было потопить цѣлый королевскій корабль. Страйверъ не велъ ни одного дѣла, чтобы Картонъ не присутствовалъ при этомъ, сидя откинувшись на спинку кресла съ заложенными въ карманы руками и уставивъ глаза въ потолокъ. Вмѣстѣ ѣздили они также и на выѣздныя сессіи, продолжая и въ провинціи до поздней ночи свои кутежи, послѣ которыхъ Картонъ, какъ провинившійся въ чемъ нибудь котъ, осторожно и чуть не ползкомъ пробирался къ себѣ на разсвѣтѣ домой. Многіе очень интересовались ими и говорили, что Сидней Картонъ, хотя и не будетъ никогда львомъ, все же представляетъ собою превосходнаго шакала, который въ своей скромной роли оказываетъ неоцѣненныя услуги Страйверу.

— Десять часовъ, сэръ, — сказалъ слуга, которому было приказано разбудить его, — десять часовъ, сэръ!

— Въ чемъ дѣло?

— Десять часовъ, сэръ!

— То есть, какъ? Десять часовъ вечера?

— Да, сэръ! Ваша честь приказали мнѣ разбудить васъ.

— О! помню… хорошо, очень хорошо!

Послѣ непродолжительныхъ усилій заснуть снова, чему упорно старался воспрепятствовать слуга, мѣшая огонь въ продолженіи пяти минутъ, онъ вскочилъ на ноги, нахлобучилъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ направился въ Темплъ и, освѣжившись тамъ прогулкой, повернулъ къ квартирѣ Страйвера.

Клеркъ Страйвера никогда не присутствовалъ на совѣщаніяхъ адвокатовъ и уходилъ обыкновенно домой, а потому дверь открылъ самъ Страйверъ. На немъ были туфли и широкій халатъ, который въ такихъ важныхъ случаяхъ бывалъ всегда разстегнутъ на шеѣ. Глаза его были окружены цѣлымъ рядомъ мелкихъ морщинокъ, которыя замѣчаются у всѣхъ кутилъ этого класса; такія же морщинки вы можете видѣть на разныхъ портретахъ, изображающихъ представителей этого пьянаго вѣка.

— Поздновато нѣсколько, Мемори^[4], — сказалъ Страйверъ.

— Не такъ ужъ поздно, на какую нибудь четверть часа позже.

Они вошли въ грязную комнату, уставленную полками съ книгами и заваленную разными бумагами; въ каминѣ горѣлъ яркій огонь. Надъ огнемъ кипѣлъ котелокъ съ водой, а среди бумагъ стоялъ столъ, уставленный винами, водкой, ромомъ, сахаромъ и лимонами.

— Вы успѣли уже опрокинуть бутылочку, какъ я вижу, Сидней.

— Двѣ, за вечеръ, сколько помнится. Я пообѣдалъ съ нашимъ сегодняшнимъ кліентомъ, или точнѣе говоря смотрѣлъ, какъ онъ обѣдалъ… Ну, да это одно и то же.

— Тонкая была это штука, Сидней, когда вы выступили съ вашимъ сходствомъ. Какъ это вы пришли къ такому заключенію? Когда это пришло вамъ въ голову?

— Я подумалъ, что онъ очень красивый малый, а затѣмъ подумалъ, что и я былъ бы такимъ же красивымъ малымъ, будь у меня счастье.

Мистеръ Страйверъ чуть не надорвался отъ смѣха.

— Подите вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней! Работайте лучше, работайте!

Шакалъ нахмурился, разстегнулъ свое платье и, выйдя въ сосѣднюю комнату, вернулся оттуда съ большимъ кувшиномъ холодной воды, тазомъ и двумя полотенцами. Намочивъ полотенца въ водѣ, онъ выжалъ ихъ, каждое отдѣльно, и обложилъ ими голову, что придало ему крайне отталкивающій видъ, а затѣмъ сѣлъ къ столу и сказалъ:

— Теперь я готовъ.

— Не такъ ужъ много сегодня, Мемори, — весело сказалъ мистеръ Страйверъ, посматривая на бумаги.

— А сколько?

— Дѣльца два, не болѣе.

— Дайте то, что потруднѣе, сначала.

— Вотъ они, Сидней! Жарьте!

Левъ развалился на диванѣ съ одной стороны стола, уставленнаго напитками, а шакалъ усѣлся за собственный, предназначенный для него столъ, по другую сторону того стола, и всѣ бутылки и стаканы были у него подъ рукой. Оба то и дѣло, безъ всякой мѣры, угощались изъ бутылокъ, но каждый но своему. Левъ лежалъ, подбоченившись, смотрѣлъ на огонь и только изрѣдка пробѣгалъ какой нибудь документъ; шакалъ сидѣлъ съ нахмуренными бровями и напряженнымъ лицомъ и до того былъ углубленъ въ свое занятіе, что даже не отрывалъ своихъ глазъ отъ бумаги, когда протягивалъ руку за стаканомъ, такъ что иногда минуту двѣ и болѣе водилъ ею по воздуху, пока находилъ, наконецъ, искомое. Два или три раза дѣло представлялось ему до того запутаннымъ, что шакалъ вынужденъ былъ вставать и снова мочить свои полотенца. Всякій разъ, послѣ своихъ путешествій къ кувшину и тазу, онъ возвращался съ такимъ страннымъ головнымъ уборомъ, для описанія котораго не хватило бы и словъ, и который становился еще болѣе поразительнымъ при сопоставленіи съ его серьезнымъ лицомъ.

По прошествіи нѣкотораго времени шакалъ приготовилъ весьма плотное юридическое кушанье и преподнесъ его льву, который осторожно, съ большимъ вниманіемъ проглотилъ его, сдѣлалъ кое-какія выборки изъ него и замѣчанія, въ чемъ ему помогалъ и шакалъ. Когда кушанье было разсмотрѣно со всѣхъ сторонъ, левъ снова подбоченился и вернулся къ своимъ размышленіямъ. Шакалъ же, подкрѣпившись стаканчикомъ вина и промочивъ себѣ имъ горло, положилъ свѣжую примочку на голову и занялся приготовленіемъ второго кушанья, которое было тѣмъ же самымъ способомъ приподнесено льву, послѣ чего оба занимались имъ до тѣхъ поръ, пока часы не пробили три пополуночи.

— Съ дѣломъ покончили, Сидней, теперь стаканчикъ пуншу. — сказалъ мистеръ Страйверъ.

Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая снова была горячая, отряхнулся, зѣвнулъ, вздрогнулъ слегка и исполнилъ то, что ему сказали.

— Вы очень основательно вели допросъ правительственныхъ свидѣтелей. Каждое слово ваше, было обдумано.

— Я всегда основателенъ… Развѣ я бываю неоснователенъ?

— Не смѣю противорѣчить. Но что такъ раздражило васъ? Залейте раздраженіе ваше пуншомъ и вы смягчитесь.

Фыркнувъ болѣе спокойнымъ тономъ, шакалъ налилъ себѣ пуншу.

— Старый Сидней Картонъ изъ старой Шрюсберрійской Школы, — сказалъ Страйверъ, кивая ему головой, и какъ бы желая сравнить его прошлое съ настоящимъ, — Сидней на качеляхъ. На минуту вверхъ и снова внизъ; то полонъ бодрости духа и отваги, то полонъ унынія.

— Ахъ! — вздохнулъ Картонъ, — да! Тотъ же Сидней съ тѣмъ же счастьемъ. Даже и тогда я только и дѣлалъ, что писалъ сочиненія своимъ товарищамъ, а себѣ никогда,

— Почему же?

— Богу одному извѣстно. Такова ужъ судьба моя, вѣроятно.

Онъ сѣлъ, заложивъ руки въ карманы и вытянувъ впередъ

ноги, и уставился на огонь.

— Картонъ, — сказалъ его пріятель, бросая на него укоризненный взглядъ и поглядывая на огонь съ такимъ видомъ, какъ будто въ немъ ковалась энергія и какъ будто самое хорошее, что можно было сдѣлать въ этотъ моментъ, это бросить туда стараго Сиднея Картона изъ старой Шрюсберрійской Школы, — путь, котораго вы держались, былъ всегда невѣрнымъ путемъ. Въ васъ нѣтъ ни энергіи, ни иниціативы. Смотрите на меня.

— Эхъ, охота вамъ разговаривать объ этомъ! — отвѣчалъ Сидней, слегка посмѣиваясь, — Вамъ не пристало читать мнѣ мораль.

— Какъ я сдѣлалъ то, что я сдѣлалъ? — продолжалъ Страйверъ. — Какъ я дѣлаю то, что я дѣлаю?

— Частью, какъ я предполагаю, платя мнѣ за то, что я помогаю вамъ. Всѣ рѣчи ваши, однако, напрасны и не стоитъ убѣждать меня. Вы дѣлаете всегда то, чего желаете. Вы всегда были впереди, а я всегда позади

— Я самъ пробивался впередъ… Что-жъ, по вашему, я такъ и родился?

— Я не присутствовалъ при этой церемоніи, но думаю, что да, — сказалъ Картонъ и засмѣялся, а съ нимъ засмѣялся и Страйверъ.

— До Шрюсберри, и въ Шрюсберри, и послѣ Шрюсберри, — продолжалъ Картонъ, — вы попали на свой путь, а я на свой. Даже когда мы были съ вами товарищами-студентами въ Латинскомъ кварталѣ въ Парижѣ, изучая французскій языкъ и французскіе законы и всякія другія французскія штуки, вы всегда были чѣмъ нибудь, а я ничѣмъ.

— Чья же вина въ этомъ?

— Клянусь душой моей, я не увѣренъ, что это не была ваша вина! Вы вѣчно стремились впередъ, толкали направо и налѣво, протискивались, давили до такой степени, что мнѣ ничего больше не оставалось, какъ покрываться ржавчиной и отдыхать. Невесело разсказывать о своемъ прошломъ, когда наступаетъ день. Нельзя ли свернуть на какой нибудь другой предметъ передъ моимъ уходомъ?

— Что жъ, это можно! Выпьемъ за здоровье прекрасной свидѣтельницы, — сказалъ Страйверъ, подымая стаканъ. — Нравится вамъ такое направленіе разговора?

Повидимому нѣтъ, потому что лицо Сиднея снова омрачилось.

— Прекрасная свидѣтельница! — пробормоталъ онъ, засматривая въ свои стаканъ. — Достаточно съ меня всякихъ свидѣтельницъ, и днемъ и вечеромъ. Кто такая, эта ваша прекрасная свидѣтельница?

— Прекрасная дочь доктора, миссъ Манеттъ.

— «Она» прекрасная?

— А развѣ нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Какъ! Все кругомъ въ залѣ суда восхищалось ею!

— Что мнѣ до восхищенія суда! Съ какихъ поръ сдѣлался Ольдъ-Бейли судьею красоты? Золотоволосая кукла она и больше "и чего!

— Знаете ли, Сидней, — сказалъ мистеръ Страйверъ, пристально глядя на него и проводя рукой по своему пылающему лицу, — знаете ли, я думалъ одно время, что вы очень симпатизируете золотоволосой куклѣ и скорѣе всѣхъ увидѣли, что приключилось съ этой золотоволосой куклой.

— Скорѣе другихъ увидѣлъ! Если дѣвушка, кукла она или не кукла, падаетъ въ обморокъ чуть не подъ самимъ вашимъ носомъ, то не нужно увеличительнаго стекла, чтобы увидѣть это. Я пью за ея здоровье, но отрицаю ея красоту. Больше я не желаю пить… Я хочу въ постель.

Когда хозяинъ проводилъ его со свѣчей по лѣстницѣ, холодные лучи начинающагося дня уже пробивались сквозь тусклыя окна. Когда онъ вышелъ изъ дому, его встрѣтила холодная, пасмурная погода; небо было покрыто мрачными тучами, рѣка была темная и мутная и все кругомъ походило на безжизненную пустыню. Вѣтеръ, проснувшійся передъ разсвѣтомъ, вздымалъ и вертѣлъ кругомъ облака пыли, казавшіяся передовыми песками далекой пустыни, которые спѣшили поглотитъ весь городъ.

Человѣкъ, богато одаренный духовными силами, остановился на безмолвной террасѣ и среди окружающаго его запустѣнія, ему представились вдругъ призраки благороднаго честолюбія, самоотреченія, упорнаго труда. Въ воображеніи его мелькнулъ прекрасный городъ съ воздушными галлереями, откуда на него смотрѣли любовь и грація, сады, гдѣ висѣли зрѣлые плоды жизни, воды, искрившіяся надеждой. По это было одинъ лишь мигъ, и все исчезло. Взобравшись по лѣстницѣ въ комнату одного изъ громадныхъ домовъ, онъ не раздѣваясь бросился на постель и подушка его скоро промокла отъ слезъ.

Грустно и мрачно всходило солнце и взойдя освѣтило не менѣе грустное зрѣлище, какое представлялъ собою человѣкъ, одаренный способностями и благородными порывами души, но неспособный управлять собою, неспособный поддержать самого себя и устроить собственное свое благополучіе, чувствующій свою гибель и безропотно идущій навстрѣчу ей.

VI. Сотни людей.

Квартира доктора Манетта находилась въ самой покойной части улицы недалеко отъ Сого-Сквера. Въ одно прекрасное воскресенье, незадолго до вечера, когда волны времени, катившіяся въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ, смыли изъ памяти людской всѣ слѣды суда объ измѣнѣ и унесли ихъ далеко въ море, видимъ мы снова мистера Джервиса Лорри, который шелъ по улицѣ, освѣщенной солнцемъ, направляясь изъ Керкенуэлля, гдѣ онъ жилъ, къ доктору на обѣдъ. По окончаніи самыхъ важныхъ, поглощавшихъ его дѣлъ, мистеръ Лорри сдѣлался постояннымъ посѣтителемъ доктора и тихая, уютная квартирка сдѣлалась утѣшеніемъ его жизни.

Въ воскресенье мистеръ Лорри отправлялся обыкновенно въ Сого по тремъ причинамъ. Во первыхъ, когда бывала хорошая погода, онъ по воскресеньямъ гулялъ передъ обѣдомъ съ докторомъ и Люси; во вторыхъ — когда погода бывала неблагопріятная, — онъ любилъ проводить этотъ день съ отцомъ и дочерью, бесѣдовать съ ними, читать, смотрѣть въ окна и быть, однимъ словомъ, весь день съ ними; въ третьихъ — ему необходимо было рѣшать свои собственныя сомнѣнія, и онъ зналъ, что это время у доктора было самое подходящее для рѣшенія этихъ сомнѣній.

Въ цѣломъ Лондонѣ не отыскать было такого страннаго уголка, какъ тотъ, гдѣ жилъ докторъ. Мѣсто было не проходное и окна фасада дома доктора выходили на чистенькую и покойную улицу. Построекъ здѣсь было очень мало, за исключеніемъ тѣхъ, которыя находились къ сѣверу отъ Оксфордской улицы; на близъ лежащемъ, исчезнувшемъ теперь полѣ росли деревья, цвѣты, боярышникъ. Чистый деревенскій воздухъ носился свободно по всему Сого, не блуждая въ немъ кое-гдѣ по уголкамъ,: къ несчастный нищій безъ пристанища. Здѣсь были даже стѣны, обращенныя къ югу, на которыхъ вызрѣвали персики.

Лѣтомъ, въ самые ранніе часы дня, солнце ярко свѣтило въ этомъ уголкѣ; когда же на улицѣ становилось слишкомъ жарко, то уголокъ покрывался тѣнью, но тѣнь эта не мѣшала вамъ видѣть яркаго блеска солнца. Это было прохладное мѣстечко, спокойное и уютное, чудное мѣсто, гдѣ звучало эхо, гдѣ ждалъ отдыхъ отъ шума людныхъ улицъ.

Докторъ занималъ два этажа большого дома, гдѣ въ теченіе дня занимались разными ремеслами живущіе въ немъ люди, которыхъ днемъ не было слышно и которые ночью совсѣмъ уходили оттуда. Въ строеніи, находившемся сзади и примыкающимъ ко двору, гдѣ кленъ шумѣлъ своими зелеными листьями, дѣлали церковные органы, и ковалъ серебро и золото какой то таинственный гигантъ, золотая рука котораго, высунувшись изъ стѣны у входной двери, какъ бы грозила превратить въ драгоцѣнный металлъ всѣхъ посѣтителей. Никто не слышалъ и не видѣлъ ни этихъ ремесленниковъ, ни одинокаго жильца наверху, ни каретнаго мастера, у котораго была контора внизу. Случалось иногда, что какой нибудь рабочій попадалъ нечаянно въ переднюю, или прохожій заглядывалъ туда, или вдали слышался голосъ органа или гулъ работы золотого гиганта. Но это были только исключенія; въ общемъ, здѣсь, начиная съ утра воскресенья, до вечера субботы, среди вѣтвей дерева позади дома порхали и чирикали воробьи, а на площадкѣ впереди звучало эхо.

Докторъ Манеттъ принималъ у себя паціентовъ, которые были привлечены его репутаціей и слухами объ его печальной исторіи. Его научныя познанія, его внимательность и искусное леченіе скоро стали извѣстны и дали ему возможность заработывать столько, сколько ему было нужно.

Мистеръ Джервисъ Лорри думалъ именно объ этомъ, когда позвонилъ у дверей тихаго дома въ это воскресенье.

— Докторъ Манеттъ дома?

— Долженъ сейчасъ придти.

— Миссъ Люси дома?

— Должна сейчасъ придти.

— Миссъ Проссъ дома?

— Кажется, что дома. Дѣвушка, служившая въ домѣ, не получивъ инструкцій отъ миссъ Проссъ, не знала, сказать ли да или нѣтъ.

— Разъ я пришелъ сюда, значитъ я дома, — сказалъ мистеръ Лорри, — и иду наверхъ.

Не смотря на то, что дочь доктора никогда не жила въ странѣ, гдѣ родилась, въ ней все же сказывались прирожденныя качества француженки, умѣющей сдѣлать многое изъ ничего. Какъ ни была проста обстановка квартиры, въ ней было столько не цѣнныхъ, правда, по существу, но замѣчательныхъ по своему вкусу и изяществу предметовъ, что все вмѣстѣ взятое невольно приводило въ восторгъ. На всемъ рѣшительно, начиная отъ большихъ предметовъ и кончая маленькими, на замѣчательномъ сочетаніи самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ, на изяществѣ бездѣлушекъ, на всемъ, видно было, что здѣсь хозяйничаютъ нѣжныя ручки и ясные глазки и царитъ изящный вкусъ. Все было такъ красиво и такъ выразительно по своей оригинальности, что мистеру Лорри, который стоялъ, осматриваясь кругомъ себя, казалось, будто все, и стулья, и столы, все смотритъ на него съ знакомымъ ему, особеннымъ выраженіемъ.

Въ первомъ этажѣ было три комнаты, которыя всѣ сообщались между собою дверями, всегда открытыми для свободнаго движенія воздуха въ комнатахъ. Мистеръ Лорри переходилъ изъ одной комнаты въ другую, тихо улыбаясь и видя во всемъ сходство, представлявшееся его воображенію. Первая комната была самая лучшая; въ ней были птицы Люси, ея цвѣты, и книги, и пюпитръ, и рабочій столикъ и ящикъ съ красками; вторая служила кабинетомъ и съ тѣмъ вмѣстѣ столовой; третья, гдѣ играли узорчатыя тѣни отъ стоявшаго во дворѣ дерева, служила доктору спальней, и здѣсь въ углу стояла скамья и на ней лотокъ съ инструментами башмачника, въ томъ же видѣ, какъ стояли эти вещи на пятомъ этажѣ дома съ винной лавкой въ предмѣстьѣ Сентъ-Антуана въ Парижѣ.

— Удивляюсь право, — сказалъ мистеръ Лорри, осматриваясь кругомъ, — для чего собственно держитъ онъ у себя эти воспоминанія своихъ страданій!

— Почему же вы удивляетесь? — послышался чей то голосъ, заставившій его вздрогнуть.

Оказалось, что это миссъ Проссъ, свирѣпая, краснощекая женщина, съ которой онъ познакомился въ Дуврѣ, въ гостинницѣ «Rogal George» и силу рукъ которой онъ испробовалъ на себѣ самомъ.

— Я думалъ… началъ мистеръ Лорри.

— Фу! Думали!! — воскликнула миссъ Проссъ и мистеръ Лорри замолчалъ.

— Какъ поживаете? — сказала эта леди довольно рѣзко, хотя съ желаніемъ показать ему, что она ничего не имѣетъ противъ него.

— Очень хорошо, благодарю васъ, — отвѣчалъ мистеръ Лорри робко, — а вы?

— Нечѣмъ похвалиться, — сказала миссъ Проссъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Конечно, въ самомъ дѣлѣ! — сказала миссъ Проссъ. — Я гораздо больше безпокоюсь о своей божьей коровкѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Ну, что это у васъ за манера? Неужели вы ничего больше не можете сказать, кромѣ «въ самомъ дѣлѣ?» Или вы хотите уморить меня? — сказала миссъ Проссъ, характеру которой (но ее сложенію) присуща была краткость и сжатость.

— Право? — сказалъ мистеръ Лорри, въ видѣ уступки.

— Право — также никуда не годится, — сказала миссъ Проссъ, — но все л;е лучше. Да, я очень безпокоюсь.

— Могу спросить о причинѣ?

— Мнѣ не хотѣлось бы, чтобы десятки людей, которые недостойны моей божьей коровки, приходили бы сюда смотрѣть на нее, — сказала миссъ Проссъ.

— Неужели десятки приходятъ для этого?

— Сотни! — сказала миссъ Проссъ.

Характерная черта этой леди (какъ и нѣкоторыхъ людей до нея и послѣ нея) заключалась въ томъ, что она преувеличивала всякій разъ, когда у нея переспрашивали то, что она сказала.

— Ай-ай! — сказалъ мистеръ Лорри, считая это выраженіе наиболѣе безопаснымъ въ данномъ случаѣ.

— Я жила съ нею, моей милочкой… или она, моя милочка, жила со мной и платила мнѣ. Этого, конечно, не нужно было бы дѣлать, и можете взять съ меня присягу, будь у меня деньги, на что содержать ее и себя, — они жила бы съ десяти лѣтъ у меня. Нѣтъ, это очень тяжело, — сказала миссъ Проссъ.

Не понимая хорошо, что собственно было такъ тяжело, мистеръ Лорри только покачалъ головой, пользуясь этой частью своего существа, какъ волшебнымъ плащемъ, которымъ можно, прикрыть все, что угодно.

— Всевозможные люди, ни крошечки не стоющіе моей любимицы, осмѣливаются вертѣться около нея, — сказала миссъ Проссъ. — Когда вы начали всю эту…

— Я началъ, миссъ Проссъ?

— Скажете нѣтъ? Кто вернулъ къ жизни ея отца?

— О! Если это было началомъ… — сказалъ мистеръ Лорри.

— Надѣюсь, что не концемъ! Я говорю, когда вы начали, это было уже достаточно тяжело. Я не скажу, чтобы находила какіе нибудь недостатки у доктора Ланетта, за исключеніемъ того, что онъ недостоинъ своей дочери… Я не упрекаю его въ этомъ… Нечего и думать, чтобы кто нибудь былъ достоинъ ея при такихъ обстоятельствахъ. Но тяжело и трижды тяжело, когда толпы народа вертятся подлѣ него (я могла бы простить ему) и наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.

Мистеръ Лорри зналъ, что миссъ Проссъ была очень ревнива, но онъ зналъ также, что не смотря на свою эксцентричную наружность, она принадлежала въ числу тѣхъ безкорыстныхъ созданій, встрѣчающихся только между женщинами, которыя изъ любви становятся добровольными рабами молодости, которую онѣ потеряли, красоты, которой у нихъ никогда не было, образованія, котораго имъ не посчастливилось получить, и ясныхъ надеждъ, которыя никогда не освѣщали ихъ печальной жизни. Онъ былъ достаточно знакомъ съ людьми и зналъ, что здѣсь нѣтъ никакой подкладки, кромѣ вѣрной привязанности сердца, преданной и свободной отъ всякаго корыстолюбиваго разсчета; все это внушало ему до того восторженное уваженіе къ ней, что онъ, разбирая всѣ ея достоинства — а всѣ мы болѣе или менѣе дѣлаемъ такіе же разборы — рѣшилъ, что миссъ Проссъ стоитъ къ ангеламъ гораздо ближе, чѣмъ многіе леди несравненно лучше одаренныя природой и искусствомъ, у которыхъ есть балансы въ банкѣ Тельсона.

— Никогда не было и не будетъ человѣка, достойнаго божьей коровки, — сказала миссъ Проссъ, — кромѣ одного… моего брата Соломона, не будь только ему такой неудачи въ жизни.

И тутъ опять была таже исторія. Насколько мистеру Лорри была извѣстна исторія личной жизни миссъ Проссъ, ему извѣстенъ былъ также и тотъ фактъ, что ея братъ Соломонъ былъ безсердечный негодяй, который растратилъ ея деньги и оставилъ ее въ нищетѣ, не чувствуя при этомъ ни малѣйшаго раскаянія. Вѣра миссъ Проссъ въ своего брата Соломона (являющаяся слѣдсти мъ именно этой неудачи) представляла для мистера Лорри еще болѣе серьезный поводъ, чтобы усилить хорошее мнѣніе свое объ этой леди.

— Такъ какъ мы теперь одни и оба мы люди дѣловые, — сказалъ онъ, когда они вернулись въ гостиную и сѣли разговаривать, какъ добрые друзья, — позвольте мнѣ спросить васъ, вспоминаетъ ли докторъ въ разговорахъ своихъ съ Люси о томъ времени, когда онъ шилъ башмаки?

— Никогда.

— Зачѣмъ же ему тогда эта скамейка и эти инструменты?

— Ахъ! — сказала миссъ Проссъ, качая головой, — изъ этого не слѣдуетъ, чтобы онъ самъ про себя не вспоминалъ о нихъ.

— И вы думаете, что онъ часто вспоминаетъ объ этомъ?

— Думаю, — сказала миссъ Проссъ.

— И вы воображаете… — началъ мистеръ Лорри, но миссъ Проссъ сразу перебила его:

— Никогда я ничего не воображаю. Совѣтую и вамъ не имѣть воображенія.

— Выражаюсь вѣрнѣе предполагаете ли вы… бываютъ вѣдь случаи, когда вы предполагаете?

— Иногда.

— Предполагаете ли вы, — продолжалъ мистеръ Лорри и въ свѣтлыхъ глазахъ его, когда онъ ласково взглянулъ на нее, заиграла улыбка, — что докторъ Манеттъ въ теченіе всѣхъ этихъ лѣтъ составилъ себѣ какое нибудь свое собственное мнѣніе, относительно того, за что его преслѣдовали и кто именно преслѣдовалъ его?

— Я ничего не предполагаю кромѣ того, что мнѣ говорила божья коровка.

— А что?

— Она думаетъ, что онъ составилъ такое мнѣніе.

— Не сердитесь на меня за то, что я предлагаю вамъ всѣ эти вопросы; я, видите ли, человѣкъ безтолковый и дѣловой, да и вы женщина дѣловая.

— И безтолковая? — спросила миссъ Проссъ съ полнымъ хладнокровіемъ.

Желая взять обратно свое скромное прилагательное, мистеръ Лорри отвѣчалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Разумѣется, нѣтъ. Но вернемся къ дѣлу. Не замѣчательно, развѣ, что докторъ Манеттъ, который невиновенъ ни въ какомъ преступленіи, въ чемъ никто изъ насъ сомнѣваться не можетъ, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю о себѣ, хотя дѣловыя отношенія наши длятся уже столько лѣтъ и мы теперь такъ хороши съ нимъ; я говорю о его прекрасной дочери, которой онъ такъ безгранично преданъ и которая такъ безгранично предана ему. Вѣрьте мнѣ, миссъ Проссъ, я касаюсь этого вопроса не ради любопытства, а изъ за самаго горячаго участія.

— Да! Я скажу, что это хорошо, а вы, пожалуй, скажете, что худо, — сказала миссъ Проссъ, смягченная его тономъ, въ которомъ слышалось извиненіе. — Онъ этого боится.

— Боится?

— Весьма ясно, я думаю, почему онъ боится. Это ужасное воспоминаніе. Къ тому же онъ не сознавалъ себя. Не зная, какъ онъ пересталъ сознавать себя, и какъ онъ снова вернулся къ сознанію самого себя, онъ никогда не можетъ быть увѣренъ, что не потеряетъ его снова. Одного этого уже достаточно, чтобы онъ не желалъ думать объ этомъ.

Мистеръ Лорри нашелъ, что это удивительно глубокое замѣчаніе.

— Вѣрно, — сказалъ онъ, — страшно даже подумать. Въ умѣ моемъ мелькаетъ, однако, сомнѣніе, миссъ Проссъ, хорошо ли, что докторъ Манеттъ постоянно находится подъ давленіемъ такого чувства? Сомнѣніе и недовольство всѣмъ этимъ единственныя причины, заставившія меня быть съ вами откровеннымъ.

— Ничѣмъ тутъ не помочь, — сказала миссъ Проссъ, качая головой. Троньте струну и рискуете только надѣлать бѣды. Оставьте это въ покоѣ. Короче говоря, это слѣдуетъ, волей-неволей, оставить въ покоѣ. Ночью онъ встаетъ иногда и ходитъ, такъ что намъ слышно наверху… Ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по комнатѣ. Божья коровка говоритъ, она знаетъ, что значатъ эти прогулки; онъ думаетъ, что ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по тюрьмѣ. Она бѣжитъ къ нему и тогда они вдвоемъ принимаются ходить взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока онъ не успокоится. Но онъ никогда ни единаго слова не говорить ей, что такъ безпокоитъ его, а она считаетъ лучшимъ не спрашивать его. Такъ они все молча ходятъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ себя.

Не смотря на то, что миссъ Проссъ отрицала у себя воображеніе, она тѣмъ уже доказывала присутствіе его, что ясно представляла себя, какъ мучительна бываетъ преслѣдующая человѣка неподвижная мысль и такъ картинно выразила это въ своемъ разсказѣ о хожденіяхъ взадъ и впередъ.

Уголокъ этотъ, какъ мы уже говорили, былъ замѣчателенъ своимъ эхомъ; оно такъ звонко передало звукъ приближающихся шаговъ, что казалось, будто было довольно упомянуть о возможности приближенія ихъ, чтобы они сразу послышались.

— Вотъ и они, — сказала миссъ Проссъ и поспѣшно встала, давая тѣмъ знать, что разговоръ кончился. — Ну, теперь скоро появятся сотни людей.

Любопытенъ былъ, дѣйствительно, этотъ уголокъ своею акустическою особенностью. Когда мистеръ Лорри стоялъ у открытаго окна и смотрѣлъ идутъ ли отецъ и дочь, шаги ихъ онъ ясно слышалъ, но ему казалось, что они никогда не приблизятся. По временамъ не только эхо замирало, какъ будто бы шаги удалились, но вмѣсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не направлялись къ дому, и замирали сразу, когда онъ слышалъ ихъ совсѣмъ подлѣ себя. Отецъ и дочь появились, наконецъ, и миссъ Проссъ бросилась къ входной двери, чтобы встрѣтить ихъ.

Миссъ Проссъ представляла весьма пріятное зрѣлище, не смотря на красное и суровое лицо свое, когда она снимала съ любимицы своей шляпу и, осторожно прикасаясь къ ней концами платка, стряхивала съ нея пыль, затѣмъ, складывала ея мантилію и приводила въ порядокъ ея роскошные волосы съ такою же гордостью, съ какою она приводила бы въ порядокъ свои собственные, будь она самой тщеславной и красивой изъ женщинъ. Любимица ея тоже представляла пріятное зрѣлище, когда цѣловала и благодарила ее, протестуя противъ того, что она такъ безпокоится о ней, стараясь говорить это наиболѣе шутливымъ тономъ, чтобы не огорчить миссъ Проссъ, которая могла уйти въ свою комнату и наплакаться тамъ вволю. Докторъ былъ также пріятенъ, когда смотрѣлъ на нихъ и говорилъ миссъ Проссъ, что она очень балуетъ Люси, хотя тонъ его голоса и глаза ясно говорили, что онъ также не прочь ее баловать и даже, пожалуй, больше, будь это возможно. Мистеръ Лорри въ свою очередь былъ не менѣе пріятенъ, улыбаясь изъ подъ своего маленькаго парика и думая о томъ, что вотъ и ему, бѣдному холостяку, блеснула звѣзда счастья и на склонѣ лѣтъ своихъ онъ нашелъ убѣжище. Но сотни людей не пришли, чтобы взглянуть на это пріятное зрѣлище и мистеръ Лорри напрасно оглядывался кругомъ въ ожиданіи, что сейчасъ вотъ исполнится прсдсказаніа миссъ Проссъ.

Вотъ и время обѣда, а сотенъ людей нѣтъ, какъ нѣтъ. Управляя всѣмъ хозяйствомъ, миссъ Проссъ заботилась также и о кухнѣ и прекрасно справлялась съ этимъ дѣломъ. Обѣды ея, хотя и очень скромные, были всегда хорошо приготовлены и прекрасно сервированы на полуанглійскій, полуфранцузскій образецъ, такъ что пріятно было смотрѣть на нихъ. Знакомства миссъ Проссъ, которыя она заводила въ окрестностяхъ, всегда имѣли практическую подкладку; она выходила всѣ уголки Сого и прилегающихъ къ нему мѣстъ, отыскивая тамъ обнищавшихъ французовъ, которые, соблазнившись ея шиллингами и полукронами, съ радостью дѣлились съ нею своими кулинарными тайнами. Отъ этихъ спустившихся до самыхъ низкихъ ступеней сыновей и дочерей Галліи она такъ много узнала по этой части и такъ усовершенствовалась въ этомъ искусствѣ, что женщина и дѣвочка, составлявшія ея домашній штатъ, смотрѣли на нее, какъ на колдунью или крестную Золушку, которая изъ одной курицы, кролика и двухъ, трехъ морковокъ могла сдѣлать все, что ей было угодно.

По воскресеньямъ миссъ Проссъ обѣдала за общимъ столомъ, но въ другіе дни она упорно отказывалась отъ этого и кушала въ никому неизвѣстные часы-дня въ кухнѣ или у себя въ комнатѣ, во второмъ этажѣ, — въ голубой комнатѣ, куда никто не допускался, кромѣ божьей коровки. Въ такихъ случаяхъ миссъ Проссъ видя милое лицо божьей коровки и ея старанія понравиться ей, въ свою очередь старалась быть пріятной и обѣдъ проходилъ очень весело.

День былъ душный и Люси предложила, послѣ обѣда выдти на чистый воздухъ и пить вино подъ деревомъ, росшимъ во дворѣ. Всѣ согласились съ нею и отправились подъ дерево. Люси несла сама вино, предназначенное исключительно для мистера Лорри. Съ нѣкотораго времени она сама вызвалась исполнять обязанности виночерпія мистера Лорри и пока они сидѣли подъ деревомъ и разговаривали, она сама все время наполняла его стаканъ. Таинственные углы и закоулки дома смотрѣли на нихъ, а листья дерева шептали надъ ними, пока они сидѣли и разговаривали.

Сотни людей не показывались. Пришелъ мистеръ Дарнэ, когда они сидѣли подъ деревомъ, но онъ былъ «одинъ».

Докторъ Манеттъ встрѣтилъ его привѣтливо, и Люси также. Но миссъ Проссъ почувствовала внезапную боль въ головѣ и во всемъ тѣлѣ и удалилась въ домъ. Она частенько становилась жертвой этого недомоганія, которое она въ семейномъ разговорѣ называла обыкновенно «припадкомъ судорогъ».

Самочувствіе у доктора было прекрасное и онъ выглядѣлъ совсѣмъ молодымъ. Въ такія минуты между нимъ и Люси было замѣчательное сходство и когда они сидѣли рядомъ такъ, что голова ея покоилась у него на плечѣ, а рука его лежала на спинкѣ ея стула, на это сходство было пріятно смотрѣть.

Онъ любилъ говорить о разныхъ предметахъ и говорилъ всегда съ необыкновенной живостью.

— Скажите, пожалуйста, докторъ Манеттъ, — сказалъ мистеръ Дарнэ, когда они сидѣли подъ деревомъ, — онъ сказалъ это, продолжая начатый раньше разговоръ о замѣчательныхъ зданіяхъ Лондона, — видѣли вы когда нибудь Тауэръ?

— Люси и я были тамъ совершенно случайно. Мы видѣли достаточно, столько однимъ словомъ, чтобы составить себѣ понятіе о томъ, что тамъ было много интереснаго… и только…

— Я былъ тамъ, если помните, — сказалъ мистеръ Дарнэ улыбаясь и въ то же время краснѣя отъ непріятнаго воспоминанія, — но только при другихъ обстоятельствахъ, которыя дали мнѣ возможность увидѣть тамъ многое. Я узналъ весьма любопытную вещь во время пребыванія своего тамъ.

— Что же это было такое? — спросила Люсп.

— Рабочіе, которые занимались тамъ кое-какими перестройками, напали на старую тюрьму, которая много лѣтъ тому назадъ была задѣлана кирпичемъ и забыта. На каждомъ камнѣ ея стѣнъ оказались надписи, вырѣзанныя заключенными тамъ когда то людьми; это были числа, имена, жалобы и молитвы. На одномъ камнѣ въ самомъ углу стѣны, какой то плѣнникъ, видимо казненный, написалъ свое послѣднее завѣщаніе въ трехъ буквахъ. Оно было нацарапано наскоро какимъ то жалкимъ инструментомъ и неумѣлой рукой. Сначала ихъ приняли за D. I. С., но послѣ того какъ ихъ внимательно разсмотрѣли, оказалось, что послѣдняя буква была не С., а G. Стали думать и припоминать, не сохранилось ли сказаніе о какомъ нибудь заключенномъ, имя котораго начиналось бы этими заглавными буквами, но догадки эти не привели ни къ какому результату. Въ концѣ концовъ пришли къ тому заключенію, что это не заглавныя буквы, а просто слово: «Dig»^[5]. Тогда тщательно осмотрѣли весь полъ подъ этой надписью и въ землѣ подъ камнемъ, или черепицей, или какимъ то другимъ остаткомъ мостовой нашли истлѣвшую бумагу, спрятанную въ истлѣвшій кожаный футляръ или мѣшочекъ. Что написалъ неизвѣстный плѣнникъ, никто не прочелъ, но осталось достовѣрнымъ лишь то, что онъ что то написалъ и спряталъ, чтобы скрыть это отъ тюремщика.

— Папа, папа, — воскликнула Люси, — вы больны?

Докторъ вскочилъ вдругъ съ мѣста и схватился за голову.

Его видъ и взглядъ навели на всѣхъ ужасъ.

— Нѣтъ, дорогая моя, я не боленъ. На меня упало нѣсколько крупныхъ капель дождя и я испугался. Пойдемъ лучше въ комнату.

Онъ скоро оправился. Дождь дѣйствительно падалъ крупными каплями и рука его была покрыта ими. Но онъ не сказалъ ни единаго слова по поводу выслушаннаго разсказа, а когда они вошли въ домъ, то дѣловое око мистера Лорри замѣтило, или ему показалось, что замѣтило, на лицѣ его, когда онъ повернулся къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, какой онъ замѣтилъ, когда они стояли въ корридорѣ Ольдъ-Бэйли.

По докторъ такъ скоро овладѣлъ собой, что мистеръ Лорри сталъ сомнѣваться въ вѣрности своего дѣлового ока. Рука золотого гиганта была такъ же спокойна, какъ и Манеттъ, когда, проходя съ нею, онъ показывалъ свою руку въ доказательство того, что его испугали только капли дождя, внезапно упавшія ему на руку.

Наступило время пить чаи и миссъ Проссъ занялась разливаніемъ его, когда съ нею приключился второй пароксизмъ судорогъ; но пришли не сотни людей, а только мистеръ Картонъ, что составило всего пару.

Ночь была до того душная, что они почти задыхались отъ жары, не смотря на то, что сидѣли съ открытыми дверями и окнами. Когда чайный столъ былъ убранъ, всѣ они двинулись къ одному изъ оконъ, куда глядѣли тяжелыя, нависшія надъ городомъ сумерки. Люси сидѣла рядомъ съ отцомъ; Дарнэ сидѣлъ подлѣ нея, а Картонъ стоялъ, прислонившись къ окну. Длинныя и бѣлыя занавѣски на окнѣ подхватывались то и дѣло вѣтромъ, бушевавшимъ въ этомъ уголкѣ, и подымались къ потолку или развѣивались, точно крылья призрака.

— Дождь до сихъ поръ падаетъ большими, тяжелыми и рѣдкими каплями, — сказалъ докторъ Манеттъ. — Гроза надвигается медленно.

— Зато вѣрно, — сказалъ Картонъ.!

Они говорили тихо, какъ говорятъ люди, которые ждутъ чего-нибудь и наблюдаютъ за чѣмъ нибудь, какъ говорятъ люди въ темной комнатѣ, ожидая, что вотъ блеснетъ сейчасъ молнія.

Люди на улицѣ суетились, спѣша укрыться отъ надвигавшейся грозы и въ удивительномъ уголкѣ все время слышались то приближающіеся, то удаляющіеся шаги, а между тѣмъ ихъ но было на самомъ дѣлѣ.

— Слышится, какъ будто идетъ цѣлая толпа, а на самомъ дѣлѣ — полное уединеніе, — сказалъ Дарнэ, послѣ того, какъ они прислушивались нѣсколько времени.

— Поразительно, не правда-ли, мистеръ Дарнэ? — спросила Люси. — Когда я сижу здѣсь по вечерамъ, мнѣ кажется иногда… Нѣтъ, сегодня вечеромъ все такъ торжественно и мрачно, что даже одна мысль объ этомъ заставляетъ меня содрогаться…

— Что жъ будемъ содрогаться, а все таки надо узнать, въ чемъ дѣло?

— Вы, конечно, найдете это пустяками. Фантазіи такого рода интересны только для тѣхъ, кто самъ ихъ порождаетъ… Онѣ не таковы, чтобы сообщать ихъ другимъ. Я какъ то разъ вечеромъ сидѣла здѣсь одна и все слушала, слушала, до тѣхъ поръ, пока мнѣ не вообразилось, что я слышу шаги тѣхъ людей, которые когда нибудь ворвутся въ нашу жизнь.

— И если это случится когда нибудь, то люди эти нагрянутъ на насъ громадной толпой, — вмѣшался Сидней Картонъ съ присущимъ ему угрюмымъ видомъ.

Шумъ шаговъ не прекращался, а напротивъ усиливался и они становились все болѣе и болѣе поспѣшными. Они раздавались въ углу и повторялись эхомъ на разные лады, и въ разныхъ сторонахъ; нѣкоторые слышались подъ окномъ, нѣкоторые въ комнатѣ; одни приходили, другіе уходили, одни отступали, другіе надвигались цѣлой толпой; всѣ на дальнихъ улицахъ и ни одного вблизи.

— Неужели всѣ люди эти нагрянутъ на всѣхъ насъ, миссъ Манеттъ, или мы раздѣлимъ ихъ между собой?

— Не знаю, мистеръ Дарнэ! Я говорила вамъ, что это ни болѣе, ни менѣе, какъ фантазія, но вы просили разсказать вамъ. Когда это представилось мнѣ, я была одна, а потому я подумала, что это шаги людей, которые ворвутся въ жизнь мою и моего отца.

— Я готовъ принять ихъ и въ свою, — сказалъ Картонъ. — Я не дѣлаю никакихъ вопросовъ и не ставлю никакихъ условій. Да, толпа огромная нагрянетъ на насъ, миссъ Манеттъ, и я вижу ее… при свѣтѣ этой молніи. — Онъ прибавилъ эти слова въ ту минуту, когда сверкнула яркая молнія и освѣтила его фигуру во весь ростъ вытянувшуюся у окна.

— И я слышу ее, — прибавилъ онъ послѣ удара грома. — Вонъ гамъ несется она свирѣпая и неистовая!

Слова эти сопровождались ревомъ бури и шумомъ ливня, которые заставили его смолкнуть, такъ какъ нельзя было разобрать ни единаго слова. Разразившаяся буря, сопровождаемая потоками дождя, навсегда осталась въ памяти присутствовавшихъ; непрерывный громъ, ослѣпительная молнія и дождь не прекращались до полуночи, когда небо прояснилось и взошла, наконецъ, луна.

Большой колоколъ церкви Св. Павла пробилъ часъ, когда мистеръ Лорри направился къ Клеркенуэллю въ сопровожденіи Джерри, который былъ въ высокихъ сапогахъ и держалъ въ рукѣ фонарь. Мѣстность, по которой мистеръ Лорри возвращался всегда изъ Сого въ Клеркенуэлль, была очень пустынная, а потому онъ всегда бралъ съ собою Джерри, приходившаго для этой цѣли за два часа.

— Что это была за ночь! Такая ночь, Джерри, — сказалъ мистеръ Лорри — можетъ вызвать и мертвыхъ изъ могилы.

— Я самъ никогда не видѣлъ такой ночи, сэръ…. и не увижу, надѣюсь, — отвѣчалъ Джерри.

— Спокойной ночи, мистеръ Картонъ, — сказалъ дѣловой человѣкъ. — Спокойной ночи, мистеръ Дарнэ. Придется ли намъ еще всѣмъ вмѣстѣ видѣть когда нибудь такую ночь!

---

Можетъ быть. Можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ громадная толпа съ шумомъ и ревомъ нагрянетъ на нихъ.

VII. Монсеньеръ въ городѣ.

Монсеньеръ, одинъ изъ самыхъ вліятельныхъ вельможъ при дворѣ, давалъ аудіенцію черезъ каждыя двѣ недѣли въ своемъ большомъ дворцѣ въ Парижѣ. Монсеньеръ находился во внутреннихъ покояхъ, въ своемъ святилищѣ, въ Святомъ Святыхъ, передъ которымъ преклонялись люди, ждавшіе пріема. Монсеньеръ готовился пить шоколадъ. Монсеньеръ могъ свободно глотать множество вещей и нѣкоторые мрачные умы осмѣливались предполагать, что онъ скоро проглотитъ и всю Францію. Но утренній шоколадъ не могъ пройти въ горло монсеньера безъ помощи четырехъ лакеевъ, не говоря уже о поварѣ.

Да!… Четыре человѣка подносили шоколадъ къ устамъ монсеньера, всѣ четыре въ шитыхъ ливреяхъ, причемъ старшій изъ нихъ имѣлъ обыкновеніе носить у себя въ карманѣ пару золотыхъ часовъ, подражая благородной и священной привычкѣ монсеньера. Первый лакей несъ предъ лицо священной особы чашку для шоколада, второй несъ шоколадъ, сбивая его небольшимъ инструментомъ, предназначеннымъ исключительно для этой цѣли, третій подавалъ любимую салфетку, четвертый (тотъ, что съ часами) наливалъ шоколадъ. Монсеньеру было невозможно обойтись безъ кого нибудь изъ этой шоколадной свиты, чтобы не потерять высокаго положенія своего подъ небесами. Какъ глубоко обезчещенъ былъ бы его гербъ, сопровождай его шоколадъ всего только три человѣка; о двухъ нечего и говорить… Это была бы смерть.

Прошлую ночь монсеньеръ провелъ за небольшимъ ужиномъ, гдѣ присутствовали восхитительныя представительницы комедія и большой оперы. Монсеньеръ часто проводилъ ночи за небольшимъ ужиномъ въ самой увлекательной компаніи. Онъ былъ такъ нѣженъ, такъ впечатлителенъ, этотъ монсеньеръ, что комедія и большая опера производили на него дѣйствіе несравненно сильнѣе, чѣмъ всѣ эти скучныя государственныя дѣла и государственныя тайны, чѣмъ всѣ нужды Франціи. Это было великое счастье для Франціи, какое могло быть лишь въ странахъ, одинаково съ нею благословенныхъ! Счастлива была такъ же и Англія въ незабвенные дни веселаго Стюарта, который продалъ ее.

Всѣ благороднѣйшія понятія монсеньера насчетъ общественной жизни сводились къ тому, что надо предоставить ей идти своимъ порядкомъ; что касается въ частности государственныхъ дѣлъ, то здѣсь убѣжденія монсеньера сводились къ тому, что они должны идти по его пути… на пользу его власти и кармана. Благородныя понятія монсеньера относительно собственныхъ его удовольствій, общихъ и частныхъ, сводились къ тому, что весь міръ долженъ принадлежать ему. Текстъ его заповѣди гласилъ: «Земля и всѣ ея щедроты принадлежатъ мнѣ, монсеньеру».

Мало-по-малу, однако, монсеньеръ пришелъ къ тому заключенію, что въ дѣла его, какъ частныя, такъ и общественныя, замѣшались мѣщанскія неурядицы, а такъ какъ онъ ничего не понималъ ни въ тѣхъ, ни въ другихъ, то онъ рѣшилъ войти въ союзъ съ генеральнымъ откупщикомъ. Ради государственныхъ финансовъ, — потому, что монсеньеръ не понималъ въ нихъ никакого толку и ему необходимо было предоставить вести ихъ тому, кто понималъ; — ради своихъ частныхъ финансовъ — потому, что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а монсеньеръ, потомокъ столькихъ поколѣній, жившихъ въ роскоши и богатствѣ, разорился. Для этой цѣли монсеньеръ взялъ свою сестру изъ монастыря, поспѣшивъ это сдѣлать, пока она еще не постриглась въ монахини, и выдалъ ее замужъ за генеральнаго откупщика, который былъ богатъ, но не знатенъ. Этотъ самый генеральный откупщикъ, держа въ рукахъ приличествующую его положенію палку съ золотымъ набалдашникомъ, находился среди общества, заполнявшаго собой пріемныя комнаты, гдѣ все преклонялось передъ нимъ, за исключеніемъ родственниковъ монсеньера, включая сюда и собственную жену его, которые смотрѣли на него съ презрительнымъ высокомѣріемъ.

Великолѣпный былъ баринъ, этотъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояли у него въ конюшняхъ, двадцать четыре лакея стояли у него въ передней, шесть горничныхъ прислуживали его женѣ. Какъ человѣкъ, который ничего не дѣлалъ, а только грабилъ и обиралъ вездѣ, гдѣ могъ, генеральный откупщикъ являлся самымъ реальнымъ лицомъ среди лицъ, присутствовавшихъ въ этотъ день во дворцѣ монсеньера.

Комнаты этого дворца, не смотря на свое изящество и всевозможныя украшенія, которыя требовались вкусомъ и искусствомъ того времени, были далеко не надежны. Достаточно было бы вспомнить о пугалахъ въ рубищахъ и ночныхъ колпакахъ, которыя были тамъ гдѣ то, (и не особенно далеко, такъ какъ башни Нотръ-Дамъ, находившіяся на одинаковомъ разстояніи отъ обѣихъ крайностей, были видны и тамъ и здѣсь), чтобы почувствовать насколько тамъ было неспокойно. Но въ домѣ монсеньера никому не было дѣла до этого. Здѣсь были военные офицеры, которые не знали военныхъ наукъ; морскіе офицеры не имѣвшіе никакого понятія о кораблѣ; гражданскіе чины безъ всякаго понятія о законахъ; духовныя лица, погрязшія въ порокахъ, съ чувственными глазами, разнузданнымъ языкомъ и разнузданной жизнью; всѣ они были поголовно непригодны для занимаемыхъ ими должностей и всѣ лгали немилосердно, утверждая, что они честно исполняютъ свои обязанности; но такъ какъ всѣ они вращались въ сферѣ монсеньера, то всѣхъ ихъ и разсовали по такимъ должностямъ и мѣстамъ, гдѣ они могли получить все, чего хотѣли. Такихъ здѣсь было десятки десятковъ. Не меньше было и такихъ людей, которые не имѣли прямого отношенія къ монсеньеру или правительству, какъ не имѣли отношенія къ чему бы то ни было реальному и не входили въ число тѣхъ, кто идетъ прямой дорогой къ какой нибудь благородной цѣли. Доктора, которые составили себѣ громадное состояніе вкусными лекарствами противъ воображаемыхъ и никогда не существовавшихъ болѣзней, посмѣивались надъ своими придворными паціентами, стоя въ прихожей монсеньера. Прожекторы, открывавшіе всевозможныя средства противъ язвъ, разъѣдающихъ государство, за исключеніемъ средства для искорененія пороковъ, болтали, всякій вздоръ на ухо всѣмъ присутствующимъ на пріемѣ у монсеньера. Невѣрующіе философы, которые на словахъ передѣлывали весь міръ и строили карточныя вавилонскія башни, чтобы взобраться на небеса, разговаривали съ невѣрующими химиками, слѣдившими неустаннымъ окомъ за превращеніемъ металловъ. Изысканные джентльмены аристократическаго происхожденія, которые въ это время, да и потомъ, были извѣстны полнымъ равнодушіемъ своимъ ко всему, что должно интересовать человѣка, чувствовали себя въ полномъ изнеможеніи на пріемѣ монсеньера. Жены этихъ господъ принадлежали также къ самому утонченному свѣтскому обществу, но ни одинъ изъ шпіоновъ, присутствовавшихъ на пріемѣ у монсеньера и составлявшихъ добрую половину собравшейся у него компаніи, не могъ бы отрыть среди этихъ ангеловъ ни одной женщины, которая по наружному виду своему была бы достойна названія матери. Вся роль ихъ въ этомъ отношеніи заканчивалась рожденіемъ на свѣтъ несноснаго созданія — чего далеко не достаточно для осуществленія роли матери — и больше онѣ ни о чемъ не заботились. Крестьянки брали къ себѣ не любимыхъ дѣтей и воспитывали ихъ, а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лѣтъ одѣвались и ужинали такъ же, какъ и въ двадцать.

Ложь, точно проказа обезображивала каждое человѣческое существо, ждавшее выхода монсеньера. Въ одной изъ крайнихъ комнатъ собралось полдюжины исключительныхъ людей, которые уже въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ смутно чувствовали, что дѣла въ общемъ обстоятъ очень плохо. Чтобы привести ихъ до извѣстной степени въ порядокъ, половина этой полдюжины записалась въ члены фантастической секты «конвульсіонистовъ». Они стояли здѣсь и думали, не упасть ли имъ съ пѣною у рта, не начать ли бѣсноваться и вопить, чтобъ этотъ эпилептическій припадокъ могъ послужить предзнаменованіемъ того, что ждетъ монсеньера въ будущемъ. Кромѣ этихъ дервишей, были еще другіе три, которые поступили въ секту, именующую себя «Центромъ Истины»: члены этой секты утверждали, что человѣкъ давно уже удалился отъ центра истины, — это, положимъ не требовало доказательствъ, — но не вышелъ еще изъ круга и надо заботиться о томъ, чтобы онъ не только не вышелъ изъ круга, но, напротивъ, вернулся снова къ его центру, чего можно достигнуть только постомъ и общеніемъ съ духами. Многіе изъ нихъ дѣйствительно разговаривали съ духами, но никогда и никто не узналъ, что изъ этого вышло хорошаго.

Утѣшительно было лишь то, что явившіеся на пріемъ монсеньера были всѣ хорошо одѣты. Имѣй мы возможность удостовѣриться въ томъ, что въ день страшнаго суда всѣ должны быть такъ одѣты, то мы могли бы сказать, что всѣ присутствующіе должны навѣрное попасть въ рай. Такіе завитые, напудренные и взбитые волосы, такія нѣжныя и такъ искусно подправленныя и подкрашенныя лица, такія изящныя шпаги, такой нѣжный ароматъ, пріятно ласкающій обоняніе, должны были навсегда укрѣпить весь существующій строй. Эти изящные джентльмены аристократическаго происхожденія носили множество брелоковъ изъ золота и драгоцѣнныхъ камней, которые колыхались при всякомъ движеніи и звенѣли, какъ маленькіе колокольчики, о вонъ этотъ и шуршанье шелка, парчи и тонкаго батиста производили въ воздухѣ до того сильное движеніе, что оно несомнѣнно должно было отодвинуть еще дальше предмѣстье Сентъ-Антуана съ его голодомъ и нищетой.

Одежда являлась, однимъ словомъ, волшебнымъ талисманомъ, который удерживалъ всѣ вещи на своихъ мѣстахъ. Всѣ были наряжены, точно готовясь къ веселому и на вѣки нерушимому маскараду. Маскировались всѣ, начиная отъ Тюильри, монсеньера, придворныхъ, парламента, суда и всего общества (за исключеніемъ пугалъ въ колпакахъ) до палача, который являлся для исполненія своихъ обязанностей завитой, напудренный, въ костюмѣ, обшитомъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ. У висѣлицы и колеса — топоръ былъ тогда рѣдкостью — мосье Пари, какъ принято было его называть въ отличіе отъ провинціальныхъ собратьевъ его, какъ, напримѣръ, мосье Орлеана, при исполненіи своихъ обязанностей, всегда былъ въ парадномъ костюмѣ. Кто изъ присутствовавшихъ на пріемѣ монсеньера въ этомъ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году по Рождествѣ Христовѣ могъ думать, что система управленія, построенная на завитомъ и напудренномъ палачѣ, украшенномъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, заставитъ померкнуть многія присутствующія здѣсь звѣзды!

Монсеньеръ выпилъ, наконецъ, шоколадъ, и освободивъ четырехъ человѣкъ отъ ихъ тяжелыхъ обязанностей, Приказалъ распахнуть двери Святого Святыхъ и вышелъ къ ожидавшимъ его. Богъ мой! Сколько униженія, лести, низкопоклонства, лицемѣрія, заискиванія, рабства! Всѣ до того преклонялись передъ нимъ и тѣломъ, и душой, что ничего не оставалось даже и для Неба! Вотъ главная причина, почему поклонники монсеньера никогда и не утруждали небесъ.

Разсыпая слова обѣщанія и привѣтливыя улыбки, шепнувъ что то на-ухо одному рабу, пожавъ руку другому, монсеньеръ торжественно прослѣдовалъ черезъ всѣ комнаты, вплоть до самой отдаленной, гдѣ находились приверженцы «Центра Истины». Здѣсь онъ повернулся и отправился обратно и шествовалъ тѣмъ же шагомъ до святилища, гдѣ его ждали геніи шоколада. Онъ вошелъ туда и его больше не видѣли.

Пріемъ кончился, въ воздухѣ поднялась небольшая буря и драгоцѣнные колокольчики зазвенѣли внизъ по лѣстницѣ. Скоро никого не осталось изъ бывшей здѣсь толпы, за исключеніемъ одного человѣка, который держалъ шляпу подъ мышкой, а въ рукахъ табакерку и медленно двигался къ выходу между двумя рядами зеркалъ.

— Коли такъ, — ну тебя къ черту! — сказалъ этотъ человѣкъ, останавливаясь у послѣднихъ дверей и оборачиваясь въ сторону святилища. Съ этими словами онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ бы отряхивалъ пылъ отъ ногъ своихъ и сталъ спускаться съ лѣстницы.

Это былъ человѣкъ лѣтъ около шестидесяти очень хорошо одѣтый, надменный и съ лицомъ, напоминавшимъ маску. Блѣдность этого лица поражала своею прозрачностью; всѣ черты его были тонко обозначены, и выраженіе ихъ было точно застывшее. Красивый носъ былъ слегка сдавленъ надъ каждой ноздрей; на всемъ лицѣ только одни эти углубленія мѣнялись иногда. Они то мѣняли свой цвѣтъ, то расширялись или суживались, какъ бы подъ давленіемъ едва замѣтной пульсаціи, и тогда все лицо принимало выраженіе лукавства и жестокости. Присматриваясь къ нему внимательно, можно было замѣтить ту же особенность и въ линіяхъ вокругъ рта и вокругъ орбитъ глазъ, которые были узки и горизонтальны; линіи эти еще болѣе усиливали упомянутое выраженіе, но въ общемъ лицо это было красивое и замѣчательное.

Спустившись по лѣстницѣ, этотъ человѣкъ сѣлъ въ карету и уѣхалъ. Мало кто разговаривалъ съ нимъ во время пріема; онъ стоялъ нѣсколько въ сторонѣ отъ другихъ, и монсеньеръ былъ менѣе радушенъ съ нимъ, чѣмъ съ другими. Ему, повидимому, было очень пріятно видѣть, какъ простой народъ разсыпался во всѣ стороны, завидѣвъ его лошадей и часто еле-еле успѣвая отбѣжать въ сторону, чтобы не быть раздавленнымъ. Кучеръ его гналъ лошадей, точно собираясь натискомъ ихъ опрокинуть непріятеля, но безпечность эта не измѣнила застывшаго выраженія лица его господина и не вызвала ни единаго слова на его уста. Даже и въ томъ глухомъ городѣ и въ тотъ нѣмой вѣкъ начинали уже раздаваться громкія жалобы на то, что надменные патриціи разъѣзжаютъ по узкимъ улицамъ безъ тротуаровъ и самымъ варварскимъ образомъ калѣчатъ простой народъ. Немногіе, однако, безпокоились и думали объ этомъ, а потому здѣсь, какъ и но всѣхъ другихъ случаяхъ было предоставлено презрѣннымъ твореніямъ выпутываться изъ бѣды, какъ они хотятъ.

Карета неслась по улицѣ съ трескомъ и стукомъ и съ самымъ безчеловѣчнымъ презрѣніемъ ко всему окружающему, — явленіе совершенно непонятное въ наше время. Женщины визжали, убѣгая отъ нея, мужчины хватали другъ друга и спѣшили оттащить дѣтей съ дороги. Но вотъ въ ту минуту, когда карста поворачивала за уголъ вблизи фонтана, одно изъ ея колесъ подскочило; раздался громкій крикъ нѣсколькихъ голосовъ и лошади вслѣдъ за этимъ поднялись на дыбы.

Не будь послѣдняго обстоятельства, карета врядъ ли остановилась бы; въ то время кареты часто мчались впередъ, а раненные и искалѣченные безъ всякаго вниманія оставлялись позади. Да и что-же тутъ такого? Испуганный лакей вскочилъ съ своего мѣста и двадцать рукъ схватили лошадей подъ уздцы.

— Что случилось? — спокойно спросилъ мосье, выглядывая изъ окна кареты.

Какой то высокій человѣкъ въ ночномъ колпакѣ выхватилъ комочекъ изъ подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеньку фонтана и, упавъ лицомъ въ грязь и воду, завылъ точно дикій звѣрь.

— Извините, господинъ маркизъ, — униженнымъ тономъ сказалъ какой то человѣкъ въ лохмотьяхъ, — это ребенокъ…

— Зачѣмъ же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребенокъ, что-ли?

— Простите, господинъ маркизъ… такая жалость… да, его.

Фонтанъ находился нѣсколько въ сторонѣ, такъ какъ улица выходила на небольшую площадь, въ десять, двѣнадцать ярдовъ. Высокій человѣкъ поднялся вдругъ съ земли и бросился къ каретѣ, что заставило господина маркиза ухватиться за эфесъ своей шпаги.

— Убитъ! — крикнулъ высокій человѣкъ въ дикомъ изступленіи, поднимая руки надъ головой и въ упоръ глядя на маркиза. — Мертвый!

Толпа окружила карету и смотрѣла на господина маркиза. Въ этихъ глазахъ, устремленныхъ на него, ничего не было видно, кромѣ любопытства, но ни гнѣва, ни угрозы. Никто не говорилъ ни единаго слова; послѣ перваго крика, все стихло и стояло молча. Голосъ приниженнаго человѣка, который говорилъ передъ этимъ, былъ такъ глухъ и робокъ отъ чрезмѣрной приниженности. Господинъ маркизъ окинулъ всѣхъ презрительнымъ взглядомъ, точно крысъ, вылѣзшихъ изъ своихъ норъ.

Онъ вынулъ кошелекъ.

— Удивительно, право, — сказалъ онъ, — какъ это вы никогда не заботились ни о себѣ, ни о дѣтяхъ вашихъ. И вѣчно кто нибудь изъ васъ попадается на дорогѣ. Могу ли я, скажите, знать, что дѣлаютъ мои лошади? Вотъ! Дайте ему это.

Онъ бросилъ золотую монету къ ногамъ лакея и всѣ головы тотчасъ же потянулись, чтобы видѣть, куда она упала. Высокій человѣкъ снова крикнулъ нечеловѣческимъ голосомъ: — «Мертвый!»

Его остановилъ быстро подошедшій къ нему человѣкъ, передъ которымъ вся толпа разступилась. Увидя его, несчастный бросился къ нему, положилъ ему голову на грудь и, плача и рыдая, указывалъ ему на фонтанъ, гдѣ нѣсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ комочкомъ и съ сожалѣніемъ смотрѣли на него. Онѣ молчали, какъ и мужчины.

— Все знаю уже, все! — сказалъ вновь пришедшій. — Будь мужественъ, Гаспаръ! Бѣдному малюткѣ лучше было умереть, чѣмъ жить. Онъ умеръ моментально, безъ всякихъ страданій. Могъ ли быть, хотя одинъ счастливый часъ въ его жизни?

— Вы, повидимому, философъ, — сказалъ маркизъ улыбаясь. — Какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Дефаржемъ.

— Чѣмъ занимаетесь?

— Продаю вино, господинъ маркизъ.

— Получите, философъ и продавецъ вина, — сказалъ маркизъ, бросая вторую золотую монету, — можете пропить ее.

Не удостоивъ больше ни однимъ взглядомъ окружающую его толпу, господинъ маркизъ откинулся назадъ и собирался уже уѣзжать съ видомъ джентльмена, который случайно разбилъ какую то вещь и уплатилъ за нее, когда его самодовольствіе было вдругъ нарушено брошенной въ окно кареты и упавшей къ его ногамъ монетой.

— Стой! — крикнулъ господинъ маркизъ, — держи лошадей! — Кто бросилъ монету?

Онъ взглянулъ на то мѣсто, гдѣ минуту тому назадъ стоялъ продавецъ вина Дефаржъ, но тамъ валялся теперь несчастный отецъ, а подлѣ него виднѣлась фигура полной, смуглой женщины, которая вязала.

— Собаки! — сказалъ маркизъ покойно и не измѣняя выраженія своего лица, за исключеніемъ углубленій надъ ноздрями. — Я бы охотно раздавилъ и стеръ всѣхъ васъ съ лица земли. Знай я только, кто бросилъ мнѣ эту монету и будь этотъ разбойникъ по близости, я бы приказалъ раздавить его колесами.

Среди несчастнаго, забитаго народа, знавшаго слишкомъ хорошо по собственному опыту, на что способенъ былъ такой человѣкъ, стоящій внѣ закона, не поднялся ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ. Да, между мужчинами, ни одинъ. Зато женщина, которая вязала, спокойно подняла глаза и смотрѣла прямо въ лицо маркизу Но, къ чести его будь сказано, надменные глаза его лишь мелькомъ взглянули на нее, какъ на всѣхъ другихъ. Откинувшись назадъ, онъ громко крикнулъ: — «Пошелъ!»

Карета умчалась, а за нею помчались и другія кареты въ томъ же направленіи; министры, государственные чины, генеральные откупщики, доктора, юристы, духовенство, большая опера, комедія, весь, однимъ словомъ, блистательный маскарадъ. Крысы выползли изъ своихъ норъ, чтобы поглазѣть на нихъ и глазѣли цѣлыми часами; солдаты и полиція становились между людьми и великолѣпнымъ зрѣлищемъ, но они прятались за ними и смотрѣли между ними. Отецъ давно уже унесъ свой комочекъ и спрятался куда то съ нимъ, а женщины, которыя съ такимъ сожалѣніемъ смотрѣли на комочекъ, когда онъ лежалъ на ступенькѣ фонтана, сидѣли теперь, посматривая на воду и на мчащійся мимо маскарадъ, и только одна изъ нихъ стояла по прежнему неподвижно и вязала, вязала съ упорствомъ судьбы. Вода фонтана текла, рѣка текла, день превратился въ вечеръ, жизнь въ городѣ согласно общему правилу двинулась къ смерти, ибо время и приливъ не ждутъ позволенія человѣка, крысы прижались другъ къ другу и заснули въ темныхъ норахъ, а маскарадъ въ полномъ блескѣ сидѣлъ за ужиномъ, предоставляя событіямъ идти своимъ порядкомъ.

VIII. Монсеньеръ въ деревнѣ.

Передъ нами красивый ландшафтъ съ золотистой, но не обильной рожью. Полосы жалкой ржи, полосы жалкаго гороха и бобовъ, полосы самыхъ грубыхъ хлѣбовъ и кормовыхъ растеній, вмѣсто тучной пшеницы. Бездушна была природа, и бездушны были мужчины и женщины, которые обрабатывали ея произведенія, чувствуя непреодолимое желаніе предаться лѣнивому прозябанію, съ которымъ имъ мѣшали бороться уныніе и отчаяніе.

Господинъ маркизъ въ своей дорожной каретѣ, (которая могла бы быть легче), запряженной четверкой почтовыхъ лошадей и управляемой двумя почтальонами, тяжело поднимался по крутому склону горы. Краска на лицѣ господина маркиза не должна была служить позоромъ его высокому происхожденію; она происходила не извнутри, а была вызвана внѣшнимъ обстоятельствомъ, не подлежащимъ никакому контролю, а именно заходомъ солнца.

Лучи заходящаго солнца такъ ярко освѣщая внутренность кареты, что сидѣвшій въ ней казался пурпуровымъ, когда карста добрались до верхушки горы.

Солнце, дѣйствительно стояло совсѣмъ низко и начинало уже закатываться. Когда колеса затормозили и карета стала медленно спускаться съ горы, окруженная цѣлымъ облакомъ пыли, красный оттѣнокъ быстро исчезъ; солнце и маркизъ спустились вмѣстѣ и когда убрали тормазъ, не осталось ни единаго пурпуроваго луча.

Зато осталась неровная, открытая и дикая мѣстность, небольшая деревушка у подошвы горы, а за ней широкая и крупная дорога, церковь съ колокольней, вѣтряная мельница, лѣсъ для охоты и скала, а на ней крѣпость, превращенная въ тюрьму. Маркизъ смотрѣлъ на всѣ эти предметы, постепенно покрывавшіеся тьмою надвигающейся ночи, съ видомъ человѣка, который находится вблизи своею дома.

Въ деревнѣ была одна только жалкая улица съ жалкой пивоварней, съ жалкимъ кожевеннымъ заводомъ, жалкой таверной, съ жалкой почтовой станціей для перемѣны лошадей, жалкою водокачкою и съ жалкимъ народомъ, вдобавокъ. Всѣ люди были здѣсь бѣдны; многіе сидѣли у своихъ дверей, очищая шелуху съ луковицъ, которыя они готовили къ ужину; нѣкоторые стояли у воды и мыли листья, травы и другія произведенія земли, годныя въ пищу. Не трудно было отыскать причины, сдѣлавшія ихъ такими бѣдными: — подать на государство, подать на церковь, подать владѣльцу, подать мѣстная, подать общая, плата туда, плата сюда, какъ это видно было по небольшимъ надписямъ въ деревушкѣ. Удивительно было, что подати эти не поглотили еще жалкой деревушки.

Дѣтей было очень мало, а собакъ совсѣмъ не было. Что касается мужчинъ и женщинъ, то имъ не оставалось другого выбора на землѣ, какъ жить въ маленькой деревушкѣ вблизи вѣтряной мельницы и питаться самой скудной пищей, лишь бы поддержатъ свою жизнь или умереть въ темницѣ на скалѣ.

Курьеръ, мчавшійся впереди и щелканье бичей, которые подобно змѣямъ взвивались въ вечернемъ воздухѣ надъ головами кучеровъ, возвѣстили приближеніе господина маркиза, который, точно всѣ фуріи неслись за нимъ, подъѣхалъ къ почтовой станціи. Крестьяне, стоявшіе у водокачки, оставили свою работу, чтобы взглянуть на него. Онъ взглянулъ на нихъ и увидѣлъ, хотя не вполнѣ сознавая это, изможденныя лица и исхудалое тѣло, что дало поводъ къ тому, чтобы французская худоба сдѣлалась пословицею въ Англіи, пережившей истину болѣе чѣмъ на сто лѣтъ.

Господинъ маркизъ окинулъ взоромъ смиренныя лица, склонившіяся передъ нимъ такъ же, какъ онъ самъ недавно склонялся передъ монсеньеромъ, съ тою только разницею, что лица эти склонялись страданіемъ, а не просьбой. Къ группѣ крестьянъ подошелъ въ эту минуту сѣдой рабочій.

— Подать сюда этого малаго! — сказалъ маркизъ курьеру.

Малаго двинули впередъ; онъ держалъ шайку въ рукахъ. За нимъ двинулись и другіе, желая послушать, какъ это сдѣлала тогда чернь у фонтана въ Парижѣ.

— Я проѣхалъ мимо тебя но дорогѣ!

— Точно такъ, монсеньоръ! Я имѣлъ честь пройти мимо васъ по дорогѣ.

— Ты подымался на гору и мы встрѣтились на верхушкѣ ея?

— Истинная правда, монсеньоръ!

— Ты зачѣмъ смотрѣлъ тогда такъ пристально?

— Я смотрѣлъ на человѣка, монсеньеръ!

Онъ замолчалъ и указалъ синей рваной шапкой своей подъ карету. Всѣ склонились и стали смотрѣть подъ карету.

— 11а какого человѣка, свинья ты этакая? И зачѣмъ смотрѣть туда?

— Извините, монсеньеръ; онъ висѣлъ на цѣпи тормаза.

— Кто? — спросилъ путешественникъ.

— Человѣкъ, монсеньеръ!

— Чортъ бы побралъ этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человѣка? Ты вѣдь долженъ знать всѣхъ живущихъ въ этой мѣстности! Кто быль онъ?

— Простите, монсеньеръ! Онъ былъ не здѣшній. Клянусь жизнью, я никогда не видѣлъ его.

— Висѣлъ на цѣпи? И не задохнулся?

— Съ милостиваго позволенія вашего, въ этомъ то и все чудо, монсеньеръ? Голова его висѣла… вотъ такъ.

Онъ повернулся бокомъ къ каретѣ, наклонился такъ, что лицо его обратилось вверхъ, а голова откинулась назадъ; затѣмъ онт выпрямился, скомкалъ шапку въ рукѣ и поклонился.

— На кого онъ походилъ?

— Монсеньеръ, онъ былъ бѣлѣе мельника. Весь покрытый пылью онъ былъ бѣлехонекъ, какъ привидѣніе, и высокій, какъ привидѣніе.

Картина, нарисованная рабочимъ, произвела глубокое впечатлѣніе на маленькую толпу; всѣ глаза, не переглядываясь ни секунды другъ съ другомъ, повернулись въ сторону господина маркиза, думая, быть можетъ, увидѣть какое нибудь привидѣніе у него на совѣсти.

— Нечего сказать хорошо поступилъ ты, — сказалъ господинъ маркизъ, — видѣлъ вора, сопровождавшаго мою карету и не потрудился открыть своей громадной пасти! Эй! придержите-ка его, Габелль!

Мосье Габелль былъ почтарь и кромѣ того исполнялъ обязанности сборщика податей. Онъ съ рабской поспѣшностью вышелъ изъ дверей станціи, чтобы присутствовать при допросѣ и самымъ оффиціальнымъ образомъ держалъ допрашиваемаго за рукавъ.

— Эй! Отойдите въ сторону! — сказалъ мосье Габелль.

— Присмотрите за нимъ, если онъ вздумаетъ остаться у васъ на ночь въ деревнѣ, да постарайтесь увѣриться, честнымъ ли онъ занимается ремесломъ, Габелль!

— Монсеньеръ, я всегда счастливъ, когда могу исполнить ваше приказаніе.

— Никакъ онъ убѣжать? — Гдѣ онъ этотъ проклятый?

Проклятый оказался подъ каретой вмѣстѣ съ полдюжиной товарищей, которымъ онъ показывалъ шапкой на цѣпь. Полдюжины другихъ товарищей бросились къ нему, вытащили изъ подъ кареты и, еле переводя духъ, притащили его къ господину маркизу.

— Отвѣчай-ка, олухъ, куда убѣжалъ человѣкъ, когда мы остановились, чтобы затормозить колеса?

— Онъ бросился по склону гору, монсеньоръ, головой впередъ, какъ это дѣлаютъ, когда бросаются въ воду.

— Посмотрите за нимъ, Габелль! Пошелъ!

Полдюжины людей, все еще продолжавшихъ осматривать цѣпь, какъ бараны, оставались между колесами; когда послѣній неожиданно завертѣлись, они еле еле успѣли спасти свои шкуры и кости. Не успѣй они замѣтить этого во время, они не отдѣлались бы такъ счастливо.

Лошади во весь карьеръ помчались изъ деревни по крутому склону горы, находившейся за нею, скоро замедлили бѣгъ и пошли шагомъ; карета, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, медленно подымалась вверхъ среди нѣжныхъ благоуханій лѣтней ночи. Тысячи мелкихъ мошекъ, точно фуріи, носились вокругъ почталіоновъ, которые поправляли концы своихъ бичей; лакей шелъ рядомъ съ лошадьми, а далеко впереди слышался стукъ копытъ лошади ѣхавшаго курьера.

На самомъ крутомъ мѣстѣ горы находилось кладбище, гдѣ виднѣлся большой крестъ съ фигурой распятаго на немъ Спасителя. Фигура эта была вырѣзана изъ дерева какимъ то неопытнымъ деревенскимъ скульптуромъ, который, по всей вѣроятности, дѣлалъ ее съ натуры…. съ самаго себя, быть можетъ…. такая она была тощая и худая.

У этой скорбной эмблемы страданій, которыя становятся все ужаснѣе и ужаснѣе, хотя не достигли еще самой высокой точки своей, стояла на колѣняхъ женщина. Она повернула голову, когда карста поровнялась съ нею, вскочила на ноги и подошла къ ея дверцѣ.

— Монсеньеръ, это вы! Монсеньеръ, просьба!

Вскрикнувъ отъ нетерпѣнія, но нисколько не измѣнивъ выраженія своего лица, монсеньеръ выглянулъ изъ окна кареты.

— Что такое? Въ чемъ дѣло? У васъ всегда просьбы.

— Монсеньеръ! Ради любви къ милосердому Богу! Мой мужъ, лѣсникъ….

— Ну, что съ твоимъ мужемъ лѣсничимъ? Всегда одна и та же исторія съ этимъ народомъ! Онъ не можетъ уплатить?

— Онъ все уплатилъ, монсеньеръ! Но онъ умеръ.

— Ну, такъ что жъ! Теперь онъ покоенъ… Не могу же я воскресить его.

— Увы, нѣтъ, монсеньеръ! Но онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ пучкомъ жалкой травы.

— Ну?

— Монсеньеръ, тамъ такъ мало этой травы, не правда ли?

— Ну, дальше?

Она выглядѣла совсѣмъ старухой, не смотря на то, что была молода. Все въ ней указывало на страшное горе; во время разговора она со страстной энергіей ломала свои жилистыя и узловатыя руки, а затѣмъ клала одну изъ нихъ на дверцу кареты нѣжно, ласково, какъ будто бы это была человѣческая грудь, которая должна была почувствовать ея мольбу.

— Монсеньеръ, выслушайте меня! Монсеньеръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ голода: много умираетъ отъ голода и многіе еще умрутъ отъ голода.

— Что жъ съ этого? Не могу же я всѣхъ накормить!

— Монсеньеръ, одному Богу это извѣстно, но я не прошу этого. Просьба моя о томъ, чтобы мнѣ было позволено положить на могилу моего мужа камень или кусокъ дерева съ его именемъ, чтобы я знала гдѣ онъ лежитъ. Мѣсто это могутъ забыть и его не найдутъ, когда я умру отъ той же болѣзни, чтобы положить меня рядомъ съ нимъ. Монсеньеръ, покойниковъ такъ много, и такъ скоро они все пребываютъ одинъ за другимъ. Монсеньеръ! Монсеньеръ! Монсеньеръ!

Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ кареты, почтальоны крикнули на лошадей и карета помчалась рысью. Женщина осталась позади, а монсеньеръ, снова погоняемый фуріями, быстро уменьшалъ пространство, остававшееся между нимъ и его замкомъ.

Благоуханіе лѣтней ночи наполняло все кругомъ него такъ же безстрастно, какъ наполняло оно все кругомъ грязной, рваной и тощей толпы у водокачки, неподалеку оттуда, гдѣ онъ ѣхалъ; тамъ стоялъ до сихъ поръ рабочій, чинившій дорогу, и съ помощію своей синей шапки, безъ которой онъ былъ ничто, разсказывалъ имъ о человѣкѣ, похожемъ на привидѣніе, до тѣхъ поръ, пока не надоѣлъ имъ. Мало-по-малу, одинъ но одному, они шили отъ него и огоньки замелькали въ ихъ маленькихъ избушкахъ. Когда огоньки эти погасли, на небѣ показались звѣзды, такъ что казалось, будто огоньки эти не погасли, а понеслись кверху и превратились въ звѣзды.

Тѣмъ временемъ господинъ маркизъ увидѣлъ наконецъ очертанія большого съ высокой крышей дома и тѣни деревьевъ, нависшихъ надъ нимъ. Темныя тѣни исчезли скоро при свѣтѣ факеловъ, когда карста остановилась у воротъ замка, которыя распахнулись передъ маркизомъ.

— Мосье Шарль, котораго я жду, пріѣхалъ изъ Англіи?

— Нѣтъ еще, монсеньеръ.

IX. Голова Горгоны.

Замокъ маркиза представлялъ собою цѣлую массу тяжелыхъ строеній съ большимъ дворомъ, вымощеннымъ камнемъ и двумя широкими каменными лѣстницами, которыя заканчивались одной общей террасой у главнаго входа. Все было изъ камня: каменныя баллюстрады, и каменныя урны, и каменные цвѣты, и каменныя лица людей, и каменныя головы львовъ. Можно было подумать, что два вѣка тому назадъ, когда выстроенъ былъ этотъ замокъ, сюда явилась сама медуза Горгона и взоромъ своимъ превратила все въ камень.

Выйдя изъ кареты, маркизъ сталъ подыматься по низкимъ ступенькамъ широкой лѣстницы, при свѣтѣ факела, который несли передъ нимъ. Свѣтъ факела разсѣялъ тьму и вызвалъ громкое неудовольствіе со стороны совы, сидѣвшей на крышѣ одной изъ надворныхъ построекъ, цѣлая масса которыхъ виднѣлась въ сторонѣ между деревьями. Погода была до того тихая, что факелъ, который несли по лѣстницѣ, и факелъ, который держали у параднаго входа, горѣли такъ покойно, какъ будто они были въ закрытой комнатѣ, а не на открытомъ воздухѣ. Не слышно было ни единаго звука, кромѣ крика совы, да шума воды фонтана, падающей въ каменный бассейнъ; это была одна изъ тѣхъ темныхъ ночей, когда все въ природѣ надолго задерживаетъ свое дыханіе, затѣмъ облегчаетъ себя долгимъ, глубокимъ вздохомъ и снова стихаетъ.

Большая дверь захлопнулась за маркизомъ и онъ вступилъ въ мрачную переднюю съ древними рогатинами, мечами и охотничьими поясами; мрачнѣе всего выглядѣли здѣсь тяжелые хлысты и плети, тяжесть которыхъ въ минуты гнѣва ихъ господина испытали на себѣ многіе люди, давно уже отправившіеся на покой, благодаря своей благодѣтельницѣ смерти.

Пройдя мимо большихъ комнатъ, гдѣ было темно и которыя были закрыты на ночь, маркизъ, предшествуемый факеломъ, поднялся по лѣстницѣ и остановился у дверей въ корридорѣ. Двери распахнулись и онъ вошелъ въ свои покои, состоящіе изъ трехъ комнатъ: спальни и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ холодными полами безъ ковровъ, съ большими полѣньями дровъ въ каминѣ, приготовленными для топки зимою и со всякими предметами роскоши, приличествующими званію маркиза. Вся окружающая роскошная обстановка была въ стилѣ предпослѣдняго изъ Людовиковъ, поколѣніе которыхъ никогда, повидимому, не должно было прекратиться. Были здѣсь и другіе предметы, которые могли служить иллюстраціей древней исторіи Франціи.

Въ послѣдней изъ трехъ комнатъ былъ накрытъ столъ и приготовлено два прибора для ужина. Это была круглая комната и находилась она въ одной изъ четырехъ башень замка, верхушки которыхъ были устроены въ видѣ гасилокъ. Здѣсь находилось всего только одно окно; оно было открыто настежь, но завѣшено спущенными деревянными жалузи, такъ что ночная тьма проглядывала сквозь нихъ узкими, черными горизонтальными линіями, которыя чередовались съ болѣе широкими линіями каменнаго цвѣта.

— Мой племянникъ, — сказалъ маркизъ, слѣдя за тѣмъ, какъ ему готовили ужинъ, — говорятъ, не пріѣхалъ еще?

Нѣтъ не пріѣхалъ, но его ждутъ вслѣдъ за монсеньеромъ.

Ага! Врядъ ли онъ пріѣдетъ сегодня вечеромъ. Оставьте, впрочемъ, столъ, какъ онъ есть. Я буду готовъ черезъ четверть часа.

Монсеньеръ былъ, дѣйствительно, готовъ черезъ четверть часа и сидѣлъ одинъ за поданнымъ ему роскошнымъ ужиномъ. Стулъ его стоялъ противъ окна; кончивъ бульонъ онъ налилъ себѣ стаканъ бордо и поднесъ было его къ губамъ, но снова поставилъ на столъ.

— Что это? — спросилъ онъ совершенно покойнымъ голосомъ, всматриваясь внимательно въ черныя и каменныя горизонтальныя линіи окна.

— Монсеньеръ?.. Чего извозите?….

— Съ той стороны жалузи, что-то… откройте ихъ!

Жалузи были открыты.

— Ну?

— Ничего нѣтъ, монсеньеръ! Кромѣ деревьевъ и ночной тьмы ничего не видно.

Слуга, говорившій это, открылъ жалузи и нѣсколько минутъ внимательно всматривался въ непроницаемую тьму, а затѣмъ, повернувшись къ ней спиной, ждалъ дальнѣйшихъ приказаній.

— Хорошо, — сказалъ невозмутимый маркизъ, — закройте окно.

Слуга исполнилъ приказаніе и маркизъ снова принялся за ужинъ. Онъ уже былъ на половинѣ его, когда услышалъ стукъ колесъ и сталъ прислушиваться, продолжая держать стаканъ въ рукѣ. Стукъ слышался все ближе и ближе и наконецъ стихъ у подъѣзда.

— Спросите, кто пріѣхалъ?

Это пріѣхалъ племянникъ монсеньера. Онъ выѣхалъ утромъ и отсталъ всего на нѣсколько миль отъ монсеньера. Пространство это между ними быстро уменьшалось, но все же не настолько быстро, чтобы догнать монсеньера. Онъ узналъ на почтовой станціи, что монсеньеръ ѣдетъ впереди.

Приказано было передать ему (отъ имени монсеньера), что ужинъ ждетъ его и его проситъ пожаловать. Немного погодя онъ вошелъ. Это былъ молодой человѣкъ, извѣстный въ Англіи подъ именемъ Чарльза Дарнэ.

Монсеньеръ принялъ его вѣжливо, но оба они не подали другъ другу руки.

— Вы только вчера уѣхали изъ Парижа, маркизъ? — спросилъ молодой человѣкъ, занимая предназначенное ему мѣсто у стола..

— Вчера. А вы?

— Я прямымъ путемъ

— Изъ Лондона?

— Да.

— Долго вы ѣхали, однако, — сказалъ, улыбаясь, маркизъ.

— Напротивъ… Я прямо изъ Лондона.

— Простите, пожалуйста! Я не хотѣлъ сказать, что вы долго ѣхали, но что вы долго не пріѣзжали.

— Меня задержали…. — племянникъ остановился на минуту я затѣмъ продолжалъ, — разныя дѣла.

— Безъ сомнѣнія, — вѣжливо отвѣчалъ дядя.

Въ присутствіи слуги ничего больше не было сказано, кромѣ этихъ словъ. Когда же подали кофе и они остались вдвоемъ, то племянникъ, поднялъ глаза на дядю и взглянулъ ему прямо въ лицо, красивое, какъ маска, и началъ разговоръ.

— Я вернулся, маркизъ, какъ вы, вѣроятно, догадываетесь, ради того дѣла, которое заставило меня уѣхать. Изъ за него я едва не подвергся большой и неожиданной опасности; но оно настолько священно для меня, что угрожай оно мнѣ смертью, я и тогда не колебался бы ни на одну минуту.

— Ну, ужъ и смертью, — сказалъ дядя, — нѣтъ надобности говорить о смерти.

— Сомнѣваюсь, — отвѣчалъ племянникъ, — чтобы вы удержали меня даже и въ томъ случаѣ, если бы это привело меня на самый край могилы.

Сдавленная мѣста надъ ноздрями маркиза углубились, тонкія, прямыя линіи удлиннились, усиливъ жестокое выраженіе лица и придавъ ему еще болѣе зловѣщій видъ. Дядя сдѣлалъ граціозный жестъ безмолвнаго протеста, что указывало скорѣе на благовоспитанность, чѣмъ на желаніе разувѣрить.

— Однимъ словомъ, — продолжалъ племянникъ, — насколько мнѣ извѣстно, вы всѣ свои усилія употребляете на то, чтобы придать еще болѣе подозрительный видъ тѣмъ подозрительнымъ обстоятельствамъ, которыя окружаютъ меня.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — сказалъ дядя.

— Но какъ бы тамъ ни было, — продолжалъ племянникъ, недовѣрчиво посматривая на дядю, — я прекрасно знаю, что вся дипломатія ваша сводится къ тому, чтобы помѣшать мнѣ всѣми возможными средствами, въ выборѣ которыхъ вы не задумаетесь.

— Другъ мой, я говорилъ вамъ это, — сказалъ дядя съ легкимъ подергиваніемъ въ углубленіяхъ носа. — Сдѣлайте мнѣ одолженіе и припомните, что я уже давно говорилъ вамъ это.

— Помню.

— Благодарю васъ, — сказалъ маркизъ мягкимъ голосомъ, звуки котораго, точно музыка пронеслись по воздуху.

— Говоря откровенно, дядюшка, — продолжалъ племянникъ, — я глубоко увѣренъ въ томъ, что только одно несчастье ваше, а мое счастье, спасли меня отъ тюрьмы во Франціи.

— Ничего, положительно, не понимаю, — отвѣчалъ дядя, — прошу объяснить.

— Я увѣренъ, что не будь вы въ немилости при дворѣ, мрачнымъ гнетомъ нависшей надъ вами втеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, то вы, съ помощью lettre de cachet^[6] давно бы уже отправили меня въ тюрьму.

— Весьма возможно, — сказалъ дядя съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ. — Ради чести нашей фамиліи, я готовъ былъ бы рѣшиться и на такое неудобное для васъ мѣропріятіе. Прошу извинить!

— Къ счастью для себя я вижу, что на вчерашнемъ выходѣ васъ приняли, по обыкновенію, холодно, — замѣтилъ племянникъ.

— Не могу сказать, мой другъ, чтобы это былъ къ счастью, — отвѣчалъ дядя съ утонченной вѣжливостью. — Я не увѣренъ въ этомъ. Преимущество уединенія въ томъ именно и заключается, что оно даетъ прекрасный случай для размышленія, которое можетъ повліять на нашу судьбу гораздо больше, чѣмъ мы сами повліяемъ на нее. Впрочемъ, въ этотъ предметъ не стоитъ углубляться. Вы сказали, что я въ немилости. Такіе пустяки только усиливаютъ значеніе и честь фамиліи; вѣдь всѣ эти мелкія милости, которыя только стѣсняютъ васъ, являются либо слѣдствіемъ корыстолюбія или добываются неотступными просьбами. Ихъ жаждутъ многіе, но получаютъ сравнительно немногіе! Раньше этого не было, но теперь все во Франціи измѣнилось къ худшему. Въ рукахъ нашихъ предковъ были и жизнь и смерть окружающей ихъ черни. Сколько этихъ собакъ вытащили изъ этой самой комнаты на висѣлицу! А въ той вотъ комнатѣ (моей спальнѣ) закололи одного негодяя за то, что онъ осмѣлился дерзко заявить требованіе на уваженіе къ его дочери…. «его» дочери! Мы потеряли много привиллегій; теперь въ модѣ новая философія и защищая въ настоящее время свое положеніе, мы можемъ (я говорю только можемъ), навлечь на себя большія непріятности. Все это очень скверно!

Маркизъ взялъ щепотку табаку и покачалъ головой.

— Мы такъ защищали свое положеніе въ старое время и защищаемъ его и теперь, — сказалъ племянникъ, — что нѣтъ, кажется, во всей Франціи другого имени, которое пользовалось бы такою ненавистью, какъ наше.

— Будемъ надѣяться, что это такъ, — отвѣчалъ дядя.- -Ненависть къ высшимъ вызывается невольнымъ уваженіемъ къ нимъ низшихъ.

— Нѣтъ ни одного лица во всей станѣ кругомъ насъ, — продолжалъ племянникъ тѣмъ же печальнымъ тономъ, — на которомъ мелькнула бы хотя тѣнь уваженія къ намъ; кромѣ страха и униженія вы ничего не увидите на всѣхъ этихъ лицахъ.

— Справедливая дань величію фамиліи, — сказалъ маркизъ, — слѣдствіе того, какъ поддерживала фамилія свое величіе, вотъ и все! — Маркизъ взялъ вторую щепотку табаку и положилъ одну ногу на другую.

Но когда племянникъ его облокотился на столъ и, закрывъ глаза щукою глубоко задумался, на непроницаемой маскѣ, сбоку смотрѣвшей на него, появилось вдругъ выраженіе жестокости и ненависти, которое трудно было согласовать съ его кажущимся равнодушіемъ.

— Самая вѣрная философія это обузданіе. Чувства страха и раболѣпія, — продолжалъ маркизъ, — заставятъ этихъ собакъ повиноваться плети до тѣхъ поръ, пока вздымается къ небу эта крыша, — и онъ взглянулъ вверхъ.

Не такъ долго, какъ думалъ маркизъ. Имѣй онъ возможность теперь же увидѣть, что будетъ черезъ нѣсколько лѣтъ съ его замкомъ и полусотней подобныхъ ему замковъ, онъ врядъ ли узналъ бы свой домъ въ обгорѣлыхъ дымящихся развалинахъ. Что касается крыши, которою онъ такъ гордился, то къ удивленію своему онъ увидѣлъ бы, что она вздымается къ небу, но только инымъ способомъ, а именно, въ видѣ пуль, вылитыхъ изъ ея свинца и летящихъ къ небу изъ сотенъ тысячъ мушкетовъ.

— Я желаю во что бы то ни стало, — сказалъ маркизъ, — отстоять честь своей фамиліи, если вы не хотите этого. Но вы, вѣроятно, очень устали? Не довольно ли разговоровъ на сегодня?

— Еще минуту.

— Часъ, если угодно.

— Маркизъ, — сказалъ племянникъ, — мы сдѣлали много зла и пожинаемъ теперь плоды этого зла.

— «Мы» сдѣлали зло? — повторилъ маркизъ съ недоумѣніемъ, указывая пальцемъ сначала на племянника, а потомъ на себя.

— Наша фамилія…. наша почтенная фамилія, честь которой имѣетъ такое важное значеніе для насъ обоихъ…. и разными путями. Еще при жизни моего отца мы творили зло, дѣлая несчастнымъ каждое живое существо, которое осмѣливалось стать между нами и нашими удовольствіями. Но зачѣмъ я говорю о томъ времени, когда жилъ мой отецъ? Вѣдь это же было и ваше время. Могу ли я отдѣлить отъ моего отца брата близнеца, его наслѣдника и преемника, отъ себя самаго, наконецъ?

— Смерть сдѣлала это, — сказалъ маркизъ.

— И оставила меня, — отвѣчалъ племянникъ, — связаннымъ съ такимъ порядкомъ вещей, который наводитъ на меня ужасъ, потому что я сознаю себѣ отвѣтственнымъ за него и въ то же время безсильнымъ. Я далъ слово исполнить послѣднюю просьбу, сошедшую изъ устъ моей матери, повиноваться послѣднему взгляду этой бѣдной матери, которая просила меня быть милосердымъ и загладить все прошлое. Но я не нахожу нигдѣ ни поддержки, на участія.

— Если дѣло идетъ обо мнѣ, племянникъ, — сказалъ маркизъ, притрагиваясь къ его груди своимъ указательнымъ пальцемъ, — они стояли теперь подлѣ камина, — то можете быть увѣрены, у меня вы ее не найдете.

Каждая, самая тонкая черточка прозрачно-блѣднаго лица дяди была олицетвореніемъ безпощадной и неумолимой жестокости, когда онъ пристально смотрѣлъ на своего племянника и держалъ табакерку въ рукѣ.

Еще разъ притронулся онъ пальцемъ къ его груди, какъ будто бы этотъ палецъ былъ шпагой, которой онъ не прочь былъ бы проколоть его насквозь.

— Другъ мой, я умру, защищая тотъ порядокъ, при которомъ я прожилъ всю жизнь. Онъ взялъ щепотку табаку и положилъ въ карманъ табакерку.

— Надо быть благоразумнымъ, — прибавилъ онъ и позвонилъ въ колокольчикъ, стоявшій на столѣ, — и подчиняться своей судьбѣ. Вы что то задумались, мосье Шарль?

— Это имѣніе и Франція навсегда потеряны для меня, — сказалъ племянникъ, — я отказываюсь отъ нихъ.

— Имѣете ли вы право отказываться отъ того и другого? Отъ Франціи, пожалуй, но отъ имѣнія? Говорить то объ этомъ на стоитъ, положимъ. Но ваше ли оно?

— Я не имѣлъ никакого намѣренія предъявлять своихъ правъ на него, но перейди оно ко мнѣ завтра

— Смѣю надѣяться, что это невозможно.

— …или лѣтъ черезъ двадцать…

— Много чести для меня, — сказалъ маркизъ, — впрочемъ, предположеніе это я предпочитаю.

— …я бы отказался отъ него и жилъ бы въ другомъ мѣстѣ и на другія средства. Это небольшая уступка. Пустота и развалины кругомъ.

— Будто-бы? — сказалъ маркизъ, оглядывая роскошную комнату.

— Для глазъ, конечно, это красиво, но вглядитесь хорошенько въ самую сущность, и при дневномъ свѣтѣ, и увидите полное разрушеніе, вслѣдствіе дурного управленія, насилія, долговъ, залоговъ, угнетенія, голода, нищеты и страданій.

— А!.. — воскликнулъ маркизъ крайне довольнымъ тономъ.

— Если оно когда либо перейдетъ ко мнѣ, то я непремѣнно передамъ его кому нибудь другому, который сумѣетъ, быть можетъ, снять грузно лежащую на немъ тяготу, если только это возможно; быть можетъ, народъ, который не можетъ оставить этого мѣста и который былъ угнетенъ до послѣдней степени терпѣнія, будетъ менѣе страдать въ слѣдующемъ поколѣніи. Но оно не для меня. На немъ лежитъ проклятіе, какъ и на всей землѣ.

— А вы? — спросилъ дядя. — Простите мое любопытство, но какъ же вы намѣрены жить съ вашей новой философіей?

— Я буду жить, какъ живутъ и другіе мои соотечественники съ такимъ же происхожденіемъ на плечахъ… Я буду работать.

— Въ Англіи… напримѣръ?

— Да. Честь фамиліи, маркизъ, не пострадаетъ черезъ меня въ этой странѣ. Я ношу тамъ другое имя.

Звонокъ маркиза означалъ приказаніе, чтобы освѣтили сосѣднюю спальню и теперь яркій свѣтъ проникалъ черезъ смежную дверь. Маркизъ взглянулъ въ ту сторону и прислушивался до тѣхъ поръ, пока шаги лакея не стихли вдали.

— Англія очень привлекательна для васъ, хотя вы, кажется, не особенно процвѣтали тамъ, — сказалъ маркизъ, съ улыбкой поворачиваясь къ племяннику.

— Я уже сказалъ вамъ, что во всемъ, что касается моего процвѣтанія, я обязанъ вамъ. Во всемъ остальномъ Англія была мнѣ убѣжищемъ.

— Англичане всегда хвастаются тѣмъ, что многіе находятъ убѣжище у нихъ. Знаете ли вы одного соотечественника нашего, который нашелъ тамъ себѣ убѣжище? Доктора?

— Да.

— И дочь?

— Да.

— Да, — сказалъ маркизъ. — Вы устали. Спокойной ночи.

Когда онъ послѣ этихъ словъ, въ которыхъ звучать какой то таинственный намекъ, склонилъ свою голову, чтобы отвѣсить вѣжливый поклонъ, по лицу его пробѣжала странная улыбка, и все это непріятно поразило глаза и уши его племянника. Въ ту же минуту всѣ тонкія прямыя линіи вокругъ глазъ и губъ маркизъ, а также углубленія на носу его передернулись и придали ему выраженіе дьявольскаго сарказма.

— Да, — повторилъ маркизъ. — Докторъ съ дочерью. Да. Такъ начинается новая философія. Вы устали. Спокойной ночи!

Прочесть что либо на этомъ лицѣ было такъ л;е невозможно, какъ прочесть что либо и на каменныхъ лицахъ снаружи замка. Племянникъ тщетно всматривался въ него, направляясь къ дверямъ.

— Спокойно ночи! сказалъ дядя. — Надѣюсь имѣть удовольствіе видѣть васъ завтра утромъ. Спокойной ночи! Посвѣтите моему племяннику до его спальни. И сомните моего племянника въ его кровати, если желаете, — прибавилъ онъ про себя и затѣмъ снова позвонилъ, чтобы явился лакей въ его собственною спальню.

Лакей пришелъ и ушелъ, а маркизъ все еще продолжалъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, приготовляясь ко сну. На немъ былъ широкій халатъ и мягкія туфли, такъ что онъ ходилъ но полу безшумно, какъ благовоспитанный тигръ или какъ заколдованный злой маркизъ въ одной сказкѣ, который превращался по временамъ въ тигра, а затѣмъ снова принималъ человѣческій образъ.

Онъ ходилъ изъ одного угла своей роскошной комнаты въ другой и въ умѣ его невольно проходили нѣкоторые эпизоды сегодняшняго дня; медленный подъемъ на гору передъ заходомъ солнца, заходъ солнца, спускъ, мельница, тюрьма на скалѣ, деревушка въ долинѣ, крестьяне у колодца, рабочій, чинившій дорогу, указывающій синей шайкой на цѣпь подъ каретой. Деревенская водокачка вызвала воспоминаніе о фонтанѣ въ Пирингѣ, о маленькомъ комочкѣ на его ступенькѣ, о женщинахъ, склонившихся надъ нимъ, о высокомъ человѣкѣ, который поднялъ руки и кричалъ: «Мертвый!»

— Теперь я остылъ, — сказалъ маркизъ, — пора въ постель.

Онъ оставилъ одну зажженную свѣчу на каминѣ, и задернулъ

газовый пологъ своей кровати. Все было тихо кругомъ и только когда онъ засыпалъ, тишина эта нарушилась однимъ его глубокимъ вздохомъ.

Каменныя лица на наружныхъ стѣнахъ замка три часа подрядъ смотрѣли неподвижными глазами во мракѣ ночи; три часа подрядъ стучали и фыркали лошади въ конюшняхъ, лаяли собаки и кричала сова, хотя крикъ ея не походилъ на тотъ крикъ, какой ей приписываютъ поэты. Но такова ужъ привычка всѣхъ этихъ упрямыхъ тварей не дѣлать того, что разъ навсегда опредѣлили имъ люди.

Три часа подрядъ смотрѣли каменныя лица львовъ и людей неподвижными глазами во мракѣ ночи. Непроглядная тьма окутала всю мѣстность, непроглядная тьма навѣяла глубокій сонъ на все окружающее. На кладбищѣ было такъ темно, что маленькія кочки жалкой травы слились почти въ одну сплошную массу; можно было подумать, что фигура на крестѣ спустилась внизъ, потому что ея совсѣмъ не было видно. Въ деревушкѣ спали и сборщики податей и тѣ, которые платили подати. Имъ снились, пожалуй, богатыя пиршества, какія снятся всѣмъ голоднымъ довольство и покой, какъ загнаннымъ рабамъ и воламъ, запряженнымъ въ ярмо, и они спали спокойные, сытые и свободные.

Вода въ деревенской водокачкѣ текла невидимо и неслышно и вода фонтана въ замкѣ текла такъ же невидимо и неслышно… какъ минуты, уносимыя временемъ текли и уносились три часа подрядъ. Затѣмъ сѣроватая вода ихъ подернулась свѣтомъ и глаза на каменныхъ лицахъ замка стали видны.

Становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, пока, наконецъ, лучи восходящаго солнца не освѣтили верхушекъ неподвижныхъ деревьевъ и не засіяли на вершинѣ горы. При свѣтѣ ихъ, вода фонтана въ замкѣ превратилась въ кровь, а каменныя лица стали пурпуровыя. Отовсюду неслись звонкія и громкія пѣсни птичекъ, а на источенномъ временемъ подоконникѣ большого окна въ спальнѣ маркиза сидѣла крошечная птичка и заливалась сладкой пѣсенкой. Находившееся по близости отъ нея каменное лицо съ открытымъ ртомъ и опущенной нижней челюстью, казалось, съ удивленіемъ и ужасомъ уставилось на нее.

Но вотъ солнце взошло и въ деревнѣ началось движеніе. Окна въ хижинахъ отворялись, снимались засовы съ ветхихъ дверей и люди выходили на чистый воздухъ, дрожа отъ утренней прохлады. Все населеніе деревушки принялось за свою обычную тяжелую работу; дни отправились за водой, другіе въ поле; въ одномъ мѣстѣ мужчины и женщины копали, въ другомъ — мужчины и женщины выгоняли скотъ, — тощихъ коровъ, — въ поле, гдѣ трава росла лишь но окраинамъ дороги. Въ церкви и у креста молились двѣ, три фигуры; какая то корова въ ожиданіи, пока они кончатъ молитвы, спѣшила позавтракать травой, росшей у подножія креста.

Замокъ проснулся позже, какъ и подобало ему, но просыпался постепенно. Сначала освѣтились солнцемъ рогатины и охотничьи ножи; затѣмъ засіяли палаши; открылись двери и окна, лошади въ стойлахъ оглянулись черезъ плечо на двери, откуда лились свѣтъ и утренняя прохлада, листья заискрились росой и зашелестѣли о желѣзныя рѣшетки оконъ, собаки запрыгали на цѣпяхъ, ожидая съ нетерпѣніемъ, пока ихъ отвяжутъ.

Все это было обычнымъ проявленіемъ жизни и повторялось каждое утро. Но были ли такимъ же обычнымъ явленіемъ набатъ въ большой колоколъ замка, бѣготня вверхъ и внизъ по лѣстницѣ, испуганные люди на террасѣ, растрепанныя фигуры, бѣгающія взадъ и впередъ, поспѣшное сѣдланье лошадей и скачка во весь опоръ?

И какой вѣтеръ успѣлъ дать знать объ этомъ сѣдому рабочему, который занимался уже починкой дороги на вершинѣ горы позади деревни, тогда какъ на камнѣ лежалъ жалкій узелокъ (не особенно тяжелый) съ повседневной пищей, которую даже вороны врядъ ли согласились бы клевать? Неужели птицы, которыя разлетѣлись отъ замка во всѣ стороны принесли сюда вѣсти и уронили одну надъ его головой? Но какъ бы тамъ ни было, а рабочій пустился по дорогѣ и внизъ по горѣ съ такою быстротою, какъ будто дѣло шло о собственной его жизни, и бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока не остановился у водокачки.

Жители деревушки всѣ уже собрались около водокачки. Всѣ они были въ какомъ то недоумѣніи и перешептывались другъ съ другомъ, хотя кромѣ любопытства и удивленія, никакого волненія нельзя было прочесть нагихъ лицахъ. Коровы, прогнанныя обратно съ поля, или стояли, тупо поглядывая на всѣхъ, или лежали на землѣ и пережевывали пищу, которую онѣ успѣли кое-гдѣ нащипать. Нѣкоторые изъ служащихъ въ замкѣ и на почтовой станціи, а также сборщики податей вооружились, чѣмъ могли, и теперь безцѣльно и съ растеряннымъ видомъ бродили но маленькой улицѣ. Сѣдой рабочій пробрался въ середину группы, состоявшей изъ полусотни его друзей и билъ себя въ грудь своей синей шапкой. И почему вдругъ мосье Габелль поспѣшно вскочилъ на лошадь позади пріѣхавшаго верхомъ слуги и оба они погнали лошадь, представляя такимъ образомъ, новую версію нѣмецкой баллады о Леонорѣ?

Дѣло въ томъ, что въ замкѣ прибавилось еще одно каменное лицо.

Горгона снова посѣтила это зданіе сегодня ночью и прибавила еще одно каменное лицо. Она ждала его цѣлыхъ двѣсти лѣтъ.

Лицо это лежало на подушкѣ господина маркиза. Оно напоминало поразительно красивую маску, которая сначала, будто, испугалась, затѣмъ разсердилась и… окаменѣла. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ было сердце у каменной фигуры, торчалъ ножъ. Къ нему прикрѣплена была полоска бумаги съ надписью:

«Тащи его скорѣй въ могилу! Это тебѣ отъ Жака».

X. Два обѣщанія.

Прошелъ ровно годъ съ тѣхъ поръ, какъ мистеръ Чарльзъ Дарнэ окончательно поселился въ Англіи въ качествѣ преподавателя французскаго языка, а съ тѣмъ вмѣстѣ и французской литературы. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ, но тогда онъ былъ только учителемъ. Онъ преподавалъ молодымъ людямъ, которые находили въ этомъ удовольствіе и интересовались этимъ, живой языкъ, на которомъ говорили тогда во всемъ мірѣ, и развивалъ у нихъ вкусъ къ таившимся въ литературѣ сокровищамъ мысли и воображенія. Онъ, кромѣ того, писалъ и переводилъ, прекрасно владѣя англійскимъ языкомъ. Такихъ преподавателей не такъ то легко было найти въ то время. Принцы и не записывались еще тогда въ разрядъ учителей, а разорившіеся дворяне, исключенные"изъ вкладчиковъ банка Тельсона, не поступали еще на службу въ качествѣ поваровъ и плотниковъ. Какъ преподаватель, лекціи котораго были необыкновенно полезны и пріятны для учениковъ, и какъ переводчикъ, который руководствовался не однимъ только словаремъ при своихъ переводахъ, Дарнэ скоро пріобрѣлъ извѣстность. Къ тому же онъ былъ хорошо знакомъ съ положеніемъ своего отечества, которое возбуждало въ то время всеобщій интересъ, а потому, благодаря своей настойчивости и упорному труду, онъ былъ вполнѣ обезпеченъ.

Отправляясь въ Лондонъ, онъ никогда не разсчитывалъ на то, что будетъ ходить въ золотѣ и спать на ложѣ изъ розъ. Имѣй онъ такія восторженныя ожиданія, онъ не могъ бы процвѣтать; но онъ искалъ работы, нашелъ ее и ничего лучшаго не желалъ. Только въ этомъ смыслѣ онъ и понималъ свое процвѣтаніе.

Извѣстную часть времени онъ проводилъ въ Кембриджѣ, гдѣ онъ читалъ лекціи, не владѣя ученою степенью, и гдѣ на него смотрѣли, какъ на контрабандиста, ведущаго незаконную торговлю европейскими языками, вмѣсто того, чтобы провозить черезъ таможню греческую и латинскую словесность. Остальное время онъ проводилъ въ Лондонѣ.

Душевный міръ человѣка, начиная отъ пребыванія его въ раю и до нашего времени, всегда шелъ и идетъ по одному и тому же пути, котораго не миновалъ и Чарльзъ Дарнэ — по пути любви къ женщинѣ. Онъ полюбилъ Люси Манеттъ съ того самаго часа, когда подвергался такой ужасной опасности Никогда до тѣхъ поръ не слышалъ онъ такого нѣжнаго и милаго звука, какъ звукъ ея сострадательнаго голоса; никогда не видѣлъ онъ такого нѣжнаго, красиваго личика, какъ ея, когда его поставили на очную ставку съ нею на краю почти уже вырытой для него могилы. Но онъ никогда не говорилъ съ нею объ этомъ. Послѣ убійства въ уединенномъ замкѣ, по ту сторону моря и въ концѣ длинной, длинной пыльной дороги, — въ томъ тяжеломъ каменномъ замкѣ, который сдѣлался для него какимъ-то кошмаромъ, прошелъ уже годъ, а онъ ни разу еще, ни единымъ словомъ не обмолвился о состояніи своего сердца.

На это у него были причины, онъ зналъ ихъ хорошо. Былъ снова лѣтній день, когда онъ, вернувшись поздно въ Лондонъ, направился въ тихій уголокъ въ Сого, надѣясь, что сегодня ему представится случай открыть свое сердце доктору Манетту. День клонился къ вечеру, а ему было извѣстно, что въ это время Люси всегда выходила съ миссъ Проссъ.

Онъ засталъ доктора за чтеніемъ въ большомъ креслѣ у окна. Энергія, которая поддерживала доктора во время прежнихъ страданій, увеличивая въ то же время ихъ силу, постепенно снова вернулась къ нему. Да, онъ сталъ опять энергичнымъ человѣкомъ, твердымъ въ своихъ намѣреніяхъ, непоколебимымъ въ своихъ рѣшеніяхъ и дѣйствіяхъ. Первое время послѣ возвращенія этой энергіи, бывали иногда случаи, когда онъ поступалъ нѣсколько порывисто и поспѣшно; но случаи эти замѣчались теперь не такъ часто и становились все рѣже.

Онъ много читалъ, но спалъ мало; очень легко переносилъ утомленіе и былъ почти всегда въ веселомъ настроеніи духа. Когда Чарльзъ Дарнэ вошелъ въ комнату, онъ тотчасъ же отложилъ въ сторону книгу и протянулъ ему руку.

— Чарльзъ Дарнэ! Радъ видѣть васъ. Мы ждали вашего возвращенія еще три, четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были вчера у насъ и расхваливали васъ больше, чѣмъ слѣдуетъ.

— Очень обязанъ имъ за то, что они такъ интересуются мною, — холодно отвѣчалъ Дарнэ. — Миссъ Манеттъ…

— Здорова, — отвѣчалъ докторъ, — она будетъ также рада видѣть васъ. Она вышла за кое-какими хозяйственными покупками и будетъ скоро дома.

— Докторъ Манеттъ, я зналъ, что ея нѣтъ дома. Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы поговорить съ вами.

Онъ остановился.

— Да? — сказалъ докторъ съ видимымъ замѣшательствомъ. — Подвиньте вашъ стулъ ближе и говорите.

Онъ вѣжливо предложилъ стулъ, но разговоръ, повидимому, не улыбался ему.

— Вотъ уже полтора года, докторъ Манеттъ, какъ я имѣю счастье, — началъ Дарнэ, — быть однимъ изъ близкихъ вашихъ знакомыхъ, а потому надѣюсь, что предметъ, котораго я хочу коснуться сегодня, не…

Докторъ поднялъ руку, чтобы остановить его и продержавъ ее нѣсколько секундъ вытянутой, опустилъ се и сказалъ:

— Дѣло идетъ о Люси?

— Да — мнѣ тяжело говорить о ней во всякое время. Мнѣ тяжело слышать, какимъ тономъ вы говорите о ней, Чарльзъ Дарнэ.

— Это тонъ самаго преданнаго и искренняго уваженія, самой глубокой любви, докторъ Манеттъ, — сказалъ Дарнэ.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія, прежде чѣмъ отецъ отвѣчалъ:

— Вѣрю вамъ… Я долженъ быть справедливъ и повторяю снова, что вѣрю вамъ.

Онъ, видимо, принуждалъ себя говорить и видимо, не хотѣлъ говорить объ этомъ именно предметѣ, такъ что Чарльзъ Дарнэ не сразу рѣшился продолжать начатый имъ разговоръ.

— Могу я говорить, сэръ? — спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ.

Глубокое молчаніе.

— Да, говорите.

— Вы, навѣрное, чувствуете, что я хочу сказать, хотя не знаете, какъ серьезно я говорю это, какъ глубоко я чувствую то, что говорю, потому что не знаете таинственныхъ уголковъ моего сердца, не знаете надеждъ, тревогъ и опасеній, которыя тяжелымъ камнемъ лежатъ на немъ. Дорогой докторъ Манеттъ, я люблю дочь вашу глубоко, нѣжно, безкорыстно, преданно! Если когда либо существовала на свѣтѣ такая любовь, то я люблю ее этой любовью. Вы сами любили когда то… Такъ пусть же ваша старая любовь говоритъ за меня.

Докторъ сидѣлъ отвернувшись отъ него въ сторону и опустивъ глаза внизъ. При послѣднихъ словахъ онъ снова протянулъ руку и громко вскрикнулъ:

— Все, что хотите, но не это, сэръ! Не говорите объ этомъ! Заклинаю васъ, не говорите объ этомъ!

Въ крикѣ этомъ было столько невыразимой муки, что въ ушахъ Чарльза Дарнэ онъ раздавался еще долго послѣ того, какъ онъ его слышалъ. Докторъ нѣсколько разъ махнулъ рукой, какъ бы умоляя Дарнэ замолчать. Молодой человѣкъ понялъ это и молчалъ.

— Прошу извинить меня, — сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ, спустя нѣсколько минутъ. — Я не сомнѣваюсь въ любви вашей съ Люси, и… быть можетъ, это удовлетворитъ васъ.

Онъ повернулся къ нему, но не смотрѣлъ на него и не подымалъ глазъ. Онъ сидѣлъ, поддерживая рукой подбородокъ, и сѣдые волоса спускались ему на лицо.

— Вы говорили съ Люси?

— Нѣтъ.

— Писали ей?

— Никогда.

— Съ моей стороны было бы неблагородно дѣлать видъ, будто я не понимаю, что вы поступали такъ изъ уваженія къ ея отцу. Отецъ ея благодаритъ васъ.

Онъ подалъ руку, но глаза его были по прежнему опущены внизъ.

— Я знаю, — сказалъ Дарнэ почтительно, — да какъ же мнѣ не знать, докторъ Манеттъ, мнѣ, который изо дня въ день видѣлъ васъ вмѣстѣ? — что между вами и миссъ Манеттъ существуетъ такая необычайная, такая трогательная привязанность, какая могла явиться лишь слѣдствіемъ извѣстныхъ обстоятельствъ и какую нельзя сравнить съ обыкновенной привязанностью, какая существуетъ между родителями и дѣтьми. Я знаю, докторъ Манеттъ — да какъ же мнѣ не знать? — что кромѣ привязанности и чувства долга дочери, сдѣлавшейся взрослой женщиной, въ сердцѣ ея таится та любовь и то довѣріе, на которыя способенъ только ребенокъ. Я знаю, что дѣтство свое она провела безъ родителей, теперь же привязалась къ вамъ со всѣмъ постоянствомъ и пыломъ своего возраста и характера, въ которыхъ сказались привязанность и жажда ласки тѣхъ дѣтскихъ дней, когда вы были потеряны для нея. Я знаю прекрасно, что вернись вы къ ней изъ того міра, куда мы переселимся по окончаніи нашей жизни, то и тогда врядъ ли были бы вы болѣе священны въ ея глазахъ, чѣмъ теперь. Я знаю, что прижимаясь къ вамъ, она обнимаетъ васъ руками ребенка, дѣвочки, взрослой женщины. Я знаю, что любя васъ, она видитъ и любитъ свою мать въ свои годы, видитъ и любитъ васъ въ мои годы, любитъ свою мать въ постигшемъ ея несчастій, любитъ ее въ вашемъ заключеніи и любитъ ее въ вашемъ освобожденіи. Я думалъ объ этомъ день и ночь, съ тѣхъ поръ, какъ знаю васъ и бываю у васъ въ домѣ

Отецъ ея молчалъ и сидѣлъ, опустивъ голову внизъ. Но только одно учащенное дыханіе показывало, какъ сильно былъ онъ взволнованъ.

— Дорогой докторъ Манеттъ, зная все это, видя постоянно васъ и ее, окруженныхъ священнымъ сіяніемъ, я молчалъ… молчалъ, пока хватало у меня силъ человѣческихъ. Я чувствовалъ, да и теперь чувствую, что вторгаться съ моей любовью, — даже съ коею! — между вами, это значитъ нарушить гармонію прекрасной картины. Но я люблю ее… Богъ мнѣ свидѣтель, какъ я люблю ее!

— Вѣрю вамъ, — печально отвѣчалъ ея отецъ, — я думалъ, еще раньше объ этомъ. Я вѣрю вамъ.

— Не думайте, однако, — сказалъ Дарнэ, которому показалось, что въ этомъ печальномъ тонѣ слышится какъ бы упрекъ ему, — что если судьба станетъ на мою сторону и я буду такъ счастливъ, что назову дочь вашу своей женой, то я когда либо пожелаю разлучить васъ съ нею, что я когда либо откажусь отъ того, что говорю теперь. Это невозможно, потому что это было бы подлостью съ моей стороны. Если бы даже, представьте себѣ, я могъ бы предположить, что но прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ мысль эта можетъ закрасться мнѣ въ голову… если бы это случилось… если бы это могло случиться… я бы не осмѣлился прикоснуться къ этой рукѣ.

И, сказавъ это, онъ положилъ руку на руку отца.

— Нѣтъ, дорогой докторъ Манеттъ! Я, подобно вамъ, добровольный изгнанникъ изъ Франціи; подобно вамъ, я бѣжалъ, чтобы не видѣть ея распрей, угнетеній, страданій; подобно вамъ, я хочу жить вдали отъ нея собственнымъ трудомъ своимъ и надѣюсь на лучшее будущее. Я хочу дѣлить съ вами счастье и несчастье, принадлежать къ семьѣ вашей и быть вѣрнымъ вамъ до гроба. Я не хочу отнимать у Люси ея привиллегій быть вашей дочерью, товарищемъ, другомъ; я хочу помогать ей въ этомъ, хочу, чтобы она стала еще ближе къ вамъ, если только возможно быть еще ближе.

Онъ слегка пожалъ руку отца, который отвѣчалъ ему такимъ же пожатіемъ, и въ первый разъ съ самаго начала разговора, взглянулъ на него. На лицѣ его была видна борьба, а происходила эта борьба потому, что онъ боялся показать овладѣвшее имъ чувство сомнѣнія и ужаса.

— Вы говорите съ такимъ чувствомъ и такимъ достоинствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я долженъ поблагодарить васъ отъ всего сердца я хочу открыть вамъ свое сердце… все свое сердце… или почти все. Есть у васъ какое нибудь основаніе думать, что Люси любитъ васъ?

— Нѣтъ… до сихъ поръ не было.

— Не потому ли вы были такъ откровенны со мной, что желали черезъ посредство Hoe удостовѣриться въ этомъ?

— Нисколько. Могутъ пройти недѣли прежде, чѣмъ я получу, какую нибудь надежду; а можетъ случиться (я могу ошибаться), что я получу ее завтра.

— Не ждете ли вы какихъ нибудь указаній отъ меня?

— Я не смѣю просить васъ объ этомъ, сэръ! Но думаю, вы сами это сдѣлаете, если найдете возможнымъ.

— Не желаете ли какого нибудь обѣщанія съ моей стороны?

— Да, сэръ, желаю.

— Какого-же?

— Я хорошо понимаю, что безъ вашего согласія, надежды мой напрасны. Я понимаю, что даже въ томъ случаѣ, если бы невинное сердце миссъ Манеттъ было расположено ко мнѣ, — не думайте, пожалуйста, что я осмѣливаюсь утверждать это. — я но могъ бы бороться противъ любви ея къ отцу.

— Если это такъ, то какой собственно выводъ дѣлаете вы изъ всего этого?

— Я также прекрасно понимаю, что слово отца, сказанное въ пользу искателя ея руки, преодолетъ и ея собственное рѣшеніе, и все на свѣтѣ. Вотъ почему, докторъ Манеттъ, — скромно, но твердо сказалъ Дарнэ, — я даже ради спасенія своей жизни, не прошу у васъ этого слова.

— Я увѣренъ въ этомъ, Чарльзъ Дарнэ! Сильная любовь влечетъ за собою тайны, какъ и сильный раздоръ; въ первомъ случаѣ онѣ бываютъ такъ нѣжны и деликатны, что проникнуть въ нихъ крайне трудно. Дочь моя Люси въ этомъ случаѣ загадка для меня; я не могу разгадать, что таится въ ея сердцѣ.

— Могу я спросить, сэръ, не думаете ли вы?.. Онъ остановился, но отецъ дополнилъ его мысль.

— Нѣтъ ли какого нибудь другого искателя руки ея?

— Это именно я и хотѣлъ спросить.

Отецъ ея задумался на нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ отвѣчать.

— Вы сами видѣли здѣсь Картона. Случайно попалъ сюда и мистеръ Страйверъ. Значитъ, если есть претендентъ на нее, то кто нибудь изъ нихъ.

— А можетъ быть оба? — сказалъ Дарнэ.

— Я вообще не думалъ о нихъ, ни объ одномъ, ни объ обоихъ. Вы ждете какого то обѣщанія съ моей стороны… говорите!

— Если миссъ Манеттъ когда нибудь довѣрится вамъ такъ, какъ довѣрился вамъ я, подтвердите то, что я сказалъ вамъ и скажите ей, что вѣрите мнѣ. Я надѣюсь, что вы настолько хорошаго мнѣнія обо мнѣ, что не захотите воспользоваться своимъ вліяніемъ противъ меня. Я ничего больше не буду говорить относительно своей участи, я прошу только этого! Условія, на какихъ вы можете на это согласиться, я заранѣе принимаю, и буду свято соблюдать.

— Я даю вамъ обѣщаніе безъ всякихъ условій, — сказалъ докторъ. — Я вѣрю, что намѣренія ваши чисты и честны, я вѣрю, что вы не захотите порвать, а напротивъ употребите всѣ свои усилія, чтобы укрѣпить узы дружбы и любви между мною и моимъ вторымъ я или даже болѣе мнѣ дорогимъ, чѣмъ я самъ. Если только она скажетъ, что безъ васъ она не понимаетъ полнаго счастья, я отдамъ ее вамъ. Если бы… Чарльзъ Дарнэ, если бы…

Молодой человѣкъ взялъ его руку и держалъ все время, пока онъ говорилъ:

— …если бы оказались какія нибудь мысли, причины, предубѣжденіе и многое другое, новое или старое, касающееся человѣка, котораго она полюбила… за что на немъ не лежитъ прямой отвѣтственности… все будетъ ради нея забыто. Для меня она все на свѣтѣ… Нѣтъ больше! Больше страданій, больше сдѣланнаго мнѣ зла, больше… Довольно! Не стоитъ говорить объ этомъ.

Онъ такъ странно прервалъ свою рѣчь, такъ странно смотрѣлъ, когда кончилъ говорить, что Дарнэ сразу почувствовалъ, какъ похолодѣла его рука, лежавшая въ рукѣ доктора, и онъ поспѣшилъ освободить се.

— Вы что то хотѣли сказать мнѣ? — сказалъ докторъ Манеттъ, улыбаясь. — Что вы хотѣли сказать мнѣ?

Дарнэ не сразу припомнилъ, что онъ хотѣлъ сказать.

— Ваша откровенность обязываетъ также и меня быть откровеннымъ съ вами, — началъ онъ, придя немного въ себя. — Имя, которое я ношу, не мое настоящее; если вы припомните, это нѣсколько измѣненное имя моей матери. Я хочу назвать вамъ его и сказать также, почему я нахожусь въ Англіи.

— Остановитесь! — сказалъ докторъ.

— Я желаю вполнѣ заслужить ваше довѣріе и не хочу имѣть никакихъ секретовъ отъ васъ.

— Остановитесь!

Докторъ сначала закрылъ руками свои уши, а затѣмъ приложилъ ихъ къ губамъ Дарнэ.

— Вы скажете это мнѣ тогда, когда я спрошу васъ объ этомъ, но не теперь. Если все дѣло уладится къ вашему счастью, если Люси полюбитъ васъ, вы скажете мнѣ это утромъ въ день вашей свадьбы. Обѣщаете!

— Охотно.

— Дайте мнѣ вашу руку. Люси скоро вернется домой, а потому лучше будетъ, если сегодня вечеромъ она не увидитъ насъ вмѣстѣ. Идите! Богъ да благословитъ васъ!

Было уже темно, когда Чарльзъ Дарнэ простился съ нимъ, а часъ спустя, когда Люси вернулась домой, было еще темнѣе. Она вошла въ комнату одна, — потому что миссъ Прессъ прямо поднялась наверхъ, — и удивилась, найдя кресло отца пустымъ.

— Папа! — крикнула она. — Папа, дорогой мой!

Никто не отвѣчалъ ей, но изъ спальни до нея донесся глухой стукъ молотка. Пробѣжавъ черезъ промежуточную комнату, она заглянула въ его дверь и съ испугомъ отскочила назадъ. Страшно испуганная, она принялась кричать:

— Что мнѣ дѣлать! Что мнѣ дѣлать!

Нерѣшительность ея продолжалась всего только минуту; она подбѣжала снова къ двери, стала стучать и звать отца. Стукъ молотка прекратился при первыхъ звукахъ ея голоса, и отецъ вышелъ къ ней. Долго послѣ этого ходили они вмѣстѣ взадъ и впередъ.

Ночью она вставала съ кровати, чтобы посмотрѣть, какъ онъ спитъ. Онъ спалъ тяжелымъ сномъ, а лотокъ его съ инструментами и неоконченный башмакъ лежали на прежнемъ мѣстѣ.

XI. Сходная картина.

— Сидней! — сказалъ мистеръ Страйверъ въ ту же самую ночь или вѣрнѣе утромъ. — Приготовьте ка еще пуншу, я имѣю нѣчто сказать вамъ.

Сидней работалъ эту ночь вдвое больше обыкновеннаго, также предыдущую ночь и предыдущую предъ предыдущей ночью и много еще предыдущихъ ночей, сдѣлавъ, такимъ образомъ, значительную чистку среди бумагъ мистера Страйвера въ ожиданіи наступающихъ каникулъ. Чистка была кончена и недоимки Страйвера погашены; все было, однимъ словомъ, готово къ ноябрю съ его атмосферическими и юридическими туманами, по окончаніи которыхъ начиналось загребаніе новыхъ барышей.

Нельзя сказать, чтобы такая усиленная работа дѣйствовала болѣе оживляющимъ и отрезвляющимъ образомъ на Сиднея. Въ эту ночь онъ, напротивъ, несравненно большее количество разъ мочилъ свои полотенца, а сообразно этому увеличилось и количество потребляемаго имъ вина, вслѣдствіе чего онъ былъ въ очень жалкомъ состояніи, когда, снявъ свой тюрбанъ съ головы, онъ бросилъ его въ тазъ, въ которомъ мочилъ его съ извѣстными промежутками въ теченіе шести часовъ подрядъ.

— Приготовили вы вторую чашу пунша? — спросилъ мистеръ Страйверъ, поглядывая съ дивана, гдѣ онъ лежалъ на спинѣ, подбоченившись.

— Приготовилъ.

— Теперь, слушайте! Я скажу вамъ сейчасъ нѣчто такое, что очень удивитъ васъ и заставитъ васъ подумать, что я вовсе не такъ хитеръ, какъ вамъ это казалось. Я намѣренъ жениться.

— Вы?

— Да. Не ради денегъ, однако. Что вы скажете?

— Я не въ расположеніи разговаривать. Кто она?

— Отгадайте.

— Знаю я ее?

— Отгадайте.

— Не имѣю никакого желанія отгадывать, когда уже пять часовъ утра, а мозги мои кипятъ и голова чуть не разваливается Если желаете, чтобы я отгадалъ, пригласите меня на обѣдъ.

— Ну, тогда я самъ скажу, — отвѣчалъ Страйверъ, медленно принимая сидячее положеніе на диванѣ. — Сидней, я положительно прихожу въ отчаяніе при мысли о томъ, что мнѣ не удается дать, вамъ понять себя… Вы такая нечувствительная тварь.

— А вы, — отвѣчалъ Сидней, внимательно слѣдя за варкой пунша, — поразительно чувствительная и поэтичная душа.

— Подите вы, — расхохотался Страйверъ; — я не имѣю рѣшительно никакого желанія быть романической душой, (надѣюсь, я знаю это лучше), но я все таки мягче васъ.

— То есть счастливѣе, хотите вы сказать.

— Я не хочу этого сказать. Я хочу сказать, что я человѣкъ болѣе…. болѣе….

— Не стѣсняйтесь же и говорите, что у васъ болѣе склонности къ волокитству, — перебилъ его Картонъ.

— Пусть по вашему… волокитство. Я того мнѣнія о себѣ, — продолжалъ Страйверъ, распространяясь о своихъ качествахъ передъ товарищемъ, который внимательно занимался пуншемъ, — что я думаю всегда о томъ, чтобы быть пріятнымъ, что я употребляю всѣ усилія, чтобы быть пріятными, что я лучше понимаю, какъ надо быть пріятнымъ въ женскомъ обществѣ, лучше, чѣмъ вы.

— Продолжайте, — сказалъ Сидней Картонъ.

— Нѣтъ, прежде чѣмъ продолжать, — сказалъ Страйверъ, качая головой, — я хочу покончить съ этимъ вопросомъ. Вы бывали въ домѣ доктора Манеттъ такъ же часто, какъ и я, даже, пожалуй, чаще. Мнѣ, знаете ли, стыдно смотрѣть на вашу угрюмость. Вы все время молчите и сидите такой мрачный, точно висѣльникъ, прости Господи! Клянусь жизнью и душою своей, стыдно на васъ смотрѣть, Сидней!

— Весьма пріятно слышать, что человѣку вашей профессіи, хотя чего нибудь, да бываетъ стыдно, — отвѣчалъ Сидней; — вы должны чувствовать себя обязаннымъ мнѣ.

— Такимъ путемъ вы не отдѣлаетесь отъ меня, — продолжалъ Страйверъ. — Нѣтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и сказать вамъ прямо въ лицо, для вашего же блага. Вы бываете всегда въ дьявольски отвратительномъ положеніи въ дамскомъ обществѣ. Вы крайне непріятный малый.

Сидней выпилъ стаканъ пуншу и расхохотался.

— Смотрите на меня! — продолжалъ Страйверъ, начиная сердиться, — мнѣ менѣе нужно стараться быть пріятнымъ, чѣмъ вамъ, потому что я чувствую себя болѣе независимымъ отъ обстоятельствъ. Однако, я это дѣлаю. Почему?..

— Я никогда не видѣлъ, какъ вы это дѣлаете, — пробормоталъ Картонъ.

— Я поступаю такъ потому, что этого требуетъ политика, я поступаю такъ изъ принципа. Смотрите на меня! Вѣдь я все подвигаюсь впередъ.

— Но въ вашемъ то разсказѣ о супружескихъ намѣреніяхъ вы нисколько не подвигаетесь впередъ, — отвѣчалъ Картонъ съ безаботнымъ видомъ, — и я желалъ бы, чтобы вы вернулись къ нему. Что касается меня…. неужели вы никогда не поймете, что я неисправимъ?

Въ тонѣ его вопроса слышалось презрѣніе.

— Вы не должны быть неисправимымъ, — отвѣчалъ Страйверъ болѣе мягкимъ тономъ на этотъ разъ.

— Мнѣ, собственно говоря, совсѣмъ не слѣдовало бы существовать, — сказалъ Сидней Картонъ — Кто-же эта леди?

— Не тревожьтесь только, пожалуйста, когда я назову это имя, Сидней, — сказалъ мистеръ Страйверъ, какъ бы стараясь дружески подготовить его къ тому открытію, которое онъ хотѣлъ сдѣлать ему, — потому что, насколько мнѣ извѣстно, вы не думаете и половины того, что говорите, а если и думаете, то это тоже дѣло небольшой важности. Я дѣлаю это маленькое вступленіе потому, что вы уже разъ неуважительно отозвались объ этой леди.

— Отзывался?

— Да и вотъ тутъ, въ этой самой комнатъ.

Сидней Картонъ взглянулъ сначала на пуншъ, а затѣмъ на своего любезнаго друга, — потомъ выпилъ пуншъ и снова взглянулъ на своего любезнаго друга.

— Вы упомянули объ этой молодой леди, какъ о золотоволосой куклѣ. Молодая леди эта — миссъ Манеттъ. Будь вы человѣкъ, одаренный чуткостью и деликатностью чувствъ въ этомъ отношеніи, Сидней, я могъ бы выразить вамъ свое неудовольствіе за такое опредѣленіе, но вы не таковы, въ васъ нѣтъ этихъ качествъ. Выраженіе ваше, впрочемъ, нисколько меня не раздражаетъ; для меня оно равносильно мнѣнію человѣка о картинахъ, когда онъ никакого толку въ живописи не понимаетъ, или мнѣнію человѣка о музыкѣ, когда онъ въ музыкѣ ничего не смыслитъ.

Сидней Картонъ пилъ пуншъ большими глотками, пилъ стаканами и молча смотрѣлъ на своего пріятеля.

— Теперь вамъ все извѣстно, Сидъ, — сказалъ мистеръ Страйверъ. — Я не забочусь о состояніи, она сама по себѣ прелестное созданіе, и я во что бы то ни стало хочу понравиться ей. Я, впрочемъ, не сомнѣваюсь, что могу понравиться ей; вѣдь она въ лицѣ моемъ пріобрѣтаетъ человѣка, который успѣлъ уже хорошо устроиться, который быстро идетъ къ повышенію и отличію. Да вѣдь это счастье для нея!…. Вы удивлены?

Картонъ снова выпилъ пуншу и отвѣчалъ.

— Чему же тутъ удивляться?

— Одобряете?

— Почему же и не одобрить?

— Прекрасно! — сказалъ Страйверъ. — Вы выслушали все это гораздо спокойнѣе, чѣмъ я воображалъ и въ то же время вы менѣе заботитесь о моихъ дѣлахъ, чѣмъ я думалъ. Впрочемъ, за это время вы должны были уже привыкнуть къ тому, что у вашего стараго однокашника сильная воля. Да, Сидней, мнѣ до достаточно уже прискучилъ такой родъ жизни и я хочу измѣнить его. Я начинаю чувствовать, какъ должно быть пріятно человѣку имѣть свой домъ, куда его тянетъ когда онъ хочетъ, (а по хочетъ, такъ онъ и не идетъ); я чувствую, что миссъ Манеттъ всегда и вездѣ будетъ на мѣстѣ и что она поддержитъ честь моего имени. Вотъ почему я пришелъ къ такому рѣшенію. А теперь, Сидней, старый дружище, я хочу сказать еще одно слово ивамъ" относительно «вашего» будущаго. Вы, знаете ли, на худой дорогѣ, право на худой дорогѣ. Вы не дорожите деньгами, вы живете широко, вы погибнете въ одинъ прекрасный день, заболѣете и обнищаете. Подумайте-ка о нянькѣ для себя.

Все это онъ проговорилъ покровительственнымъ тономъ, который дѣлалъ его вдвое высокомѣрнѣе, чѣмъ онъ былъ, а слова его въ четыре раза оскорбительнѣе.

— Нѣтъ, я совѣтую вамъ, — продолжалъ Страйверъ, — смотрѣть прямо въ лицо будущему. Я думалъ о немъ съ своей точки зрѣнія, и вы подумайте съ своей. Женитесь. Найдите кого нибудь, кто заботился бы о васъ. Что съ того, что вы не любите женскаго общества, что вы не понимаете женщинъ и не умѣете обращаться съ нимъ? Выищите кого нибудь. Найдите почтенную женщину съ небольшимъ состояніемъ…. хозяйку гостинницы или помѣщицу и женитесь на ней… Это спасетъ васъ къ будущемъ отъ чернаго дня. Самое подходящее для васъ дѣло. Подумайте объ этомъ, Сидней!

— Подумаю, — сказалъ Сидней.

XII. Деликатный человѣкъ.

Мистеръ Страйверъ, задумавшій во что бы то ни стало осчастливить дочь доктора, рѣшилъ сообщить ей объ ожидающемъ ее счастьи до отъѣзда своего изъ города на предстоящія долгія вакаціи. Поразмысливъ основательно, онъ пришелъ къ тому заключенію, что надо прежде всего покончить со всѣми предварительными статьями, а затѣмъ уже на досугѣ обсудить хорошенько въ какое время отдать ей свою руку, — за недѣлю или двѣ до михайловскаго семестра или во время небольшихъ вакацій между Рождествомъ и веселымъ семестромъ?

Что касается успѣшнаго окончанія дѣла, то въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался и успѣхъ этотъ былъ для него яснѣе всякаго судебнаго рѣшенія. Обсудивъ вмѣстѣ съ присяжными всѣ самые существенные житейскіе доводы — единственные доводы, которые можно было принять въ этомъ случаѣ — онъ увидѣлъ, что дѣло его ясно и на немъ нѣтъ ни малѣйшаго пятнышка. Защитникомъ истца въ этомъ случаѣ онъ былъ самъ; доводовъ его никто не могъ опровергнуть и адвокату отвѣтчика пришлось пригнать себя побѣжденнымъ. Что касается присяжныхъ, то они само собою разумѣется, даже совѣщаться не пошли. Страйверъ, королевскій стряпчій, остался очень доволенъ и рѣшилъ, что дѣло его яснѣе яснаго.

Сообразно такому заключенію мистеръ Страйверъ въ самомъ же началѣ долгихъ вакацій пригласилъ миссъ Манеттъ поѣхать съ нимъ на гулянье въ Воксалъ-Гарденсъ; получивъ отказъ, онъ предложилъ поѣздку въ Ранеле; когда же, сверхъ всякаго ожиданія, ему и въ этомъ было отказано, то онъ рѣшилъ отправиться уже самолично въ Сого и объявить о своемъ благородномъ намѣреніи.

Мистеръ Страйверъ отправился въ Сого прямо изъ Темпля; это было въ самомъ началѣ долгихъ вакацій. Стоило только взглянуть на него, когда онъ шелъ въ Сого мимо церкви св. Дунстана, которая находилась вблизи Темпль-Бара, совершая свой торжественный путь по тротуару и проталкиваясь среди прохожихъ, чтобы сказать, какъ онъ увѣренъ и непоколебимъ въ своемъ рѣшеніи.

Путь его шелъ мимо банка Тельсона и онъ, будучи вкладчикомъ банка, и зная, что мистеръ Лорри былъ близкимъ другомъ Манеттовъ, подумалъ, что не дурно будетъ зайти въ банкъ и открыть мистеру Лорри, какое солнце собирается взойти на горизонтѣ Сого. Онъ толкнулъ скрипучую дверь на ржавыхъ петляхъ, слетѣлъ внизъ черезъ двѣ ступеньки, прошелъ мимо двухъ престарѣлыхъ кассировъ и плечомъ впередъ вошелъ въ покрытый плѣсенью чуланъ, гдѣ мистеръ Лорри сидѣлъ за большой книгой, разграфленной для цифръ, а рядомъ съ нимъ находилось задѣланное желѣзной рѣшеткой окно, которое также казалось разграфленнымъ" для цифръ, какъ будто бы подъ небесами нигдѣ и ничего не было, кромѣ денежныхъ суммъ.

— Ого! — крикнулъ мистеръ Страйверъ, — какъ пожинаете? Надѣюсь, хорошо чувствуете себя.

Главная особенность Страйвера заключалась въ томъ, что онъ всегда казался слишкомъ большимъ для того мѣста или пространства, гдѣ находился. Въ банкѣ Тельсона онъ казался даже такимъ большимъ, что преклонные клерки, сидѣвшіе по отдаленнымъ угламъ, смотрѣли на него съ нѣкоторой укоризной, какъ бы опасаясь, что онъ вотъ вотъ придавитъ ихъ къ стѣнѣ. Даже представитель «Долги», величественно читавшій газету и находившійся совершенно въ сторонѣ, недовольнымъ окомъ взглянулъ на него, думая, вѣроятно, что головой своей онъ намѣренъ ударить его прямо въ середину жилета.

Скромный мистеръ Лорри отвѣчалъ ему такимъ тихимъ голосомъ, какимъ онъ посовѣтовалъ бы всякому говорить при подобныхъ обстоятельствахъ:

— Какъ поживаете, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете, сэръ? — и пожалъ ему руку.

У мистера Лорри была та же особенная манера пожимать руки, какая замѣчалась у всѣхъ клерковъ банка Тельсона, когда появлялся какой нибудь вкладчикъ въ присутствіи самого представителя «Дома». Онъ пожималъ ее съ самоотреченіемъ, какъ бы отъ лица Тельсона и К°.

— Чѣмъ могу служить вамъ, мистеръ Страйверъ? — спросилъ мистеръ Лорри дѣловымъ тономъ.

— Ничѣмъ, благодарю васъ. Это мой частный визитъ вамъ, мистеръ Лорри. Я пришелъ сказать вамъ нѣсколько частныхъ словъ.

— О, въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ мистеръ Лорри, склоняя къ нему ближе свое ухо и въ то же время не спуская глазъ съ представителя «Дома».

— Я собираюсь, — сказалъ мистеръ Страйверъ, съ конфиденціальнымъ видомъ облакачиваясь руками о конторку, которая, не смотря на двойную величину свою, приняла сразу такой видъ, какъ будто и половины ея не хватитъ для мистера Страйвера, — я собираюсь, мистеръ Лорри, жениться на вашемъ маленькомъ прелестномъ другѣ, миссъ Манеттъ.

— О, Господи! — воскликнулъ мистеръ Лорри, потирая свой подбородокъ и съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ посматривая на посѣтителя.

— Господи, сэръ? — повторилъ Страйверъ, отходя отъ пюпитра. — Господи, сэръ? Что вы хотите сказать этимъ, мистеръ Лорри?

— Я думаю, — отвѣчалъ дѣловой человѣкъ, — я, видите ли, отношусь къ вамъ дружески и, конечно, уважаю ваши намѣренія… и… короче говоря, думаю все, что вамъ угодно. Но… знаете ли, мистеръ Страйверъ… — Мистеръ Лорри замолчалъ и самымъ страннымъ образомъ покачалъ головою, какъ бы говоря про себя, — тутъ можно много и много чего сказать.

— Ну, — сказалъ мистеръ Страйверъ, шлепнувъ рукою по пюпитру и широко раскрывая глаза, причемъ даже дыханіе остановилось у него въ груди, — будь я повѣшенъ, если я хоть крошечку понимаю васъ, мистеръ Лорри.

Мистеръ Лорри поправилъ свой парикъ сперва за однимъ ухомъ, потомъ за другимъ и сталъ грызть свое перо.

— Чортъ возьми, наконецъ, сэръ! — воскликнулъ Страйверъ, уставившись на него. — Что же, по вашему, я человѣкъ неподходящій?

— О, помилуйте, да! Да… Вы человѣкъ подходящій… Газъ вы сами говорите, что подходящій, значитъ подходящій.

— Развѣ положеніе мое не хорошее?

— О, разумѣется хорошее, разумѣется, — сказалъ мистеръ Лорри.

— И нѣтъ у меня въ виду карьеры?

— Газъ у васъ имѣется въ виду карьера, — подхватилъ мистеръ Лорри, довольный тѣмъ, что и на этотъ разъ можетъ отвѣчать въ утвердительномъ смыслѣ, — никто не можетъ сомнѣваться въ этомъ.

— Такъ что же вы думаете, наконецъ, мистеръ Лорри? — сказалъ мистеръ Страйверъ, нѣсколько упавшимъ голосомъ.

— Видите ли, я… Вы сейчасъ идете туда? — спросилъ мистеръ Лорри.

— Прямо туда! — воскликнулъ мистеръ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по конторкѣ

— Будь я на вашемъ мѣстѣ, я не пошелъ бы.

— Почему? — спросилъ Страйверъ. — Ну, нѣтъ, теперь я васъ прижму къ стѣнѣ, — продолжалъ онъ, грозя ему пальцемъ, какъ бы на допросѣ. — Вы человѣкъ дѣловой и не можете говорить безъ всякой причины. Изложите всѣ ваши доводы. Почему вы не пошли бы?

— Потому, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — что для такого деликатнаго дѣла надо имѣть полную увѣренность въ томъ, что будешь имѣть успѣхъ.

— О, чортъ возьми! — воскликнулъ Страйверъ. — Тутъ всякое терпѣніе лопнетъ!

Мистеръ Лорри бросилъ взглядъ на сидѣвшаго вдали представителя «Дома», а затѣмъ на разсердившагося Страйвера.

— Полюбуйтесь вы на этого дѣлового человѣка… на человѣка съ ушами… на опытнаго человѣка… «изъ» банка! — восклицалъ мистеръ Страйверъ. — Онъ согласился съ тремя главными причинами успѣха и говоритъ, что я не буду имѣть успѣха. А еще голова на плечахъ!

Мистеръ Страйверъ сдѣлалъ особенное удареніе на послѣднихъ словахъ, какъ будто они имѣли бы несравненно меньшее значеніе, скажи онъ, что головы нѣтъ на плечахъ.

— Когда я говорю объ успѣхѣ, я подразумѣваю успѣхъ въ глазахъ молодой леди; когда я говорю о причинахъ и поводахъ, дѣлающихъ успѣхъ возможнымъ, то я опять таки подразумѣваю причины и поводы, съ которыми будетъ согласна молодая леди. Молодая леди, мой дорогой сэръ, — продолжалъ мистеръ Лорри, нѣжно хлопая Страйвера по рукѣ, — молодая леди. Да, молодая леди прежде всего!

— Не хотите ли вы сказать, мистеръ Лорри, — спросилъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь на конторку, — что по вашему мнѣнію молодая леди, о которой идетъ рѣчь, жеманная дура?

— Не совсѣмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, что я не желаю слышать отъ васъ такихъ неуважительныхъ отзывовъ о молодой леди, и что, появись здѣсь какой нибудь человѣкъ, — надѣюсь, онъ не появится, — который былъ бы настолько грубъ и нахаленъ, что позволилъ бы себѣ у этой конторки говорить неуважительно о молодой леди, то даже Тельсоны не могли бы помѣшать мнѣ расправиться съ нимъ по своему.

Необходимость сердиться въ полтона привела кровеносные сосуды мистера Страйвера въ крайне опасное состояніе, когда наступила его очередь сердиться. Кровеносные сосуды мистера Лорри, не смотря на его методичный характеръ, были не въ лучшемъ состояніи.

— Вотъ что я хочу сказать вамъ, сэръ, — продолжалъ мистеръ Лорри. — Прошу не ошибаться на этотъ счетъ.

Мистеръ Страйверъ пососалъ съ минуту конецъ линейки и затѣмъ принялся выбивать ею въ тактъ по зубамъ, что вызвало у него, вѣроятно, приступъ зубной боли. Наконецъ онъ рѣшилъ нарушить молчаніе и сказалъ:

— Это нѣчто, совершенно новое для меня, мистеръ Лорри. Вы, повидимому, серьезно не совѣтуете мнѣ идти въ Сого и предложить себя…. «себя», Страйвера, изъ Королевскаго суда?

— Вы спрашиваете моего совѣта, мистеръ Страйверъ?

— Да, спрашиваю.

— Очень хорошо. Вы сейчасъ точка въ точку повторили моя совѣтъ.

— Все, что я могу сказать на это, — расхохотался Страйверъ, стараясь скрыть свое смущеніе, — это… ха, ха, ха… это превосходитъ прошедшее, настоящее и будущее.

— Теперь постарайтесь понять меня, — продолжалъ мистеръ Лорри. — Какъ человѣкъ дѣловой, я не имѣлъ права говорить объ этомъ дѣлѣ, потому что я не знаю ничего о немъ, какъ человѣкъ дѣловой. Но я старый пріятель, который носилъ миссъ Манеттъ на рукахъ, я преданный другъ миссъ Манеттъ и ея отца и питаю самое глубокое расположеніе къ обоимъ, какъ я уже говорилъ вамъ. Вспомните, я не просилъ вашего довѣрія. Думаете ли вы по прежнему, что я неправъ?

— Видите-ли, — отвѣчалъ мистеръ Страйверъ, посвиставъ, — я не могу отвѣчать за здравый смыслъ другихъ. Я отвѣчаю только за свой здравый смыслъ. Я понимаю здравый смыслъ только съ прямой стороны, вы понимаете его только со стороны жеманства и сентиментальничанья. Это ново для меня, но вы правы, долженъ я сказать.

— То, что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, то я оставляю при себѣ. Прошу, однако, сэръ, понять меня, — сказалъ мистеръ Лорри и снова покраснѣлъ: — я не позволю никому… даже Тельсонамъ… не позволю ни единому живому джентльмену на свѣтѣ приписывать мнѣ то, чего я не думалъ и не говорилъ.

— Вотъ какъ! Прошу извинить, — сказалъ мистеръ Страйверъ.

— Согласенъ, благодарю васъ. Видите ли, мистеръ Страйверъ, я вотъ что хотѣлъ сказать: непріятно будетъ, во первыхъ, самому разочароваться; непріятно будетъ въ этомъ случаѣ объясняться съ вами доктору Манетту; непріятно будетъ объясняться съ вами и миссъ Манеттъ. Вамъ извѣстны хорошо отношенія, въ которыхъ я имѣю честь и счастье состоять съ этимъ семействомъ. Если вамъ угодно, то я, нисколько не компрометируя и не подводя васъ, постараюсь провѣрить свой совѣтъ личнымъ наслѣдованіемъ и тѣмъ заключеніемъ, которое я выведу изъ него. Если вы будете недовольны имъ, вы можете попытаться сами провѣрить его; если же, напротивъ, вы будете довольны имъ, а оно будетъ таково, какъ и теперь, то во всякомъ случаѣ это избавитъ обѣ стороны отъ непріятностей. Что вы скажете на это?

— Сколько времени задержите вы меня въ городѣ?

— О, это вопросъ нѣсколькихъ часовъ. Я могу пойти въ Сого вечеромъ, и оттуда прямо къ вамъ.

— Что-жъ, я скажу да, — отвѣчалъ Страйверъ; — я не желаю теперь идти туда; я не такъ ужъ вовсе гонюсь за этимъ. Я говорю да, и надѣюсь видѣть васъ вечеромъ. До свиданья.

Мистеръ Страйверъ повернулся и, какъ вихрь, вылетѣлъ изъ банка, промчавшись такъ быстро мимо конторокъ, что оба клерка, слѣдившіе за ними и вскочившіе, чтобы поклониться, еле удержались на мѣстѣ. Объ этихъ почтенныхъ и слабосильныхъ особахъ разсказывали, будто ихъ всегда видѣли раскланивающимися передъ вкладчиками, будто они продолжали кланяться пустому мѣсту послѣ ухода вкладчика и кланялись до тѣхъ поръ, пока не появлялся новый вкладчикъ.

Адвокатъ былъ достаточно смѣтливъ и сразу понялъ, что мистеръ Лорри не высказалъ бы такъ открыто своего мнѣнія, не имѣй онъ на это серьезныхъ основаній. Неподготовленный, однако, къ тому, что ему придется проглотить такую горькую пилюлю, онъ все же проглотилъ ее.

— А теперь, — сказалъ мистеръ Страйверъ, грозя пальцемъ по направленію Темпля, — мнѣ ничего не остается теперь, какъ одурачить всѣхъ васъ.

Это была своего рода тактика во вкусѣ Ольдъ-Бсили, но она во всякомъ случаѣ доставила ему большое успокоеніе.

— Нѣтъ-съ, молодая леди, вамъ не удастся одурачить меня, — сказалъ мистеръ Страйверъ, — а вотъ я такъ одурачу васъ!

Когда мистеръ Лорри зашелъ поздно вечеромъ, часовъ въ десять, то онъ засталъ мистера Страйвера среди безпорядочно разбросанныхъ книгъ и бумагъ и до того занятаго этимъ дѣломъ, что онъ, казалось, совсѣмъ забылъ о томъ, что было утромъ. Онъ даже выказалъ полное и непритворное, повидимому, удивленіе при появленіи мистера Лорри.

— Ну-съ! — сказалъ, наконецъ, этотъ добродушный посредникъ, послѣ того, какъ онъ цѣлые полчаса тщетно пробовалъ завести разговоръ объ извѣстномъ предметѣ. — Я былъ въ Сого.

— Въ Сого? — совершенно равнодушно повторилъ мистеръ Страйверъ. — Ахъ, да! Я и забылъ объ этомъ.

— Я не сомнѣвался въ томъ, — сказалъ мистеръ Лорри, — что я буду правъ относительно нашего съ вами разговора. Мнѣніе мое подтвердилось, и я возобновляю свой совѣтъ.

— Увѣряю васъ, — отвѣчалъ мистеръ Страйверъ самымъ дружелюбнымъ тономъ, — мнѣ очень жаль васъ и очень жаль бѣднаго отца. Впрочемъ, знаете ли, это весьма деликатный вопросъ для семьи, а потому не лучше ли будетъ оставить его.

— Я не понимаю васъ, — сказалъ мистеръ Лорри.

— Я такъ и полагалъ, что не поймете, — отвѣчалъ Страйверъ, кивнувъ головой, какъ бы въ знакъ того, что все покончено. — Ну, да, все равно. Оставимъ это.

— Какъ оставимъ? — удивился мистеръ Лорри.

— Разумѣется, это не важно, увѣряю васъ не важно. Я надѣялся найти здравый смыслъ тамъ, гдѣ его не оказалось, похвальное самолюбіе, гдѣ не было никакого самолюбія. Теперь я убѣдился, что ошибался, но вреда тутъ нѣтъ. Молодыя дѣвушки частенько уже совершали подобныя глупости, въ которыхъ онѣ затѣмъ раскаивались въ нищетѣ и неизвѣстности. Съ одной стороны мнѣ очень жаль, что это дѣло не состоялось, ибо для нѣкоторыхъ лицъ оно представляло всѣ выгоды съ житейской точки зрѣнія; съ другой стороны, я очень радъ, что оно не состоялось, ибо для меня оно было невыгодно со всѣхъ точекъ зрѣнія… Нѣтъ надобности, я думаю, говоритъ, что я въ немъ ничего не выигрывалъ. Безпокойства, какъ видите, никакого. Я вѣдь не дѣлалъ предложенія молодой леди и не думаю чтобы я, по зрѣломъ размышленіи, вздумалъ рѣшиться на такой неблагоразумный поступокъ. Нѣтъ, м-ръ Лорри трудно добиться толку отъ тщеславныхъ и взбалмошныхъ дѣвушекъ съ пустой головкой; нечего и надѣяться на возможность этого; всегда кончится дѣло полнымъ разочарованіемъ. Нѣтъ, будьте добры не говорите больше объ этимъ. Повторяю снова я глубоко жалѣю другихъ, но что касается меня, я совершенно доволенъ. Я очень обязанъ вамъ за то, что вы позволили мнѣ кое что узнать отъ васъ и кромѣ того дали мнѣ совѣтъ; вы знаете молодую леди лучше чѣмъ я. Вы были правы, этого вовсе не слѣдовало дѣлать.

Мистеръ Лорри совсѣмъ растерялся и смотрѣлъ настоящимъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ вывелъ его плечомъ впередъ къ выходной двери и затѣмъ съ видомъ необыкновеннаго великодушія и снисходительности сказалъ ему:

— Будьте покойны, мой дорогой сэръ, и не говорите больше объ этомъ. Позвольте еще разъ поблагодарить васъ за совѣтъ. Спокойной ночи!

Мистеръ Лорри только на улицѣ понялъ, наконецъ, гдѣ онъ находится; а мистеръ Страйверъ разлегся спокойно на диванѣ, уставившись глазами въ потолокъ.

XIII. Неделикатный человѣкъ.

Если Сидней Картонъ гдѣ нибудь сіялъ, то разумѣется не въ домѣ доктора Манетта. Правда, въ теченіе года онъ бывалъ здѣсь часто, но сидѣлъ здѣсь всегда печальный и сумрачный. Когда онъ начиналъ говорить, онъ говорилъ хорошо, но сквозь облако полнаго равнодушія ко всему, которое покрывало мрачной тѣнью его лицо, рѣдко проглядывалъ лучъ свѣта.

Въ послѣднее время онъ почему то пристрастился къ улицамъ, примыкающимъ къ этому дому, и въ безчувственнымъ камнямъ мостовой. Много ночей подрядъ бродилъ онъ здѣсь грустный, когда вино не давало ему хотя бы временнаго успокоенія; много разъ на разсвѣтѣ блуждала здѣсь его одинокая фигура, которую затѣмъ можно было видѣть даже при первыхъ лучахъ восходящаго солнца, при свѣтѣ которыхъ рельефнѣе выдавались всѣ красоты архитектуры на шпицахъ церквей и высокихъ зданій. Утренняя тишина пробуждала въ его умѣ сознаніе лучшаго прошлаго, — давно уже забытаго и невозвратнаго. Послѣднее время онъ рѣдко ложился на заброшенную и не убранную имъ постель въ Темпль-Куртѣ; иногда, правда, онъ бросался на нее, но по прошествіи нѣсколькихъ минутъ вскакивалъ и снова принимался бродить.

Въ одинъ прекрасный день, въ августѣ мѣсяцѣ, когда мистеръ Страйверъ (сообщивъ шакалу, что онъ передумать относительно женитьбы) отправилъ свою деликатную особу въ Девонширъ, когда видъ и благоуханіе цвѣтовъ на улицахъ Сити до. нѣкоторой степени сдѣлали добрѣе злыхъ, повѣяли здоровьемъ на больныхъ, юностью на стариковъ, ноги Сиднея снова понесли его по камнямъ мостовой. Нерѣшительныя сначала, онѣ безцѣльно бродили по улицѣ, пока какое то неожиданное намѣреніе не воодушевило ихъ и онѣ, повинуясь этому намѣренію, повлекли его къ дверямъ доктора.

Онъ поднялся по ступенькамъ и нашелъ Люси одну и за работой. Она всегда чувствовала себя неловко въ его присутствіи и теперь также съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ пригласила его сѣсть у стола. Но взглянувъ послѣ первыхъ привѣтствіи на его лицо, она сразу замѣтила въ немъ большую перемѣну.

— Боюсь, что вы нездоровы, мистеръ Картонъ!

— Нѣтъ, но жизнь, которую я веду, миссъ Манеттъ, не способствуетъ здоровью. Чего же можетъ ждать такой безпутный человѣкъ, какъ я?

— Не… простите мнѣ… у меня вертится одинъ вопросъ на языкѣ… неужели вы не можете вести лучшей жизни?

— Богу извѣстно, какъ мнѣ стыдно!

— Почему же вы не хотите измѣнить ее?

Взглянувъ на него, она была поражена и вмѣстѣ съ тѣмъ огорчена, увидя на его глазахъ слезы. Въ голосѣ его слышались также слезы, когда онъ отвѣчалъ:

— Слишкомъ поздно. Я никогда не буду лучше, чѣмъ теперь. Я буду падать все ниже и буду становится все хуже.

Онъ облокотился на столъ, закрывъ рукой глаза. Слышно, было, какъ дрожалъ столъ при наступившемъ молчаніи. Она никогда не видѣла его такимъ слабымъ и это тронуло ее. Онъ чувствовалъ это, хотя и не смотрѣлъ на нее.

— Простите меня, миссъ Манеттъ! Меня страшно угнетаетъ то, что я хочу сказать вамъ. Согласны вы выслушать меня?

— Если это можетъ принести вамъ пользу, мистеръ Картонъ, если это сдѣлаетъ васъ счастливѣе, я буду очень рада выслушать васъ.

— Богъ да благословитъ васъ за ваше состраданіе!

Немного погодя онъ открылъ лицо и сказалъ:

— Не бойтесь выслушать меня. Не гнушайтесь тѣмъ, что я буду говорить. Я подобенъ человѣку, умершему въ молодости. Жизнь моя канула въ вѣчность.

— Нѣтъ, мистеръ Картонъ. Я увѣрена, что лучшая часть ваша осталась. Я увѣрена, что вы сможете еще сдѣлаться гораздо лучше и достойнѣе себя.

— Скажите — достойнѣе васъ, миссъ Манеттъ! И хотя я лучше знаю себя… хотя въ тайникахъ своего несчастнаго сердца я лучше понимаю и чувствую себя… я никогда не забуду этого.

Она была блѣдна и дрожала. Онъ явился къ ней съ полнымъ отчаяніемъ въ душѣ, что дѣлало это свиданіе непохожимъ на тѣ, которыя у ней были съ нимъ до сихъ поръ.

— Будь какая либо возможность предположить, миссъ Манеттъ, что вы можете отвѣчать на любовь человѣка, котораго вы видите передъ собой… человѣка, сгубившаго себя, облѣнившагося, пьяницу, неудачника, какимъ вы его знаете… то какъ бы ни былъ онъ счастливъ въ этотъ день, онъ никогда не забылъ бы, что это принесетъ вамъ нищету, горе и раскаяніе, что это сгубятъ васъ, опозоритъ, ввергнетъ васъ въ бездну вмѣстѣ съ нимъ. Я хорошо знаю, что ко мнѣ вы не можете питать нѣжныхъ чувствъ и я не прошу ихъ Я благодарю судьбу, что этого по можетъ быть.

— Неужели безъ этого я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Неужели я не могу вернуть васъ… простите мнѣ… къ лучшей жизни? Неужели я ничѣмъ не могу отплатить вамъ за ваше довѣріе? Я сознаю это довѣріе съ вашей стороны, — сказала она послѣ нѣкотораго колебанія и слезы показались у ней на глазахъ, — я знаю, вы никому больше не скажете этого. Не могу ли я воспользоваться этимъ для вашего же блага, мистеръ Картонъ?

Онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, миссъ Манеттъ, нѣтъ! Согласитесь только выслушать меня до конца, и вы сдѣлаете все, что можно сдѣлать для меня. Я хочу сказать вамъ, что вы послѣдняя мечта моей души. Не смотря на все паденіе свое, я все же не настолько еще палъ, чтобы видъ вашъ и вашего отца, видъ этого домашняго очага, устроеннаго вашими руками, не пробудилъ во мнѣ старыхъ воспоминаній, которыя, казалось мнѣ, давно уже умерли въ моей душѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ васъ, меня часто мучатъ угрызенія совѣсти, которыя, я думалъ, никогда не проснутся больше, и на ухо мнѣ шепчутъ голоса, зовущіе меня наверхъ, тогда какъ я думалъ, что они уже смолкли навсегда. Во мнѣ воскресло вдругъ смутное желаніе воспрянуть съ свѣжими силами, зажить новою жизнью, сбросить съ себя грязь и чувственность и снова начать борьбу. Но это была лишь мечта… мечта, которая кончается ничѣмъ и оставляетъ спящаго тамъ, гдѣ онъ лежалъ. мнѣ хотѣлось, чтобъ вы знали, что это вы вдохновили меня.

— Неужели ничего не осталось? О, мистеръ Картонъ, подумайте! Попытайтесь еще разъ.

— Нѣтъ, миссъ Манеттъ, все это прошло. Я зналъ, что я недостоинъ. Я былъ слабъ и не могъ воздержаться отъ желанія сообщить вамъ, чтобы вы знали, какъ ваше вліяніе вдругъ смягчило меня, превративъ груду пепла въ огонь… огонь, который по своей природѣ неразрывенъ со мной, а между тѣмъ не двигаетъ ничѣмъ, не свѣтитъ, не служитъ мнѣ, а только сжигаетъ.

— Если таково мое несчастье, мистеръ Картонъ, что вы сдѣлались еще несчастнѣе съ тѣхъ поръ, какъ узнали меня…

— Не говорите этого, миссъ Манеттъ. Только вы одна пробудили во мнѣ тѣ чувства, которыхъ никто не могъ пробудить. Никогда вы не могли и не можете быть причиною ничего худого.

— Если, дѣйствительно, вѣрно то, что вы приписываете состояніе души вашей моему вліянію… Не знаю, поймете ли вы то, что я хочу сказать… Неужели же я не могу воспользоваться моимъ вліяніемъ для вашей же собственной жизни? Неужели я не могу направить васъ къ добру?

— Величайшее добро, на которое я пока еще способенъ, миссъ Манеттъ, я пришелъ осуществить его здѣсь. Позвольте мнѣ сохранить на всю остальную погибшую жизнь мою воспоминаніе о томъ, что я открылъ вамъ душу свою и что во мнѣ все же осталось еще нѣчто такое, за что вы можете пожалѣть меня.

— Мистеръ Картонъ, прошу васъ, умоляю васъ отъ всего сердца моего повѣрить мнѣ, что вы способны еще на лучшую жизнь.

— Не увѣряйте меня въ этомъ, миссъ Манеттъ. Я испытывалъ уже себя и знаю лучше. Я огорчаю васъ, но я скоро кончу. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы я, вспоминая этотъ день, былъ увѣренъ въ томъ, что послѣдняя исповѣдь моей жизни хранится въ вашемъ чистомъ и невинномъ сердцѣ, что она только вамъ одной извѣстна и никому больше.

— Да, конечно, если только это можетъ служить утѣшеніемъ для васъ.

— Чтобы ее не зналъ даже тотъ, кто будетъ вамъ дороже всего на свѣтѣ.

— Мистеръ Картонъ, — отвѣчала она, взволнованная до глубины души, — тайна эта ваша и я обѣщаю вамъ уважать ее.

— Благодарю васъ и… да благословитъ васъ Богъ!

Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чѣмъ казался.

— Будьте покойны, миссъ Манеттъ, я никогда больше не вернусь къ этому разговору и ни единымъ словомъ не упомяну о немъ. Это такъ же вѣрно, какъ еслибы я не существовалъ уже болѣе. Въ часъ моей смерти самымъ священнымъ и дорогимъ для меня воспоминаніемъ — за это я благодарю и благословляю васъ — будетъ воспоминаніе о томъ, что послѣднее признаніе мое было сдѣлано вамъ, что имя мое, мои пороки и страданія хранятся въ вашемъ сердцѣ. Но да будетъ оно ясно и счастливо во всемъ остальномъ.

Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чѣмъ казался, и такъ становилось тяжело при мысли, сколько сокровищъ растрачено имъ напрасно и сколько онъ будетъ еще тратить ежедневно, что Люси Манеттъ горько зарыдала, глядя на него.

— Успокойтесь, миссъ Жанеттъ, — сказалъ онъ, — я не стою вашихъ слезъ. Пройдетъ часъ или два и самые гнусные товарищи, самыя гнусныя привычки, которыя я презираю и все же поддаюсь имъ, снова сдѣлаютъ меня недостойнымъ вашихъ слезъ, которыхъ несравненно больше заслуживаютъ отверженцы общества, шатающіеся по улицамъ. Успокойтесь! Но въ глубинѣ души своей я, по отношенію къ вамъ, всегда буду тѣмъ, что я теперь, хотя снаружи я буду казаться тѣмъ, чѣмъ я былъ все время. Послѣдняя мольба моя, миссъ Манеттъ, чтобы вы вѣрили моимъ словамъ.

— Вѣрю, мистеръ Картонъ!

— Еще одна просьба и я избавлю васъ отъ посѣтителя, съ которымъ у васъ нѣтъ ничего общаго и между которымъ и вами непроходимая бездна. Говоритъ это безполезно, я знаю, но это само собой вырывается изъ моей души. Для васъ и для того, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдѣлать все, и если когда либо представится случай пожертвовать собою, то я готовъ буду на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Помните это и не забывайте въ эти спокойные дни, что я искренно и горячо преданъ вамъ. Наступитъ время, и время это недалеко уже, когда новыя узы образуются вокругъ васъ — узы, которыя еще нѣжнѣе и крѣпче привяжутъ васъ къ дому — самыя дорогія узы, которыя будутъ утѣшать и радовать васъ. О, миссъ Жанеттъ, когда маленькій образъ счастливаго отца взглянетъ вамъ въ глаза, когда вы увидите лучезарную красоту вашу, расцвѣтающую вновь у вашихъ ногъ, вспомните тогда, что есть человѣкъ, который готовъ отдать всю жизнь свою, чтобы сохранить жизнь тѣхъ, кого вы любите и кто дорогъ вамъ! Простите же! — воскликнулъ онъ на прощанье. — Да благословитъ васъ Богъ!

И съ этими словами онъ вышелъ.

XIV. Честный торговецъ.

Глаза мистера Джереміи Кренчера, сидящаго на своемъ стулѣ въ улицѣ Флитъ-Стритъ рядомъ со своимъ грязнымъ отпрыскомъ, внимательно слѣдили за многочисленными и разнообразными предметами, которые двигались здѣсь ежедневно. Кто, сидя на чемъ нибудь въ улицѣ Флитъ-Стритъ въ теченіи дѣятельныхъ часовъ дня, не былъ бы удивленъ и оглушенъ двумя огромными процессіями, изъ которыхъ одна тянется къ западу, вмѣстѣ съ солнцемъ, а другая къ востоку противъ солнца, но обѣ устремляются къ тѣмъ невѣдомымъ краямъ, которые лежатъ за багряными зорями!

Мистеръ Кренчеръ сидѣлъ съ соломинкой во рту и наблюдалъ за этими потоками, напоминая собою поселянина язычника, который много вѣковъ тому назадъ былъ обязанъ слѣдить за потокомъ, съ тою только разницею, что Джерри не могъ надѣяться, что потоки эти изсякнутъ и высохнутъ. Надежды его были совсѣмъ иного рода, такъ какъ небольшая часть его дохода добывалась тѣмъ, что онъ переводилъ робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и старше средняго возраста) отъ банка Тельсона на противоположную сторону. Во время такихъ кратковременныхъ провожаній мистеръ Кренчеръ спѣшилъ выразить свое расположеніе леди желаніемъ имѣть честь выпить за ея здоровье. Подачки эти, получаемыя имъ взамѣнъ исполненія его благихъ намѣреній, поддерживали, какъ мы уже сказали, его финансы.

Въ прежнее время поэты имѣли обыкновеніе сидѣть на стулѣ въ какомъ нибудь публичномъ мѣстѣ и наблюдать за людьми. Мистеръ Кренчеръ, хотя и не былъ поэтомъ, сидѣлъ также на стулѣ, въ публичномъ мѣстѣ, мало обращаясь къ музѣ, но тѣмъ не менѣе внимательно наблюдая за всѣмъ, происходившимъ вокругъ него.

И вотъ, однажды, какъ разъ въ такое время, когда на улицѣ собирались лишь рѣдкія толпы народа, когда совсѣмъ мало встрѣчалось робкихъ женщинъ и когда, однимъ словомъ, обстоятельства складывались такимъ неблагопріятнымъ образомъ, что у мистера Кренчера начала уже закрадываться мысль, не «хлопается» ли снова мистриссъ Кренчеръ, на улицѣ Флитъ-Стритъ показалось вдругъ необыкновенное сборище народа, спѣшившаго къ западу. Взглянувъ по этому же направленію, мистеръ Кренчеръ увидѣлъ похороны, которыя и были, повидимому, причиной криковъ и суматохи, поднятой толпой.

— Джерри младшій, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ своему отпрыску — видишь, похороны?

— Ура-а-а, отецъ! — крикнулъ Джерри младшій.

Въ тонѣ восклицанія молодого джентльмена слышалось какое то таинственное значеніе. Старшій джентльменъ отнесся къ этому крику крайне неблагосклонно и за это съѣздилъ молодого джентльмена по уху.

— Ты что это выдумалъ? Чего орешь? Не хочешь ли спровадить куда нибудь своего отца, дрянь ты этакая? Нѣтъ этотъ мальчишка невыносимъ, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, глядя на него. — Онъ и его ура! Чтобъ я больше не слышалъ тебя, а иначе ты услышишь меня! Понялъ?

— Я ничего худого не сдѣлалъ, — протестовалъ Джерри младшій, потирая себѣ щеку.

— Молчи, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, — нечего тутъ еще оправдываться. Сиди смирно на своемъ мѣстѣ и смотри на толпу.

Сынъ повиновался, а толпа приближалась; свистъ, гиканье, ревъ раздавались кругомъ грязной кареты и грязной погребальной колесницы съ однимъ только провожатымъ, въ грязной и рваной траурной одеждѣ, которая считалась самой главной принадлежностью занимаемаго имъ положенія. Повидимому онъ не особенно былъ доволенъ этимъ положеніемъ, въ виду окружавшей его со всѣхъ сторонъ черни, которая подымала его на смѣхъ, троила ему всевозможныя гримасы, ревѣла и кричала — «А! Шпіоны! Эге! Ага! Шпіоны!» — приправляя все это безчисленнымъ множествомъ непечатныхъ выраженій.

Похороны производили всегда неотразимое впечатлѣніе на мистера Кренчера; онъ приходилъ въ необыкновенно возбужденное и восторженное состояніе, когда мимо банка Тельсона проѣзжала похоронная процессія. Тѣмъ больше должны были возбудить его похороны съ такой необыкновенной обстановкой и онъ поспѣшилъ спросить перваго встрѣчнаго, бѣжавшаго мимо него — Что это, братецъ мой? Въ чемъ тутъ дѣло?

— Не знаю, — отвѣчалъ тотъ. — Шпіоны! Эге!.. Ага!.. Шпіоны!…

Онъ спросилъ второго.

— Кто это?

— Не знаю, — отвѣчалъ и второй, складывая руки трубой и прикладывая ихъ ко рту, послѣ чего завопилъ во все горло: — Шпіоны! Ага!.. Эге!…. Шпіоны!…

Но вотъ, наконецъ, на него наскочилъ человѣкъ, который былъ лучше другихъ освѣдомленъ о случившемся, и отъ него ему удалось узнать, что это похороны человѣка, котораго звали Годжеръ Клей.

— Онъ былъ шпіономъ? — спросилъ мистеръ Бренчеръ.

— Шпіонъ Ольдъ-Еейли, — отвѣчалъ человѣкъ. — Ага! А! Шпіоны Ольдъ Бейли!

— Ну, да, разумѣется, — воскликнулъ Джерри, вспомнивъ засѣданіе суда, — на которомъ онъ присутствовалъ. — Я видѣлъ его. Такъ онъ умеръ?

— Умеръ, какъ баранъ, — отвѣчалъ человѣкъ, — ужъ, больше этого и умереть нельзя! Всѣхъ ихъ долой! Шпіоны! Тащи ихъ! Шпіоны!

Мысль эта за отсутствіемъ всякой другой мысли была мигомъ и съ азартомъ подхвачена народомъ, который громко и на разные лады повторялъ: «Всѣхъ долой! Тащи ихъ всѣхъ сюда!» и затѣмъ такъ тѣсно окружилъ и колесницу и карету, что обѣ должны были остановиться. Кто то изъ толпы открылъ дверцы кареты и оттуда проворно выскочилъ провожатый, очутившись такимъ образомъ въ рукахъ толпы. Но малый былъ проворенъ и, не медля ни минуты, пустился бѣжать вдоль улицы, сбрасывая съ себя по дорогѣ плащъ, шляпу, ленту, носовой бѣлый платокъ и другіе символы слезъ и рыданій.

Народъ подхватывалъ все это и съ невыразимымъ восторгомъ рвалъ на куски. Торговцы спѣшили закрывать свои лавки, потому что толпа въ то время ни передъ чѣмъ не останавливалась и въ такія минуты превращалась въ страшное чудовище. Кто то предложилъ стащить гробъ, но тутъ нѣкоторымъ пришла вдругъ геніальная мысль проводить его всей толпой до мѣста назначенія; предложеніе это было встрѣчено криками радости. Были тотчасъ же даны кое кѣмъ необходимыя практическія указанія, которыя были также приняты съ криками восторга. Восемь человѣкъ, не долго думая, влѣзли во внутренность кареты, двѣнадцать размѣстились снаружи, нѣкоторые усѣлись на крышку гроба и на дроги.. Въ числѣ первыхъ охотниковъ находился и Джерри, который скромно усѣлся въ углу кареты, чтобы Тельсоны не замѣтили его колючей головы.

Сопровождавшіе покойника гробовщики вздумали были протестовать противъ неожиданнаго измѣненія церемоніала, но такъ какъ недалеко оттуда была рѣка, а раздававшіеся со всѣхъ сторонъ голоса выразили свое мнѣніе о пользѣ холоднаго купанья, то гробовщики пришли въ разумъ и ихъ протесты постепенно стихли. Процессія такимъ образомъ двигалась впередъ; погребальной колесницей управлялъ трубочистъ, сидя рядомъ съ настоящимъ кучеромъ и подъ его непосредственнымъ наблюденіемъ, а похоронной каретой взялся управлять разносчикъ пироговъ, которымъ руководилъ такой же кабинетъ-министръ. Какъ добавочное украшеніе процессіи, впереди нея шелъ вожакъ медвѣдя, — обычное народное развлеченіе того времени; медвѣдь черный, съ вылѣзшей мѣстами шерстью отъ накожной болѣзни, подходилъ, какъ нельзя лучше къ похоронной процессіи, впереди которой онъ шествовалъ.

Такимъ образомъ, то попивая пиво, то покуривая трубку, то крича во все горло пѣсни, эта каррикатура на людское горе, безпорядочной процессіей двигалась впередъ, подкрѣпляясь на каждомъ шагу все новыми и новыми силами, причемъ всѣ лавки одна за другой закрывались на ея пути. Мѣстомъ назначенія процессіи была старая церковь Св. Панкратія, находившаяся въ то время далеко въ полѣ. Прибывъ туда, толпа настояла на томъ, чтобы ее пустили на кладбище и совершила обрядъ погребенія Роджера на свой ладъ и къ великому своему удовольствію.

Покончивъ съ покойникомъ, толпа нашла необходимымъ доставить себѣ еще какое нибудь другое развлеченіе и тутъ нашелся еще одинъ свѣтлый геній, (можетъ быть тотъ же самый), который предложилъ заняться ни въ чемъ неповинными и случайными прохожими, указывая на нихъ, какъ на шпіоновъ и требуя мести. Толпа немедленно устроила охоту на такихъ людей, которые за всю свою жизнь никогда даже и не бывали вблизи Ольдъ-Бсиди, и принялась тискать ихъ и угощать пинками и побоями. Отсюда послѣдовалъ самый естественный и понятный переходъ къ битью стеколъ и разносу трактировъ. Наконецъ, когда въ промежутокъ нѣсколькихъ часовъ были снесены всѣ кіоски, и сломаны рѣшетки, разнесся вдругъ слухъ, что идутъ солдаты. Толпа еще до этого слуха стала понемногу расходиться и, пришли солдаты, или не пришли, но чернь разошлась, какъ всякая чернь, при словѣ солдаты.

Мистеръ Кренчеръ не присутствовалъ при окончательномъ спортѣ, но остался у кладбища, чтобы побесѣдовать съ гробовщиками. Мѣсто это производило на него смягчающее дѣйствіе. Онъ досталъ себѣ трубку изъ сосѣдняго трактира и курилъ, посматривая на ограду и на окружающую мѣстность.

— Джерри, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ самому себѣ по своему обыкновенію, — ты видѣлъ сегодня этого Клея здѣсь, а между тѣмъ еще раньше, ты собственными глазами своими видѣлъ, что онъ былъ молодъ и здоровъ.

Выкуривъ трубку, онъ посидѣлъ еще немножко, погрузившись въ глубокія размышленія, послѣ чего отправился въ обратный путь и прибылъ къ своей станціи у банка Тельсона передъ тѣмъ, какъ его уже закрывали. Мысли ли о бренности земной жизни такъ разстроили его печень, было ли и безъ того здоровье его разстроено, или онъ просто хотѣлъ оказать вниманіе знаменитому человѣку, что бы тамъ ни было, только на своемъ обратномъ пути онъ нашелъ нужнымъ нанести краткій визитъ своему доктору.

Младшій Джерри, исполняя свой долгъ, тотчасъ же доложилъ отцу, что работы безъ него не было никакой. Когда банкъ закрыли, престарѣлые клерки вышли, а сторожа заняли обычное свое мѣсто, и мистеръ Кренчеръ и сынъ отправились домой пить чай.

— Ну-съ, теперь вотъ въ чемъ дѣло! — сказалъ входя въ комнату, мистеръ Кренчеръ своей женѣ. — Если дѣла мои худо пойдутъ сегодня ночью, я буду увѣренъ, что ты опять молилась противъ меня и я, — клянусь, какъ честный торговецъ! — отдѣлаю тебя за это такъ, какъ будто бы я самъ видѣлъ, какъ ты валилась на колѣни!

Удивленная мистриссъ Кренчеръ покачала головой.

— Какъ, ты осмѣливаешься это дѣлать, прямо у меня на глазахъ? — сказалъ мистеръ Кренчеръ съ злобнымъ подозрѣніемъ.

— Я ничего даже и не сказала.

— Не сказала! Да ты и помышлять объ этомъ не должна! 1ы, какъ повалишься на колѣни, такъ и начнешь думать объ этомъ. Для тебя вѣдь все равно какимъ путемъ, а лишь бы только сдѣлать мнѣ наперекоръ. Брось это!

— Хорошо, Джерри!

— Хорошо, Джерри! — переговорилъ мистеръ Кренчеръ, усаживаясь за чайный столъ. — Ага! Хорошо Джерри! Вотъ оно что! Можешь говорить, сколько хочешь — «Хорошо, Джерри».

Мистеръ Кренчеръ, собственно говоря, ничего особеннаго не хотѣлъ сказать этими сердитыми замѣчаніями; онъ пользовался ими, какъ пользуются и другіе люди, чтобы выразить свое ироническое настроеніе.

— Знаю я тебя и твое «хорошо, Джерри»! — продолжалъ мистеръ Кренчеръ, откусывая кусокъ хлѣба съ масломъ и запивая его большимъ глоткомъ изъ чашки съ чаемъ. — Ну, да ладно! Вотъ увидимъ!

— Ты уходишь сегодня ночью? — спросила его жена послѣ того, какъ онъ съѣлъ второй кусокъ.

— Да, ухожу.

— Можно мнѣ идти съ тобой, отецъ? — спросилъ его сынъ.

— Нѣтъ, нельзя. Я отправляюсь, какъ извѣстно твоей матери, на рыбную ловлю. Вотъ куда я иду. На рыбную ловлю.

— Твои удочки скоро заржавѣютъ, отецъ, ей Богу, заржавѣютъ!

— Тебѣ какое дѣло?

— И рыбы домой принесешь, отецъ?

— Не принесу, такъ поголадаете завтра, — отвѣчалъ джентльменъ, покачивая головой. — Ну, будетъ разговаривать!… Я не уйду, пока ты не уснешь.

Весь остальной вечеръ онъ провелъ въ самомъ неусыпномъ надзорѣ за мистриссъ Кренчеръ, продолжая въ то же время разговоръ, чтобы помѣшать ея размышленіямъ и молитвамъ противъ него. Съ этою цѣлью онъ заставлялъ также и сына разговаривать съ нею и мучилъ такимъ образомъ несчастную женщину всевозможными жалобами на нее и обвиненіями, не давая ей ни минуты покоя. Самый набожный человѣкъ не могъ бы придумать лучшаго способа для подтвержденія дѣйствительности молитвъ, какъ онъ дѣлалъ это, выказывая недовѣріе своей женѣ. Это было равносильно тому, если бы человѣкъ, опровергающій существованіе привидѣній, боялся бы разсказовъ о привидѣніяхъ.

— Запомни разъ навсегда! — сказалъ мистеръ Кренчеръ. — Никакихъ фокусовъ завтра! Если мнѣ, какъ честному торговцу, удастся добыть фунтъ, другой мяса, не смѣть отъ него отказываться и накидываться на хлѣбъ! Если мнѣ, какъ честному торговцу удастся добыть немного пива, не смѣть пить воду! Попадешь въ Римъ, живи, какъ живутъ въ Римѣ. Не то не будетъ съ тобой Римъ церемониться. Я твой Римъ, вотъ и все.

И онъ опять началъ ворчать.

— Удивляюсь, право, какъ до сихъ поръ еще держится тутъ ѣда и питье, не смотря на всѣ твои колѣнопреклоненія и на твою безчувственность. Посмотри ты на этого мальчика! Сынъ онъ тебѣ или нѣтъ? Вѣдь онъ тощъ, какъ щепка. А называешься еще матерью! Да развѣ ты не знаешь, что первая обязанность матери откармливать свое дитя?

Слова эти затронули самое чувствительное мѣсто Джерри младшаго и онъ сталъ заклинать свою мать, чтобы она не забывала первой обязанности своей и прежде всего и больше всего стремилась къ исполненію этого спеціальнаго назначенія матери, на что ей такъ деликатно и любезно указалъ его родитель.

Такъ пріятно прошелъ вечеръ въ семьѣ Кренчера. Наконецъ Джерри младшему приказали ложиться спать, а затѣмъ такое же приказаніе отдано было и женѣ и она повиновалась ему. Первые часы дежурства мистеръ Кренчеръ провелъ за трубкой и сталъ готовиться къ своей ночной экскурсіи только около часу. Въ этотъ таинственный часъ привидѣній онъ всталъ со стула, спряталъ какой то ключъ въ карманъ, открылъ запертый всегда на замокъ шкапъ, вынулъ оттуда мѣшокъ, домъ довольно приличныхъ размѣровъ, веревку, цѣпь и другія въ томъ же родѣ принадлежности рыбной ловли. Запрятавъ подъ своей одеждой всѣ эти вещи, онъ еще разъ выразилъ свое недовѣріе мистриссъ Кренчеръ, затѣйь погасилъ свѣчу и вышелъ.

Младшій Джерри, который сдѣлалъ только видъ, что ложится спать, тотчасъ же послѣдовалъ за отцомъ. Въ темнотѣ выбрался онъ изъ комнаты, спустился по лѣстницѣ, прошелъ дворъ и вышелъ на улицу. Онъ нисколько не безпокоился о томъ, какъ онъ вернется потомъ домой; жильцовъ въ домѣ было очень много и дверь всю ночь оставалась открытой.

Младшій Джерри, мучимый похвальнымъ честолюбіемъ узнать таинственное занятіе своего отца, крался осторожно вдоль домовъ, заборовъ и крытыхъ ходовъ, стараясь не выну екать изъ виду своего почтеннаго родителя, который направился къ сѣверу и, не пройдя еще особенно далекаго пространства, встрѣтилъ второго послѣдователя Исаака Уольтона^[7], и оба пошли вмѣстѣ.

Прошло полчаса послѣ выхода Кренчера изъ дома. Они оставили позади себя мигающіе фонари и болѣе или менѣе мигающихъ сторожей и вшили на пустынную дорогу. Тутъ появился откуда то еще одинъ рыбакъ и притомъ такъ неожиданно, что будь младшій Джерри суевѣренъ, онъ навѣрное предположилъ бы, что первый рыбакъ распался на двое.

Всѣ трое двинулись дальше, а за ними Джерри младшій, и шли до тѣхъ поръ, пока не остановились у насыпи, нависшей надъ дорогой. На вершинѣ этой насыпи находилась низкая кирпичная стѣна, которая кончалась желѣзной рѣшеткой. Отъ этой насыпи всѣ трое повернули на дорогу, а оттуда въ узкій переулокъ, съ одной стороны котораго тянулась та же стѣна, вышиною въ восемь, десять футовъ. Присѣвъ на корточкахъ у самаго угла переулка, Джерри младшій взглянулъ вдоль переулка и при свѣтѣ луны, лучи которой тускло пробивались сквозь покрывавшее ее облако, увидѣлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, проворно перебирающуюся черезъ желѣзныя ворота. Въ слѣдующую минуту онъ былъ уже но ту сторону ихъ; за нимъ послѣдовалъ второй рыбакъ, а за тѣмъ третій. Всѣ они деликатно опустились на землю по той сторонѣ воротъ и нѣсколько минутъ лежали, внимательно прислушиваясь. Затѣмъ всѣ стали пробираться дальше, ползкомъ, на четверенькахъ.

Теперь наступила очередь Джерри младшаго пробираться къ воротамъ, что онъ и сдѣлалъ; притаившись въ уголкѣ и задерживая дыханіе, онъ осторожно заглянулъ въ ворота и увидѣлъ трехъ рыбаковъ, которые ползкомъ пробирались черезъ траву и мимо надгробныхъ памятниковъ кладбища, ибо оказалось, что это было большое кладбище. Бѣлые памятники казались призраками въ бѣломъ, а колокольня церкви призракомъ чудовищнаго великана. Гыбаки ползли недалеко; скоро они остановились и, вскочивъ на ноги, принялись удить.

Удили они сначала лопатой Затѣмъ почтенный родитель пустилъ въ ходъ какой то инструментъ, похожій на пробочникъ. Какими инструментами они работали, это все равно, дѣло въ томъ, что они работали очень усердно, пока не раздался бой церковныхъ часовъ. Ужасъ охватилъ Джерри младшаго, волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился бѣжать.

Но пламенное и давно затаенное желаніе узнать профессію родителя остановили его и онъ крадучись вернулся обратно. Рыбаки все еще удили, когда онъ второй разъ заглянулъ въ ворота, но теперь, повидимому, они кое что выудили. Послышался какой то печальный звукъ и склоненныя фигуры стали выпрямляться съ такимъ видомъ какъ будто онѣ тащили что то тяжелое. Мало по малу тяжесть эта подымалась и, наконецъ, показалась на поверхности земли. Младшій Джерри прекрасно видѣлъ, что это было такое, но когда онъ увидѣлъ это и увидѣлъ, что почтенный родитель его собирается открыть это, онъ до того перепугался, что снова пустился бѣжать и не останавливался до тѣхъ поръ, пока не пробѣжалъ цѣлой мили или даже болѣе.

Онъ даже и теперь ни за что не остановился бы, еслибъ у него не захватило духъ; онъ бѣжалъ отъ привидѣнія и, конечно, хотѣлъ поскорѣе убѣжать отъ него. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что гробъ гонится за нимъ; ему представлялось, что онъ скачетъ за нихъ, стоя на узкомъ концѣ, и вотъ вотъ догонитъ его и поскачетъ рядомъ съ нимъ, пожалуй еще схватитъ его за руку… Надо бѣжать отъ такого преслѣдователя. Это врагъ упорный и вездѣсущій, который можетъ всю ночь преслѣдовать его Онъ свернулъ на большую дорогу, стараясь избѣгать темныхъ переулковъ, гдѣ гробъ будетъ скакать за нимъ, точно летучія змѣй безъ хвоста и крыльевъ. Но нѣтъ, онъ прятался у дверей, терся о нихъ своими ужасными плечами, подскакивалъ къ его ушамъ и точно смѣялся. Онъ забирался въ тѣнь улицы и бросался на спину, чтобы Джерри споткнулся. И все время, не переставая скакалъ онъ, то отставая, то догоняя его, и мальчикъ былъ полуживой отъ страха, когда добѣжалъ до дверей своего дома. Но даже и тутъ привидѣніе не оставляло его въ покоѣ, слѣдовало за нимъ по ступенькамъ лѣстницы, тяжело ударяясь о каждую ступеньку, преслѣдовало его затѣмъ до самой кровати и, когда онъ легъ, со всего размаха рухнуло прямо на него и придавило его всею своею тяжестью.

Джерри младшій проснулся отъ своего тяжелаго сна на разсвѣтѣ, еще до восхода солнца, отъ смутнаго сознанія присутствія своего отца въ семейной комнатѣ. Что то видно не удалось ему. о чемъ Джерри младшій заключилъ изъ т зо обстоятельства, что онъ держалъ мистриссъ Кренчеръ за уши и стукалъ ее головой о спинку кровати.

— Я что говорилъ, то и дѣлаю, — твердилъ при этомъ мистеръ Кренчеръ.

— Джерри, Джерри, Джерри, — умоляла его жена.

— Ты всѣми силами возстаешь пробивъ барышей моего ремесла, — сказалъ Джерри, — и черезъ это я и товарищи мои, мы страдаемъ. Ты должна почитать меня и повиноваться. Какого же чорта ты не повинуешься?

— Я стараюсь быть хорошей женой, Джерри, — сквозь слезы оправдывалась бѣдная женщина.

— Быть хорошей женой по твоему значитъ противиться мужнину ремеслу? Почитать мужа значитъ позоритъ его ремесло? Повиноваться мужу — развѣ это значитъ противодѣйствовать ремеслу?

— Но Джерри, зачѣмъ ты занимаешься такимъ ужаснымъ ремесломъ?

— Будетъ съ тебя и того, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, — что ты жена честнаго торговца и не дѣло бабьяго ума разбирать, почему онъ занимается этимъ дѣломъ, а не тѣмъ. Послушная и почтительная жена оставляетъ ремесло своего мужа въ покоѣ. Ты называешь себя религіозной женщиной? Если ты религіозная женщина, такъ пусть мнѣ лучше дадутъ нерелигіозную. Ты столько же сознаешь чувство долга, сколько дно Темзы сознаетъ сваи, которыя вбиваютъ въ ея дно; и тебѣ тоже надо вколачивать сознаніе.

Пренія эти производились тихимъ голосомъ и закончились тѣмъ, что честный торговецъ и ремесленникъ сбросилъ съ себя сапоги, запачканые глиной и грязью, и во всю длину растянулся на полу. Взглянувъ исподтишка на своего родителя, который лежалъ на спинѣ, подложивъ подъ голову вмѣсто подушки ржавыя руки, сынъ снова улегся и заснулъ.

На завтракъ не было никакой рыбы, да и всего прочаго не много. Мистеръ Кренчеръ былъ не въ духѣ и, сидя за чаемъ, все время держалъ въ рукѣ желѣзную крышку чайника, какъ орудіе для исправленія мистриссъ Кренчеръ, на тотъ случай, если, бы онъ замѣтилъ въ ней симптомы приближающагося молитвеннаго настроенія. Онъ причесался и умылся въ обыкновенный часъ и вмѣстѣ съ сыномъ отправился къ исполненію своихъ повседневныхъ обязанностей.

Младшій Джерри, который несъ табуретку и шелъ рядомъ съ отремъ по освѣщенному солнцемъ и покрытому толпой Флитъ-Стриту, совсѣмъ не походилъ на младшаго Джерри предыдущей ночи, бѣжавшаго въ темнотѣ отъ ужаснаго преслѣдователя. Лукавый умъ его освѣжился съ появленіемъ дня, а угрызенія совѣсти исчезли вмѣстѣ съ ночною тьмой. Весьма вѣроятно, что въ это прекрасное утро онъ могъ бы найти много себѣ подобныхъ на улицѣ Флитъ-Стритъ и въ Сити.

— Отецъ, — сказалъ онъ, когда они шли, обращая при этомъ главное вниманіе на то, чтобы быть подальше отъ отца и держать табуретку между собой и отцемъ, — что значитъ «Resurrection Man?»^[8].

Мистеръ Кренчеръ остановился на тротуарѣ, прежде чѣмъ отвѣчать.

— Почемъ я знаю?

— Я думалъ, что ты все знаешь, отецъ! — сказалъ безхитростный мальчикъ.

— Гм! — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, продолжая путь и снимая шляпу, чтобы освѣжить свои колючки, — это торговецъ.

— А какой у него товаръ? — спросилъ младшій Джерри.

— Товаръ? — сказалъ мистеръ Кренчеръ. — Это научный товаръ… ученый… для ученыхъ.

— Тѣла людей, не правда ли, отецъ? — спросилъ мальчикъ съ любопытствомъ.

— Что то въ этомъ родѣ, кажется, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ.

— Отецъ, мнѣ такъ бы хотѣлось быть «воскресителемъ», когда я выросту.

Отецъ успокоился, но покачалъ головой съ серьезнымъ и наставительнымъ видомъ.

— Все зависитъ отъ того, какъ разовьются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и никогда не говори, что ты не во всемъ можешь быть способенъ и полезенъ. Но въ настоящее время трудно еще сказать, чѣмъ ты будешь потокъ.

Младшій Джерри подбодрился и опередилъ отца на нѣсколько ярдовъ, чтобы поставить стулъ въ тѣни Темпль-Бара. Тѣмъ временемъ мистеръ Кренчеръ говорилъ себѣ:

— Джерри, ты честный торговецъ, и всѣ надежды твои на этого мальчика, который будетъ тебѣ благословеніемъ и наградой за свою мать.

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ.

Въ лавкѣ мосье Дефаржа посѣтители собрались на этотъ разъ раньше обыкновеннаго. Не смотря на то, что было всего шесть часовъ утра, блѣдныя лица, заглядывавшія въ ея окна, видѣли тамъ другія лица, склонившіяся надъ мѣрочками вина. Мосье Дефаржъ даже и въ лучшія времена продавалъ довольно таки жидкое вино, а въ текущее время оно было не въ примѣръ жиже. Надо полагать, что вино все таки было крѣпкое, судя по вліянію на расположеніе духа тѣхъ, которые пили его и становились мрачными. Да, въ немъ не было живительнаго пламени Вакха, а скорѣе тлѣющее пламя, которое жжетъ во мракѣ, скрытое въ"садкѣ.

Вотъ уже третье утро, какъ начались эти раннія сборища въ винной лавкѣ Дефаржа. Начались они въ понедѣльникъ, а теперь была узко среда. По всему видно было, что здѣсь собирались для раннихъ бесѣдъ, а не для питья, потому что сюда приходили послушать и пошептаться, и старались вообще пробраться вслѣдъ за открытіемъ лавки такіе люди, у которыхъ не было и копѣйки за душой, чтобы бросить ее на конторку. Всѣ были такъ заинтересованы этимъ мѣстомъ, какъ будто бы они могли командовать здѣсь цѣлой батареей бочекъ съ виномъ; они переходили съ мѣста на мѣсто, изъ одного угла въ другой, упиваясь вмѣсто вина разговорами.

Не смотря на такое необычайное собраніе, хозяина не было видно. По этого какъ будто не замѣчали, потому что никто изъ подходящихъ къ конторкѣ не искалъ его, не спрашивалъ о немъ, не удивлялся тому, что только одна мадамъ Дефаржъ сидитъ на своемъ мѣстѣ съ чашкой изрядно истертыхъ монетъ, которыя попадали туда изъ рваныхъ кармановъ людей, такихъ же истертыхъ и истрепанныхъ, какъ и эти деньги.

Весьма возможно, что полное отсутствіе пьяныхъ и всякаго интереса къ вину замѣчалось также и шпіонами, которые часто заглядывали въ винную лавочку, какъ заглядывали они повсюду, и выше, и ниже, начиная отъ королевскаго замка до тюрьмы. Въ карты играли вяло; игроки въ домино строили башни изъ косточекъ; тѣ, которые пили вино, пальцемъ рисовали разныя фигуры на столѣ разлитымъ виномъ. Мадамъ Дефаржъ съ помощью зубочистки выкалывала какой то узоръ на своемъ рукавѣ, а сама имѣла такой видъ, какъ будто бы она гдѣ то далеко и оттуда видѣла и слышала что-то, никому невидимое и неслышимое.

Таково то было Сентъ-Антуанское предмѣстье до середины дня. Въ полдень, однако, на улицѣ показались два человѣка, шедшихъ подъ повѣшенными фонарями; одинъ изъ нихъ былъ Дефаржъ, а другой мостовщикъ шоссе въ синей шапкѣ. Покрытые пылью и умирающіе отъ жажды вошли они въ винную лавку. Приходъ ихъ освѣжилъ до нѣкоторой степени чрево Сентъ-Антуанскаго предмѣстья и, когда они шли, во многихъ окнахъ и дверяхъ показались любопытныя и освѣтившіяся огнемъ лица. Никто, однако, не послѣдовалъ за ними, никто не заговорилъ съ ними, когда они вошли въ винную лавку, хотя всѣ глаза обратились на нихъ.

— Здравствуйте, господа, — сказалъ Дефаржъ.

Быть можетъ это былъ знакъ, чтобы развязать всѣмъ языки, потому что всѣ отвѣчали хоромъ:

— Здравствуйте!

— Худая погода, господа, — сказалъ Дефаржъ, качая головой.

Всѣ переглянулись другъ съ другомъ, затѣмъ опустили глаза и продолжали сидѣть молча. Но одинъ изъ нихъ всталъ и вышелъ.

— Жена, — громко сказалъ Дефаржъ, обращаясь къ мадамъ Дефаржъ, — я прошелъ нѣсколько миль съ этимъ добрымъ человѣкомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встрѣтилъ его… случайно… за полтора дня пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ мостовщикъ по имени Жакъ. Дай ему выпить, жена!

Другой человѣкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефаржъ поставила вино передъ мостовщикомъ, по имени Жакъ, который снялъ шапку передъ обществомъ и сѣлъ пить. Изъ за пазухи своей блузы онъ вынулъ кусокъ черстваго, чернаго хлѣба и принялся ѣсть, запивая его виномъ и сидя подлѣ мадамъ Дефаржъ. Третій человѣкъ всталъ и вышелъ.

Дефаржъ въ свою очередь также освѣжился виномъ; но самъ онъ выпилъ меньше, чѣмъ было дано пришедшему съ нимъ посѣтителю, потому что для него это не было рѣдкостью, и стоялъ, ожидая, пока поселянинъ кончитъ свой завтракъ. Онъ не смотрѣлъ ни на кого изъ присутствующихъ и никто изъ присутствующихъ не смотрѣлъ на него. Даже мадамъ Дефаржъ, которая снова принялась за свое вязанье, не смотрѣла на него.

— Ну, другъ мой, кончилъ ты завтракъ? — спросилъ онъ наконецъ.

— Да, благодарю васъ.

— Идемъ же! Ты посмотришь комнату, о которой я говорилъ, что ты можешь занять ее. Она какъ разъ для тебя подходящая.

Они вышли изъ винной лавки на улицу, съ улицы прошли во дворъ, со двора повернули на лѣстницу, но лѣстницѣ поднялись на чердакъ, на тотъ чердакъ, гдѣ когда то на низкой скамейкѣ сидѣлъ сѣдой старикъ и шилъ башмаки.

Здѣсь не было больше сѣдого старика, зато были три человѣка, которые по одиночкѣ вышли изъ винной лавки. Связаны они были съ сѣдымъ старикомъ тѣмъ, что когда то смотрѣли на него сквозь щели въ стѣнѣ.

Дефаржъ тщательно заперъ двери и пониженнымъ тономъ сказалъ:

— Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ третій! Вотъ свидѣтель, о которомъ вы условились со мной, Жакомъ четвертымъ. Говори, Жакъ пятый!

Починщикъ шоссе вытеръ лицо синей шайкой и началъ:

— Съ чего мнѣ начинать?

— Начинай съ самаго начала, — сказалъ Дефаржъ.

— Я увидѣлъ его, господа, — началъ рабочій, — годъ тому назадъ, среди лѣта, подъ каретой маркиза, которая медленно подымалась въ гору; онъ висѣлъ на цѣпи… вотъ такъ.

Рабочій показалъ, какъ и въ тотъ разъ, все, какъ было. Съ тѣхъ поръ онъ достигъ еще большого совершенства, такъ какъ въ теченіе цѣлаго года онъ то и дѣло забавлялъ этимъ всю свою деревню.

Жакъ первый вмѣшался въ разговоръ и спросилъ, видѣлъ ли онъ раньше этого человѣка?

— Никогда, — отвѣчалъ рабочій, принимая снова перпендикулярное положеніе.

Жакъ третій спросилъ, какъ потомъ онъ узналъ его.

— Но его высокой фигурѣ, — отвѣчалъ починщикъ шоссе, ковыряя пальцемъ въ носу. — Когда господинъ маркизъ спросилъ меня вечеромъ: «Скажи, на кого онъ похожъ?» — Я отвѣчалъ: — «Большой, словно привидѣніе!»

— Тебѣ слѣдовало сказать, что онъ былъ малъ, какъ карликъ, — замѣтилъ Жакъ второй.

— А развѣ я зналъ? Тогда еще ничего не было сдѣлано, да онъ и не говорилъ еще ничего мнѣ. Замѣтьте! Даже при тѣхъ обстоятельствахъ, я не предлагалъ быть свидѣтелемъ. Господинъ маркизъ указалъ на меня пальцемъ, когда я стоялъ у нашего колодца и сказалъ: «Подать сюда этого негодяя!» Право, господа, я вовсе не навязывался въ свидѣтели.

— Онъ нравъ, Жакъ, — шепнулъ Дефаржъ тому, который прервалъ разговоръ. — Продолжай!

— Хорошо, — отвѣчалъ шоссейный мастеръ съ таинственнымъ видомъ. — Высокій человѣкъ исчезъ… Принялись его искать и искали… сколько мѣсяцевъ. Девять, десять, одиннадцать?

— Дѣло не въ этомъ, — сказалъ Дефаржъ. — Спрятали то его хорошо, да къ несчастью нашли. Продолжай!

— Ну, вотъ, работалъ я опять на горѣ, пока не зашло солнце. Я собралъ сбои инструменты и отправился въ избушку, которая находится въ деревнѣ, подъ горой; тамъ было уже совсѣмъ темно. Смотрю, а на гору поднимаются шесть солдатъ и между ними высокій человѣкъ со связанными руками, прикрученными къ бокамъ… вотъ такъ.

Съ помощью той же незамѣнимой шапки онъ представилъ человѣка, у котораго руки связаны такъ, что локти стянуты назади.

— Я стоялъ въ сторонѣ, господа, у кучи камней и смотрѣлъ, какъ шли солдаты и ихъ плѣнникъ (тамъ все пусто на дорогѣ, ну я и радъ былъ поглядѣть на что нибудь). Ну, вотъ, когда они подошли ближе, я только и видѣлъ, что ихъ шесть солдатъ и высокій связанный человѣкъ между ними, всѣ черные, кромѣ какъ съ той стороны, гдѣ заходило солнце; тамъ была на нихъ такая красная полоса. Я посмотрѣлъ на ихъ длинныя, предлинныя тѣни, которыя тянулись до подъема на противоположной сторонѣ дороги и выше на горѣ… ну, точь въ точь тѣни великановъ. Всѣ они были покрыты пылью, а пыль такъ вотъ и вилась за ними слѣдомъ, когда они шли и топали ногами… топъ! топъ! топъ! Когда они совсѣмъ поровнялись со мной, я сразу призналъ высокаго человѣка, и онъ меня призналъ. Ахъ! Должно быть ему опять хотѣлось броситься внизъ съ холма, какъ онъ тогда бросился, въ тотъ вечеръ, и на томъ же мѣстѣ.

Онъ описалъ все, какъ это было и было видно, что онъ все это видѣлъ. Многаго то онъ, пожалуй, и не видѣлъ за всю свою жизнь.

— Я не показалъ солдатамъ и виду, что призналъ высокаго человѣка; онъ также не показалъ виду, что призналъ меня; мы только глазами сговорились объ этомъ. — «Впередъ!» — крикнулъ старшій надъ солдатами и указалъ на деревню. — «Скорѣй его въ могилу!» Ну, и повели они его скорѣе. Я пошелъ за ними. У него совсѣмъ вспухли руки, такъ крѣпко перетянули ихъ веревками; хромалъ онъ, кромѣ того, потому что на ногахъ у него были такіе большіе, неуклюжіе башмаки. Хромалъ онъ и шелъ медленно, а они его дули прикладами ружей… вотъ такъ!

И онъ показалъ, какъ гнали того человѣка.

— Потомъ они побѣжали, какъ сумасшедшіе, внизъ по горѣ… Онъ упалъ. Они подняли хохотъ и заставили его встать. Лицо у него было въ крови и покрыто пылью, а вытереть его онъ не могъ. Они опять въ хохотъ! Вотъ привели они его въ деревню; вся деревня сбѣжалась смотрѣть на него. Они повели его мимо мельницы прямо въ тюрьму; вся деревня видѣла, какъ отворились ворота тюрьмы и проглотили его… Вотъ такъ!

Онъ открылъ ротъ, какъ только могъ, и закрылъ его такъ, что щелкнули зубы. Ради пущаго эфекта, онъ такъ и сидѣлъ съ закрытымъ ртомъ. Дефаржъ сказалъ ему:

— Разсказывай дальше!

— Вся деревня высыпала на улицу, — продолжалъ шоссейщикъ тихимъ голосомъ и подымаясь на ципочки. — Вся деревня шепталась у колодца; вся деревня спала и во снѣ-то все видѣла этого несчастнаго за замками и рѣшетками тюрьмы на скалѣ и знала, что онъ никогда не выйдетъ оттуда и сгинетъ тамъ. На слѣдующее утро я вскинулъ свои инструменты на плечо и жуя черствую корку чернаго хлѣба, отправился на работу, но прошелъ нарочно мимо тюрьмы. Я увидѣлъ его тамъ высоко, высоко за рѣшеткой, въ желѣзной клѣткѣ… Какъ и наканунѣ вечеромъ, лицо у него было въ крови и въ пыли. Руки у него были связаны и онъ не могъ махнуть мнѣ… Онъ смотрѣлъ на меня, точно мертвецъ.

Дефаржъ и остальные трое мрачно переглянулись между собою. Взоры у всѣхъ были мрачные и дышали местью, когда они слушали разсказъ рабочаго; видъ у всѣхъ былъ какой то таинственный и въ то же время властный. Они походили на суровый трибуналъ; Жакъ первый и второй сидѣли на старомъ соломенникѣ, подперевъ рукой подбородокъ и слушали рабочаго, не спуская съ него глазъ. Жакъ третій, слушавшій съ такимъ же напряженнымъ вниманіемъ, стоялъ на одномъ колѣнѣ подлѣ нихъ, проводя дрожащей рукой по жилкамъ кругомъ рта и носа. Дефаржъ стоялъ между ними и разсказчикомъ, котораго онъ поставилъ такъ, чтобы свѣтъ изъ окна падалъ на него; онъ то и дѣло переводилъ взоры съ него на нихъ и съ нихъ на него.

— Продолжай, Жакъ, — сказалъ Дефаржъ.

— Онъ нѣсколько дней оставался въ своей желѣзной клѣткѣ. Деревня была перепугана и смотрѣла на него только украдкой. Ну, да хоть и издали, а все таки всѣ смотрѣли на тюрьму на скалѣ. Вечерами, когда дневная работа кончалась, всѣ собирались поболтать у колодца и всѣ поворачивали лицо къ тюрьмѣ. Раньше все бывало смотрѣли на почтовую станцію, а теперь стали смотрѣть на тюрьму. Ну, вотъ, тамъ я и слыхалъ, какъ шептались люди, что его приговорили къ смерти, а казнить все таки не казнятъ, потому, говорятъ, въ Парижѣ была подана бумага, что онъ чуть съ ума не сошелъ, когда убили его дитя. Говорятъ, подавали будто прошеніе объ этомъ самому королю. Почемъ я знаю? Можетъ быть. Пожалуй — да, пожалуй — нѣтъ!

— Послушай, — сказалъ ему Жакъ первый. — Дѣйствительно, прошеніе подавали самому королю и королевѣ. Всѣ здѣсь, кромѣ тебя, видѣли, какъ король принялъ его, въ каретѣ, на улицѣ, сидя рядомъ съ королевой. Вотъ этотъ самый Дефаржъ, котораго ты видишь, рискуя своей жизнью, бросился передъ лошадьми, держа прошенье въ рукахъ.

— И слушай еще, Жакъ, — сказалъ стоящій на колѣняхъ Жакъ третій, который попрежнему продолжалъ водить рукою кругомъ рта, и лицо у него при этомъ было до того алчное, точно онъ жаждалъ чего то, но только ни пищи и ни питья. — Гвардія пѣшая и конная окружила просителя и принялась бить его прикладами. Слышишь?

— Слышу, господа.

— Разсказывай дальше, — сказалъ Дефаржъ.

— Потомъ опять стали шептаться у колодца, — продолжалъ рабочій, — что его для того привели въ нашу мѣстность, чтобы казнить его на мѣстѣ и что его навѣрное казнятъ. Говорили, что такъ какъ онъ убилъ монсеньера, а монсеньеръ былъ отцомъ своихъ арендаторовъ… или крѣпостныхъ, или, тамъ, какъ хотите… то его будутъ казнить, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказывалъ, что въ правую руку ему вложатъ ножъ и сожгутъ ее такъ, чтобы онъ видѣлъ; потомъ ему сдѣлаютъ разрѣзы на рукахъ, на груди и на ногахъ и зальютъ ихъ кипящимъ масломъ, расплавленнымъ свинцомъ, горячей смолой, воскомъ и сѣрой; а послѣ того четыре сильныя лошади разорвутъ его на части. Старикъ этотъ говорилъ, что то же самое сдѣлали съ однимъ человѣкомъ, который хотѣлъ убить покойнаго короля Людовика XV. Почемъ я знаю, вралъ онъ или нѣтъ? Я не ученый.

— Слушай еще, Жакъ, — сказалъ опять Жакъ третій. — Того человѣка звали Даміеномъ, и все это продѣлали съ нимъ днемъ, на площади въ Парижѣ. Народу смотрѣть на это собралось множество, присутствовало также много знатныхъ и свѣтскихъ дамъ, которыя жадно смотрѣли на все это до конца… до конца, Жакъ, до самой ночи, когда у несчастнаго не было уже двухъ ногъ и одной руки и онъ еле дышалъ! И это было… сколько тебѣ лѣтъ?

— Тридцать пять, — отвѣчалъ рабочій, которому на видъ было шестьдесятъ.

— Все это случилось, когда тебѣ было десять лѣтъ, и ты могъ бы все это видѣть.

— Довольно! — сказалъ Дефаржъ съ нетерпѣніемъ. — О, чортъ возьми!… Разсказывай дальше!

— Такъ вотъ, одни шепчутъ одно, другіе шепчутъ другое. Ни о чемъ больше въ деревнѣ и не говорятъ, даже вода и та все объ одномъ и томъ же журчитъ. Ну-съ, такъ вотъ! Въ одно воскресенье ночью, когда вся деревня спала, приходятъ солдаты… Они пришли изъ тюрьмы и ружьями стучали но камнямъ. Вотъ рабочіе копаютъ, рабочіе стучатъ молотками, а солдаты смѣются, да поютъ. А утромъ у водокачки мы увидѣли висѣлицу въ сорокъ футовъ вышины… Отравила она намъ воду.

Шоссейный мастеръ взглянулъ на потолокъ, точно сквозь него онъ могъ разсмотрѣть висѣлицу, достигающую чуть ли не до самаго неба.

— Работать всѣ бросили и собрались вмѣстѣ… Никто не выгонялъ коровъ въ поле, такъ что и коровы были тутъ. Въ полдень мы услышали бой барабана. Солдаты еще ночью ушли въ тюрьму и теперь вели его, окруживъ множествомъ солдатъ. Онъ былъ связанъ, какъ и прежде, а во рту у него былъ кляпъ, привязанный крѣпкой веревкой такъ, что казалось, будто онъ смѣется. — Разсказчикъ дополнилъ картину, вложивъ два своихъ большихъ пальца въ ротъ и отодвинувъ ихъ чуть не до самыхъ ушей. — На верху висѣлицы они воткнули ножъ остріемъ вверхъ. Его повѣсили на сорокъ футовъ отъ земли… Онъ виситъ и отравляетъ воду.

Всѣ переглянулись другъ съ другомъ, когда онъ синей шапкой своей вытиралъ себѣ лицо, покрывшееся каплями пота, при воспоминаніи объ этомъ зрѣлищѣ.

— Страшно, господа! Какъ теперь будутъ женщины и дѣти брать воду! Кто посмѣетъ пойти побесѣдовать вечеркомъ подъ этой тѣнью? Подъ тѣнью, сказалъ я? Когда въ понедѣльникъ я уходилъ вечеромъ изъ деревни, солнце заходило въ это время; я оглянулся съ горы и тѣнь тянулась черезъ церковь, мельницу, тюрьму… черезъ всю землю, господа, до того мѣста, гдѣ земля сходится съ небомъ.

Алчный человѣкъ принялся грызть свой палецъ, посматривая на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ тѣхъ мыслей, которыя проходили у него въ головѣ.

— Все, господа! Я вышелъ съ заходомъ солнца (какъ мнѣ сказали) и шелъ всю ночь и половину слѣдующаго дня, пока не встрѣтилъ (какъ мнѣ и сказали) этого товарища. Съ нимъ мы, то на лошади, то пѣшкомъ прошли остатокъ вчерашняго дня и всю ночь. И вотъ вы видите меня.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ мрачнаго молчанія, Жакъ первый сказалъ:

— Хорошо! Ты поступилъ правильно и разсказалъ все вѣрно. Подожди насъ немного, тамъ за дверью.

— Охотно, — отвѣчалъ поселянинъ.

Дефаржъ проводилъ его до лѣстницы и оставилъ тамъ. Когда онъ вернулся, всѣ стояли, склонивъ другъ къ другу головы.

— Что скажете вы, Жакъ? — спросилъ номеръ первый. — Какой приговоръ!

— Истребить! — отвѣчалъ Дефаржъ.

— Великолѣпно! — хрипло сказалъ алчный.

— Замокъ и все племя? — спросилъ первый.

— Замокъ и все племя, — отвѣчалъ Дефаржъ. — Истребленіе полное.

Алчный человѣкъ хрипло повторилъ «великолѣпно!» и началъ грызть второй палецъ.

— Вы увѣрены, — спросилъ Жакъ второй Дефаржа, — что нашъ способъ вести запись не можетъ породить никакого недоразумѣнія? Это безопасно, разумѣется, потому что никто, кромѣ насъ, не сумѣетъ разобрать ее; но будемъ ли мы сами всегда въ состояніи розобрать ее… или, хотѣлъ я сказать, она?

— Жакъ, — сказалъ Дефаржъ, выпрямляясь во весь ростъ, — если бы жена моя взялась держать эту запись въ одной только своей памяти, она и тогда не забыла бы ни одного слова изъ нея, ни одной буквы. Всѣ строчки и всѣ знаки на ея вязаньи, ясны для нея, какъ само солнце. Вѣрьте, мадамъ Дефаржъ! Легче послѣднемъ трусу вычеркнуть себя изъ числа живыхъ, чѣмъ изгладить хотя одну букву его имени и преступленій изъ записи, связанной мадамъ Дефаржъ.

Всѣ выразили свое довѣріе и одобреніе, а алчный человѣкъ спросилъ:

— Скоро ли вы отправите эту деревенщину домой? Онъ слишкомъ простъ и можетъ быть опасенъ.

— Онъ ничего не знаетъ, — отвѣчалъ Дефаржъ. — Ему извѣстно только то, изъ за чего его самого могутъ вздернуть на висѣлицу. Я о немъ позабочусь. Пусть онъ остается у меня; я потомъ выведу его на дорогу. Онъ хочетъ знать, короля, королеву и дворъ. Мы ему покажемъ въ воскресенье.

— Что? — воскликнулъ алчный человѣкъ. — Добрый ли это знакъ, что онъ хочетъ видѣть королевскую семью и аристократовъ?

— Жакъ, — сказалъ Дефаржъ; — если хотите, чтобы котъ набросился на молоко, покажите ему молоко, а если хотите, чтобы собака приносила вамъ дичь, покажите ей дичь.

Больше ничего не было сказано, и рабочему, который сидѣлъ на лѣстницѣ и дремалъ, сказали, что онъ можетъ лечь на соломенникъ и спать. Онъ не ждалъ вторичнаго приглашенія и скоро заснулъ.

Провинціальный простолюдинъ могъ найти въ Парижѣ лучшее помѣщеніе, чѣмъ винная лавка Дефаржа. Если бы не страхъ, который дорожный мастеръ чувствовалъ къ хозяйкѣ лавки, то новая жизнь пришлась бы ему, какъ нельзя, болѣе но вкусу. Мадамъ сидѣла цѣлый день у конторки, какъ бы совсѣмъ не замѣчала его, и какъ будто даже преднамѣренно показывала, что его присутствіе здѣсь не имѣетъ ничего общаго ни съ чѣмъ окружающимъ. Тѣмъ не менѣе онъ вздрагивалъ всякій разъ, когда смотрѣлъ на нее. Онъ частенько подумывалъ про себя, что никакъ нельзя предвидѣть заранѣе, что придумаетъ эта мадамъ. Онъ ждалъ каждую минуту, что въ ея украшенную яркимъ шарфомъ голову можетъ придти неожиданная мысль обвинить его въ убійствѣ и сказать, что она сама видѣла, какъ юнъ потрошилъ потомъ свою жертву, и самымъ распрекраснѣйшимъ образокъ разыграетъ всю эту комедію.

Вотъ почему, когда наступило воскресенье и шоссейщикъ узналъ, что мадамъ будетъ сопровождать до самаго Версаля его и своего мужа, онъ не особенно остался этимъ доволенъ, (хотя и говорилъ, что доволенъ). Ему, кромѣ того, было очень неловко видѣть, что мадамъ все время, когда они шли туда, продолжала вязать по прежнему; тѣмъ болѣе было ему неловко, когда мадамъ, стоя въ толпѣ, не переставала вязать даже въ то время, когда ждали прибытія кареты короля и королевы.

— Вы очень прилежно работаете, мадамъ, — сказалъ ей какой то человѣкъ, стоявшій подлѣ нея.

— Да, — отвѣчала мадамъ Дефаржъ, — у меня очень много работы.

— Что вы работаете, мадамъ?

— Разныя вещи.

— Напримѣръ?

— Напримѣръ? — повторила мадамъ Дефаржъ. — Напримѣръ, саваны.

Человѣкъ поспѣшилъ по возможности дальше отойти отъ нея, а шоссейный мастеръ сталъ обмахиваться синей шапкой, чувствуя, что ему душно и тяжело дышать. Если для успокоенія его требовались король и королева, то средство это находилось къ счастью подъ рукой, такъ какъ вскорѣ послѣ этого появились въ золоченой карстѣ король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ, а за ними весь блестящій дворъ, улыбающіяся дамы и благородные господа. Драгоцѣнные камни, шелкъ, пудра, роскошные и ослѣпительные наряды, красивыя и надменныя лица обоихъ половъ, все это до того опьяняющимъ образомъ подѣйствовало на мужичка, что онъ, какъ безумный, принялся кричать: — «Да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ всѣ и вся!» — точно онъ никогда не слыхивалъ о вездѣсущемъ Жакѣ. Затѣмъ, когда онъ увидѣлъ сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленыя лужайки, еще разъ короля и королеву, и блестящій дворъ, и красавицъ, и знатныхъ господъ, и услышалъ крики «да здравствуютъ» — онъ положительно разрыдался отъ восторга. Впродолженіе всего этого зрѣлища, длившагося цѣлыхъ три часа, кругомъ него было столько крику, слезъ, восторговъ, что Дефаржу приходилось все время держать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на куски.

— Браво! — сказалъ Дефаржъ, хлопая его по спинѣ, когда зрѣлище кончилось, — ты добрый малый!

Рабочій пришелъ теперь въ себя и у него начинало уже закрадываться сомнѣніе, не ошибся ли онъ въ своихъ недавнихъ изліяніяхъ, когда вдругъ услышалъ слова:

— Такихъ, какъ ты, намъ и нужно, — шепнулъ Дефаржъ ему на ухо. — Ты заставилъ этихъ дураковъ вѣрить, что имъ конца не будетъ. Тѣмъ лучше… Чѣмъ нахальнѣе они будутъ, тѣмъ ближе имъ капутъ.

— Э, вонъ что! — воскликнулъ дорожный мастеръ. — А ваша правда, пожалуй!

— Эти болваны ничего не знаютъ. Они едва выносятъ, что ты живешь и дышишь и хотѣли бы, чтобы всѣ вы сгинули. Ты и сотни такихъ, какъ ты, для нихъ ничто, и имъ несравненно дороже ихъ лошади и собаки. Пусть ихъ себѣ заблуждаются… Заблужденіе это продлится не долго.

Мадамъ Дефаржъ гордо взглянула на мужичка и кивнула головой.

— Что касается васъ всѣхъ, — сказала она, — вы готовы кричать и ревѣть изъ за всего, что только блеститъ и шумитъ. Скажите, не правда это?

— Вѣрно, мадамъ, думаю, что такъ.

— Если бы вамъ дали цѣлую кучу куколъ и позволили бы вамъ разорвать ихъ на куски, и воспользоваться ими въ свою пользу, то вы, конечно, выбрали бы для себя самыхъ богатыхъ и веселыхъ. Скажите, не правда это?

— Да, вѣрно, мадамъ!

— Да! Если бы вамъ показали цѣлую стаю птицъ, неспособныхъ летать, и сказали вамъ, что вы можете воспользоваться ихъ перьями, вы набросились бы на птицъ съ самыми красивыми перьями. Не правда ли?

— Вѣрно, мадамъ!

— Ну, сегодня вы видѣли этихъ куколъ и птицъ, — сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой на то мѣсто, гдѣ только что онѣ были, — Теперь идемъ домой.

XVI. Опять вяжетъ.

Пока мадамъ Дефаржъ и мосье ея супругъ мирно возвращались въ нѣдра Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, синяя шапка тащилась въ темнотѣ по пыльной дорогѣ, медленно подвигаясь къ тому мѣсту, гдѣ замокъ маркиза, лежавшаго теперь въ могилѣ, прислушивался къ шелесту деревьевъ. Да, никто теперь не мѣшалъ каменнымъ лицамъ прислушиваться къ деревьямъ и фонтану; деревенскіе жители, которые приходили искать съѣдобной зелени и хворосту для топлива, заглядывали во дворъ и на террасу съ лѣстницей и имъ вообразилось вдругъ, будто выраженіе этихъ лицъ измѣнилось. Въ деревнѣ носился слухъ, что послѣ убійства гордое выраженіе на этихъ лицахъ пропало и замѣнилось выраженіемъ гнѣва и mjkii; когда же надъ колодцемъ на высотѣ сорока футовъ, появилась висящая фигура, то на лицахъ появилось выраженіе удовлетворенной мести и это выраженіе, говорили всѣ, останется навсегда. На каменномъ лицѣ у большого окна спальни, гдѣ было совершено убійство, появились углубленія надъ ноздрями лѣпного носа, чего прежде никогда не было и что замѣчалось теперь всѣми. Иногда два или три крестьянина отдѣлялись отъ толпы, чтобы посмотрѣть на лицо окаменѣнаго маркиза, — рѣшаясь даже пальцемъ указать на него, послѣ чего перепуганные убѣгали прочь, а за ними и всѣ остальные, прячась между мхомъ и листьями, точно трусливые зайцы, которымъ, однако, здѣсь жилось несравненно раздольнѣе.

Замокъ и хижины, каменное лицо и висящая фигура, красное пятно и вымощенный камнемъ дворъ, чистая вода въ деревнѣ… тысячи акровъ земли… цѣлая провинція Франціи… сама Франція… все подъ ночнымъ небомъ представляло лишь тоненькую, какъ волосъ, линію. И весь міръ, со всѣмъ его величіемъ и ничтожествомъ, былъ лишь одной мерцающей звѣздой. И вотъ подобно тому, какъ человѣческое знаніе научилось разлагать лучъ свѣта и анализировать его составъ, высшій разумъ прозрѣваетъ въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль и каждое дѣяніе, каждый порокъ и добродѣтель и каждую тварь, отвѣтственную за это.

Дефаржи, мужъ и жена, доѣхали въ общественной каретъ до воротъ Парижа, куда они теперь возвращались. Карета остановилась но обыкновенію у заставы, появились фонари и начались обычные обыскъ и допросы. Мосье Дефаржъ вышелъ изъ кареты; здѣсь онъ хорошо зналъ двухъ солдатъ и одного полицейскаго. Послѣдній былъ очень друженъ съ нимъ и они крѣпко обнялись.

Когда наконецъ Сентъ-Антуанское предмѣстье приняло въ свои грязныя объятія Дефаржей и они вышли изъ кареты и продолжали дальнѣйшій путь свой но грязнымъ и зловоннымъ улицамъ, мадамъ Дефаржъ спросила своего супруга:

— Что тебѣ сказалъ Жакъ полицейскій, мой другъ?

— Не особенно много, но все, что знаетъ. Къ намъ командировали новаго шпіона. Тутъ ихъ много еще прибавили. Это онъ могъ сказать, только онъ ни одного изъ нихъ еще не знаетъ.

— Такъ! — сказала мадамъ Дефаржъ, подымая брови и принимая холодный дѣловой видъ. — Надо внести его въ списокъ. Какъ его зовутъ?

— Онъ англичанинъ.

— Тѣмъ лучше. Фамилія его?

— Барсадъ, — сказалъ Дефаржъ, стараясь произнести его по французски.

— Барсадъ — повторила мадамъ. — Хорошо. А христіанское имя?

— Джонъ.

— Джонъ Барсадъ, — повторила мадамъ, пробормотавъ его Сначала про себя. — Хорошо. Наружность его извѣстна?

— Около сорока лѣтъ; пять футовъ, девять дюймовъ; черные волоса; смуглый; въ общемъ красивъ; черные глаза, лицо тонкое, длинное и худое; носъ орлиный, но не прямой, а слегка отклоненъ къ лѣвой щекѣ; выраженіе зловѣщее.

— Ого! Вотъ такъ портретъ! — засмѣялась мадамъ Дефаржъ. — Надо будетъ завтра записать.

Они вошли въ лавку которая была уже заперта (была полночь). Мадамъ Дефаржъ заняла свое мѣсто у конторки, пересчитала деньги, вырученныя во время ея отсутствія, осмотрѣла товаръ, провѣрила книгу, записала въ ней что нужно, сдѣлала нѣсколько вопросовъ приказчику и отпустила его на покой. Затѣмъ она высыпала изъ чашки деньги и стала завязывать ихъ въ платокъ такимъ образомъ, что получилась цѣлая цѣпь маленькихъ узелковъ, чтобы легче было хранить ихъ ночью. Дефаржъ тѣмъ временемъ курилъ трубку и ходилъ взадъ и впередъ, любуясь тѣмъ, что дѣлала его жена, но не вмѣшиваясь въ ея распоряженія. Такъ всю жизнь свою расхаживалъ онъ взадъ и впередъ, не мѣшаясь въ дѣла своей жены.

Ночь была жаркая и въ лавкѣ, плотно закрытой и окруженной зловоннымъ сосѣдствомъ, былъ невыносимо спертый воздухъ. Обоняніе мосье Дефаржа не было очень изнѣжено, но смѣшанный запахъ вина, рома, водки и анисовки, почему то показавшійся ему болѣе сильнымъ, чѣмъ обыкновенно, одурманилъ его, и онъ, положивъ трубку, сталъ отдуваться и пыхтѣть.

— Усталъ? — сказала мадамъ, подымая на него глаза, но продолжая завязывать деньги, — Запахъ тутъ самый обыкновенный.

— Да, я немножко усталъ, — сознался ея мужъ.

— Ты чѣмъ то угнетенъ, — сказала мадамъ, проницательные глаза которой никогда не бывали такъ заняты, чтобы раза два, три не взглянуть на мужа. — О, мужчины, мужчины!

— Но, моя дорогая… — началъ Дефаржъ.

— Но, мой дорогой! — перебила мадамъ, рѣшительно кивая головой. — Но, мой дорогой! Ты что пріунылъ сегодня?

— Скучно ждать! — сказалъ Дефаржъ, какъ будто мысль эта вырывалась прямо изъ глубины его души. — Вѣдь это когда еще будетъ!

— Долго? — отвѣчала жена. — Скажи, пожалуйста, бываетъ-ли это недолго? Давно уже извѣстно правило, что месть и возмездіе требуютъ времени.

— Молнія мигомъ убиваетъ человѣка, — сказалъ Дефаржъ.

— А сколько времени проходитъ, пока сверкнетъ эта молнія? Можешь ты сказать?

Дефаржъ поднялъ голову и задумался.

— Землетрясеніе быстро поглощаетъ городъ, — сказала мадамъ, — но что-жъ изъ этого? Ты подумай, лучше, сколько надо времени для подготовки такого землетрясенія.

— Не мало, я думаю, — сказалъ Дефаржъ.

— Но какъ только оно готово, такъ разражается и все разрушаетъ на своемъ пути. А между тѣмъ, пока оно подготовлялось ничего не было ни видно, ни слышно. Ну, вотъ, и пусть это послужитъ тебѣ утѣшеніемъ. Помни!

Глаза ея сверкнули и она такъ завязала узелъ, точно задушила врага.

— Говорю тебѣ, — продолжала она, протягивая къ нему правую руку, — хотя время тянется долго, но «это» уже и-а улицѣ и идетъ впередъ. Говорю тебѣ «оно» никогда не отступаетъ и не останавливается. Взгляни кругомъ себя! Присмотрись, какъ живутъ всѣ, кого мы знаемъ, всмотрись въ лица тѣхъ, кого мы знаемъ. Не замѣчаешь ты развѣ раздраженія и неудовольствія, которыя все больше и больше, все чаще и чаще выказываетъ народъ? Можетъ ли долго продолжиться такое время? Смѣшной ты, право!

— О, чудеснѣйшая жена моя! — сказалъ Дефаржъ и остановился противъ нея, склонивъ голову на бокъ и заложивъ руки на спину съ видомъ послушнаго и внимательнаго школьника передъ своимъ учителемъ:

— Я все это понимаю прекрасно. Но все это длится такъ долго… и весьма возможно… что это такъ и не настанетъ, пока мы живы.

— Такъ, что-жъ изъ этого? — спросила мадамъ, завязывая узелъ и какъ бы убивая еще одного врага.

— Какъ? — воскликнулъ Дефаржъ, съ видомъ сожалѣнія пожимая плечами. — Мы не увидимъ торжества!

— Зато мы способствуемъ ему, — отвѣчала мадамъ, снова протягивая руку. — Мы ничего не дѣлаемъ напрасно. Но я вѣрю всей своей душой, что мы увидимъ это торжество. А если бы нѣтъ, если бы даже я была увѣрена, что нѣтъ, покажи мнѣ только шею аристократа и тирана и я…

И она, стиснувъ крѣпко зубы, завязала ужаснѣйшій узелъ.

— Погоди! — воскликнулъ Дефаржъ и покраснѣлъ, какъ бы чувствуя, что жена намекаетъ на его малодушіе. — Я также ни передъ чѣмъ не остановлюсь.

— Да! Всему причиной твоя слабость. Только видъ жертвы да удача и въ состояніи взбадривать тебя! А ты старайся самъ себя взбадривать. Когда наступитъ время, выпускай тигра и чорта, но пока еще не наступило это время, дерзки на цѣни и тигра и чорта… Хотя не видно пока еще ничего, но все ужъ готово.

Въ заключеніе своей рѣчи мадамъ хлопнула по -конторкѣ цѣпью узелковъ съ деньгами такъ крѣпко, какъ будто бы хотѣла раскроить кому нибудь черепъ и выпустить мозгъ. Затѣмъ, взявъ подъ мышку платокъ съ деньгами, она сказала, что пора идти спать.

На слѣдующій день, въ полдень, удивительная женщина снова сидѣла на своемъ мѣстѣ въ винной лавкѣ и прилежно занималась вязаньемъ. Подлѣ нея лежала роза, на которую она посматривала время отъ времени, хотя на этотъ разъ безъ присущаго ей обыкновенно озабоченнаго вида. Въ лавкѣ было немного посѣтителей; одни изъ нихъ пили, другіе не пили, одни сидѣли, другіе стояли. День былъ очень жаркій и мухи, которыя цѣлымъ роемъ предпринимали изъ любопытства полныя приключеній изслѣдованія то и дѣло падали на дно маленькихъ липкихъ стаканчиковъ, стоявшихъ подлѣ мадамъ. Но кончина ихъ не производила, повидимому, никакого впечатлѣнія на ихъ товарокъ, которыя смотрѣли на нихъ съ полнымъ равнодушіемъ (какъ будто бы сами онѣ были слонами или чѣмъ нибудь въ родѣ этого), пока ихъ не постигала та же участь. Любопытно было, право, смотрѣть на этихъ легкомысленныхъ мухъ! Не были ли такъ же легкомысленны и тамъ, при дворѣ, въ этотъ лѣтній солнечный день?

Въ лавку вошелъ какой то человѣкъ и тѣнь его упала на мадамъ Дефаржъ, которая сразу почувствовала, что это былъ новый посѣтитель. Она оставила свое вязанье и прежде чѣмъ взглянуть на вошедшаго начала прикалывать себѣ розу.

Тутъ случилось прелюбопытное явленіе. Въ тотъ моментъ, когда мадамъ Дефаржъ взяла розу, всѣ посѣтители перестали разговаривать, а затѣмъ постепенно вышли одинъ по одному изъ лавки.

— Добраго здоровья мадамъ! — сказалъ вновь пришедшій.

— Здравствуйте, мосье!

Она сказала это громко, но про себя подумала, продолжая вязать: «Ага! около сорока лѣтъ; пять футовъ, девять дюймовъ росту; черные волоса, тонкое, длинное и худое лицо; красивый, смуглый; орлиный носъ, но не прямой, а нѣсколько отклоненный къ лѣвой щекѣ, что придаетъ ему зловѣщее, выраженіе! Онъ, значитъ и есть».

— Будьте добры дать мнѣ небольшой стаканчикъ стараго коньяку и глотокъ свѣжей воды, мадамъ!

Мадамъ вѣжливо пополнила его просьбу.

— Какой чудный коньякъ, мадамъ!

Въ первый разъ еще хвалили этотъ коньякъ, а мадамъ Дефаржъ достаточно хорошо знала всю его исторію и знала поэтому, какъ относиться къ этой похвалѣ. Тѣмъ не менѣее она сказала, что это ей очень пріятно, и продолжала вязать. Посѣтитель нѣсколько минутъ внимательно слѣдилъ за ея вязаньемъ, а затѣмъ окинулъ взоромъ и все помѣщеніе.

— Вы удивительно искусно вяжете, мадамъ!

— Привыкла.

— Красивый узоръ.

— Вы такъ думаете? — сказала мадамъ, взглянувъ на него съ улыбкой.

— Разумѣется… Могу я узнать, что это будетъ такое?

— Такъ вяжу для развлеченія, — отвѣчала мадамъ, продолжая смотрѣть на него съ улыбкой, тогда какъ пальцы ея двигались еще проворнѣе.

— Для какого употребленія?

— Все зависитъ отъ обстоятельствъ. Можетъ быть и пригодится когда нибудь. Когда довяжу… — сказала мадамъ, глубоко вздыхая и принимая кокетливый видъ, — тогда найду употребленіе для него.

Замѣчателенъ тотъ фактъ, что Сситъ-Антуанскому предмѣстью положительно не нравилась роза на головномъ уборѣ мадамъ Дефаржъ. Два человѣка, вошедшіе одинъ за другимъ, собирались уже спросить чего нибудь выпить, когда вдругъ, взглянувъ на это украшеніе, замялись нѣсколько и подъ предлогомъ, что они заходили узнать, нѣтъ ли здѣсь ихъ товарища, поспѣшно вышли изъ винной лавки. Никого также не осталось изъ тѣхъ, которые сидѣли здѣсь, когда вошелъ новый посѣтитель. Всѣ ушли до одного. Шпіонъ смотрѣлъ во всѣ глаза, но не могъ уловить условнаго знака. Всѣ они ушли такъ просто и естественно, что нельзя было придумать никакой причины, почему они ушли.

— Джонъ, — думала мадамъ, считая въ тоже время петли, но не переставая вязать, — вы, вѣроятно, долго намѣрены здѣсь стоять, и я успѣю связать «Барсадъ» прежде, чѣмъ вы уйдете.

— У васъ есть мужъ, мадамъ?

— Да.

— И дѣти?

— Дѣтей нѣтъ.

— Худо идутъ лѣта?

— Очень худо, народъ такъ бѣденъ.

— Ахъ, несчастный, жалкій народъ! Его такъ угнетаютъ, какъ вы говорите.

— Какъ «вы» говорите, — поправила его мадамъ, добавляя въ своемъ вязаньи какой то узоръ къ его имени, ничего хорошаго ему не предвѣщавшій.

— Ахъ, простите! Разумѣется это я сказалъ, но вы подумали.. Да?

— Я подумала? — отвѣчала мадамъ нѣсколько сердитымъ голосомъ. — У насъ съ мужемъ и безъ думъ слишкомъ много возни съ этой винной лавкой. Всѣ мы тутъ только и думаемъ о томъ, какъ бы прожить. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и этого уже довольно чтобы съ утра до вечера только и думать объ этомъ. Чего тутъ еще обременять голову думами о другихъ? Мнѣ думать о другихъ? Ну, нѣтъ!

Шпіонъ, явившійся сюда съ цѣлью поклевать всякихъ крошекъ, какихъ только можно, не показалъ даже виду, что ему досадно, но продолжалъ стоять съ видомъ ухаживателя, опираясь локтемъ о конторку мадамъ Дефаржъ и время отъ времени выпивая маленькій глотокъ коньяку.

— Худое это дѣло, мадамъ, казнь Гаспара! Ахъ! бѣдный Гаспаръ! — сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ сожалѣнія.

— Ахъ, Боже мой! — отвѣчала мадамъ совершенно покойнымъ тономъ. — Взялся за ножъ съ такой ужасной цѣлью, ну и платись за это. Онъ зналъ напередъ, какою цѣною платятъ за такія вещи. Ну и заплатилъ.

— Мнѣ кажется, — сказалъ шпіонъ, понижая голосъ и какъ бы вызывая на откровенность, причемъ зловѣщее лицо его приняло выраженіе негодованія оскорбленнаго въ своихъ чувствахъ революціонера, — мнѣ кажется, что всѣ живущіе по сосѣдству съ вами, глубоко сожалѣютъ бѣднаго малаго и возмущаются его казнью. Только, это, между нами, пожалуйста!

— Вы думаете? — спросила мадамъ.

— А развѣ нѣтъ?

— Вотъ и мужъ, — сказала мадамъ Дефаржъ.

Когда содержатель винной лавочки вошелъ въ дверь, шпіонъ привѣтствовалъ его, притронувшись къ шляпѣ, и сказалъ съ вызывающей улыбкой.

— Добрый день, Жакъ!

Дефаржъ остановился и съ удивленіемъ уставился на него.

— Добрый день, Жакъ! — повторилъ шпіонъ съ меньшей увѣренностью и съ нѣсколько смущенной улыбкой.

— Вы ошибаетесь, — отвѣчалъ содержатель винной лавки. — Вы принимаете меня за другого. Это не мое имя. Меня зовутъ Эрнестъ Дефаржъ.

— Не все ли равно, — отвѣчалъ шпіонъ веселымъ, хотя и не особенно довольнымъ тономъ. — Добрый день!

— Добрый день! — сухо отвѣчалъ Дефаржъ.

— Я только что говорилъ мадамъ, съ которой я имѣлъ удовольствіе бесѣдовать, когда вы вошли, что мнѣ здѣсь говорили, — да это и не удивительно, — сколько сожалѣній и негодованія выражаютъ всѣ здѣсь въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ по поводу несчастной судьбы бѣднаго Гаспара.

— Никто мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ, — сказалъ Дефаржъ, отрицательно качая головой. — Я ничего не знаю.

Сказавъ это, онъ прошелъ за конторку и сталъ позади жены, держась рукой за спинку ея стула и стоя за этой преградой, посматривалъ на человѣка, противъ котораго они были вооружены оба и котораго они оба готовы были убить съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Повидимому, вы очень хорошо знаете этотъ кварталъ, то есть, лучше меня? — замѣтилъ Дефаржъ.

— Совсѣмъ нѣтъ, но я надѣюсь узнать его получше. Я глубоко заинтересованъ его несчастными жителями.

— Гм! — сказалъ Дефаржъ.

— Удовольствіе бесѣдовать съ вами, мосье Дефаржъ, напомнило мнѣ, — продолжалъ шпіонъ, — что я имѣлъ честь знать весьма интересныя обстоятельства, связанныя съ вашимъ именемъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? — равнодушнымъ тономъ спросилъ Дефаржъ.

— Да, въ самомъ дѣлѣ. Когда докторъ Манеттъ былъ освобожденъ, вы, какъ старый слуга его, взяли на себя заботу о немъ, я это знаю. Онъ былъ переданъ вамъ. Вы видите, мнѣ хорошо извѣстны всѣ эти обстоятельства.

— Все это, дѣйствительно, такъ, — сказалъ Дефаржъ. Онъ отвѣчалъ ему такимъ образомъ, получивъ, какъ бы случайный толченъ локтемъ своей жены, которая, продолжая вязать, дала ему этимъ знать, чтобы онъ, отвѣчая, не вдавался въ подробности.

— Къ вамъ, — продолжалъ шпіонь, — пріѣзжала его дочь и отъ васъ она взяла его на свои попеченія. — Съ ней пріѣзжалъ еще коричневый господинъ… Какъ бишь, его зовутъ?.. Въ небольшомъ парикѣ… да!.. Лорри, изъ банка Тельсона и К°, изъ Англіи.

— Вѣрно, — повторилъ Дефаржъ.

— Очень интересныя воспоминанія, — сказалъ шпіонъ. — Я познакомился съ докторомъ Манеттомъ и его дочерью въ Англіи.

— Да? — сказалъ Дефаржъ.

— Вы ничего съ тѣхъ поръ не слышали о нихъ? — спросилъ шпіонъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Дефаржъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала мадамъ, подвигая глаза отъ работы, — мы никогда не слышимъ о нихъ. Мы получили извѣстіе вскорѣ послѣ пріѣзда ихъ туда; но всего только два письма; съ тѣхъ поръ они пошли своей дорогой… мы своей… и мы не переписываемся больше.

— Совершенно вѣрно, мадамъ, — отвѣчалъ шпіонъ. — Она собирается выходить замужъ.

— Собирается? — повторила мадамъ. — Она такая хорошенькая, что давно уже могла выйти замужъ. Вы, англичане, по моему, народъ холодный.

— О! Почему вы знаете, что я англичанинъ?

— По вашему разговору, — отвѣчала мадамъ. — Каковъ разговоръ, таковъ и человѣкъ, я полагаю.

Словъ этихъ онъ не могъ принять за комплиментъ, а потому сдѣлалъ видъ, что не придаетъ имъ значенія и засмѣялся. Выпивъ до конца коньякъ, онъ сказалъ:

— Да, миссъ Манеттъ выходитъ замужъ. Но только не за англичанина, а за такого же француза, какъ и сама она. Приходится снова вернуться къ Гаспару… Ахъ, бѣдный Гаспаръ! Какъ это жестоко! Ахъ, какъ жестоко! Любопытнѣе всего, что она выходитъ замужъ за племянника маркиза, изъ за котораго Гаспара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или вѣрнѣе выходитъ за теперешняго маркиза. Въ Англіи онъ не извѣстенъ подъ именемъ маркиза; онъ тамъ Чарльзъ Дарнэ. Фамилія его матери до замужества была Д’Онэ.

Мадамъ Дефаржъ вязала по прежнему, но на мужа ея это извѣстіе произвело значительное впечатлѣніе. Что бы онъ ни дѣлалъ, стоя за маленькой конторкой, высѣкалъ ли огонь, зажигалъ ли трубку, онъ видимо былъ смущенъ и невѣрно управлялъ своей рукой. Шпіонъ не былъ бы шпіономъ, если бы не замѣтилъ этого и не намоталъ себѣ на усъ.

Запомнивъ, за неимѣніемъ лучшаго, хотя одну эту примѣту, и видя, что не появляется ни одинъ посѣтитель, который могъ бы чѣмъ нибудь помочь ему въ этомъ случаѣ, Барсадъ заплатилъ за выпитый коньякъ и простился съ хозяевами, любезно сказавъ имъ на прощанье, что онъ надѣется имѣть еще разъ удовольствіе видѣть мосье и мадамъ Дефаржъ. Нѣсколько минутъ еще послѣ того, какъ онъ вышелъ на показъ предмѣстью, мужъ и жена оставались въ томъ же положеніи, въ какомъ они были до его ухода, неувѣренные въ томъ, что онъ не вернется обратно.

— Неужели это правда, — сказалъ Дефаржъ, продолжая курить и держаться за спинку стула своей жены, — то, что онъ говоритъ о мамзель Манеттъ?

— Разъ онъ говоритъ, — отвѣчала мадамъ, слегка приподымая брови, — то это, вѣроятно, ложь… хотя можетъ быть и правда.

— Если это правда… — началъ Дефаржъ и остановился.

— Если это правда? — спросила его жена.

— Если «это» наступитъ и мы доживемъ до торжества… Надѣюсь, ради нея, что судьба не занесетъ ея мужа во Францію.

— Судьба ея мужа, — отвѣчала мадамъ Дефаржъ съ обычнымъ хладнокровіемъ, — приведетъ его, куда слѣдуетъ, и къ такому концу, какимъ онъ долженъ кончить. Вотъ все, что я знаю

— Какъ странно, однако… Хотя, впрочемъ, и не такъ ужъ очень странно, — сказалъ Дефаржъ, какъ бы желая убѣдить жену въ томъ, что онъ говоритъ. — Не смотря на то, что всѣ симпатіи наши на сторонѣ ея отца и ея самой, однако достаточно того, что мужъ ея носитъ извѣстную фамилію, чтобы приговорили его къ тому же, къ чему приговорили и эту проклятую собаку, только что вышедшую отъ насъ.

— Много будетъ несравненно еще болѣе странныхъ вещей, когда все это придетъ, — отвѣчала ему жена. — Оба они здѣсь у меня, разумѣется, и оба по заслугамъ. Довольно съ васъ этого.

Она свернула свое вязанье послѣ этихъ словъ и сняла розу съ головного убора. Почувствовало ли предмѣстье, что это небывалое украшеніе снято, или же публика поставила кого нибудь наблюдать за его исчезновеніемъ, не знаю, но вскорѣ послѣ этого обыватели появились въ винной лавкѣ, которая тотчасъ же приняла свой обычный видъ.

Вечеромъ, когда всѣ Сентъ-Антуанцы возвратились домой и сидѣли на ступенькахъ у дверей или на подоконникахъ своихъ оконъ, или собирались на углу грязныхъ улицъ или на такихъ же грязныхъ дворахъ, чтобы подышать чистымъ воздухомъ, мадамъ Дефаржъ прогуливалась обыкновенно съ работой въ рукахъ, переходя съ одного мѣста на другое, отъ одной группы къ другой. Это была миссіонерша, пропагандистка, какихъ было много тогда, и какихъ, пожелаемъ, чтобы свѣтъ никогда больше не производилъ. Всѣ женщины вязали. Онѣ вязали ничтожныя вещи; механическая работа эта служила механической замѣной пищи и питья; руки двигались вмѣсто челюстей и пищеварительнаго аппарата; стоило костлявымъ пальцамъ остановиться и желудокъ сильнѣе прежняго предъявлялъ свои права.

Двигались пальцы, двигались глаза, двигались и мысли. Когда мадамъ Дефаржъ обошла всѣ группы и поговорила съ каждой изъ нихъ, пальцы, глаза и мысли задвигались еще быстрѣе и еще ожесточеннѣе у всѣхъ женщинъ.

Мужъ ея, курившій у дверей своей лавки, съ восторгомъ слѣдилъ за всѣми ея движеніями.

— Великая женщина, — говорилъ онъ про себя, — непоколебимая женщина, великолѣпная женщина!

Сумерки сгущались, женщины сидѣли и все вязали да вязали, а вдали слышался звонъ церковныхъ колоколовъ и барабанный бой королевской гвардіи. Темнота все больше и больше окутывала вязавшихъ женщинъ. Надвигалась еще и другая болѣе сильная тьма, когда церковные колокола, такъ весело звонившіе на всѣхъ колокольняхъ Франціи, перельются въ извергающій громъ и молнію пушки, когда бой барабановъ заглушитъ голоса тѣхъ, которые находились теперь во всемогуществѣ власти и пользовались всѣми благами свободы и жизни. Надвинулась она теперь совсѣмъ уже на женщинъ, которыя все еще сидѣли и вязали, вязали, какъ бы заранѣе приготовляясь сомкнуться все тѣснѣе вокругъ сооруженія, гдѣ онѣ будутъ снова сидѣть и вязать, вязать, считая падающія головы.

XVII. Ночь.

Никогда еще не заходило такъ ослѣпительно солнце въ тихомъ и покойномъ уголкѣ Сого, какъ въ тотъ вечеръ, когда докторъ и его дочь сидѣли подъ кленомъ. Никогда еще луна не всходила надъ великимъ Лондономъ, окруженная такимъ нѣжнымъ сіяніемъ, какъ въ ту ночь, когда сребристые лучи ея, пробираясь сквозь листву дерева освѣщали ихъ лица.

Свадьба Люси была назначена на слѣдующій день. Послѣдній вечеръ она посвятила исключительно одному своему отцу и вотъ теперь они сидѣли вдвоемъ подъ деревомъ.

— Вы счастливы, дорогой папа?

— Совершенно, дитя мое!

Они очень мало разговаривали другъ съ другомъ, не смотря на то, что давно уже сидѣли здѣсь. Коіда было еще такъ свѣтло, что можно было свободно работать и читать, она не занималась своей обыкновенной работой и не читала ему. Раньше, когда они сиживали съ нимъ вдвоемъ подъ деревомъ, она или работала, или читала ему книги, но этотъ вечеръ не походилъ на другое время, и она не могла дѣлать того, что дѣлала тогда.

— Я такъ счастлива сегодня, дорогой мой папа! Я глубоко счастлива той любовью, которую благословило само небо… моею любовью къ Чарльзу и любовью Чарльза ко мнѣ. Но если бы я не могла по прежнему посвящать вамъ своей жизни, если бы замужество мое должно было разъединить насъ съ вами, хотя бы на разстояніе длины вотъ этой улицы, то словами не выразить, какъ была бы я тогда несчастна и какъ упрекала бы себя. Даже и теперь…

Даже и теперь она не въ силахъ была говорить.

При печальномъ свѣтѣ луны она обняла отца и прижалась лицомъ къ его груди. При свѣтѣ луны, который всегда печально свѣтитъ, какъ и свѣтъ солнца самъ но себѣ… какъ и свѣтъ, называемый человѣческой жизнью… которая приходитъ и уходитъ.

— О, дорогой мой! Скажите мнѣ въ этотъ послѣдній вечеръ, совершенно ли, совершенно ли увѣрены вы въ томъ, что ни любовь моя, ни новыя обязанности, которыя я беру на себя, не разъединятъ насъ съ вами? Я въ этомъ увѣрена, но увѣрены ли вы? Такъ ли это и въ глубинѣ души вашей?

Отецъ отвѣчалъ ей весело и съ полнымъ убѣжденіемъ:

— Совершенно, дитя мое! Даже болѣе, чѣмъ увѣренъ, — прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ее; — будущее мое представляется мнѣ въ болѣе ясномъ свѣтѣ послѣ твоей свадьбы, Люси, чѣмъ оно было бы… нѣтъ, чѣмъ оно было… безъ того.

— Если бы я могла надѣяться на это, отецъ мой!

— Вѣрь этому, милая моя! Это дѣйствительно такъ. Вѣдь это же, дорогая моя, такъ естественно и такъ понятно. Ты такъ молода еще и такъ предана мнѣ, что не можешь понять тревоги, мучившей меня при мысли, что жизнь твоя пропадетъ даромъ…

Она закрыла ему ротъ рукой, но онъ отнялъ ее и продолжалъ:

— …пропадетъ, дитя мое… Но она не должна пропадать ради меня, ибо не должна уклоняться въ сторону отъ естественнаго порядка вещей. Самоотверженное чувство твое не можетъ понять, какъ много я думалъ объ этомъ; но спроси только себя и подумай, можетъ ли быть мое счастье совершенно, если твое несовершенно?

— Если бы я никогда не видѣла Чарльза, отецъ мой, я была бы совершенно счастлива съ вами.

Онъ улыбнулся при этомъ безсознательномъ признаніи того, что она была бы несчастна безъ Чарльза послѣ того, какъ увидѣла его, и продолжалъ:

— Дитя мое, ты увидѣла своего избранника и это былъ Чарльзъ. Не было бы Чарльза, былъ бы кто нибудь другой. А если бы не было другого, то этому причиной былъ бы я, и тогда мрачная тѣнь, покрывающая часть моей жизни, пала бы и на тебя.

Въ первый разъ послѣ суда услышала она намекъ его на прошлыя страданія. Она почувствовала какое то странное и новое ощущеніе, когда слова эти прозвучали у нея въ ушахъ и она долго еще послѣ этого вспоминала его.

— Видишь! — сказалъ докторъ, подымая руку къ лунѣ. — Я смотрѣлъ на нее изъ окна своей тюрьмы, когда я не могъ выносить ея свѣта. Я смотрѣлъ на нее, когда въ душѣ моей подымались адскія муки при мысли о томъ, что ея лучи, быть можетъ, освѣщаютъ то, что я потерялъ навсегда, и я начиналъ биться головою о стѣны тюрьмы. Я смотрѣлъ на нее, когда я былъ въ полусознательномъ, летаргическомъ почти состояніи и ни о чемъ больше не могъ думать, кромѣ того, сколько горизонтальныхъ линій можно провести на ней и сколько перпендикулярныхъ. — И онъ прибавилъ съ присущимъ ему задумчивымъ и сосредоточеннымъ видомъ, продолжая смотрѣть на луну: — Я помню и тѣхъ и другихъ было двадцать, но только двадцатую трудно было втиснуть туда.

Странное чувство, овладѣвшее ею, когда онъ впервые вернулся къ прошлому, теперь охватило ее сильнѣе, но все же она ничего еще особеннаго не замѣтила въ его манерѣ говорить. Ей казалось, что онъ только сравниваетъ свое настоящее счастье и спокойствіе съ прошлыми страданіями.

— Я смотрѣлъ на нее тысячу разъ, думая о нерожденномъ еще ребенкѣ, отъ котораго меня отняли. Живъ ли онъ? Родился ли онъ живымъ или горе несчастной матери убило его? Сынъ ли это, который впослѣдствіи отомститъ за своего отца? (Одно время въ тюрьмѣ, мною съ невыразимою силою овладѣла жажда мести). Можетъ быть сынъ этотъ никогда не узнаетъ исторіи жизни отца, можетъ быть онъ выростетъ и станетъ думать о томъ, не самъ ли по собственной своей волѣ сгубилъ себя отецъ? Не дочь ли это будетъ, которая выростетъ и станетъ женщиной?

Она крѣпче прижалась къ нему и поцѣловала его щеку и руку.

— Я представлялъ себѣ, что дочь моя совершенно забыла меня или вѣрнѣе ничего не знаетъ и не подозрѣваетъ о моемъ существованіи. Годъ за годомъ считалъ я, сколько ей лѣтъ. Я представлялъ ее замужемъ за человѣкомъ, которому ничего неизвѣстно о моей судьбѣ. Мнѣ представлялось, что я навсегда исчезъ изъ памяти живыхъ людей, и тѣмъ болѣе не можетъ бытъ мнѣ мѣста среди будущихъ поколѣній.

— Папа! Слушая, какъ вы думали о дочери, которая никогда не существовала, я чувствую въ глубинѣ сердца своего, что дитя это была я.

— Ты, Люси? Воспоминанія эти, которыя въ этотъ послѣдній вечеръ проходятъ между нами и луною, вызваны радостію и утѣшеніемъ, принесенными тобою мнѣ… Что я говорилъ сейчасъ?..

— Что она ничего не знала о васъ. Она не заботилась о вашемъ существованіи.

— Такъ! Но бывали другія лунныя ночи, когда тоска и безмолвіе совсѣмъ иначе дѣйствовали на меня, когда онѣ приносили мнѣ смутное ощущеніе тихой скорби и въ то же время успокоенія… Мнѣ казалось, что я вижу, какъ она входитъ въ мою камеру и выводитъ меня изъ крѣпости на свободу. Въ лунномъ свѣтѣ я часто видѣлъ ея изображеніе, какъ теперь вижу тебя, съ тою разницею, что я никогда не прижималъ ее къ себѣ. Она всегда стояла между рѣшетчатымъ окномъ и дверью. Понимаешь ли ты, однако, что она была не то дитя, о которомъ я говорилъ?

— Не то?… Такъ чей же образъ?… Или чей призракъ?…

— Нѣтъ. Это было нѣчто другое. Она ясно представлялась коему взору, но никогда не двигалась. Призракъ, представлявшійся моему уму, былъ другой и болѣе походилъ на настоящаго ребенка. О наружности его я ничего болѣе не могу сказать, какъ только то, что онъ походилъ на твою мать. Другой также походилъ… какъ и ты… но это было не то. Можешь ли ты слѣдить за мною, Люси? Врядъ ли, я думаю. Мнѣ кажется, надо быть самому узникомъ, чтобы понять сущность этихъ различій.

Не смотря на то, что онъ говорилъ покойно и не волнуясь, она все же почувствовала, что кровь холодѣетъ въ ея жилахъ при этомъ стараніи анализировать свои чувства въ тюрьмѣ.

— Когда я бывалъ въ болѣе спокойномъ состояніи мнѣ воображалось при свѣтѣ луны, что она подойдетъ ко мнѣ и поведетъ меня въ свой домъ, гдѣ она живетъ съ мужемъ и гдѣ всѣ мысли ея полны любви къ ея погибшему отцу. Въ комнатѣ ея былъ мой портретъ и въ своихъ молитвахъ она поминала меня. Жизнь ея была дѣятельная, счастливая, полезная, но вездѣ и во всемъ преобладало воспоминаніе о моей несчастной участи.

— Отецъ мой, дитя это была я! Я и на половину не была такъ добра, но въ любви своей, это была я.

— И она показывала мнѣ своихъ дѣтей, — продолжалъ докторъ, — и они слышали обо мнѣ и ихъ научили сожалѣть меня. Когда они проходили мимо тюрьмы, они старались держаться подальше отъ мрачныхъ стѣнъ, и смотрѣли на рѣшетки, и говорили шепотомъ. Они никогда не могли освободить меня; мнѣ воображалось, что показавъ мнѣ всѣ эти вещи, они снова приводили меня обратно въ тюрьму. Но. я, облегченный слезами, падалъ на колѣни и благословлялъ ихъ.

— Надѣюсь, папа, что дитя это я. О, дорогой, дорогой мой, съ такой ли горячей мольбой благословите вы меня завтра?

— Люси, всѣ прежнія страданія свои я вспоминаю сегодня вечеромъ потому, что люблю тебя больше, чѣмъ это можно выразить словами, и благодарю Бога за посланное мнѣ великое счастье. Самыя ужасныя мысли мои навсегда исчезли, благодаря тому счастью, которое ты дала и которое ждетъ насъ еще впереди.

Онъ обнялъ ее, торжественно призвалъ на нее благословеніе неба и смиренно поблагодарилъ Бога за то, что Онъ возвратилъ ему ее. Затѣмъ тихо, шагъ за шагомъ они вернулись домой.

Приглашенныхъ на свадьбу никого не было, кромѣ мистера Лорри; провожатыхъ у невѣсты никого не было, кромѣ миссъ Прессъ. Никто изъ нихъ не долженъ былъ перемѣнять своего мѣстопребыванія по случаю свадьбы; они только расширили помѣщеніе, прибавивъ еще нѣсколько комнатъ въ верхнемъ этажѣ, гдѣ жилъ загадочный и никому невидимый жилецъ. Больше они ничего не желали.

Докторъ Манеттъ находился въ очень веселомъ настроеніи за маленькимъ ужиномъ. За столомъ ихъ было только трое и третья была миссъ Проссъ. Онъ сожалѣлъ, что Чарльза не было съ ними; онъ даже выразилъ нѣкоторое неудовольствіе противъ маленькаго заговора, удалившаго его отсюда, и отъ всего сердца выпилъ за его здоровье.

Наступило время пожелать Люси спокойной ночи и они разстались. Но среди ночной тишины, часовъ около трехъ, Люси сошла внизъ и тихо прокралась въ его комнату, потому что не могла отдѣлаться отъ овладѣвшаго ею страха.

Всѣ вещи были, однако, на своемъ мѣстѣ; все было тихо и онъ спалъ. Бѣлые волосы его живописно разсыпались на подушкѣ и руки его лежали поверхъ одѣяла. Она поставила свѣчу подальше отъ него, въ тѣни, осторожно подошла къ кровати и поцѣловала его въ губы. Склонившись надъ нимъ, она нѣсколько минутъ смотрѣла на него.

На красивомъ лицѣ его видны были глубокіе слѣды горя; но онъ такъ рѣшительно скрывалъ ихъ всегда, что, казалось, даже и во снѣ умѣлъ владѣть собою. Трудно было встрѣтить въ эту ночь болѣе замѣчательное лицо, выражающее столько рѣшимости къ непреклонной борьбѣ съ невидимымъ врагомъ.

Она робко положила свою руку ему на грудь и молилась о томъ, чтобы всегда остаться вѣрной ему, какъ внушаетъ ей любовь ея и какъ заслуживаютъ того его глубокія страданія. Снявъ руку, она еще разъ поцѣловала его въ губы и вышла изъ комнаты. Показались первые лучи восходящаго солнца и узорчатыя тѣни листьевъ клена заиграли на его лицѣ такъ же тихо и неслышно, какъ тихо и неслышно молились о немъ уста ея.

XVIII. Девять дней.

Въ день свадьбы солнце сіяло ярко и всѣ были уже готовы и ждали у дверей комнаты доктора, который разговаривалъ о чемъ то съ Чарльзомъ Дарнэ. Всѣ были готовы, чтобы идти въ церковь: прекрасная невѣста, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ, которая, видя неизбѣжность предстоящаго событія, мало-по-малу примирилась съ нимъ и совсѣмъ бы даже успокоилась, не являйся у нея иногда мысли, что мѣсто жениха могъ бы занять ея братъ Соломонъ.

— Итакъ, — сказалъ мистеръ Лорри, который не могъ достаточно налюбоваться невѣстой и все ходилъ кругомъ нея, разсматривая ея скромное, изящное платье, — вотъ для чего везъ я васъ крошечнымъ младенцемъ черезъ Каналъ, милая Люси! Спаси меня Господи! Какъ мало я думалъ о томъ, что дѣлалъ! Какъ мало цѣнилъ я одолженіе, которое я дѣлалъ моему другу Чарльзу.

— Вы совсѣмъ и не думали объ этомъ, — замѣтила дѣловая миссъ Проссъ, — да вы и не могли знать объ этомъ… Какіе пустяки!

— Неужели? Хорошо, только не плачьте, — сказалъ добродушный мистеръ Лорри.

— Я и не плачу, — сказала миссъ Проссъ, — это «вы» плачете.

— Я, моя Проссъ? — (Мистеръ Лорри пользовался торжественнымъ случаемъ, чтобы пошутить).

— Да, вы и сейчасъ плакали… Я видѣла и не удивляюсь этому. Одного серебра достаточно уже для того, чтобы вызвать слезы у каждаго на глазахъ. Нѣтъ ни одной вилки и ни одной ложки въ этой коллекціи, — сказала миссъ Проссъ, — надъ которой я не поплакала бы, когда вчера вечеромъ привезли ящикъ. Всѣ глаза выплакала отъ слезъ.

— Много обязанъ, — сказалъ мистеръ Лорри, — хотя клянусь честью, я никакого рѣшительно намѣренія не имѣлъ лишать кого нибудь зрѣнія, благодаря такому ничтожному подарку. Ахъ, ты, Боже мои! Такой случай заставляетъ человѣка невольно подумать о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой! Боже мой! Подумать только, что въ теченіе этихъ пятидесяти лѣтъ, могла бы вѣдь появиться мистриссъ Лорри.

— Ничуть не бывало! — сказала миссъ Проссъ.

— Такъ по вашему никогда не могла появиться мистриссъ Лорри?

— Ба! — отвѣчала миссъ Проссъ, — вы холостякъ отъ самой колыбели.

— Такъ-съ, — спокойно замѣтилъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ, — весьма возможно!

— Сама природа выкроила васъ холостякомъ, еще до того, какъ вы попали въ колыбель, — продолжала миссъ Проссъ.

— Въ такомъ случаѣ со мной поступили крайне некрасиво, — сказалъ мистеръ Лорри, — не спросивъ меня при этомъ, какой образецъ выкройки я предпочитаю. Довольно, впрочемъ! Я слышу, милая Люси, — продолжалъ онъ, обнимая ее за талію, — я слышу движеніе въ сосѣдней комнатѣ, а намъ съ миссъ Проссъ, какъ людямъ дѣловымъ, не слѣдуетъ упускать случая, который дастъ еще намъ возможность выразить вамъ свои пожеланія. Вы оставляете вашего добраго отца на попеченіе людей такихъ же внимательныхъ и любящихъ, какъ и вы сами; все рѣшительно будетъ сдѣлано для него и въ теченіе двухнедѣльнаго пребыванія вашего въ Іоркширѣ и его окрестностяхъ даже Тельсоны будутъ отброшены мною на задній планъ. А когда по прошествіи этого срока онъ присоединится къ самъ и вашему мужу, и вы отправитесь въ Уэльсъ, вы тогда сами скажете, что мы прислали его къ вамъ въ наилучшемъ состояніи здоровья и въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Кто то подходитъ къ двери. Позвольте же старомодному холостяку поцѣловать и благословить васъ, милая дѣвушка, пока этотъ «кто-то» не пришелъ еще за вами.

Съ минуту держалъ онъ милое лицо передъ собой, какъ бы желая навсегда запомнить свойственное ему выраженіе и затѣмъ прижалъ бѣлокурую головку къ своему парику съ такою нѣжностью и деликатностью, которыя, если и были -старомодными, то существуютъ во всякомъ случаѣ еще со времени Адама.,

Дверь комнаты доктора открылась и онъ вышелъ оттуда вмѣстѣ съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ смертельно блѣденъ, чего не было, когда онъ входилъ туда, и въ лицѣ его не было ни единой кровинки. Въ общемъ онъ казался спокойнымъ, хотя проницательный взоръ мистера Лорри сразу подмѣтилъ набѣжавшую на его лицо тѣнь прежняго выраженія ужаса и недовѣрія.

Онъ подалъ руку дочери и свелъ ее по лѣстницѣ внизъ до самой кареты, которая была нанята мистеромъ Лорри по случаю сегодняшняго торжества. Остальные заняли мѣсто въ другой каретѣ и вскорѣ послѣ этого Чарльзъ Дарнэ и Люси Манеттъ были обвѣнчаны въ сосѣдней церкви, гдѣ никто изъ постороннихъ лицъ не присутствовалъ.

Кромѣ слезъ, блестѣвшихъ по окончаніи обряда на улыбающихся лицахъ маленькой группы, на рукѣ невѣсты засверкали и заискрились брилліанты, только что вынутые изъ темнаго уголка одного изъ кармановъ мистера Лорри. Всѣ вернулись домой къ завтраку и все шло хорошо. Въ назначенный часъ золотые локоны, когда то смѣшавшіеся съ сѣдыми волосами башмачника на одномъ изъ чердаковъ Парижа, снова смѣшались съ ними въ это солнечное утро.

Разлука эта была тяжелая, не смотря на то, что ея срокъ былъ непродолжительный. Отецъ утѣшалъ дочь и наконецъ, освободившись изъ ея нѣжныхъ объятіи, сказалъ:

— Возьмите ее, Чарльзъ! Она ваша.

Онъ въ послѣдній разъ махнулъ ей рукою и она уѣхала.

Такъ какъ въ этомъ уголкѣ не было ни праздношатающихся, ни любопытныхъ и всѣ приготовленія были крайне просты и не многосложны, то послѣ отъѣзда докторъ, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ остались совершенно одни. Только когда они вошли подъ тѣнь прохладной передней, мистеръ Лорри замѣтилъ большую перемѣну въ докторѣ. Можно было подумать, что золотая рука гиганта поднялась и нанесла ему убійственный ударъ.

Напряженное состояніе, въ которомъ находился докторъ, стараясь сдерживать свое волненіе, должно было, конечно, вызвать реакцію, когда удалилась причина, заставлявшая его сдерживать себя. Но мистера Лорри испугалъ забытый, уже давно отсутствовавшій взоръ, а когда онъ увидѣлъ, какъ докторъ схватился за голову и побѣжалъ въ свою комнату, когда они поднялись на лѣстницу, то онъ сразу представилъ себѣ Дефаржа, содержателя винной лавки, и тогдашнее путешествіе при звѣздахъ.

— Мнѣ кажется, — шепнулъ онъ миссъ Проссъ послѣ тревожнаго раздумья, — мнѣ кажется, съ нимъ лучше не говорить теперь и не безпокоить его. Мнѣ нужно на минуточку запишутъ въ банкъ Тельсона. Я сейчасъ же отправлюсь туда, чтобы поскорѣе вернуться домой. Затѣмъ мы поѣдемъ за городъ, пообѣдаемъ и все будетъ хорошо.

Оказалось, однако, что мистеру Лорри несравненно было легче заглянуть въ банкъ Тельсона, чѣмъ выглянуть оттуда. Его задержали тамъ два часа. Вернувшись обратно, онъ, не скрашивая ничего у прислуги, поднялся наверхъ и направился въ комнаты доктора, но остановился, услыхавъ глухой стукъ молотка.

— Милосердый Боже! — воскликнулъ онъ. — Что это такое?

Миссъ Проссъ съ лицомъ, искаженнымъ ужасомъ, откуда то вынырнула подлѣ него.

— О, Боже мой! Боже мой! Все погибло! — кричала она, ломая руки. — Что мы скажемъ Божьей коровкѣ? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки.

Мистеръ Лорри постарался успокоить ее, а затѣмъ отправился въ комнату доктора. Скамейка стояла противъ окна, какъ и раньше, когда башмачникъ занимался своимъ дѣломъ; докторъ сидѣлъ на ней, склонивъ голову, и работалъ.

— Докторъ Манеттъ! Дорогой другъ мой, докторъ Манеттъ!

Докторъ поднялъ глаза на минуту, — полу-вопросительно, полу-сердито, точно недовольный тѣмъ, что съ нимъ говорятъ, — затѣмъ снова нагнулся надъ работой. Сюртукъ и жилетъ лежали въ сторонѣ отъ него, а рубаха его была разстегнута на груди, какъ это было и раньше, когда онъ работалъ. Вернулось его прежнее угрюмое выраженіе лица. Онъ работалъ поспѣшно, съ какой то нервной торопливостью, словно боясь, что ему помѣшаютъ.

Мистеръ Лорри посмотрѣлъ на работу у него въ рукахъ и увидѣлъ, что это былъ башмакъ такой же величины и такого же образца, какъ раньше. Онъ взялъ другой, лежавшій подлѣ, и спросилъ, что это такое?

— Башмакъ молодой леди для прогулки, — отвѣчалъ докторъ, не подымая глазъ. — Его давно уже пора кончить. Не мѣшайте.

— Докторъ Манеттъ, взгляните на меня!

Онъ повиновался машинально, какъ и раньше, и не переставая работать.

— Узнаете ли вы меня, дорогой другъ? Подумайте хорошенько. Это не подходящее для васъ занятіе. Подумайте объ этомъ, дорогой другъ!

Но его ничѣмъ нельзя было заставить говорить. Онъ поднималъ глаза, когда его просили объ этомъ, но всего только на минуту, и никакія убѣжденія не могли заставить его произнести хотя бы одно слово. Онъ работалъ, работалъ, работалъ, молча и все, что не говорили ему, отскакивало отъ него, какъ отъ глухой стѣны. Единственный лучъ надежды, блеснувшій предъ мистеромъ Лорри, заключался въ томъ, что докторъ изрѣдка, когда его даже не просили объ этомъ, украдкой поглядывалъ на него съ выраженіемъ не то любопытства, не то замѣшательства, какъ бы стараясь примирить въ умѣ своемъ какія то мучившія его сомнѣнія.

Два обстоятельства представились мистеру Лорри самыми важными въ данный моментъ: первое — сохранить все въ тайнѣ отъ Люси, и второе — сохранить въ тайнѣ отъ всѣхъ другихъ знакомыхъ. Посовѣтовавшись съ миссъ Проссъ, онъ рѣшилъ тотчасъ же принять мѣры предосторожности относительно послѣдняго пункта и тотчасъ же далъ знать, что докторъ боленъ и нуждается въ нѣсколькихъ дняхъ отдыха. Для того же, чтобы скрыть истину отъ дочери, было рѣшено, что миссъ Проссъ напишетъ ей, что доктора пригласили на практику и онъ долженъ былъ уѣхать на нѣсколько дней и затѣмъ съ той же почтой послать нѣсколько строчекъ, какъ бы написанныхъ очень спѣшно самимъ отцомъ.

Всѣ эти необходимыя на всякій случай мѣры были приняты мистеромъ Лорри въ надеждѣ, что докторъ скоро придетъ въ себя. У него было еще другое средство въ резервѣ, а именно, обратиться къ совѣту посторонняго врача, если бы это случилось скоро.

Надѣясь, что онъ скоро поправится и придется, слѣдовательно, обратиться къ третьему средству, мистеръ Лорри рѣшилъ внимательно слѣдить за нимъ, не давая въ то же время ему замѣтить, что за нимъ слѣдятъ. Онъ даже въ первый разъ въ своей жизни взялъ отпускъ изъ банка Тельсоновъ и расположился у окна въ одной комнатѣ съ докторомъ.

Онъ скоро замѣтилъ, что разговаривать съ докторомъ безполезно и что разговоръ этотъ только раздражаетъ его. Съ перваго же дня оставилъ онъ эту попытку и рѣшилъ молчать, но все же оставаться у него на глазахъ съ цѣлью протеста противъ заблужденія, въ которое онъ впалъ или долженъ былъ впасть. Онъ постоянно сидѣлъ на своемъ мѣстѣ у окна, читалъ или писалъ, приходилъ и уходилъ, чтобы показать ему, что здѣсь всѣ пользуются свободой.

Докторъ Манеттъ ѣлъ и пилъ все, что ему давали и работалъ въ первый день до тѣхъ поръ, пока не стало темнѣть, работалъ еще часъ послѣ того, какъ мистеръ Лорри не могъ уже ни читать, ни писать, потому что ничего не видѣлъ. Когда онъ наконецъ отложилъ въ сторону свои инструменты, какъ ненужные ему до слѣдующаго утра, мистеръ Лорри всталъ и спросилъ его.

— Не хотите ли выйти на улицу?

Онъ посмотрѣлъ на полъ около себя, какъ дѣлалъ это тогда, взглянулъ наверхъ, какъ смотрѣлъ тогда, и тихо повторилъ:

— На улицу?

— Не хотите ли прогуляться со мною? Почему не погулять?

Онъ не повторилъ «почему не погулять» и вообще не сказалъ ни одного слова. Но мистеру Лорри показалось въ темнотѣ, что онъ склонился впередъ, уперся локтями въ колѣни и, положивъ голову на руки, повторилъ какъ бы во снѣ «почему не погулять?» Опытъ дѣлового человѣка подсказалъ ему, что изъ этого обстоятельства онъ можетъ извлечь нѣкоторую пользу.

Онъ и миссъ Проссъ раздѣлили между собою ночь на два дежурства и время отъ времени наблюдали за нимъ изъ сосѣдней комнаты. Прежде чѣмъ ложиться, онъ всегда долго ходилъ взадъ и впередъ но комнатѣ; когда же ложился, то сразу засыпалъ. Утромъ онъ вставалъ въ обычное время и тотчасъ же садился на скамейку и принимался за работу.

На второй день мистеръ Лорри, привѣтствуя его, назвалъ его по имени и затѣмъ заговорилъ съ нимъ о вещахъ, которыя были наиболѣе ему знакомы. Онъ ничего не отвѣчалъ, но было видно, что онъ прислушивается къ тому, что ему говорятъ, и что онъ, хотя и не вполнѣ сознательно, думаетъ объ этомъ. Это внушило мистеру Лорри мысль пригласить миссъ Проссъ заходить къ нимъ со своей работой нѣсколько разъ въ день; они заводили тогда разговоръ о Люси и объ отцѣ ея и говорили такъ, какъ будто бы ничего не случилось. Они разговаривали обыкновенно спокойно, недолго и лишь настолько, чтобы не тревожить его; любящее сердце мистера Лорри успокаивалось каждый разъ, когда онъ замѣчалъ, что докторъ все чаще начинаетъ поглядывать на нихъ и, повидимому, обращаетъ вниманіе на нѣкоторыя противорѣчія между осаждавшими его мыслями и окружающею обстановкою.

Когда стемнѣло, мистеръ Лорри снова предложилъ ему тотъ же вопросъ:

— Дорогой докторъ, не хотите ли на улицу?

Какъ вчера, тотъ повторилъ: — На улицу?

— Да, не хотите ли погулять со мной? Почему не погулять?

Не получивъ отвѣта, мистеръ Лорри вышелъ, но черезъ часъ вернулся обратно. Во время его отсутствія докторъ всталъ со скамьи и подошелъ къ окну, гдѣ усѣлся и все время смотрѣлъ на кленъ, но какъ только вернулся мистеръ Лорри, сѣлъ обратно на свою скамью.

Время тянулось медленно и надежды мистера Лорри омрачились; на сердцѣ у него было тяжело и съ каждымъ днемъ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе. Наступилъ третій день и прошелъ; потомъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней восемь дней, девять дней.

Надежды мистера Лорри еще болѣе омрачились къ концу этого времени и на сердцѣ у него стало еще тяжелѣе. Тайну онъ сохранилъ, Люси ничего не знала и была счастлива; но онъ не могъ не замѣтить, что башмачникъ, который было отвыкъ отъ прежней своей работы, теперь сдѣлался болѣе искуснымъ и, казалось, никогда еще не работалъ такъ усидчиво и никогда руки его не двигались такъ увѣренно и проворно, какъ вечеромъ на девятый день.

XIX. Совѣтъ съ врачомъ.

Уставъ отъ постоянной душевной тревоги, мистеръ Лорри заснулъ во время своего дежурства. Былъ десятый часъ утра, когда его разбудилъ яркій свѣтъ солнца, залившій всю комнату, гдѣ онъ уснетъ тяжелымъ сномъ, еще въ то время, когда она была наполнена ночнымъ мракомъ.

Онъ протеръ себѣ глаза и поднялся съ мѣста; но тутъ ему показалось, что онъ не совсѣмъ еще проснулся. Подойдя къ дверямъ комнаты и заглянувъ туда, онъ увидѣлъ, что скамья башмачника и его инструменты отставлены въ сторону, а самъ докторъ сидитъ у окна и читаетъ. Онъ былъ въ обычномъ своемъ утреннемъ костюмѣ и его блѣдное лицо (которое ясно видѣлъ мистеръ Лорри) было покойно и выражало вниманіе къ тому, что онъ читалъ.

Когда же мистеръ Лорри убѣдился въ томъ, что онъ не спитъ, то ему вообразилось, не была ли сномъ вся эта исторія съ башмачникомъ? Потому что онъ видѣлъ передъ собою своего друга не только въ обыкновенномъ своемъ видѣ и костюмѣ, но даже не замѣчалъ ни малѣйшихъ признаковъ случившейся съ нимъ недавно перемѣны.

Вотъ что пришло ему въ голову въ первыя минуты его смущенія и удивленія. Но если предположить, что ничего подобнаго не было въ дѣйствительности, то почему очутился здѣсь онъ, Джервисъ Лорри? Почему тогда заснулъ онъ въ платьѣ, на диванѣ въ кабинетѣ доктора, стоитъ теперь рано утромъ у дверей спальни доктора и предлагаетъ себѣ подобные вопросы?

Спустя нѣсколько минутъ къ нему подошла миссъ Проссъ и шепотомъ стала разговаривать съ нимъ. Если у него оставались еще кое какія сомнѣнія, то разговоръ ея окончательно разсѣялъ ихъ тѣмъ болѣе что голова его теперь уже окончательно прояснилась. Они рѣшили не предпринимать ничего до наступленія завтрака и встрѣтить доктора, какъ ни въ чемъ не бывало. Если онъ окажется въ своемъ обычномъ состояніи ума, то мистеръ Лорри рѣшилъ осторожно приступить къ разъясненію сомнѣніи, которыя такъ тревожили его.

Миссъ Проссъ вполнѣ подчинилась его совѣту и они приступили къ тщательному исполненію задуманнаго плана. Мистеру Лорри оставалось еще достаточно времени для совершенія своего туалета и онъ явился къ завтраку въ ослѣпительно чистомъ бѣльѣ и въ тщательно вычищенной обуви. Доктору доложили по обыкновенію и онъ вышелъ къ завтраку.

Насколько можно было понять, не затрагивая сразу деликатнаго вопроса, къ которому хотѣлъ постепенно приступить мистеръ Лорри, докторъ былъ увѣренъ въ томъ, что свадьба ею дочери совершилась только вчера. Случайный намекъ, сдѣланный, однако, съ нетерпѣніемъ, о днѣ и затѣмъ о числѣ мѣсяца, заставилъ его задуматься и произвести разсчетъ, что видимо обезпокоило его. Въ общемъ же онъ былъ такъ нормаленъ и спокоенъ, что мистеръ Лорри нашелъ возможнымъ приступить къ выполненію задуманнаго плана и прибѣгнуть за совѣтомъ къ самому доктору.

Когда завтракъ кончился, все убрали со стола, и мистеръ Лорри остался одинъ на одинъ съ докторомъ, онъ обратился къ нему и сказалъ:

— Дорогой Манеттъ, мнѣ очень хотѣлось бы знать ваше мнѣніе объ одномъ, очень любопытномъ случаѣ, которымъ я глубоко заинтересованъ. Вамъ, быть можетъ, онъ покажется менѣе любопытнымъ.

Взглянувъ на свои руки, испачканныя работой, докторъ смутился нѣсколько, но слушалъ внимательно. Онъ еще передъ этимъ не разъ посматривалъ на свои руки.

— Докторъ Манеттъ, — продолжалъ мистеръ Лорри, ласково прикасаясь къ его рукѣ, — дѣло идетъ объ очень дорогомъ мнѣ другѣ. Скажите мнѣ, пожалуйста, ваше мнѣніе и дайте мнѣ совѣтъ, ради него, во первыхъ… но главное ради его дочери… его дочери, мой дорогой Манеттъ!

— Если не ошибаюсь, — сказалъ докторъ глухимъ голосомъ, — дѣло идетъ о душевномъ потрясеніи?

— Да!

— Будьте точны, — сказалъ докторъ, — и не выпускайте никакихъ подробностей.

Мистеръ Лорри увидѣлъ, что они понимаютъ другъ друга, и продолжалъ.

— Дорогой Манеттъ, дѣло идетъ о давнишнемъ и продолжительномъ потрясеніи, которое нанесло сильный ударъ всѣмъ привязанностямъ, чувствамъ… о душевномъ, какъ вы говорите, потрясеніи. Да… душевное потрясеніе. Оно, это душевное потрясеніе, совершенно сломило страдальца, но какъ долго это продолжалось, никто не можетъ сказать, потому что самъ онъ не можетъ отдать себѣ отчета во времени, а другихъ средствъ для этого нѣтъ. Страдалецъ не можетъ также дать себѣ отчета въ томъ процессѣ, при помощи котораго онъ вернулся къ сознанію… Я самъ слышалъ, какъ онъ говорилъ это при другихъ. Онъ настолько оправился отъ этого потрясенія, что сдѣлался снова умнымъ человѣкомъ, способнымъ на всякую умственную и физическую работу, каждый день обогащая себя новыми познаніями, которыя и безъ того уже были обширны. Но къ несчастью… — мистеръ Лорри остановился и глубоко вздохнулъ — потрясеніе повторилось, хотя и въ болѣе слабой степени.

— Какъ долго оно продолжалось? — спросилъ докторъ тихимъ голосомъ.

— Девять дней и ночей.

— Чѣмъ оно выразилось? Я подразумѣваю, — и онъ снова взглянулъ на свои руки, — какое нибудь занятіе, связанное съ прежнимъ потрясеніемъ.

— Именно.

— И вы видѣли его, — спросилъ докторъ вполнѣ сознательно, хотя по прежнему тихимъ голосомъ, — когда нибудь раньше за этимъ занятіемъ?

— Одинъ разъ.

— Когда это потрясеніе повторилось, былъ ли онъ въ чемъ нибудь… или во всемъ… такой же какъ и тогда?

— Мнѣ кажется во всемъ,

— Вы говорили объ его дочери… Знаетъ ли дочь объ этомъ новомъ потрясеніи?

— Нѣтъ… Это скрыли отъ нея и надѣюсь, она никогда не узнаетъ. Объ этомъ извѣстно so ль по мнѣ, да еще одной особѣ, преданной намъ.

Докторъ пожалъ ему руку и сказалъ:

— Вы поступили прекрасно и благоразумно.

Мистеръ Лорри также пожалъ ему руку и нѣсколько минутъ ни тотъ, ни другой не говорили ни слова.

— Дорогой Манеттъ, — сказалъ, наконецъ, мистеръ Лорри дружескимъ и привѣтливымъ тономъ, — я человѣкъ дѣловой и но привыкъ разбираться въ такомъ трудномъ и сложномъ вопросѣ. Я не имѣю для этого надлежащихъ свѣдѣніи, не имѣю никакого опыта, и нуждаюсь въ руководителѣ. Нѣтъ другого человѣка въ мірѣ, котораго я могъ бы признать своимъ руководителемъ, кромѣ васъ. Скажите, можетъ ли повториться это потрясеніе? Гдѣ тутъ кроется опасность? Можно ли его предотвратить? Какъ надо поступать въ случаѣ повторенія? Какъ оно повторится? Что я долженъ сдѣлать въ такомъ случаѣ? Нѣтъ человѣка, который желалъ бы такъ отъ всего сердца помочь своему другу, какъ я желаю, знай я только какъ? Но я не знаю, какъ слѣдуетъ поступать въ такомъ случаѣ. Если знаніе ваше и опытность навели бы меня на надлежащій путь, я сдѣлалъ бы все, что въ моихъ силахъ; безъ руководства и совѣта я безсиленъ. Прошу васъ объяснить мнѣ, познакомить со всѣмъ болѣе точно и дать мнѣ возможность быть полезнымъ.

Докторъ Манеттъ сидѣлъ нѣсколько минутъ, молча обдумывая сказанныя ему слова, а мистеръ Лорри ждалъ и не торопилъ его отвѣтомъ.

— Надо полагать, — сказалъ докторъ, съ нѣкоторымъ усиліемъ нарушая молчаніе, — что припадокъ, о которомъ вы говорили, дорогой другъ мой, былъ предусмотрѣнъ самимъ пострадавшимъ.

— Боялся онъ этого? — спросилъ мистеръ Лорри на всякій случай.

— Очень, — отвѣчалъ докторъ съ невольнымъ содраганіемъ. — Вы и понятія не имѣете о томъ, какъ угнетаетъ такое сознаніе и ожиданіе больного, который положительно не можетъ заставить себя сказать что либо о томъ, что его такъ угнетаетъ.

— Какъ вы полагаете, — продолжалъ мистеръ Лорри, — не легче ли было бы ему подѣлиться съ кѣмъ нибудь тайной, такъ угнетающей его?

— Разумѣется… но я сказалъ уже вамъ, что это почти невозможно… въ нѣкоторыхъ слу чаяхъ даже немыслимо.

— Теперь, — сказалъ мистеръ Лорри послѣ краткаго молчанія съ обѣихъ сторонъ — чему вы приписываете повтореніе такого припадка?

— Я полагаю, — отвѣчалъ мистеръ Манеттъ, — что здѣсь былъ какой нибудь сильный толчокъ, воскресившій въ памяти воспоминаніе о первой и главной причинѣ этой болѣзни. Весьма вѣроятно, что ужасное предчувствіе этого давно уже гнѣздилось въ умѣ его, что воспоминанія эти были вызваны… нѣкоторымъ обстоятельствомъ… особеннымъ, выдающимся случаемъ. Онъ тщетно старался подготовить себя къ этому…. но, весьма возможно, что это то стараніе и сдѣлало его менѣе способнымъ противостоять этому.

— Помнитъ ли онъ, что было съ нимъ во время этого припадка? — спросилъ мистеръ Лорри.

Докторъ съ недоумѣвающимъ видомъ осмотрѣлъ комнату, покачалъ головой и тихо отвѣчалъ:

— Ничего рѣшительно.

— Что же можетъ быть впослѣдствіи? — сказалъ мистеръ Лорри.

— Впослѣдствіи, — отвѣчалъ докторъ съ большею уже твердостью, — я надѣюсь на многое. То, что Господу было угодно такъ быстро возстановить его, подаетъ мнѣ большую надежду. Подъ давленіемъ нѣкотораго, очень сложнаго, обстоятельства, котораго онъ такъ боялся, потому что предвидѣлъ его, онъ поддался этому припадку; но какъ только мимо него пронеслась эта туча, онъ снова пришелъ въ себя, и это подастъ мнѣ надежду, что худшее прошло уже.

— Прекрасно! Это большое утѣшеніе. Я благодарю Бога, — сказалъ мистеръ Лорри.

— И я благодарю, — повторилъ докторъ, съ благоговѣніемъ склоняя свою голову.

— Но есть еще два пункта, — сказалъ мистеръ Лорри, — которые меня тревожатъ, и я хотѣлъ бы разъяснить ихъ. Могу я продолжать?

— Кромѣ услуги вы ничего не сдѣлаете этимъ вашему другу, — сказалъ докторъ, подавая ему руку.

— Во-первыхъ: — онъ необыкновенно трудолюбивъ и энергиченъ и съ большимъ рвеніемъ занимается пріобрѣтеніемъ новыхъ профессіональныхъ знаній, изслѣдованіями, и тому подобными вещами. Не слишкомъ ли это утомительно для него?

— Не думаю. Все зависитъ отъ свойствъ его натуры, которая, быть можетъ, нуждается въ постоянномъ занятіи. Съ одной стороны это явленіе вполнѣ естественное, съ другой — результатъ пережитыхъ страданій. Чѣмъ менѣе будетъ онъ заниматься серьезными вещами, тѣмъ вѣроятнѣе опасность вернуться къ прежнему недугу. Онъ самъ наблюдалъ за собой и самъ сдѣлалъ это открытіе.

— Вы увѣрены, что онъ не слишкомъ утруждаетъ себя?

— Совершенно увѣренъ.

— Дорогой Манеттъ, а если онъ переутомится?

— Дорогой Лорри, сомнѣваюсь, чтобы это могло быть. Напряженіе здѣсь было только въ одномъ направленіи, и тутъ необходимъ противовѣсъ.

— Простите меня, я вѣдь дѣловой человѣкъ. Предположимъ, что онъ переутомится?… Тогда не можетъ ли вновь повториться то же самое?

— Не думаю… нѣтъ, не думаю, — отвѣчалъ докторъ Манеттъ съ полнымъ убеждніемъ. — Только что нибудь особенное можетъ вызвать повтореніе приступа, для возобновленія котораго необходимо обстоятельство, сильно дѣйствующее на больную струну. Если послѣ того, что случилось, онъ снова вернулся къ сознанію, то мнѣ трудно представить себѣ такое обстоятельство, которое подѣйствовало бы на эту струну. Я вѣрю, я почти увѣренъ, что всѣ обстоятельства, могущія быть причиной этого, никогда больше не вернутся.

Онъ говорилъ съ сомнѣніемъ человѣка, который знаетъ, какія пустыя вещи дѣйствуютъ иногда на сложный аппаратъ духовной дѣятельности, и въ то же время съ убѣжденіемъ человѣка, который вывелъ подобное заключеніе изъ опыта на собственныхъ своихъ страданіяхъ. Но другу его не подъ силу было опровергать его убѣжденія. Онъ постарался успокоить себя насколько могъ и приступилъ ко второму и послѣднему пункту Онъ чувствовалъ, что это самое трудное изо всего, что было между ними сказано, но вспомнивъ одинъ изъ своихъ разговоровъ съ миссъ Проссъ, а также то, что онъ видѣлъ въ эти послѣдніе девять дней, онъ рѣшилъ, что этого миновать нельзя.

— Подъ вліяніемъ прошлаго потрясенія, отъ котораго онъ такъ счастливо оправился, онъ принялся за одно ремесло, — сказалъ мистеръ Лорри, первоначально откашлявшись, — ну, назовемъ его кузнечнымъ ремесломъ. Для лучшаго поясненія надо вамъ сказать, что онъ началъ заниматься имъ въ несравненно болѣе тяжелое время… У него былъ тогда маленькій горнъ. На этотъ разъ его также застали за этимъ горномъ. Не грустно ли, что онъ держитъ его при себѣ?

Докторъ закрылъ лицо руками и нервно застучалъ ногою по полу.

— Онъ всегда держалъ его при себѣ, — продолжалъ мистеръ Лэрри, тревожно посматривая на своего друга. — Не лучше ли будетъ удалить его?

Докторъ продолжалъ сидѣть съ закрытымъ лицомъ и стучать ногою по полу.

— Вы не находите возможнымъ дать мнѣ совѣтъ? — спросилъ мистеръ Лорри. — Я считаю это важнымъ вопросомъ и думаю… — онъ покачалъ годовою и остановился.

— Видите ли, — сказалъ докторъ Манеттъ послѣ небольшой паузы, — нѣтъ ничего труднѣе, какъ объяснить вамъ всѣ самыя затаенныя мысли этого несчастнаго человѣка. Онъ когда то такъ страшно жаждалъ этого занятія и былъ такъ радъ, когда ему это разрѣшили; оно облегчало его муки, заглушая болѣзненную дѣятельность мозга дѣятельностью пальцевъ, а когда онъ еще болѣе напрактиковался въ немъ, то ловкость тѣхъ же пальцевъ заглушила также и душевныя страданія его. Вотъ почему онъ никогда не могъ вынести мысли о возможности лишиться этого занятія. Даже и теперь, когда онъ несравненно болѣе увѣренъ въ себѣ, чѣмъ былъ раньше, одной только мысли, что онъ можетъ остаться безъ него, уже достаточно, чтобы привести его въ ужасъ, который можно сравнить съ ужасомъ покинутаго и заблудившагося ребенка.

Онъ походилъ на только что описанный имъ образъ, когда взглянулъ на мистера Лорри.

— А можетъ быть нѣтъ… подумайте? Я прошу вашего совѣта, потому, самъ я человѣкъ недалекій, дѣловой, вожусь свой вѣкъ съ самыми матеріальными предметами, какъ гинеи, шиллинги, кредитные билеты… Не способствуетъ ли этотъ предметъ возврату приступа?.. И если удалить его, дорогой Манеттъ, то не уйдутъ ли и страхи вмѣстѣ съ нимъ? Короче говоря, не даетъ ли этотъ кузнечный горнъ самъ по себѣ повода къ различнымъ опасеніямъ?

— Видите-ли, — сказалъ докторъ послѣ непродолжительнаго молчанія, — это вѣдь старый товарищъ.

— Я не держалъ бы его, — сказалъ мистеръ Лорри, покачивая головой и становясь все болѣе и болѣе рѣшительнымъ, по мѣрѣ того, какъ докторъ становился безпокойнѣе. — Я совѣтую пожертвовать имъ. Я жду только вашего позволенія. Я увѣренъ, что отъ него ничего добраго быть не можетъ. Пожалуйста! Дайте мнѣ разрѣшеніе, милый, добрый человѣкъ! Ради его дочери, дорогой Манеттъ!

Странно было смотрѣть на старика, какъ онъ боролся съ собой.

— Если ради нея, то пусть будетъ по вашему, разрѣшаю. Но на вашемъ мѣстѣ я не дѣлалъ бы этого въ его присутствіи. Удалите его, когда онъ уѣдетъ; пусть только по возвращеніи замѣтитъ онъ отсутствіе стараго товарища.

Мистеръ Лорри согласился съ этимъ и совѣщаніе было кончено. Весь этотъ день они провели за городомъ и докторъ совершенно оправился. Слѣдующіе три дня онъ чувствовалъ себя хорошо и на четырнадцатый день уѣхалъ, чтобы присоединиться къ Люси и ея мужу. Передъ отъѣздомъ мистеръ Лорри сообщилъ доктору о предосторожностяхъ, принятыхъ имъ, чтобы сохранить все въ тайнѣ, и докторъ поспѣшилъ написать предварительно Люси, чтобы она ничего не подозрѣвала.

Вечеромъ того дня, когда онъ уѣхалъ, мистеръ Лорри взялъ съ собою топоръ, пилу, долото, молотокъ и въ сопровожденіи миссъ Проссъ, которая держала свѣчу, отправился въ комнату доктора. Здѣсь, при закрытыхъ дверяхъ и съ таинственнымъ и сокрушеннымъ видомъ, мистеръ Лорри распилилъ на куски скамейку при свѣтѣ свѣчи въ рукахъ миссъ Проссъ, походившей въ этотъ моментъ на человѣка, присутствующаго при убійствѣ… По своей суровой наружности она, пожалуй, была подходящей для этого фигурой. Сожженіе трупа (разрубленнаго предварительно на куски) было немедленно же совершено въ кухнѣ; инструменты, башмаки и кожу зарыли въ саду. Разрушеніе это казалось до того ужаснымъ этимъ честнымъ душамъ, что оба они, скрывая слѣды задуманнаго плана, не только чувствовали себя, но даже походили на сообщниковъ какого то ужаснаго преступленія,

XX. Въ защиту Картона.

Первое лицо, встрѣтившее и поздравившее новобрачныхъ по прибытіи ихъ домой, былъ Сидней Картонъ. Не прошло и нѣсколькихъ часовъ послѣ ихъ пріѣзда, какъ онъ былъ уже тутъ. Онъ не измѣнилъ ни одежды, ни наружности, ни манеръ, хотя весь онъ дышалъ какою то преданностью, которая показалась Чарльзу Дарнэ необычайной.

Выждавъ удобнаго случая, онъ отвелъ Дарнэ къ окну и выразилъ ему желаніе поговорить съ нимъ такъ чтобы никто не слышалъ.

Мистеръ Дарнэ, — сказалъ Картонъ, — мнѣ хотѣлось бы имѣть васъ своимъ другомъ.

— Мы уже друзья, надѣюсь.

— Вы говорите это по свойственной вамъ добротѣ, лишь бы что нибудь сказать, ну, а я человѣкъ, не признающій простыхъ словъ. Я говорю серьезно, что мнѣ хотѣлось имѣть васъ своимъ другомъ, хотя врядъ ли это возможно.

Чарльзъ Дарнэ — что было естественно — съ самымъ добродушнымъ видомъ и по товарищески спросилъ его, что онъ хочетъ этимъ сказать?

— Клянусь жизнью своей, — отвѣчалъ Картонъ, улыбаясь, — это несравненно легче понять, чѣмъ объяснить. Постараюсь, однако. Помните ли вы тотъ замѣчательный случай, когда я былъ болѣе пьянъ… чѣмъ бываю обыкновенно?

— Помню тотъ замѣчательный случай, когда вы вынудили меня сказать вамъ, что вы пьяны.

— А я тѣмъ болѣе помню. Такіе случаи тяжело давятъ меня и я всегда помню ихъ. Надѣюсь, что это будетъ принято во вниманіе въ тотъ день, когда всѣ дни кончатся для меня! Не безпокойтесь, я не намѣренъ проповѣдовать.

— Я совсѣмъ не безпокоюсь. Когда вы говорите такъ серьезно, это не безпокоитъ меня.

— Ахъ! — сказалъ Картонъ, беззаботно махнувъ рукою по своей привычкѣ. — Въ томъ случаѣ пьянства, о которомъ я говорю, (а такихъ случаевъ бываетъ много) я былъ несносенъ со своими изъясненіями любви и ненависти къ вамъ. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы забыли это.

— Я давно уже забылъ.

— Это вы только такъ говорите! Но, мистеръ Дарнэ, забвеніе не такъ ужъ возможно для меня, какъ вы это представляете себѣ. Я хотѣлъ бы этого, но такой уклончивый отвѣтъ не поможетъ забвенію.

— Если по вашему это уклончивый отвѣтъ, — отвѣчалъ Дарнэ, — то простите меня, пожалуйста. Я не имѣлъ другого намѣренія, какъ удалить всякое воспоминаніе о предметѣ, который къ удивленію моему такъ тревожитъ васъ. Даю вамъ честное слова джентльмена, что это давно уже вышло у меня изъ головы. Да, и что же случилось такого, чтобы помнить! У меня есть несравненно болѣе важная вещь, чтобы помнить. Забыли вы услугу, оказанную мнѣ вами въ тотъ день?

— Какая тамъ услуга! — сказалъ Картонъ. — Разъ вы говорите это, то я долженъ признаться вамъ, что это была ни болѣе, ни менѣе, какъ адвокатская уловка. Не знаю даже, думалъ ли я тогда, что будетъ съ вами, когда я воспользовался ею. Поймите… я говорю, когда я воспользовался ею, я говорю о прошломъ.

— Вы мало цѣните ваше одолженіе, — отвѣчалъ Дарнэ, — но во всякомъ случаѣ я не поссорюсь съ вами изъ за вашего уклончиваго отвѣта.

— Истинная правда, мистеръ Дарнэ, повѣрьте мнѣ. Я уклонился, однако, въ сторону. Я говорилъ относительно дружбы. Теперь вы знаете меня и знаете, что я не способенъ на лучшіе и высшіе порывы. Если сомнѣваетесь въ этомъ, спросите Страйвера, онъ подтвердитъ это.

— Я предпочитаю свое собственное мнѣніе и ничьего содѣйствія не спрашиваю.

— Прекрасно! Какъ бы тамъ ни было, но вы знаете теперь, что я кутила, который никогда не былъ и не хочетъ быть пригоденъ къ чему нибудь.

— Не могу сказать, что «никогда не хочетъ».

— По я могу, и вы можете повѣрить мнѣ на слово. Такъ вотъ! Если вы выносите такого никуда негоднаго человѣка, съ такой сомнительной репутаціей, который приходитъ и уходитъ въ извѣстные промежутки времени, я попрошу разрѣшенія посѣщать васъ. Смотрите на меня, какъ на безполезную мебель, ненужное украшеніе, на которое никто не обращаетъ вниманія, но всѣ терпятъ ради прежнихъ услугъ. Сомнѣваюсь, чтобы я позволилъ себѣ злоупотреблять такимъ разрѣшеніемъ. Сто противъ одного, что это будетъ не болѣе четырехъ разъ въ годъ. Мнѣ достаточно будетъ знать, что я имѣю это разрѣшеніе.

— Хотите испытать себя?

— Вы хотите этимъ сказать, что я могу занимать здѣсь то мѣсто, какое самъ указалъ? Благодарю васъ, Дарнэ. Я слѣдовательно, могу называть васъ просто, по имени, съ вашего согласія?

— Разумѣется, Картонъ, и теперь же.

Они пожали другъ другу руки и Картонъ отошелъ въ сторону. Спустя минуту онъ, по наружному виду своему, былъ снова тѣмъ, чѣмъ его привыкли видѣть.

Когда онъ ушелъ и остались вмѣстѣ миссъ Прессъ, докторъ, мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ, послѣдній, передавая въ концѣ вечера о выше приведенномъ разговорѣ, выразился относительно Сиднея Картона, что это олицетвореніе беззаботности и безпечности. Мнѣніе это онъ выразилъ просто, безъ всякой горечи и безъ желанія слишкомъ сурово отнестись къ нему, какъ всякій, кто зналъ это въ томъ видѣ, въ какомъ онъ обыкновенно показывалъ себя.

Ему не могло даже придти въ голову, какое впечатлѣніе произведутъ эти слова на его молодую прекрасную жену. Но когда вскорѣ послѣ этого онъ пришелъ къ ней, то увидѣлъ, что она ждетъ его съ давно уже знакомымъ ему характернымъ выраженіемъ лица.

— Мы сегодня что то задумались, — сказалъ онъ, обнимая ее.

— Да, дорогой Чарльзъ, — сказала она, положивъ ему руки на грудь и внимательно всматриваясь въ его лицо, — мы задумались сегодня потому, что на душѣ у насъ есть кое-что.

— Что же это такое, моя Люси?

— Обѣщай не предлагать мнѣ никакихъ вопросовъ, если я попрошу тебя объ этомъ.

— Обѣщать? Чего только не пообѣщаю я своей Люси.

Одной рукой онъ откинулъ золотистые волоса съ ея лица, а другую положилъ ей на сердце, которое билось для него.

— Я думаю, Чарльзъ, что мистеръ Картонъ заслуживаетъ гораздо больше вниманія и уваженія, чѣмъ ты это высказалъ сегодня вечеромъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, моя любовь? Почему?

— Вотъ такихъ то вопросовъ ты и не долженъ предлагать мнѣ. По я думаю… я знаю… онъ заслуживаетъ.

— Разъ ты это знаешь, съ меня достаточно. Чего же ты хочешь отъ меня, жизнь моя?

— Я хочу просить тебя, дорогой мой, быть великодушнымъ къ нему всегда и снисходительнымъ къ его ошибкамъ, каковы бы онѣ ни были. Я хочу просить тебя, чтобы ты вѣрилъ, что душа у него хорошая, только онъ рѣдко кому открываетъ ее, и у него такъ много ранъ на душѣ. Другъ мой, я видѣла, какъ онѣ истекали кровью.

— Это даетъ мнѣ поводъ къ грустнымъ размышленіямъ, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ, удивленный всѣмъ, что онъ слышалъ, — и мнѣ жаль, если я чѣмъ нибудь оскорбилъ его; я никогда не думалъ этого о немъ.

— Но это такъ, мой милый! Я боюсь, что ему ничѣмъ ужъ больше не помочь; врядъ ли осталась хотя какая нибудь надежда на то, что можно измѣнить его привычки и наклонности. Но я глубоко увѣрена, что онъ способенъ на хорошія дѣла, на великодушныя, на великія дѣла.

Она была такъ прекрасна въ чистотѣ своей вѣры въ этого погибшаго человѣка, что мужъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и готовъ былъ цѣлыми часами смотрѣть на нее.

— О, дорогая, нѣжная любовь моя! — сказала она, крѣпче прижимаясь къ нему. Она положила ему головку на грудь и смотрѣла ему прямо въ глаза. — Помни одно: мы сильны съ тобой въ нашемъ счастьи, а онъ такъ слабъ въ своемъ несчастьи!

Онъ склонился надъ золотистой головкой, поцѣловалъ розовыя губки и крѣпко прижалъ къ своему сердцу. Если бы одинокій путникъ, бродившій теперь по темнымъ улицамъ, могъ слышать ея невинную защиту, если бы онъ могъ видѣть капли слезъ, снятыхъ поцѣлуемъ съ ея нѣжныхъ голубыхъ глазъ, онъ проплакалъ бы всю ночь и, не переставая, твердилъ бы:

— Богъ да благословитъ ее за ея нѣжное состраданіе!

XX. Эхо шаговъ.

Какъ мы уже говорили, тотъ уголокъ, гдѣ жилъ докторъ, отличался особеннымъ эхомъ. Обвивая золотой нитью спокойной жизни своего мужа, и отца, и самое себя, и свою старую руководительницу и компаньонку, Люси сидѣла въ спокойномъ уголкѣ дома и прислушивалась къ эху, которое раздавалось въ теченіе многихъ лѣтъ.

Нерѣдко случалось въ первое время, не смотря на то, что она была вполнѣ счастливой молодой женщиной, что руки ея медленно опускались, роняя работу, а глаза отуманивались слезой, и именно изъ за того, что въ звукахъ этого эхо, то слабыхъ и отдаленныхъ, то сильныхъ и близкихъ, было нѣчто, глубоко волновавшей ея сердце. Грудь ея наполнялась трепетными надеждами и сомнѣніями — надеждами на любовь, еще невѣдомую ей, и сомнѣніями въ возможности остаться на землѣ, чтобъ наслаждаться новымъ счастьемъ. Среди звуковъ эха слышались иногда звуки шаговъ мужа у ея преждевременной могилы и тогда при мысли о томъ, какъ одинокъ будетъ онъ и какъ будетъ грустить, слезы, подобно волнамъ, подступали къ ея глазамъ.

Прошло еще нѣсколько времени и у груди ея лежала маленькая Люси. Тогда среди звуковъ эха слышался топотъ ея крошечныхъ ножекъ и звукъ ея дѣтскаго лепета. Какіе бы звуки ни раздавались теперь, мать, сидя у колыбели, ничего, кромѣ этого, не пыхала. Они пришли и тихій домъ огласился дѣтскимъ смѣхомъ и Божественный Другъ дѣтей, которому она поручила своего ребенка, взялъ его на руки, какъ это Онъ дѣлалъ въ давно прошедшія времена, и Онъ сдѣлалъ его священной радостью для нея.

Продолжая вить золотую нить, тѣсно соединяющую всѣхъ вмѣстѣ, и своимъ милымъ вліяніемъ освѣщая ихъ жизнь, Люси слышала среди звуковъ эха только дружескіе и близкіе ей отзвуки. Шаги ея мужа были сильнѣе и скорѣе, отца — твердые и ровные. Что касается миссъ Проссъ, то она, точно взнузданная лошадь, погоняемая кнутомъ, пробуждала эхо во всемъ домѣ, фыркая и бѣгая подъ зеленымъ кленомъ въ саду.

Даже когда среди другихъ звуковъ слышались вдругъ скорбные звуки, въ нихъ ничего не было ни жестокаго, ни грубаго. Когда золотистые волосы, похожіе на ея собственные, разсыпались на подушкѣ вокругъ личика маленькаго больного мальчика и онъ со свѣтлой улыбкой на устахъ сказалъ «дорогіе папа и мама, мнѣ очень жаль оставлять васъ обоихъ и жаль оставлять мою хорошенькую сестрицу, но меня зовутъ и я долженъ идти», — не слезы отчаянія оросили лицо молодой матери, когда съ послѣднимъ поцѣлуемъ ея отлетѣлъ духъ ребенка, который былъ врученъ ей на время.

«Пустите ко мнѣ дѣтей. Они видятъ лицо Отца моего!» Божественныя слова!

Шелестъ крыльевъ ангела смѣшался съ другими звуками эха, но земного въ немъ больше не было, а слышалось лишь дыханіе неба. Между звуками Люси слышала и вздохи вѣтра, который пролеталъ надъ маленькой могилкой въ саду, съ ропотомъ подобнымъ едва слышному прибою соннаго моря о песчаный берегъ. А въ это время маленькая Люси, сидя на скамеечкѣ у ногъ матери, или преуморительно повторяла свой утренній урокъ, или одѣвала свою куклу, болтая на смѣшанномъ языкѣ двухъ городовъ, игравшихъ такую роль въ ея жизни^[9].

Эхо рѣдко воспроизводило шаги Сиднея Картона. Разъ шесть въ годъ, самое большее, пользовался онъ данной ему привиллегіей приходить безъ приглашенія, и проводилъ вечеръ среди семьи, какъ это онъ дѣлалъ раньше, съ тою разницею, что тогда онъ приходилъ чаще. Сюда онъ никогда не приходилъ выпивши. Среди звуковъ эха слышался тогда шепотъ, раздающійся изъ вѣка въ вѣкъ.

Къ человѣку, который когда то любилъ женщину, потерялъ ее и затѣмъ встрѣтилъ женой и матерью, ничѣмъ не показавъ ей при этомъ чувствъ своихъ, дѣти этой женщины питаютъ всегда какую то странную симпатію — инстинктивное чувство сожалѣнія къ нему. Какія тонкія и чуткія струны звучатъ при этомъ, эхо не говоритъ, но это такъ, и всегда такъ было. Картонъ былъ) первымъ чужимъ человѣкомъ, къ которому маленькая Люси протянула свои пухленькія ручки и по мѣрѣ того, какъ росла, никогда не измѣняла своей дружбы къ нему. Маленькій мальчикъ вспомнилъ о немъ передъ самою смертью и поручилъ передать ему: — «Бѣдный Картонъ! Поцѣлуйте его отъ меня!»

Мистеръ Страйверъ по прежнему шествовалъ, плечомъ впередъ, прокладывая себѣ путь среди Аористовъ, подобно большому пароходу, который съ шумомъ разсѣкаетъ мутныя воды, и тащитъ за собою, точно барку бичевой, своего полезнаго друга. Но какъ и баркѣ, которой приходится иной разъ попадать подъ воду, такъ и Сиднею приходилось вести при этомъ жизнь, полную треволненій. Но сильная и постоянная привычка, которая, къ несчастью, была несравненно сильнѣе чувства, побуждающаго къ удаленію и разрыву, заставляла его вести ту жизнь, которую онъ велъ до сихъ поръ. Онъ такъ же мало думалъ объ измѣненіи занимаемаго положенія львинаго шакала, какъ настоящій шакалъ мало думаетъ о томъ, чтобы сдѣлаться львомъ. Страйверъ былъ теперь богатъ. Онъ женился на цвѣтущей вдовѣ съ добрымъ приданымъ и тремя сыновьями, которые ничѣмъ другимъ не были замѣчательны, кромѣ пышныхъ волосъ на своихъ глупыхъ головахъ.

Мистеръ Страйверъ, всѣ поры котораго были пропитаны самымъ невыносимымъ духомъ покровительства, повелъ трехъ юныхъ джентльменовъ, которые шли передъ нимъ подобно тремъ барабанамъ, прямо въ тихій уголокъ Сого, гдѣ онъ предложилъ мужу Люси принять ихъ въ качествѣ учениковъ, сказавъ ему самымъ деликатнымъ образомъ: — «Галло! вотъ три бутерброда съ сыромъ для вашего супружескаго пикника, Дарнэ!» Вѣжливый отказъ отъ этихъ трехъ бутербродовъ съ сыромъ преисполнилъ мистера Страйвера страшнымъ негодованіемъ и онъ прочиталъ молодымъ джентльменамъ наставленіе относительно того, чтобы они избѣгали гордости нищихъ, подобныхъ этому учителю. Сидя съ мистриссъ Страйверъ за бутылкой вина, онъ все время разсказывалъ о томъ, какъ мистеръ Дарнэ разставлялъ ему всевозможныя ловушки, но шалишь… нашла коса на камень, мадамъ! Онъ тоже не дуракъ и не дастъ себя поймать. То же самое разсказывалъ онъ и своимъ товарищамъ въ королевскомъ судѣ, которые слушали эту ложь и извиняли ее, говоря, что онъ самъ вѣритъ ей, потому что слишкомъ часто повторяетъ ее. Привычка эта, во всякомъ случаѣ, превратилась у него въ неисправимый порокъ, и теперь, шутили пріятели, ничего больше не остается, какъ отвести его въ какое нибудь укромное мѣсто и тамъ повѣсить.

Такъ прислушивалась Люси ко всѣмъ звукамъ уединеннаго уголка, то задумываясь надъ ними, то удивляясь имъ, то смѣясь отъ души, а тѣмъ временемъ маленькая дочка ея достигла возраста шести лѣтъ. Какъ близко было ея сердцу прислушиваться къ звукамъ шаговъ ея ребенка, и его отца, всегда дѣятельнаго, владѣющаго собой, и любимаго ею мужа, объ этомъ я думаю лишнее и говорить. И какою музыкою звучало эхо всего ея дома, которымъ она управляла съ такимъ умомъ и разсчстливостью, поддерживая въ немъ комфортъ, какой рѣдко можно встрѣтить даже среди роскошной обстановки. Всѣ звуки, раздававшіеся кругомъ нея, стали еще болѣе пріятными ея сердцу съ тѣхъ поръ особенно, какъ отецъ сказалъ ей, что послѣ замужества она стала еще преданнѣе по отношенію къ нему (если только это возможно), а мужъ, кромѣ того, сказалъ ей, что всѣ заботы ея объ отцѣ нисколько не уменьшаютъ любви ея къ нему, а затѣмъ спросилъ ее;

— Какимъ образомъ, дорогая моя, выходитъ, что ты все для всѣхъ насъ и что всѣ мы составляемъ одно цѣлое? Что ты никогда не суетишься, и тѣмъ не менѣе, всегда все у тебя сдѣлано? Скажи, въ чемъ кроется корень этой волшебной тайны?

Временами эхо приносило откуда то издалека грозные звуки, которые гремѣли и нарушали покой тихаго уголка. А въ шестую годовщину рожденія маленькой Люси они стали еще болѣе ужасными, какъ будто тамъ, въ далекой Франціи, разразилась буря, вздымая волны бушующаго моря.

Однажды вечеромъ въ серединѣ іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года пришелъ изъ банка мистеръ Лорри и сѣлъ у окна рядомъ съ Люси и ея мужемъ Ночь была жаркая и непроглядная. Невольно вспомнили они всѣ трое ту ночь, въ воскресенье, когда они сидѣли на этомъ же самомъ мѣстѣ и смотрѣли на грозу.

— Я начиналъ уже думать, — сказалъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ, — что мнѣ придется провести ночь въ Сайкѣ. У насъ сегодня было столько дѣла цѣлый день, что мы не знали за что прежде взяться, чтобы справиться со всѣмъ этимъ. Въ Парижѣ, повидимому, очень неспокойно, и насъ положительно атаковали всякими довѣрительными бумагами. Наши вкладчики наперерывъ другъ передъ другомъ спѣшатъ перевести къ намъ свои капиталы. Тамъ развилась настоящая манія дѣлать вклады въ Англіи.

— Дурной знакъ, — сказалъ Дарнэ.

— Дурной знакъ, говорите вы, дорогой Дарнэ! Да, пожалуй, но мы не знаемъ, въ чемъ тутъ причина? Люди вообще неблагоразумны… Нѣкоторые изъ служащихъ въ банкѣ Тельсона настолько уже постарѣли, что безъ надобности ихъ не слѣдуетъ выбивать изъ привычнаго имъ порядка вещей.

— Вамъ, вѣроятно, извѣстно, — сказалъ Дарнэ, — какія мрачныя и грозныя тучи заволакиваютъ горизонтъ.

— Разумѣется, знаю, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, стараясь увѣрить себя, что добродушный характеръ его испортился и сдѣлался ворчливымъ. — Я рѣшилъ сдѣлаться брюзгой послѣ сегодняшнихъ хлопотъ. Гдѣ Жанеттъ?

— Здѣсь, — отвѣчай, докторъ, входившій въ эту минуту въ темную комнату.

— Я очень радъ, что засталъ васъ дома. Послѣ всѣхъ этихъ предзнаменованій и суетни, надоѣвшей мнѣ за цѣлый день, у меня окончательно развинтились нервы. Вы никуда не уходите, надѣюсь?

— Нѣтъ! Если желаете, я могу сыграть съ вами партію въ трикъ-тракъ, — сказалъ докторъ.

— Говоря откровенно, не желаю. Сегодня я никакого расположенія не имѣю вступать съ вами въ состязаніе. Есть чай, Люси? Я что то его не вижу.

— Разумѣется… его оставили для васъ.

— Благодарю, моя милая! Дорогая малютка въ кровати?

— И спитъ крѣпкимъ сномъ.

— Прекрасно! Все, значитъ, покойно и на мѣстѣ. Я не понимаю, впрочемъ, благодареніе Богу, какъ можетъ быть здѣсь что нибудь непокойно и не на мѣстѣ. Но меня совсѣмъ выбили эти дни изъ колеи, а я не такъ ужъ молодъ, какъ былъ. Мой чай, милая! Благодарю! Теперь займемъ наши мѣста и будемъ сидѣть смирно, прислушиваясь къ эху, относительно котораго у васъ своя собственная теорія.

— Не теорія, а фантазія.

— Пусть себѣ и фантазія, моя мудрая любимица, — сказалъ мистеръ Лорри, гладя ее по рукѣ. — Ихъ такъ много, этихъ эхо, и всѣ они такіе громкіе, не правда-ли? Стоитъ только послушать ихъ.

---

Въ то время, какъ въ Лондонѣ у окна сидѣлъ знакомый намъ маленькій кружокъ, въ предмѣстьѣ Сентъ-Антуана раздавались безумные, стремительные шаги, опасные для всѣхъ, въ чью жизнь они врывались, шаги, которые разъ обагрившись кровью, надолго оставляли послѣ себя слѣды.

Сентъ-Антуанское предмѣстье въ это утро кишѣло грязной толпой мрачныхъ пугалъ, которыя шныряли взадъ и впередъ, а надъ волнующимся моремъ ихъ головъ сверкали освѣщенные лучами солнца стальные пики и штыки. Страшный, оглушительный ревъ вырывался изъ глотокъ этихъ людей; цѣлый лѣсъ обнаженныхъ рукъ раскачивался въ воздухѣ подобно вѣткамъ деревьевъ подъ напоромъ зимняго вѣтра; пальцы ихъ судорожно сжимали оружіе или его подобіе, которое было вырыто изъ какой то невѣдомой бездны.

Кто его роздалъ, откуда оно появилось, гдѣ его взяли, какіе агенты разбросали и разметали его среди толпы, изъ какой тучи, подобно стрѣламъ молніи, пронеслось оно надъ головами ея, ни единое око этого не видѣло. А между тѣмъ всѣмъ розданы были мушкеты, патроны, порохъ, пули, желѣзныя и деревянныя полосы, ножи, топоры, пики и всякое тому подобное оружіе, которое могло только быть открыто или придумано обезумѣвшимъ воображеніемъ. Люди, которымъ ничего не досталось, сами собственными своими исцарапанными въ кровь руками, вырывали камни изъ мостовой и кирпичи изъ стѣнъ. Пульсъ и сердце Сентъ-Антуанскаго предмѣстья бились сегодня съ невѣроятной, горячечной быстротой. Никто сегодня не принималъ въ разсчетъ своей жизни, всѣ стремились страстно принести ее въ жертву.

Всякій водоворотъ имѣетъ свою центральную точку. Здѣсь было то же самое: бѣснующаяся толпа сосредоточилась у винной лавки Дефаржа. Каждая капля этого кипящаго котла человѣчества стремилась пробраться къ водовороту, гдѣ самъ Дефаржъ, покрытый потомъ и порохомъ, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного, тащилъ къ себѣ другого, обезоруживалъ одного; вооружалъ другого, вертясь во всѣ стороны и суетясь въ самой серединѣ ревущей толпы.

— Ближе ко мнѣ, Жакъ третій, — кричалъ Дефаржъ, — а вы Жакъ первый и второй, раздѣлитесь и возьмите подъ свою команду столько патріотовъ, сколько можете. Гдѣ моя жена?

— Здѣсь! Смотри на меня! — отвѣчала мадамъ, спокойная, какъ всегда, но безъ вязанья на этотъ разъ. Въ правой рукѣ она держала топоръ, а за поясомъ у нея были заткнуты пистолетъ и громадныхъ размѣровъ ножъ.

— Ты куда пойдешь, жена?

— Сейчасъ я иду съ тобой, — отвѣчала мадамъ, — а затѣмъ поведу женщинъ.

— Впередъ! — крикнулъ Дефаржъ громовымъ басомъ. — Патріоты и товарищи, мы готовы! Къ Бастиліи!

Съ оглушительнымъ ревомъ, въ которомъ, казалось, дыханіе всей Франціи вылилось въ одномъ ненавистномъ ей словѣ, живое море это всколыхнулось, и волна за волной, понеслось впередъ и затопило весь городъ вплоть до указаннаго ему мѣста. При звонѣ набата и барабанномъ боѣ море налетѣло и хлынуло на этотъ берегъ.

Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, мушкеты, огонь и дымъ. Одинъ подъемный мостъ долой! — «Дружнѣй, товарищи, дружнѣй! Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ тысячный, Жакъ двухъ-тысячный, Жакъ двадцати-тысячный, во имя всѣхъ ангеловъ или чертей, кто вамъ больше по вкусу, — впередъ!»

Такъ кричалъ Дефаржъ, ружье котораго давно уже стало горячимъ.

— Ко мнѣ женщины! — кричала его жена. — Что? Развѣ и мы не сумѣемъ рѣзать, когда мужчины возьмутъ Бастилію!

Съ визгомъ и крикомъ бросились къ ней толпы женщинъ, вооруженныя чѣмъ попало, какъ и подобаетъ голоду и мщенію.

Пушки, мушкеты, огонь и дымъ; но все тотъ же глубокій ровъ, подъемный мостъ, массивная каменная стѣна и восемь громадныхъ башенъ. Произошли передвижки среди бушующаго моря, вслѣдствіе паденія раненыхъ. Сверкающее оружіе, горящіе факелы, дымящіяся телѣги, нагруженныя мокрой соломой, жаркая работа на сосѣднихъ баррикадахъ, устроенныхъ въ разныхъ направленіяхъ, крики, ружейные залпы, проклятія, безпредѣльная храбрость, громъ пушекъ, трескъ и бѣшеные вопли живого моря. По его останавливалъ все тотъ же глубокій ровъ, и подъемный мостъ, и массивныя каменныя стѣны, и восемь громадныхъ башенъ. Дефаржъ все еще палитъ изъ своего ружья, которое совсѣмъ раскалялось послѣ четырехчасовой службы.

Бѣлый флагъ взвился на крѣпости. начались переговоры! Флагъ еле виденъ бушующей толпѣ, переговоры не слышны… Вдругъ море вздулось еще выше, разлилось еще шире и, подхвативъ виноторговца Дефаржа, перенесло его черезъ опущенный подъемный мостъ, сквозь массивныя каменныя стѣны, и повлекло къ восьми громаднымъ башнямъ.

Напоръ подхватившаго его океана былъ до того силенъ, что онъ, какъ бы барахтаясь среди прибоя Южнаго Океана, не могъ ни вздохнуть, ни повернуть головы до тѣхъ поръ, пока не очутился во внутреннемъ дворѣ Бастиліи. Здѣсь, прислонившись къ углу стѣны, онъ попробовалъ оглянуться вокругъ. Жакъ третій находился совсѣмъ подлѣ него. Мадамъ Дефаржъ, шествующую во главѣ толпы женщинъ, онъ увидѣлъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ себя, съ ножемъ въ рукѣ. Повсюду кругомъ сумятица, ликующая толпа, оглушительный крикъ, озвѣреніе безумцевъ, злобные жесты.

— Узниковъ!

— Списки узниковъ!

— Потайныя камеры!

— Орудія пытки!

— Узниковъ!

И среди этихъ криковъ и тысячи всевозможныхъ несообразностей громче всего раздавался крикъ «узниковъ», повторяемый на всѣ лады все болѣе и болѣе увеличивающейся толпой, которой, казалось, такъ же не было конца, какъ нѣтъ его у пространства и времени. Когда пронесся самый сильный прибой, подхвативъ съ собой тюремныхъ служащихъ и угрожая имъ немедленной смертью, если они осмѣлятся оставить не открытой хотя бы одну секретную камеру, Дефаржъ схватилъ одного изъ этихъ тюремщиковъ — сѣдого старика съ горящимъ факеломъ въ рукѣ — и, положивъ ему тяжелую руку на грудь, придавилъ его къ стѣнѣ и сказалъ:

— Покажи сѣверную башню! Живо!

— Хорошо, хорошо, покажу, — отвѣчалъ старикъ, — если вы пойдете со мной. Только тамъ никого нѣтъ.

— Что значитъ сто пятъ, сѣверная башня? — спросилъ Дефаржъ. — Живо, говори!

— Что вы хотите знать, сударь?

— Означаетъ ли это узника или мѣсто, гдѣ онъ былъ заключенъ? Говори или я убью тебя!

— Зарѣжь его! — крикнулъ Жакъ третій, только что подошедшій къ нимъ.

— Это камера, сударь.

— Покажи ее мнѣ!

— Проходите сюда!

Жакъ третій, разочарованный, повидимому, тѣмъ, что разговоръ принялъ оборотъ, не обѣщающій никакого кровопролитія, схватился за руку Дефаржа, который въ свою очередь держалъ руку тюремщика. Головы этихъ трехъ человѣкъ держались во время разговора совсѣмъ близко другъ къ другу, но и то они едва слышали одинъ другого, до того оглушителенъ былъ ревъ живого океана, который ворвался въ крѣпость и наводнилъ всѣ дворы, корридоры и лѣстницы. Часть его, оставшаяся снаружи, съ глухимъ, хриплымъ грохотомъ ударялась о стѣны; время отъ времени изъ средины толпы вырывались отдѣльные крики, которые подобно морскимъ брызгамъ разлетались по воздуху.

Подъ мрачными сводами, куда не проникалъ ни единый лучъ свѣта, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клѣтокъ, внизъ по каменнымъ лѣстницамъ, затѣмъ по крутымъ, Неровнымъ и избитымъ лѣстницамъ изъ камня и кирпича, болѣе похожимъ на ложе высохшихъ водопадовъ, чѣмъ на лѣстницы, медленно двигались впередъ, держась одинъ за руку другого, Дефаржъ, тюремщикъ и Жакъ третій. Въ самомъ началѣ нахлынувшая вмѣстѣ съ ними толпа то задерживала ихъ, то тащила за собой, но теперь, когда они послѣ спуска внизъ снова подымались вверхъ по крутой и витой лѣстницы, ведущей внутрь башни, они были совершенно одни. Окруженные со всѣхъ сторонъ толстыми и непроницаемыми стѣнами и сводами, они еле слышали оглушительные взрывы урагана, бушевавшаго внутри и снаружи крѣпости.

Тюремщикъ остановился у низенькой двери, повернулъ ключъ въ замкѣ, и медленно открылъ тяжелую дверь и сказалъ въ ту минуту, какъ они проходили внутрь, нагнувъ головы:

— Сто пятъ, сѣверная башня!

Они увидѣли небольшое окно безъ стеколъ, задѣланное рѣшеткой и находившееся вверху одной изъ стѣнъ; чтобы увидѣть черезъ него небо, слѣдовало присѣсть на корточки и взглянутъ вверхъ. Затѣмъ небольшой очагъ, задѣланный также тяжелой рѣшеткой, съ кучей давно уже истлѣвшаго пепла, стулъ, столъ и соломенный тюфякъ; кромѣ того четыре почернѣвшихъ стѣны и покрытое ржавчиной желѣзное кольцо, вдѣланное въ одну изъ стѣнъ.

— Проведи факеломъ вдоль стѣнъ, чтобы я могъ разсмотрѣть ихъ, — сказалъ Дефаржъ.

Тюремщикъ повиновался, а Дефаржъ, наклонившись совсѣмъ близко въ стѣнамъ внимательно разглядывалъ ихъ.

— Стой! — Смотри сюда, Жакъ!

— А. М.! — прохрипѣлъ Жакъ третій.

— Александръ Манеттъ! — сказалъ Дефаржъ, проводя по буквамъ чернымъ отъ пороха пальцемъ. — А тутъ онъ написалъ «бѣдный докторъ». И онъ же, безъ сомнѣнія, нацарапалъ календарь на этомъ камнѣ. Что у тебя въ рукѣ? Ломъ? Давай его сюда!

Дефаржъ все время держалъ въ рукѣ фитильный пальникъ, теперь же онъ обмѣнялъ этотъ инструментъ на ломъ своего товарища и, перевернувъ столъ и стулъ, въ нѣсколько ударовъ разломалъ ихъ на куски.

— Держи факелъ выше! — сказалъ онъ тюремщику. — Поройся внимательно между этими обломками, Жакъ! Смотри! Потъ тебѣ ножъ, — продолжалъ онъ, бросая тому ножъ, — разрѣжь тюфякъ и вытащи солому. Выше факелъ, говорятъ тебѣ!

Бросивъ грозный взглядъ на тюремщика, онъ вскарабкался на каминъ, заглянулъ въ трубу, постучалъ ломомъ по стѣнкамъ камина и попробовалъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ желѣзную рѣшетку. Со стѣнъ камина посыпались известка и пыль, такъ что онъ вынужденъ былъ отвернуть лицо въ другую сторону. Немного погодя онъ тщательно осмотрѣлъ золу, отверстіе въ трубѣ, куда случайно или преднамѣренно попалъ его ломъ.

— Ничего ни въ деревѣ, ни въ соломѣ, Жакъ?

— Ничего!

— Соберемъ все это въ одну кучу посреди камеры… вотъ такъ. Зажигай теперь!

Тюремщикъ поджегъ небольшой костеръ, который тотчасъ же вспыхнулъ высокимъ и яркимъ огнемъ. Склонившись снова, чтобы пройти черезъ низкую, сводчатую дверь, они оставили горящій костеръ и направились во дворъ тюрьмы; чувство слуха снова вернулось къ нимъ, когда они спустились внизъ и очутились опять среди бурнаго потока.

Все кругомъ бурлило и вопило, отыскивая Дефаржа. Сентъ-Антуанское предмѣстье требовало содержателя винной лавочки, чтобы онъ сторожилъ коменданта, который защищалъ Бастилію и стрѣлялъ въ народъ. Иначе комендантъ не пойдетъ въ Отель-де-Биль, гдѣ его должны судить; онъ убѣжитъ и кровь народа (цѣна которой вдругъ повысилась) останется неотомщенной.

Среди этого ревущаго моря страстей, которое окружало со всѣхъ сторонъ суроваго, стараго офицера въ сѣромъ мундирѣ и съ красной лентой, видна была одна только совершенно спокойная фигура… фигура женщины. — «Смотрите, вотъ мой мужъ!» — кричала она указывая на него, — «вотъ Дефаржъ!» — Она стояла неподвижно рядомъ съ суровымъ старымъ офицеромъ; такъ же покойно и рядомъ съ нимъ шла она по улицамъ, когда Дефаржъ и товарищи тащили его за собой; спокойно остановилась она рядомъ съ нимъ, когда его привели къ мѣсту назначенія и стали наносить ему удары сзади; спокойно стояла она, когда на него посыпался цѣлый градъ палокъ и ударовъ; подлѣ него стояла она, когда онъ мертвый свалился на землю. Но тутъ спокойствіе ея прошло и она, внезапно одушевившись, ступила ногой на его шею и громаднымъ ножемъ, давно уже приготовленнымъ ею, сразу отхватила ему голову.

Наступило время, когда Сентъ-Антуанъ привелъ, наконецъ, въ исполненіе давно взлелѣянную имъ мысль вздергивать людей на веревкахъ вмѣсто фонарей, чтобы показать, что онъ можетъ сдѣлать. Кровь Сентъ-Антуана расходилась, а кровь тираніи и власти была выпущена его желѣзной рукой, на ступеняхъ Городской Управы, гдѣ валялся трупъ коменданта, на подошвахъ башмаковъ мадамъ Дефаржъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ она наступила на его тѣло, обрекая его на растерзаніе.

— Спускай фонарь! — кричалъ Сентъ-Антуанъ, отыскивая кругомъ новые способы истребленія, — вотъ тутъ одинъ изъ его солдатъ… Ставь его на часы!

И вмѣсто фонаря закачался часовой, а море хлынуло дальше. Море черное и грозное и всеразрушающія волны за волнами, глубина которыхъ не была еще измѣрена и силы не были извѣстны. Безпощадное море мятежныхъ образовъ, голосовъ, взывающихъ о мщеніи, и лицъ, до того ожесточившихся въ горнилѣ страданія, что жалость и состраданіе стали имъ невѣдомы.

Но среди этого океана лицъ, на которыхъ яркими красками нарисованы были ярость и безуміе, рѣзко выдѣлялись двѣ группы лицъ — по семи въ каждой — какихъ море никогда еще не носило среди обломковъ кораблекрушенія. Семь лицъ узниковъ, внезапно освобожденныхъ изъ могилы ворвавшимся туда ураганомъ и которыхъ несли теперь высоко надъ толпою; всѣ они были испуганы, растеряны и поражены, точно наступилъ судный день и они были окружены злыми духами. Но еще выше несли семь другихъ лицъ, семь мертвыхъ лицъ съ опущенными вѣками и наполовину открытыми глазами, словно ждавшими Страшнаго Суда. Эти безстрастныя лица застыли съ неопредѣленнымъ, не успѣвшимъ еще окончательно исчезнуть, выраженіемъ; лица, какъ бы замершія отъ страха и готовыя каждую минуту поднять опущенныя вѣки, и заговорить безкровными устами, выговаривая обличительныя слова: — «Это ты сдѣлалъ!».

Семь освобожденныхъ преступниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи отъ восьми большихъ башенъ проклятой крѣпости, письма и другія мемуары узниковъ, давно уже умершихъ съ разбитыми сердцами, сопровождали громко раздававшіеся по улицамъ Парижа шаги обывателей Сентъ-Антуанскаго предмѣстья въ серединѣ іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года. Дай Богъ, чтобы фантазія Люси Дарнэ не осуществилась и чтобы шаги эти были подальше отъ нея! Это были шаги людей безумныхъ и безпощадныхъ, и несмотря на то, что прошло такъ много лѣтъ послѣ того, какъ разбился боченокъ у дверей винной лавки Дефаржа, они все еще не очистились отъ покрывавшихъ ихъ тогда красныхъ пятенъ.

XXII. Море все еще бушуетъ.

Сентъ-Антуанъ безумствовалъ всего только одну недѣлю, во время которой, чтобы хоть немного подправить крохи черстваго насущнаго хлѣба, онъ утѣшался братскими объятіями и поздравленіями. Мадамъ Дефаржъ сидѣла по обыкновенію у конторки, угощая своихъ посѣтителей. Мадамъ Дефаржъ не прикалывала больше розъ къ волосамъ, потому что великое братство шпіоновъ стало слишкомъ осторожнымъ за эту недѣлю и не очень то довѣрялось благосклонности св. Антонія, покровителя буйнаго предмѣстья. Много ихъ теперь раскачивалось по улицамъ вмѣсто фонарей.

Мадамъ Дефаржъ сидѣла утромъ у конторки, сложивъ руки, и наблюдала за винной лавкой и улицей; и тамъ и здѣсь можно было видѣть группы жалкихъ, несчастныхъ зѣвакъ, на лицахъ которыхъ ясно было написано, что теперь власть въ ихъ рукахъ. Самый рваный ночной колпакъ, надѣтый, какъ попало, на самую жалкую голову, всею своею внѣшностью какъ бы кричалъ: — «Я знаю, какъ тяжело было ему, хозяину моему, поддерживать свою жизнь, а теперь я знаю, что ему нѣтъ ничего легче, какъ уничтожить твою жизнь». Каждая голая рука, не имѣвшая до сихъ поръ никакой работы, знала теперь, что работа для нея всегда готова, потому что она можетъ бить. Пальцы вяжущихъ женщинъ ожесточились, потому что они могли терзать. Вообще крупная перемѣна произошла въ наружности Сентъ-Антуанскаго предмѣстья; образъ его складывался въ теченіе сотенъ лѣтъ, а послѣдній толчокъ окончательно выработалъ его физіономію.

Мадамъ Дефаржъ сидѣла и наблюдала, а лицо ея явно выражало одобреніе всему, что кругомъ происходило, что и приличествовало, конечно, предводительницѣ женщинъ Сентъ-Антуана. Одна изъ ея товарокъ сидѣла рядомъ съ нею и вязала. Это была коротенькая, толстая женщина, жена изголодавшагося зеленщика, и мать двухъ дѣтей, заслуживавшая лестное названіе «Мести».

— Эй! — крикнула Месть. — Слушайте! Кто идетъ?

Можно было подумать, что вспыхнулъ пороховой шнуръ, проложенный отъ окраины предмѣстья св. Антонія до самыхъ дверей винной лавки, такой вдругъ поднялся шумъ и гулъ.

— Это Дефаржъ, — сказала мадамъ. — Тише, патріоты!

Дефаржъ вбѣжалъ запыхавшись, сбросилъ съ себя красный колпакъ и оглянулся кругомъ.

— Слушайте всѣ! — сказала мадамъ. — Слушайте, что онъ скажетъ!

Дефаржъ остановился противъ дверей, за которыми виднѣлась цѣлая толпа загорѣвшихся глазъ и открытыхъ ртовъ, какъ и внутри лавки, гдѣ всѣ вскочили со своихъ мѣстъ.

— Говори же, мужъ, въ чемъ дѣло?

— Новости съ того свѣта!

— Это еще что! — вскрикнула хозяйка презрительнымъ тономъ. — Съ того свѣта?

— Всѣ ли вы помните стараго Фулона, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ ѣлъ траву, и который умеръ, а затѣмъ пошелъ въ адъ?

— Всѣ помнимъ, — заорала толпа,

— О немъ пришли вѣсти! Онъ опять съ нами!

— Съ нами? — снова заревѣли всѣ. — Вѣдь онъ же умеръ!

— Не умеръ! Онъ боялся насъ… и было чего бояться… а потому распустилъ слухъ, что умеръ, и устроилъ себѣ торжественныя похороны. Но его нашли живого; онъ скрывался въ деревнѣ, а теперь его притащили сюда. Я видѣлъ, когда его вели въ Городскую Управу. Я сказалъ, что онъ былъ правъ, опасаясь насъ. Скажите всѣ, правъ ли онъ былъ?

Если старый грѣшникъ, которому было уже семьдесятъ лѣтъ, не зналъ объ этомъ, то онъ почувствовалъ бы это сразу въ своемъ сердцѣ, услышавъ страшный вопль, отвѣчавшій на этотъ вопросъ.

За крикомъ наступила минута полнаго молчанія. Дефаржъ и жена его переглянулись другъ съ другомъ. Месть перестала вязать и вслѣдъ за этимъ послышался бой барабана, придвинутаго ею къ своимъ ногамъ.

— Патріоты! — сказалъ Дефаржъ рѣшительнымъ голосомъ. — Готовы ли мы?

Въ одно мгновеніе за поясомъ мадамъ Дефаржъ очутился ножъ, за улицѣ забилъ барабанъ, а Месть съ бѣшенымъ крикомъ и съ поднятыми надъ головой руками, словно сорокъ фурій бѣгала изъ одного дома въ другой, призывая къ мщенію женщинъ.

Мужчины были ужасны, когда, выглянувъ изъ оконъ, они дрожащими отъ алчной жажды крови руками хватали первое попавшееся имъ оружіе и бѣжали на улицу; но женщины были спіе ужаснѣе; при видѣ ихъ кровь стыла въ жилахъ у самыхъ храбрыхъ. Онѣ бросали на произволъ судьбы свое хозяйство, своихъ дѣтей, стариковъ и больныхъ на голомъ полу, голодныхъ и голыхъ, и бѣжали съ распущенными волосами, доводя другъ друга и самихъ себя до бѣшенства своими криками и жестами.

— Сестра, негодяя Фулона поймали! Стараго Фулона поймали, мать! Мерзавца Фулона поймали, дочь! Въ другомъ мѣстѣ толпа женщинъ била себя въ грудь, рвала волоса и кричала: «Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ ѣлъ траву! Фулонъ, который сказалъ моему старому, голодному отцу, чтобы онъ ѣлъ траву, когда у меня не было для него куска хлѣба! Фулонъ, который хотѣлъ накормить моего ребенка травой, когда моя грудь высохла отъ голода! О, матерь Божія, этотъ Фулонъ! О, небо, наши страданія! Выслушайте меня, о, мой мертвый ребенокъ и высохшій отецъ: клянусь на колѣняхъ, на этихъ камняхъ, отомстить за васъ Фулону! Мужья, братья, и молодые люди, дайте намъ кровь Фулона, дайте намъ тѣло и душу Фулона растерзайте на куски, заройте его въ землю, пусть эта трава растетъ изъ него!»

Эти вопли довели женщинъ до такого возбужденія, что онѣ кружились, какъ бѣсноватыя, били, рвали своихъ же друзей и подругъ, падали отъ изнеможенія, и если бы не мужчины, спѣшившіе оттащить ихъ, то онѣ были бы раздавлены прибывавшей толпой.

Ни одной минуты никто не хотѣлъ терять, ни одной! Фулонъ былъ въ Управѣ и могъ убѣжать. Нѣтъ! Предмѣстье св. Антонія хорошо помнитъ свои страданія, оскорбленія и обиды. Вооруженные мужчины и женщины бросились вонъ изъ предмѣстья, увлекая за собой всѣ подонки человѣческаго рода, и съ такою стремительностью понеслись впередъ, что не прошло и четверти часа, какъ въ предмѣстьи не оставалось никого, кромѣ стариковъ и дѣтей.

За эту четверть часа они успѣли уже добѣжать до залы суда, гдѣ находился этотъ безобразный и злой старикъ, и заполнили всю площадь и прилегающія въ ней улицы. Дефаржи, мужъ и жена, Месть и Жакъ третій, первыми добрались до залы суда.

— Смотрите! — кричала жена Дефаржа, указывая на него ножомъ. — Смотрите на этого стараго негодяя, связаннаго веревками! Прекрасно сдѣлали, что привязали ему пучекъ травы на спину. Ха, ха! Умно! Пусть онъ ее жретъ теперь! и она, положивъ подъ мышку свой ножъ, захлопала въ ладоши, какъ въ театрѣ.

Люди, стоявшіе подлѣ мадамъ Дефаржъ, объяснили стоявшимъ позади, почему она такъ довольна; тѣ объяснили слѣдующимъ, которые въ свою очередь передали сосѣдямъ, и такъ далѣе, пока всѣ близъ лежащія улицы не разразились взрывомъ шумныхъ апплодисментовъ. Такъ же поступали и во время судебнаго пренія, и просѣиванія многихъ коробовъ словъ, длившагося часа два, три; всѣ слова мадамъ Дефаржъ, выражавшія ея нетерпѣніе по случаю этой болтовни, передавались съ поразительной быстротой на большое разстояніе. Нѣкоторые, самые проворные изъ толпы, влѣзали съ замѣчательной ловкостью на верхушки наружныхъ украшеній зданія и заглядывали въ окна, а потомъ, со своихъ мѣстъ, зная хорошо мадамъ Дефаржъ, исполняли роль телеграфа между нею и толпой.

Но вотъ солнце поднялось такъ высоко, что лучи его, точно сіяніе надежды и защиты, освѣтили голову захваченнаго старика. Какъ можно было терять такой благопріятный случай! Въ одну секунду была снесена эта преграда болтовни и скуки — и предмѣстье овладѣло своею жертвою.

Извѣстіе это мгновенно достигло самыхъ крайнихъ рядовъ толпы. Дефаржъ перепрыгнулъ черезъ рѣшетку и столъ и крѣпко сжалъ въ своихъ объятіяхъ несчастнаго старика. Мадамъ Дефаржъ послѣдовала за мужемъ и просунула руку подъ одну изъ веревокъ, которыми старикъ былъ скрученъ. Месть и Жакъ третій отстали на этотъ разъ отъ нихъ; не успѣли туда попасть и люди, сидѣвшіе на карнизахъ, точно хищныя птицы на вѣткахъ, какъ уже отовсюду раздался крикъ:

— Волоки его сюда! На фонарь его!

То внизъ, то вверхъ головой скатился онъ съ лѣстницы… упалъ на колѣни… вскочилъ на ноги… упалъ на спину. Его потащили, осыпали ударами, и сотни рукъ забросали ему лицо пучками травы и соломы. Истерзанный, избитый, покрытый кровью, еле дышащій молилъ онъ толпу о пощадѣ. Но вотъ толпа разступилась и кругомъ него образовалось пустое пространство, чтобы всѣ могли видѣть его. Народъ толкался, чтобы посмотрѣть на него, а затѣмъ, какъ безжизненное деревянное полѣно, потащилъ его среди цѣлаго лѣса ногъ, пока не дотащилъ его до ближайшаго угла улицы, гдѣ висѣлъ роковой фонарь. Мадамъ Дефаржъ пропустила его мимо — какъ кошка пропускаетъ мышь — и молча смотрѣла на него все время, пока готовили веревку, а онъ просилъ ее о пощадѣ. Женщины кричали, какъ безумныя, глядя на него, а мужчины серьезно разговаривали о томъ, что его слѣдуетъ повѣсить съ травой во рту. Его повѣсили, но веревка сорвалась и его подхватили; они повѣсили его второй разъ, и опять веревка порвалась… Съ третій разъ веревка сжалилась надъ нимъ; скоро послѣ этого голова его съ травой во рту была уже на пикѣ и предмѣстье св. Антонія плясало кругомъ нея.

Но этимъ не кончилось еще! Сентъ-Антуанъ до того взволновалъ свою кровь этими криками и танцами, что она не могла сразу угомониться. Къ вечеру разнесся слухъ, что зять убитаго, также одинъ изъ враговъ г обидчиковъ народа, ѣдетъ въ Парижъ подъ охраною пятисотъ кавалеристовъ. Сентъ-Антуанъ немедленно составилъ списокъ его преступленій на листкѣ бумаги, схватилъ его, (отбивъ его отъ защищавшей его кавалеріи), воткнулъ его голову и сердце на пики и вмѣстѣ съ головой Фулона носилъ ихъ по улицамъ Парижа.

Съ наступленіемъ ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ дѣтямъ, плачущимъ и голоднымъ. Народъ потянулся къ лавкамъ булочниковъ, терпѣливо выжидая своей очереди, чтобы купить сквернаго хлѣба; ожидая такимъ образомъ съ пустыми желудками, они обнимали и поздравляли другъ друга, разсказывая о своихъ подвигахъ. Толпы оборванцевъ рѣдѣли постепенно и уходили прочь; жалкіе огоньки замелькали въ окнахъ, небольшіе костры загорѣлись на улицахъ и сосѣди, приготовивъ сообща свой ужинъ, ѣли его затѣмъ у дверей своего дома.

Ужинъ этотъ былъ скуденъ, безъ мяса и другихъ приправъ къ черствому хлѣбу. Но чувство единенія и дружбы сдабривало скудную ѣду, придавало ей сытость и даже сыпало кругомъ искры веселости. Отцы и матери, на долю которыхъ выпало также много работы въ этотъ день, ласково играли со своими тощими дѣтьми, а любовники снова любили и надѣялись.

Почти разсвѣтало уже, когда изъ лавки Дефаржа вышли послѣдніе посѣтители. Запирая за ними дверь, Дефаржъ сказалъ своей женѣ:

— Началось, наконецъ, моя дорогая!

— Да, — отвѣчала мадамъ, — кажись, что такъ!

Сентъ-Антуанское предмѣстье спало, Дефаржи спали; даже Месть спала со своимъ зеленщикомъ, и ея барабанъ отдыхалъ. Барабанъ былъ единственной вещью во всемъ предмѣстьѣ, которая не измѣнилась отъ крови и бѣшенства. Месть, какъ сторожъ, могла разбудить его и онъ заговорилъ бы такъ же, какъ до паденія Бастиліи и послѣ убійства Фулона, а не тѣмъ хриплымъ голосомъ, какимъ кричали мужчины и женщины предмѣстья.

XXIII. Пламя разгорается.

Измѣнилось многое и въ той деревнѣ, гдѣ былъ колодецъ и гдѣ дорожный мастеръ работалъ на большой дорогѣ, выстукивая изъ камней жалкія крохи хлѣба, которыхъ еле хватало на то, чтобы его жалкая невѣжественная душа не улетучилась изъ его жалкаго тощаго тѣла. Тюрьма на скалѣ все стояла на томъ же мѣстѣ; ее охраняли солдаты, но ихъ было теперь значительно меньше; солдатами командовали офицеры, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, какъ поступятъ подвластные люди; всего вѣроятнѣе, что о’ни будутъ дѣлать какъ разъ именно не то, что имъ прикажутъ.

Вся мѣстность была разорена вдоль и поперекъ. Каждый зеленый листочекъ, каждая былинка, каждый колосокъ имѣли такой же сморщенный, жалкій видъ, какъ и несчастный народъ. Все клонилось книзу, все выглядѣло такимъ унылымъ, угнетеннымъ, истерзаннымъ. Жилье, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дѣти и почва, носившая ихъ… все было истощено.

Монсеньеръ (часто въ высшей степени почтенный джентльменъ), былъ благословеніемъ всей страны, давалъ всему рыцарскій тонъ, былъ нагляднымъ примѣромъ роскошной и блестящей жизни и многаго другого. Такъ или иначе, но монсеньеръ, какъ представитель извѣстнаго класса, онъ-то и довелъ вещи до такого именно положенія. Не странно ли, что творенія, предназначенныя исключительно для монсеньера, такъ скоро высохли и поблекли! Надо полагать, что не было чего то предусмотрѣно предвѣчными распоряженіями. Вся кровь, до послѣдней капли была высосана изъ камней и прессъ такъ часто нажимался, что винты его ослабѣли и перестали, наконецъ, дѣйствовать. И монсеньеръ бѣжалъ отъ такого низкаго и необычнаго зрѣлища.

Но не это только измѣнилось въ этой деревнѣ, какъ и во многихъ другихъ деревняхъ. Много лѣтъ подрядъ прижималъ и истощалъ ее монсеньеръ, снисходительно награждая ее своимъ присутствіемъ ради удовольствій охоты, охотясь при этомъ то на народъ, то на звѣрей, для охраненія которыхъ онъ отвелъ громадныя пространства. Нѣтъ! Перемѣна состояла въ появленіи какихъ то странныхъ лицъ низшей касты, а не въ исчезновеніи выточеннаго какъ бы изъ мрамора благоволящаго и благословляемаго монсеньера.

Одинокій мастеръ работалъ по прежнему въ ныли, не очень то тревожа себя мыслями о томъ, что онъ и самъ прахъ и въ прахъ отыдетъ, а больше думалъ о томъ, какой ничтожный ужинъ ждетъ его и сколько онъ съѣлъ бы, будь у него что поѣсть. Раздумывая такимъ образомъ, онъ поднялъ вдругъ глаза и увидѣлъ вдали приближавшуюся къ нему грубую фигуру пѣшехода, какіе въ то время были далеко не рѣдкостью. По мѣрѣ того, какъ фигура двигалась впередъ, рабочій къ удивленію своему сталъ различать, что у человѣка этого взъерошенные волоса, разбойничій видъ, что онъ высокаго роста, въ деревянныхъ башмакахъ, которые даже чинильщику шоссе показались уродливыми; они были грубы, испачканы грязью и пылью большихъ дорогъ, пропитаны сыростью болотистыхъ мѣстъ, покрыты колючками, листьями и мхомъ глухихъ лѣсныхъ тропинокъ.

Вотъ такой то человѣкъ, точно привидѣніе, подошелъ къ рабочему въ полдень іюльскаго дня, когда онъ сидѣлъ на кучѣ камней подъ насыпью, скрываясь за нею отъ сыпавшаго града.

Подошедшій человѣкъ взглянулъ на него, взглянулъ на деревню въ лощинѣ, на мельницу и на тюрьму на скалѣ. Убѣдившись въ ихъ присутствіи, онъ сказалъ на какомъ то едва понятномъ нарѣчіи:

— Каковы дѣла, Жакъ?

— Все хорошо, Жакъ.

— Ну, здравствуй.

Они подали другъ другу руки и прохожій сѣлъ на кучу камней.

— Обѣдъ есть?

— Ничего, кромѣ ужина, — отвѣчалъ дорожный мастеръ съ выраженіемъ голоднаго человѣка.

— Такая ужъ нынче мода! — проворчалъ прохожій. — Гдѣ я ни былъ нигдѣ нѣтъ обѣда.

Онъ вынулъ почернѣвшую трубку, наполнилъ ее чѣмъ то, высѣкъ кремнемъ огонь и сталъ усердно раскуривать трубку, пока она не разгорѣлась. Затѣмъ, держа ее передъ собой, онъ двумя пальцами всыпалъ въ огонь какой то порошокъ, который далъ яркую вспышку и цѣлый клубъ дыма.

— Ну, здравствуй! — сказалъ въ свою очередь дорожный мастеръ, молча наблюдавшій за всей этой процедурой. Они снова подали другъ другу, руку

— Сегодня ночью? — спросилъ дорожникъ.

— Сегодня ночью, — отвѣчалъ прохожій, снова взявъ трубку въ ротъ.

— Гдѣ?

— Здѣсь.

Прохожій и работникъ сидѣли на кучѣ камней и молча смотрѣли другъ на друга, пока градъ, падавшій на нихъ, точно атака въ штыки, не пересталъ и небо не прояснилось.

— Укажи мнѣ! — сказалъ прохожій, подмигивая глазомъ въ сторону отъ горы.

— Тамъ! — отвѣчалъ тотъ, указывая пальцемъ. — Спустишься внизъ, или все прямо по улицѣ, мимо водокачки.

— Ну его къ чорту! — прервалъ его прохожій. — Я не хожу, по улицамъ и мимо водокачекъ. Показывай же!

— Ну, коли такъ, пройди двѣ мили по ту сторону горы, за деревней.

— Ладно. Ты когда кончишь работать?

— Съ заходомъ солнца.

— Разбудишь меня передъ уходомъ? Двѣ ночи шелъ я пѣшкомъ, нигдѣ не отдыхая. Я докурю трубку и завалюсь спать. Такъ разбудить?

— Разумѣется.

Прохожій выкурилъ трубку, спряталъ се за пазуху, снялъ свои большіе деревянные башмаки и улегся прямо на кучу камней. Онъ тотчасъ-же заснулъ.

Дорожникъ снова принялся за свою грязную, пыльную работу. Градовыя тучи, быстро гонимыя вѣтромъ, разрывались теперь мѣстами, обнажая то узкія, то широкія полосы сребристоголубого неба. Маленькій человѣчекъ, носившій теперь красную шапку вмѣсто синей, былъ положительно очарованъ лежавшей на кучѣ камней фигурой. Взоры его обращались то и дѣло въ его сторону и онъ совершенно машинально дѣйствовалъ своими инструментами. Бронзовое лицо, взъерошенные черные волосы и борода, шерстяная красная шапка, грубая одежда изъ домашней пряжи и шкуръ животныхъ, могучее сложеніе, истощенное скудной пищей, злобно сжатыя губы, все это внушало невыразимый ужасъ дорожному рабочему. Прохожій шелъ видимо издалека; кожа на ногахъ его была стерта, лодыжки исцарапаны и покрыты кровью; большіе башмаки его, набитые листьями и травой, были очень тяжелы и онъ, вѣроятно, съ трудомъ тащилъ ихъ на разстояніи многихъ миль, а одежда его въ той же степени была покрыта дырами, въ какой все тѣло его было покрыто болячками. Склонившись надъ нимъ, дорожникъ внимательно присматривался, не спрятано ли какое нибудь оружіе у него на груди. Ничего подобнаго не оказалось, однако, и прохожій спалъ, скрестивъ руки на груди такъ же рѣшительно, какъ сжаты были его губы. Укрѣпленные города со своими стѣнами, караульнями, воротами, траншеями и подъемными мостами не могли, — такъ казалось, дорожному рабочему — устоять противъ такой фигуры. А когда онъ поднялъ глаза и окинулъ взоромъ горизонтъ, то ему вообразилось, что онъ видитъ, какъ отовсюду тянутся такія же фигуры и, не останавливаясь ни передъ какими препятствіями, стремятся къ центру Франціи.

Прохожій спалъ, не обращая вниманія ни на падавшій сначала градъ, ни на проблески свѣта на небѣ, ни на солнце, свѣтившее ему прямо въ лицо, ни на ледяныя крупинки, покрывавшія* его тѣло и превращавшіяся въ брилліанты подъ яркими лучами солнца. Но вотъ свѣтило склонилось къ западу, и небо на горизонтѣ загорѣлось огнемъ. Работникъ собралъ свои инструменты и передъ самымъ своимъ уходомъ разбудилъ спящаго.

— Хорошо! — сказалъ прохожій, приподнимаясь на одномъ локтѣ. — Такъ ты говоришь, двѣ мили за вершиной горы?

— Около этого.

— Около? Хорошо. —

Рабочій отправился домой, а передъ нимъ несся цѣлый столбъ пыли, вздымаемой вѣтромъ. Дойдя до колодца, онъ очутился среди скота, пригнаннаго сюда для водопоя, такъ что, шушукаясь съ жителями деревни, онъ, казалось, шушукался и со скотомъ. Когда крестьяне кончили свой скудный ужинъ, они не легли спать, какъ дѣлали это обыкновенно, а вышли изъ домовъ и остались на улицѣ. Всѣ положительно заразились шушуканьемъ, а когда затѣмъ всѣ въ темнотѣ сошлись у колодца, то на нихъ напала новая любопытная эпидемія — всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ всматривались въ небо и всѣ въ одномъ и томъ же направленіи. Мосье Габелль, главное начальствующее лицо въ деревнѣ, почему-то сталъ чувствовать себя неловко; онъ взобрался на крышу своего дома и началъ также всматриваться въ томъ же направленіи. Выглянувъ затѣмъ изъ за трубы и увидя у колодца толпу темнѣющихъ фигуръ, онъ послалъ сказать церковному сторожу, чтобы онъ былъ готовъ на всякій случай, потому что ночью придется, быть можетъ, ударить въ набатъ.

Ночной мракъ все болѣе и болѣе сгущался. Деревья, окружавшія замокъ, двигались подъ напоромъ вѣтра, какъ бы угрожая зданіямъ, казавшимся еще болѣе массивными и мрачными среди окружающей ихъ тьмы. Дождь съ шумомъ лился на террасу и на примыкающія къ ней лѣстницы и стучалъ въ большую дверь, словно вѣстникъ, посланный, чтобы разбудить спящихъ внутри. Порывы вѣтра пробирались въ переднюю, носились среди старыхъ копій и рогатинъ и, жалобно воя, подымались вверхъ по лѣстницѣ и рвали пологъ, за которымъ спалъ когда то послѣдній маркизъ. Съ востока, запада, сѣвера и юга, пробираясь по лѣсамъ, двигались тяжелой поступью странныя фигуры, стараясь осторожно и незамѣтно подойти ко двору замка. Вдругъ вспыхнули четыре огонька… задвигались по разнымъ направленіямъ и… все снова погрузилось во мракъ.

Но не надолго. Замокъ сталъ вдругъ мало-по-малу освѣщаться, какъ бы извнутри самого себя и свѣтъ этотъ постепенно увеличивался. Мерцающія полоски заиграли позади архитектурныхъ украшеній фронтона, выглянули изъ прозрачныхъ мѣстъ рѣзьбы и освѣтили балюстрады, арки и окна. Огонь подымался все выше и становился все шире и ярче. Немного погодя изъ цѣлаго ряда большихъ оконъ съ шумомъ вырвалось пламя и каменныя лица съ ужасомъ выглянули изъ огня.

Нѣсколько человѣкъ, остававшихся при замкѣ, подняли тревожные крики и одинъ изъ нихъ, осѣдлавъ лошадь, понесся къ деревнѣ. Лошадь, то и дѣло понукаемая шпорами, шлепала по грязной дорогѣ, разбрасывая брызги во всѣ стороны. Промчавшись мимо колодца, всадникъ остановился у дверей дома мосье Габелля. — «Помогите, Габелль! Помогите всѣ!» — Послышался нетерпѣливый звонъ набата, но это была единственная помощь, если только это могло назваться помощью. Дорожный рабочій и двѣсти пятьдесятъ его товарищей стояли у колодца, сложивъ руки и всматриваясь въ столбъ огня, подымавшійся къ небу. — «Пожалуй будетъ въ вышину футовъ сорокъ!» — говорили они, злобно улыбаясь и не двигаясь съ мѣста.

Всадникъ на лошади, покрытой пѣной, промчался по деревнѣ, застучать по мостовой и направился къ тюрьмѣ на скалѣ. У воротъ стояла группа офицеровъ и солдатъ; всѣ смотрѣли на пожаръ.

— Помогите, господа офицеры! Замокъ горитъ… тамъ столько драгоцѣнностей! Ихъ можно спасти, если будетъ подана своевременная помощь…

Офицеры взглянули на солдатъ, смотрѣвшихъ на пожаръ; они не дали имъ никакихъ приказаній, а, пожимая плечами и кусая себѣ губы, отвѣчали: — Пусть горитъ!

Когда всадникъ спустился внизъ и выѣхалъ на улицу, вся деревня была освѣщена. Дорожный рабочій и двѣсти пятьдесятъ его товарищей, всѣ до единаго, воодушевленные необычнымъ рвеніемъ къ иллюминаціи, бросились по домамъ и моментально разставили свѣчи по своимъ окнамъ. Но такъ какъ въ свѣчахъ чувствовался въ общемъ недостатокъ, то всѣ бросились къ мосье Габеллю и самымъ рѣшительнымъ образомъ потребовали, чтобы онъ пополнилъ этотъ недостатокъ; когда же онъ попробовалъ было отказаться отъ такой поставки освѣщенія, какъ не входящей въ кругъ обязанностей его должности, то дорожный мастеръ, всегда покорный властямъ, заявилъ на этотъ разъ, что изъ почтовыхъ каретъ можно устроить превосходнѣйшій костеръ, да за одно поджарить и лошадей.

Замокъ, такимъ образомъ, былъ оставленъ на съѣденіе всепожирающему огню. Изъ средины бушующаго и ревущаго пламени поднялся вѣтеръ, который, вырываясь изъ этого ада, долженъ былъ, казалось, сдунуть весь замокъ до основанія. По мѣрѣ того, какъ огонь разростался и разбрасывался во всѣ стороны, каменныя лица принимали выраженіе все большей и большей муки. Когда стали падать большія массы камня и дерева, лицо съ двумя впадинами на носу вдругъ исчезло, но спустя немного оно снова вынырнуло изъ дыму. Казалось, что это было жестокое лицо настоящаго мертвеца, который сжигался на кострѣ и боролся съ пламенемъ.

Замокъ горѣлъ; ближайшія къ нему деревья, объятыя пламенемъ, корчились и трещали; деревья, находившіяся на болѣе далекомъ разстояніи отъ него и подожженныя четырьмя свирѣпыми фигурами, обдавали горящее зданіе цѣлыми облаками дыма. Расплавленный свинецъ и разскаленное желѣзо клокотали въ мраморномъ бассейнѣ фонтана, изъ котораго вся вода испарилась. Свинцовыя кровли башенъ таяли отъ жара точно льдины и стекали внизъ четырьмя бушующими огненными потоками. Прочныя, массивныя стѣны лопались и трескались, какъ стекло. Охваченныя паникою птицы взлетали наверхъ и падали прямо въ раскаленное пекло; четыре свирѣпыя фигуры двигались на востокъ, западъ, сѣверъ и югъ среди ночного мрака, руководствуясь зажженнымъ факеломъ и направляясь къ другому мѣсту ихъ мрачныхъ дѣлъ. Жители иллюминованной деревни завладѣли набатомъ, прогнали звонаря и подняли радостный и праздничный звонъ колоколовъ.

Но этимъ еще не кончилось. Деревня, ставшая легкомысленной подъ вліяніемъ голода, огня и звона колоколовъ, вспомнила вдругъ, что мосье Габелль состоялъ все время сборщикомъ податей и оброка. И хотя за послѣднее время онъ, собственно говоря, подати собиралъ самыя незначительныя, а оброковъ никакихъ, тѣмъ не менѣе толпа нетерпѣливо требовала свиданія съ нимъ и,^- окруживъ его домъ, настоятельно приглашала его для личныхъ переговоровъ. Въ отвѣтъ на это мосье Габелль забаррикадировалъ двери и удалился, чтобы поразмыслить, какъ ему быть въ данномъ случаѣ. Результатомъ этого размышленія явилось то, что онъ забрался на крышу дома и спрятался за трубами; пока пробовали ломать его двери, онъ рѣшилъ (человѣкъ онъ былъ южный и съ пылкимъ темпераментомъ), если се сломаютъ, броситься внизъ головой и раздавить по крайней мѣрѣ одного, двухъ человѣкъ.

Надо полагать, что мосье Габелль провелъ долгую ночь на крышѣ дома, любуясь горящимъ вдали замкомъ и иллюминаціей и прислушиваясь къ стуку въ дверь и звону колоколовъ, да посматривая на фонарь, висѣвшій надъ воротами почтоваго дома, на мѣсто котораго деревня не прочь была помѣстить его самого. Положеніе было далеко не изъ пріятныхъ — провести всю лѣтнюю ночь на окраинѣ бушующаго чернаго океана, ежеминутно собираясь броситься въ самую пучину его, на что мосье Габелль твердо рѣшился. Но къ счастью его забрезжилъ утренній разсвѣтъ и свѣчи, поставленныя въ окнахъ, сгорѣли до конца; это заставило народъ разойтись по домамъ и мосье Габелль благополучно отдѣлался на этотъ разъ отъ опасности.

Но на разстояніи ста миль въ окружности нашлись другія должностныя лица, которыя были менѣе счастливы, чѣмъ онъ, въ эту ночь и въ послѣдующія другія ночи, когда восходящее солнце застало ихъ висящими на тѣхъ мирныхъ когда то улицахъ, гдѣ они родились и выросли. Менѣе счастливы, чѣмъ дорожный мастеръ и его товарищи, были также и многіе другіе поселяне и жители городовъ, которыхъ съ полнымъ успѣхомъ захватывали чиновники и солдаты и въ свою очередь вздергивали. Тѣмъ временемъ свирѣпыя фигуры неустанно двигались къ востоку, западу, сѣверу и югу, и кого бы тамъ ни вѣшали, а пожаръ вспыхивалъ за пожаромъ. Трудно было бы найти такою искусснаго математика, чтобы онъ въ состояніи былъ вычислить высоту висѣлицы, которая будучи превращена въ воду могла бы погасить весь этотъ огонь.

XXIV. Притянутый къ магнитной скалѣ.

Прошли три года непрерывной бури, въ теченіе которыхъ то вздымался огонь, то вздымалось море, то тряслась земля отъ напора сердитыхъ волнъ океана, приливъ котораго продолжался теперь постоянно, подымаясь все выше и выше къ великому ужасу и удивленію прибрежныхъ зрителей. Три дня рожденія маленькой Люси, выплелись изъ золотой нити мирной жизни дома доктора Манетта.

Много ночей и дней прислушивались жильцы этого дома къ эху ихъ тихаго уголка, заставлявшему замирать ихъ сердца, когда до ихъ слуха доносился шумъ цѣлаго скопища. Ибо въ умѣ своемъ они представляли ихъ себѣ шагами народа, который бушевалъ подъ знаменемъ краснаго флага и, объявляя свое отечество въ опасности, превращался въ дикихъ звѣрей, какъ бы подъ вліяніемъ давно тяготѣвшихъ надъ нимъ чаръ.

Монсеньеръ, какъ представитель класса, не считалъ себя причиной такого явленія и удивлялся, что его не цѣнятъ и такъ мало любятъ во Франціи, что онъ подвергается не только опасности получить полную отставку, но даже можетъ лишиться жизни. Подобно баснословному крестьянину, который, вызвавъ послѣ неимовѣрныхъ усилій черта, до того испугался его вида, что пустился немедленно бѣжать отъ него, не предложивъ ему ни единаго вопроса, монсеньеръ, много лѣтъ подъ рядъ читавшій молитву Господню и въ тоже время совершавшій всяческія чары, чтобы вызвать злого духа, пришелъ въ такой ужасъ отъ своего успѣха, что навострилъ лыжи и удралъ.

Блестящее Воловье Око^[10] двора во-время удалилось со сцены, не то ему пришлось бы сдѣлаться мишенью для цѣлаго града національныхъ пуль. Никогда не было оно достаточно зоркимъ окомъ, чтобы видѣть и наблюдать. Въ немъ читалась гордость Люцифера, сластолюбіе Сардинапала и слѣпота крота, но оно выпало я исчезло. Съ нимъ вмѣстѣ исчезъ и дворъ со всѣми своими интригами, распущенностью, лицемѣріемъ. Исчезло и обаяніе королевскаго достоинства; оно было низвергнуто и упразднено, когда приливъ достигъ наибольшей высоты.

Наступилъ августъ тысяча семьсотъ девяносто второго года и монсеньеры за это время всѣ уже были разбросаны и разогнаны во всѣ стороны.

Само собою разумѣется, главная квартира и сберегательная касса монсеньеровъ находились въ Лондонѣ, въ банкѣ Тельсона. Предполагаютъ обыкновенно, что духи посѣщаютъ тѣ мѣста, гдѣ они прежде жили во плоти; такъ и монсеньеры безъ единой гинеи посѣщали то мѣсто, гдѣ хранились обыкновенно гинеи. Къ тому же это было мѣсто, на которое больше всего разсчитывала французская знать. Банкъ Тельсона представлялъ собою фирму почтенную, которая щедрой рукой снабжала своихъ старинныхъ вкладчиковъ, павшихъ вдругъ съ высоты своего величія. Дворяне, которые, замѣтивъ во время приближеніе урагана и предвидя возможность грабежа и конфискаціи, сдѣлали обильные вклады въ банкъ Тельсона, были хорошо извѣстны своимъ болѣе нуждающимся братьямъ. Прибавьте къ этому, что всякій вновь пріѣзжающій изъ Франціи считалъ своею обязанностью явиться къ Тельсонамъ и сообщить имъ всѣ самыя свѣжія новости. Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлало банкъ Тельсона настоящею биржею, что было хорошо извѣстно всей публикѣ; справки, за которыми приходили въ банкъ, были такъ многочисленны, что Тельсоны рѣшили въ концѣ концовъ писать всѣ самыя свѣжія новости и выставлять ихъ въ окнахъ, чтобы всѣ, проходившіе черезъ Темплъ-Баръ могли бы читать ихъ.

Въ одно пасмурное, туманное послѣ-обѣденное время мистеръ Лорри сидѣлъ по обыкновенію за своей конторкой, а подлѣ него, опираясь на послѣднюю, стоялъ Чарльзъ Дарнэ и тихо разговаривалъ съ нимъ. Комната, предназначавшаяся раньше для переговоровъ и евидапій по дѣламъ фирмы, превратилась теперь въ настоящую биржу для обмѣна новостей и была переполнена любопытными. Это было за полчаса или около того до закрытія банка.

— Хотя вы и самый юный изъ смертныхъ, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ, — тѣмъ не менѣе я считаю нужнымъ замѣтить…

— Понимаю… что я слишкомъ старъ? — сказалъ мистеръ Лорри.

— Неустановившаяся погода, длинный переѣздъ, неудобства пути, мятежная страна, городъ, гдѣ вы не можете разсчитывать на безопасность…

— Дорогой Чарльзъ, — перебилъ его мистеръ Лорри, — вы касаетесь именно тѣхъ причинъ, которыя заставляютъ меня ѣхать, а не оставаться здѣсь. Все это достаточно безопасно для меня. Кто станетъ обращать вниманіе на старика, которому уже около восьмидесяти лѣтъ, когда есть столько людей, болѣе достойныхъ, чтобы на нихъ обращали вниманіе? Что касается мятежнаго города, то не будь онъ мятежнымъ, не нужно было бы нашему здѣшнему «Дому» посылать въ нашъ «Домъ» туда человѣка, хорошо знакомаго съ этимъ городомъ и дѣломъ и пользующагося довѣріемъ Тельсоновъ. Неудобный способъ передвиженія, длинный переѣздъ и неустановившаяся погода?… Но, вѣдь не будь я готовъ перенести всевозможныя неудобства и лишенія ради благополучія банка Тельсона, гдѣ я служу столько лѣтъ, кто же другой замѣнитъ меня?

— Я не прочь былъ бы самъ поѣхать, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ взволнованнымъ голосомъ и какъ бы думая вслухъ.

— Въ самомъ дѣлѣ! Вамъ то именно и не пристало возражать и давать совѣты, — сказалъ мистеръ Лорри. — Вы не прочь были бы сами поѣхать? Вы, французъ по рожденію? Ахъ, вы, премудрый совѣтникъ!

— Дорогой мистеръ Лорри, вотъ потому именно, что я французъ но рожденію, мнѣ часто приходятъ въ голову такія мысли. Трудно, невозможно не думать тому, кто сколько нибудь симпатизируетъ несчастному народу, кто чѣмъ либо пожертвовалъ для него, — говорилъ Дарнэ съ прежнимъ задумчивымъ видомъ, — трудно ему не думать о томъ, что, быть можетъ, ему удастся заставить выслушать себя, удастся убѣдить. Послѣдній вечеръ, когда вы ушли отъ насъ, я заговаривалъ съ Люси…

— Вы разговаривали съ Люси?… — повторилъ мистеръ Лорри. — Да? Удивляюсь, право, какъ вамъ не стыдно упоминать имя Люси! Да еще желая ѣхать во Францію въ такое время!

— Такъ вѣдь я не ѣду, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ, улыбаясь. — Теперь все дѣло въ томъ, что вы ѣдете.

— Да, дѣйствительно, я ѣду. Дѣло въ томъ, мой дорогой Чарльзъ, — сказалъ мистеръ Лорри, посматривая на главу фирмы и попижая свой голосъ, — что вы и представить себѣ не можете съ какими затрудненіями связаны наши дѣловыя операціи и какой опасности подвергаются тамъ наши книги и документы. Богу одному извѣстно, какія ужасныя послѣдствія могутъ получиться для нашихъ довѣрителей, если нѣкоторые изъ нашихъ документовъ будутъ схвачены и уничтожены; а это, какъ вамъ извѣстно, можетъ случиться въ любое время, ибо кто можетъ сказать, что Парижъ не будетъ сожженъ сегодня или разграбленъ завтра? Теперь… кромѣ меня, врядъ ли кто въ состояніи будетъ надлежащимъ образомъ разобрать документы и одни изъ нихъ безъ малѣйшаго замедленія зарыть, другіе спрятать подальше отъ грѣха. Какъ же я могу отказаться отъ этого, когда Тельсоны знаютъ это и говорятъ это?… Тельсоны, хлѣбъ которыхъ я ѣлъ въ теченіе шестидесяти лѣтъ… И отказаться потому только, что мои руки, ноги потеряли прежнюю гибкость? Да я, сэръ, настоящій еще мальчикъ по сравненію съ здѣшними стариками!

— Я положительно благоговѣю передъ вашимъ юнымъ духомъ, мистеръ Лорри!

— Что за пустяки, сэръ!… Дорогой мой Чарльзъ, — продолжалъ мистеръ Лорри, снова посматривая на главу дома, — вспомните, что въ настоящее время нечего и думать о возможности вывоза какихъ бы то ни было вещей изъ Парижа. Сегодня-къ намъ принесли разные документы и драгоцѣнныя вещи (я говорю по секрету… о такихъ дѣлахъ можно говорить только шепотомъ) и трудно представить себѣ, какіе странные носильщики принесли ихъ… У каждаго изъ нихъ голова висѣла на волоскѣ, когда они проходили черезъ заставы. Въ прежнее время всѣ наши посылки отсылались и получались такъ же легко, какъ и въ старой Англіи, ну, а теперь всякое дѣло тормозится.

— И вы, таки, въ самомъ дѣлѣ ѣдете сегодня вечеромъ?

— Да, сегодня вечеромъ… Дѣло слишкомъ серьезно, чтобы его откладывать.

— И вы никого не берете съ собой?

— Мнѣ предлагали всякаго сорта людей, но я не хочу и разговаривать съ ними. Я намѣренъ взять съ собою Джерри. Онъ давно уже состоитъ при мнѣ тѣлохранителемъ и по воскресеньямъ всегда провожалъ меня ночью. Джерри никто и ни въ чемъ не заподозритъ; всѣ сразу признаютъ въ немъ англійскаго бульдога, у котораго ничего въ головѣ нѣтъ, кромѣ желанія наброситься на того, кто тронетъ его хозяина.

— Не могу не повторить, что удивляюсь вашей юности и энергіи.

— А я не могу не повторить, что все это пустяки. Когда я исполню это небольшое порученіе, тогда я подумаю, пожалуй, не согласиться ли мнѣ на предложеніе Тельсона удалиться на покой? Будетъ тогда у меня времени достаточно, чтобы подумать о старости.

Разговоръ этотъ происходилъ по обыкновенію у конторки мистера Лорри, на разстояніи одного или двухъ ярдовъ отъ которой прохаживался монсеньеръ, разглагольстовавшій во всеуслышаніе о томъ, что онъ сдѣлалъ бы, чтобы выместить на народѣ всѣ свои несчастія. Такова ужъ была привычка монсеньера во всеуслышаніе изливать всѣ постигшія его горести. Во всеуслышаніе толковалъ также и истый британецъ объ ужасной революціи, какъ будто бы это была единственная жатва подъ небомъ, взрощенная людьми въ теченіи многихъ лѣтъ, какъ будто бы ничего не было сдѣлано или что либо было упущено изъ виду, чтобы привести къ ней, какъ будто бы не было людей, давно уже наблюдавшихъ за милліонами несчастныхъ жителей Франціи и за тѣми злоупотребленіями и безсовѣстнымъ истощеніемъ средствъ, которыя подвергали ихъ всевозможнымъ бѣдствіямъ, какъ будто бы люди эти много лѣтъ еще тому назадъ не предвидѣли появленія этихъ ужасовъ и не записали того, что они наблюдали! Такіе безсмысленные разговоры монсеньера о безразсудныхъ планахъ для возстановленія того порядка вещей, который давно уже пережилъ не только самого себя, но небо и землю, были невыносимы для человѣка здравомыслящаго, которому хорошо была извѣстна вся истина. Такая безсмыслица, доходившая до ушей Чарльза Дарнэ, голова котораго и безъ того была занята всевозможными волновавшими его мыслями, мучила его и положительно выводила изъ себя.

Среди болтуновъ, собравшихся здѣсь, находился также и членъ королевскаго суда, Страйверъ, который въ свою очередь жарко разсуждалъ о новостяхъ дня. Онъ поддерживалъ планы монсеньера уничтожить народъ, стереть его съ лица земли, предлагалъ, однимъ словомъ, проектъ уничтожить сразу всѣхъ орловъ, насыпавъ имъ соли на хвостъ. Дарнэ съ отвращеніемъ прислушивался къ его рѣчамъ и стоялъ, колеблясь между желаніемъ уйти, чтобы не слышать того, что онъ говорилъ, и желаніемъ вставить также и свое словечко. Случалось, однако, все такъ, какъ должно было случиться.

Къ мистеру Лорри подошелъ глаза фирмы и, положивъ передъ нимъ запечатанное письмо, спросилъ его, нашелъ ли онъ, наконецъ, слѣды того, кому адресовано это письмо? Послѣднее такъ близко положено было подлѣ Дарнэ, что тотъ сразу увидѣлъ адресъ, тѣмъ болѣе, что письмо было адресовано на его настоящее имя. Адресъ, переведенный на англійскій языкъ, былъ слѣдующій:

«Спѣшное. Г. бывшему маркизу Сентъ-Эврсмонду изъ Франціи. Передача его поручается Тельсону и К°. Банкиры. Лондонъ. Англія».

Въ день свадьбы докторъ Манеттъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобы тайна его имени была твердо сохранена между ними и чтобы никто этого не зналъ. Такимъ образомъ никому не было извѣстно настоящее имя Чарльза Дарнэ, даже жена его не подозрѣвала этого. Не зналъ этого и мистеръ Лорри.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Лорри главѣ фирмы, — я, сколько мнѣ помнится, всѣмъ здѣсь показывалъ его, но никто не могъ сказать, гдѣ находится этотъ джентльменъ.

Стрѣлка часовъ тѣмъ временемъ приблизилась къ часу закрытія байка и мимо конторки мистера Лорри потянулся цѣлый рядъ болтуновъ. Мистеръ Лорри съ видомъ вопроса показывалъ всѣмъ письмо; изъ монсеньеровъ представителей партіи негодующихъ эмигрантовъ — заговорщиковъ, то тотъ, то другой то третій находили нужнымъ выразить по англійски или по французски свое мнѣніе о маркизѣ, котораго никакъ не могли найти.

— Это, должно быть племянникъ… и, конечно, выродившійся… во всякомъ случаѣ наслѣдникъ того самаго маркиза, который былъ убитъ, — сказалъ одинъ. Я очень радъ, что никогда не былъ знакомъ съ нимъ.

— Подлый трусъ, покинувшій свой постъ, — сказалъ другой. Говорятъ, что этотъ племянничекъ изволилъ бѣжать изъ Парижа въ нагруженномъ сѣномъ возѣ, гдѣ едва не задохся. Это было нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

— Заразился новыми идеями, — сказалъ третій, лорнируя всѣхъ проходящихъ, — стоялъ во враждебныхъ отношеніяхъ къ покойному маркизу, дядѣ, покинулъ унаслѣдованное имъ помѣстье и оставилъ его на произволъ стада негодяевъ. Надѣюсь, они наградятъ его по заслугамъ.

— Вотъ что! — крикнулъ Страйверъ. — Онъ сдѣлалъ все это?! Такъ вотъ онъ какого сорта этотъ малый! Дайте-ка мнѣ взглянутъ на его опозоренное имя! Экій негодяй!

Дарнэ, не будучи въ состояніи сдерживаться долѣе тронулъ Страйвера за плечо и сказалъ:

— Я знаю его.

— Знаете? — сказалъ Страйверъ. — Жаль, что знаете!

— Почему?

— Почему, мистеръ Дарнэ? Слышите вы, что онъ говоритъ? Въ такое время никто не спрашиваетъ почему.

— А я спрашиваю почему.

— Вторично повторяю вамъ, мистеръ Дарнэ; — мнѣ очень жаль, что вы знали этого человѣка. Мнѣ грустно слышать, что вы предлагаете такіе необыкновенные вопросы. Передъ вами негодяй, зараженный самыми пагубными и богохульными идеями, придуманными самимъ чортомъ, и негодяй этотъ отдаетъ помѣстье на произволъ самой подлой черни, какая когда либо существовала на свѣтѣ, которая рѣжетъ всѣхъ и вся, и вы спрашиваете вдругъ, почему я сожалѣю, что человѣкъ, поучающій юношество, знаетъ этого негодяя? Прекрасно, я сейчасъ отвѣчу вамъ. Жаль мнѣ потому, что знакомство съ такимъ негодяемъ оскверняетъ человѣка! Вотъ-съ почему!

Дарнэ, не желая нарушать даннаго имъ слова, всѣми силами удерживался отъ отвѣта.

— Вы не понимаете этого джентльмена, — сказалъ онъ.

— Зато я понимаю, какъ припереть васъ къ углу, мистеръ Дарнэ, — сказалъ Страйверъ, — и я сдѣлаю это. Если человѣкъ этотъ джентльменъ, то я не понимаю его. Такъ и скажите ему отъ меня. Скажите ему также отъ меня, что я удивляюсь, почему онъ не становится во главѣ убійцъ, на произволъ которыхъ онъ, забывъ достоинство свое, оставилъ наслѣдственное помѣстье. Нѣтъ, джентльмены, — Продолжалъ Страйверъ, оглядываясь кругомъ и прищелкивая пальцами, — я слишкомъ хорошо знаю человѣческую натуру, и я говорю вамъ, что среди молодцовъ такого сорта вы не найдете ни одного, который довѣрился бы своимъ милымъ protégés. Нѣтъ, джентльмены, они сразу навастриваютъ лыжи и даютъ тягу.

Съ этими словами, прищелкнувъ еще разъ пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ выбрался на улицу Фдитъ-Стритъ, сопровождаемый всеобщими возгласами одобренія. Мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ остались одни въ конторѣ послѣ ухода всей публики.

— Хотите взять на себя передачу письма? — спросилъ мистеръ Лорри. — Вы знаете, вѣроятно, куда передать его?

— Знаю.

— Объясните ему, пожалуйста, что письмо это, по нашему предположенію, адресовано сюда въ той надеждѣ, что намъ извѣстно его мѣстопребываніе и что письмо залежалось у насъ.

— Хорошо… Вы тронетесь въ путь прямо отсюда?

— Отсюда, въ восемь часовъ вечера.

— Я зайду на обратномъ пути, чтобы проводить васъ.

Недовольный самимъ собою, Страйверомъ и вообще людьми, Дарнэ отправился въ спокойный Темпль, вскрылъ письмо и прочелъ его. Вотъ его содержаніе:

"Тюрьма Аббатства, въ Парижѣ.

Іюня 21, 1792 года.

"Господинъ бывшій маркизъ,

"Послѣ того, какъ моя жизнь долго подвергалась опасности среди жителей деревни, меня схватили и самымъ звѣрскимъ, недостойнымъ образомъ погнали пѣшкомъ до самаго Парижа. Много натерпѣлся я страданій по дорогѣ. Но это не все еще… Мой домъ разрушенъ и срытъ до основанія.

"Преступленіе, за которое меня заключили въ тюрьму, г. бывшій маркизъ, и за которое меня призываютъ къ суду и хотятъ лишить жизни (безъ вашей великодушной помощи) это измѣна народу, противъ котораго я дѣйствовалъ ради эмигранта. Напрасно доказывалъ я имъ, что я поступалъ такъ для ихъ же пользы, а не во вредъ, согласно вашимъ приказаніямъ. Напрасно говорилъ я имъ, что еще до секвестра имущества эмигранта я не требовалъ податей, которыя они перестали платить, что я не собиралъ оброка, что я не тянулъ ихъ къ суду… Въ отвѣтъ на это они твердили только, что я держалъ сторону эмигранта и спрашивали гдѣ этотъ эмигрантъ?

"О, великодушный г. бывшій маркизъ, гдѣ этотъ эмигрантъ? Я даже во снѣ рыдаю, спрашивая, гдѣ онъ? Неужели онъ во имя неба не придетъ освободить меня? О, г. бывшій маркизъ, мой отчаянный крикъ летитъ черезъ море, надѣясь, что онъ, пройдя черезъ великій банкъ Тельсона, извѣстный въ Парижѣ, достигнетъ вашего уха.

"Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, г. бывшій маркизъ, помогите и освободите меня! Вся моя вина въ томъ, что я былъ вѣренъ вамъ. О, г. бывшій маркизъ, молю васъ, не покиньте меня!

"Изъ этой ужасной тюрьмы, гдѣ я ежечасно все ближе и ближе подвигаюсь къ гибели, я шлю вамъ, г. бывшій маркизъ, грустныя увѣренія въ своей несчастливой преданности.

"Вашъ скорбящій Габелль".

Все, что до сихъ поръ втайнѣ мучило Дарнэ, все съ новой энергіей поднялось въ немъ послѣ прочтенія этого письма. Опасность, угрожавшая старому и вѣрному слугѣ, преступленіе котораго заключалось въ вѣрной службѣ ему и его роду, тяжелымъ упрекомъ легла ему на душу и, прогуливаясь взадъ и впередъ по Темплю и раздумывая о томъ, что ему дѣлать, онъ даже отворачивалъ лицо свое отъ прохожихъ.

Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за своего ужаса передъ убійствомъ, завершившимъ цѣлый рядъ преступленій и безславныхъ поступковъ его рода, изъ за злобнаго и подозрительнаго отношенія къ нему дяди, изъ за отвращенія къ рушившемуся зданію, которое тотъ считалъ возможнымъ поддерживать, онъ дѣйствовалъ не совсѣмъ правильно. Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за любви своей къ Люси, онъ слишкомъ поспѣшно и необдуманно отрекся отъ своего положенія въ обществѣ. Онъ сознавалъ, что ему слѣдовало дѣйствовать болѣе обдуманно и систематически, что онъ не исполнилъ того, что хотѣлъ исполнить.

Счастье, царившее въ избранномъ имъ самимъ домашнемъ кружкѣ, необходимость постоянной дѣятельной жизни, быстрыя перемѣны и смуты тогдашняго времени, непрерывно слѣдовавшія другъ за другомъ, событія настоящей недѣли, отодвигавшія на задній планъ не созрѣвшія еще планы предыдущей недѣли и совсѣмъ новыя и неожиданныя въ послѣдующую за этой недѣлю, все это, не смотря на внутреннее, душевное сопротивленіе, все же въ концѣ концовъ подавило его намѣренія. Онъ выжидалъ благопріятнаго момента, чтобы начать дѣйствовать, но событія такъ быстро смѣнялись событіями, что моментъ этотъ былъ упущенъ. Дворяне всѣми окольными и не окольными путями сломя голову бѣжали изъ Франціи; имущество ихъ было или конфисковано, или уничтожено, даже имена нѣкоторыхъ совершенно исчезли; все это было ему такъ же хорошо извѣстно, какъ извѣстно оно было новымъ властямъ Франціи, которыя во всякое время могли обвинить его.

Но вѣдь онъ никого и никогда не угнеталъ, не заключалъ въ тюрьму; онъ былъ всегда такъ далекъ отъ мысли требовать уплаты должнаго ему оброка, что онъ отказался отъ всего по собственной долѣ, бросился въ свѣтъ, не требуя ничьей помощи, имѣлъ частную службу и самъ зарабатывалъ себѣ свой насущный хлѣбъ. Мосье Габелль управлялъ разореннымъ помѣстьемъ его на основаніи данной ему отъ него письменной инструкціи, въ которой требовалось, чтобы онъ щадилъ народъ, давалъ ему то немногое, что можно было дать — столько топлива, сколько жестокіе кредиторы оставятъ ему на зиму, столько продуктовъ, сколько ему удастся снасти отъ тѣхъ же когтей; — все это, по его мнѣнію, должно было послужить ему въ защиту и вполнѣ обезпечивало ему безопасность.

Мысли эти подкрѣпили отчаянную рѣшимость Чарльза Дарнэ ѣхать въ Парижъ.

Да! Его, какъ мореплавателя страшной сказки, втягивали вѣтры и теченія внутрь заколдованнаго круга притягательной силы магнитной скалы; онъ чувствовалъ, какъ его тянетъ, и сознавалъ, что не можетъ противиться. Все говорило ему, что чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неотразимѣе будетъ влечь его туда, къ этому ужасному центру притяженія. Онъ выходилъ изъ себя при мысли о томъ, что злые агитаторы подымаютъ смуту въ его несчастномъ отечествѣ, пользуясь для этого всякими безчестными средствами, а между тѣмъ онъ зналъ, что онъ гораздо лучше ихъ понимаетъ, что надо сдѣлать, для того, чтобъ остановить кровопролитіе и внушить людямъ чувство милосердія и человѣчности. Подъ вліяніемъ этихъ угрызеній онъ невольно сталъ сравнивать себя съ старымъ почтеннымъ джентльменомъ, который такъ строго относился къ своему долгу. За этимъ сравненіемъ (обиднымъ для него) ему вспомнились насмѣшки монсеньера, которыя такъ жестоко уязвили его, и грубыя насмѣшки Страйвера которыя казались еще грубѣе по старымъ воспоминаніямъ. Но хуже всего было письмо Габелля: — воззваніе несчастнаго заключеннаго къ его справедливости, чести и доброму имени.

Рѣшеніе его становилось безповоротнымъ. Онъ считалъ, что онъ обязанъ ѣхать въ Парижъ.

Да! Магнитная скала тянула его и онъ вынужденъ плыть къ ней, рискуя быть разбитымъ въ дребезги. Онъ не признавалъ никакой скалы и не видѣлъ никакой опасности. Онъ надѣялся, что добрыя побужденія, руководившія его поступками, будутъ признаны во Франціи, когда онъ явится туда, чтобы лично удостовѣрить ихъ. Затѣмъ славныя мечты о возможности сдѣлать добро, которыя часто съ такою ясностью представляются пылкому воображенію великодушныхъ умовъ, до того овладѣли всѣми помыслами его, что онъ видѣлъ себя благоразумнымъ руководителемъ безумной и всеразрушающей революціи.

Придя къ такому заключенію и все время прогуливаясь взадъ и впередъ, онъ рѣшилъ, что ни Люси, ни отецъ ея не должны этого знать до тѣхъ поръ, пока онъ не уѣдетъ. Этимъ онъ избавлялъ Люси отъ мукъ ожиданія предстоящей разлуки; къ тому же ему хотѣлось, чтобы отецъ Люси, съ какимъ то отвращеніемъ избѣгавшій воспоминанія о прошедшемъ, узналъ объ этомъ, когда все будетъ уже рѣшено и поздно уже будетъ колебаться. Онъ во многихъ отношеніяхъ приписывалъ свое неопредѣленное положеніе отцу Люси; онъ забывалъ, о всѣхъ дѣлахъ своихъ, думая постоянно о томъ, чтобы не вызвать чѣмъ нибудь мучительныхъ воспоминаній, связанныхъ у доктора съ Франціей. Это было также однимъ изъ обстоятельствъ, имѣвшихъ вліяніе на его рѣшеніе.

Такъ ходилъ онъ взадъ и впередъ, не переставая думать объ одномъ и томъ же, пока не насталъ часъ вернуться въ банкъ Тельсона, чтобы проститься съ мистеромъ Лорри. По прибытіи въ Парижъ, онъ разумѣется посѣтитъ своего стараго друга, — думалъ онъ, — но теперь ничего не скажетъ ему о своихъ намѣреніяхъ.

У дверей банка ждала уже карета, запряженная почтовыми лошадьми, а подлѣ стоялъ Джерри, совершенно готовый для путешествія.

— Я отдалъ уже письмо, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лорри. — Я не согласился на то, чтобы брать отъ него письменный отвѣтъ; вы предпочтете, быть можетъ, передать словесный?

— Охотно, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — если это не сопряжено съ какою нибудь опасностью.

— Ничуть! Вѣдь онъ заключенъ въ Аббатствѣ.

— Какъ его зовутъ? — спросилъ мистеръ Лорри, вынимая записную книжку.

— Габелль.

— Габелль. Какое же посланіе слѣдуетъ передать несчастному Габеллю, заключенному въ тюрьмѣ?

— Скажите ему только одно: — «Онъ получилъ письмо и пріѣдетъ».

— Время пріѣзда?

— Онъ выѣдетъ завтра вечеромъ.

— Передать ему кто?

— Нѣтъ.

Дарнэ помогъ мистеру Лорри надѣть на себя безчисленное множество сюртуковъ и плащей и вмѣстѣ съ нимъ вышелъ изъ теплой атмосферы банка Тельсона въ туманную атмосферу Флитъ-Стрита.

— Поцѣлуйте Люси и маленькую Люси, — сказалъ мистеръ Лорри, уѣзжая, — хорошенько заботьтесь о нихъ до моего возвращенія.

Чарльзъ Дарнэ кивнулъ головой и загадочно улыбнулся, когда карета отъѣхала отъ дверей.

Вечеромъ — это было четырнадцатаго августа — онъ засидѣлся очень поздно и написалъ два письма. Одно изъ нихъ было къ Люси и объясняло ей суровый долгъ, призывавшій его въ Парижъ, и подробно излагалъ ей причины, убѣждавшія его въ томъ, что ему лично не грозитъ никакой опасности. Второе было адресовано доктору, заботамъ котораго онъ поручалъ Люси и свое дорогое дитя, и затѣмъ излагалъ ему тѣ же доводы. Обоимъ онъ писалъ, что немедленно по прибытіи своемъ въ Парижъ, напишетъ имъ въ доказательство своей безопасности.

Тяжело было ему проводить этотъ день вмѣстѣ съ ними, въ первый разъ въ жизни имѣя на душѣ тайну, которую онъ скрывалъ отъ нихъ. Тяжело было обманывать ихъ и видѣть, что они ничего не подозрѣваютъ. Но любящій взоръ жены, счастливой и дѣятельной, какъ всегда, удержалъ его отъ желанія сказать ей все (онъ готовъ былъ уже повѣдать ей свою тайну, такъ странно было ему дѣлать что нибудь безъ ея совѣта) и день прошелъ незамѣтно. Рано вечеромъ онъ крѣпко обнялъ ее и ея маленькую тезку и, сказавъ, что скоро вернется (раньше онъ выходилъ также подъ вымышленнымъ предлогомъ и успѣлъ вынести незамѣтно свой чемоданъ съ платьемъ), вышелъ съ тяжелымъ сердцемъ на туманную улицу.

Какая то невидимая сила тянула его къ себѣ и всѣ приливы, теченія, вѣтры гнали его туда. Оба письма онъ передалъ вѣрному посыльному и приказалъ ему передать ихъ за полчаса до полуночи, никакъ не раньше. Нанявъ лошадь въ Дувръ, онъ пустился въ путь.

— Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего имени! — этотъ крикъ несчастнаго заключеннаго бодрилъ его страдающее сердце, когда онъ уѣзжалъ, оставляя позади себя все, что ему было дорого на землѣ и направляясь туда, куда его тянула притягательная сила магнитной скалы.

КНИГА ТРЕТЬЯ.
СЛѢДЪ БУРИ.

I. Секретно.

Медленно двигался по дорогѣ путешественникъ, ѣхавшій въ Парижъ изъ Англіи осенью тысяча семьсотъ девяносто второго года, Путь его замедлялся не изъ-за худыхъ дорогъ, худыхъ экипажей, и худыхъ лошадей. Путешествуй онъ въ то время, когда низвергнутый и несчастный король Франціи былъ еще во всей своей славѣ и тогда все это было бы не лучше. Но дѣло было въ томъ, что новыя времена и новыя условія вызвали и новыя дорожныя препятствія. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы стояла банда гражданъ-патріотовъ съ національными мушкетами, каждую минуту готовая пустить ихъ въ ходъ; эта банда останавливала всѣхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивала ихъ, осматривала ихъ бумаги, искали ихъ имена въ своихъ собственныхъ спискахъ, возвращала ихъ назадъ или пропускала впередъ, оставляла и задерживала ихъ, сообразно тому, что по ихъ капризу и фантазіи было лучше для республики единой и нераздѣльной, для республики свободы, равенства и братства или смерти.

Немного еще французскихъ миль проѣхалъ Чарльзъ Дарнэ, но уже замѣтилъ, что, двигаясь по этому пути, онъ все болѣе и болѣе теряетъ надежду на возвращеніе, которое можетъ состояться лишь послѣ того, какъ его признаютъ добрымъ гражданиномъ по пріѣздѣ его въ Парижъ. Что бы ни случилось, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе. Всякая деревня, оставшаяся позади него, всякая застава, опустившаяся за нимъ казались ему новой желѣзной дверью въ цѣломъ рядѣ желѣзныхъ дверей, ставшихъ преградой между нимъ и Англіей. Надзоръ, окружавшій его со всѣхъ сторонъ, до того тяготилъ его, что окружи его сѣтью или отправь его въ клѣткѣ къ мѣсту назначенія, то и тогда не чувствовалъ бы онъ большаго лишенія свободы, чѣмъ теперь.

Благодаря такому надзору, его разъ по двадцати останавливали между станціями, разъ двадцать въ день мѣшая ему двигаться впередъ; его то догоняли и возвращали обратно, то заѣзжали впередъ и останавливали его, то сопровождали его подъ карауломъ. Нѣсколько дней ѣхалъ онъ такимъ образомъ по Франціи, когда, наконецъ, измученный и усталый, рѣшился переночевать въ маленькомъ городкѣ на большой дорогѣ, который все еще довольно далеко отстоялъ отъ Парижа.

Только предъявленіе письма огорченнаго Габелля изъ тюрьмы въ Аббатствѣ дало ему возможность проѣхать такъ далеко. Затрудненія, встрѣченныя имъ въ этомъ маленькомъ городкѣ, дали ему почувствовать, что начинается критическій моментъ въ его путешествіи. Поэтому онъ не особенно удивился, когда ночью его разбудили въ маленькоЙ гостинницѣ, гдѣ онъ остановился до утра.

Его разбудили скромный мѣстный чиновникъ и три вооруженныхъ патріота въ толстыхъ красныхъ шапкахъ и съ трубками во рту, которые безцеремонно усѣлись къ нему на кровать.

— Эмигрантъ, — сказалъ чиновникъ, — я отправляю васъ въ Парижъ подъ карауломъ.

— Гражданинъ, я ничего лучшаго не желаю, какъ отправиться въ Парижъ, хотя не нуждаюсь для этого въ караулѣ.

— Молчать! — проворчала красная-шапка, ударивъ по одѣялу прикладомъ мушкета. — Не разсуждай, аристократъ.

— Этотъ добрый патріотъ говоритъ правду, — замѣтилъ скромный чиновникъ; — вы аристократъ и должны быть сопровождаемы карауломъ… и должны платить за это.

— У меня нѣтъ иного выбора, — сказалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Выбора! Слышите, что онъ говоритъ! — крикнула та же красная-шапка. — Не признаетъ милости быть подъ защитою отъ фонарнаго столба!

— Добрый патріотъ всегда бываетъ правъ, — замѣтилъ чиновникъ. — Вставайте и одѣвайтесь, эмигрантъ!

Дарнэ повиновался и его поведи на гауптвахту, гдѣ другіе патріоты въ красныхъ шапкахъ курили, пили и дремали у сторожевого огня. Здѣсь съ него потребовали высокую плату за конвой, въ сопровожденіи котораго онъ въ три часа утра отправился дальше по грязной дорогѣ.

Конвой состоялъ изъ двухъ конныхъ патріотовъ въ красныхъ шапкахъ съ трехцвѣтными кокардами, вооруженныхъ мушкетами и саблями и ѣхавшихъ по обѣ стороны Дарнэ. Послѣдній самъ управлялъ своею лошадью, къ уздѣ которой была привязана длинная веревка, обмотанная другимъ концомъ вокругъ руки одного изъ патріотовъ. Такъ двигались они впередъ, не смотря на проливной дождь, хлеставшій имъ въ лицо; ѣхали они тяжелой драгунской рысью по неровнымъ городскимъ мостовымъ и по грязнымъ, топкимъ дорогамъ. Такъ ѣхали они все время, мѣняя только лошадей и ихъ ходъ, пока не прибыли въ Парижъ.

Они ѣхали только ночью, а часъ или два послѣ наступленія разсвѣта останавливались и отдыхали до сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, одѣты были какъ нищіе; ноги ихъ были обмотаны соломой, которой прикрыты были отъ непогоды и ихъ плечи, виднѣвшіяся изъ подъ лохмотьевъ. Не смотря на непріятную близость такого конвоя и на опасность, которой онъ подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вѣчно пьянаго и державшаго ружье самымъ беззаботнымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не тревожился этими стѣсненіями и старался не поддаваться чувству страха. Онъ пробовалъ увѣрить себя, что это не имѣетъ никакого рѣшительно отношенія ни къ его личному дѣлу, которое онъ не успѣлъ еще выяснить, ни къ показаніямъ, которыя онъ дастъ въ свое время и которыя будутъ подтверждены заключеннымъ въ Аббатствѣ.

Но когда онъ пріѣхалъ въ Бовэ, куда они прибыли вечеромъ, когда онъ увидѣлъ улицы, наполненныя народомъ, онъ пересталъ скрывать отъ себя, что дѣло принимаетъ крайне тревожный оборотъ. Зловѣщая толпа собралась поглазѣть на него, когда онъ слѣзалъ съ лошади на почтовомъ дворѣ, и нѣсколько голосовъ громко крикнули изъ толпы: — Долой эмигранта!

Онъ остановился и, сѣвъ обратно на сѣдло, какъ на болѣе безопасное мѣсто, сказалъ:

— Эмигрантъ, друзья мои! Развѣ вы не видите, что я пріѣхалъ во Францію по собственной своей волѣ?

— Ты проклятый эмигрантъ, — сказалъ какой то кузнецъ, съ молоткомъ въ рукахъ пробираясь къ нему, — ты проклятый аристократъ!

Почтмейстеръ поспѣшилъ стать между всадникомъ и кузнецомъ и, чтобы успокоить послѣдняго, сказалъ:

— Оставь его въ покоѣ, не трогай! Его будутъ судить въ Парижѣ.

— Судить! — повторилъ кузнецъ, потрясая молоткомъ. — Ага! И осудятъ, какъ измѣнника.

Толпа громкимъ ревомъ одобрила эти слова. Дарнэ остановилъ почтмейстера, который собирался повернуть его лошадь во дворъ (пьяный патріотъ, съ обмотанной кругомъ руки веревкой, спокойно смотрѣлъ на все происходившее, продолжая сидѣть на сѣдлѣ) и сказалъ, когда замѣтилъ, что его могутъ слышать:

— Друзья, вы ошибаетесь или васъ обманываютъ, — я не измѣнникъ.

— Онъ лжетъ! — крикнулъ кузнецъ, — онъ измѣнникъ, согласно декрету. Жизнь его принадлежитъ народу. Его гнусная жизнь больше не его собственность.

Въ ту же минуту Дарнэ замѣтилъ, какой злобой сверкнули глаза всей толпы, которая вслѣдъ за этимъ готовилась уже наброситься на него, когда почтмейстеръ поспѣшно повернулъ лошадь его во дворъ, а конвой примкнулъ къ нему съ обѣихъ сторонъ. Почтмейстеръ поспѣшилъ закрыть ворота двойными запорами. Кузнецъ застучалъ молоткомъ по воротамъ, толпа заревѣла, но этимъ все и кончилось.

— Что это за декретъ, о которомъ говорилъ кузнецъ? — спросилъ Дарнэ почтмейстера послѣ того, какъ поблагодарилъ его.

— Декретъ о продажѣ имущества эмигрантовъ.

— Когда изданъ?

— Четырнадцатаго.

— Въ день моего отъѣзда изъ Англіи.

— Говорятъ, что это одинъ изъ многихъ, что будутъ еще другіе… если только ихъ нѣтъ уже… изгоняющіе всѣхъ эмигрантовъ и осуждающіе тѣхъ изъ нихъ, которые вздумаютъ вернуться. Онъ это и подразумѣвалъ, когда сказалъ, что жизнь ваша но принадлежитъ больше вамъ.

— Но такихъ декретовъ нѣтъ еще?

— Почемъ я знаю! — отвѣчалъ почтмейстеръ, пожимая плечами. — Можетъ быть есть уже, а можетъ быть нѣтъ. Не все ли равно! Что вы тутъ подѣлаете?

Они отдыхали на соломѣ сѣновала до полуночи, а затѣмъ, когда всѣ въ городѣ легли спать, отправились дальше. Къ числу странныхъ перемѣнъ въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя дѣлали это путешествіе почти фантастическимъ, не послѣднее мѣсто занимала овладѣвшая всѣми безсонница. Проѣхавъ нѣкоторое разстояніе по совершенно необитаемымъ, пустыннымъ дорогамъ, они неожиданно подъѣзжали къ ветхимъ, жалкимъ избушкамъ, которыя не были погружены во мракъ, но ярко освѣщены; близъ этихъ избушекъ, точно призраки среди ночной тьмы, кружились люди, держа другъ друга за руки, вокругъ дерева свободы и пѣли пѣсни свободы. Къ счастью въ эту ночь въ Бовэ всѣ спали и это дало имъ возможность спокойно выбраться изъ города и снова выѣхать на уединенную дорогу; они продолжали трястись по холоду и сырости, среди обнаженныхъ полей, которыя не дали никакой жатвы въ этотъ годъ; поля смѣнялись черными развалинами сгорѣвшихъ домовъ. Время отъ времени путь ихъ разнообразился появленіемъ изъ засады патріотическаго патруля, которые были разставлены по всѣмъ дорогамъ.

Въ одинъ прекрасный день на разсвѣтѣ они прибыли, наконецъ, къ стѣнамъ Парижа. Застава была закрыта и охранялась стражей, когда они подъѣхали къ ней.

— Гдѣ бумаги арестанта? — спросилъ человѣкъ рѣшительнаго гида, облеченный, повидимому, властью и вызванный изъ караульни.

Непріятно пораженный этими словами, Чарльзъ Дарнэ поспѣшилъ заявить, что онъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, котораго сопровождаетъ конвой, данный ему по причинѣ безпокойнаго положенія страны и что онъ заплатилъ за этотъ конвой.

— Гдѣ бумаги арестанта? — повторилъ тотъ же человѣкъ, не обращая вниманія на слова Дарнэ.

Бумаги оказались въ шапкѣ пьянаго патріота, который поспѣшилъ вынуть ихъ оттуда. Просмотрѣвъ письма Габелля, то же лицо, облеченное властью, съ нѣкоторымъ удивленіемъ и безпокойствомъ пристально взглянуло на Дарнэ.

Не сказавъ ни слова, этотъ человѣкъ оставилъ конвой и конвоируемаго и вошелъ въ караульню. Въ ожиданіи его выхода Чарльзъ Дарнэ занялся осмотромъ всего окружающаго и замѣтилъ при этомъ, что застава охраняется смѣшаннымъ карауломъ изъ солдатъ и патріотовъ (послѣднихъ было больше), что телѣги крестьянъ съ провизіей и всевозможные мелкіе торговцы пропускались въ городъ довольно легко, но выходъ оттуда даже для людей нисшаго класса былъ очень затруднителенъ. Цѣлая толпа мужчинъ и женщинъ, не говоря уже о животныхъ и всевозможнаго рода экипажахъ, ждала пропуска; но такъ какъ допросы и провѣрка паспортовъ проѣзжающихъ черезъ заставу происходили очень медленно, то нѣкоторые, зная, что очередь не скоро дойдетъ до нихъ, ложились на землю и засыпали, или курили, а другіе разговаривали или прогуливались взадъ и впередъ. Красная шапка и трехцвѣтная кокарда виднѣлись повсюду, какъ у мужчинъ, такъ и женщинъ.

Полчаса просидѣлъ Дарнэ на сѣдлѣ, успѣвъ за это время ознакомиться со всѣмъ происходившимъ кругомъ него, когда къ нему снова подошелъ человѣкъ, облеченный властью, и приказалъ открыть ворота. Затѣмъ онъ выдалъ конвою, и пьяному, и трезвому, росписку въ томъ, что конвоируемый доставленъ на мѣсто и приказалъ Дарнэ слѣзть съ лошади. Онъ повиновался, а оба патріота, взявъ подъ уздцы его усталую лошадь, повернули обратно и уѣхали, не заѣзжая въ городъ.

Чарльзъ Дарнэ въ сопровожденіи человѣка, облеченнаго властью, вошелъ въ караульню, гдѣ пахло простымъ виномъ, гдѣ кругомъ стояли и лежали солдаты и патріоты, сонные и бодрствующіе, пьяные и трезвые, во всевозможныхъ видахъ и стадіяхъ сна и бодрствованія, хмѣля и трезвости. Караульня освѣщалась частью догорающимъ ночникомъ, частью блѣдными лучами начинающагося разсвѣта, что вполнѣ соотвѣтствовало окружающей обстановкѣ.

Нѣсколько открытыхъ списковъ лежало на столѣ, за которымъ сидѣлъ грубый и мрачный офицеръ.

— Гражданинъ Дефаржъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ проводнику Дарнэ, когда тотъ передалъ ему бумагу. — Это и есть эмигрантъ Эвремондъ?

— Онъ самый.

— Сколько лѣтъ, Эвремондъ?

— Тридцать семь.

— Женаты, Эвремондъ?

— Да,

— Гдѣ женились?

— Въ Англіи.

— Безъ сомнѣнія. Гдѣ ваша жена, Эвремондъ?

— Въ Англіи.

— Безъ сомнѣнія. Вы приговариваетесь, Эвремондъ, къ заключенію въ тюрьму Ла-Форсъ.

— Праведное Небо! — воскликнулъ Дарнэ. — На основаніи какихъ законовъ и за какое преступленіе?

Офицеръ взглянулъ на него изъ за листа бумаги.

— Съ тѣхъ поръ, какъ вы уѣхали отсюда, Эвремондъ, у насъ появились новые законы и новыя преступленія, — сказалъ онъ съ злобной улыбкой, продолжая писать.

— Я прошу васъ обратить вниманіе на то, что я пріѣхалъ сюда добровольно, призванный сюда письмомъ гражданина, которое лежитъ передъ вами. Умоляю объ одномъ, дайте мнѣ возможность исполнить безъ замедленія то, о чемъ онъ меня проситъ. Развѣ я не вправѣ ожидать этого?

— Эмигранты не имѣютъ никакихъ правъ, Эвремондъ, — было ему отвѣтомъ. Офицеръ продолжалъ писать до конца, затѣмъ прочелъ написанное про себя, посыпалъ пескомъ и, передавъ Дефаржу, сказалъ: — Секретно!

Дефаржъ взялъ бумагу и сказалъ Дарнэ, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ. Дарнэ повиновался и за нимъ послѣдовалъ конвой изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ.

— Не вы ли, — спросилъ Дефаржъ шепотомъ, когда они вышли изъ караульни и направились къ Парижу, — женились на дочери доктора Манетта, который былъ раньше заключенъ въ Бастиліи?

— Да, — отвѣчалъ Дарнэ, съ удивленіемъ взглянувъ на него.

— Меня зовутъ Дефаржъ и я имѣю винную лавку въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Вы, быть можетъ, слышали обо мнѣ?

— Не къ вамъ ли пріѣзжала моя жена. за своимъ отцомъ?

Слово «жена» произвело, повидимому, очень непріятное впечатлѣніе на Дефаржа, который сказалъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ въ голосѣ:

— Во имя вновь народившейся женщины, извѣстной подъ названіемъ гильотины, спрашиваю васъ — зачѣмъ вы пріѣхали во Францію?

— Нѣсколько минутъ тому назадъ вы слышали уже «зачѣмъ». Вы не вѣрите, что я сказалъ правду?

— Плохая правда для васъ, — сказалъ Дефаржъ, нахмуривъ брови и уставившись въ пространство.

— Я положительно ничего не понимаю. Все здѣсь такъ измѣнилось, все такъ неожиданно для меня, всюду такая несправедливость, что я совершенно теряюсь. Можете вы чѣмъ нибудь помочь мнѣ?

— Нѣтъ! — отвѣчалъ Дефаржъ, продолжая неподвижно смотрѣть впередъ.

— Можете вы отвѣтить мнѣ на одинъ вопросъ?

— Можетъ быть… смотря на какой. Скажите, въ чемъ дѣло,

— Изъ этой тюрьмы, куда меня отправляютъ такъ несправедливо, позволятъ ли мнѣ сноситься съ внѣшнимъ міромъ?

— Увидите сами.

— Неужели меня похоронятъ тамъ, осудятъ, не давъ мнѣ возможности оправдаться?

— Увидите. Что-жъ изъ этого? Были и до васъ такіе люди, которыхъ хоронили въ тюрьмахъ.

— Но я никогда не дѣлалъ этого, гражданинъ Дефаржъ!

Дефаржъ вмѣсто отвѣта мрачно взглянулъ на него и продолжалъ идти молча. Чѣмъ дольше онъ молчалъ, тѣмъ слабѣе становилась надежда — такъ думалось Дарнэ — на смягченіе его участи. Онъ все же рѣшился заговорить.

— Мнѣ весьма важно будетъ узнать (вамъ, гражданинъ, еще болѣе моего извѣстно, какъ это важно), могу ли я войти въ сношеніе съ мистеромъ Лорри изъ банка Тельсона, съ англійскимъ джентльменомъ, который теперь въ Парижѣ, и сообщить ему просто, безъ всякихъ комментарій, что я заключенъ въ тюрьму Ла-Форсъ? Можете вы это сдѣлать для меня?

— Я ничего не могу сдѣлать для васъ, — мрачно отвѣчалъ ему Дефаржъ. — Я обязанъ служить своему отечеству и народу. Я клялся служить обоимъ противъ васъ. Я ничего не сдѣлаю для васъ.

Чарльзъ Дарнэ увидѣлъ, что дальнѣйшій разговоръ безполезенъ, да къ тому же и чувство гордости въ немъ было затронуто. Пока они шли такимъ образомъ, продолжая молчать, онъ не могъ не замѣтить до чего привыкъ народъ къ зрѣлищу проводимыхъ по улицамъ узниковъ. Даже дѣти почти никакого вниманіе не обращали на него. Нѣкоторые прохожіе только поворачивали голову въ его сторону, а нѣкоторые указывали на него пальцами, какъ на аристократа; однимъ словомъ, видъ человѣка хорошо одѣтаго и отправляющагося въ тюрьму былъ, повидимому, такъ же обыченъ, какъ и видъ рабочаго, отправляющагося на работу. Въ одной узкой, мрачной и грязной улицѣ они прошли мимо какого-то оратора, который стоялъ на стулѣ и держалъ пылкую рѣчь къ возбужденнымъ слушателямъ о преступленіяхъ, совершенныхъ противъ народа королемъ и королевской семьей. Изъ нѣсколькихъ словъ дошедшихъ до его слуха, Чарльзъ Дарнэ узналъ, что король находится въ тюрьмѣ и всѣ иностранные посланники уѣхали изъ Парижа. Дорогою онъ ничего объ этомъ не слышалъ. Конвой и безпрестанный надзоръ держали его въ сторонѣ отъ совершающихся событій.

Да, онъ понялъ теперь, что очутился среди гораздо большихъ опасностей, чѣмъ всѣ прежнія, которымъ онъ подвергался со времени отъѣзда своего изъ Англіи. Онъ понялъ теперь, что опасность эта постепенно увеличивалась. Онъ невольно подумалъ, что имѣй онъ возможность предвидѣть всѣ случившіяся здѣсь событія, онъ ни за что не предпринялъ бы этого путешествія. По всѣ эти неудачи не казались ему настолько уже мрачными, насколько они должны были казаться при существующихъ обстоятельствахъ. Въ какомъ смутномъ видѣ ни представлялось ему будущее, все же оно не казалось ему такимъ неизвѣстнымъ, чтобы сквозь него не проглядывалъ лучъ надежды. Ужасная рѣзня, продолжавшаяся здѣсь нѣсколько дней и залившая кровью давно уже подготовлявшуюся жатву, была ему такъ же мало извѣстна, какъ если бы она случилась сто тысячъ лѣтъ тому назадъ. Новорожденная женщина, окрещенная именемъ «гильотины» была ему извѣстна только но имени, какъ и большинству. Ужасныя убійства, которыя должны были совершиться въ самомъ непродолжительномъ времени, врядъ ли еще зарождались въ мозгу самыхъ участниковъ ихъ. Какъ же могли они представиться возможными уму кроткому и великодушному?

Тюремное заключеніе со всей его несправедливостью и грубостью, сопровождаемое разлукой съ женой и ребенкомъ, ясно представлялось Чарльзу Дарнэ, но кромѣ этого онъ ничего себѣ ужаснаго не представлялъ. Съ такими мыслями въ головѣ прибылъ онъ къ тюрьмѣ Ла-Форсъ.

Человѣкъ съ отекшимъ лицомъ открылъ тяжелую калитку и Дефаржъ сказалъ ему:

— Эмигрантъ Эвремондъ.

— Чортъ возьми! Сколько ихъ сюда пришлютъ еще! — воскликнулъ человѣкъ съ отекшимъ лицомъ.

Дефаржъ, ни слова не отвѣчая на это восклицаніе, получилъ росписку и удалился со своими двумя товарищами патріотами.

— Чортъ возьми, опять-же говорю, — повторилъ тюремщикъ, оставшись одинъ со своей женой. — Сколько ихъ сюда пришлютъ еще!

Жена тюремщика, заранѣе приготовившая отвѣтъ на это, восклицаніе, сказала ему:

— Терпѣніе, мой другъ!

Три тюремщика, вошедшіе на ея звонокъ, выразили то же мнѣніе, какъ и первый, и прибавили: — Да здравствуетъ свобода!

Слова эти казались неприличными въ такомъ ужасномъ мѣстѣ.

Тюрьма Ла-Форсъ была тюрьма мрачная, грязная, съ ужаснымъ запахомъ затхлой, не провѣтриваемой спальни. Удивительно какъ скоро, во всѣхъ рѣшительно худо содержимыхъ мѣстахъ сказывается этотъ зловредный запахъ.

— Въ секретную! — проворчалъ тюремщикъ, просматривая бумагу. — Точно у меня и безъ того не набито все биткомъ!

Продолжая ворчать, онъ воткнулъ бумагу на крючекъ и Чарльзъ Дарни сидѣлъ полчаса, пока ему вздумается заняться имъ. Онъ то ходилъ взадъ и впередъ по высокой комнатѣ со сводами, то садился на каменную скамейку, какъ бы оставаясь здѣсь для того, чтобы тюремщикъ и его подчиненные лучше запечатлѣли въ памяти его лицо.

— Ну, пойдемъ! — сказалъ, наконецъ, тюремщикъ, снимая связку ключей. — Иди за мной, эмигрантъ!

Новая жертва послѣдовала среди полумрака грязной тюрьмы за своимъ проводникомъ, который повелъ ее по корридорамъ и лѣстницамъ, переходя изъ одной двери въ другую, которыя тотчасъ же запирались за ними, и привелъ ее, наконецъ, въ большую, низкую комнату со сводами, гдѣ находилось множество заключенныхъ обоего пола. Женщины сидѣли у длиннаго стола и читали или писали, вязали, шили и вышивали; мужчины большею частью стояли позади ихъ стульевъ или ходили взадъ и впередъ по комнатѣ.

Инстинктивно соединивъ въ умѣ своемъ понятіе объ арестантѣ съ понятіемъ о преступленіи и порокѣ, Чарльзъ Дарнэ собирался уже отшатнуться отъ этой компаніи; но тутъ случилось нѣчто неожиданное, вполнѣ завершившее его необыкновенное путешествіе. Всѣ поднялись сразу, чтобы привѣтствовать его съ самыми утонченными манерами и со всей граціей и вѣжливостью, присущими свѣтскому кругу.

Такъ странно было видѣть эту утонченность и изящество среди мрака тюрьмы, такъ призрачно-фантастичны казались они среди грязи и нищеты, окружающей ихъ, что Чарльзу Дарнэ вообразилось, будто онъ очутился среди мертвецовъ. Да, это были призраки! Призраки красоты, призраки величія, призраки изящества, призраки гордости, призраки легкомыслія, призраки остроумія, призраки юности, призраки старости, которые ждали; когда ихъ увезутъ отъ этого берега. Всѣ они смотрѣли на него глазами, запечатлѣнными смертью, которая царила надъ ними съ того часа, какъ они прибыли сюда.

Онъ былъ ошеломленъ. Тюремщикъ, ставшій подлѣ него и другіе тюремщики, ходившіе взадъ и впередъ по комнатѣ, представляли разительный контрастъ съ печальными матерями и цвѣтущими дочерьми, которыя находились здѣсь, съ привидѣніями кокетки, молодой красавицы и благовоспитанной зрѣлой женщины, и зрѣлище это было до того разительно своей несообразностью, что казалось положительно собраніемъ какихъ то заколдованныхъ тѣней. Да, все это были призраки! И всѣ они, думалъ онъ, были обманомъ его больного воображенія, разстроеннаго его фантастической поѣздкой.

— Во имя собравшихся здѣсь товарищей по несчастію, — сказалъ одинъ изъ джентльменовъ, выступая впередъ, — честь имѣю привѣтствовать васъ въ тюрьмѣ "Пa-Форсъ и выразить вамъ наше общее сочувствіе къ несчастью, постигшему васъ. Пусть все кончится счастливо для васъ! Позвольте узнать ваше имя и званіе. Въ другомъ мѣстѣ, это было бы дерзостью съ моей стороны, но не здѣсь.

Чарльзъ Дарнэ, успѣвшій нѣсколько придти въ себя, отвѣчалъ наиболѣе подходящими словами, какія только онъ могъ подыскать въ эту минуту.

— Надѣюсь, — продолжалъ джентльменъ, провожая глазами тюремщика, проходившаго въ эту минуту черезъ комнату, — что вы не въ секретную?

— Я не понимаю значенія этого термина, но я слышалъ, что въ секретную.

— Ахъ, какая жалость! Мы такъ огорчены этимъ! Но, мужайтесь! Многіе изъ здѣшняго общества были также подъ секретомъ сначала, но это продолжалось недолго. — Затѣмъ онъ прибавилъ болѣе громкимъ голосомъ. — Къ великому сожалѣнію долженъ сообщить обществу…. секретно.

Со всѣхъ сторонъ слышался шепотъ сожалѣнія, когда Чарльзъ Дарнэ направился къ рѣшетчатой двери, у которой его задалъ тюремщикъ; нѣсколько голосовъ, среди которыхъ слышались нѣжные и сострадательные голоса женщинъ послали ему вслѣдъ наилучшія пожеланія быть покойнымъ и мужественнымъ. Подойдя къ дверямъ, онъ обернулся и поблагодарилъ отъ всего сердца. Тюремщикъ закрылъ за нимъ дверь — и призраки исчезли навсегда.

За дверью начиналась каменная лѣстница, шедшая наверхъ. Когда они поднялись на сорокъ ступеней, тюремщикъ открылъ низкую, черную дверь и они вошли въ одиночную камеру.

— Ваша, — сказалъ тюремщикъ.

— Почему я въ одиночномъ заключеніи?

— Почемъ же я знаю!

— Можно мнѣ купить перьевъ, чернилъ и бумагу?

— Я не имѣю на это разрѣшенія. Когда васъ посѣтятъ, можете спросить. До тѣхъ поръ вы можете покупать только съѣстное и больше ничего.

Въ камерѣ находились стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Въ то время, какъ тюремщикъ осматривалъ всѣ эти предметы и также стѣны, въ умѣ заключеннаго мелькнула странная фантазія: ему вообразилось, что этотъ тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, имѣлъ также и тѣло отекшее и походилъ на утопленника, пропитаннаго водой. Когда тюремщикъ вышелъ, онъ подумалъ: — ну, теперь меня всѣ оставили, точно покойника! — Затѣмъ онъ подошелъ къ матрацу, перевернулъ его съ чувствомъ необычайнаго отвращенія и подумалъ: — всѣ эти ползающія твари всегда являются первыми спутниками мертваго тѣла!

— Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину. Заключенный считалъ и ходилъ взадъ и впередъ по камерѣ, а извнѣ доносился какой то шумъ, точно заглушенный бой барабановъ и ревъ толпы.

— Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки!

Заключенный снова началъ считать шаги, стараясь въ то же время ходить быстрѣе, чтобы прогнать изъ головы слова, которыя онъ повторялъ передъ этимъ.

— Призраки исчезли, когда закрылась дверь. Между ними онъ запомнилъ даму, одѣтую въ черномъ, которая стояла, прислонившись въ амбразурѣ окна; у нея были блестящіе, какъ золото, волоса и она походила… Поѣдемъ ка, ради Бога, верхомъ по освѣщеннымъ улицамъ, гдѣ народъ бодрствуетъ… Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки… Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину… —

Повторяя всѣ эти безсвязныя фразы, заключенный ходилъ все быстрѣе и быстрѣе и все упорнѣе считалъ и считалъ. Шумъ доходившій извнѣ нѣсколько измѣнился, но все еще походилъ На отдаленный гулъ барабаннаго боя, только теперь къ нему примѣшивался и покрывалъ его собою вопль хорошо знакомыхъ ему голосовъ.

II. Точильный камень.

Банкъ Тельсона находился въ Сентъ-Жерменскомъ предмѣстьѣ и помѣщался въ флигелѣ большого дома, который былъ отдѣленъ отъ улицы высокой стѣной и крѣпкими воротами. Домъ этотъ принадлежалъ знатному вельможѣ, который жилъ въ немъ до тѣхъ поръ, пока не начались смуты, и ему пришлось въ одеждѣ своего повара бѣжать заграницу. Звѣрь, бѣжавшій въ этой одеждѣ отъ преслѣдующихъ его охотниковъ, былъ никто иной, какъ извѣстный уже намъ монсеньеръ, къ устамъ котораго три лакея подносили шоколадъ, который готовился вышеупомянутымъ поваромъ.

Монсеньеръ бѣжалъ, а три лакея, раскаявшись въ томъ, что они грѣшили до сихъ поръ, получая большое жалованье, заявили, что во всякое время готовы были перерѣзать монсеньеру горло на алтарѣ восходящей республики, единой и нераздѣльной, республики свободы, равенства и братства или смерти. Домъ монсеньера былъ секвестрованъ, а затѣмъ конфискованъ. Все это совершалось тогда быстро и декретъ слѣдовалъ за декретомъ съ такою стремительностью, что уже въ третью ночь осенняго мѣсяца сентября патріоты эмиссары овладѣли на законномъ основаніи домомъ монсеньера и, украсивъ его трехцвѣтнымъ знаменемъ, распивали водку въ его апартаментахъ.

Если бы Лондонскій банкъ Тельсоновъ походилъ на свое парижское отдѣленіе, то всѣ источники его давно бы изсякли и всѣ газеты прозвонили бы объ его несостоятельности. Что сказали бы строгіе и почтенные бриты, увидя во дворѣ банка померанцовыя деревья въ кадкахъ и купидона надъ прилавкомъ? Правда, Тельсоны поспѣшили забѣлить купидона известкой, но тѣмъ не менѣе онъ ясно виденъ былъ въ потолкѣ и холодно цѣлился въ деньги (что бываетъ очень часто) съ утра и до поздней ночи. Банкротство въ Ломбардъ-Стритѣ и въ Лондонѣ было бы неизбѣжно, благодаря присутствію этого юнаго язычника и занавѣшенному алькову позади безсмертнаго юноши, и зеркалу, вдѣланному въ стѣну, и молодымъ клеркамъ, которые во всякое время и изъ за всякой бездѣлицы готовы были пуститься въ плясъ при всей публикѣ. Но во французскомъ банкѣ Тельсоновъ дѣла, не смотря на это, шли превосходно, и никто ничего не боялся и не вынималъ оттуда своихъ денегъ.

Но ни единый человѣкъ, ни даже самъ Джервисъ Лорри, сидѣвшій, глубоко задумавшись надъ этими вопросами, не могъ сказать, какіе капиталы будутъ вынуты изъ банка, какіе останутся тамъ забытые и потерянные, какія драгоцѣнности и серебряныя вещи пропадутъ въ потайныхъ мѣстахъ Тельсонова банка, тогда какъ владѣльцы ихъ будутъ гнить въ тюрьмахъ или погибнутъ жестокой, насильственной смертью. Мистеръ Лорри сидѣлъ у разведеннаго огня (въ тотъ неурожайный годъ холода наступили раньше обыкновеннаго времени) и на честномъ открытомъ лицѣ его лежала тѣнь, гораздо болѣе мрачная, чѣмъ тѣнь бросаемая висячей лампой или какимъ бы то ни было предметомъ въ комнатѣ. Тѣнь эта была тѣнь ужаса.

Онъ поселился въ комнатахъ банка, вѣрный «Дому», часть котораго онъ составлялъ, какъ плющъ, обвившійся вокругъ дерева. Помѣщеніе это было такъ безопасно, благодаря тому, что главное зданіе было занято патріотами; но вѣрный старый джентльменъ не особенно разсчитывалъ на это. Преданный, однако, своему долгу, онъ совершенно равнодушно относился къ этому. На противоположной сторонѣ двора, подъ колоннадой, стоялъ цѣлый рядъ экипажей и между ними, вѣроятно, также экипажи монсеньера. Къ двумъ колоннамъ прикрѣплены были два большіе факела, свѣтъ которыхъ падалъ на точильный камень, стоявшій на открытомъ воздухѣ; онъ былъ поставленъ кое-какъ, на скорую руку, точно кто-то притащилъ его изъ какой-нибудь кузницы или другой мастерской и поспѣшно бросилъ тутъ. Мистеръ Лорри всталъ и подошелъ къ окну, но увидя этотъ невинный предметъ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и вернулся обратно на свое мѣсто. Передъ этимъ онъ открылъ не только окно, но и рѣшетку, находившуюся снаружи, теперь же онъ закрылъ и то и другое.

Съ улицы, изъ-за высокихъ стѣнъ и крѣпкихъ воротъ, доносился обычный вечерній гулъ города, смѣшанный съ какими то странными, точно неземными, наводящими ужасъ звуками, которые неслись, казалось, къ самому небу.

— Благодареніе милосердому Богу, — сказалъ мистеръ Лорри, складывая руки, — что сегодня вечеромъ никого близкаго и дорогого мнѣ нѣтъ въ этомъ ужасномъ городѣ. Смилуйся, о, Господи, надъ всѣми, кто теперь въ опасности!

Вскорѣ послѣ этого у большихъ воротъ раздался громкій звонокъ и онъ подумалъ: — «это они вернулись обратно!» — Не слышно было, однако, чтобы кто нибудь съ шумомъ врывался во дворъ; только ворота захлопнулись и все стало тихо по прежнему.

Нервное и крайне возбужденное состояніе, въ которомъ онъ находился, являлось слѣдствіемъ того ужаса, который внушало ему крайне неопредѣленное положеніе банка, не смотря на то, что его хорошо охраняли и самъ онъ находился среди вѣрныхъ людей. Въ эту минуту дверь его комнаты внезапно открылась я къ нему бросились двѣ фигуры, при видѣ которыхъ онъ отскочилъ назадъ, пораженный ужасомъ.

Люси и ея отецъ! Люси съ мольбой протягивала къ нему руки и на лицѣ ея было знакомое ему сосредоточенное и напряженное выраженіе, которое, казалось, нарочно было запечатлѣно на немъ, чтобъ придать ему больше силы и вліянія въ эту ужасную минуту ея жизни.

— Что это значитъ! — воскликнулъ мистеръ Лорри, задыхаясь отъ волненія; — въ чемъ дѣло? Люси! Манеттъ! Что случилось? Что привело васъ сюда?

Блѣдная, съ неподвижно устремленнымъ на него взглядомъ, она бросилась къ нему и воскликнула:

— О, дорогой другъ! Мой мужъ!…

— Вашъ мужъ, Люси?..

— Чарльзъ!

— Что такое съ нимъ?

— Здѣсь!

— Здѣсь! Въ Парижѣ?

— Уѣхалъ нѣсколько дней тому назадъ… три или четыре… не помню сколько… не могу собрать своихъ мыслей. Великодушный порывъ понудилъ его ѣхать сюда безъ нашего вѣдома… Его арестовали у заставы и отвели въ тюрьму.

У мистера Лорри вырвался невольный крикъ. Почти въ ту же минуту у воротъ раздался снова громкій звонокъ, а вслѣдъ за этимъ весь дворъ наполнился шумомъ голосовъ и шаговъ.

— Что это за шумъ? — спросилъ докторъ, поворачиваясь къ окну.

— Не смотрите! — крикнулъ мистеръ Лорри, — Не смотрите! Ради жизни вашей, не отодвигайте занавѣсокъ, Манеттъ!

Докторъ повернулся къ нему, продолжая держать руку на ручкѣ окна, и сказалъ со спокойной улыбкой:

— Дорогой другъ мой, жизнь моя здѣсь, въ этомъ городѣ заколдована. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Въ Парижѣ… да что въ Парижѣ! — въ цѣлой Франціи не найдется ни одного патріота кто, зная, что я былъ узникомъ Бастиліи рѣшился бы пальцемъ тронуть меня; — а если бы и тронулъ, то лишь для того, чтобы обнять меня и съ тріумфомъ понести на рукахъ. Страданія мои способствовали тому, что насъ пропустили черезъ заставу, сообщили намъ извѣстіе о Чарльзѣ и привели васъ сюда. Я зналъ, что это будетъ такъ; я зналъ, что я смогу спасти Чарльза отъ опасности… Я такъ и сказалъ Люси… Что это за шумъ? — И онъ снова хотѣлъ открыть окно.

— Не смотрите! — съ отчаяніемъ вскрикнулъ мистеръ Лорри. — Нѣтъ, Люси, дорогая моя, и вы не смотрите! — Онъ обнялъ ее, чтобы удержать. — Не пугайтесь такъ, дорогая моя! Клянусь вамъ, что мнѣ неизвѣстно, чтобы съ Чарльзомъ случилось что нибудь худое; я даже не зналъ, что онъ находится въ этомъ ужасномъ городѣ. Въ какой тюрьмѣ онъ?

— Ла-Форсъ.

— Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если вы мужественны… а вы всегда были мужественны… вы должны взять себя въ руки и точно исполнять все, что я вамъ скажу. Вы и представить себѣ не можете, какъ много тутъ зависитъ отъ выдержки и хладнокровія. Сегодня вечеромъ нѣтъ возможности что либо сдѣлать, нечего и думать о томъ, чтобы можно было выйти. Я говоры это, чтобы указать вамъ, что вы должны дѣлать для спасенія Чарльза, и чтобъ вы знали, что это гораздо труднѣе, чѣмъ вы думали. Вы должны быть покойны и во всемъ повиноваться мнѣ. Позвольте мнѣ отвести васъ вотъ въ ту заднюю комнату. Оставьте вашего отца минуты на двѣ со мною… Не откладывайте ни минуты, потому что дѣло идетъ здѣсь о жизни и смерти.

— Я даю слово слушать васъ… Я вижу по вашему лицу, что лучше этого я ничего не могу сдѣлать. Я знаю, что должна вѣрить вамъ.

Старикъ поцѣловалъ ее, провелъ въ свою комнату и заперъ дверь на ключъ. Вернувшись затѣмъ къ доктору, онъ взялъ его за руку и подвелъ къ окну. Открывъ окно и часть занавѣски, оба стали смотрѣть на дворъ.

Они увидѣли толпу мужчинъ и женщинъ; ихъ было немного, но совершенно достаточно, чтобы наполнить собою дворъ; всѣхъ было человѣкъ сорокъ, пятьдесятъ, не болѣе. Люди, жившіе въ домѣ, сами открыли имъ ворота, и они, войдя во дворъ, бросились прямо къ точильному камню, который, повидимому, былъ нарочно поставленъ для этой цѣли въ такомъ уединенномъ мѣстѣ.

О, какіе это были ужасные работники и какая это была ужасная работа!

У точильнаго камня было двѣ ручки и его вертѣли два человѣка съ длинными растрепанными волосами; варварское выраженіе лица ихъ было несравненно ужаснѣе и жесточе, чѣмъ у самыхъ дикихъ звѣрей. Накладныя брови и накладные усы, хриплые отъ рева, голоса, отвратительныя лица, покрытыя кровью и потомъ, искаженныя звѣрской жаждой крови и отекшія отъ безсонной ночи. Убійцы, волоса которыхъ то падали имъ на лицо, то откидывались на затылокъ, все вертѣли и вертѣли, а женщины въ это время подносили имъ ко рту вино, чтобы они могли пить, не прекращая своей работы. И капающая кровь, и капающее вино, и цѣлый потокъ искръ, разлетающихся во всѣ стороны, все это пропитывало окружающую ихъ атмосферу огнемъ и кровью. Трудно было указать хотя бы одного человѣка среди всей этой толпы, который не былъ бы испачканъ кровью. Всѣ эти люди, толкающіе другъ друга, чтобы ближе пробраться къ точильному камню, были почти сплошь покрыты кровью; люди въ рубищахъ носили слѣды крови на своихъ лохмотьяхъ, люди, нарядившіеся въ награбленные ими шелкъ и кружева и бархатъ, не менѣе были покрыты пятнами крови, какъ и первые. Топоры, ножи, штыки, сабли, все точилось одно за другимъ и все было красно отъ крови. У нѣкоторыхъ сабли были привязаны къ рукѣ обрывками полотна и одежды, которыя всѣ насквозь пропитаны были тою же кровью. И когда неистовые дикари, точившіе все это оружіе, выступали изъ сноповъ искръ точильнаго камня и выходили на улицу, то безумные глаза ихъ горѣли тѣмъ же краснымъ цвѣтомъ. Нашелся бы, я думаю, не одинъ человѣкъ, который при видѣ этихъ глазъ готовъ былъ бы пожертвовать двадцатью годами своей жизни, чтобы имѣть возможность прострѣлить эти глаза.

Все это промелькнуло въ одну минуту передъ ними, какъ видѣніе человѣка утопающаго, или какое мелькаетъ передъ глазами каждаго человѣческаго существа, совершающаго великій переходъ изъ этой жизни. Они отскочили отъ окна и докторъ съ удивленіемъ взглянулъ въ поблѣднѣвшее лицо друга.

— Они убиваютъ заключенныхъ, — прошепталъ мистеръ Лорри, съ испугомъ озираясь кругомъ комнаты. — Если вы увѣрены въ томъ, что говорите, если вы дѣйствительно можете имѣть такую власть надъ ними… а я увѣренъ, что это такъ… покажитесь вы этимъ злодѣямъ и заставьте ихъ идти въ Ла-Форсъ. Быть можетъ слишкомъ поздно… Не знаю… Не теряйте во всякомъ случаѣ ни минуты.

Докторъ Манеттъ пожалъ ему руку и поспѣшилъ изъ комнаты; онъ былъ уже во дворѣ, когда мистеръ Лорри вернулся къ окну.

Длинные сѣдые волоса его, выразительное лицо и вся фигура, внушающая довѣріе, сразу дали ему возможность пробраться въ самую середину толпы, окружавшей точильный камень. Все смолкло на нѣсколько минутъ, но вслѣдъ затѣмъ поднялся шумъ, ропотъ и смѣшанный гулъ голосовъ; мистеръ Лорри увидѣлъ, какъ всѣ окружили доктора и, поднявъ его на плечи, понесли изъ воротъ съ громкими, оглушительными криками:

— Да здравствуетъ узникъ Бастиліи! Помогите узнику Бастиліи пройти въ Ла-Форсъ! Мѣсто узнику Бастиліи! Идемъ освободить узника Эвремонда изъ тюрьмы!

Мистеръ Лорри закрылъ поспѣшно рѣшетку, закрылъ окно, опустилъ занавѣси и поспѣшилъ къ Люси, чтобы сказать ей, что народъ взялъ подъ свою защиту ея отца и отправился съ нимъ на поиски ея супруга. Онъ нашелъ у нея маленькую Люси и миссъ Проссъ; только потомъ, спустя нѣсколько времени, когда онъ сидѣлъ ночью, охраняя ихъ покой, сообразилъ онъ, сколько было удивительнаго въ ихъ появленіи.

Люси тѣмъ временемъ опустилась на полъ у его ногъ и крѣпко схватила его за руку. Миссъ Проссъ уложила малютку на кровать мистера Лорри, а сама, сидя, склонила голову на подушку рядомъ съ головкой своей дорогой питомицы. О какой длинной, невѣроятно длинной, показалась эта ночь бѣдной женщинѣ! О какъ невыносимо мучительно было ждать возвращенія отца и извѣстія о мужѣ!

Два раза среди темноты раздавался у воротъ громкій звонокъ, слышался затѣмъ шумъ врывающейся толпы и визгъ вращающагося точила. — «Что это?» — вскрикивала Люси. — «Тише! солдаты точатъ свои сабли, — отвѣчалъ мистеръ Лорри. — Мѣсто это національная собственность и служитъ имъ для склада оружія, моя дорогая!»

Два раза всего, и во второй разъ работа шла довольно вяло. Скоро въ окно забрезжилъ разсвѣтъ и мистеръ Лорри, нѣжно высвободивъ руку Люси, снова взглянулъ въ окно. Какой то человѣкъ, до того испачканный кровью, что его можно было принять за солдата, изрубленнаго въ бою и осторожно пробирающагося съ поля-битвы, поднялся съ мостовой, гдѣ онъ лежалъ у самаго точильнаго камня и съ безсмысленнымъ взоромъ оглянулся кругомъ. Усталый и измученный убійца, увидя одинъ изъ роскошныхъ экипажей монсеньера, шатаясь направился къ нему, и влѣзъ въ дверцу, которую тотчасъ же закрылъ за собою, собираясь отдохнуть отъ своихъ дневныхъ подвиговъ.

Земля, великое точило, заключила свой суточный оборотъ, когда мистеръ Лорри вскорѣ послѣ этого снова выглянулъ въ окно, и восходящее солнце залило весь дворъ своими пурупуровыми лучами. Точильный камень стоялъ теперь одинъ, залитый краснымъ цвѣтомъ, котораго солнце никогда не могло дать ему и никогда не могло отнять у него

III. Тѣнь.

Одно изъ первыхъ соображеній, которое на слѣдующій день возникло въ дѣловомъ умѣ мистера Лорри, когда начались занятія, заключалось въ томъ, что онъ не имѣетъ права подвергать опасности банкъ Тельсона, укрывая подъ его крышей жену эмигранта, заключеннаго въ тюрьмѣ. Всѣмъ собственнымъ имуществомъ своимъ, всѣми удобствами своими, жизнью, готовъ онъ былъ, не раздумывая ни на одну минуту, пожертвовать для Люси и ея ребенка; но онъ былъ довѣреннымъ лицомъ фирмы, а въ дѣлахъ онъ былъ всегда дѣловымъ, точнымъ человѣкомъ.

Онъ вспомнилъ Дефаржа и рѣшилъ было уже отыскать снова винную лавку и обратиться къ ея хозяину за совѣтомъ относительно наиболѣе безопасной части города. Но то же соображеніе, которое подсказало это ему, и отклонило его отъ этого рѣшенія; Дефаржъ жилъ въ самой опасной мѣстности, пользовался тамъ, безъ сомнѣнія большимъ вліяніемъ, и участвовалъ во всѣхъ самыхъ жестокихъ дѣлахъ.

Наступилъ полдень, а докторъ не возвращался; присутствіе Люси, по мнѣнію мистера Лорри, съ каждой минутой все болѣе и болѣе компрометировало Тельсоновъ. Онъ посовѣтовался съ Люси и она сказала ему, что отецъ ея желалъ нанять квартиру на

— 232 короткій срокъ, въ кварталѣ, находящемся по близости отъ байка. Въ виду того, что на это нельзя было сдѣлать никакого дѣлового возраженія и что даже въ томъ случаѣ, если дѣло Чарльза кончится хорошо и его освободятъ изъ тюрьмы, ему все же врядъ ли можно будетъ уѣхать изъ города, мистеръ Лорри немедленно отправился на поиски квартиры. Онъ скоро нашелъ подходящую въ одной изъ отдаленныхъ улицъ, съ высокими меланхоличными зданіями, гдѣ всѣ окна были закрыты плотными занавѣсками и откуда жители всѣ выбыли.

Въ эту квартиру онъ перевелъ Люси, ея маленькую дочь и миссъ Проссъ, доставивъ все необходимое для ихъ комфорта въ несравненно большей степени, чѣмъ было у него самого. Онъ оставилъ съ ними Джерри, который въ случаѣ чего-нибудь могъ загородить собою дверь и вынести сколько угодно тумаковъ, а самъ вернулся къ своимъ занятіямъ. Уныніе и безпокойство снова овладѣли имъ и этотъ день невыносимо медленно тянулся для него.

Онъ чувствовалъ себя совершенно измученнымъ, когда день склонился къ вечеру и наступило время закрывать банкъ. Онъ снова, какъ и въ предыдущій вечеръ, сидѣлъ одинъ, раздумывая о томъ, что ему предпринять дальше, когда услышалъ вдругъ шаги на лѣстницѣ. Спустя нѣсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который, внимательно осмотрѣвъ его назвалъ его по имени.

— Къ вашимъ услугамъ, — сказалъ мистеръ Лорри. — Вы знаете меня?

Это былъ человѣкъ крѣпкаго сложенія, съ черными вьющимися волосами, въ возрастѣ сорока пяти — пятидесяти лѣтъ. Въ отвѣтъ на предложенный ему вопросъ, онъ безъ всякаго волненія повторилъ тѣ же слова:

— А вы знаете меня?

— Я видѣлъ васъ гдѣ то.

— Не у меня ли въ винной лавочкѣ?

— Вы отъ доктора Манетта? — спросилъ заинтересованный и взволнованный мистеръ Лорри.

— Да… я отъ доктора Манетта.

— Что сказалъ онъ вамъ? Съ какими вѣстями прислалъ онъ васъ?

Дефаржъ передалъ ему небольшой клочекъ бумаги; мистеръ Лорри взялъ ее дрожащей рукой и прочелъ слѣдующія слова, написанныя рукой доктора:

«Чарльзъ живъ и здоровъ, но я не могу безъ всякаго опасенія оставить этого мѣста. Мнѣ дали разрѣшеніе передать черезъ посланнаго записочку отъ Чарльза его женѣ. Пожалейте посланному его жену».

Помѣчено было: Ла-Форсъ, часъ тому назадъ.

— Желаете вы меня сопровождать въ квартиру, которую занимаетъ его жена? — сказалъ мистеръ Лорри, повеселѣвшій послѣ того, какъ громко прочиталъ записку.

— Да, — отвѣчалъ Дефаржъ.

Не обративъ почти никакого вниманія на то, съ какой странной сдержанностью говорилъ съ нимъ Дефаржъ, мистеръ Лорри надѣлъ шляпу и оба они спустились во дворъ. Здѣсь они нашли двухъ женщинъ, одна изъ которыхъ вязала.

— Мадамъ Дефаржъ? — спросилъ мистеръ Лорри, лѣтъ семнадцать тому назадъ оставившій ее за тѣмъ же занятіемъ.

— Да, это она, — отвѣчалъ ея мужъ.

— Вы также, мадамъ, идете съ нами? — спросилъ мистеръ Лорри, видя, что она слѣдуетъ за ними.

Да. Она должна видѣть ихъ, чтобы затѣмъ имѣть возможность узнать ихъ. Это нужно для ихъ же собственной безопасности.

Поведеніе Дефаржа начинало безпокоить мистера Лорри, и онъ, продолжая идти впередъ, съ нѣкоторымъ недовѣріемъ взглянулъ на него. Обѣ женщины по прежнему слѣдовали за ними; вторая женщина была «Месть».

Пройдя по возможности скорѣе черезъ промежуточныя улицы, они поднялись по лѣстницѣ въ новую квартиру, дверь которой открылъ имъ Джерри и нашли плачущую Люси одну. Когда мистеръ Лорри сообщилъ ей, что есть извѣстія отъ ея мужа, она съ восторгомъ бросилась къ нему и поспѣшно схватила поданную ей записку, не думая совсѣмъ о томъ, что въ эту ночь совершалось кругомъ ея мужа и чему самъ онъ могъ легко подвергнуться.

«Дорогая, мужайся! Я чувствую себя хорошо и твой отецъ имѣетъ здѣсь нѣкоторое вліяніе. Тебѣ не разрѣшено отвѣчать мнѣ. Поцѣлуй за меня наше дитя».

Вотъ все, что было написано, но этого было такъ много для нея, что она, повернувшись къ женѣ Дефаржа, поцѣловала одну изъ вязавшихъ рукъ. Это былъ поступокъ восторженной, любящей и благодарной женщины, но рука, которую она поцѣловала, тяжело и холодно опустилась внизъ и затѣмъ снова принялась за вязанье.

Въ движеніи этой руки было нѣчто, заставившее вздрогнуть Люси. Поспѣшно спрятавъ записку на своей груди, она, продолжая держать руки у шеи, съ ужасомъ взглянула на мадамъ Дефаржъ, которая съ поднятыми кверху бровями холодно и безстрастно смотрѣла на нее.

— Дорогая моя, — сказалъ мистеръ Лорри, стараясь объяснить ей въ чемъ дѣло; — теперь на улицахъ бываютъ страшныя волненія и, хотя нѣтъ никакой причины думать, чтобы васъ захотѣли безпокоить, все же мадамъ Дефаржъ желаетъ видѣть тѣхъ, кого она имѣетъ возможность защитить, а для этого она должна знать ихъ… чтобы удостовѣрить ихъ личность. Не такъ ли, гражданинъ Дефаржъ? — спросилъ мистеръ Лорри далеко не увѣреннымъ голосомъ, все болѣе и болѣе волнуясь при видѣ холодной сдержанности всѣхъ троихъ.

Дефаржъ мрачно взглянулъ на свою жену и издалъ какой то неопредѣленный звукъ.

— Лучше было бы, Люси, чтобы при васъ всегда были ваша милая дѣвочка и паша добрая Проссъ, — сказалъ мистеръ Лорри, стараясь говорить возможно спокойнѣе. — Наша добрая Проссъ, Дефаржъ, англичанка и не знаетъ французскаго языка.

Только что упомянутая леди, убѣжденная въ томъ, что она не послѣдняя спица въ колесницѣ для стоявшихъ здѣсь иностранцевъ, вошла, сложивъ руки и встрѣтившись прежде всего съ глазами Мести, сказала ей по англійски:

— О, я человѣкъ надежный, наглая рожа! Надѣюсь, ты хорошо чувствуешь себя.

Она кашлянула затѣмъ въ сторону мадамъ Дефаржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее никакого вниманія.

— Это его дитя? — спросила мадамъ Дефаржъ, въ первый разъ останавливая свое вязанье, и спицей, точно перстомъ судьбы, указывая на маленькую Люси.

— Да, мадамъ! — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — это маленькая дочурка нашего бѣднаго узника… единственное его дитя.

Грозная и мрачная тѣнь мадамъ Дефаржъ и ея спутниковъ покрыла дѣвочку, приведя въ ужасъ ея мать, которая упала подлѣ нея на колѣни и крѣпко прижала ее къ своей груди. Грозная и мрачная тѣнь мадамъ Дефаржъ покрыла на этотъ разъ обѣихъ — и мать и ея маленькую дочь.

— Довольно, мужъ! — сказала мадамъ Дефаржъ. — Я видѣла ихъ… Мы можемъ идти.

Въ этихъ сдержанныхъ словахъ слышна была- угроза, не видимая и ясная, но смутная и скрытая… Все это встревожило Люси и она, схватившись рукой за платье мадамъ Дефаржъ, сказала ей:

— Вы будете добры къ моему мужу… вы не сдѣлаете ему зла. Вы поможете мнѣ видѣться съ нимъ, если только будетъ возможно?

— Мнѣ здѣсь никакого дѣла нѣтъ до вашего мужа, — отвѣчала мадамъ Дефаржъ, окидывая ее равнодушнымъ взоромъ. — Я здѣсь только ради дочери вашего отца.

— Тогда ради меня будьте снисходительны къ моему мужу! Ради моего ребенка! Она сложитъ свои ручки и будетъ также просить васъ о милосердіи. Мы боимся васъ больше, чѣмъ другихъ.

Мадамъ Дефаржъ приняла эти слова, какъ должный комплиментъ и взглянула на своего мужа. Дефаржъ, который съ замѣшательствомъ грызъ ноготь большого пальца, взглянулъ въ свою очередь на нее, стараясь придать своему лицу болѣе суровое выраженіе.

— Что такое говорить вашъ мужъ въ своей записочкѣ? — спросила мадамъ Дефаржъ съ мрачной улыбкой. — Вліяніе?… О какомъ это вліяніи онъ говорить?

— О вліяніи, которое имѣетъ мой отецъ, — отвѣчала Люси, поспѣшно вынимая записку изъ за своего корсажа и устремивъ тревожный взглядъ на мадамъ Дефаржъ

— Да, это поможетъ освободить его, — сказала мадамъ Дефаржъ. — Пусть будетъ такъ.

— Какъ жену и мать, — воскликнула Люси, — умоляю васъ сжальтесь надо мною и употребите все вліяніе не во вредъ моему несчастному мужу, но въ его пользу! О, сестра-женщина, подумайте обо мнѣ! Какъ жена и мать!

Мадамъ Дефаржъ равнодушно взглянула на нее и сказала, обращаясь къ своей пріятельницѣ Мести:

— На женъ и матерей, которыхъ мы видѣли съ тѣхъ поръ, какъ мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ и даже меньше, не особенно обращали вниманіе. Мы слишкомъ часто видѣли, какъ мужей ихъ и отцовъ отнимали у нихъ и отправляли въ тюрьму. Всю жизнь свою видѣли мы, какъ наши сестры-женщины страдали сами и съ дѣтьми отъ голода, жажды, болѣзней, нищеты, угнетенія и всевозможнаго рода лишеній.

— Да, ничего лучше этого мы не видѣли, — отвѣчала Месть.

— Мы долго терпѣли это, — продолжала мадамъ Дефаржъ, снова обращаясь къ Люси. — Посудите же сами, что значитъ для насъ горе одной какой нибудь жены и матери въ сравненіи съ тѣмъ, что мы видѣли?

Она снова принялась за вязанье и вышла вонъ. За ней послѣдовала Месть и наконецъ самъ Дефаржъ.

— Мужайтесь, дорогая Люси! — сказалъ мистеръ Лорри, помогая ей встать. — Мужайтесь, мужайтесь! Пока все идетъ хорошо… лучше, чѣмъ пришлось на долю многихъ несчастныхъ. Успокойтесь и благодарите судьбу!

Надѣюсь, что меня нельзя назвать неблагодарной; но эта ужасная женщина набросила такую мрачную тѣнь на меня и всѣ мои надежды.

— Тише, тише! — сказалъ мистеръ Лорри, — уныніе недостойно такого мужественнаго сердечка, какъ ваше. Тѣнь, это правда, но ничего существеннаго въ ней нѣтъ, Люси!

Но мрачная тѣнь Дефаржей пала и на него самого и, хотя онъ скрывалъ это, она сильно тревожила его.

IV. Тишина среди бури.

Докторъ Манеттъ возвратился домой только на четвертый день своего отсутствія. Все, что случилось за это время, онъ старался по возможности тщательнѣе скрыть отъ Люси; только много времени спустя послѣ отъѣзда изъ Франціи узнала она, что тысяча сто узниковъ обоихъ половъ и всѣхъ возрастовъ были перерѣзаны уличной чернью, что ужасъ этотъ омрачилъ четыре дня и четыре ночи и что весь воздухъ кругомъ былъ пропитанъ запахомъ бойни. Люси знала только, что въ ту ночь народъ напалъ на тюрьму, что всѣ политическіе узники подвергались страшной опасности, что нѣкоторые изъ нихъ были вытащены толпой и убиты.

Мистеру Лорри докторъ сообщилъ подъ большимъ секретомъ, о чемъ, впрочемъ, было лишнимъ предупреждать его, что толпа пронесла его черезъ то мѣсто, гдѣ происходила рѣзня, прямо къ тюрьмѣ Ла-Форсъ. Въ тюрьмѣ засѣдалъ въ это время самозванный трибуналъ, къ которому приводили узниковъ по одиночкѣ; приговоры произносились быстро — однихъ отправляли на избіеніе, другихъ освобождали, третьихъ (меньшинство) отправляли обратно въ заключеніе. Когда проводники подвели его къ трибуналу, онъ объявилъ ему свое имя и званіе и сказалъ, что восемнадцать лѣтъ пробылъ въ Бастиліи, куда былъ заключенъ секретно и безъ всякаго суда. Одинъ изъ принимавшихъ участіе въ судѣ всталъ тогда съ мѣста и подтвердилъ его показаніе; этотъ человѣкъ былъ Дефаржъ.

Когда затѣмъ по спискамъ онъ удостовѣрился въ томъ, что зять его находится среди живыхъ узниковъ, онъ обратился къ трибуналу съ просьбой пощадить его жизнь и даровать ему свободу. Нѣкоторые члены трибунала сидѣли совсѣмъ сонные, нѣкоторые бодрствовали; одни были покрыты слѣдами убійства, другіе еще чисты отъ него; одни были трезвы, другіе нѣтъ. Послѣ первыхъ взрывовъ бѣшеныхъ привѣтствій, которыми его осыпали, когда узнали, что онъ пострадалъ подъ гнетомъ низвергнутой системы, ему разрѣшили видѣть Чарльза Дарнэ, котораго тотчасъ же привели передъ засѣданіе суда. Его хотѣли уже освободить, когда вдругъ по какой то непонятной ему причинѣ судъ остановился съ этимъ и судьи стали совѣщаться между собою. Затѣмъ человѣкъ, занимавшій мѣсто предсѣдателя объявилъ доктору Манетту, что узникъ останется въ тюрьмѣ, но ради него будетъ пощаженъ, и узника отвели обратно въ заключеніе. Докторъ просилъ тогда разрѣшить ему остаться въ тюрьмѣ, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что его зятя по злобѣ или по ошибкѣ не выведутъ за ворота, гдѣ его могутъ убить, какъ это уже случалось не разъ; разрѣшеніе ему дали и онъ оставался въ «Залѣ Крови», пока не миновала опасность.

Зрѣлища, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ, среди короткихъ промежутковъ ѣды и сна, невозможно было передать никакими словами. Безумная радость, съ которою встрѣчали освобожденныхъ узниковъ, удивляла его не менѣе, чѣмъ безумная ярость противъ тѣхъ, кого разрывали на куски. Одинъ узникъ, разсказывалъ докторъ, былъ выпущенъ на свободу, но какой то дикарь по ошибкѣ рлнилъ его копьемъ, когда, онъ выходилъ. Когда приглашенный для оказанія ему помощи докторъ вышелъ изъ воротъ, онъ нашелъ раненаго на рукахъ цѣлой компаніи самаритянъ, сидѣвшихъ на трупахъ убитыхъ ими жертвъ. Съ непослѣдовательностью такою же чудовищной, какъ какой нибудь ужасный кошмаръ, они помогали доктору, окруживъ раненаго самой нѣжной заботливостью и, устроивъ для него затѣмъ носилки, осторожно вынесли его оттуда; вернувшись обратно, они снова схватились за оружіе и принялись за прежнюю ужасную бойню. При видѣ этого докторъ закрылъ лицо руками и упалъ въ обморокъ.

Выслушавъ разсказъ доктора, мистеръ Лорри взглянулъ внимательно въ лицо своего друга, которому было теперь шестьдесятъ два года, и въ душѣ его возникло опасеніе, чтобы эти новыя волненія не вызвали приступа прежней болѣзни. Но никогда еще раньше не видѣлъ онъ своего друга въ такомъ видѣ и въ такомъ настроеніи. Въ первый разъ еще почувствовалъ докторъ, что страданія его даютъ ему силу и власть. Въ первый разъ почувствовалъ онъ, что на этомъ раскаленномъ огнѣ онъ можетъ ковать желѣзо, которымъ откроетъ двери тюрьмы для мужа своей дочери и освободитъ его.

— Это приведетъ къ хорошему концу, мой другъ! Прежнія страданія мои были- не напрасны. Дорогое дитя мое помогло мнѣ вернуться къ жизни, теперь и я въ свою очередь хочу помочь и вернуть ей самую дорогую частъ ея самой. И я сдѣлаю это съ помощью Неба.

Такъ сказалъ докторъ Жанеттъ. Когда мистеръ Лорри взглянулъ на сверкающіе глаза, рѣшительное выраженіе лица, строгую и сдержанную осанку человѣка, жизнь котораго въ теченіи многихъ лѣтъ стояла на одномъ мѣстѣ, какъ незаведенные часы, и энергія котораго, спасавшая его во время бездѣятельности, проснулась съ новой силой, онъ повѣрилъ ему.

И дѣйствительно, самыя большія препятствія, съ которыми приходилось теперь бороться доктору, должны были уступить его волѣ. Оставаясь на своемъ мѣстѣ, какъ докторъ, онъ проявлялъ свою дѣятельность среди разнаго рода людей, среди заключенныхъ и свободныхъ, богатыхъ и бѣдныхъ, добрыхъ и злыхъ, пользуясь своимъ вліяніемъ такъ умно, что онъ въ самомъ непродолжитедьномъ времени сдѣлался постояннымъ врачемъ въ трехъ тюрьмахъ, въ числѣ которыхъ была и Ла-Форсъ. Теперь онъ могъ съ достовѣрностью успокоить Люси, что мужъ ея не находится больше въ одиночномъ заключеніи, а помѣщенъ вмѣстѣ съ другими узниками. Онъ теперь видѣлъ ея мужа каждую недѣлю и переносилъ ей устно нѣжныя посланія отъ него; мужу ея разрѣшалось иногда посылать ей письма (только черезъ доктора), но ей писать ему не позволяли.

Нечего и говорить, что теперешняя жизнь доктора была полна тревогъ и заботъ, но проницательный мистеръ Лорри видѣлъ, что докторъ гордится этимъ и что эта гордость поддерживаетъ его. Ничего неумѣстнаго не было въ этой гордости, она была вполнѣ естественна и заслуживала уваженіе, и мистеръ Лорри съ любопытствомъ слѣдилъ за всѣми ея проявленіями. Докторъ зналъ, что время заключенія его соединяется въ умѣ его дочери и друга съ его личными страданіями, лишеніями и болѣзнью. Но съ тѣхъ поръ, какъ все такъ измѣнилось, онъ зналъ также, что, благодаря совершенному надъ нимъ насилію, онъ пріобрѣлъ теперь такое вліяніе, что оба они съ надеждой взираютъ на него въ ожиданіи спасенія и освобожденія Чарльза. Сознаніе это до того воодушевляло его, что онъ взялся самъ быть руководителемъ этого дѣла и считалъ вполнѣ естественнымъ, что они, какъ болѣе слабые, довѣряютъ ему, какъ болѣе сильному. Отношенія между нимъ и Люси измѣнились въ томъ направленіи, въ какомъ могла измѣнить ихъ самая глубокая благодарность и любовь; онъ гордился, что можетъ оказать услугу той, которая такъ много сдѣлала для него.

— Все это очень любопытно, — думалъ мистеръ Лорри, добродушно улыбаясь, — но вполнѣ естественно и справедливо. Будьте же нашимъ руководителемъ, дорогой другъ, — и держите крѣпко кормило правленія; оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ, какъ ваши.

Не смотря, однако, на то, что докторъ всѣми силами старался добиться освобожденія Чарльза Дарне или по крайней мѣрѣ того, чтобы его вызвали къ суду, это не удавалось ему, въ виду переворотовъ того времени, съ необыкновенной быстротой слѣдовавшихъ другъ за другомъ. Начиналась новая эра: короля судили, приговорили къ смерти и обезглавили; республика свободы, равенства и братства или смерти рѣшила на жизнь и смерть бороться со всѣмъ міромъ; черный флагъ развѣвался день и ночь на верхушкѣ большой башни Нотръ-Дамъ; триста тысячъ человѣкъ, призванныхъ для борьбы съ тиранами всего міра, возстали въ разныхъ мѣстахъ Франціи, такъ что можно было подумать, будто кто то разсѣялъ повсюду драконовы зубы, которые принесли желанные плоды на горахъ и равнинахъ, на скалахъ, пескахъ и наносной грязи, подъ яснымъ небомъ юга и туманами сѣвера, на поляхъ и въ лѣсахъ, въ виноградникахъ и оливковыхъ рощахъ, среди травъ и хлѣбовъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ рѣкъ и въ прибрежныхъ морскихъ пескахъ. Что могли значить частныя дѣла противъ потопа перваго года свободы, потопа, подымавшагося снизу, а не сверху, при закрытыхъ, а не при открытыхъ, небесахъ!

Не было ни остановки, ни жалости, ни мира, ни передышекъ, ни измѣренія времени. Хотя дни и ночи смѣнялись, какъ и во время міросозданія, но другого счета не было, кромѣ вечера и утра перваго дня. Счетъ этотъ былъ потерянъ по причинѣ бѣшеной горячки, овладѣвшей всей націей, какъ однимъ человѣкомъ. И вотъ, нарушая неестественное затишье всего города, палачъ показалъ народу голову короля, а затѣмъ, можно сказать, почти не переводя духа, голову красивой королевы, которая провела въ тюрьмѣ восемь томительныхъ мѣсяцевъ вдовства и горя и даже посѣдѣла.

А между тѣмъ, по странному закону противорѣчія, что замѣчается всегда въ такихъ случаяхъ, время, казалось, тянулось такъ долго, хотя и горѣло быстро. Революціонный трибуналъ въ столицѣ и сорокъ или пятьдесятъ комитетовъ во всей странѣ; законъ о подозрѣваемыхъ, который уничтожалъ всякую безопасность свободы и жизни, обрушиваясь на добрыхъ и невинныхъ, которые не сдѣлали никому зла; тюрьмы, часто переполненныя людьми, не виновными ни въ какомъ преступленіи и не имѣющими возможности добиться того, чтобы ихъ выслушали; все это казалось чѣмъ-то обычнымъ, установившимся, даже старымъ, хотя установилось оно всего лишь за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ. И надъ всѣмъ этимъ высилась отвратительная фигура, которая такъ мало удивляла всѣхъ, какъ будто существовала съ самаго созданія міра, — фигура новорожденной женщины, окрещенной именемъ гильотины.

Она представляла собой самый популярный предметъ для всѣхъ шутокъ; про нее острили, что она была лучшимъ средствомъ отъ головной боли, предохраняла волоса отъ сѣдины, придавала нѣжный румянецъ лицу, была самой острой и искусной національной бритвой; кто хочетъ поцѣловаться съ дамой — гильотиной — шутили весельчаки — долженъ (просунуть голову въ маленькое окошечко и чихнуть въ мѣшокъ. Она была символомъ возрожденія человѣческаго рода. Она замѣнила собою крестъ. Маленькія модели ея носились на груди вмѣсто креста; передъ нею преклонялись и вѣрили въ нее, а крестъ отрицали.

Она срѣзывала столько головъ, что въ концѣ концовъ вся та земля, которую она собою оскверняла, насквозь пропиталась кровью. Ее разбирали на части, какъ игрушку, и затѣмъ собирали вновь, когда являлась въ ней необходимость. Она заставляла молчать краснорѣчіе, низвергала могущество, уничтожала красоту и кротость. Двадцать два друга, самыхъ извѣстныхъ обществу, двадцать одинъ живой и одинъ мертвый сложили здѣсь въ одно прекрасное утро свои головы въ какихъ нибудь нѣсколько минутъ. Главный дѣятель, работающій на ней, получилъ названіе извѣстнаго силача стараго завѣта^[11]; но вооруженный такимъ орудіемъ, онъ былъ еще сильнѣе своего тезки и даже смѣлѣе, унеся ежедневно ворота храма собственнаго своего бога.

И среди всѣхъ этихъ ужасовъ и послѣдствій ихъ докторъ ходилъ повсюду съ высоко поднятой головой; увѣренный въ собственной силѣ своей, осторожный и настойчивый до конца, онъ ни разу не усомнился въ томъ, что спасетъ мужа Люси. Событія совершались быстро, унося незамѣтно съ собой и время, и Чарльзъ провелъ уже въ тюрьмѣ цѣлый годъ и три мѣсяца, а докторъ все еще не терялъ своей увѣренности. Въ декабрѣ революція достигла такихъ ужасающихъ размѣровъ, что южныя рѣки были запружены тѣлами утопленныхъ въ одну ночь, а узниковъ разстрѣливали вдоль и поперекъ подъ южнымъ зимнимъ небомъ. И среди всѣхъ этихъ ужасовъ, докторъ по прежнему ходилъ съ высоко поднятой головой. Въ эти дни въ Парижѣ не было ни одного человѣка, такъ хорошо извѣстнаго, какъ онъ, но и ни одного человѣка не было въ болѣе странномъ положеніи. Молчаливый, человѣколюбивый, необходимый въ больницѣ и тюрьмѣ, онъ одинаково помогалъ убійцамъ и ихъ жертвамъ. Обязанности его профессіи, исторія жизни его, какъ узника Бастиліи, ставили его особнякомъ отъ всѣхъ прочихъ людей. Его ни въ чемъ не подозрѣвали и ни о чемъ не спрашивали, какъ человѣка воскресшаго послѣ восемнадцати лѣтъ заключенія въ могилѣ, какъ духа, двигавшагося среди смертныхъ.

V. Пильщикъ.

Годъ и три мѣсяца!… Въ теченіе всего этого времени Люси ни одного часа въ своей жизни не была увѣрена въ томъ, что на слѣдующій день голова ея мужа не падетъ подъ сѣкирой гильотины. Каждый день двигались по каменнымъ мостовымъ тяжелыя телѣги, наполненныя осужденными. Прелестныя дѣвушки и красивыя женщины съ каштановыми, черными и сѣдыми волосами; юноши, мужчины въ расцвѣтѣ лѣтъ и старики, дворяне и крестьяне, всѣ поили краснымъ виномъ гильотину, всѣхъ вытаскивали на свѣтъ изъ мрачныхъ камеръ отвратительныхъ тюремъ и везли по улицамъ, чтобъ утолить ея жажду. Свобода, равенство, братство или смерть… послѣднее доставлялось легче всего. О, гильотина!

Если бы внезапное горе и быстро вращающіяся колеса времени повергли бы въ отчаяніе дочь доктора, съ нею случилось бы тоже, что такъ часто случалось со многими въ то время. Но съ того часа, какъ она еще на чердакѣ Сентъ-Антуана положила сѣдую голову его къ себѣ на грудь, она всегда была вѣрна своему долгу. Она была ему вѣрна и во время испытаніи, какъ бываетъ вѣрно все честное и доброе.

Какъ только они устроились въ новомъ помѣщеніи и отецъ ея предался обычнымъ занятіямъ, такъ она тотчасъ же устроила маленькое хозяйство, какое вела въ домѣ своего мужа. Все имѣло свое опредѣленное мѣсто и все совершалось въ опредѣленное время. Маленькая Люси училась правильно каждый день, какъ и во время пребыванія своего въ Англіи. Слабая надежда, которую Люси лелѣяла въ душѣ своей, что она скоро соединится съ мужемъ, маленькія приготовленія къ его возвращенію, какъ отдѣльный стулъ и книги, жаркая молитва о спасеніи дорогого узника, который находился въ тюрьмѣ среди другихъ такихъ же несчастныхъ, окутанныхъ тѣнью смерти, были единственнымъ облегченіемъ тяготѣвшаго на душѣ ея горя.

По наружности она не казалась старше прежняго. Простенькое темное платье, сходное съ траурнымъ, какое носили она и ея дѣвочка, сидѣло на ней несравненно лучше свѣтлыхъ платьевъ ея счастливыхъ дней. Она поблѣднѣла и лицо ея носило теперь постоянно напряженное и сосредоточенное выраженіе, по она была по прежнему мила и красива. По вечерамъ, сидя рядомъ со своимъ отцомъ, она цѣловала его, изливая ему свое горе, которое сдерживала цѣлый день, и говорила ему, что единственнымъ утѣшеніемъ ея подъ небесами былъ онъ. Онъ всегда отвѣчалъ ей на это:

— Ничего не можетъ случиться съ нимъ безъ моего вѣдома. Я еще знаю, что могу спасти его, Люси.

Порядокъ жизни ихъ не измѣнялся въ теченіе многихъ недѣль, когда отецъ ея, вернувшись однажды вечеромъ домой, сказалъ ей:

— Дорогая моя, въ тюрьмѣ есть наверху окно, къ которому Чарльзу удается иногда пробраться часа въ три пополудни. Когда онъ находится у него, что зависитъ отъ многихъ случайностей, онъ, по его мнѣнію, можетъ видѣть тебя, если ты будешь стоять на извѣстномъ мѣстѣ улицы, которое я укажу тебѣ. Но ты не будешь видѣть его, бѣдное дитя мое, и даже если бы ты могла увидѣть его, то ради его и собственной безопасности не должна показывать этого.

— О, покажите мнѣ это мѣсто, папа, и я каждый день буду ходить туда!

Съ этого времени она, не обращая вниманія ни на какую погоду, ждала двухъ часовъ. Въ два часа она отправлялась на указанное мѣсто, а въ четыре возвращалась обратно. Если погода была сухая и позволяла ей взять дѣвочку съ собой, то онѣ вдвоемъ отправлялись туда; въ другое время она ходила одна, не пропуская ни единаго дня.

Это былъ мрачный и грязный уголокъ извилистой, улицы. Навѣсъ, подъ которымъ пильщикъ пилилъ дрова, былъ на ней единственнымъ домомъ, все остальное состояло изъ заборовъ. На третій день послѣ того, какъ она начала ходить туда, пильщикъ замѣтилъ ее:

— Добрый день, гражданка!

— Добрый день, гражданинъ!

Обращеніе такого рода было предписано особымъ декретомъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ оно было добровольно установлено нѣкоторыми рьяными патріотами, теперь же оно требовалось закономъ.

— Гуляешь, гражданка?

— Какъ видишь, гражданинъ!

Пильщикъ, человѣкъ маленькаго роста, говорившій съ разными жестами, (онъ былъ когда то дорожнымъ мастеромъ), взглянулъ на тюрьму, указалъ на нее пальцемъ и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, изображая этимъ рѣшетку, сталъ смотрѣть черезъ нихъ.

— Ну, да это не мое дѣло, — сказалъ онъ и снова принялся пилить дрова.

На слѣдующій день онъ заговорилъ съ нею, какъ только она показалась.

— Какъ! Опять гуляешь, гражданка?

— Да, гражданинъ!

— Ага! И ребенокъ!.. Твоя мама, не правда ли, маленькая гражданка?

— Сказать мнѣ да, мамочка? — шепнула матери маленькая Люси, прижимаясь къ ней.

— Разумѣется, голубчикъ!

— Да, гражданинъ!

— Ага! Ну, да это не мое дѣло. Работа — вотъ мое дѣло. Посмотри на мою пилу! Я называю ее своей маленькой гильотиной. А а, ла, ла! А а, ла, ла! Головы и нѣтъ!

При этихъ словахъ отпиленное полѣно упало; онъ поднялъ его и бросилъ въ корзину.

— Я называю себя Самсономъ дровяной гильотины. Смотри! Лу, лу, лу! Лу, лу, лу! Тикль, тикль! Пикль, пикль! Головы и нѣтъ! И такъ вся семья!

Люси вздрогнула, когда онъ бросилъ еще два полѣна въ корзину, но ей невозможно было стоять здѣсь такъ, чтобы пильщикъ не видѣлъ ее. Впослѣдствіи, чтобы заслужить его расположеніе, она первая заговаривала съ нимъ и давала ему денегъ на водку, что онъ принималъ очень охотно. Онъ былъ, повидимому, весьма любопытный малый; когда она забывала иногда объ его присутствіи и смотрѣла на крышу и рѣшетки тюрьмы, всѣмъ сердцемъ своимъ стремясь къ своему мужу, и затѣмъ снова садилась на скамью, то замѣчала, что онъ не работаетъ и внимательно смотритъ на нее.

— Ну, да не мое это дѣло, — говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ и снова принимался за распилку дровъ.

Во всякую погоду, зимой въ снѣгъ и морозъ, весною при пронзительномъ вѣтрѣ, лѣтомъ при жгучихъ лучахъ солнца, осенью во время дождя и снова въ снѣгъ и морозъ зимою проводила Люси ежедневно два часа на одномъ и томъ же мѣстѣ, и уходя, цѣловала стѣну тюрьмы. Мужъ видѣлъ се (такъ сказалъ ей отецъ) одинъ разъ въ пять, шесть дней, иногда подрядъ два, три раза, иногда ни одного раза за недѣлю или двѣ недѣли. Но онъ довольствовался даже и тѣмъ, что, ему удавалось хотя изрѣдка, при благопріятномъ только случаѣ, видѣть ее и готовъ былъ ждать такого случая не только одинъ день, но всѣ семь дней недѣли.

Среди такого препровожденія времени Люси не замѣтила, что наступилъ декабрь, какъ не замѣтилъ этого и отецъ ея, продолжавшій по прежнему ходить съ высоко поднятой головой. Однажды, когда сыпалъ мелкій снѣжокъ, она по своему обыкновенію пришла въ знакомый ей уголокъ. Въ этотъ день совершалось какое то дикое празднество. Всѣ дома, мимо которыхъ она проходила, были украшены маленькими копьями съ маленькими красными шапками на нихъ и трехцвѣтными лентами, и, кромѣ того, знаменами съ надписью изъ трехцвѣтныхъ буквъ: — «Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!»

Жалкая лавчонка пильщика была такъ- мала, что всей ея поверхности не хватило бы для такой надписи. Онъ нашелъ кого то, кто согласился выцарапать ее для него, постаравшись при этомъ болѣе ясно написать слово смерть. На верхушкѣ лавки, какъ и подобаетъ хорошему гражданину, онъ помѣстилъ копье и шапку, а въ окнѣ выставилъ свою пилу съ надписью «маленькая святая гильотина» — ибо новорожденная женщина была канонизирована народомъ. Лавка его была закрыта и пильщика самого не было. Люси вздохнула съ облегченіемъ, радуясь, что будетъ одна.

Онъ былъ, однако, недалеко. Она услышала смѣшанный шумъ шаговъ и голосовъ, которые приближались въ ея сторону и наполнили ее ужасомъ. Спустя минуту изъ за угла тюрьмы вынырнула цѣлая толпа народа, среди которой она увидѣла знакомаго пильщика, державшаго за руку Месть. Толпа состояла не менѣе какъ изъ пятисотъ человѣкъ, которые отплясывали, словно пятьсотъ демоновъ. Музыки не было никакой кромѣ ихъ собственнаго пѣнія. Они танцевали подъ звуки популярной революціонной пѣсни, придерживаясь самаго бѣшенаго темпа; мужчины и женщины танцевали попарно, либо мужчины танцевали другъ съ другомъ, либо женщины одна съ другой, смотря, какъ приходилось, однимъ словомъ. Сначала это была, какъ показалось Люси, цѣлая буря налетѣвшихъ откуда то красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотьевъ; когда же они наполнили всю улицу и принялись танцовать кругомъ Люси, они показались ей цѣлымъ сонмомъ танцующихъ духовъ. Они двигались впередъ, отступали назадъ, били другъ друга по рукамъ, стукались головами, вертѣлись кругомъ, хватали одинъ другого и кружились попарно до тѣхъ поръ, пока нѣкоторые изъ нихъ падали на землю. Пока эти лежали, остальные брали другъ друга за руки и начинали кружиться; затѣмъ, кругъ этотъ разрывался и составлялись отдѣльные круги изъ двухъ или четырехъ человѣкъ, которые кружились, кружились, и вдругъ останавливались, затѣмъ, снова начинали, причемъ толкали, дергали, рвали другъ друга и повернувшись въ другую сторону, кружились въ обратномъ порядкѣ. Не много погодя они останавливались снова, вытягивались въ двѣ линіи по всей улицѣ и, опустивъ головы внизъ, а руки поднявъ вверхъ, съ громкимъ крикомъ неслись другъ на друга. Никакая драка въ мірѣ не могла быть ужаснѣе этого танца. Это былъ какой то невѣроятный, бѣшеный спортъ, нѣчто, бывшее когда-то невиннымъ времяпрепровожденіемъ, а теперь превратившееся въ какую то чертовщину; здоровое развлеченіе, сдѣлавшееся средствомъ, чтобы возбудить волненіе крови, отуманить здравый смыслъ, ожесточить сердце. Грація, проглядывавшая иногда въ этомъ танцѣ, дѣлала его еще ужаснѣе, показывая нагляднымъ образомъ, какъ можно извратить даже самыя лучшія по своей природѣ вещи. Дѣвичья грудь, нарочно обнаженная для этого случая, прелестная почти дѣтская головка, искаженная гримасой, нѣжная ножка, семенящая въ крови и грязи, вотъ каковы были тины того разнузданнаго времени.

Это была карманьола. Когда толпа ушла, Люси все еще оставалась въ дверяхъ лавки пильщика, испуганная и ошеломленная всѣмъ, что она видѣла. А пушистый снѣгъ падалъ ровно и спокойно, ложась бѣлымъ и мягкимъ покровомъ, какъ будто бы здѣсь никогда и ничего не происходило.

— О, папа! — сказала она, поднявъ глаза и увидя его передъ собою. — Какое ужасное, звѣрское зрѣлище!

— Знаю, дорогая моя, знаю. Я видѣлъ это много разъ. Не пугайся! Ни одинъ изъ нихъ не сдѣлаетъ тебѣ вреда.

— Я боюсь не за себя, папа. Но когда я думаю о своемъ мужѣ и о милосердіи этихъ людей…

— Онъ будетъ скоро въ независимости отъ милосердія этихъ людей. Я далъ ему возможность пробраться къ окну и пришелъ сказать тебѣ это. Здѣсь никто не увидитъ. Ты можешь рукой послать поцѣлуй но направленію къ крышѣ тюрьмы.

— Я такъ и сдѣлаю, и съ поцѣлуемъ пошлю ему свою душу.

— Ты не можешь видѣть его, бѣдное дитя мое?

— Нѣтъ, отецъ, — отвѣчала Люси, рыдая и посылая поцѣлуи рукой, — нѣтъ!

Послышались чьи то шаги. Появилась госпожа Дефаржъ.

— Привѣтъ, гражданка, — сказалъ докторъ.

— Привѣтъ, гражданинъ!

Сказано это было мимоходомъ. Ничего больше. Мадамъ Дефаржъ ушла, покрывъ тѣнью бѣлую дорогу.

— Дай мнѣ твою руку, дорогая моя. Ради безопасности своей ты должна идти отсюда съ веселымъ и беззаботнымъ лицомъ. Вотъ такъ, хорошо, — продолжалъ онъ, уводя ее оттуда. — Чарльзъ вызванъ завтра въ судъ.

— Завтра!

— Нельзя терять ни минуты времени. Я приготовился уже къ этому, но намъ слѣдуетъ принять еще кое-какія предосторожности, которыхъ нельзя было принять до тѣхъ поръ, пока его не вызвали въ трибуналъ. Его еще не увѣдомили объ этомъ, но мнѣ хорошо извѣстно, что его вызываютъ завтра и для этой цѣли переводятъ въ Консьержери. Меня увѣдомили нарочно заранѣе. Ты не испугалась?

— Я вѣрю вамъ, — еле пролепетала она.

— Такъ и слѣдуетъ. Твои страданія скоро кончатся, дорогая моя! Черезъ нѣсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ тебѣ. "Я буду ему хорошей защитой. Теперь мнѣ нужно видѣть мистера Лорри.

Онъ остановился. Послышался стукъ колесъ. Оба хорошо знали, что это былъ за стукъ. Разъ. Два. Три. Три телѣги, увозящія по пушистому снѣгу свой ужасный грузъ.

— Я долженъ видѣть Лорри, — сказалъ докторъ, поворачивая съ нею въ противоположную сторону.

Старый джентльменъ былъ вѣренъ своимъ довѣрителямъ и неуклонно исполнялъ свой долгъ. Къ нему являлись для провѣрки его книгъ, когда дѣло касалось конфискаціи имущества и переведеніи его въ національную собственность. Онъ спасъ все, что можно было спасти для своихъ вкладчиковъ. Трудно было найти другого человѣка, который сумѣлъ бы такъ спокойно поддерживать интересы банка Тельсоновъ.

Мрачное красновато-желтое небо и туманъ, подымавшійся надъ Сеной, указывали на приближеніе сумерокъ, и когда они пришли къ банку, то было уже почти совсѣмъ темно. Резиденція монсеньера была по прежнему заброшена. Во дворѣ, надъ кучей грязи и пепла виднѣлась надпись: «Національная собственность. Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!»

Но кто это могъ быть съ мистеромъ Лорри? Чей это былъ дорожный плащъ на стулѣ? Кто скрывался въ задней комнатѣ? Отъ кого вышелъ Лорри, взволнованный и удивленный, чтобы обнять свою любимицу? Къ кому обратился онъ, чтобы передать услышанное имъ сообщеніе, возвысивъ голосъ и повернувъ голову въ сторону комнаты, откуда онъ только что вышелъ: — «Переведенъ въ Консьержери и вызывается завтра къ суду?»…

VI. Тріумфъ.

Страшный трибуналъ изъ пяти судей, — общественнаго обвинителя и четырехъ присяжныхъ, засѣдалъ обыкновенно каждый день. Списки составлялись каждый вечеръ и читались узникамъ тюремщиками разныхъ тюремъ. Тюремщики говорили обыкновенно шутливымъ тономъ:

— Эй, вы тамъ, выходите читать вечернюю газету.

— Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ!

Такими словами началась вечерняя газета въ Ла-Форсъ.

Владѣлецъ прочитаннаго имени становился обыкновенно на отдѣльное мѣсто, предназначенное для тѣхъ, кто получалъ это роковое приглашеніе. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, хорошо зналъ этотъ обычай; онъ видѣлъ уже сотни проходившихъ на это мѣсто.

Тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, надѣвшій очки, чтобы видѣть лучше то, что онъ читалъ, взглянулъ на него, чтобы удостовѣриться въ томъ, что онъ занялъ свое мѣсто, и продолжалъ вызывать слѣдующихъ, останавливаясь для той же цѣли послѣ каждаго имени. Всего было двадцать три имени, но отозвались только двадцать; одинъ изъ узниковъ умеръ въ тюрьмѣ и его забыли, а двухъ гильотинировали ч также забыли. Списокъ читался въ той самой комнатѣ со сводами, гдѣ Дарнэ видѣлъ цѣлое общество узниковъ въ первый вечеръ своего прибытія. Всѣ они погибли во время рѣзни; каждое человѣческое существо, о которомъ онъ съ тѣхъ поръ думалъ и сожалѣлъ, кончило свою жизнь на эшафотѣ.

Прощаніе было торопливое и непродолжительное. Событія такого рода случались ежедневно, а общество Ла-Форсъ готовилось къ играмъ въ фанты и маленькому концерту, назначенному на этотъ вечеръ. Всѣ столпились, правда, у рѣшетокъ и проливали слезы, а между тѣмъ необходимо было заполнить другими участниками игръ и концерта двадцать неожиданно освободившихся мѣстъ, а времени оставалось мало до того часа, когда корридоры и общія комнаты наполнялись большими собаками, которыя ночью сторожили узниковъ. Заключенныхъ отнюдь нельзя было назвать безчувственными, — все являлось слѣдствіемъ условій того времени. Въ этомъ случаѣ это была своего рода горячка или безуміе, заставлявшее нѣкоторыхъ бравировать смертью на гильотинѣ, что дѣлалось не изъ хвастовства, а просто подъ вліяніемъ дикаго помѣшательства, которое овладѣло всѣмъ народомъ. Извѣстны случаи во время чумы, когда нѣкоторыми овладѣваетъ необыкновенное влеченіе къ болѣзни и страстное желаніе умереть отъ нея. Странности такого рода скрыты въ глубинѣ нашихъ существъ и нуженъ только благопріятный случай, чтобы пробудить ихъ.

Переѣздъ въ Консьержери совершался быстро, зато ночь въ ея кишащихъ паразитами камерахъ тянулась долго и была холодная. На слѣдующій день пятнадцать узниковъ появилось передъ судомъ прежде, чѣмъ вызвали Шарля Дарнэ. Всѣ пятнадцать были осуждены послѣ суда, продолжавшагося всего какихъ нибудь полтора часа.

Но вотъ передъ судомъ предсталъ, наконецъ, Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ.

Его судьи засѣдали въ шляпахъ съ перьями, но среди публики преобладали красная шапка и трехцвѣтная кокарда. Стоя передъ судьями, онъ смѣло могъ подумать, что обычный порядокъ вещей перевернулся вверхъ дномъ и что теперь преступники судятъ честныхъ людей. Главными дѣятелями, которые руководили открывшимся передъ нимъ зрѣлищемъ, были представители самой низкой, жестокой и испорченной части населенія города; они шумно разсуждали, апплодировали, порицали, одобряли и торопили съ рѣшеніемъ. Мужчины были вооружены самымъ разнообразнымъ оружіемъ; изъ женщинъ нѣкоторыя вооружены были ножами, нѣкоторыя кинжалами, нѣкоторыя пили и ѣли, многія вязали. Между послѣдними была одна, которая вязала, держа въ то же время подъ рукой уже оконченное вязанье. Она сидѣла въ переднемъ углу подлѣ человѣка, котораго Чарльзъ не видѣлъ со времени своей остановки у заставы, но тѣмъ не менѣе узналъ, что это былъ Дефаржъ. Онъ замѣтилъ, что женщина, сидѣвшая подлѣ него, разъ или два шепнула ему что то на ухо, и вывелъ заключеніе, что это его жена; онъ замѣтилъ также, что обѣ эти фигуры, не смотря на то, что были совсѣмъ близко отъ него, ни разу не взглянули въ его сторону. Оба, повидимому, ждали только рѣшенія суда и не видѣли никого, кромѣ присяжныхъ. Ниже президента сидѣлъ докторъ Манеттъ въ обычномъ своемъ костюмѣ. Насколько Чарльзъ могъ замѣтить, только онъ одинъ, да мистеръ Лорри, не имѣвшіе никакого отношенія къ трибуналу, были одѣты въ обыкновенную одежду и не носили украшеній Карманьолы.

Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, обвинялся общественнымъ обвинителемъ, какъ эмигрантъ, жизнь котораго принадлежитъ республикѣ, и который на основаніи декрета долженъ быть приговоренъ къ смертной казни. То обстоятельство, что декретъ былъ изданъ послѣ его возвращенія во Францію, не имѣетъ никакого значенія. Вотъ эмигрантъ, а вотъ декретъ; онъ былъ арестованъ во Франціи и народъ требуетъ его головы.

— Долой ему голову! — крикнули слушатели. — Онъ врагъ республики!

Президентъ призвалъ звонкомъ къ молчанію и спросилъ узника, правда ли, что онъ прожилъ нѣсколько лѣтъ въ Англіи?

Да, онъ жилъ въ Англіи.

Такъ какъ же онъ не эмигрантъ послѣ этого? Какъ же назоветъ онъ себя?

Не эмигрантомъ, разумѣется, въ смыслѣ и духѣ закона.

— Почему нѣтъ? — желалъ узнать президентъ.

— Потому что онъ добровольно отказался отъ ненавистнаго ему титула и отъ ненавистнаго ему владѣнія и оставилъ свое отечество, когда слово эмигрантъ понималось не въ томъ смыслѣ, въ какомъ оно признается теперь трибуналомъ, и жилъ тамъ на собственныя свои средства, не пользуясь средствами обездоленнаго налогами народа Франціи.

— Гдѣ доказательство его словъ?

— Слова его могутъ подтвердить два свидѣтеля: Теофилъ Габелль и Александръ Манеттъ.

— Но вѣдь онъ женился въ Англіи? — продолжалъ президентъ.

— Да, только не на англичанкѣ.

— На французской гражданкѣ?

— Да, на природной француженкѣ.

— Имя ея и фамилія?

— Люси Манеттъ, единственная дочь доктора Манетта, извѣстнаго доктора, который сидитъ здѣсь.

Отвѣтъ этотъ произвелъ весьма благопріятное дѣйствіе на слушателей. Залъ суда наполнился громкими криками восторга, которыми публика привѣтствовала знаменитаго доктора. Настроеніе народа въ то время было крайне капризное; слезы полились по лицамъ многихъ изъ присутствующихъ, которые передъ этимъ съ ненавистью смотрѣли на подсудимаго, съ нетерпѣніемъ ожидая момента, когда его можно будетъ вытащить на улицу и убить.

Каждый шагъ свой на этомъ опасномъ пути Чарльзъ Дарнэ соразмѣрялъ сообразно указаніямъ доктора Манетта. Осторожный совѣтникъ заранѣе распредѣлилъ каждый шагъ, каждый дюймъ этого шага на предстоящемъ ему пути.

Президентъ спросилъ, почему онъ вернулся во Францію только теперь, а не ранѣе?

Не вернулся онъ раньше по очень простой причинѣ, а именно потому, что во Франціи онъ не имѣлъ другихъ средствъ къ жизни, кромѣ тѣхъ, отъ которыхъ отказался, тогда какъ въ Англіи онъ добывалъ себѣ средства къ существованію преподаваніемъ французскаго языка и литературы. Вернулся онъ теперь по письменной просьбѣ французскаго гражданина, который писалъ ему, что жизнь его подвергается опасности въ его отсутствіи. Онъ поспѣшилъ сюда, чтобы спасти жизнь этого гражданина и, рискуя даже личной безопасностью своею, установить истину. Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?

— Нѣтъ! — крикнулъ народъ съ безумнымъ восторгомъ и, не смотря на звонокъ предсѣдателя, продолжалъ кричать «нѣтъ!» до тѣхъ поръ, пока не остановился по собственной волѣ.

Президентъ спросилъ имя этого гражданина.

Подсудимый отвѣчалъ, что гражданинъ этотъ былъ первымъ его свидѣтелемъ. Затѣмъ онъ сослался на письмо этого гражданина, которое было взято отъ него у заставы, но которое находится, безъ сомнѣнія, среди бумагъ, лежащихъ передъ президентомъ.

Докторъ позаботился о томъ, чтобы оно было тамъ, онъ увѣрилъ его, что оно тамъ. И оно было вынуто и прочитано. Судъ вызвалъ гражданина Габелля, который подтвердилъ все сказанное. Гражданинъ Габелль замѣтилъ при этомъ съ необыкновенной деликатностью и вѣжливостью, что по причинѣ спѣшныхъ дѣлъ, накопившихся у трибунала, которому приходится бороться съ множествомъ враговъ республики, его забыли въ тюрьмѣ Аббатства… Онъ, такъ сказать, улетучился изъ патріотической памяти трибунала… О немъ вспомнили только три дня тому назадъ, когда его вызвали къ суду и освободили по заявленію присяжныхъ, которые нашли, что обвиненіе снимается съ него само собою, вслѣдствіе появленія гражданина Эвремонда, называемаго Дарнэ.

Слѣдующимъ былъ допрошенъ докторъ Манеттъ. Его громадная популярность и точность его отвѣтовъ произвели большое впечатлѣніе. Онъ указалъ на то, что обвиняемый былъ лучшимъ другомъ его послѣ освобожденія изъ тюрьмы, что онъ оставался въ Англіи изъ за любви и преданности къ его дочери и къ нему самому, что онъ не былъ въ милости у аристократическаго англійскаго правительства, а напротивъ былъ привлеченъ къ суду, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ. Послѣднее обстоятельство, изложенное свидѣтелемъ просто, но со всею силою истины, произвело одинаковое впечатлѣніе на присяжныхъ и на народъ. Когда затѣмъ онъ сослался на мистера Лорри, англійскаго джентльмена, и тотъ сказалъ, что можетъ подтвердить все это, какъ человѣкъ, самъ лично присутствовавшій въ судѣ во время разбирательства дѣла, то присяжные объявили, что съ нихъ достаточно всего, что они слышали, и что они готовы выразить свое мнѣніе, если только президенту угодно выслушать его.

При всякомъ мнѣніи (присяжные выражали его громко и каждый изъ нихъ отдѣльно) народъ отвѣчалъ шумнымъ взрывомъ восторга. Всѣ голоса были въ пользу обвиняемаго и президентъ объявилъ его свободнымъ.

Вслѣдъ за этимъ началась одна изъ тѣхъ необыкновенныхъ сценъ, которыя могли служить доказательствомъ чего угодно: — и непостоянства черни, и ея лучшихъ стремленій къ великодушію и милосердію, и ея желанія заглушить угрызенія совѣсти при воспоминаніи о томъ, что она дѣлала во время приступовъ дикой ярости. Ни одинъ человѣкъ не могъ бы сказать, въ чемъ крылись причины такихъ необыкновенныхъ сценъ; надо полагать, что здѣсь играли роль всѣ три упомянутыя выше побужденія и преимущественно второе изъ нихъ. Не успѣлъ президентъ произнести оправдательнаго приговора, какъ у многихъ полились слезы такъ же быстро, какъ лилась кровь въ другое время, и люди обоего пола бросились къ оправданному съ распростертыми братскими объятіями, которыя грозили ему опасностью потерять сознаніе, продолжайся они еще нѣсколько времени. Не менѣе приводило его въ ужасъ и сознаніе того, что та же чернь, подхваченная неожиданно другимъ потокомъ, могла наброситься на него съ тою же стремительностью, разорвать его на куски и разбросать ихъ по улицѣ.

Необходимость удалиться изъ суда, чтобъ дать мѣсто другимъ подсудимымъ избавила его отъ этихъ нежеланныхъ восторговъ. Судили пятерыхъ сразу, какъ враговъ республики, за то, что они не помогали ей ни словомъ, ни дѣломъ. Трибуналъ такъ спѣшилъ вознаградить себя и народъ за потерянный случай, что не успѣлъ Чарльзъ отойти въ сторону, какъ всѣ пятеро были приговорены къ смертной казни черезъ двадцать четыре часа. Одинъ изъ нихъ далъ ему знать объ этомъ, поднявъ кверху палецъ, что было обыкновеннымъ знакомъ въ тюрьмѣ, а затѣмъ всѣ вмѣстѣ крикнули: — «Да здравствуетъ республика!»

Осужденные имѣли, правда, мало слушателей, которые могли присутствовать при разбирательствѣ дѣла. Когда докторъ Манеттъ и Чарльзъ вышли за ворота, то увидѣли громадную толпу, среди которой узнали много знакомыхъ лицъ бывшихъ въ судѣ. Отсутствовали только двое, которыхъ они тщетно высматривали. Не успѣли они выйти, какъ ихъ снова окружили; полились слезы, начались объятія и крики, причемъ кричали по очереди или всѣ вмѣстѣ; можно было опасаться, что даже рѣка, вблизи которой разыгрывалась вся эта. сцена, придетъ въ такое же безумство, въ какомъ находился и народъ, ставшій на ея берегу.

Они посадили его на большое кресло, которое вытащили изъ валы суда, или изъ какой то комнаты, или изъ корридора. На кресло они набросили красный флагъ, а къ спинкѣ его прикрѣпили пику, на верхушку которой надѣли красную шапку. Не смотря на всѣ старанія доктора отклонить такой тріумфъ, мужчины поставили кресло себѣ на плечи и понесли его къ дому. Видя кругомъ себя цѣлое море красныхъ шапокъ и свирѣпыя лица, которыя время отъ времени подымались къ нему, Чарльзъ начиналъ сомнѣваться въ своемъ оправданіи и ему казалось, что онъ сидитъ на телѣгѣ и его везутъ къ гильотинѣ.

Эта причудливая процессія двигалась впередъ, то останавливаясь, чтобы обняться со встрѣчными, то указывая на Чарльза проходившимъ мимо. Такъ шла она, заполняя снѣжныя улицы преобладающимъ республиканскимъ цвѣтомъ, какъ незадолго передъ этимъ пропитывала снѣгъ другимъ кровавымъ цвѣтомъ. Наконецъ она добралась до двора дома, гдѣ онъ жилъ. Отецъ поспѣшилъ впередъ, чтобы предупредить Люси, а когда ея мужъ всталъ съ кресла, она безъ чувствъ упала къ нему на руки.

Онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея лицо такъ, чтобы оно было обращено къ нему и по видѣло толпы. Слезы и уста ихъ слились вмѣстѣ, и при этомъ зрѣлищѣ многіе изъ толпы пустились въ плясъ. Мгновенно вся толпа ринулась во дворъ и начала карманьолу. Затѣмъ она подняла на креслѣ молодую женщину, находившуюся среди толпы, и понесла ее, какъ богиню свободы, направившись по близъ лежащимъ улицамъ, вдоль берега рѣки и наконецъ черезъ мостъ. Карманьола охватила безумствомъ всю толпу и увлекла съ собою.

Пожавъ руку доктора, который съ побѣдоноснымъ и гордымъ видомъ стоялъ передъ нимъ, пожавъ руку мистера Лорри, который еле переводилъ дыханіе послѣ того, какъ ему удалось выбраться изъ налетѣвшаго смерча карманьолы, поцѣловавъ маленькую Люси, которую подняли такъ, что она могла обвить его шею рученками, обнявъ вѣрную Проссъ, поднявшую дѣвочку, онъ заключилъ жену въ свои объятія и повелъ ее въ комнату.

— Люси! Милая! Я спасенъ!

— О, дорогой Чарльзъ, поблагодаримъ Господа, которому я на колѣняхъ возносила мольбы за тебя.

Всѣ съ благоговѣніемъ преклонили головы и вознесли сердца свои къ Богу. Потокъ онъ снова заключилъ ее въ объятія и сказалъ ей:

— А теперь обратись къ своему отцу. Ни одинъ человѣкъ во всей Франціи не могъ бы сдѣлать для меня того, что онъ сдѣлалъ.

Она положила голову свою на грудь отца, какъ и онъ, много лѣтъ тому назадъ, клалъ свою голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ тѣмъ, что сдѣлалъ для нея, онъ былъ вознагражденъ за свои страданія и гордился своею силою.

— Не надо быть такой слабой, дорогая моя, — сказалъ онъ, — не надо такъ дрожать. Я спасъ его.

VII. Стукъ въ двери,

«Я спасъ его». Да, это не былъ сонъ, который такъ часто снился ему, — онъ былъ дѣйствительно дома. А жена его, между тѣмъ, дрожала отъ смутнаго чувства страха, овладѣвшаго ею.

Атмосфера, окружающая ихъ, была такъ мрачна и насыщена ужасомъ, а народъ былъ такъ мстителенъ и непостояненъ. Невинные такъ часто по злобѣ и смутному подозрѣнію предавались смерти, и возможно ли было ей забыть, сколько людей, незапятнанныхъ никакимъ преступленіемъ и такихъ же дорогихъ своимъ близкимъ какимъ ей былъ ея мужъ, ежедневно подвергались той участи, которой онъ только что избѣгъ. Сердце ея не могло успокоиться, пока чувствовало, что все это можетъ повториться. Тѣни зимняго вечера начинали уже сгущаться и слышался стукъ страшныхъ телѣгъ, тянувшихся но улицамъ. Она мысленно слѣдовала за ними и онъ представлялся ей среди осужденныхъ; она ближе прижалась къ нему и задрожала еще сильнѣе.

Отецъ утѣшалъ ее и сила духа его была поразительна, особенно на ряду съ ея слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, номеръ сто пять, сѣверная башня, все теперь исчезло! Онъ исполнилъ свои долгъ, онъ сдѣлалъ то, что обѣщалъ, онъ спасъ Чарльза! Всѣ могутъ уповать теперь на него!

Жизнь они вели весьма скромную, не потому только, что во время террора это былъ самый безопасный образъ жизни, наименѣе всего волнующій чернь, а потому, что они не были богаты, и Чарльзъ во время своего заключенія много потратилъ на свое скверное пропитаніе, на плату стражѣ и на поддержаніе жизни болѣе бѣдныхъ узниковъ. На этомъ основаніи, а также и для избѣжанія домашняго шпіона, они не держали прислуги; гражданинъ и гражданка, служившіе привратниками въ этомъ домѣ, при случаѣ оказывали имъ кое-какія услуги. Джерри, котораго мистеръ Лорри передалъ почти въ ихъ полное распоряженіе, сдѣлался ихъ постояннымъ служителемъ и ночевалъ у нихъ каждую ночь.

По распоряженіи республики единой и нераздѣльной, (свобода, равенство, братство или смерть) на дверяхъ каждаго дома должны были быть помѣчены имена живущихъ въ немъ по возможности болѣе четкими буквами извѣстной величины и на извѣстной высотѣ отъ земли. Имя мистера Кренчера также украсило собой дверь дома, а вечеромъ, когда спустились сумерки, въ комнату вошелъ собственникъ этого имени, только что отпустившій маляра, который по порученію доктора Манетта прибавилъ къ списку именъ также имя Шарля Эвремонда, называемаго Дарнэ.

Страхъ и недовѣріе, царившіе въ то время, заставляли многихъ измѣнять свой образъ жизни. Въ маленькомъ хозяйствѣ доктора, какъ и во многихъ другихъ, всѣ продукты закупались обыкновенно вечеромъ, въ незначительномъ количествѣ и въ разныхъ давкахъ. Всѣ поступали такимъ образомъ, во избѣжаніе всевозможныхъ толковъ и зависти.

Обязанности покупщиковъ исполняли въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Кренчеръ; первая брала съ собой деньги, второй корзинку. Каждый вечеръ около того времени, когда зажигались фонари, они отправлялись по своимъ дѣламъ, — дѣлали закупки и несли домой. Хотя миссъ Проссъ, вслѣдствіе продолжительнаго пребыванія своего во французскомъ семействѣ могла бы говорить, если бы захотѣла, на французскомъ языкѣ также хорошо, какъ и на своемъ собственномъ, но она не хотѣла этого; она не любила заниматься такимъ «вздоромъ», въ той же мѣрѣ, какъ и мистеръ Кренчеръ. Поэтому, входя въ какую нибудь лавку, она обращалась къ содержателю ея, прямо и безъ разбора произнося первое попавшееся имя существительное, и если оно не соотвѣтствовало названію желаемой ею вещи, то она искала глазами эту вещь, затѣмъ клала на нее руку и держала ее до тѣхъ поръ, пока не былъ заключенъ торгъ. Торговалась она, обыкновенно, поднимая пальцы, причемъ всегда предлагала на одинъ палецъ меньше, чѣмъ просилъ торговецъ.

— Ну-съ, мистеръ Кренчеръ, — сказала миссъ Проссъ, глаза которой были наполнены слезами радости, — если вы готовы, то и я готова.

Джерри хриплымъ голосомъ отвѣчалъ, что онъ готовъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Ржавчина давно уже сошла съ его пальцевъ, но колючки на головѣ торчали по прежнему.

— Сегодня намъ нужно множество вещей и мы много времени потратимъ на покупку ихъ, — сказала миссъ Проссъ. — Намъ, между прочимъ, нужно вино. Хорошіе тосты услышимъ мы отъ этихъ красноголовыхъ тамъ, гдѣ будемъ покупать вино.

— Все равно, не поймете, миссъ! — отвѣчалъ Джерри. — Будутъ пить, я думаю, не за ваше здоровье, а за черненькаго.

— Кто это? — спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Кренчеръ объяснилъ ей послѣ нѣкотораго колебанія, что онъ подразумѣвалъ просто черта.

— Ага! — сказала миссъ Проссъ. — Не нужно я думаю, — особенно дошлаго переводчика, чтобы объяснить мысли этихъ тварей. Кромѣ ночныхъ злодѣйствъ и убійствъ нѣтъ у нихъ другихъ мыслей.

— Тише, голубчикъ! Будьте осторожнѣе, пожалуйста! — воскликнула Люси.

— Да, да, да, я буду осторожна, — сказала миссъ Проссъ; — скажу только, между нами, надѣюсь, что они своими объятіями не пропитали улицъ запахомъ луку и табаку. Ну, моя божья коровка, не отходите отъ огня до тѣхъ поръ, пока я не вернусь домой, Позаботьтесь о дорогомъ супругѣ, возвращенномъ вамъ, и не снимайте милой головки вашей съ его плеча, какъ это вы сдѣлали сейчасъ, пока не увидите меня снова. Могу я передъ уходомъ предложить вамъ одинъ вопросъ, докторъ Манеттъ?

— Думаю, что можете свободно, — отвѣчалъ докторъ, улыбаясь.

— Не говорите только, ради Бога, о свободѣ! Съ насъ и такъ довольно, — сказала миссъ Проссъ.

— Тише, голубчикъ! Вы опять? — съ укоромъ остановила ее Люси.

— Хорошо, моя дорогая, — сказала миссъ Проссъ, кивая ей головой. — Видите-ли, вѣдь я подданная его всемилостивѣйшаго величества короля Георга III. — Миссъ Проссъ присѣла при этомъ имени. — Какъ таковая, я признаю за правило: сбивать враговъ его съ толку въ ихъ политикѣ, разстроить ихъ коварные замыслы; на королѣ покоятся всѣ наши надежды. Спаси, Боже, короля!^[12]

Мистеръ Кренчеръ въ порывѣ патріотизма повторилъ, какъ въ церкви, послѣднія слова миссъ Проссъ.

— Я очень рада, что въ васъ такъ много порывовъ истаго англичанина, хотя въ то же время мнѣ хотѣлось бы, чтобы въ голосѣ вашемъ не было слышно столько холода, — сказала миссъ Проссъ одобрительнымъ тономъ. — Но вопросъ мой, докторъ Маяеттъ! Не предвидите ли вы, (доброе созданіе, не желая никому показать, что она замѣчаетъ, чѣмъ всѣ встревожены, говорила совершенно беззаботнымъ тономъ), — не предвидите-ли вы когда мы наконецъ будемъ въ состояніи уѣхать отсюда?

— Боюсь, что въ настоящее время это очень трудно и опасно для Чарльза.

— Гм! гм! — сказала миссъ Прессъ, старательно заглушая невольный вздохъ и бросая взглядъ на золотистую головку своей любимицы, — надо имѣть, слѣдовательно, терпѣніе и ждать, вотъ и все! Будемъ держать высоко голову и бороться, какъ говорилъ обыкновенно мой братъ Соломонъ. Идемъ, мистеръ Кренчеръ! Не трогайтесь-же съ мѣста, божья коровка!

Они вышли, оставивъ у камина Люси, ея мужа, отца и ребенка. Они ждали скораго прихода мистера Лорри изъ банка. Миссъ Проссъ зажгла лампу, но поставила ее въ уголъ, чтобы она не мѣшала имъ наслаждаться огнемъ камина. Маленькая Люси сидѣла подлѣ дѣдушки, захвативъ его руку своими рученкаки, а дѣдушка разсказывалъ ей сказку о великой и могущественной феѣ, которая открыла стѣну тюрьмы и выпустила оттуда узника, оказавшаго когда то услугу этой самой феѣ. Все было тихо и Люси чувствовала себя гораздо покойнѣе, чѣмъ раньше.

— Что это? — вскрикнула она вдругъ.

— Дорогая моя, — сказалъ отецъ, прерывая свой разсказъ, и нѣжно беря ее за руку, — держи себя въ рукахъ!… Въ какомъ ужасномъ состояніи ты находишься! Всякая бездѣлица, всякій пустякъ разстраиваютъ тебя! Тебя! Дочь своего отца!

— Мнѣ кажется, — сказала Люси, вся блѣдная и дрожащимъ голосомъ, — я слышу какіе то странные шаги на лѣстницѣ.

— Дорогая моя, на лѣстницѣ тихо, какъ въ могилѣ.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ послышался стукъ въ дверь.

— О, папа, папа! Что это можетъ быть? Спрячьте Шарля! Спасите его!

— Дитя мое, — сказалъ докторъ, вставая съ мѣста и кладя ей руку на плечо, — я спасъ его. Что за малодушіе, другъ мой! Пусти меня къ двери.

Онъ взялъ лампу въ руки, прошелъ двѣ промежуточныя комнаты и открылъ двери. Послышались тяжелые шаги, и вслѣдъ за этимъ въ комнату вошли четыре человѣка въ красныхъ шлякахъ, вооруженные саблями и пистолетами.

— Гражданинъ Эвремондъ, называемый Дарнэ, — сказалъ первый.

— Кто ищетъ его? — спросилъ Дарнэ.

— Я ищу его. Мы ищемъ его, Я знаю тебя, Эвремондъ! Я видѣлъ тебя сегодня передъ трибуналомъ. Ты снова плѣнникъ республики.

— Скажите мнѣ, на какомъ основаніи меня снова арестуютъ?

— Достаточно съ тебя и того, что ты возвращаешься въ Консьержи и вызываешься къ суду на завтра. Ты узнаешь обо всемъ завтра.

Докторъ Манеттъ, который былъ такъ пораженъ этимъ посѣщеніемъ, что стоялъ съ лампой въ рукѣ, точно каменная статуя, двинулся послѣ этихъ словъ впередъ, поставилъ лампу на столъ и, подойдя къ говорившему, взялъ его за раскрытую на груди шерстяную красную рубаху и сказалъ:

— Вы говорите, что знаете его. А меня вы знаете?

— Да, знаю, гражданинъ докторъ!

— Мы всѣ знаемъ гражданина доктора, — отвѣчали остальные трое.

Онъ разсѣянно обвелъ ихъ одного за другимъ глазами и послѣ минутнаго молчанія сказалъ тихимъ голосомъ:

— Можете вы въ такомъ случаѣ отвѣтить мнѣ на одинъ вопросъ: — что такое произошло?

— Гражданинъ докторъ, — отвѣчалъ первый уклончиво, — на него донесли комитету Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. Этотъ гражданинъ, — указалъ онъ на того, который вошелъ вторымъ послѣ него, — изъ предмѣстья.

Указанный гражданинъ кивнулъ головой и прибавилъ:

— Онъ обвиняется Сентъ-Антуанскимъ предмѣстьемъ.

— Въ чемъ? — спросилъ докторъ.

— Гражданинъ докторъ, — отвѣчалъ первый по прежнему уклончиво, — не спрашивайте больше ни о чемъ. Когда республика требуетъ жертвъ, то каждый добрый патріотъ будетъ, безъ сомнѣнія, радъ принести ей жертву. Республика прежде всего. Народъ облеченъ верховными правами. Эвремондъ, мы должны спѣшить!

— Одно слово, — сказалъ докторъ. — Скажите мнѣ, кто донесъ на него?

— Это вѣдь противъ правилъ, — отвѣтилъ первый. — Но вы можете, пожалуй, спросить объ этомъ представителя Сентъ-Антуанскаго комитета.

Докторъ взглянулъ на послѣдняго. Тотъ смѣшался, неловко переступилъ съ ноги на ногу, погладилъ бороду и сказалъ, наконецъ:

— Это вѣдь противъ правилъ. На него донесли… обвиненіе серьезное… гражданинъ и гражданка Дефаржъ… и еще кое-кто.

— Кто же?

— Ты объ этомъ спрашиваешь, гражданинъ докторъ?

— Да!

— Тогда, — отвѣчалъ Сентъ-Антуанецъ, бросая на него странный взглядъ, — тебѣ отвѣтятъ на это завтра. Сегодня, я нѣмъ.

VIII. Игра въ карты.

Счастливая невѣдѣніемъ того, что случилось дома, прошла миссъ Проссъ нѣсколько узкихъ улицъ, перешла затѣмъ Новый мостъ, разсчитывая все время про себя, сколько ей придется израсходовать на необходимыя покупки. Мистеръ Кренчеръ шелъ рядомъ съ нею, держа корзину въ рукахъ. Оба смотрѣли вправо и влѣво во всѣ лавки, мимо которыхъ проходили, слѣдя внимательно за всякимъ стеченіемъ народа и сворачивая въ сторону, какъ только замѣчали группу людей, о чемъ то возбужденно разговаривающихъ между собою. Вечеръ былъ сырой и на покрытой туманомъ рѣкѣ, надъ поверхностью которой смутно мелькали огоньки и носились грубые голоса, стояли повсюду баржи, гдѣ работали слесаря, приготовляя ружья для республиканской арміи. Горе было человѣку, который задумалъ бы плутовать съ такою арміей или получить незаслуженное повышеніе въ ней. Лучше было бы не рости бородѣ у такого человѣка, потому что національная бритва мигомъ срѣзала бы ее.

Закупивъ необходимые колоніальные товары, а также масло для лампы, миссъ Прессъ отправилась за покупкой вина. Заглянувъ въ разныя винныя лавки, она остановилась, наконецъ, подлѣ той, которая носила надпись: «Добрый республиканецъ древняго міра Брутъ». Лавка эта находилась недалеко отъ Національнаго Дворца, извѣстнаго раньше подъ названіемъ Тюильри. Общимъ видомъ своимъ она произвела благопріятное впечатлѣніе на миссъ Прессъ. Здѣсь было несравненно покойнѣе, чѣмъ въ другихъ такихъ же лавкахъ, мимо которыхъ они проходили, и хотя въ ней были также красныя патріотическія шапки, ихъ все же было здѣсь меньше. Посовѣтовавшись съ мистеромъ Кренчеромъ и найдя, что онъ одного съ нею мнѣнія, миссъ Проссъ направилась къ «Доброму республиканцу древняго міра Бруту», а за ней послѣдовалъ и ея спутникъ.

Вся лавка была наполнена дымомъ, сквозь который тускло виднѣлись огни горѣвшихъ лампъ, люди съ трубкой во рту, играющіе въ карты или въ домино, рабочіе съ обнаженной грудью, голыми руками, испачканными сажей лицами, изъ которыхъ одинъ читалъ громко, а другіе слушали, лежавшее тамъ и сямъ оружіе, два или три спящихъ посѣтителя, которые въ своихъ, популярныхъ въ то время, черныхъ мохнатыхъ спенсерахъ съ высоко поднятыми плечами походили въ этомъ положеніи на спящихъ медвѣдей или собакъ. Войдя въ эту лавку, наши чужеземные посѣтители подошли къ хозяину и указали, что имъ нужно.

Въ ту минуту, когда имъ отмѣрили вино, какой то человѣкъ, сидѣвшій въ углу, всталъ, приготовляясь уйти. Когда онъ проходилъ мимо миссъ Проссъ, послѣдняя, взглянувъ ему въ лицо, громко вскрикнула и всплеснула руками.

Все кругомъ моментально поднялось на ноги. Случаи, когда кто ни будь убивалъ другого изъ за несогласія въ мнѣніяхъ, были въ то время самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Всѣ поэтому съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣли, не упалъ ли кто нибудь, но увидѣли только мужчину и женщину, которые во всѣ глаза смотрѣли другъ на друга. Мужчина по наружности своей походилъ на француза и республиканца, а женщина была очевидно англичанка.

Что говорили разочарованные этимъ событіемъ послѣдователи добраго республиканца древности Брута, хотя они говорили очень громко и энергично, было такъ же мало понятно миссъ Проссъ и ея спутнику, какъ мало понятны были имъ еврейскій и халдейскій языки. Да они ничего и не могли бы слышать, такъ были они поражены неожиданностью. И не одна только миссъ Проссъ была поражена и взволнована, но и мистеръ Кренчеръ — хотя у него это было вызвано другимъ, повидимому, чувствомъ — тоже находился въ состояніи величайшаго удивленія.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ человѣкъ, произведшій такое впечатлѣніе на миссъ Проссъ. Говорилъ онъ смущеннымъ, отрывистымъ голосомъ (совсѣмъ тихо) и по англійски.

— О, Соломонъ, милый Соломонъ! — воскликнула миссъ Проссъ, всплескивая снова руками. — Сколько времени я не видѣла тебя и ничего не слышала о тебѣ, и вдругъ нахожу тебя здѣсь!

— Не зови меня Соломономъ! Хочешь что ли моей смерти? — съ видимымъ испугомъ спросилъ ее человѣкъ.

— Братъ, о братъ! — воскликнула миссъ Проссъ, заливаясь слезами. — Неужели я была когда нибудь такъ жестока къ тебѣ. что ты предлагаешь мнѣ такой вопросъ?

— Придержи свой безпутный языкъ, — отвѣчалъ ей Соломонъ, — и выходи лучше, если хочешь говорить со мной. Заплати за вино и выходи. Кто этотъ человѣкъ?

Миссъ Проссъ покачала головой и, продолжая втихомолку плакать, сказала:

— Мистеръ Кренчеръ.

— Пусть онъ также выходитъ, — сказалъ Соломонъ. — Не принялъ ли онъ меня за привидѣніе?

Судя по взглядамъ мистера Кренчера, онъ дѣйствительно думалъ это. Онъ не говорилъ ни слова и миссъ Проссъ, изслѣдовавъ сквозь слезы глубину своего ридикюля, уплатила за-вино. Когда она сдѣлала это, Соломонъ повернулся къ послѣдователямъ добраго республиканца древности Брута и объяснилъ имъ въ нѣсколькихъ словахъ на французскомъ языкѣ все, что могло снова востановить среди: нихъ нарушенное спокойствіе.

— Теперь, — сказалъ Соломонъ, когда они вышли и остановились въ самомъ темномъ углу улицы, — чего ты отъ меня хочешь?

— Какъ жестоко со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить моей любви, — воскликнула миссъ Прессъ, — выказывать такъ мало радости и любви при встрѣчѣ со мной!

— Вотъ, получай! — сказалъ Соломонъ, слегка притрогиваясь губами къ губамъ миссъ Прессъ. — Довольна ты теперь?

Миссъ Проссъ покачала головой и продолжала втихомолку плакать.

— Если ты думаешь, что удивила меня, — сказалъ братъ Соломонъ, — то знай, я нисколько не удивленъ. Я зналъ, что ты здѣсь. Я знаю много людей, которые здѣсь. Если ты не желаешь подвергать меня опасности… а это ты непремѣнно сдѣлаешь… то иди, какъ можно скорѣй, своей дорогой, а мнѣ предоставь идти своей. Я человѣкъ занятой. Я на службѣ.

— Мой братъ Соломонъ, англичанинъ, — воскликнула миссъ Проссъ, глядя на него заплаканными глазами, — который могъ бы, служа въ своемъ отечествѣ, сдѣлаться однимъ изъ лучшихъ и замѣчательныхъ людей, служитъ вдругъ иностранцамъ! Лучше бы мнѣ видѣть моего дорогого мальчика въ…

— Я такъ и зналъ! — прервалъ ее братъ. — Я зналъ это!… Ты хочешь моей смерти. Благодаря сестрѣ, меня отнесутъ къ разряду подозрѣваемыхъ. И въ то именно время, когда все такъ удается мнѣ

— Да сохранитъ меня милосердое небо! — воскликнула миссъ Проссъ. — Я желала бы никогда лучше не видѣть^- тебя, милый Соломонъ, котораго я всегда такъ любила, чѣмъ быть причиной твоей смерти. Скажи мнѣ хотя одно ласковое слово, скажи мнѣ, что ты ничего не имѣешь противъ меня и ничто не разъединяетъ насъ, и я не буду больше удерживать тебя.

Добрая миссъ Проссъ! Можно было подумать, что отчужденіе между ними произошло по ея собственной винѣ. Какъ будто бы мистеру Лорри не было извѣстно еще много лѣтъ тому назадъ, въ тихомъ уголкѣ Сого, что прелестный братецъ растратилъ деньги сестры и бросилъ ее!

Онъ сказалъ дѣйствительно это ласковое слово, съ несравненно болѣе снисходительнымъ и покровительственнымъ видомъ, чѣмъ имѣлъ право говорить, въ виду своихъ родственныхъ заслугъ и занимаемаго имъ положенія. Въ эту минуту мистеръ Кренчеръ, притронувшись къ его плечу, хриплымъ голосомъ обратился къ нему съ слѣдующимъ страннымъ вопросомъ:

— Я хочу сказать… Могу я спросить васъ? Какъ васъ зовутъ, Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ?

Должностное лицо съ испугомъ оглянулось на него, Оно не могло вымолвить ни слова

— Говорите же, вы вѣдь должны же это знать! — сказалъ мистеръ Кренчеръ. — Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ… Она сестра ваша и должна это знать. А я знаю, что вы Джонъ, какъ это и вы должны знать. Которое изъ двухъ первое? Къ тому же, если принять во вниманіе фамилію Проссъ.. а вы носили тогда не это имя.

— Что вы хотите сказать?

— Я собственно не знаю, что я хочу сказать, я никакъ не могу припомнить имени, которое вы носили по ту сторону моря.

— Не можете?

— Нѣтъ! Но я готовъ поклясться, что имя ваше состояло изъ двухъ слоговъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да… но другое имя состояло изъ одного слога. Я знаю васъ. Вы были шпіономъ свидѣтелемъ въ Бэйли. Заклинаю васъ именемъ отца лжи, вашего отца, — скажите какъ звали васъ тогда?

— Барсадъ, — вмѣшался въ разговоръ чей то голосъ.

— Вотъ оно, это имя, готовъ прозакладывать тысячу фунтовъ! — воскликнулъ Джерри.

Человѣкъ, вмѣшавшійся въ разговоръ, былъ Сидней Картонъ. Онъ держалъ руки назадъ подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ подлѣ мистера Пренчера съ такимъ же беззаботнымъ видомъ, съ какимъ стоялъ когда то въ Ольдъ-Бэйли.

— Не волнуйтесь, дорогая миссъ Проссъ! Я, къ удивленію мистера Лорри, пріѣхалъ, къ нему вчера вечеромъ; мы рѣшили съ нимъ, что мнѣ лучше не показываться тамъ до тѣхъ поръ, пока не потребуется моя помощь. Я подошелъ сюда, желая поговорить кое о чемъ съ вашимъ братомъ. Я желалъ бы очень, чтобы братъ вашъ нашелъ себѣ занятіе, получше занятій мистера Барсада. Желалъ бы ради васъ, чтобы мистеръ Барсадъ не былъ бы тюремной овцой.

Словомъ овца тюремщики называли въ то время шпіона. Барсадъ, который былъ и безъ того блѣденъ, сдѣлался еще блѣднѣе и спросилъ его, какъ онъ смѣетъ…

— Сейчасъ скажу, — продолжалъ мистеръ Картонъ. — Я замѣтилъ васъ, мистеръ Барсадъ, когда часъ или немного болѣе тому назадъ вы выходили изъ Консьержери, а я дѣлалъ видъ, что разсматриваю стѣны. У васъ такое лицо, которое трудно забыть, а я вообще хорошо, запоминаю лица. Я былъ очень заинтересованъ тѣмъ, что вы занимаете теперь такое положеніе и, имѣя причины предполагать, — это не должно казаться вамъ страннымъ — что вы причастны ко всѣмъ неудачамъ нашего несчастнаго друга, я отправился вслѣдъ за вами. Я вошелъ въ эту лавку позади васъ и сидѣлъ рядомъ съ вами. Мнѣ не трудно было, на основаніи вашего откровеннаго разговора и разговора вашихъ компаньоновъ, вывести заключеніе, чѣмъ вы занимаетесь. Я вотъ, мистеръ Барсадъ, мало-по-малу то, что я дѣлалъ безъ всякой задней мысли, приняло все болѣе и болѣе опредѣленную форму, и изъ этого у меня составился нѣкоторый планъ.

— Какой планъ? — спросилъ шпіонъ.

— Говорить о немъ здѣсь на улицѣ было бы неумѣстно и даже опасно. Если вы будете такъ любезны и удостоите меня нѣсколькими минутами вашего общества, хоть, въ банкѣ Тельсона, напримѣръ?

— Вы мнѣ угрожаете?

— О! Развѣ я сказалъ это?

— Зачѣмъ же я долженъ идти туда?

— О, мистеръ Барсадъ! Какъ же я могу сказать, зачѣмъ, если вы не захотите идти?

— Вы, я думаю, просто не хотите сказать! — сказалъ шпіонъ нерѣшительнымъ тономъ.

— Да, мистеръ Барсадъ, вы прекрасно поняли меня, именно не хочу.

Безпечныя манеры мистера Картона, его быстрая сообразительность и спокойствіе оказывали ему несомнѣнную, услугу въ такомъ дѣлѣ, какое онъ задумалъ, и съ такимъ человѣкомъ, какъ Барсадъ. Опытный глазъ его сразу увидѣлъ, что ему нужно дѣлать, чтобы извлечь наибольшую пользу изъ этого.

— Такъ вѣдь я и говорилъ, — сказалъ шпіонъ, съ упрекомъ глядя на свою сестру. — Если со мной случится какое нибудь несчастье, то въ томъ будешь виновата ты.

— Перестаньте, мистеръ Барсадъ, — воскликнулъ Сидней, — не надо быть такимъ неблагодарнымъ! Только изъ уваженія къ сестрѣ вашей я желаю самымъ пріятнымъ для васъ образомъ предложить вамъ одинъ маленькій планъ, который мы, надѣюсь, обдѣлаемъ къ общему удовольствію нашему. Пойдете вы со мной въ банкъ?

— Я слышалъ, что вы сказали. Да, я пойду.

— Предлагаю, прежде всего, привести сестру вашу къ тому дому, гдѣ она живетъ. Позвольте мнѣ вашу руку, миссъ Проссъ! Въ настоящее время вамъ небезопасно ходить одной въ этомъ городѣ, а такъ какъ вашъ провожатый знаетъ также мистера Барсада, то я предлагаю ему слѣдовать за нами къ мистеру Лорри. Всѣ готовы? Идемъ въ такомъ случаѣ.

Миссъ Проссъ вспомнила только позже и никогда потомъ до конца своей жизни не забывала, что въ ту минуту, когда она взяла подъ руку мистера Сиднея и взглянула ему въ лицо, умоляя его не дѣлать зла брату ея Соломону, онъ съ какимъ то особеннымъ чувствомъ рожалъ ея руку и глаза его засверкали при этомъ такимъ вдохновеніемъ, которое не имѣло рѣшительно ничего общаго съ его всегдашнимъ легкомысліемъ, а напротивъ, придавало его фигурѣ нѣчто возвышенное и одухотворенное. Но въ то время она была слишкомъ занята своимъ братомъ Соломономъ, который такъ мало заслуживалъ ея расположенія, и была положительно неспособна дать себѣ полный отчетъ въ томъ, что она видѣла.

Простившись съ нею на углу улицы, гдѣ она жила, Картонъ направился къ мистеру Лорри, который всего нѣсколько минутъ тому назадъ вернулся съ прогулки. Джонъ Барсадъ или Соломонъ Проссъ шелъ все время рядомъ съ нимъ.

Мистеръ Лорри только что кончилъ обѣдать и сидѣлъ на своемъ любимомъ мѣстѣ у камина, гдѣ горѣло два, три полѣна. Быть можетъ среди бѣгающихъ огоньковъ камина онъ видѣлъ изображеніе почтеннаго джентльмена, когда онъ былъ моложе и много лѣтъ тому назадъ сидѣлъ также у камина въ столовой «Royal George», въ Дуврѣ. Онъ повернулъ голову, когда они вошли, и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомаго ему человѣка.

— Сэръ, это братъ миссъ Проссъ, — сказалъ Сидней. — Мистеръ Барсадъ.

— Барсадъ? — повторилъ старый джентльменъ. — Барсадъ? У меня соединяется какое то воспоминаніе съ этимъ именемъ и… съ этимъ лицомъ.

— Говорилъ я вамъ, что у васъ замѣчательное лицо, мистеръ Барсадъ, — холодно замѣтилъ Картонъ. — Садитесь, пожалуйста!

Усаживась на стулъ, онъ далъ мистеру Лорри желаемое имъ объясненіе, сказавъ ему мрачно: — «бывшій свидѣтель на судѣ». Мистеръ Лорри тотчасъ же вспомнилъ своего новаго посѣтителя и взглянулъ на него съ нескрываемымъ чувствомъ отвращенія.

— Миссъ Прессъ узнала мистера Барсада, какъ любящаго брата, о которомъ вы, вѣроятно, уже слышали, — сказалъ Сидней, — и онъ, разумѣется, призналъ родство. Теперь я перехожу къ худымъ новостямъ. Дарнэ снова арестованъ.

Пораженный этимъ извѣстіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:

— Что вы говорите! Я оставилъ его въ полной безопасности и оправданнымъ всего какихъ нибудь два часа тому назадъ! Я только что собирался идти туда.

— И все таки онъ арестованъ. Когда это случилось, мистеръ Барсадъ?

— Только что, если это случилось.

— Лучшаго авторитета, чѣмъ мистеръ Барсадъ, вы не найдете, сэръ! — сказалъ Сидней. — Я самъ слышалъ, какъ мистеръ Барсадъ сообщалъ своему другу и товарищу овцѣ, распивая съ нимъ бутылку вина, что арестъ состоялся. Онъ самъ довелъ посланныхъ отъ комитета до воротъ дома и видѣлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что его арестовали.

Дѣловой взоръ мистера Лорри сразу прочелъ на лицѣ говорившаго, что не слѣдуетъ терять времени на разговоры объ этомъ. Смущенный этимъ, но чувствуя въ то же время, что въ данный моментъ все можетъ зависитъ отъ его присутствія духа, онъ сдержался и сидѣлъ молча, прислушиваясь внимательно къ разговору.

— Будемъ надѣяться, — сказалъ ему Сидней, — что имя и вліяніе доктора Манетта будутъ ему поддержкой завтра… Вы говорили, кажется, что его призываютъ въ трибуналъ завтра, мистеръ Барсадъ?

— Да, я такъ думаю.

— …Поддержитъ его завтра, какъ и сегодня. А можетъ быть и нѣтъ. Я долженъ признаться вамъ, мистеръ Лорри, что я пораженъ, почему вліяніе доктора Манетта не помѣшало этому аресту?

— Онъ, можетъ быть, не предвидѣлъ его, — отвѣчалъ мистеръ Лорри.

— Ото весьма печальное обстоятельство, особенно если мы вспомнимъ, какъ крѣпко онъ привязанъ къ своему зятю.

— Да, это правда, — сказалъ мистеръ Лорри, безпокойно потирая себѣ подбородокъ и такъ же безпокойно поглядывая на Картона.

— Коротко говоря, — сказалъ Сидней, — теперь до-нельзя отчаянное время, когда затѣваются самыя отчаянныя игры съ самыми отчаянными ставками. Пусть докторъ играетъ на выигрышъ, а я буду играть на проигрышъ. Здѣсь ничья жизнь не цѣнится. Тотъ, кого народъ несетъ сегодня домой, подвергается завтра осужденію. Ставка, на которую я намѣренъ играть въ худшемъ случаѣ, это — другъ въ тюрьмѣ Консьержери. А другъ, котораго я хочу выиграть для себя, это мистеръ Барсадъ.

— Для этого нужны хорошія карты, сэръ, — сказалъ шпіонъ.

— Вотъ сейчасъ мы растасуемъ ихъ и посмотримъ. Мистеръ Лорри, вы знаете мои безобразныя привычки… Дайте мнѣ бутылку водки.

Бутылку тотчасъ же поставили передъ нимъ. Онъ выпилъ рюмку, выпилъ другую и съ задумчивымъ видомъ отодвинулъ отъ себя бутылку.

— Мистеръ Барсадъ, — сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто бы дѣйствительно игралъ въ карты, — овца въ тюрьмахъ, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, тюремщикъ, узникъ, всегда шпіонъ и тайный доносчикъ, который тѣмъ болѣе цѣнится здѣсь, что онъ англичанинъ, а англичанъ считаютъ здѣсь менѣе склонными на подкупъ и лжесвидѣтельство, чѣмъ французовъ. Но тѣмъ не менѣе начальству своему онъ представился подъ ложнымъ именемъ. Это очень хорошая карта. Мистеръ Барсадъ, который служить теперь французскому республиканскому правительству, служилъ раньше аристократическому англійскому правительству и былъ, слѣдовательно, врагомъ Франціи и свободы. Это превосходная карга. Выводъ въ этомъ кругѣ подозрѣній ясенъ, какъ день: мистеръ Барсадъ, получая плату отъ аристократическаго англійскаго правительства, былъ шпіономъ Питта, лицемѣрнымъ врагомъ республики, вкравшимся въ ея довѣріе, измѣнникомъ и предателемъ, сѣятелемъ зла, о которомъ говорятъ многіе, но виновника котораго трудно найти. Такой карты ничѣмъ не побить. Слѣдите вы за моими картами, мистеръ Барсадъ?

— Но я не понимаю вашей игры, — отвѣчалъ шпіонъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

— Иду съ туза: — дѣлаю доносъ на мистера Барсада ближайшему комитету. Взгляните на ваши карты, мистеръ Барсадъ, и посмотрите, что у васъ есть. Не спѣшите.

Онъ придвинулъ къ себѣ бутылку, налилъ рюмку и выпилъ. Онъ замѣтилъ, что шпіонъ боится, чтобы онъ не опьянѣлъ и въ такомъ состояніи не донесъ бы немедленно на него. Видя это, онъ налилъ еще рюмку и выпилъ.

— Посмотрите хорошенько ваши парты, мистеръ Барсадъ! Не спѣшите.

Карты были гораздо хуже, чѣмъ онъ думалъ. Мистеръ Барсадъ увидѣлъ такія ужасныя карты, о которыхъ мистеръ Сидней Картонъ даже и не подозрѣвалъ. Лишившись въ Англіи почтенной службы своей по причинѣ частыхъ лжесвидѣтельствъ, но не потому, чтобы онъ былъ тамъ не нуженъ — (мы, англичане, только въ послѣднее время стали хвастаться тѣмъ, что мы выше доносовъ и шпіонства) — онъ переплылъ Каналъ и поступилъ на службу во Францію: сначала, какъ подстрекатель и шпіонъ, среди своихъ собственныхъ соотечественниковъ, а затѣмъ, какъ подстрекатель и шпіонъ среди мѣстныхъ жителей. При свергнутомъ правительствѣ онъ доносилъ обо всемъ, что дѣлалось въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстья и въ винной лавкѣ Дефаржа; отъ сыскной полиціи онъ получилъ свѣдѣнія о пребываніи въ тюрьмѣ доктора Манетта, его освобожденіи и всей исторіи его жизни, которыя предоставляли ему возможность вступить въ дружескій разговоръ съ Дефаржемъ; онъ пробовалъ завести такой разговоръ съ мадамъ Дефаржъ, но потерпѣлъ неудачу. Онъ всегда вспоминалъ съ страхомъ и дрожью, какъ эта ужасная женщина вязала, разговаривая съ нимъ, и такъ зловѣще посматривая на него. Онъ съ тѣхъ поръ видѣлъ ее на засѣданіи Сентъ-Антуанскаго комитета, видѣлъ, какъ она вытаскивала свои вязаные списки и доносила на людей, жизнь которыхъ поглощалась затѣмъ гильотиной. Онъ зналъ, что человѣкъ его сорта, никогда не можетъ считать себя въ безопасности, что бѣгство немыслимо, что надъ нимъ постоянно виситъ тѣнь сѣкиры, что, не смотря на всѣ увертки его и хитрости, на всѣ старанія доказать свое усердіе въ пользу террора, достаточно одного слова, чтобы погубить его. Разъ на него донесутъ, а болѣе важныхъ причинъ, какъ тѣ, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ, и не нужно для этого, то ужасная женщина, много разъ уже на глазахъ его доказавшая свою непреклонность, тотчасъ же вытащитъ свой вязаный списокъ, и всѣ шансы его на жизнь погибнутъ. Прибавьте къ этому, что всѣ люди, занимающіеся шпіонствомъ, бываютъ крайне трусливы, а потому, раскрывъ свои карты, онъ даже поблѣднѣлъ, увидя между ними цѣлый рядъ черныхъ.

— Вамъ, повидимому, не особенно нравятся ваши карты? — сказалъ Сидней съ полнымъ хладнокровіемъ. — Играете вы?

— Я думаю, сэръ, — сказалъ шпіонъ, обращаясь къ мистеру Лорри съ самымъ лицемѣрнымъ видомъ, — мнѣ нужно обратиться къ джентльмену вашихъ лѣтъ и вашей доброты и просить васъ указать другому джентльмену, который моложе васъ, что онъ ни при какихъ рѣшительно обстоятельствахъ не можетъ пускать въ ходъ того туза, о которомъ онъ только что говорилъ. Допустимъ, что я шпіонъ и что это дѣйствительно безчестное занятіе, — хотя вѣдь кому нибудь да нужно заниматься имъ — но вѣдь джентльменъ этотъ не шпіонъ, такъ зачѣмъ же онъ хочетъ сдѣлаться имъ?

— Коли такъ, иду съ туза, мистеръ Барсадъ, — сказалъ Картонъ, вынимая часы, — черезъ нѣсколько минутъ, безъ всякихъ зазрѣній совѣсти.

— Я надѣялся, джентльмены, — сказалъ шпіонъ стараясь вовлечь въ разговоръ и мистера Лорри, — что изъ уваженія къ моей сестрѣ…

— Я ничемъ не могъ бы больше выразить своего уваженія вашей сестрѣ, какъ окончательно избавивъ ее отъ такого брата, — сказалъ Сидней Картонъ.

— Вы не можете думать этого, сэръ

— Я давно уже рѣшилъ это.

Шпіонъ, говорившій все время необыкновенно вѣжливо, что противорѣчило его грубой одеждѣ, а также, вѣроятно, и обычному обращенію его, испугался и растерялся передъ непроницаемымъ мистеромъ Картономъ, который былъ всегда загадкой даже для болѣе умныхъ и честныхъ людей. Принявъ прежній видъ человѣка, играющаго въ карты, Сидней Картонъ сказалъ:

— А между тѣмъ, когда я подумаю хорошенько, то прихожу къ тому убѣжденію, что у меня есть еще одна хорошая карта. Этотъ другъ и товарищъ-овца, который говорилъ, что пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто онъ такой?

— Французъ… вы не знаете его, — поспѣшно отвѣчалъ шпіонъ.

— Французъ? Гм! — повторилъ Картонъ задумчиво и какъ бы не придавая этому значенія, — можетъ быть!

— Да, увѣряю васъ, — сказалъ шпіонъ, — хотя это, собственно, не важно.

— Хотя это собственно не важно, — повторилъ Картонъ машинально по прежнему, — хотя это не важно… Нѣтъ, не важно… Нѣтъ!… Мнѣ, однако, знакомо это лицо.

— Не думаю. Я увѣренъ, что нѣтъ. Это не можетъ быть, — сказалъ шпіонъ.

— Это — не — можетъ быть, — пробормоталъ Сидней, наполняя снова рюмку (къ счастью она была маленькой). Не — можетъ быть! Говоритъ хорошо по французски…. но… съ иностраннымъ акцентомъ.

— Провинціальнымъ, — поправилъ шпіонъ.

— Нѣтъ… иностраннымъ! — вскрикнулъ Картонъ, ударивъ кулакомъ по столу подъ наитіемъ мысли, которая сразу мелькнула у него въ головѣ. — Клей! Замаскированъ, но это онъ! Этого человѣка мы видѣли въ Ольдъ-Бэйли!

— Вы слишкомъ поторопились, сэръ! — сказалъ Барсадъ съ улыбкой, причемъ орлиный носъ его еще больше отклонился въ сторону. — Вы дали мнѣ преимущество надъ вами. Клей (который, я готовъ допустить это, былъ въ то время моимъ партнеромъ) умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Я былъ подлѣ него во время его послѣдней болѣзни. Его похоронили въ Лондонѣ у церкви Св. Панкратія. Непопулярность его среди собравшейся тогда черни помѣшала мнѣ проводить его останки, но я самъ укладывалъ его тѣло въ гробъ.

Въ эту минуту мистеръ Лорри съ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, увидѣлъ вдругъ замѣчательную тѣнь на стѣнѣ. Осмотрѣвшись, чтобы удостовѣриться въ ея происхожденіи, онъ нашелъ, что она явилась слѣдствіемъ поднявшихся кверху и безъ того уже торчащихъ и жесткихъ волосъ на головѣ мистера Кренчера.

— Будемъ благоразумны и справедливы, — сказалъ шпіонъ. — Чтобы убѣдить васъ, какъ вы ошибаетесь и какъ неосновательны ваши подозрѣнія, я покажу вамъ свидѣтельство о погребеніи Клея, которое по счастью я всегда ношу у себя въ карманѣ, — продолжалъ онъ, поспѣшно вынимая его и раскрывая. — Вотъ оно. О, смотрите, пожалуйста, смотрите! Вы можете взять его въ руки, здѣсь нѣтъ ни малѣйшаго подлога.

Мистеръ Лорри замѣтилъ, что тѣнь на стѣнѣ удлиннилась и мистеръ Кренчеръ всталъ и выступилъ впередъ. Даже коровы съ кривымъ рогомъ изъ дома, выстроеннаго Джекомъ^[13], не могла бы вытянуть больше кверху его волосы, чѣмъ они были вытянуты.

Незаvѣченный шпіономъ, мистеръ Кренчеръ остановился подлѣ Него и притронулся къ его плечу.

— Это былъ Роджеръ Клей, — сказалъ мистеръ Кренчеръ съ мрачнымъ видомъ. — Такъ это вы сами укладывали его въ гробъ?

— Да, самъ.

— Кто же вытянулъ его оттуда?

Барсадъ откинулся на спинку стула и еле пролепеталъ:

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, — что его никогда и не было въ гробу. Нѣтъ! Не было! Пусть мнѣ отрубятъ голову, если онъ былъ тамъ!

Шпіонъ взглянулъ на обоихъ джентльменовъ, оба они съ удивленіемъ смотрѣли на Джерри.

— Говорю вамъ, — пробормоталъ Джерри, — что вы похоронили гробъ съ камнями для мостовой и землей. Молчите и не говорите мнѣ, что вы похоронили Клея. Тамъ его не было. Я и еще двое другихъ знаютъ это.

— Какъ вы это знаете?

— Не ваше это дѣло! — буркнулъ мистеръ Кренчеръ. — Давно уже собираюсь я расправиться съ вами за ваше безстыдное надувательство честныхъ ремесленниковъ и торговцевъ. Я готовъ сейчасъ ухватить васъ за горло и задушить за полъ-гинеи!

Мистеръ Картонъ, который, какъ и мистеръ Лорри, былъ пораженъ происшедшемъ, попросилъ мистера Кренчера успокоиться и объясниться.

— Въ другое время, сэръ, — отвѣчалъ онъ уклончиво, — теперь неудобно объясняться. Я продолжаю настаивать на томъ, что онъ прекрасно знаетъ, что Клея никогда не было въ томъ гробу. Пусть онъ только заикнется, что онъ былъ тамъ и я схвачу его за горло и задушу за полъ-гинеи, — мистеръ Кренчеръ особенно настаивалъ на этомъ послѣднемъ словѣ, — или я донесу на него.

— Гм! Я вижу здѣсь только, — сказалъ Картонъ, — что у меня есть еще одна карта, мистеръ Барсадъ. Вамъ невозможно въ этомъ бѣснующемся Парижѣ, гдѣ весь воздухъ кругомъ пропитанъ подозрѣніемъ, избѣжать доноса въ виду вашихъ отношеній къ другому аристократическому шпіону, который сверхъ того окруженъ таинственнымъ ореоломъ, ибо будучи погребенъ, онъ оказывается вдругъ живымъ. Выходитъ заговоръ въ тюрьмахъ иностранцевъ противъ республики! Серьезная карта, гильотинная, такъ сказать, карта! Вы играете?

— Нѣтъ! — отвѣчалъ шпіонъ. — Я отказываюсь. Я признаюсь, что мы были такъ непопулярны среди дерзкой черни, что мнѣ пришлось бѣжать изъ Англіи, потому что меня хотѣли утопить, а Клею только съ помощью похоронъ и можно было уѣхать оттуда. Но я считаю положительнымъ чудомъ, что все это извѣстно этому человѣку.

— Не стоитъ ломать голову надъ этимъ, — сказалъ ворчливый мистеръ Кренчеръ. — Вы и такъ довольно ее поломали въ разговорѣ съ этимъ джентльменомъ. Я еще разъ скажу вамъ, — и мистеръ Кренчеръ, не будучи въ состояніи удержаться, повторилъ снова свое излюбленное слово — схвачу за горло и задушу за полъ-гинеи.

Тюремная овца повернулся къ Сиднею и сказалъ рѣшительнымъ тономъ:

— Игра дошла теперь до послѣдней точки. Я долженъ идти на службу, мнѣ нельзя опаздывать. Вы говорили мнѣ о какомъ то предложеніи. Въ чемъ оно заключается? Просить отъ меня многаго никакъ нельзя. Если вы спросите что нибудь, въ чемъ замѣшана моя служба, подвергая при этомъ мою голову опасности, то я готовъ скорѣе подвергнуться риску отказа, чѣмъ согласиться на это. Выборъ мой сдѣланъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы всѣ здѣсь отчаянные. Если я найду выгоднымъ для себя, я также могу донести, да къ тому же разными присягами и клятвами прошибу даже каменныя стѣны, какъ и всякій другой. Говорите, что вамъ нужно отъ меня?

— Не очень много. Вы тюремщикъ въ Консьержери?

— Говорю вамъ разъ навсегда, что убѣжать оттуда невозможно, — сказалъ твердо шпіонъ.

— Зачѣмъ вы говорите то, о чемъ я васъ не спрашиваю. Вы тюремщикъ въ Консьержери?

— Иногда бываю.

— И можете быть, когда захотите?

— Да, я могу входить и выходить, когда захочу.

Сидней Картонъ наполнилъ рюмку водкой, медленно вылилъ ее въ каминъ, внимательно слѣдя за каплями, и сказалъ:

— До сихъ поръ мы говорили передъ двумя свидѣтелями для того, чтобы качество картъ не осталось тайною между вами и мною. Теперь мы можемъ пройти въ ту темную комнату и поговорить тамъ наединѣ.

IX. Игра кончена.

Когда Сидней Картонъ и тюремная овца удалились въ сосѣднюю темную комнату, гдѣ они говорили такъ тихо, что не было слышно ни единаго звука, мистеръ Лорри взглянулъ на Джерри съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ и недовѣріемъ. Видъ честнаго ремесленника послѣ этого взгляда тоже не внушалъ особеннаго довѣрія; онъ такъ часто переступалъ съ ноги на ногу, что казалось, будто у него ихъ цѣлыхъ пятьдесятъ и онъ хочетъ всѣхъ ихъ перепробовать. Онъ кромѣ того занимался самымъ тщательнымъ изслѣдованіемъ своихъ ногтей; когда же его глаза встрѣчались съ глазами мистера Лорри, у него начинался странный, короткій кашель и онъ закрывался рукой, что, какъ извѣстно, всегда служитъ доказательствомъ отсутствія чистосердечія.

— Джерри, — сказалъ мистеръ Лорри, — подойдите сюда!

Мистеръ Кренчеръ двинулся впередъ бокомъ, выставивъ одно плечо впередъ.

— Чѣмъ вы занимались, кромѣ ремесла посыльнаго?

Послѣ нѣкотораго колебанія и пристальнаго взгляда на своего патрона мистеру Кренчеру пришелъ въ голову блистательный отвѣтъ:

— Я занимался земледѣліемъ.

— Я прихожу къ тому убѣжденію, — сказалъ мистеръ Лорри, сердито грозя ему пальцемъ, — что вы пользовались почтеннымъ и знаменитымъ домомъ Тельсоновъ, какъ ширмой, и что вы занимались какимъ то безчестнымъ и постыднымъ ремесломъ. Если я не ошибаюсь, то не разсчитывайте на то, чтобы я защищалъ васъ, когда мы вернемся въ Англію. Если это такъ, не надѣйтесь, что я скрою это. Я не позволю надувать Тельсоновъ.

— Надѣюсь, сэръ, — сказалъ мистеръ Пренчеръ съ замѣшательствомъ, — что такой джентльменъ, какъ вы, которому я имѣлъ честь служить до сѣдыхъ волосъ, не пожелаетъ сдѣлать зла такому человѣку, какъ я, хотя бы онъ и заслуживалъ этого… Я не говорю, что заслуживаетъ, но если бы заслуживалъ. Да если бы онъ даже сознался, что виноватъ, то и тогда это дѣло надо разсматривать не съ одной только стороны. Потому здѣсь двѣ стороны. Доктора медицины набиваютъ себѣ карманы гинеями, а честный ремесленникъ добываетъ не больше фартинга… да, фартинга! Нѣтъ! не больше полу-фартинга… полу-фартинга! Ни даже четверти фартинга… А они кладутъ деньги въ банкъ Тельсона, а затѣмъ медицинскими глазами своими хитро подмигиваютъ ремесленнику, когда входятъ въ свой экипажъ и когда выходятъ изъ него. Развѣ по вашему это не обманъ Тельсоновъ? Большая честь, пожалуй? А то гусыню пропустятъ, а гуся — нѣтъ. А тутъ еще мистриссъ Кренчеръ, которая придерживается старыхъ обычаевъ и готова хоть сейчасъ, лишь бы только представился случай, хлопаться на колѣни и молиться!… Одно разореніе, да и только, да, разореніе. Ну, а жены докторовъ развѣ хлопаются?.. Видали вы ихъ за этимъ дѣломъ? А если и хлопаются, то хлопанье ихъ ведетъ къ тому, чтобы было больше паціентовъ… Ну, тогда, разумѣется, одно къ другому и подходитъ. А когда тебѣ приходится имѣть, кромѣ того, дѣло съ гробовщиками, причетниками, пономарями, сторожами (и скряги какія), гдѣ ужъ тутъ получить много, если и получишь что? И какое ужъ тутъ благоденствіе, мистеръ Лорри, когда человѣку такъ мало приходится на долю. Никогда ему не жилось хорошо отъ этого; знай онъ, какъ выкарабкаться ему изъ такого дѣла, онъ бы и выкарабкался.

— Фу! — воскликнулъ мистеръ Лорри, какъ бы смягчившись немного, — мнѣ и смотрѣть то на васъ тошно стало!

— Теперь, вотъ о чемъ я хотѣлъ бы почтительнѣйше просить васъ, — продолжалъ мистеръ Кренчеръ. Если бы я былъ, напримѣръ, виноватъ, хотя я не говорю этого…

— Не кривите вы, ради Бога, душою, — сказалъ мистеръ Лорри.

— Нѣтъ, сэръ, я не кривлю, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, какъ будто бы онъ никогда и не помышлялъ объ этомъ. — Я не говорилъ только, что это было. Вотъ что я почтительнѣйше хочу предложить вамъ, сэръ! Тамъ на стулѣ, у той двери, сидитъ мой мальчикъ; я воспиталъ и выростилъ его, чтобы онъ сталъ человѣкомъ и могъ бы служить у васъ на посылкахъ и исполнять всѣ ваши порученія до тѣхъ поръ, пока ноги ваши тамъ, гдѣ и голова ваша, пока вы пожелаете. Если это было такъ, хотя я не говорю этого (я не кривлю душою, сэръ!), позвольте этому мальчику занять мѣсто отца, чтобы онъ могъ помогать своей матери; не губите отца этого мальчика… не дѣлайте этого, сэръ!.. Дайте отцу возможность поступить на правильную должность, чтобы онъ могъ загладить то, что онъ дѣлалъ, если это было такъ… чтобы онъ могъ зарывать то, что раньше выкапывалъ, и чтобы всѣ они были въ безопасности. Ботъ, мистеръ Лорри, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, вытирая лобъ рукой въ знакъ того, что онъ кончаетъ свою рѣчь, — что я хотѣлъ предложить вамъ, сэръ. Человѣкъ не можетъ видѣть тѣхъ ужасовъ, что дѣлаются кругомъ него, и смотрѣть на этихъ людей безъ головы, платы за которыхъ хватитъ развѣ только за ихъ переноску, да и то, пожалуй, врядъ ли… Какъ же послѣ этого не обратиться къ серьезнымъ мыслямъ? Вотъ я и надумалъ сказать вамъ все и открылъ вамъ все, когда могъ бы по прежнему придержать при себѣ.

— Да, все это правда, — сказалъ мистеръ Лорри. — Не говорите больше ничего. Весьма возможно, что я буду вашимъ доброжелателемъ, если вы раскаятесь и заслужите этого… но, разумѣется, не на словахъ. Я не желаю больше никакихъ разговоровъ.

Мистеръ Кренчеръ поднесъ кулакъ ко лбу, когда въ комнату вошли Сидней Картонъ и шпіонъ.

— До свиданья, мистеръ Барсадъ, — сказалъ первый, — условія наши заключены и вамъ нечего опасаться меня.

Онъ сѣлъ на стулъ у камина противъ мистера Лорри. Когда они остались одни, мистеръ Лорри спросилъ его, какое условіе онъ заключилъ?

— Ничего особеннаго… Если дѣла нашего узника примутъ худой оборотъ, онъ устроитъ мнѣ доступъ къ нему.

Лицо мистера Лорри вытянулось.

— Это все, что я могъ сдѣлать, — сказала. Картонъ. — Потребуй я большаго, я могъ поставить голову этого человѣка подъ сѣкиру, а онъ говоритъ, что хуже этого и отъ доноса съ нимъ ничего случиться не можетъ. Въ этомъ то и заключается вся слабость нашего положенія. Помощи намъ ждать не откуда.

— По доступъ къ нему, — сказалъ мистеръ Лорри, — не спасетъ его, если дѣло его передъ трибуналомъ приметъ худой оборотъ

— Я и не говорилъ, что спасетъ.

Глаза мистера Лорри устремились на огонь; привязанность его съ своей любимицѣ и тяжелое разочарованіе по случаю второго ареста совершенно разстроили его; онъ сразу превратился въ старика, убитаго горемъ, и заплакалъ.

— Вы добрый человѣкъ и вѣрный другъ, — сказалъ Картонъ упавшимъ голосомъ. — Простите мнѣ, что я позволяю себѣ говорить объ этомъ. Я не могъ бы видѣть отца своего плачущимъ и сидѣть беззаботно рядомъ съ нимъ. И будь вы даже моимъ отцомъ, я и тогда не больше теперешняго уважалъ бы ваше горе. Но вы избавлены отъ несчастія быть моимъ отцомъ.

Хотя слова эти онъ произнесъ обычнымъ ему легкимъ тономъ, въ нихъ, тѣмъ не менѣе, слышалось столько искреннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лорри, никогда раньше не видѣвшій его такимъ. былъ совершенно пораженъ. Онъ протянулъ ему руку и мистеръ Картонъ крѣпко пожалъ ее.

— Вернемся, однако, къ бѣдному Дарнэ, — сказалъ Картонъ. — Не говорите ей о моемъ свиданіи со шпіономъ и о нашемъ условіи. Это вѣдь не поможетъ ей увидѣть его. Она можетъ подумать, что все это было устроено, въ худшемъ случаѣ, только затѣмъ, чтобы онъ могъ упредить казнь самоубійствомъ.

Мистеръ Лорри не думалъ объ этомъ и бросилъ поспѣшный взглядъ на Картона, чтобы убѣдиться, думалъ ли онъ объ этомъ. Повидимому такъ, потому что онъ отвернулся, избѣгая его взгляда.

— Она можетъ подумать много разныхъ вещей, — сказалъ Картонъ, — и каждая дума только увеличитъ ея горе. Не говорите ей обо мнѣ. Я говорилъ уже вамъ, когда пріѣхалъ, что лучше будетъ мнѣ не видѣть ее. Я и безъ этого сдѣлаю для нея все, что могу, и прибѣгну ко всѣмъ средствамъ, какія только найду возможными. Вы пойдете къ ней, надѣюсь? Она должна быть въ большомъ отчаяніи сегодня.

— Я сейчасъ иду туда.

— Радъ этому. Она очень привязана къ вамъ и довѣряетъ вамъ. Какъ она выглядитъ?

— Она несчастна и въ большомъ отчаяніи, по прекрасна по прежнему.

Это былъ странный, печальный звукъ… не то вздохъ, не то сдержанное рыданіе. Мистеръ Лорри невольно взглянулъ на Картона, лицо котораго было повернуто къ огню. Свѣтъ или тѣнь (старый джентльменъ не могъ опредѣлить) пробѣжала по этому лицу такъ же быстро, какъ пробѣгаетъ она по холму въ ясный день. Картонъ поднялъ ногу и толкнулъ полѣно, которое едва не выпало изъ камина. На немъ былъ бѣлый сюртукъ и высокіе сапоги, обыкновенный костюмъ того времени, и огонь, подавшій на эту свѣтлую одежду, дѣлалъ его еще блѣднѣе съ его длинными, каштановыми волосами, которые въ безпорядкѣ спускались ему на плечи. Онъ совершенно забылъ объ огнѣ и мистеръ Лорри вынужденъ былъ сдѣлать ему замѣчаніе, потому что его нога продолжала стоять на горящемъ полѣнѣ, которое распалось подъ ударомъ его сапога.

— Ни забылъ объ этомъ, — сказалъ онъ.

Глаза мистера Лорри снова обратились на его лицо. Взглянувъ на изнуренное безпутной жизнью лицо, красивое отъ природы, онъ вдругъ припомнилъ, что видѣлъ такое же точно выраженіе на лицахъ приговоренныхъ къ смерти.

— Вы, кажется, покончили со всѣми вашими дѣлами, сэръ? — спросилъ Картонъ, оборачиваясь къ нему.

— Да… какъ я уже говорилъ вамъ въ тотъ вечеръ, когда Люси такъ неожиданно пришла ко мнѣ. Я сдѣлалъ все, что могъ. Я думалъ, что они останутся здѣсь въ полной безопасности и разсчитывалъ уѣхать изъ Парижа. Я получилъ даже пропускъ и могу уѣхать.

Оба замолчали.

— Долгую жизнь имѣете вы за собою, не правда ли, сэръ? — спросилъ Картонъ.

— Мнѣ семьдесятъ восемь лѣтъ.

— Всю жизнь свою приносили вы людямъ пользу. Вы были дѣятельны и заняты постоянно. Вамъ довѣряли, васъ уважала и почитали.

— Я всегда былъ дѣловымъ человѣкомъ, насколько я могу припомнить себя. Мнѣ кажется, что я еще мальчикомъ былъ уже дѣловымъ человѣкомъ.

— Смотрите сколько мѣста заполняете вы въ семьдесятъ восемь лѣтъ. Сколько людей почувствуютъ ваше отсутствіе, когда вы оставите пустымъ это мѣсто.

— Я одинокій старый холостякъ, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, грустно качая головой. — Никто не заплачетъ обо мнѣ.

— Какъ вы можете говорить такія вещи? Развѣ она не заплачетъ о васъ? Не заплачетъ ея дитя?

— Да, да, благодареніе Богу! Я не подумалъ объ этомъ.

— Это такая вещь, за которую надо благодарить Бога, не правда-ли?

— Разумѣется.

— Если въ этотъ вечеръ вы принуждены были бы сказать своему одинокому сердцу, — «я не пріобрѣлъ ни любви и привязанности, ни благодарности и уваженія ни единаго человѣческаго существа; я не привлекъ на себя ничьего нѣжнаго взгляда; я не сдѣлалъ ничего хорошаго или достойнаго того, чтобы меня помнили», — вѣдь тогда ваши семьдесятъ лѣтъ были бы для васъ семидесятые проклятіями, не правда-ли?

— Совершенно вѣрно, мистеръ Картонъ! Они были бы проклятіемъ для меня.

Сидней снова повернулся къ огню и послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:

— Мнѣ хотѣлось бы спросить васъ… Кажется ли вамъ дѣтство ваше такимъ далекимъ? Помните ли вы тѣ дни, когда вы сидѣли на колѣняхъ вашей матери?

Мистеръ Лорри отвѣчалъ ему:

— Двадцать лѣтъ тому назадъ все это казалось мнѣ далекимъ, но въ настоящее время нѣтъ. Чѣмъ больше приближаюсь я къ концу своей жизни, тѣмъ близко становлюсь я къ ея началу. Все это смягчаетъ и подготовляетъ меня къ переходу въ иной міръ. Сердце мое волнуется при воспоминаніи о томъ, что давно уже кануло въ вѣчность. Я вспоминаю свою молодую, красивую мать (а я такъ старъ), много различныхъ событій, когда я не понималъ еще, что такое дѣйствительная жизнь, когда я не отдавалъ себѣ отчета въ своихъ недостаткахъ.

— Я понимаю это чувство! — воскликнулъ Картонъ и лицо его вспыхнуло. — И вы становитесь лучше при этомъ?

— Надѣюсь.

Картонъ всталъ съ мѣста, чтобы помочь ему надѣть верхнюю одежду.

— Но вы, — сказалъ мистеръ Лорри, помогая ему въ свою очередь, — вы еще молоды

— Да, — отвѣтилъ Картонъ, — я не старъ, но молодость моя не кончится старостью. Не надо говорить обо мнѣ!

— И обо мнѣ также, — сказалъ мистеръ Лорри. — Вы идете со мной?

— Я провожу васъ до ея воротъ. Вы знаете мои бродячія и безпутныя привычки. Если я долго прошляюсь по улицамъ, не безпокойтесь обо мнѣ. Я вернусь утромъ. Вы будете завтра въ судѣ?

— Къ моему несчастью, да.

— Я также буду тамъ, но только среди толпы. Шпіонъ найдетъ для меня мѣсто. Обопритесь мнѣ на руку, сэръ!

Мистеръ Лорри взялъ его подъ руку; они спустились съ лѣстницы и вышли на улицу. Немного погодя, они пришли туда, куда шелъ мистеръ Лорри. Картонъ простился здѣсь съ нимъ, но отойдя на нѣкоторое разстояніе, снова вернулся къ воротамъ, которыя были уже заперты и притронулся къ нимъ. Онъ слышалъ, что она ходила каждый день къ тюрьмѣ.

— Она выходила отсюда, — сказалъ онъ, оглядываясь кругомъ, — повертывала сюда и затѣмъ шла по тѣмъ камнямъ. Пойду и я по ея слѣдамъ.

Было уже девять часовъ, когда онъ подошелъ къ тюрьмѣ Ла-Фортъ, куда она приходила сотни разъ. Пильщикъ, человѣкъ небольшого роста, уже закрылъ свою лавку и сидѣлъ у ея дверей, покуривая трубку.

— Добрый вечеръ, гражданинъ, — сказалъ Сидней Картонъ, который остановился подлѣ него, замѣтивъ, что онъ пытливо всматривается въ него.

— Добрый вечеръ, гражданинъ!

— Какъ поживаетъ республика?

— Хотите сказать гильотина? Недурно. Скоро дойдетъ до сотни. Самсонъ и его помощники работаютъ до изнеможенія. Ха, ха, ха! Такой онъ смѣшной этотъ Самсонъ… Настоящій цирюльникъ!

— Вы часто ходите смотрѣть?

— Какъ онъ брѣетъ? Всегда, каждый день. Что это за цирюльникъ! Видѣли вы его за работой?

— Никогда!

— Подите и посмотрите, когда у него бываетъ много кліентовъ. Представьте себѣ, гражданинъ! Шестьдесятъ три, пока я выкурю двѣ трубки!… Двѣ трубки!.. Честное слово!

Когда маленькій человѣкъ вынулъ трубку изо рта, и, оскаливъ зубы, сталъ объяснять ему, какъ исполнитель казни дѣлаетъ все скоро, Картонъ почувствовалъ такое непреодолимое желаніе пришибить его, что рѣшилъ уйти поскорѣе.

— Вы, кажется, не англичанинъ, хотя и носите англійскій костюмъ, — сказалъ ему пильщикъ.

— Я англичанинъ, — сказалъ Картонъ, останавливаясь и отвѣчая черезъ плечо.

— Вы говорите, какъ французъ.

— Я бывшій здѣшній студентъ.

— Ага!.. Совсѣмъ какъ французъ! До свиданья, англичанинъ!

— До свиданья, гражданинъ!

— Сходите, сходите и посмотрите на этого ловкача, — сказалъ пильщикъ ему вслѣдъ. — Да возьмите трубку съ собой!

Отойдя на нѣсколько шаговъ, Сидней остановился посреди улицы у горѣвшаго фонаря и карандашемъ написалъ нѣсколько словъ на клочкѣ бумаги. Потомъ, пройдя рѣшительнымъ шагомъ, какъ человѣкъ, хорошо знающій дорогу, нѣсколько темныхъ и грязныхъ улицъ — на этотъ разъ еще болѣе грязныхъ, чѣмъ обыкновенно, потому что во время террора не чистились даже самыя людныя и лучшія улицы, — онъ остановился подлѣ аптеки, которую хозяинъ запиралъ всегда самъ собственными своими руками. Аптека находилась на извилистой, шедшей подъ гору улицѣ; хозяинъ ея былъ человѣкъ маленькаго роста, кривой и подслѣповатый.

Пожелавъ и этому гражданину добраго вечера, Картонъ подошелъ къ прилавку и положилъ на него клочекъ бумаги.

Аптекарь прочиталъ и свистнулъ.

— Фью! Хи-хи-хи!

Сидней Картонъ не шевельнулъ даже бровью, когда аптекарь спросилъ его:

— Для васъ, гражданинъ?

— Для меня.

— Держите каждое отдѣльно, гражданинъ! Извѣстно вамъ, что получится, если вы смѣшаете ихъ?

— Извѣстно.

Аптекарь сдѣлалъ нѣсколько маленькихъ пакетиковъ и передалъ ихъ ему. Онъ спряталъ ихъ во внутренній карманъ своего сюртука, заплатилъ деньги и вышелъ изъ аптеки.

— До завтра нечего больше дѣлать, — сказалъ онъ, глядя на луну, — но я не могу спать.

Онъ произнесъ эти слова, задумчиво смотря на быстро проносившіяся облака, и въ тонѣ его голоса, не слышно было ни прежней безпечности, ни небрежности. Сказаны они были, напротивъ, тономъ человѣка уставшаго, который странствовалъ, боролся, сбивался съ пути, и вотъ, наконецъ, вышелъ на дорогу и подходитъ уже къ концу ея.

Много лѣтъ тому назадъ, когда среди своихъ сверстниковъ онъ былъ извѣстенъ, какъ много-обѣщающій юноша, провожалъ онъ къ могилѣ своего отца. Мать его умерла еще раньше. Торжественныя слова, сказанныя священникомъ на могилѣ отца, пришли ему вдругъ на намять, когда онъ шелъ по темнымъ улицамъ, покрытымъ мрачными тѣнями, и смотрѣлъ на луну и облака, плывущія высоко надъ нимъ. «Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь; всякій, вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо всякій живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня, во вѣкъ не умретъ».

Одинъ, ночью на улицахъ этого города, гдѣ царилъ топоръ, онъ глубоко скорбѣлъ душою о тѣхъ шестидесяти трехъ, которые были умерщевлены сегодня днемъ, и о тѣхъ еще не сосчитанныхъ жертвахъ, которыхъ ждетъ та же участь завтра и въ слѣдующіе и послѣдующіе дни. Его думы невольно привели его къ этимъ словамъ, цѣпь сочетанія мыслей извлекла ихъ изъ глубины души, какъ цѣпь изъ желѣза вытягиваетъ со дна моря старый, ржавый якорь; онъ не искалъ этихъ словъ, но они сами пришли ему на намять и онъ повторялъ ихъ.

Такъ шелъ онъ, глядя съ живымъ интересомъ на освѣщенныя окна, гдѣ люди собирались на покой, чтобы, хотя нѣсколько часовъ отдохнуть отъ окружающихъ ихъ ужасовъ, на башни церквей, гдѣ больше не читались молитвы, ибо такова была сила народнаго отвращенія къ длившемуся вѣками обману духовныхъ лицъ, ихъ поборамъ и разнузданности; на кладбища, на воротахъ которыхъ была надпись, гласившая о вѣчномъ снѣ; на переполненныя тюрьмы, на улицы, по которымъ ѣхали тѣ шестьдесятъ, чтобы принять смерть, которая сдѣлалась до того обыкновеннымъ явленіемъ, что воображеніе народа не создало даже никакихъ преданій о призракахъ погибшихъ на гильотинѣ. Съ такимъ же интересомъ думалъ онъ о жизни и смерти города, прекратившаго свое бѣшенство на нѣсколько часовъ краткаго ночного отдыха.

Перейдя Сену, Сидней Картонъ вступилъ въ ярче освѣщенныя улицы. Здѣсь было мало экипажей, потому что ѣдущіе въ экипажахъ попадали въ разрядъ подозрѣваемыхъ, и потому даже дворяне ходили по улицамъ въ красныхъ шапкахъ и тяжелыхъ деревянныхъ башмакахъ. Но театры были всѣ наполнены; когда онъ проходилъ мимо, оттуда выходилъ уже народъ и направлялся домой. У дверей одного изъ театровъ онъ увидѣлъ маленькую дѣвочку съ матерью, которая высматривала, гдѣ лучше перейти грязную улицу. Онъ перенесъ дѣвочку и прежде, чѣмъ она сняла свои рученки съ его шеи, онъ попросилъ ее поцѣловать его.

«Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь; всякій, вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня, не умретъ во вѣки».

Теперь, когда на улицѣ все было тихо и ночная тьма окутала все, эти слова, точно эхо, звучали въ его ушахъ и разносились кругомъ по воздуху. Совершенно спокойный шелъ онъ впередъ, все время повторяя ихъ, потому что они всюду слышались ему.

Ночь пришла къ концу и когда онъ стоялъ на мосту и смотрѣлъ на воду, плескавшуюся о набережную острова, гдѣ при свѣтѣ луны открывался живописный видъ на дома и соборъ, на небѣ, точно блѣдное лицо покойника, появились первые холодные проблески утра. Ночь, луна и звѣзды блѣднѣли все больше и исчезали и была минута, когда казалось, будто вся природа кругомъ подпала власти смерти.

Но при свѣтѣ восходящаго свѣтила ему снова послышались тѣ же слова, которыя всю ночь раздавались въ его ушахъ, и теперь вмѣстѣ съ солнечными лучами проникли къ его сердцу и согрѣли его. Онъ взглянулъ на востокъ, прикрывъ глаза руками, и ему показалось, что онъ видитъ цѣлый мостъ свѣта, тянувшійся въ воздухѣ между нимъ и солнцемъ, а подъ мостомъ переливающую искрами рѣку.

Сильное теченіе быстрой и глубокой рѣки казалось ему чѣмъ то родственнымъ среди утренней тишины. Онъ прошелъ вдоль рѣки туда, гдѣ не было домовъ и, согрѣвшись на солнцѣ, легъ на скамейку и заснулъ. Когда онъ проснулся и всталъ на ноги, то постоялъ нѣсколько времени на одномъ мѣстѣ, наблюдая за образовавшимся на рѣкѣ водоворотомъ, который кружился до тѣхъ поръ, пока теченіе не унесло его въ море.

— На меня похоже! — сказалъ онъ.

Какая то лодка съ парусомъ блеклаго зеленаго цвѣта проплыла мимо него и исчезла вдали. Когда сгладился даже слѣдъ ея на поверхности рѣки, изъ сердца его вырвалась горячая молитва о милосердіи и прощеніи его грѣховъ и заблужденій, закончившаяся словами: «Я воскресеніе и жизнь».

Мистера Лорри не было уже дома, когда онъ вернулся назадъ; догадаться, куда ушелъ старый джентльменъ было не трудно. Сидней Картонъ выпилъ немного кофе и съѣлъ кусочекъ хлѣба. Затѣмъ онъ умылся, переодѣлся и отправился въ судъ.

Послышался ропотъ неудовольствія, когда черная «тюремная овца», отъ которой всѣ отшатывались съ ужасомъ, провела его сквозь толпу въ самый темный уголъ. Мистеръ Лорри былъ здѣсь и докторъ Манеттъ былъ здѣсь. Она также была здѣсь и сидѣла рядомъ со своимъ отцомъ.

Когда ея мужа вызвали, она взглянула на него такимъ ободряющимъ, такимъ полнымъ любви и нѣжности взглядомъ, что это сразу придало ему мужества, покрыло краской и освѣтило его лицо и согрѣло его сердце. Имѣй кто нибудь возможность прослѣдить за тѣмъ, какое вліяніе произвелъ этотъ взглядъ на Сиднея Картона, то онъ увидѣлъ бы, что оно было то же самое.

Неправедное судилище мало или совсѣмъ не признавало никакого порядка въ веденіи дѣлъ, дающаго обвиненному возможность оправдаться. Не было бы и революціи, не будь такъ чудовищно нарушены всѣ законы и порядки, не будь они развѣяны по вѣтру чувствомъ мести, обуявшимъ народъ.

Всѣ взоры были обращены на присяжныхъ. Это были тѣ же самые рѣшительные патріоты и хорошіе республиканцы, какіе были вчера и день тому назадъ, какіе должны были быть завтра и послѣзавтра. Среди нихъ особенно выдавался одинъ человѣкъ съ жестокимъ лицомъ, который все время водилъ пальцами по губамъ и появленіе котораго доставило, повидимому, удовольствіе всѣмъ зрителямъ. Этотъ присяжный, жаждущій жизни и крови людоѣдъ, былъ никто иной, какъ Жакъ третій изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. Всѣ присяжные, вмѣстѣ взятые, походили на собакъ, приготовившихся травить звѣря.

Всѣ смотрѣли на пятерыхъ судей и на общественнаго обвинителя. Настроеніе сегодняшняго дня не казалось благопріятнымъ. Видно было, что тутъ замышлялось явное, безнаказанное убійство. Взоры толпы, встрѣчаясь, приходили къ безмолвному соглашенію. Всѣ тянулись впередъ.,

— Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ и арестованъ вчера-же. Обвиненіе предъявлено ему вчера вечеромъ. Подозрѣвается, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ лишенныхъ покровительства законовъ, какъ пользовавшійся своими привиллегіями для постыднаго угнетенія народа. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, на основаніи этого обвиненія объявляется внѣ закона.

Президентъ спросилъ, было ли обвиненіе тайное или открытое?

— Открытое, президентъ!

— Кѣмъ предъявлено?

— Тремя. Эрнестомъ Дефаржемъ, содержателемъ винной лавки въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ.

— Хорошо.

— Терезой Дефаржъ, его женой.

— Хорошо.

— Александромъ Манеттъ, докторомъ.

Въ залѣ поднялся страшный шумъ, и докторъ Манеттъ, блѣдный и дрожащій, всталъ со скамьи, на которой онъ сидѣлъ.

— Президентъ, я съ негодованіемъ протестую противъ такого подлога и обмана. Вамъ извѣстно, что обвиняемый мужъ моей дочери. Дочь моя и тотъ, кто дорогъ ей, для меня дороже собственной жизни. Кто тотъ лживый заговорщикъ и гдѣ онъ, который осмѣливается сказать, что я донесъ на мужа своей дочери?

— Гражданинъ Манеттъ, успокойтесь! Не подчиняясь авторитету трибунала, вы сами становитесь внѣ закона. Что касается того, что должно быть для васъ дороже жизни, то хорошему гражданину ничто не можетъ быть дороже республики.

Громкія восклицанія восторга привѣтствовали этотъ отвѣтъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:

— Если бы республика потребовала отъ васъ, чтобы вы пожертвовали для нея своимъ единственнымъ ребенкомъ, то вашъ долгъ принести эту жертву. Слушайте, что будетъ дальше. Пока же молчите!

Безумные крики одобренія поднялись снова. Докторъ Манеттъ сѣлъ, осматриваясь кругомъ… Губы его дрожали. Дочь крѣпче прижалась къ нему. Кровожадный человѣкъ, входившій въ составъ присяжныхъ, потеръ себѣ руки и затѣмъ одной изъ нихъ провелъ себѣ по губамъ.

Когда все успокоилось кругомъ и судъ выразилъ желаніе выслушать Дефаржа, онъ въ короткихъ словахъ разсказалъ о заключеніи доктора, у котораго онъ находился въ то время въ услуженіи, объ его освобожденіи, о томъ, въ какомъ состояніи онъ находился, когда его выпустили и передали ему.

— Не вы ли, гражданинъ, оказали добрую услугу республикѣ, участвуя во взятіи Бастиліи?

— Полагаю, что такъ.

Здѣсь изъ толпы послышался визгливый женскій голосъ:

— Вы были однимъ изъ лучшихъ патріотовъ! Почему вы не говорите этого? Вы были канониромъ въ тотъ день, и вы въ числѣ первыхъ вошли въ эту проклятую крѣпость! Патріоты, я говорю истину!

Это говорила Месть, которая при жаркихъ одобреніяхъ слушателей, принимала участіе въ судопроизводствѣ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, но Месть, воодушевленная полученнымъ одобреніемъ, крикнула:

— Ну, мнѣ эти колокольчики ни по чемъ!

— Гражданинъ, трибуналъ проситъ васъ сообщить ему о томъ, что вы дѣлали внутри Бастиліи.

— Я зналъ, — сказалъ Дефаржъ, взглянувъ на жену, которая сидѣла на нижней ступенькѣ возвышенія, гдѣ онъ стоялъ, и не спускала съ мужа глазъ, — я зналъ, что узникъ, о которомъ идетъ рѣчь, сидѣлъ въ заключеніи въ одиночной камерѣ, находившейся въ сѣверной башнѣ, и числился подъ номеромъ сто пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ такъ и зналъ себя только подъ номеромъ сто пятымъ изъ сѣверной башни, когда его передали мнѣ на попеченіе. Въ тотъ день я рѣшилъ, какъ только будетъ взята Бастилія, осмотрѣть эту камеру. Бастилія пала. Я отправился въ камеру въ сопровожденіи вотъ того гражданина, который находится среди присяжныхъ, а также тюремщика. Я внимательно осмотрѣлъ ее. Въ углубленіи камина, гдѣ я замѣтилъ вынутый и вновь вложенный кирпичъ, я нашелъ исписанную бумагу. Вотъ она! Я просматривалъ образчики почерка доктора Манетта. Это несомнѣнно почеркъ доктора Манетта. Передаю эту бумагу въ руки президента.

— Немедленно прочесть эту бумагу!

Бумага была прочитана среди мертвой тишины. Во время чтенія узникъ, стоявшій передъ трибуналомъ, не спускалъ любящаго взора со своей жены, которая смотрѣла то на него, то на своего отца. Докторъ Манеттъ не сводилъ взора съ читавшаго бумагу, Дефаржъ не спускалъ взора со своей жены, а всѣ остальные упорно смотрѣли на доктора, не видѣвшаго никого изъ нихъ.

X. Роковая тѣнь.

"Я Александръ Манеттъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, поселившійся въ Парижѣ, пишу этотъ грустный разсказъ во время заключенія своего въ камерѣ Бастиліи, въ послѣдній мѣсяцъ 1767 г. Я писалъ это урывками, испытывая всякія затрудненія. Я намѣренъ спрятать это въ стѣнѣ, гдѣ я постепенно приготовилъ мѣсто. Быть можетъ, чья нибудь сердобольная рука найдетъ это, когда я и горе мое исчезнутъ съ лица земли.

"Слова эти я пишу кончикомъ куска ржаваго желѣза, собирая съ большимъ трудомъ сажу изъ трубы и угольную пыль и смѣшивая ихъ съ кровью, въ послѣдній мѣсяцъ десятаго года моего заключенія. Всякая надежда давно уже улетучилась изъ моей души. Я знаю но нѣкоторымъ ужаснымъ признакамъ, что разумъ мой недолго останется нетронутымъ, но торжественно объявляю, что въ настоящее время я нахожусь еще въ полномъ умѣ и памяти, и что я пишу истину, за которую, будетъ этотъ разсказъ прочитанъ кѣмъ или нѣтъ, готовъ отвѣтить передъ престоломъ Вѣчнаго Судіи.

"Въ одну лунную и облачную ночь, на третьей недѣли декабря (сколько помню двадцать второго числа) 1757 г. я гулялъ въ уединенномъ мѣстѣ набережной Сены, находившемся на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры въ улицѣ Медицинской Коллегіи, когда мимо меня промчалась какая то карета. Когда я, опасаясь быть раздавленнымъ, посторонился, чтобы дать ей дорогу, изъ окна ея выглянула голова и голосъ крикнулъ кучеру, чтобъ онъ остановился.

"Карета остановилась, какъ только кучеръ натянулъ возжи и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отозвался. Карета уже отъѣхала отъ меня, такъ что сидѣвшіе въ ней успѣли отво- ивритъ дверь и выйти изъ нея прежде, чѣмъ я подошелъ къ нимъ.

Я замѣтилъ, что оба были закутаны въ плащи и старались быть неузнанными. Пока они стояли у дверей кареты, я успѣлъ замѣтить также, что оба они были, повидимому, однихъ лѣтъ со мною или нѣсколько моложе, и что оба походили другъ на друга ростомъ, сложеніемъ, голосомъ и (насколько я могъ видѣть) даже лицомъ.

— Вы докторъ Манеттъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ.

— Да!

— Докторъ Манеттъ, уроженецъ Бове? — сказалъ другой. — Молодой докторъ, извѣстный хирургъ, репутація котораго за послѣдній годъ или два все болѣе и болѣе растетъ въ Парижѣ?

— Господа, — отвѣчалъ я, — я тотъ самый докторъ Манеттъ, о которомъ вы говорите.

— Мы были у васъ на квартирѣ, но къ несчастью не застали васъ дома. Намъ сообщили, что вы отправились гулять въ этомъ направленіи, и мы поѣхали сюда въ надеждѣ встрѣтить васъ. Будьте любезны войти въ карету!

"Оба говорили повелительнымъ голосомъ и послѣ этихъ словъ стали такимъ образомъ, что я очутился между ними и дверцой кареты. Они были вооружены, я нѣтъ.

— Господа, — сказалъ я, — извините меня, но я имѣю привычку спрашивать всегда, кто дѣлаетъ мнѣ честь, прося моей помощи, и по какому собственно случаю меня приглашаютъ.

"Отвѣчалъ мнѣ на это тотъ, который говорилъ вторымъ.

— Докторъ, кліенты ваши люди съ положеніемъ въ обществѣ. Что касается болѣзни, то мы увѣрены, что вы сами лучше узнаете ее своимъ опытнымъ глазомъ, чѣмъ на основаніи нашего описанія. Довольно. Угодно вамъ войти въ карету?

"Мнѣ ничего не оставалось, какъ повиноваться, и я вошелъ. Оба они сѣли вслѣдъ за мной; послѣдній изъ нихъ поднялъ за собою подножку. Карета поворотила и понеслась.

"Я съ точностью привожу этотъ разговоръ и не сомнѣваюсь, что привелъ его слово въ слово. Я стараюсь не отвлекаться отъ своихъ мыслей, чтобы припомнить малѣйшую подробность. Звѣздочки, поставленныя здѣсь, означаютъ, что я на время прекратилъ свой разсказъ и прячу бумагу въ приготовленный мною тайникъ. * * * *

"Карета оставила позади себя нѣсколько улицъ, проѣхала сѣверную заставу и выѣхала за городъ. Отъѣхавъ двѣ трети мили отъ заставы, — пространство это я опредѣлилъ на обратномъ пути, — мы свернули въ сторону и остановились возлѣ уединеннаго дома. Мы вышли всѣ трое и, пройдя по мягкой дорожкѣ сада, мимо заброшеннаго фонтана, переполненнаго водой, подошли къ дверямъ дома. Дверь открылась не сразу послѣ звонка и одинъ изъ моихъ проводниковъ ударилъ тяжелой перчаткой но лицу человѣка, открывшаго ее.

"Въ этомъ поступкѣ ничего не было такого, что особенно поразило бы мое вниманіе, ибо я привыкъ уже видѣть, что съ простымъ народомъ обращаются хуже, чѣмъ съ собаками. Зато другой разсердился еще больше и ударилъ человѣка по лицу прямо рукой. Манера и поступки братьевъ были такъ сходны между собою, что только тутъ догадался я, что они были близнецы.

"Съ той минуты, какъ мы вышли изъ кареты у наружныхъ воротъ, которыя были закрыты на замокъ, когда мы подъѣхали, (одинъ изъ братьевъ отомкнулъ замокъ, чтобы впустить насъ и затѣмъ снова заперъ его) я все время слышалъ крики, доносившіеся изъ верхнихъ комнатъ. Меня повели прямо туда; чѣмъ выше поднимались мы по лѣстницѣ, тѣмъ громче становились крики и, войдя въ комнату, я увидѣлъ на кровати больную въ сильномъ пароксизмѣ головной горячки.

"Это была молодая женщина замѣчательной красоты, лѣтъ двадцати, не болѣе. Волоса ея были спутаны и разбросаны, а руки привязаны къ тѣлу носовыми платками и полосами какой то матеріи, которыя я скоро призналъ за части мужской одежды. Одна изъ тѣхъ полосъ оказалась шарфомъ съ бахромой, предназначеннымъ для параднаго костюма; на немъ былъ дворянскія герба и буква Э.

"Все это я увидѣлъ сразу, какъ только подошелъ къ больной; безпокойно двигая головой, то въ ту, то въ другую сторону, она повернула ее лицомъ внизъ, прямо на край кровати и забрала себѣ въ ротъ конецъ шарфа такъ, что едва не задохлась. Я протянулъ руку и, отодвигая шарфъ въ сторону, замѣтилъ на уголкѣ его гербъ и букву.

"Я повернулъ ея лицо осторожно кверху, положилъ свою руку ей на грудь и, придерживая ее, заглянулъ ей въ лицо. Глаза ея были широко раскрыты и взоръ ихъ былъ совершенно безумный; она пронзительно кричала и повторяла все время: — «Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!» Затѣмъ считала до двѣнадцати и говорила: «тсс!…» Съ минуту послѣ этого она молчала и прислушивалась, потомъ снова начинала пронзительно кричать и повторяла: — «мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!» считала до двѣнадцати и говорила: «тсс!..» Ни въ тонѣ, ни въ порядкѣ словъ не было никакихъ измѣненій. Перерывовъ также почти никакихъ не было; только правильно повторяемыя паузы и опять тѣ же слова.

— Какъ давно случилось это? — спросилъ я.

"Чтобы различать братьевъ другъ отъ друга, я буду называть ихъ старшимъ и младшимъ; старшимъ я обозначаю того, который видимо всѣмъ распоряжался. На мой вопросъ мнѣ отвѣчалъ старшій:

— Вчера вечеромъ, въ этотъ самый часъ.

— У нея есть мужъ, отецъ и братъ?

— Брать.

— Не съ ея ли братомъ я говорю?

"Онъ отвѣчалъ мнѣ съ большимъ неудовольствіемъ: — Нѣтъ!

— Какое воспоминаніе можетъ быть связано у нея съ числомъ двѣнадцать?

Младшій брать нетерпѣливо отвѣчалъ:

— Двѣнадцать часовъ.

— Вотъ видите, господа, — сказалъ я, продолжая держать руки на ея груди, — какъ безполезно было привозить меня сюда. Знай я, что я увижу здѣсь, я взялъ бы съ собой все необходимое. Теперь же время потрачено будетъ даромъ. Въ такомъ уединенномъ мѣстѣ, какъ это, трудно достать необходимые медикаменты.

"Старшій братъ взглянулъ на младшаго, который надменно мнѣ отвѣчалъ:

— Здѣсь у насъ есть ящикъ съ медикаментами, — и вслѣдъ за этимъ вынулъ его изъ шкапа и поставилъ на столъ. * * * *

"Я откупорилъ нѣсколько бутылочекъ, понюхалъ ихъ, попробовалъ на вкусъ. Собственно говоря, я не употребилъ бы почти ни одного изъ нихъ, потому что все это были сильныя и ядовитыя наркотическія средства.

— Вы сомнѣваетесь въ нихъ? — спросилъ младшій братъ.

— Какъ видите, я хочу воспользоватся ими, — отвѣчалъ я и не сказалъ больше ни слова.

"Съ большимъ трудомъ и то послѣ нѣсколькихъ усилій удалось мнѣ заставить больную проглотить лекарство. Имѣя намѣреніе дать ей вторичную дозу и желая видѣть, какое дѣйствіе произвело принятое ею лекарство, я усѣлся подлѣ ея кровати. Кромѣ меня въ комнатѣ находилась еще робкая и запуганная женщина, (жена человѣка, видѣннаго мною внизу лѣстницы), которая стояла въ отдаленномъ углу. Домъ былъ сырой и приходилъ уже въ упадокъ; обставленъ онъ былъ кое какъ и видимо занятъ только недавно и то на время. Окна были завѣшаны старыми толстыми занавѣсками съ тою цѣлью, вѣроятно, чтобы заглушать звуки. Женщина попрежнему съ тою же правильной послѣдовательностью продолжала кричать: — «мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!», затѣмъ считала до двѣнадцати и говорила «тсс!…» Припадки ея безумнаго бреда были такъ сильны, что я рѣшилъ не развязывать ея рукъ, но только понемногу ослабилъ повязки, чтобы ей не было больно. Меня поддерживало только то, что рука моя, лежавшая на груди страдалицы, производила на нее нѣкоторое дѣйствіе, успокаивая ее на нѣсколько минутъ. Но на ея крики все это не производило никакого дѣйствія; они повторялись правильно, какъ стукъ маятника часовъ.

"Видя, какое дѣйствіе производила моя рука, я полчаса, не двигаясь съ мѣста, сидѣлъ у ея кровати. Братья стояли и все время смотрѣли на меня и наконецъ старшій сказалъ:

— Здѣсь есть еще одинъ больной.

Я удивился и спросилъ:

— Это такой же спѣшный случай?

— Вы сами увидите, — отвѣчалъ онъ безпечно и взялъ свѣчу со стола. * * * *

"Второй больной лежалъ въ задней комнатѣ, куда мы поднялись по другой лѣстницѣ; комната эта больше походила на сѣновалъ или конюшню. Надъ одной частью комнаты находился низкій потолокъ, выбѣленный штукатуркой, надъ другой потолка не было, а только черепичная крыша и поперекъ ея балка. Здѣсь были сѣно и солома, дрова и цѣлая куча яблокъ въ пескѣ. Въ памяти моей, какъ видите, сохранились всѣ подробности. Я припоминаю ихъ всѣ, и вижу ихъ здѣсь въ камерѣ Бастиліи, въ концѣ десятаго года моего заключенія такъ же ясно, какъ видѣлъ ихъ въ ту ночь.

"На кучѣ сѣна съ небрежно брошенной подушкой подъ годовой, лежалъ красивый крестьянскій мальчикъ, лѣтъ семнадцати, не болѣе. Онъ лежалъ на спинѣ со стиснутыми зубами; правая рука его была прижата къ груди, а горящіе лихорадочнымъ огнемъ глаза смотрѣли вверхъ. Я не могъ видѣть, гдѣ у него рана и сталъ на колѣни подлѣ него; но я понялъ сразу, что онъ умираетъ отъ раны.

— Я докторъ, бѣдный мой малый, — сказалъ я, — позволь мнѣ осмотрѣть тебя.

— Я не хочу, чтобы ее осматривали. — отвѣчалъ онъ, — пусть будетъ, что будетъ.

"Рана была у него прикрыта рукой, но мнѣ удалось уговорить его и онъ позволилъ мнѣ сдвинуть руку. Рана была нанесена ударомъ шпаги уже двадцать или двадцать четыре часа тому назадъ; но будь помощь подана ему во время, то и тогда нельзя было бы его спасти. Онъ долженъ былъ умереть. Взглянувъ на старшаго брата, я увидѣлъ, что онъ смотритъ на умирающаго мальчика, какъ будто бы это было не раненое человѣческое существо, а подстрѣленная на охотѣ птица, или заяцъ, или кроликъ.

— Кто его ранилъ? — спросилъ я.

— Бѣшеный щепокъ! Рабъ! Вынудилъ брата моего поднять на него шпагу и ранить его… точно дворянинъ!

"Въ голосѣ его не слышно было ни сожалѣнія, ни огорченія, никакого, одинъ словомъ, человѣческаго чувства. Говорившій былъ, повидимому, очень сердитъ на то, что рабское созданіе умираетъ вдругъ здѣсь, а не въ какой ни будь темной конурѣ, болѣе подходящей для такой твари, какъ онъ. Въ немъ не было ни малѣйшей тѣни состраданія ни къ мальчику, ни къ его судьбѣ.

"Пока онъ говорилъ, глаза мальчика медленно повернулись къ нему, а затѣмъ такъ же медленно повернулись ко мнѣ.

— Докторъ, они очень горды эти дворяне, но мы, простые псы, также бываемъ горды иногда. Они обираютъ насъ, оскорбляютъ, бьютъ, убиваютъ; но бываютъ случаи, когда гордость наша возмущается противъ нихъ. Она… видѣли вы се, докторъ?

"Громкіе крики больной были слышны здѣсь, несмотря на такое разстояніе. Онъ относился къ нимъ такъ, какъ будто она лежала тутъ вблизи него.

— Я видѣлъ ее, — сказалъ я.

— Она моя сестра, докторъ. Они присвоили себѣ постыдное право, эти дворяне… и ужъ много лѣтъ посягаютъ на добродѣтель и скромность нашихъ сестеръ… А между ними есть много хорошихъ, честныхъ дѣвушекъ. Я знаю это и слышалъ отъ моего отца. Она была просватана за хорошаго молодого человѣка… Онъ вотъ у него арендовалъ землю. Мы всѣ его арендаторы… того вотъ человѣка, что стоитъ здѣсь. А тотъ вотъ его братъ, самый злой изъ всего ихъ злого племени.

"Мальчикъ говорилъ съ трудомъ и только необыкновенная душевная энергія поддерживала его и давала ему силы говорить.

— Человѣкъ, который стоитъ здѣсь, грабилъ насъ такъ, какъ всѣ эти высшія существа грабятъ такихъ жалкихъ псовъ, какъ мы… налагалъ безпощадный оброкъ, заставлялъ работать безплатно, принуждалъ молоть зерно у себя на мельницѣ, принуждалъ насъ кормить его домашнихъ птицъ нашимъ жалкимъ урожаемъ, запрещая въ то же время подъ страхомъ смерти держать у себя хотя бы одну домашнюю птицу, грабилъ и обиралъ насъ до такой степени, что если намъ удавалось какимъ нибудь способомъ добыть себѣ мяса, то мы ѣли его, закрывъ двери и ставни, чтобы прислужники его не увидѣли этого и не отняли у насъ мяса…Да, насъ такъ грабили, такъ охотились за нами и дѣлали насъ такими несчастными, что отецъ нашъ говорилъ намъ: для насъ нѣтъ большаго несчастія, какъ ребенокъ, рожденный на свѣтъ, и намъ слѣдуетъ молиться о безплодія нашихъ женщинъ, чтобы жалкое племя наше скорѣе вымерло.

"Никогда еще не случалось мнѣ до тѣхъ поръ видѣть такого пылкаго взрыва чувствъ у этихъ угнетенныхъ существъ. Я предполагалъ всегда, что сознаніе своего угнетеннаго состоянія гнѣздится глубоко въ ихъ душѣ, но выраженіе его я въ первый разъ встрѣтилъ у этого умирающаго мальчика.

— Тѣмъ временемъ, докторъ, сестра моя вышла замужъ. Онъ заболѣлъ бѣдный малый, ея женихъ… и она вышла за него замужъ, чтобы улаживать и присматривать за нимъ въ нашемъ домѣ… въ нашей собачьей конурѣ, какъ говоритъ этотъ человѣкъ. Не прошло и нѣсколькихъ недѣль послѣ ея свадьбы, какъ братъ этого человѣка увидѣлъ ее… она понравилась ему и онъ просилъ мужа уступить ему ее… Находятся среди насъ и такіе мужья!… Онъ, пожалуй, и согласился бы, да сестра моя была женщина честная и добродѣтельная и ненавидѣла брата этого человѣка такъ же сильно, какъ и я. Чего ни дѣлали только эти оба, чтобы побудить его принудить мою сестру къ повиновенію!

"Глаза мальчика, все время устремленные на меня, медленно повернулись къ братьямъ, по лицу которыхъ я увидѣлъ, что онъ говоритъ правду. Такія два противоположныя выраженія чувства гордости случается видѣть мнѣ и здѣсь въ Бастиліи: пренебрежительное равнодушіе у дворянина и чувство угнетенія, смѣшанное съ жаждой мщенія у крестьянина.

— Вы знаете, докторъ, что дворяне эти присвоили себѣ право запрягать насъ, простыхъ псовъ, въ телѣгу и ѣздить на насъ. Ну вотъ и мужа сестры моей запрягали и ѣздили на немъ. Они также считаютъ себя вправѣ держать насъ цѣлую ночь въ саду и заставлять насъ смотрѣть за тѣмъ, чтобы лягушки не мѣшали ихъ дворянскому сну. Цѣлую ночь держали они его въ туманѣ и сырости, а днемъ опять запрягали его. Но его не могли убѣдить… нѣтъ! И вотъ, когда его выпрягли въ полдень, чтобы онъ поѣлъ… если только онъ могъ, найти какую нибудь пищу… онъ всхлипнулъ двѣнадцать разъ, по разу при каждомъ ударѣ часовъ… и умеръ у ней на груди.

"Никакія человѣческія силы не могли бы удержать жизнь въ тѣлѣ мальчика и держалась она еще пока, лишь благодаря его необычайной силѣ воли. Онъ отталкивалъ отъ себя носившуюся надъ нимъ тѣнь смерти, крѣпко придерживая и прикрывая рукой свою рану.

— Съ позволенія этого человѣка и даже съ его помощью, братъ его увезъ се… не смотря на то, что она говорила его брату, а что она говорила, это недолго останется вамъ неизвѣстнымъ, докторъ… его братъ увезъ ее для собственной забавы и на короткое время. Я видѣлъ, когда онъ провезъ ее мимо меня. Когда я принесъ Это извѣстіе домой, сердце отца моего разорвалось… онъ ни единаго слова не сказалъ намъ о томъ, что переполняло его сердце. Я увезъ свою другую сестру (у меня есть еще другая) въ безопасное мѣсто, гдѣ человѣкъ этотъ не доберется до нея, такъ что она никогда не будетъ его рабой. Затѣмъ я выслѣдилъ его брата и вчера вечеромъ пробрался сюда… я… простая собака… со шпагой въ рукѣ… Гдѣ окно? Есть кто нибудь здѣсь?

"Въ глазахъ у него темнѣло… міръ суживался кругомъ него. Я оглянулся и замѣтилъ, что сѣно и солома на полу были потоптаны, какъ будто кто то боролся въ этомъ мѣстѣ.

— Она услышала меня и прибѣжала. Я крикнулъ ей не подходить до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ мертвъ. Онъ вошелъ и прежде всего сталъ мнѣ совать деньги, а потомъ набросился на меня съ плетью Но хоть я и простая собака, а я такъ налетѣлъ на него, что онъ вынужденъ былъ взяться за оружіе. Пусть его ломаетъ на сколько хочетъ кусковъ свою шпагу, а все же онъ замазалъ ее моей простонародной кровью, все же онъ вынужденъ былъ защищаться съ оружіемъ въ рукахъ.

"Взоръ мой въ эту минуту упалъ на куски сломанной шпаги, разбросанные на сѣнѣ. Это было оружіе дворянина. На нѣкоторомъ разстояніи оттуда лежала другая шпага, повидимому солдатская.

— Подымите меня, докторъ, подымите. Гдѣ онъ?

— Его здѣсь нѣтъ, — сказалъ я, приподымая его и думая, что онъ говоритъ о братѣ.

— Эге! Горды то они эти дворяне, а боятся смотрѣть на меня. Гдѣ тотъ человѣкъ, который былъ здѣсь? Поверните мое лицо къ нему.

— Я исполнилъ его желаніе и положилъ его голову къ себѣ на колѣни. Но воодушевленный въ эту минуту какой то сверхъестественной силой, онъ вдругъ поднялся во весь ростъ; я вынужденъ былъ также подняться, потому что иначе не могъ поддерживать его.

— Маркизъ, — сказалъ онъ, поворачиваясь къ нему съ широко открытыми глазами и поднятой рукой, — въ тѣ дни, когда придется всѣмъ отвѣчать за все это, я призываю къ отвѣту васъ, и всѣхъ вашихъ, и все ваше злое племя. Крещу васъ кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ. Въ тѣ дни, когда всѣмъ придется отвѣчать за это, я призываю къ отвѣту вашего брата, самого худого изъ вашего злого племени, и отвѣтитъ онъ за все это особо отъ другихъ. Крещу его кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ.

"Два раза прикладывалъ онъ свою руку къ ранѣ на груди и два раза проводилъ двумя пальцами крестообразно по воздуху. Съ минуту простоялъ онъ съ поднятыми пальцами, затѣмъ рука его опустилась и онъ рухнулъ мертвый на полъ.

Когда я вернулся къ молодой женщинѣ, я нашелъ ее все въ томъ же состояніи горячечнаго бреда. Но прежнему она пронзительно кричала, ни разу не нарушая порядка произносимыхъ ею словъ. Они были все тѣ же: — «Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двѣнадцать! пcc!…» Я зналъ, что это продолжится еще много часовъ и все же кончится безмолвіемъ могилы. Я снова далъ ей лѣкарства и сидѣлъ у ея кровати до самаго вечера.

"Прошло двадцать шесть часовъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ первый разъ увидѣлъ ее. Два раза приходилъ и уходилъ я и теперь, сидя у ея кровати, сталъ замѣчать, что языкъ ея начинаетъ заплетаться. Я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы помочь ей, но она мало-по-малу впала въ летаргію и лежала, какъ мертвая.

"Казалось, будто послѣ ужасной бури затихли и дождь, и вѣтеръ; я развязалъ ея руки и попросилъ бывшую тутъ женщину помочь мнѣ удобнѣе уложить ее и оправить ея одежду. Тутъ только я замѣтилъ, что она готовилась быть матерью; и это заставило меня окончательно потерять надежду на ея спасеніе.

— Умерла она? — спросилъ маркизъ, котораго я все время называлъ старшимъ братомъ. Онъ вошелъ въ комнату въ высокихъ сапогахъ, повидимому, послѣ верховой ѣзды.

— Нѣтъ, не умерла, — сказалъ я, — но умираетъ.

— Что за сила въ тѣлахъ этой черни! — сказалъ онъ, поглядывая на нее съ нѣкоторымъ любопытствомъ.

— Тайна этой силы, — отвѣчалъ я, — заключается въ горѣ и отчаяніи.

"Сначала онъ засмѣялся въ отвѣтъ на мои слова, а затѣмъ нахмурился. Онъ придвинулъ ногой стулъ поближе ко мнѣ, приказалъ женщинѣ выдти вонъ и сказалъ мнѣ сдавленнымъ голосомъ:

— Докторъ, видя затруднительное положеніе, въ которомъ оказался мой братъ изъ-за этого мужичья, я посовѣтовалъ ему обратиться къ вамъ за помощью. Вы пользуетесь прекрасной репутаціей и, какъ человѣкъ молодой, которому нужно пріобрѣсти сосгояніе, конечно, не прочь позаботиться о своихъ интересахъ. Все, что вы здѣсь видите, можно видѣть, но разсказывать объ этомъ нельзя.

"Я сталъ прислушиваться къ дыханію больной, стараясь такимъ образомъ избѣгнуть отвѣта.

— Желаете удостоить меня своего вниманія, докторъ?

— Профессія моя, — отвѣчалъ я, — требуетъ, чтобы я, выслушивая тайны своихъ паціентовъ, никому не сообщалъ о нихъ.

"Я отвѣчалъ какъ можно осторожнѣе, потому что былъ сильно взволнованъ всѣмъ, что я видѣлъ и слышалъ.

"Дыханіе молодой женщины было совсѣмъ слабо, и я тщательно выслушивалъ ея сердце и пульсъ. Жизнь еще теплилась въ ней, но и только. Когда я, садясь на прежнее мѣсто, оглянулся кругомъ, то увидѣлъ, что оба брата пристально смотрятъ на меня. * * * *

"Я пишу съ большимъ трудомъ… Здѣсь такъ холодно. Я боюсь, что меня накроютъ и запрутъ, въ какую нибудь подвальную камеру, гдѣ совсѣмъ темно, и мнѣ придется прекратить этотъ разсказъ. Я не смѣшиваю фактовъ и память моя нисколько не ослабѣла; я все прекрасно помню, каждую подробность, каждое слово, которымъ я обмѣнивался съ двумя братьями.

"Она прожила еще цѣлую недѣлю. Къ концу этого времени она еле могла пролепетать нѣсколько словъ, когда я прикладывалъ ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гдѣ она, и я сказалъ ей; кто я такой, я также сказалъ ей. Но напрасно просилъ я ее сказать мнѣ, какъ ее зовутъ. Она слабо покачала головой и унесла съ собой свою тайну, какъ и братъ ея.

"Мнѣ больше не представлялось случая предложить ей какой нибудь вопросъ; жизнь ея быстро угасала, и я сказалъ братьямъ, что дольше завтрашняго дня она не проживетъ. Пока она была въ сознаніи, около нея не было никого, кромѣ той женщины и меня, но тѣмъ не менѣе тотъ или другой изъ братьевъ всегда сидѣлъ подлѣ больной. Когда же дѣло стало близиться къ концу, то имъ, повидимому, было уже безразлично, буду ли я говорить съ нею или нѣтъ; можно было подумать — мысль эта пришла мнѣ тогда внезапно въ голову — что и я тоже умиралъ.

"Глядя на нихъ, я приходилъ къ убѣжденію, что гордость обоихъ глубоко уязвлена тѣмъ обстоятельствомъ, что младшему брату пришлось скрестить шпаги съ крестьяниномъ, да еще съ мальчикомъ. Это мучило ихъ, какъ что-то унизительное для ихъ рода и смѣшное! Всякій разъ, когда я встрѣчался съ глазами младшаго брата, я всегда выносилъ убѣжденіе, что онъ глубоко ненавидитъ меня за то, что я узналъ объ этомъ отъ мальчика. Онъ, правда, относился ко мнѣ мягче и вѣжливѣе старшаго, но я видѣлъ это. Я видѣлъ также, что и старшій почему то тяготится мною.

"Больная моя умерла за два часа до полуночи… въ тотъ самый часъ, почти минута въ минуту, когда я въ первый разъ увидѣлъ ее. Я былъ одинъ съ нею, когда ея усталая молодая головка тихо склонилась на бокъ и съ тѣмъ вмѣстѣ кончились всѣ ея земныя горести и печали. Братья были въ нижней комнатѣ, съ нетерпѣніемъ ожидая, когда имъ можно будетъ уѣхать. Я слышалъ, какъ они безпокойно ходили взадъ и впередъ по комнатѣ и хлыстами били себя по сапогамъ.

— Умерла ли она, наконецъ? — спросилъ старшій.

— Да, умерла, — отвѣчалъ я.

— Поздравляю, братъ, — были его первыя слова младшему.

"Еще раньше предлагалъ онъ мнѣ деньги, но я отказался. Теперь онъ подалъ мнѣ свертокъ золота. Я взялъ его и положилъ на столъ. Я раньше обдумалъ это и рѣшилъ ничего не принимать.

— Прошу извинить меня, — сказалъ я, — по обстоятельства не позволяютъ мнѣ прі пять это.

"Они переглянулись, поклонились мнѣ, я въ свою очередь поклонился имъ и мы разстались, не говоря ни слова.

"Я такъ усталъ, усталъ, усталъ, такъ измученъ своимъ несчастіемъ! Я не могу перечитать того, что я написалъ этой исхудалой рукой.

"Рано утромъ у дверей моей квартиры нашли маленькій ящичекъ со сверткомъ золота. На ящикѣ было мое имя. Я сейчасъ же сталъ съ волненіемъ думать о томъ, что мнѣ дѣлать? Я рѣшилъ написать въ тотъ же день частное письмо министру и сообщить ему о двухъ случаяхъ, свидѣтелемъ которыхъ я былъ, и о мѣстѣ, гдѣ они происходили и при какихъ обстоятельствахъ. Я хотѣлъ написать это письмо лишь для того, чтобы облегчить свою душу, ибо, зная силу и связи, которыми дворяне пользовались при дворѣ, я былъ увѣренъ, что этому дѣлу никогда не будетъ данъ ходъ. Я держалъ все это дѣло въ глубокой тайнѣ, даже отъ своей жены; объ этомъ я также рѣшилъ упомянуть въ своемъ письмѣ. Я не имѣлъ никакою предчувствія о томъ, какой опасности себя подвергаю, а думалъ только о томъ, какой опасности могу подвергнуть другихъ, если узнаютъ, что имъ тоже извѣстна эта тайна, извѣстная мнѣ.

«Я былъ очень занятъ въ тотъ день и не могъ кончить письма. На слѣдующее утро я всталъ гораздо раньше обыкновеннаго, чтобы кончить его. Это былъ послѣдній день стараго года. Не успѣлъ я кончить письмо, какъ мнѣ доложили, что меня желаетъ видѣть какая то молодая дама».

"Мнѣ становится все труднѣе и труднѣе довести до конца задуманное много дѣло. Здѣсь такъ холодно, темно, такой мракъ окружаетъ меня и чувства мои такъ притуплены.

"Дама была молода, привлекательна, красива, но, повидимому недолговѣчна. Она была сильно взволнована и представилась мнѣ, какъ жена маркиза Сентъ-Эвремона. Я припомнилъ титулъ, какимъ крестьянскій мальчикъ называлъ старшаго изъ братьевъ, затѣмъ букву на шарфѣ и я понялъ, что съ нимъ я и имѣлъ дѣло.

"Память моя нисколько не измѣняетъ мнѣ, но я не могу съ точностію привести всего разговора съ ней. Я подозрѣваю, что за мною слѣдятъ больше прежняго, но я не знаю въ какое именно время за мною слѣдятъ. Она сама частью подозрѣвала, а частью узнала главные факты этой ужасной исторіи, затѣмъ объ участіи ея мужа въ ней и моемъ пребываніи тамъ. Она не знала, что молодая женщина умерла. Она надѣялась, прибавила она съ большимъ огорченіемъ, что ей удастся высказать ей свое женское сочуствіе. Она надѣялась, что ей удается отвлечь гнѣвъ Божій отъ своей семьи, которую такъ ненавидятъ за всѣ причиненныя ею страданія.

"У нея было основаніе предполагать, что у покойной осталась въ живыхъ сестра, и величайшимъ желаніемъ ея было помочь этой сестрѣ. Я ничего не могъ сказать ей относительно этой сестры, потому что самъ ничего не зналъ о ней. Главной побудительной причиной ея пріѣзда ко мнѣ было желаніе заслужить мое довѣріе, въ надеждѣ, что я скажу ей имя этой дѣвушки и мѣсто, гдѣ она находится. Но все это, даже до настоящаго времени, осталось мнѣ совершенно неизвѣстно.

"Мнѣ не хватаетъ бумаги. Отъ меня уже взяли одинъ листъ бумаги и пригрозили мнѣ. Я долженъ непремѣнно сегодня кончить.

"Это была добрая, сострадательная дама и очень несчастная въ своей супружеской жизни. Да и могла ли она быть счастливой! Братъ мужа не довѣрялъ ей и не любилъ ее и вліяніе его было противоположно ея вліянію; она боялась его и боялась своего мужа. Я проводилъ ее до дверей и увидѣлъ въ каретѣ прехорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лѣтъ.

— Ради него, докторъ, — сказала она, указывая на него, — я готова была бы сдѣлать все, что въ моихъ силахъ и средствахъ. Онъ никогда не будетъ счастливъ съ такимъ наслѣдіемъ. Я предчувствую, что въ одинъ прекрасный день онъ отвѣтитъ за все, если я хоть чѣмъ нибудь не заглажу этого дѣла. Все, что я имѣю право называть своимъ… всѣ драгоцѣнныя вещи… всѣмъ этимъ готова я пожертвовать…

"Я постараюсь, кромѣ того, внушить ему, чтобы онъ, помня слезы и состраданіе своей покойной матери, считать бы своей первой обязанностью вознаградить поруганное семейство и во что бы то ни стало найти сестру.

"Она поцѣловала мальчика и сказала, лаская его: — это ради тебя самого, дорогой мой. Ты будешь вѣренъ мнѣ, мой малютка Шарль? — Мальчикъ рѣшительно отвѣчалъ ей: — Да! — Я поцѣловалъ ей руку; она посадила мальчика на колѣни и уѣхала, продолжая ласкать его. Съ тѣхъ поръ я никогда больше не видѣлъ ее.

"Хотя она назвала имя своего мужа въ полной увѣренности, что я знаю его, я все же не упомянулъ его въ письмѣ, и не довѣряя никому, самъ передалъ его въ тотъ день по назначенію.

"Въ этотъ вечеръ, послѣдній вечеръ этого года, часовъ около девяти, у моихъ воротъ позвонилъ какой то человѣкъ въ черной одеждѣ, сказалъ, что желаетъ видѣть меня, и потихоньку прокрался по лѣстницѣ за моимъ слугой, Эрнестомъ Дефаржемъ. Когда слуга вошелъ ко мнѣ въ комнату, гдѣ я сидѣлъ со своей, женой… О, моя жена, любовь сердца коего, моя юная жена!… Мы увидѣли позади Дефаржа человѣка, о которомъ думали, что онъ остался ждать у воротъ.

— Просятъ поспѣшить по неотложному дѣлу въ улицу Сентъ-Онорэ, — сказалъ онъ. — Долго не задержатъ… Здѣсь ждетъ экипажъ.

«Онъ привезъ меня сюда… въ эту могилу. Когда мы отъѣхали отъ дому, на меня накинули сзади черный платокъ и завязали мнѣ ротъ, а руки скрутили назадъ. Изъ темнаго угла вышли оба брата и подтвердили, что это я. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо которое я писалъ, показалъ мнѣ его, сжегъ на огнѣ фонаря, который онъ держалъ въ рукѣ, и ногой растеръ его обгорѣлый остатокъ. При этомъ не было сказано ни единаго слова. Меня привезли сюда и погребли заживо.

„Если бы Господу было угодно смягчить жестокое сердце хотя одного изъ братьевъ и который нибудь изъ нихъ прислалъ бы мнѣ въ теченіе этихъ ужасныхъ лѣтъ извѣстіе о моей дорогой женѣ, хотя бы только о томъ, жива она или умерла, я подумалъ бы, что Онъ не покинулъ ихъ. Но теперь я вѣрю тому, что кровавый крестъ будетъ роковымъ для нихъ и что имъ нечего разсчитывать на Его милосердіе къ нимъ. Ихъ и все ихъ потомство до самаго послѣдняго колѣна, я, Александръ Манеттъ, несчастный узникъ, призываю въ эту послѣднюю ночь 1767 г. на судъ, когда наступитъ время возмездія. Призываю ихъ на судъ неба и земли!“

Страшные крики поднялись, когда кончилось чтеніе этого документа… крики, дышавшіе только жаждою крови. Разсказъ этотъ возбудилъ всѣ самыя мстительныя страсти того времени и не нашлось бы ни одной головы во всемъ народѣ которая не пала бы подъ тяжестью такого обвиненія.

Ни трибуналъ, ни публика не особенно заботились о томъ, чтобы узнать, почему Дефаржъ скрылъ этотъ документъ и не сразу пріобщилъ его ко всѣмъ прочимъ мемуарамъ, захваченнымъ въ Бастиліи и выступавшимъ на сцену при судопроизводствѣ. Не заботились также и о томъ, чтобы показать, что ненавистный аристократическій родъ давно уже былъ преданъ анаѳемѣ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья и занесенъ въ роковой списокъ. На всемъ земномъ шарѣ не было человѣка, заслуги котораго могли бы поддержать его въ этотъ роковой день, при такомъ доносѣ.

Хуже всего для несчастнаго осужденнаго было то, что обвинителемъ являлся всѣмъ хорошо извѣстный человѣкъ, преданный другъ его, отецъ его жены. Въ то время всѣмъ народомъ овладѣла безумная страсть подражанія сомнительнымъ добродѣтелямъ древности и стремленіе къ принесенію жертвъ и само-закланію на алтарѣ республики. А потому, когда президентъ сказалъ (вѣдь и его голова не прочно сидѣла на плечахъ), что добрый докторъ, какъ истый приверженецъ республики готовъ искоренить ненавистную семью аристократовъ и съ радостью и готовностью приноситъ ей въ жертву счастье своей дочери, дѣлая ее вдовой, а дочь ея сиротой, слушатели пришли въ неистовый, патріотическій восторгъ, не проявивъ не малѣйшаго чувства сожалѣнія и сочувствія.

— Большое, однако, вліяніе имѣетъ этотъ докторъ! — пробормотала мадамъ Дефаржъ, улыбаясь Мести. — Спаси-ка его, докторъ!

Мнѣніе каждаго присяжнаго покрывалось громкимъ ревомъ восторга… Голоса подавались одинъ за другимъ. И за каждымъ ревъ и ревъ.

Приговоръ оказался единогласнымъ. Въ душѣ и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, угнетатель народа. Въ Консьержери его, и смерть ему черезъ двадцать четыре часа!

XI. Сумерки.

Приговоръ къ смерти ни въ чемъ неповиннаго человѣка, какъ громомъ сразилъ его несчастную жену. Но она не произнесла ни единаго звука, — такъ силенъ былъ голосъ души ея, говорившій ей, что только она одна во всемъ мірѣ можетъ поддержать его при обрушившемся на немъ ударѣ и не должна увеличивать его отчаянія своимъ малодушіемъ.

Трибуналъ отсутствовалъ въ эту минуту; судьи вышли на улицу, чтобы принять участіе въ какой то общественной демонстраціи. Шумъ и движеніе расходившагося по разнымъ корридорамъ народа, еще не успѣли стихнуть, когда Люси протянула руки къ своему мужу. На ея лицѣ ничего не было кромѣ любви и утѣшенія.

— Если бы я могла прикоснуться къ нему! Если бы я могла обнять его! О, добрые граждане, сжальтесь надъ нами!

Никого не было, кромѣ тюремщика, двухъ человѣкъ изъ тѣхъ четырехъ, которые арестовали осужденнаго, и Барсада. Весь народъ вышелъ на улицу. Барсадъ сказалъ остальнымъ: — „пусть обнимаются. Вѣдь это всего одна минута!“ — Всѣ молча согласились на это и, поднявъ ее, перенесли черезъ стулья къ возвышенному мѣсту, гдѣ онъ принялъ ее въ свои объятія.

— Проста, безцѣнная любовь души моей! Прими мое послѣднее благословеніе. Мы встрѣтимся съ тобою тамъ, гдѣ усталые обрѣтаютъ покой.

— Я все перенесу, дорогой Шарль! Я получу поддержку свыше и ты не горюй обо мнѣ. Благослови на прощанье нашу дочь!

— Я благословляю ее черезъ тебя. Я цѣлую ее черезъ тебя. Я прощаюсь съ нею черезъ тебя.

— О, дорогой мой мужъ!… Нѣтъ!… Еще минуту!. — Онъ попробовалъ высвободиться изъ ея объятій. — Мы не долго будемъ разлучены съ тобой. Я чувствую, что сердце мое понемногу разобьется. Но я буду исполнять свой долгъ, пока могу, а когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ мнѣ.

Отецъ послѣдовалъ за ней и хотѣлъ упасть передъ ними на колѣни, но Дарнэ протянулъ руку и не допустилъ его до этого.

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ онъ. — Что же вы сдѣлали такого, чтобы преклоняться передъ нами? Мы знаемъ теперь, какую страшную душевную борьбу вы пережили. Мы знаемъ теперь, сколько перестрадали вы, подозрѣвая мое происхожденіе и убѣдившись, наконецъ, въ немъ. Мы знаемъ теперь, какъ вы побороли свою антипатію ради любимой вами дочери. Мы благодаримъ васъ отъ всего сердца и со всею любовью. Да будетъ Господь съ вами!

Въ отвѣтъ на это отецъ рванулъ себя за свои сѣдые волосы и испустилъ горестный вопль.

— Иначе и быть не могло, — указалъ Дарнэ. — Событія сами собой вели къ этому. Желаніе исполнить завѣтъ своей матери было главной причиной моего рокового появленія среди васъ. Никогда отъ такого страшнаго зла не могло произойти добра, и то, что началось такъ ужасно, не могло кончиться счастливо. Успокойтесь и простите меня. Богъ да благословитъ васъ!

Когда его повели, жена все время стояла и смотрѣла ему вслѣдъ, сложа руки, какъ бы на молитву; лицо ея сіяло и на губахъ играла нѣжная улыбка. Когда же онъ скрылся за дверями, она повернулась, положила голову на грудь отца, хотѣла что то сказать ему, но тутъ же безъ чувствъ упала къ его ногамъ.

Въ ту же минуту изъ темнаго угла, гдѣ онъ сидѣлъ все время неподвижно, вышелъ Сидней Картонъ и поднялъ ее на руки. За нею слѣдовали только отецъ и мистеръ Лорри. Гука его дрожала когда онъ поддерживалъ ея голову, поднимая ее. Лицо его выражало не страданіе, а скорѣе счастье и гордость.

— Не снести ли ее въ карету? Я совсѣмъ не ощущаю ея.

Онъ осторожно донесъ ее до дверей кареты и нѣжно положилъ ее туда. Съ ней сѣли отецъ и Лорри, а онъ сѣлъ съ кучеромъ.

Когда они подъѣхали къ воротамъ, гдѣ онъ незадолго передъ этимъ стоялъ въ темнотѣ, чтобы представить себѣ, какъ она ходила здѣсь, по этимъ неровнымъ камнямъ, онъ всталъ съ козелъ, вынулъ ее изъ кареты и понесъ по лѣстницѣ до ея комнаты. Здѣсь онъ положилъ ее на кушетку, куда къ ней тотчасъ же подошли рыдающія миссъ Прессъ и ея дитя.

— Не приводите ее въ себя, — сказалъ онъ нѣжно миссъ Прессъ, — ей такъ лучше. Не приводите ее въ сознаніе!

— О, Картонъ, Картонъ, дорогой Картонъ! — воскликнула маленькая Люси, кидаясь къ нему и обнимая его, — Вы теперь пришли къ намъ и я думаю, вы поможете мамѣ и спасете папу! О, посмотрите на нее, дорогой Картонъ! Можете ли вы, можетъ ли кто нибудь, кто любитъ ее, видѣть ее такою!

Онъ склонился къ дѣвочкѣ и приложилъ ея розовую щечку къ своему лицу. Онъ осторожно спустилъ ее на полъ и взглянулъ на ея безчувственную мать.

— Прежде чѣмъ я уйду… — сказалъ онъ и замолкъ. — Могу ли я поцѣловать ее?

Потомъ только вспомнили, что онъ, склонившись къ ней и приложившись губами къ ея лицу, прошепталъ нѣсколько словъ. Дѣвочка, стоявшая въ ту минуту подлѣ него, разсказывала потомъ, что она слышала, какъ онъ сказалъ: — „Жизнь за того, кого ты любишь“. Даже потомъ, когда она была уже красивою старушкой, разсказывала она то же самое своимъ внукамъ.

Выйдя въ другую комнату, куда за нимъ послѣдовали мистеръ Лорри и ея отецъ, онъ обернулся къ послѣднему и сказалъ.

— Вчера еще вы имѣли большое вліяніе, докторъ Манеттъ! Попытайтесь еще. Судьи и всѣ люди, стоящіе у власти, дружелюбно относятся къ вамъ и отдаютъ должное вашимъ заслугамъ.

— Все, что касалось Шарля, никогда раньше не скрывалось отъ меня. Я имѣлъ глубокую увѣренность, что спасу его и я спасъ.

Отвѣтъ этотъ онъ далъ съ большимъ смущеніемъ и тихимъ Голосомъ.

— Попытайтесь еще. Времени осталось мало до утра слѣдующаго дня. Но все же попытайтесь.

— Я хочу попытаться. Я не хочу откладывать ни минуты.

— Это хорошо. Я испыталъ уже, что такая энергія, какъ ваша, всегда приводила къ великимъ дѣяніямъ… Хотя никогда, — прибавилъ онъ, улыбаясь и въ то же время вздыхая, — не могла одолѣть такого дѣла, какъ это. Все же попытайтесь! Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы злоупотребляемъ ею, все же она стоитъ такой попытки… Если бы не такъ, то и жить бы не стоило.

— Я пойду, — сказалъ докторъ Манеттъ, — къ обвинителю и президенту и къ другимъ, имени которыхъ лучше не называть. Я вапнніу и… Но постойте! Сегодня на улицахъ какое то празднество и я никого не застану дома до тѣхъ поръ, пока не стемнѣетъ.

— Вѣрно! Ну, что жъ дѣлать… Надежду никогда не слѣдуетъ считать потерянной, хотя бы для этого пришлось ждать, пока стемнѣетъ. Мнѣ хотѣлось бы знать, что вамъ удастся, хотя, собственно, я ничего не жду. Когда вы надѣетесь видѣться съ этими ужасными властями, докторъ Манеттъ?

— Надѣюсь, что когда стемнѣетъ; черезъ часъ или два.

— Темнѣетъ, обыкновенно, вскорѣ послѣ четырехъ. Что-жъ! Подождемъ часъ или два. Если я приду къ мистеру Лорри часовъ около девяти, могу ли я надѣяться узнать о томъ, что сдѣлано?

— Да!

— Желаю успѣха.

Мистеръ Лорри проводилъ Сиднея до наружныхъ дверей и, когда онъ собирался уже уходить, остановилъ его за плечо.

— У меня нѣтъ ни малѣйшей надежды, — шепнулъ ему мистеру Лорри тихимъ и печальнымъ голосомъ.

— И у меня также.

— Если бы каждый изъ этихъ людей или всѣ эти люди были расположены пощадить его… чего не могло и быть, ибо что значитъ для нихъ его жизнь и жизнь всякаго человѣка?.. то теперь послѣ сцены на судѣ, я сомнѣваюсь, чтобы они пожелали пощадить его.

— И я тоже. Мнѣ такъ и слышался среди рева ударъ топора.

Мистеръ Лорри положилъ руку на дверь и склонился на нее.

— Не отчаивайтесь, — ласково сказалъ Картонъ, — не горюйте. Я нарочно внушилъ эту мысль доктору Манетту, думая, что это когда нибудь доставитъ ей больное утѣшеніе. Не то она можетъ подумать, что никто не позаботился объ этой жизни и она погублена напрасно — и это будетъ мучить ее.

— Да, да, да, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, вытирая слезы, — вы правы. Но онъ погибнетъ. Надежды здѣсь не можетъ быть.

— Да, онъ погибнетъ, надежды здѣсь не можетъ быть, — повторилъ Картонъ, спускаясь съ лѣстницы.

XII. Мракъ.

Сидней Картонъ остановился на улицѣ, обдумывая, куда ему идти прежде всего

— Въ девять часовъ въ банкъ Тельсона, — говорилъ онъ себѣ. Хорошо ли я поступлю, если покажусь? Думаю, что хорошо. Надо, чтобы народъ зналъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я; это, такъ сказать, важная предосторожность и необходимая подготовка. Но осторожность прежде всего! Надо все это обдумать.

Замедливъ шаги, онъ прошелся разъ или два по темнѣющей все болѣе и болѣе улицѣ, раздумывая о томъ, какія могутъ быть изъ этого послѣдствія. Онъ постоянно возвращался къ своему рѣшенію.

— Нѣтъ, лучше будетъ, если народъ узнаетъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я, — и онъ направился къ предмѣстью.

Дефаржъ сегодня еще говорилъ о себѣ, какъ о содержателѣ винной лавки въ предмѣстьѣ св. Антонія. Тому, кто хорошо зналъ городъ, не трудно было, даже не спрашивая никого, отыскать его домъ. Отыскавъ его, Картонъ вернулся обратно изъ этихъ узкихъ улицъ, пообѣдалъ въ одной изъ тавернъ и легъ спать. Въ первый разъ послѣ столькихъ лѣтъ онъ не былъ пьянъ. Съ самаго вечера наканунѣ онъ ничего не пилъ, кромѣ небольшого количества легкаго вина, а тогда вечеромъ, сидя у мистера Лорри, онъ вылилъ остатки водки въ каминъ, рѣшившись разъ навсегда покончить съ нею.

Когда онъ проснулся, было семь часовъ. Онъ вышелъ на улицу, чувствуя себя на этотъ разъ совершенно бодрымъ. По дорогѣ къ предмѣстью онъ остановился у окна одной лавки, гдѣ было зеркало, поправилъ развязавшійся галстукъ, воротникъ сюртука и пригладилъ волоса, послѣ чего направился прямо къ Дефаржамъ.

Въ лавкѣ не было другихъ посѣтителей, кромѣ Жака третьяго съ хриплымъ голосомъ и безпокойными пальцами. Человѣкъ этотъ, котораго онъ видѣлъ среди присяжныхъ, пилъ, стоя у прилавка и разговаривалъ съ Дефаржами. Месть, какъ постоянный членъ этого совѣта, принимала также участіе въ разговорѣ.

Войдя въ лавку, Картонъ занялъ мѣсто и попросилъ (на посредственномъ французскомъ языкѣ) дать ему небольшую мѣрочку вина. Мадамъ Дефаржъ взглянула на него сначала вскользь, затѣмъ внимательнѣе и, наконецъ, сама подошла къ нему и спросила, что онъ приказалъ подать.

Онъ повторилъ то, что сказалъ передъ этимъ.

— Англичанинъ? — спросила мадамъ Дефаржъ, вопросительно подымая свои чудныя брови.

Взглянувъ на нее съ такимъ видомъ, какъ будто бы ему трудно было сразу придумать французское слово, онъ медленно отвѣтилъ ей.

— Да, мадамъ, да! Я англичанинъ.

Мадамъ Дефаржъ вернулась къ прилавку, чтобы налить вина и въ то и.е время, какъ онъ наклонился надъ якобинскимъ журналомъ, дѣлая видъ, что читаетъ, онъ слышалъ, какъ она сказала:

— Ну ей Богу-же, вылитый Эвремондъ!

Дефаржъ принесъ ему вино и пожелалъ добраго вечера.

— Какъ?

— Добрый вечеръ!

— О, добрый вечеръ, гражданинъ! — отвѣчалъ онъ, наливая стаканъ. — Ахъ, хорошее вино! Пью за республику.

Дефаржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: „Да похожъ немного!“ — Мадамъ сурово перебила его: — „говорю тебѣ, что очень похожъ“. — Жакъ третій хладнокровно замѣтилъ: — „Ну это вамъ только такъ показалось!“ А милая Месть прибавила со смѣхомъ: — „Да, правда! И вы съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ смотрите на него, что увидите его завтра!“

Картонъ медленно водилъ пальцемъ по строчкамъ и словамъ газеты, совершенно, повидимому, углубившись въ нее. Всѣ стояли, облокотившись руками на прилавокъ, и тихо разговаривали. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, во время котораго они не разъ посматривали въ его сторону, что нисколько не отвлекало его вниманія отъ якобинской газеты, они снова заговорили.

— Мадамъ говоритъ совершенно вѣрно, — сказалъ Жакъ третій. — Зачѣмъ останавливаться? Въ этомъ вся сила. Зачѣмъ останавливаться?

— Такъ то, такъ, — отвѣчалъ Дефаржъ, — но надо же гдѣ нибудь остановиться. Вопросъ только въ томъ — гдѣ?

— На полномъ истребленіи, — сказала его жена.

— Великолѣпно! — прохрипѣлъ Жакъ третій. — Месть также выразила свое одобреніе.

— Истребленіе, пожалуй, хорошее дѣло, моя милая, — сказалъ Дефаржъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ, — и въ общемъ я ничего не имѣю противъ него. Но докторъ такъ много выстрадалъ… Вѣдь вы всѣ видѣли его сегодня. Замѣтили его лицо, когда читали его письмо?

— Я замѣтила его лицо, да! — отвѣчала мадамъ съ досадой. — Да, я замѣтила его лицо. Я замѣтила, что лицо его не лицо истиннаго республиканца. Пусть будетъ осторожнѣе со своимъ лицомъ.

— А развѣ ты не замѣтила, — сказалъ Дефаржъ съ оттѣнкомъ просьбы въ голосѣ, — горе его дочери? Боже, какое это должно быть ужасное горе!

— Видѣла я и лицо его дочери, и не разъ видѣла. Я видѣла его сегодня, и видѣла въ другіе дни. Я видѣла его въ судѣ и видѣла его на улицѣ, вблизи тюрьмы. А вотъ стоитъ мнѣ поднять палецъ!…

Она сдѣлала видъ, что хочетъ поднять его, (а гость по прежнему не подымалъ глазъ отъ газеты) и затѣмъ опустила его на прилавокъ какъ будто падалъ топоръ гильотины.

— Гражданка великолѣпна! — крикнулъ присяжный.

— Она ангелъ! — сказала Месть и поцѣловала ее.

— Что касается тебя, — продолжала безпощадная дама, обращаясь къ своему мужу, — если бы это зависѣло отъ тебя — чего къ счастью нѣтъ — ты готовъ былъ бы даже и теперь освободить этого человѣка.

— Нѣтъ! — протестовалъ Дефаржъ. — Нѣтъ, даже и въ томъ случаѣ, если бы для этого достаточно было поднять этотъ стаканъ. Но я на томъ бы и покончилъ. Я и говорю: — остановитесь на этомъ!

— Слушайте, Жакъ, — сказала мадамъ, — и ты слушай, моя маленькая Месть, слушайте оба! Да, слушайте! Какъ тирановъ и угнетателей, я давно уже внесла все это племя въ свой списокъ и приговорила ихъ къ истребленію, а имущество ихъ къ уничтоженію. Спросите мужа, такъ ли это?

— Да такъ, — отвѣчалъ Дефаржъ, не ожидая вопроса.

— Въ началѣ великихъ дней, когда Бастилія пала, онъ нашелъ записки, прочитанныя сегодня, и принесъ ихъ домой; въ полночь, когда эта лавка опустѣла и мы ее закрыли, мы прочли ихъ здѣсь, на этомъ мѣстѣ, и при свѣтѣ вотъ этой самой лампы. Спросите его, такъ ли это?

— Да, такъ, — отвѣчалъ Дефаржъ.

— Въ тотъ вечеръ я сказала ему, когда мы кончили читать и лампа выгорѣла, а сквозь ставни и между желѣзными перекладинами показался дневной свѣтъ, что должна сообщить ему тайну. Спросите его, такъ-ли это?

— Да, такъ, — согласился Дефаржъ,

— Я сообщила ему эту тайну, и ударила себя въ грудь обѣими руками, какъ бью себя теперь, и сказала ему: — „Дефаржъ, я выросла среди прибрежныхъ рыбаковъ, а крестьянская семья, которой столько зла принесли братья Эвремонды, какъ объ этомъ написано въ запискахъ изъ Бастиліи, — это моя семья. Дефаржъ, сестра смертельно раненаго мальчика, была моя сестра; мужъ былъ мужъ моей сестры; нерожденное дитя было ихъ дитя; этотъ братъ былъ мой братъ, этотъ отецъ былъ мо.й отецъ, эти мертвецы были мои мертвецы, и призывъ ихъ къ отвѣту былъ переданъ мнѣ“. Спросите его, такъ ли это?

— Да, такъ, — согласился Дефаржъ.

— Тогда указывай вѣтру и огню гдѣ имъ остановиться, но не говори этого мнѣ! — вскричала его жена.

Слушатели пришли въ полный восторгъ, видя такую смертную жажду мести, а слушатель, сидѣвшій въ сторонѣ, почувствовалъ, какъ она поблѣднѣла, даже не глядя на нее. Дефаржъ сдѣлалъ слабую попытку ввернуть нѣсколько словъ въ пользу сострадательной жены маркиза, но получилъ отъ своей жены тотъ же отвѣтъ:

— Указывай вѣтру и огню гдѣ остановиться, но не мнѣ!

Тутъ вошли посѣтители и группа у прилавка разошлась. Англичанинъ уплатилъ, что слѣдовало, съ нѣкоторымъ затрудненіемъ пересчиталъ сдачу и спросилъ, въ качествѣ иностранца, какъ пройти къ Національному Дворцу. Мадамъ Дефаржъ подвела его къ дверямъ, положила ему на плечо руку, а другой указала, куда идти. Посѣтитель англичанинъ подумалъ въ эту минуту, что не дурно было бы схватить эту руку, поднять ее и направить подъ нее сильный и глубокій ударъ.

Онъ отправился своимъ путемъ и скоро исчезъ въ тѣни тюремной стѣны. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда и явился къ мистеру Лорри, который въ страшной тревогѣ прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ сказалъ, что все время сидѣлъ у Люси и только нѣсколько минутъ тому назадъ вернулся, чтобы быть дома въ условленное время. Отца ея не видѣли съ тѣхъ поръ, какъ онъ ушелъ изъ банка часовъ около четырехъ. Она имѣла нѣкоторую надежду, что посредничество отца спасетъ ея мужа, но надежда эта была слабая. Прошло пять часовъ послѣ его ухода… Гдѣ онъ?..

Мистеръ Лорри ждалъ до десяти, но докторъ Манеттъ не вернулся. Не желая такъ долго оставлять Люси одну, онъ сказалъ, что отправится къ ней и вернется около полуночи. Тѣмъ временемъ Картонъ будетъ ждать у камина возвращенія доктора.

Онъ ждалъ и ждалъ, пока часы не пробили двѣнадцати, но докторъ Манеттъ не возвращался. Мистеръ Лорри вернулся, но не принесъ и не узналъ никакихъ новостей о немъ. Гдѣ-бы онъ могъ бытъ?

Они сидѣли и разсуждали объ этомъ, надѣясь, хотя и слабо, на благопріятное значеніе такого продолжительнаго отсутствія, когда на лѣстницѣ послышались вдругъ его шаги. Спустя минуту онъ вошелъ въ комнату, и они, едва взглянувъ на него, увидѣли, что все пропало.

Былъ ли онъ гдѣ нибудь, или безцѣльно бродилъ все время по улицамъ, этого никто и никогда не узналъ. Когда онъ пристально уставился на нихъ, они сразу поняли, что безполезно предлагать ему какіе бы то ни было вопросы. Его лицо все сказало имъ.

— Не могу найти ее, — сказалъ онъ, — а мнѣ нужно. Гдѣ она?

Голова его и шея не были ничѣмъ покрыты. Безпомощнымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату, снялъ сюртукъ и бросилъ на полъ.

— Гдѣ моя скамейка? Я вездѣ искалъ ее и не могъ найти. Что они сдѣлали съ моей работой? Мнѣ некогда… Я долженъ кончить башмаки.

Они переглянулись другъ съ другомъ и сердца ихъ замерли.

— Ну-же, пожалуйста, — продолжалъ онъ жалобнымъ тономъ, — дайте мнѣ работу. Мнѣ нужно работать.

Не получая отвѣта, онъ схватился за волосы и принялся стучать ногой по полу, какъ капризный ребенокъ.

— Не мучьте несчастнаго, покинутаго всѣми, — умолялъ онъ, рыдая, — дайте мнѣ мою работу! Что будетъ съ нами, если башмаки эти не будутъ кончены сегодня?

Ясно было, что нѣтъ никакой надежды вернуть его къ сознанію… Оба, какъ бы по обоюдному согласію, положили ему руку на плечо и ласково уговорили его сѣсть къ огню, обѣщая ему, что они непремѣнно доставятъ ему его работу. Онъ сѣлъ въ кресло, уставился на огонь и заплакалъ. Можно было подумать, что все случившееся съ нимъ послѣ пребыванія на чердакѣ одна лишь фантазія или сонъ. Мистеръ Лорри видѣлъ теперь передъ собой ту же фигуру, какую видѣлъ тогда у Дефаржа.

Какъ ни были они поражены этимъ ужаснымъ зрѣлищемъ разрушенія, имъ некогда было отдаваться своимъ чувствамъ. Забота объ его одинокой дочери, потерявшей теперь всякую надежду и лишенной поддержки, звала ихъ къ ней. Снова, какъ бы по обоюдному согласію, взглянули они другъ на друга и по лицу поняли, что они думаютъ. Картонъ заговорилъ первый.

— Послѣдняя надежда пропала… хотя слабая, но все же это была надежда. Да… его лучше отвести къ ней. Но передъ тѣмъ какъ уйти, не можете ли вы посвятить мнѣ одну минуту, чтобы выслушать меня. Не спрашивайте меня на какомъ основаніи хочу я сдѣлать вамъ кое какія распоряженія; дайте мнѣ только слово, что вы всѣ ихъ исполните въ точности. У меня есть на это причины… и самыя основательныя.

— Я въ этомъ и не сомнѣваюсь, — отвѣчалъ мистеръ Лорри, — говорите!

Фигура, сидѣвшая въ креслѣ, продолжала стонать, равномѣрно раскачиваясь взадъ и впередъ. Они говорили между собой такимъ тономъ, какъ будто бы дежурили у постели тяжело больного. Картонъ остановился, чтобы поднять сюртукъ, лежавшій почти у самыхъ его ногъ. Въ ту минуту, когда онъ подымалъ его, изъ кармана вывалился на полъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ носилъ запись того, что онъ долженъ сдѣлать за день. Картонъ раскрылъ его и нашелъ въ немъ сложенную бумагу.

— Слѣдуетъ, я думаю, прочесть ее! — сказалъ онъ.

Мистеръ Лорри кивнулъ головой. Картонъ развернулъ ее.

— Слава Богу! — воскликнулъ онъ.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ мистеръ Лорри.

— Погодите! Я скажу объ этомъ въ свое время. Во первыхъ, — онъ засунулъ руку въ свой карманъ и вынулъ оттуда другую бумагу. — Это пропускъ, который разрѣшаетъ мнѣ выѣздъ изъ этого города. Посмотрите! Видите?… Сидней Картонъ, англичанинъ.

Мистеръ Лорри держалъ бумагу въ рукѣ и внимательно смотрѣлъ на его серьезное лицо.

— Спрячьте этотъ пропускъ до-завтра. Вы помните, что я увижусь съ нимъ завтра? Лучше, по моему, не брать съ собою въ тюрьму эту бумагу.

— Почему?

— Не знаю, но… я предпочитаю не брать. Возьмите теперь бумагу, которую докторъ Манеттъ носилъ съ собою. Это такой же пропускъ, разрѣшающій ему, его дочери и ея ребенку переѣздъ во всякое время черезъ заставу и границу? Видите?

— Да.

— Весьма возможно, что онъ получилъ его только вчера, какъ послѣднюю и самую важную предосторожность противъ какой нибудь ужасной неожиданности. Какимъ числомъ помѣченъ онъ? Ну, да все равно; не стоитъ смотрѣть. Спрячьте потщательнѣе его пропускъ и свой. Теперь, слушайте! Я никогда не сомнѣвался, что у него есть или что онъ можетъ получить такую бумагу. Все это хорошо, пока ее не отмѣнили. Но ее могутъ отобрать у него, и у меня есть основаніе думать, что ее отберетъ.

— Развѣ имъ грозитъ опасность?

— И очень большая опасность. Опасность доноса со стороны жены Дефаржа. Я слышалъ это изъ ея собственныхъ устъ. Сегодня вечеромъ слышалъ я, какъ она это говорила и самыми яркими красками обрисовала грозящую имъ опасность. Я, не теряя времени, постарался видѣться со шпіономъ. Онъ подтвердилъ это. Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій противъ тюрьмы, находится подъ командой у Дефаржей; онъ-то и донесъ женѣ Дефаржа, что видѣлъ „ее“ (Картонъ никогда не произносилъ имени Люси) и видѣлъ, какъ она дѣлала знаки узникамъ. Тутъ ясно было, что затѣвается какой то заговоръ и за это она должна отвѣтить своею жизнью. И ребенокъ ея, и отецъ ея. Онъ и того и другого видѣлъ также съ нею на этомъ мѣстѣ. Не приходите въ такой ужасъ! Вы спасете ихъ всѣхъ!

— Богу извѣстно, какъ бы я хотѣлъ этого! Но какъ?

— Сейчасъ скажу вамъ. Все будетъ зависѣть отъ васъ и лучшаго человѣка, какъ вы, не нужно для этого. Этотъ новый доносъ совершится не ранѣе, какъ послѣзавтра, а быть можетъ и еще позже дня на два, на три, пожалуй, даже черезъ недѣлю. Вамъ извѣстно, вѣроятно, что горевать о жертвѣ гильотины или сочувствовать ей считается тяжкимъ преступленіемъ. „Она“ и ея отецъ безспорно виновны въ такомъ преступленіи и эта женщина (ожесточеніе которой не поддается никакому описанію) выждетъ себѣ этого подкрѣпленія, чтобы удвоить силу своего доноса. Вы слѣдите за мной?

— Такъ внимательно и съ такимъ довѣріемъ къ тому, что вы говорите, что я даже забылъ объ этой бѣдѣ, — отвѣчалъ мистеръ Лэрри, притрогиваясь къ стулу, на которомъ сидѣлъ докторъ.

— У васъ есть деньги и вы можете доѣхать до моря съ наивозможной для настоящаго времени быстротой. Вы уже нѣсколько дней тому назадъ сдѣлали всѣ необходимыя приготовленія для возвращенія въ Англію. Позаботьтесь, чтобы завтра рано утромъ у васъ были готовы лошади, и чтобы вы могли выѣхать въ два часа пополудни.

— Все будетъ сдѣлано.

Картонъ говорилъ съ такимъ жаромъ и воодушевленіемъ, что мистеръ Лорри заразился отъ него и почувствовалъ себя молодымъ.

— У васъ душа преданная. Не говорилъ ли я, что лучшаго человѣка намъ не найти? Скажите ей сегодня же ночью, какой опасности подвергается она, ея ребенокъ и отецъ. Настаивайте на этомъ. Она вѣдь будетъ не прочь сложить свою прекрасную голову рядомъ съ головой мужа. — Онъ остановился на минуту и затѣмъ продолжалъ. — Постарайтесь убѣдить се, что ради ребенка и отца она обязана уѣхать въ этотъ именно насъ. Скажите ей, что это было послѣднее распоряженіе ея мужа. Скажите ей, что отъ этого зависитъ гораздо больше, чѣмъ она думаетъ и надѣется. Какъ вы думаете, будетъ ли подчиняться ея распоряженіямъ отецъ, въ его теперешнемъ состояніи?

— Я увѣренъ въ этомъ.

— Я тоже… Такъ, вотъ, всѣ эти распоряженія вы должны дѣлать покойно и тихо, тутъ же во дворѣ, и такъ же тихо и и»¹ спѣша сѣсть въ карету и занять ваши мѣста. Въ тотъ моментъ, когда я явлюсь къ вамъ, вы возьмете меня и двинетесь въ путь.

— Васъ, насколько я понимаю, мы должны ждать во всякомъ случаѣ?

— Мой пропускъ, какъ вамъ извѣстно, у васъ въ рукахъ вмѣстѣ съ другими бумагами и вы должны оставить мнѣ мѣсто. Вы непремѣнно должны дождаться, чтобы мѣсто мое было занято. И тогда немедленно въ Англію!

— Вотъ, именно, — сказалъ мистеръ Лорри, поспѣшно схватывая Картона за руку, — я старый человѣкъ и мнѣ трудно будетъ справиться одному. Мнѣ нуженъ энергичный помощникъ.

— Съ Божьей помощью онъ будетъ у васъ. Дайте мнѣ торжественное обѣщаніе, что ничто не помѣшаетъ вамъ исполнить то, о чемъ мы условились теперь съ вами!

— Ничто, Картонъ!

— Помните эти слова завтра. Нарушьте хотя на іоту этотъ уговоръ, или запоздайте, по какой бы то ни было причинѣ — и ничья жизнь не будетъ спасена, а погибнутъ многіе.

— Буду помнить и надѣюсь въ точности исполнить свою роль.

— А я свою… Теперь, до свиданья!

Онъ говорилъ совершенно серьезно, безъ малѣйшей улыбки, и поднесъ было, уже къ своимъ губамъ руку старика, но не ушелъ сейчасъ же. Онъ вмѣстѣ съ нимъ уговорилъ жалкую фигуру, сидѣвшую у огня встать, помогъ надѣть на нее сюртукъ и шляпу и затѣмъ убѣдить слѣдовать за собой, подъ тѣмъ предлогомъ, что его поведутъ туда, гдѣ спрятана скамейка и всѣ принадлежности работы. Онъ шелъ по другую сторону старика, поддерживая его, и дошелъ такимъ образомъ до двери дома, гдѣ должна была провести ночь полную отчаянія та женщина, которая была такъ счастлива въ то памятное для него время, когда онъ открылъ ей свою полную отчаянія душу. Онъ вошелъ во дворъ, постоялъ нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ, не спуская глазъ съ освѣщенныхъ оконъ ея комнаты. Онъ послалъ ей благословеніе и сказалъ вѣчное прости.

XIII. Пятьдесятъ два.

Въ мрачной тюрьмѣ Консьержери ждали своей судьбы осужденные на казнь въ тотъ день. Ихъ было столько, сколько недѣль въ году. Пятьдесятъ двѣ жизни должны были отбыть изъ города и поглотиться безпредѣльнымъ моремъ вѣчности. Камеры, гдѣ они содержались, были еще заняты, а уже намѣчены были новые замѣстителя ихъ; кровь ихъ не смѣшалась еще съ кровью, пролитой вчера, а уже приготовлена была кровь, чтобы смѣшаться завтра съ ихъ кровью.

Приговорено было ровно пятьдесятъ два, начиная отъ откупщика, котораго не могли снасти всѣ его богатства, до двадцатилѣтней швеи, которую не могли спасти ни ея бѣдность, ни ея неизвѣстность. Болѣзни тѣла, которыя пріобрѣтаются, благодаря небрежности или пороку, находятъ себѣ жертвъ среди всѣхъ классовъ общества, въ свою очередь и нравственный недугъ, рожденныя невыразимымъ страданіемъ, невыносимымъ угнетеніемъ и безсердечіемъ, также не разбираетъ своихъ жертвъ.

Шарль Дарнэ, вернувшись изъ суда и сидя одинъ въ своей камерѣ, не тѣшилъ себя никакими надеждами. Онъ чувствовалъ свое осужденіе, прислушиваясь къ каждой строкѣ прочитаннаго передъ нимъ разсказа. Онъ прекрасно понималъ, что никакое человѣческое вліяніе не спасетъ его, ибо онъ безповоротно приговоренъ цѣлыми милліонами, а потому всякія попытки спасти его безполезны.

Не легко было ему, однако, ясно видя передъ собой лицо любимой имъ жены, подготовить свои умъ къ тому, что должно было случиться. Узы, привязывающія его къ жизни были слишкомъ крѣпки, и потому ему трудно было разстаться съ нею постепенными усиліями старался онъ разорвать эти узы, но разрывая ихъ въ одномъ мѣстѣ, онъ крѣпко стягивалъ ихъ въ другомъ; не успѣвалъ онъ, такъ сказать, разжать руку, какъ она снова сжималась. Вся мысли его, вся пылкость и энергія души его возмущались противъ покорности судьбѣ. Если на минуту ему удавалось вернуть къ себѣ эту рѣшимость, то образы жены и ребенка заставляли его снова противиться, представляя ему эту рѣшимость, какъ эгоизмъ.

Но такъ было только въ началѣ. Когда хе онъ сталъ размышлять о томъ, что въ роковой судьбѣ его нѣтъ безславія и что безчисленное количество людей прошли тѣмъ же страдальческимъ путемъ, какой ждетъ его, и буду ъ идти послѣ него, то кисть эта подкрѣпила его. Затѣмъ онъ сталъ думать о томъ, что спокойствіе въ будущемъ и душевный миръ близкихъ его сердцу находятся въ полной зависимости отъ твердости его духа. Такъ, мало-помалу, привелъ онъ себя въ болѣе спокойное состояніе, всѣми мыслями своими обратился ввысь, и тогда на него снизошло утѣшеніе.

Онъ сдѣлалъ весь этотъ долгій путь къ вечеру того дня, когда произнесенъ былъ его приговоръ. Ему разрѣшили купить все необходимое для письма и свѣчу, и онъ сѣлъ писать, пользуясь тѣмъ временемъ, пока огни въ тюрьмѣ не были еще погашены.

Онъ написалъ длинное письмо Люси, въ которомъ говорилъ ей, что ничего рѣшительно не зналъ о заключеніи ея отца въ тюрьмѣ до тѣхъ поръ, пока она сама не сообщила ему объ этомъ, и что онъ такъ же, какъ и она, узналъ только изъ прочитаннаго разсказа объ участіи въ этомъ заключеніи своего отца и дяди. Онъ объяснялъ уже ей, что скрылъ свое настоящее имя лишь по требованію — вполнѣ понятному теперь — ея отца и по обѣщанію данному имъ послѣднему въ день ихъ свадьбы. Онъ просилъ ее, ради спокойствія отца, никогда не разспрашивать его о томъ, забылъ ли онъ совсѣмъ о существованіи этихъ записокъ или, быть можетъ, вспомнилъ о нихъ въ то достопамятное воскресенье, когда они сидѣли въ саду подъ милымъ, старымъ кленомъ и слушали разсказъ о башнѣ. Если даже предположить, что онъ сохранилъ воспоминаніе объ этихъ запискахъ, то нѣтъ сомнѣнія, что онъ считалъ ихъ уничтоженными вмѣстѣ съ Бастиліею, такъ какъ ихъ не оказалось среди записокъ другихъ узниковъ, которыя были открыты народомъ и сдѣлались извѣстны всѣмъ. Онъ просилъ се, — хотя зналъ, что просить объ этомъ не нужно — чтобы она утѣшала отца, внушая ему ласково и нѣжно, что онъ ни въ чемъ рѣшительно не долженъ упрекать себя, такъ какъ всегда забывалъ себя и думалъ только объ ихъ счастіи. Затѣмъ, чтобы она, въ память любви его и благословенія и въ надеждѣ на будущую встрѣчу съ нимъ на небѣ, старалась преодолѣть свое горе и посвятила бы свою жизнь ребенку и отцу.

Въ томъ же почти духѣ написалъ онъ письмо и ея отцу, настаивая главнымъ образомъ на томъ, что онъ исключительно ему одному поручаетъ заботу о своей женѣ и ребенкѣ. Онъ написалъ это съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы отвлечь его мысли отъ своей воображаемой отвѣтственности и тѣмъ предотвратить возможность повторенія приступа прежней болѣзни.

Мистеру Лорри онъ поручалъ ихъ всѣхъ и сдѣлалъ распоряженія, касающіяся его дѣлъ. Выразивъ ему затѣмъ свою глубокую привязанность и искреннюю благодарность, онъ на томъ и кончилъ письмо. О Картонѣ онъ ни разу не вспомнилъ. Душа его была слишкомъ полна другими, чтобы думать о немъ.

Письма онъ кончилъ еще до того, какъ погасили огни въ тюрьмѣ. Укладываясь на свою соломенную постель, онъ подумалъ, что навсегда покончилъ съ этимъ міромъ.

Напрасно! Во снѣ міръ этотъ представился ему снова въ самыхъ яркихъ, ослѣпительныхъ формахъ. Свободнымъ и счастливымъ видѣлъ онъ себя въ прежнемъ домѣ въ Сого (хотя домъ этотъ не походилъ на тотъ, гдѣ онъ былъ теперь); и снова, съ облегченнымъ сердцемъ былъ съ Люси, которая увѣряла его, что все это былъ сонъ и что онъ никогда не разставался съ нею. Прошло нѣсколько времени забытья и онъ увидѣлъ, что кончилъ страдать и вернулся къ ней мертвый и спокойный, и опять таки никакой перемѣны въ немъ будто бы не произошло. Онъ снова забылся, а когда проснулся, то начиналось уже утро, и онъ никакъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ случилось, пока въ головѣ его не сверкнула мысль, что сегодня день его казни.

Такъ провелъ онъ ночь до наступленія дня, когда должны были пасть пятьдесятъ двѣ головы. Но тутъ, когда онъ успокоился и началъ уже надѣяться, что встрѣтитъ свой конецъ съ должнымъ героизмомъ, въ головѣ его мелькнула новая мысль, отъ которой онъ никакъ не могъ отдѣлаться.

Онъ никогда не видѣлъ той машины, которая должна была прекратить его жизнь. Какъ высоко отстоитъ она отъ земли, сколько у ней ступенекъ, гдѣ онъ будетъ стоять, какъ тронутъ его, будутъ ли окрашены кровью руки, которыми къ нему притронутся, какъ повернутъ его лицо, будетъ ли онъ первымъ или послѣднимъ? Ботъ вопросы, которые помимо воли его возникали въ его умѣ, повторяясь все снова и снова безчисленное множество разъ. Но страха они не вызывали въ немъ, онъ забылъ о страхѣ. Онъ чувствовалъ скорѣе странную потребность узнать, что надо будетъ дѣлать, когда наступитъ время, желаніе до нельзя несообразное съ тѣми немногими минутами, которыя ему оставались. Въ немъ словно вселился чей-то посторонній духъ.

Минуты шли за минутами, а онъ все ходилъ взадъ и впередъ но камерѣ, считая часы, боя которыхъ онъ никогда больше не услышитъ. Пробило девять и кануло въ вѣчность, десять и тоже кануло въ вѣчность, потомъ одиннадцать, потомъ двѣнадцать придутъ и уйдутъ. Сдѣлавъ надъ собой невѣроятное усиліе, онъ отдѣлался отъ странныхъ мыслей, мучившихъ его въ эти послѣднія минуты и когда это удалось ему, онъ почувствовалъ себя лучше и покойнѣе. Теперь ужъ, продолжая ходить взадъ и впередъ по камерѣ, онъ не думалъ объ этомъ, а повторялъ имена близкихъ его сердцу. Онъ одолѣлъ самое тяжкое и освободился отъ мучившихъ его представленій. Онъ ходилъ и молился за себя и своихъ близкихъ.

Двѣнадцать пробило и кануло въ вѣчность.

Его предупредили, что послѣднимъ часомъ его будетъ три, а онъ зналъ, что его вызовутъ нѣсколько раньше, такъ какъ повозки тяжело и медленно двигались по улицамъ. Въ умѣ своемъ онъ рѣшилъ, что его вызовутъ въ два и онъ старался придать себѣ больше бодрости и силы, чтобы поддерживать другихъ.

Прохаживаясь ровнымъ шагомъ со скрещенными на груди руками, онъ совсѣмъ не походилъ на узника Ла-Форсъ. Безъ всякаго удивленія слушалъ онъ, какъ пробило часъ. Часъ этотъ прошелъ, подобно другимъ часамъ. Онъ вознесъ горячаго благодарность небу за ниспосланное ему самообладаніе и, подумавъ: — «еще одинъ», — продолжалъ ходить по прежнему.

За дверью послышались шаги по каменному корридору. Онъ остановился.

Кто-то вложилъ ключъ въ замокъ и повернулъ его. Въ ту минуту, когда дверь отворялась, какой то человѣкъ за нею сказалъ тихо по англійски:

— Онъ никогда не видѣлъ меня здѣсь; я старался не показываться ему. Войдите одни, я подожду здѣсь. Не теряйте времени.

Дверь открылась и закрылась и онъ увидѣлъ передъ собой Сиднея Картона, который спокойно смотрѣлъ на него съ сіяющимъ улыбкой лицомъ и приложеннымъ къ губамъ пальцемъ.

Глаза его были такъ ясны и выраженіе ихъ было такое особенное, что въ первую минуту узникъ подумалъ, не видѣніе ли передъ нимъ? Но онъ заговорилъ, и это былъ его голосъ; онъ взялъ узника за руку, и тотъ почувствовалъ знакомое пожатіе.

— Изъ всѣхъ людей на землѣ вы менѣе всего ожидали видѣть меня? — сказалъ онъ.

— Я не могъ повѣрить себѣ, что это вы, да я и теперь не вѣрю этому. Вы не арестованы? — спросилъ онъ, потому что эта мысль внезапно пришла ему въ голову.

— Нѣтъ, я случайно пріобрѣлъ нѣкоторую власть надъ однимъ изъ здѣшнихъ тюремщиковъ и это помогло мнѣ пройти къ вамъ. Я пришелъ отъ нея… отъ вашей жены, Дарнэ!

Узникъ пожалъ ему руку.

— Я пришелъ передать вамъ ея просьбу.

— Въ чемъ дѣло?

— Это въ высшей степени серьезная, настоятельная и горячая просьба, которую она обращаетъ къ вамъ молящимъ голосомъ, такъ близкимъ вашему сердцу, что забыть его вы не могли.

Узникъ отвернулъ свое лицо въ сторону.

— У васъ не хватитъ времени разспрашивать меня, почему я приношу эту просьбу и что она означаетъ, а мнѣ не хватитъ времени разсказывать. Вы должны это понимать… Снимайте ваши сапоги и надѣвайте мои.

У стѣны камеры, какъ разъ позади узника стоялъ стулъ. Картонъ, не мѣшкая ни минуты, моментально усадилъ на него Дарнэ и стоялъ уже передъ нимъ безъ сапогъ.

— Надѣвайте мои сапоги. Слышите, берите-же!… Скорѣй!

— Картонъ, убѣжать изъ этого мѣста невозможно! Никогда и никому это не удавалось. Вы даромъ погибнете. Это безуміе.

— Безуміемъ это было бы, если бы я предлагалъ вамъ бѣжать отсюда; а я развѣ предлагаю? Когда я предложу вамъ выйти изъ этой двери, тогда говорите о безуміи и о томъ, чтобы оставаться здѣсь. Перемѣнитесь со мною галстуками, а я тѣмъ временемъ надѣну гашу ленту… Распустите волосы, какъ у меня.

Съ поразительнымъ присутствіемъ духа и необыкновенной силой воли, казавшейся сверхестественной, продѣлалъ онъ всѣ эти переодѣванія надъ узникомъ, какъ надъ малымъ ребенкомъ.

— Картонъ! Милый Картонъ! Это безуміе! Это не можетъ имѣть успѣха, это никогда не удавалось… Это пробовали, но всегда напрасно. Умоляю васъ… Смерть ваша только отравитъ мои послѣднія минуты.

— Да развѣ я прошу васъ, Дарнэ, выйти за эту дверь? Когда дойдетъ до этого, можете отказаться. На столѣ я вижу чернила, перо и бумагу… Достаточно ли тверда рука ваша, чтобы писать?

— Она была тверда, когда вы вошли.

— Постарайтесь, чтобы она была тверда и пишите то, что я буду вамъ диктовать. Скорѣе, другъ мой, скорѣе!

Прижавъ руку къ своей положительно обезумѣвшей головѣ, Дарнэ сѣлъ къ столу. Картонъ, заложивъ руку за бортъ одежды сталъ подлѣ него. — Пишите же, что я буду говорить.

— Кому адресовать?

— Никому. — Картонъ продолжалъ держать руку за пазухой.

— Писать число?

— Нѣтъ!

Узникъ подымалъ голову при каждомъ вопросѣ. Картонъ стоялъ подлѣ него, держа руку за пазухой, и смотрѣлъ на него сверху.

«Если вы помните», — говорилъ Картонъ, диктуя, — «слова, сказанныя между нами, много лѣтъ тому назадъ, вы легко поймете это, когда прочтете. Вы вспомните ихъ, я знаю. Не въ вашемъ характерѣ забывать».

Онъ вынулъ руку изъ за пазухи; узникъ, продолжавшій писать, хотѣлъ въ эту минуту оглянуться, а потому Картонъ придержалъ руку и что то зажалъ въ ней.

— Написали вы «забывать?» — спросилъ Картонъ.

— Написалъ. У васъ въ рукѣ оружіе?

— Нѣтъ, я не вооруженъ.

— Что же у васъ въ рукѣ?

— Вы скоро узнаете. Пишите же, осталось нѣсколько словъ.

Онъ началъ диктовать дальше:

«Я благодарю небо, что наступило, наконецъ, время, когда я могу доказать это. Я дѣлаю это безъ всякаго сожалѣнія и горя».

Пока онъ говорилъ эти слова, устремивъ пристальный взглядъ на писавшаго, онъ медленно и осторожно поднесъ руку къ его лицу.

Перо выпало изъ рукъ Дарнэ и онъ, какъ то странно оглянулся.

— Что это за испаренія? — спросилъ онъ.

— Испаренія?

— Мнѣ чѣмъ-то застилаетъ глаза.

— Я ничего не замѣчаю… здѣсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и кончайте. Скорѣй же!

Можно были подумать, что память и соображеніе узника совершенно разстроились, такъ какъ ему повидимому стоило большихъ трудовъ сосредоточить снова свое вниманіе. Мутными глазами и тяжело дыша смотрѣлъ онъ на Картона, который снова спряталъ руку за пазуху.

— Скорѣй-же, скорѣй!

Узникъ склонился надъ бумагой.

«Будь это не такъ, (Картонъ вынулъ руку и осторожно опустилъ ее внизъ) я никогда не воспользовался бы этимъ случаемъ. Будь это не такъ, (рука Картона была у самаго лица узника) я взялъ бы тяжелую отвѣтственность на себя. Будь это не такъ…» Картонъ взглянулъ на перо и увидѣлъ, что изъ подъ него выходятъ путаныя черты.

Рука Картона потянулась снова къ пазухѣ. Узникъ вскочилъ съ выраженіемъ упрека во взорѣ, но Картонъ держалъ правую руку крѣпко у самыхъ его ноздрей, а лѣвой обнималъ его вокругъ таліи. Нѣсколько секундъ выбивался Дарнэ изъ рукъ человѣка, который пришелъ положить жизнь свою за него, но спустя минуту онъ лежалъ уже безъ чувствъ на полу.

Быстро и твердой, какъ его сердце, рукой надѣлъ Картонъ на себя одежду узника, зачесалъ волоса назадъ, перевязалъ ихъ ленточкой и затѣмъ тихо позвалъ: — Войдите!

Въ камеру вошелъ шпіонъ.

— Видите? — сказалъ Картонъ, стоявшій на колѣняхъ подлѣ безчувственной фигуры на полу, за пазуху которой онъ клалъ только что написанную записку. — Великъ ли вашъ рискъ?

— Мистеръ Картонъ, — отвѣчалъ шпіонъ, прищелкивая робка пальцами, — рискъ мой не въ этомъ, а въ томъ, будете-ли вы вѣрны и всему остальному нашему уговору? Необходимо, чтобы число пятьдесятъ два не нарушалось. Если вы дополните его въ этой одеждѣ, то опасаться мнѣ нечего.

— Не бойтесь! Я скоро буду внѣ всякой возможности вредить вамъ, а остальные, дастъ Богъ, будутъ далеко отсюда. Ну-съ, зовите кого надо и несите меня въ карету.

— Васъ? — воскликнулъ испуганный шпіонъ.

— Его, человѣка, съ кѣмъ я помѣнялся одеждой. Вы выйдите черезъ тѣ же ворота, черезъ которыя провели меня?

— Разумѣется.

— Я былъ боленъ и слабъ, когда вы привели меня сюда, а теперь я въ обморокѣ. Разлука съ другомъ страшно повліяла на меня. Такія вещи случались здѣсь часто… слишкомъ даже часто. Жизнь ваша въ собственныхъ рукахъ вашихъ. Живѣй же! Зовите людей!

— Поклянитесь мнѣ еще разъ, что не выдадите меня! — сказалъ дрожащій шпіонъ, двигаясь съ мѣста

— О, глупый человѣкъ! — воскликнулъ Картонъ, топая ногой. — Не далъ я вамъ развѣ торжественной клятвы исполнить все, о чемъ я условился съ вами? Зачѣмъ же вы теряете напрасно драгоцѣнныя минуты? Возьмите его и несите до извѣстнаго вамъ двора, сами посадите его въ карету, покажите его мистеру Лорри и скажите ему, чтобы онъ не давалъ ему ничего возбуждающаго; ему ничего не надо кромѣ воздуха… Напомните ему мои слова наканунѣ вечеромъ и обѣщаніе, которое онъ мнѣ далъ тогда, и пусть ѣдутъ немедленно.

Шпіонъ вышелъ, а Картонъ сѣлъ у стола, опираясь головой на руки. Шпіонъ тотчасъ же вернулся назадъ въ сопровожденіи двухъ человѣкъ.

— Это что? — сказалъ одинъ изъ нихъ съ удивленіемъ посматривая на безчувственную фигуру. — Это онъ такъ огорчился тѣмъ, что другъ его вытянулъ билетикъ на лотерею святой гильотины!

— Хорошій патріотъ, — сказалъ другой, — могъ бы огорчиться если бы аристократъ вынулъ пустой билетъ.

Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки и вынесли за двери.

— Времени осталось мало, Эвремондъ, — сказалъ шпіонъ тономъ предостереженія.

— Знаю прекрасно, — отвѣчалъ Картонъ. — Позаботьтесь о моемъ другѣ, прошу васъ, и оставьте меня въ покоѣ.

— Идемъ, ребята, — сказалъ Барсадъ, — оставимъ его.

Дверь закрылась и Картонъ остался одинъ. Онъ прислушивался, напрягая до высшей степени свой слухъ, но не слышалъ ни малѣйшаго подозрительнаго звука, который могъ бы внушить ему опасеніе и тревогу. Ключи поворачивались, двери хлопали, слышались шаги въ отдаленныхъ корридорахъ, но ни крика, ни суматохи, ничего вообще необычайнаго. Вздохнувъ свободнѣе, онъ сѣлъ у стола и слушалъ, пока часы пробили два.

Вскорѣ послышались звуки, которыхъ онъ не испугался, но значеніе которыхъ сразу понялъ. Нѣсколько дверей открылись одна за другой и наконецъ его собственная. Тюремщикъ со спискомъ въ рукахъ заглянулъ въ его камеру и весело сказалъ: — «Иди за мною, Эвремондъ!» Молча послѣдовалъ онъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ сторонѣ отъ его камеры. Былъ пасмурный, зимній день и, благодаря темнотѣ внутри и темнотѣ снаружи, онъ съ трудомъ могъ разсмотрѣть узниковъ, которыхъ привели сюда, чтобы связать имъ руки. Одни изъ нихъ стояли, другіе сидѣли. Нѣкоторые плакали и безъ отдыха ходили взадъ и впередъ; но такихъ было мало. Большинство молчало и угрюмо смотрѣло внизъ.

Когда онъ стоялъ у стѣны въ самомъ темномъ углу комнаты въ ожиданіи, пока соберутъ весь комплектъ въ пятьдесятъ два человѣка, подлѣ него остановился проходившій мимо мужчина и обнялъ ого, какъ знакомаго. Онъ задрожалъ отъ ужаса при мысли, что откроется обманъ, но человѣкъ этотъ тотчасъ же отошелъ отъ него. Спустя нѣсколько минутъ къ нему подошла молодая женщина, на видъ совсѣмъ дѣвочка, съ милымъ, худенькимъ личикомъ, на которомъ не было и признаковъ румянца, съ большими страдальческими глазами; она давно уже слѣдила за нимъ съ того мѣста, гдѣ сидѣла, и ей захотѣлось вдругъ поговорить съ нимъ.

— Гражданинъ Эвремондъ, — сказала она притрогиваясь къ нему. — Я бѣдная швея и была вмѣстѣ съ вами въ Ла-Форсѣ.

— Вѣрно, — отвѣчалъ онъ. — Я забылъ, въ чемъ васъ собственно обвиняли.

— Въ заговорѣ… Богу извѣстно, что я ни въ чемъ невиновна. Да и похоже ли это на меня? Кому придетъ въ голову устраивать заговоры съ такимъ жалкимъ, больнымъ созданіемъ, какъ я?

Страдальческая улыбка, появившаяся на ея лицѣ, когда она говорила это, такъ тронула его, что у него показались слезы.

— Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдѣлала. Что-жъ, я готова умереть, если республика, которая хочетъ улучшить положеніе бѣдняковъ, извлечетъ какую нибудь пользу изъ моей смерти. Не пойму только, гражданинъ Эвремондъ, дѣйствительно ли будетъ какая либо польза отъ этого… отъ смерти такого маленькаго жалкаго созданія!

Ничто казалось бы не могло теперь смягчить и согрѣть сердце Картона, а между тѣмъ слова дѣвушки смягчили и согрѣли его.

— Я слышала, будто васъ оправдали, гражданинъ Эвремондъ! Я надѣялась, что это правда.

— Да, меня оправдали, а затѣмъ снова арестовали и приговорили къ смерти.

— Если я поѣду съ вами, гражданинъ Эвремондъ, вы мнѣ дадите вашу руку? Я не боюсь, но- я такая маленькая и слабая и вы поддержите меня.

Когда дѣвушка подняла на него глаза, онъ замѣтилъ въ нихъ тѣнь сомнѣнія, а затѣмъ удивленіе. Онъ сжалъ ея исхудалые отъ работы и голода руки и приложилъ палецъ къ своимъ губамъ,.

— Вы хотите умереть за него? — шепнула она.

— Ради его жены и ребенка. Тише! Да!

— Я вы дадите мнѣ вашу честную руку, незнакомецъ?

— Тише! Да, моя бѣдная сестра, и до конца.

---

Мракъ, окружавшій тюрьму, въ три часа пополудни, окружалъ и заставу, когда къ ней подъѣхала карета, ѣхавшая изъ Парижа.

— Кто ѣдетъ? Кто внутри кареты? Бумаги!..

Бумаги были поданы и прочитаны.

— Александръ Манеттъ. Докторъ. Французъ. Который?

Вотъ онъ… безпомощный, шепчущій безсвязныя слова, безумный старикъ.

— Гражданинъ докторъ, повидимому, не въ полномъ разсудкѣ… Не лихорадка ли революціонная такъ сильно повліяла на него?

— Да, слишкомъ сильно.

— Ага! Многіе не выносятъ ея. Люси. Его дочь. Француженка. Которая?

— Вотъ она.

— Повидимому, она! Люси, жена Эвремонда; не такъ ли?

— Да!

— Ага! Эвремонду указано другое назначеніе. Люси, ея дочъ. Англичанка. Не эта ли?

— Эта.

— Поцѣлуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцѣловала хорошаго республиканца. Это кое-что новое въ твоей семьѣ. Помни это! Сидней Картонъ. Адвокатъ. Англичанинъ. Который?

— Лежитъ въ углу кареты.

— Англійскій адвокатъ, кажется, въ обморокѣ?

Надѣются, что онъ придетъ въ себя на свѣжемъ воздухѣ. Очень слабаго здоровья и почувствовалъ себя дурно, изъ за того что ему приходится разстаться съ пріятелемъ, который находится въ немилости у республики.

— И только-то? Ну, это не такъ еще страшно. Многіе находятся въ немилосги у республики и вынуждены по этому смотрѣть въ маленькое окошечко. Джервисъ Лорри. Банкиръ. Англичанинъ. Который?

— Это я, очевидно, потому что послѣдній.

Джервисъ Лорри давалъ отвѣты на всѣ предыдущіе вопросы. Джервисъ Лорри вышелъ изъ кареты и отвѣчалъ группѣ чиновниковъ. Они обошли кругомъ кареты, одинъ изъ нихъ поднялся на козлы, чтобы освидѣтельствовать багажъ, находившійся наверху кареты; поселяне, обступившіе карету, тѣснились къ ней и заглядывали въ дверцы; маленькій ребенокъ, сидѣвшій на рукахъ у матери, протянулъ ручку и выразилъ желаніе притронуться къ женѣ аристократа, который былъ казненъ на гильотинѣ.

— Получки ваши бумаги, Джервисъ Лорри… Онѣ подписаны.

— Можно ѣхать, гражданинъ?

— Можно… Впередъ, почтальоны! Счастливаго пути!

— До свиданья, граждане! Первая опасность миновала.

Сказавъ послѣднія слова, мистеръ Лорри съ благоговѣніемъ сложилъ руки и обратилъ глаза вверхъ. Въ каретѣ царилъ ужасъ и плачъ и слышалось тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.

— Не слишкомъ ли медленно мы ѣдемъ? Нельзя ли ѣхать скорѣе? спросила Люси, прижимаясь къ старику.

— Всѣ примутъ это за бѣгство, моя дорогая! Я не смѣю торопить ихъ, это можетъ внушить подозрѣніе.

— Взгляните назадъ, взгляните! Не преслѣдуютъ ли насъ?

— Все спокойно на дорогѣ, милая моя! Пока никто не преслѣдуетъ насъ.

Мимо мелькаютъ группы домовъ, по два, по три дома, одинокія фермы, разрушенныя зданія, красильни, кожевенные заводы, открытыя мѣста, аллеи, по краямъ которыхъ тянутся деревья безъ листьевъ. Карета катится по неровной мостовой, окаймленной съ обѣихъ сторонъ полосами жидкой грязи. Временами она сворачиваетъ въ эту грязь, чтобы избѣжать камней, на которыхъ она подскакиваетъ и трясется; временами она застреваетъ въ колеяхъ и вязнетъ въ глинѣ. Нетерпѣніе путешественниковъ доходитъ тогда до крайняго предѣла и они, охваченные страхомъ и тревогой, готовы выскочить и бѣжать, спрятаться гдѣ-нибудь, сдѣлать что угодно, только бы не останавливаться.

Но вотъ открытая мѣстность осталась позади нихъ и снова мимо нихъ пошли разрушенныя зданія, одинокія фермы, красильни, кожевенные заводы, группы дачъ, аллеи, обсаженныя деревьями безъ листьевъ. Неужели эти люди обманули ихъ и везутъ но другой дорогѣ назадъ? Не по прежнему ли мѣсту ѣдутъ они вновь? Слава Богу, нѣтъ! Деревня. Взгляните назадъ, взгляните, не преслѣдуютъ ли ихъ? Тсс!… Почтовая станція.

Медленно выпрягаютъ лошадей; долго стоитъ карста посреди небольшой улицы въ ожиданіи лошадей и какъ бы обреченная на долгую стоянку здѣсь; медленно, одна за одной появляются свѣжія лошади, медленно идутъ вслѣдъ за ними почтальоны, которые заплетаютъ концы своихъ бичей, держа ихъ во рту; медленно считаютъ почтальоны полученныя ими деньги, сбиваются въ счетѣ и остаются недовольны. Сердца путешественниковъ бьются въ груди ихъ съ такою быстротой, что они могли бы перегнать самыхъ быстроногихъ лошадей въ мірѣ.

Но вотъ новые почтальоны на мѣстахъ, а старые остаются позади. Они проѣхали деревню, поднялись на гору и спустились въ сырую мѣстность. Тутъ почтальоны, жестикулируя руками, съ жаромъ заговорили вдругъ между собой и такъ круто осадили лошадей, что тѣ поднялись на дыбы. Не гонятся ли за ними?…

— Эй! Вы тамъ, въ каретѣ? Отвѣтьте-же!

— Въ чемъ дѣло, — спросилъ мистеръ Лорри черезъ окно.

— Сколько они сказали?

— Я не понимаю васъ.

— На послѣдней почтовой станціи что говорили? Сколько отправлено сегодня на гильотину?

— Пятьдесятъ два.

— Я такъ и говорилъ!… Хорошее число! Мои товарищи, граждане, увѣряютъ, будто всего сорокъ два. На десять головъ, значитъ больше. Ай, да, гильотина! Люблю ее за это! Ну, впередъ!..

Ночь наступила. Онъ начинаетъ шевелиться; онъ, повидимому, начинаетъ приходить въ себя и что то неясно бормочетъ; онъ думаетъ, что тотъ опять съ нимъ. Онъ называетъ его по имени и спрашиваетъ, что у него въ рукѣ? О, сжалься надъ нами, милосердое небо, и помоги имъ! Взгляните назадъ, взгляните, не преслѣдуютъ ли насъ!

Вѣтеръ мчится за ними, облака мчатся за ними, луна плыветъ за ними и мрачныя тѣни ночи преслѣдуютъ ихъ… Но больше ничего… Преслѣдователей больше нѣтъ никакихъ.

XIV. Она кончила вязать.

Въ то самое время, какъ пятьдесятъ два ждали своей роковой участи, мадамъ Дефаржъ держала мрачный, зловѣщій совѣтъ съ Местью и Жакомъ третьимъ, революціоннымъ присяжнымъ. Мадамъ Дефаржъ совѣщалась со своими министрами не въ винной лавкѣ, а подъ навѣсомъ пильщика, который былъ когда то дорожнымъ рабочимъ. Самъ пильщикъ не участвовалъ въ совѣщаніи, но стоялъ въ сторонѣ, какъ человѣкъ, который не долженъ говорить, ни выражать своего мнѣнія, пока его не спросятъ.

— Но вѣдь нашъ Дефаржъ, — сказалъ Жакъ третій, — несомнѣнно хорошій республиканецъ? Не такъ ли?

— Во всей Франціи нѣтъ лучшаго, — визгливымъ тономъ подхватила Месть.

— Постой, моя маленькая Месть, — сказала мадамъ Дефаржъ, слегка нахмурившись и прикрывая рукой ротъ своей адьютантши, — выслушай, что я скажу. Мужъ мой, товарищъ гражданинъ, хорошій республиканецъ и смѣлый человѣкъ; онъ преданъ республикѣ и она довѣряетъ ему. По у моего мужа есть слабость… по отношенію къ доктору.

— Жаль очень, — прохрипѣлъ Жакъ третій, сомнительно качая головой и проводя пальцами по губамъ, — это не подобаетъ хорошему гражданину. Это достойно сожалѣнія.

— Видите ли, — сказала мадамъ Дефаржъ, — докторъ для меня ничто. Сохранитъ онъ свою голову или потеряетъ ее, я не интересуюсь этимъ; мнѣ это все равно. Но все, что пристало къ Эвремондамъ, должно быть истреблено; и жена, и ребенокъ должны послѣдовать за мужемъ и отцомъ.

— У нея красивая голова, — прохрипѣлъ Жакъ третій. — Я замѣтилъ, у нея голубые глаза и золотистые волоса. Ахъ, какъ красиво будетъ, когда Самсонъ схватитъ ее и покажетъ голову!

Этотъ людоѣдъ говорилъ, какъ эпикуреецъ.

Мадамъ Дефаржъ опустила глаза и задумалась на минуту.

— Да и ребенокъ также, — продолжалъ Жакъ третій, съ оттѣнкомъ удовольствія въ голосѣ, — съ золотистыми волосами и голубыми глазами. А робята-то рѣдко попадаются А вѣдь это чудесное. зрѣлище!

— Однимъ словомъ, — сказала мадамъ Дефаржъ, выходя изъ своей задумчивости, — въ этомъ дѣлѣ я не могу довѣриться своему мужу. Съ прошлаго вечера я не только чувствую, что не имѣю права довѣрить ему подробностей моего плана, но я начинаю бояться, что онъ можетъ предупредить ихъ. если я буду медлить, и они могутъ скрыться.

— Этого никогда не должно случиться, — сказалъ Жакъ третій, — никто изъ нихъ не смѣетъ бѣжать. Мы и половины не до, бываемъ того, что слѣдуетъ. Сто двадцать въ день, по крайней мѣрѣ, вотъ какъ бы надо!

— Однимъ словомъ, — продолжала мадамъ Дефаржъ, — у моего мужа нѣтъ причинъ стремиться къ уничтоженію этого рода, а у меня нѣтъ причинъ такъ чувствительно смотрѣть на этого доктора. Изъ этого слѣдуетъ, что я должна дѣйствовать одна. Подойди ка сюда, ты, маленькій гражданинъ.

Пильщикъ, относившійся къ ней съ уваженіемъ и бывшій у нея въ полномъ подчиненіи, вслѣдствіе смертельнаго къ ней страха, подошелъ къ ней, свивъ свою красную шайку.

— Я хочу спросить тебя, маленькій гражданинъ, — сурово обратилась къ нему мадамъ Дефаржъ, — насчетъ знаковъ, которые она дѣлала заключеннымъ; ты готовъ подтвердить это и сегодня?

— Ну, вотъ, почему же нѣтъ? — воскликнулъ пильщикъ. — Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она переговаривалась съ ними… Иной разъ одна, иной съ ребенкомъ. Я знаю, что знаю. Я все видѣлъ собственными глазами.

И, говоря это, онъ дѣлалъ всевозможные знаки, какъ бы подражая тѣмъ знакамъ, которые онъ будто бы видѣлъ.

— Ясный заговоръ, — сказалъ Жакъ третій. — Слишкомъ ясный!

— Не можетъ быть здѣсь сомнѣнія для присяжныхъ? — спросила мадамъ Дефаржъ, съ мрачной улыбкой глядя на него.

— Можете вполнѣ разсчитывать на патріотовъ присяжныхъ, дорогая гражданка! Я отвѣчаю за своихъ товарищей.

— Теперь посмотримъ! — сказала мадамъ Дефаржъ, снова задумавшись. — Вотъ еще что. Могу я, ради своего мужа, пощадить доктора? Личнаго сочувствія я къ нему не имѣю. Могу я его пощадить?

— Голова его пополнила бы счетъ, — тихо замѣтилъ ей Жакъ третій. — У насъ, право, не достаетъ головъ. Было бы жалко отказаться отъ нея.

— Онъ также подавалъ знаки вмѣстѣ съ нею, — сказала мадамъ Дефаржъ;-- я не могу говорить объ одной, не говоря о другихъ; неужели я должна молчать и довѣрить все дѣло этому маленькому гражданину? Я и сама не плохая свидѣтельница.

Жесть и Жакъ третій принялись наперерывъ другъ передъ другомъ выхвалять ее и увѣрять, что она рѣдкая, замѣчательная свидѣтельница, а маленькій гражданинъ заявилъ, что она просто на просто божественная свидѣтельница.

— Онъ долженъ быть предоставленъ своей участи, — сказала мадамъ Дефаржъ. — Нѣтъ, я не могу щадить его!… Тебя звали сегодня въ три часа; ты пойдешь смотрѣть сегодняшнюю казнь?

Вопросы эти были обращены къ пильщику, который поспѣшилъ отвѣтить утвердительно, пользуясь этимъ случаемъ, чтобы показать, какой онъ рьяный республиканецъ и что онъ былъ бы въ страшномъ отчаяніи, если бы что нибудь помѣшало ему насладиться зрѣлищемъ веселаго цирульника, покуривая въ то же гремя свою любимую трубочку. Онъ увѣрялъ въ этомъ съ такимъ жаромъ, какъ будто боялся, что его могутъ заподозрить черные глаза, смотрѣвшіе на него, что у него есть свои причины бояться каждый часъ за свою собственную безопасность.

— Я также дала слово быть тамъ, — сказала мадамъ Дефаржъ. — Когда все кончится, то въ восемь часовъ приходите ко мнѣ и мы дадимъ знать нашей секціи объ этихъ людяхъ.

Пильщикъ поспѣшилъ заявить, что онъ будетъ гордиться тѣмъ, что гражданка позволила ему сопровождать себя. Гражданка взглянула на него; это смутило его и онъ, избѣгая ея взгляда, какъ маленькая собаченка, поспѣшно скрылся за дрова и спряталъ лицо свое за пилой.

Мадамъ Дефаржъ подозвала присяжнаго и Месть поближе къ двери и объяснила имъ тутъ свои дальнѣйшіе планы.

— Она теперь дома и ждетъ его смерти. Она горюетъ и плачетъ и въ такомъ расположеніи духа навѣрно жалуется на несправедливость республики. Она, навѣрное, сочувствуетъ всѣмъ ея врагамъ. Я пойду къ ней.

— Что за удивительная женщина! Что за божественная женщина! — воскликнулъ Жакъ третій.

— Ахъ, моя дорогая! — воскликнула Месть, и поцѣловала ее.

— Подержите мое вязанье, — сказала мадамъ Дефаржъ, передавая его въ руки своей адъютантши, — и положите его на мое обычное мѣсто. Не уступайте никому моего стула. Идите прямо туда! Тамъ, навѣрное, будетъ громадное стеченіе народа, больше обыкновеннаго.

— Повинуюсь приказаніямъ своей начальницы, — съ пыломъ отвѣчала Месть и поцѣловала ее въ щеку. — Вы не опоздаете?

— Я вернусь до начала.

— И до пріѣзда повязокъ. Приходите, пожалуйста, до пріѣзда повозокъ, душа моя! — крикнула ей вслѣдъ Месть, потому что она уже повернула въ другую улицу.

Мадамъ Дефаржъ слегка махнула ей рукой, чтобы показать, что она слышитъ и придетъ во-время, а затѣмъ, шлепая по грязи, скоро скрылась за угломъ тюрьмы. Месть и присяжный смотрѣли ей вслѣдъ, восторгаясь ея красотой и достоинствами.

Въ то время было много женщинъ, на которыхъ тогдашнія со бытія наложили свою ужасную обезображивающую руку; но между ними не было ни одной, которая наводила бы на всѣхъ такой страхъ, какъ эта безпощадная женщина. Непреклонная и безстрашная, умная и рѣшительная, надѣленная красотой, говорившей сразу о непоколебимой твердости характера и мстительной злобѣ ея обладательницы, она не могла не оказывать вліянія на другихъ и должна была при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ выдвинуться впередъ въ то смутное время. Съ самаго дѣтства затаивъ въ душѣ своей сознаніе зла, причиненнаго ея семьѣ и ненавистью къ высшему классу, она неминуемо должна была превратиться въ тигрицу. Она не знала никакой жалости. Быть можетъ добродѣтель эта и была когда либо знакома ей, но она давно уже оставила ее.

Она находила совершенно естественнымъ, что невинный человѣкъ умиралъ за грѣхи своихъ предковъ. Ее не трогало, что ни въ чемъ неповинная жена останется вдовой, а дочь ея сиротой; это, по ея мнѣнію, было еще недостаточное наказаніе для нихъ; онѣ должны были умереть, какъ ея естественные враги. Молить ее было бы безполезно, ибо въ ней не было чувства жалости даже къ самой себѣ. Если бы во время какой нибудь изъ схватокъ, въ которыхъ она неоднократно уже принимала участіе, ее ранили, то она ни одну минуту не пожалѣла бы себя; если бы се завтра отравили на гильотину, то она ушла бы туда съ единственной мечтою помѣняться мѣстами съ тѣмъ, кто послалъ ее туда.

Вотъ какое сердце скрывалось подъ грубой одеждой мадамъ Дефаржъ. Какъ ни былъ небреженъ ея костюмъ, онъ все же очень шелъ къ ней, и ея черные волосы падали роскошными локонами изъ подъ ея грубой красной шапки. За пазухой у нея лежалъ заряженный пистолетъ, а за поясъ былъ заткнутъ острый кинжалъ. Въ такомъ костюмѣ она шла по улицамъ твердой поступью, присущей ея характеру и ея привычкѣ ходить въ дѣтствѣ босикомъ по песчаному берегу моря.

Когда наканунѣ вечеромъ обдумывался планъ отъѣзда на слѣдующій день, мистеру Лорри пришла вдругъ мысль о томъ, что неудобно брать съ собою миссъ Проссъ. Было желательно, во первыхъ, не увеличивать груза кареты, а затѣмъ, что было еще важнѣе, по возможности сократить время осмотра бумагъ и пассажировъ; успѣхъ побѣга ихъ могъ зависѣть отъ потери нѣсколькихъ лишнихъ минуть около заставы. Послѣ продолжительнаго размышленія онъ предложилъ, чтобы миссъ Проссъ и Джерри, которые могли во всякое время выѣхать изъ города, отправились въ путь въ три часа и въ самомъ легкомъ экипажѣ того времени. Не имѣя при себѣ грузнаго багажа, они могли обогнать карету, ѣхать впереди и заранѣе подготовлять лошадей, облегчая такимъ образомъ и сокращая путешествіе, что было особенно важно ночью, когда остановки бывали обыкновенно самыя продолжительныя.

Видя въ этомъ распоряженіи мистера Лорри средство оказать дѣйствительную услугу отъѣзжающимъ путешественникамъ, миссъ Проссъ съ радостью согласилась на него. Она и Джерри присутствовали при отъѣздѣ кареты, знали кого привезъ Соломонъ, провели десять минутъ въ мукахъ ожиданія и теперь готовились къ отъѣзду, въ то время какъ мадамъ Дефаржъ, все ближе и ближе подходила къ покинутому дому, гдѣ они совѣщались между собою.

— Какъ вы думаете, мистеръ Кренчеръ, — сказала миссъ Проссъ, волненіе которой было такъ сильно, что она еле могла говорить, двигаться, стоять, жить, однимъ словомъ, — какъ вы думаете, хорошо ли будетъ намъ выѣзжать прямо отсюда? Два экипажа въ одинъ день и изъ одного и того же двора?.. Не можетъ ли это возбудить подозрѣнія?..

— Мое мнѣніе, миссъ, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, — что вы правы. Хорошо ли, дурно ли будетъ потомъ, я все равно васъ не оставлю.

— Я все время чувствую себя между страхомъ и надеждой за своихъ дорогихъ, и это такъ разстраиваетъ меня, что я положительно никакого плана составить не могу, — сказала рыдающая миссъ Проссъ. — Не можете ли вы составить какой нибудь планъ, дорогой мистеръ Кренчеръ?

— Что касается будущаго, миссъ, то это еще пожалуй, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, — ну, а въ настоящемъ, моя старая голова ничего соображать не можетъ. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, миссъ, обратите надлежащее вниманіе на два обѣщанія и клятвы, которыя мнѣ желательно сообщить вамъ въ эту рѣшительную минуту.

— Охъ, Боже мои! — воскликнула миссъ Проссъ, продолжая рыдать, — вы хорошій человѣкъ, но говорите скорѣе.

— Во первыхъ, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, дрожа всѣмъ тѣломъ и съ торжественнымъ выраженіемъ лица, — если эти бѣдняги счастливо выпутаются отсюда, то я никогда и ни за что не буду больше дѣлать этого!

— Я увѣрена, мистеръ Кренчеръ, — отвѣчала миссъ Проссъ, — что вы никогда не будете дѣлать этого — чего бы тамъ ни было, однимъ словомъ, — и я прошу васъ, не считайте необходимымъ сообщать мнѣ, что это такое.

— Нѣтъ, миссъ, — отвѣчалъ Джерри, — я не назову вамъ этого. Во вторыхъ: — если бѣдняги эти выпутаются отсюда, то я никогда больше не буду мѣшать мистриссъ Кренчеръ хлопаться на колѣни, — никогда!

— Что касается вашихъ домашнихъ дѣлъ, — отвѣчала миссъ Прессъ, вытирая глаза и стараясь успокоиться, — то вамъ лучше всего предоставить ихъ на усмотрѣніе самой мистриссъ Шренчеръ. И, мои милые!

— Я пойду еще далѣе, миссъ, — продолжалъ мистеръ Пренчеръ, который во что бы то ни стало хотѣлъ кончить свою исповѣдь; — слушайте мои слова и можете потомъ передать ихъ самой мистриссъ Пренчеръ. Скажите ей, что я совсѣмъ измѣнилъ свое мнѣніе относительно ея ставанья на колѣни и въ настоящее время въ душѣ моей одна только надежда, что она вотъ сейчасъ, сію минуту хлопается.

— Такъ, такъ! — воскликнула миссъ Проссъ. Будемъ надѣяться, что все исполнится, согласно ея желаніямъ!

— Сохрани Богъ! — продолжалъ мистеръ Кренчеръ, еще медленнѣе, еще торжественнѣе и съ большимъ еще стремленіемъ докончить свою исповѣдь, — чтобы то, что я говорилъ и дѣлалъ раньше, пошло бы во вредъ этимъ бѣдняжкамъ! Сохрани Богъ, потому что всѣ мы (будь это только удобно) готовы были бы хлопаться на колѣни, чтобы не было неудачи! Сохрани Богъ, миссъ! Повторяю… сохрани Богъ!

А мадамъ Дефаржъ тѣмъ временемъ все шла да шла по улицамъ и все ближе и близко подходила къ дому.

— Только бы намъ удалось вернуться на родину, — сказала миссъ Проссъ, — а ужъ вы можете разсчитывать на то, что я разскажу мистриссъ Кренчеръ все, что вспомню и что поняла изъ того, что вы сказали мнѣ. Можете быть также увѣрены, что я засвидѣтельствую ей о томъ, какое серьезное участіе принимали вы во всѣхъ нашихъ несчастіяхъ. А теперь, подумаемъ, что намъ дѣлать? Добрый, уважаемый мистеръ Кренчеръ. подумаемъ!

А мадамъ Дефаржъ все шла, да шла и подходила все ближе.

— Не пойти ли вамъ сейчасъ, — продолжала миссъ Проссъ, — и не сказать ли, чтобы экипажъ и лошадей не подавали сюда, а задали насъ въ какомъ нибудь другомъ мѣстѣ? Не будетъ ли такъ лучше?

Мистеръ Кренчеръ думалъ, что это будетъ лучше.

— Гдѣ можете вы ждать меня? — спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Кренчеръ былъ такъ разстроенъ, что сразу не могъ подумать ни о какомъ другомъ мѣстѣ, кромѣ Темпль-Бара. Увы! Темпль-Баръ находился за много сотенъ миль отсюда, а мадамъ Дефаржъ подходила все ближе, да ближе.

— У дверей собора, — сказала миссъ Прессъ. — Вѣдь вамъ не придется сдѣлать большого круга, если вы подъѣдете къ дверямъ собора, что между двумя башнями, и подождете меня тамъ?

— Нѣтъ, миссъ, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ.

— А теперь, если вы хорошій человѣкъ, — сказала миссъ Проссъ, — идите прямо къ почтовой станціи и распорядитесь.

— Боюсь, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, сомнительно покачивая головой, — оставить васъ одну. Мало ли что можетъ быть?

— Одному Богу это извѣстно, — отвѣчала миссъ Проссъ, — но не бойтесь за меня. Вы возьмете меня съ собой у собора, въ три часа или около этого, и я увѣрена, что это будетъ благоразумнѣе, чѣмъ ѣхать отсюда. Я чувствую это. Итакъ, да благословитъ васъ Богъ, мистеръ Кренчеръ! Не думайте обо мнѣ, но о тѣхъ, жизнь которыхъ зависитъ теперь отъ насъ.

Слова эти и то, что миссъ Проссъ обѣими руками пожала его руку, окончательно убѣдили мистера Кренчера. Онъ поклонился ей и отправился отмѣнить прежнее распоряженіе и исполнить все то, что она ему сказала.

Мысль о томъ, что задуманная ею предосторожность будетъ, наконецъ, приведена въ исполненіе, облегчила и успокоила миссъ Проссъ. Необходимость придать себѣ такой наружный видъ, чтобы не привлечь на себя ничьего вниманія, была вторымъ облегченіемъ. Она посмотрѣла на часы и увидѣла, что уже двадцать минутъ третьяго. Нельзя было больше терять времени и она стала готовиться къ отъѣзду.

Оставшись одна въ пустыхъ комнатахъ, миссъ Проссъ пришла въ страшное волненіе и ей казалось, что она видитъ чьи то лица, выглядывающія изъ за каждой открытой двери. Она взяла тазъ съ холодной водой и принялась промывать опухшіе отъ слезъ глаза. Она находилась въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи, что не могла выносить, чтобы глаза ея хотя бы на минуту затуманивались водой, и то и дѣло останавливалась, оглядываясь кругомъ, не наблюдаетъ ли кто за нею. Въ одну изъ такихъ остановокъ она вдругъ вскрикнула, увидя въ комнатѣ чью то фигуру.

Тазъ полетѣлъ на полъ и разбился вдребезги, а вода потекла прямо къ ногамъ мадамъ Дефаржъ. По странному стеченію обстоятельствъ ноги эти, привыкшія къ крови, очутились въ водѣ.

Мадамъ Дефаржъ холодно взглянула на нее и сказала:

— Гдѣ жена Эвремонда?

Въ головѣ миссъ Проссъ мелькнула мысль, что открытыя двери могутъ подать поводъ подозрѣвать бѣгство. Всѣхъ дверей было четыре и она закрыла всѣ, а сама стала у дверей той комнаты, которую занимала Люси.

Глаза мадамъ Дефаржъ пристально слѣдили за всѣми ея движеніями и затѣмъ остановились на ней, когда она стояла у двери. Въ наружности миссъ Проссъ не было ничего красиваго и годы но измѣнили ея суровый, грубой внѣшности; но она была также рѣшительная женщина, хотя въ другомъ направленіи, чѣмъ мадамъ Дефаржъ, которую она мѣрила на свой глазъ.

— Судя по вашей наружности, вы должно быть жена самого чорта, — сказала она. — Но меня не проведешь, — я англичанка.

Мадамъ Дефаржъ съ пренебреженіемъ смотрѣла на нее, думая, какъ и миссъ Проссъ, что. обѣ онѣ готовы вступить въ борьбу. Она видѣла передъ собой здоровую, сильную женщину, за какую призналъ ее и мистеръ Лорри, много лѣтъ тому назадъ испытавшій на себѣ силу ея руки. Мадамъ Дефаржъ прекрасно знала, что миссъ Проссъ преданный другъ этой семьи, а миссъ Проссъ въ свою очередь знала, что мадамъ Дефаржъ ея заклятый врагъ.

— По пути туда, — сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой въ ту сторону, гдѣ находилась гильотина, — гдѣ для меня приготовленъ стулъ, на которомъ лежитъ мое вязанье, я пришла привѣтствовать ее мимоходомъ. Я желаю видѣть ее.

— Вы пришли сюда съ злыми намѣреніями, — сказала миссъ Проссъ, — будьте спокойны, я не пущу васъ.

Каждая изъ нихъ говорила на собственномъ своемъ языкѣ и обѣ не понимали другъ друга; но обѣ внимательно слѣдили одна за другой и но взглядамъ и интонаціи голоса понимали то, что говорили имъ непонятныя слова.

— Ничего хорошаго не добьется она, скрываясь отъ меня въ эту минуту, — сказала мадамъ Дефаржъ. — Хорошіе патріоты понимаютъ, что это значить. Пустите меня къ ней. Слышите вы?

— Будь твои глаза величиною съ постельный воротъ, — отвѣчала миссъ Проссъ — а я величиною съ двухспальную кровать, и тогда тебѣ ни единой щепочки не отколоть отъ меня. Нѣтъ, злая иностранка, мы еще поборемся съ тобой.

Мадамъ Дефаржъ не поняла, повидимому, всѣхъ подробностей этого замѣчанія, но во всякомъ случаѣ тонъ ихъ она поняла.

— Глупая свинья! — сказала мадамъ Дефаржъ, нахмуривъ брови. — Я не желаю разговаривать съ вами. Я хочу видѣть ее. Или скажите ей, что я хочу видѣть ее, или пропустите меня.

Послѣднія слова она дала ей понять движеніемъ руки.

— Мнѣ кажется, — сказала миссъ Проссъ, — что я кое что понимаю изъ твоего безсмысленнаго бормотанья. Я все бы отдала, за исключеніемъ той одежды, что на мнѣ, чтобы узнать, подозрѣваешь ли ты всю истину или только часть ея.

Ни одна изъ нихъ ни на минуту не спускала глазъ съ другой. Мадамъ Дефаржъ до сихъ поръ не двигалась съ того мѣста, гдѣ стояла, съ той самой минуты, когда миссъ Проссъ замѣтила ея присутствіе, но теперь она подвинулась на одинъ шагъ впередъ.

— Я британка, — сказала миссъ Проссъ, — и я отчаянная. Я и въ два пенса не цѣню себя. Я знаю, что чѣмъ дольше задержу тебя здѣсь, тѣмъ больше надежды для моей божьей коровки. Я не оставлю и щепотки черныхъ волосъ на твоей головѣ, если только ты хоть пальцемъ тронешь меня.

Такъ говорила миссъ Проссъ, качая головой и сверкая глазами между каждой фразой, которыя она всѣ проговорила однимъ духомъ — миссъ Проссъ, никого не ударившая за всю свою жизнь.

Но отвага, высказанная ею, сильно взволновала ее и вызвала слезы на ея глаза. Такой отваги не могла понять мадамъ Дефаржъ, почему и приняла ее за малодушіе.

— Ха, ха! — захохотала она, жалкое твореніе! Ничего добраго вы не стоите! Я сама обращусь къ этому доктору. — Она возвысила голосъ и крикнула: — Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! Дочь Эвремонда! Кто нибудь, кромѣ этой презрѣнной дуры, отвѣчайте гражданкѣ Дефаржъ!

Послѣдующее ли молчаніе, или рѣзкая перемѣна въ выраженія лица миссъ Проссъ, или мелькнувшее внезапно подозрѣніе, но что то подсказало миссъ Дефаржъ, что въ домѣ никого нѣтъ. Она поспѣшно открыла двѣ или три двери и заглянула въ нихъ.

— Здѣсь все разбросано… Видно, что укладывались поспѣшно, всюду разбросаны вещи… Есть ли кто нибудь въ той комнатѣ позади васъ? Дайте мнѣ взглянутъ.

— Никогда! — отвѣчала миссъ Прессъ, понявшая вопросъ такъ же хорошо, какъ поняла мадамъ Дефаржь ея отвѣтъ.

— Если ихъ нѣтъ и въ этой комнатѣ, значитъ они уѣхали… Надо послать въ погоню и вернуть ихъ!

— Пока ты не знаешь, тутъ ли они или нѣтъ, ты не можешь рѣшить, что дѣлать, — сказала миссъ Проссъ также про себя — А тебѣ не узнать этого, пока я не допущу… Узнаешь ли ты, или не узнаешь, но я тебя не выпущу отсюда, пока могу.

— И все время шла по улицѣ и ничего не замѣтила. Я разорву васъ, если вы не отойдете! крикнула мадамъ Дефаржъ.

— Мы однѣ на верхушкѣ этого дома, въ пустомъ дворѣ; насъ здѣсь никто не услышитъ. Богъ дастъ мнѣ силы задержать тебя здѣсь… Каждая минута для моей милочки стоитъ теперь сто тысячъ гиней, — сказала миссъ Проссъ.

Мадамъ Дефаржъ двинулась къ двери. Миссъ Проссъ въ ту же минуту, подчиняясь невольному побужденію, обхватила ее крѣпко обѣими руками за талію. Напрасно барахталась и вырывалась мадамъ Дефаржъ; миссъ Проссъ крѣпко держала ее, побуждаемая любовью, которая сильнѣе ненависти, и даже приподымала во время борьбы на воздухъ. Мадамъ Дефаржъ обѣими руками била ее но лицу и царапала его, но миссъ Проссъ, опустивъ голову, крѣпко держала его за талію, цѣпляясь за нее, какъ утопающій.

Мадамъ Дефаржъ перестала драться и схватилась за поясъ.

— Я держу его рукой, — сказала миссъ Приссъ, еле переводя дыханіе, тебѣ не вытянуть его. Я тебя сильнѣе, благодареніе Богу! Я не пущу тебя до тѣхъ поръ, пока одна изъ насъ не ослабѣетъ или не умретъ.

Мадамъ Дефаржъ подняла руку къ своей груди. Миссъ Прессъ подняла голову, поняла, что она что-то ищетъ, и ударила но этому предмету. И вотъ, грянулъ выстрѣлъ, блеснулъ огонекъ и…. Проссъ стояла одна, ослѣпленная дымомъ.

Въ первую минуту испуга и ужаса миссъ Проссъ отскочила прочь отъ тѣла и пустилась внизъ по лѣстницѣ, громко призывая на помощь. Къ счастью она скоро опомнилась и сообразила о послѣдствіяхъ того, что она дѣлаетъ, а потому поспѣшно вернулась назадъ. Она боялась сначала войти въ комнату, но все же вошла, и даже прошла мимо тѣла, чтобы взять свою шляпу и другія вещи, которыя ей были необходимы. Одѣвшись, она вышла на лѣстницу, но сначала заперла дверь на замокъ, а ключъ положила въ карманъ. Она сѣла затѣмъ на лѣстницу и нѣсколько минутъ горько плакала, послѣ чего встала и поспѣшно бросилась вонъ изъ дому.

Къ счастью на шляпѣ у нея быль густой вуаль, иначе они не прошла бы по улицѣ безъ того, чтобы ее не остановили. Къ ея счастью также лицо ея было такого рода, что на немъ трудно было разсмотрѣть слѣды ударовъ, а между тѣмъ пальцы, царапавшіе его, оставили на немъ глубокіе слѣды; къ тому же волоса ея были растрепаны, а платье, наскоро оправленное дрожащими руками, было порвано во многихъ мѣстахъ.

Переходя черезъ мостъ, она бросила ключъ въ рѣку. Къ собору она пришла на нѣсколько минутъ, раньше своего спутника; поджидая его, она съ ужасомъ думала о томъ, что, быть можетъ, ключъ уже выловили неводомъ, что его узнали, открыли дверь, нашли трупъ, что ее арестуютъ у заставы и приговорятъ къ смертной казни. Но тутъ, къ счастью явился ея спутникъ, посадилъ ее въ экипажъ и они уѣхали.

— Слышенъ какой нибудь шумъ на улицѣ? — спросила она.

— Обыкновенный шумъ, — отвѣчалъ мистеръ Кренчеръ, удивленный вопросомъ и всею ея внѣшностью.

— Я не слышу васъ. — сказала миссъ Проссъ. — Что?..

Напрасно онъ повторялъ ей. что сказалъ, она не слышала его.

— Кивну ей головой, — подумалъ все болѣе и болѣе, удивлявшійся мистеръ Кренчеръ. — Что съ ней? — И онъ кивнулъ.

— А теперь есть шумъ на улицѣ? — снова спросила она.

Мистеръ Кренчеръ кивнулъ головой.

— Я не слышу.

— Оглохла въ одинъ часъ! — подумалъ мистеръ Кренчеръ, совершенно растерявшись. — Что на самомъ дѣлѣ съ нею?

— Я увидѣла, — сказала миссъ Проссъ, — огонь, затѣмъ раздался трескъ… И я чувствую, что послѣ этого треска я ничего больше не услышу въ своей жизни.

— Ну и странная же она стала, — сказалъ мистеръ Кренчеръ, все болѣе и болѣе теряясь въ догадкахъ. — Выпила она, что ли, чего нибудь, чтобы придать себѣ куражу? Тс! Слышно, какъ катятъ эти ужасныя повозки. А вы, миссъ, слышите!

— Я ничего не слышу, — отвѣчала миссъ Проссъ, понявшая только что онъ обращается къ ней. О, голубчикъ мой, сначала страшный трескъ, а затѣмъ полная тишина и съ тѣхъ поръ тишина эта не проходитъ и не пройдетъ, вѣроятно, до конца моей жизни.

— Если она не слышитъ, какъ катятся эти ужасныя телѣги, которыя теперь уже на мѣстѣ, сказалъ мистеръ Кренчеръ, поглядывая на нее черезъ плечо, — то я того мнѣнія, что она никогда больше и ничего не услышитъ.

И она въ самомъ дѣлѣ никогда больше и ничего не слышала.

XV. Шаги стихли навсегда.

Повозки смерти тяжело и громко катились по улицамъ Парижа. Шесть повозокъ, наполненныхъ дневной порціей вина для гильотины. Все, что могли придумать въ своемъ воображеніи алчные и ненасытные чудовища, все это воплотилось въ одной гильотинѣ.

Шесть повозокъ катилось но улицѣ. Стоитъ только тебѣ, о всемогущее время, превратить ихъ въ то, чѣмъ онѣ были, и мы увидимъ передъ собой кареты монарховъ, экипажи феодаловъ, туалеты цвѣтущихъ Іезавелей, церкви, которыя были притономъ воровъ, а. не домомъ «Отца Моего», хижины милліоновъ голодающихъ крестьянъ. Нѣтъ! могучій волшебникъ, который повинуется Творцу, никогда не мѣняетъ своихъ превращеній. — «Если ты получилъ этотъ образъ по волѣ Бога, — говоритъ мудрое арабское сказаніе, — то ты и останешься такимъ! Но если образъ этотъ данъ тебѣ, чародѣйствомъ, то можешь стремиться къ прежнему виду!» — Неизмѣнныя и безнадежныя катились впередъ повозки.

Темныя колеса шести повозокъ катились, проводя, подобно плугу, глубокія борозды среди населенія улицъ. Цѣлые ряды людей отбрасывались то но одну, то по другую сторону ихъ, а плуги все двигались впередъ. Постоянные жильцы домовъ, мимо которыхъ проѣзжали эти повозки, такъ привыкли къ этому зрѣлищу, что въ окнахъ ихъ почти не было видно людей; въ нѣкоторыхъ только глаза смотрѣли на нихъ, а руки продолжали работать. Мѣстами въ окнахъ виднѣлись гости, пришедшія къ хозяевамъ посмотрѣть на процессію; одинъ изъ нихъ указывалъ пальцемъ то на одну повозку, то на другую, разсказывая, повидимому, кто сидѣлъ вчера на этомъ мѣстѣ, кто день тому назадъ.

Изъ сидѣвшихъ на повозкахъ одни безучастно смотрѣли на все окружающее, другіе интересовались движеніемъ и людьми. Одни сидѣли съ поникшей головой, угнетенные отчаяніемъ; другіе стоили съ поднятой головой, принявъ видъ и позу, какіе они видѣли въ театрахъ. Нѣкоторые сидѣли съ закрытыми глазами и думали, стараясь сосредоточить свои мысли. Только одинъ изъ нихъ, несчастное созданіе, который сошелъ съ ума отъ ужаса и отчаянія, пѣлъ пѣсни и пробовалъ танцовать. Но ни одинъ ни взглядомъ, ни жестомъ не просилъ состраданія народа.

Каждой повозкѣ предшествовала стража, къ которой поворачивались всѣ лица и предлагали вопросы. Повидимому, это быль все одинъ и тотъ же вопросъ, такъ какъ вслѣдъ за отвѣтомъ всѣ люди тѣснились у третьей повозки. Конные солдаты, предшествующіе этой, повозкѣ часто указывали своими палашами на одного и того же человѣка, который стоялъ на заднемъ концѣ повозки, склонивъ голову внизъ и разговаривая съ дѣвушкой, сидѣвшей сбоку. Онъ все время держалъ ее за руку, не обращая вниманія на то, что дѣлалось кругомъ, и разговаривалъ, съ нею. Кое гдѣ, во время проѣзда, по длинной улицѣ Сентъ-Оноре, противъ него поднимались крики.

Ото нисколько не трогало его и онъ только тихо улыбался, встряхивая волоса, которые еще больше падали ему на лицо. Онъ не могъ поправить ихъ, потому что руки его были связаны назади.

На церковной паперти, ожидая проѣзда повозокъ, стоялъ шпіонъ. Онъ взглянулъ на первую повозку, — нѣтъ его! Взглянулъ на вторую — нѣтъ его! Онъ уже начиналъ думать: — «Что если онъ выдалъ меня??» — Но вслѣдъ за этимъ лицо его прояснилось, когда онъ взглянулъ на третью.

— Который Эвремондъ? спросилъ человѣкъ., стоявшій позади.

А вотъ тотъ, на заднемъ, концѣ повозки.

— Который держитъ дѣвушку за руку?

— Да!

Человѣкъ крикнулъ:

— Долой Эвремонда! На гильотину всѣхъ аристократовъ!

— Тише, тише! — остановилъ его шпіонъ.

— Почему, гражданинъ?

— Онъ ѣдетъ на казнь и черезъ, пять минутъ съ нимъ расправиться. Оставь его въ покоѣ!

Но человѣкъ продолжалъ кричать: «Долой Эвремонда!» — Лицо Эвремонда на минуту повернулось къ нему, Эвремондъ, увидѣвъ шпіона, взглянулъ на него пристально и проѣхалъ дальше.

Часы пробили три и борозда, продѣланная плугомъ среди народа, повернула въ. сторону и кончилась у мѣста казни. Полосы народа по ея сторонамъ теперь разсыпались и сомкнулись за послѣднимъ плугомъ, тѣснясь ближе къ гильотинѣ. На первыхъ мѣстахъ точно въ какомъ нибудь увеселительномъ саду, сидѣли женщины и вязали. На одномъ стулѣ стояла Месть, осматривая кругомъ.

— Тереза! кричала она. — Кто видѣлъ ее? Тереза Дефаржъ!…

— Она никогда, не опаздывала, — сказала одна изъ женщинъ.

— Нѣтъ! И теперь не опоздаетъ, — крикнула Месть. — Тереза!

— Громче! — посовѣтовала ей женщина. Увы! Громче, кричи Месть, громче; только врядъ ли она услышитъ. Громче, Месть!

Hо если ты прибавишь и своему крику проклятіе или что нибудь въ этомъ родѣ, то и тогда врядъ ли она придетъ. Пошли другихъ женщинѣ; чтобы они отыскали ее, но хотя эти посланницы также дѣлали ужасныя вещи, врядъ ли пойдутъ онѣ но собственной волѣ туда, гдѣ надо ее искать.

— Что за несчастье! крикнула Месть, топая ногой. — Всѣ повозки уже здѣсь! Эвремонда сплавятъ въ одинъ мигъ, а ея здѣсь нѣтъ! У меня ея вязанье, и стулъ готовъ! Хоть плачь!..

Месть слѣзла со стула и начала плакать. Повозки подъѣзжаютъ и начинаютъ разгружаться. Служители свитой гильотины одѣты уже и готовы… Крахъ! Голова въ рукахъ палача и вязавшія женщины, которыя и не смотрѣли на нее, считаютъ: «одна!»

Вторая повозка подъѣзжаетъ и опоражнивается; за нею стоитъ третья. Крахъ! -женщины вяжутъ и считаютъ: — «двѣ».

Предполагаемый Эвремондъ выходитъ изъ повозки; за нимъ слѣдуетъ швея. Онъ не выпустилъ ея руки, когда она выходила, а держалъ ее, исполняя свое обѣщаніе. Онъ тихонько ставитъ ее спиной къ машинѣ, которая то подымается, то опускается, а она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ его.

— Не будь васъ, дорогой незнакомецъ, я не была бы такъ спокойна, потому что я бѣдное маленькое созданіе, слабое духомъ. Я не могла бы вознести свои мысли къ Тому, Кто былъ проданъ смерти, чтобы намъ ниспосланы были сегодня душевный миръ и надежда. Я увѣрена, что само небо послало васъ мнѣ.

— Или мнѣ васъ, — сказалъ Сидней Картонъ. — Смотрите на меня, милое дитя, и не думайте больше ни о чемъ.

— Я ни о чемъ не думаю, пока держу вашу руку. Я думаю только о томъ, чтобы они не очень медлили.

— Не будутъ медлить… не бойтесь!

Оба они стояли среди цѣлой толпы жертвъ, но говорили такъ, какъ будто бы были одни. Глазъ на глазъ, рука, въ руку, сердцемъ къ сердцу, эти дѣти матери природы, столь различныя между собою, встрѣтились неожиданно на томъ пути, который долженъ быль вернуть ихъ въ лоно Творца — Дорогой и великодушный другъ, позвольте мнѣ предложить вамъ еще одинъ вопросъ. Я такая необразованная, а меня тревожитъ кое что.

— Скажите, что такое?

— У меня есть двоюродная сестра, единственная моя родственница, и такая же сирота, какъ и я, которую я очень люблю. Она на пять лѣтъ моложе меня и живетъ на югѣ, въ домѣ одного фермера. Бѣдность разлучила насъ и она ничего не знаетъ о моей судьбѣ. Я не могу писать, да если бы и могла, то что скажу я ей? Такъ лучше.

— Да, такъ лучше!

— Вотъ о чемъ я думала, пока мы ѣхали, и о чемъ я думаю теперь, когда я смотрю на ваше доброе, мужественное лицо, которое такъ поддерживаетъ меня: — если республика сдѣлаетъ дѣйствительно добро бѣднымъ, и они не будутъ больше голодать, не будутъ больше страдать, то моя сестра проживетъ долго, быть можетъ, до самой старости.

— Ну, что-же дальше, моя милая сестра?

— Какъ вы думаете, — и глаза ея, въ которыхъ была видна покорность судьбѣ, наполнились слезами, а губки начали дрожать, — долго ли мнѣ придется ее ждать въ той лучшей странѣ, гдѣ мы съ вами встрѣтимъ милосердіе и прощеніе?

— Это не можетъ быть долго, дитя мое, ибо тамъ нѣтъ ни времени, ни печалей.

— Вы меня успокоили! Я такая невѣжда. Могу я поцѣловать васъ? Теперь уже пора?

— Да.

Она цѣлуетъ его, онъ цѣлуетъ ее; они торжественно благословляютъ другъ друга. Рука ея не дрожитъ больше, когда онъ выпускаетъ ее; на миломъ, кроткомъ лицѣ ея нѣтъ ничего, кромѣ яснаго спокойствія. Она идетъ впередъ… Она ушла; женщины вяжутъ и считаютъ: — «двадцать двѣ».

«Я воскресеніе и жизнь, — говоритъ Господь. — Всякій вѣрующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мнѣ и вѣрующій въ меня во вѣки не умретъ».

Въ толпѣ начинается страшный шумъ, лица всѣхъ подымаются вверхъ, стоящіе позади напираютъ на толпу, которая, точно волна, цѣлой массой хлынула впередъ… Кончено! «Двадцать третья!»

Въ этотъ вечеръ всѣ въ городѣ говорили, что лицо этого человѣка было самое спокойное изъ всѣхъ. Многіе прибавляли, что выраженіе этого лица было одухотворенное и пророческое.

Одна изъ самыхъ замѣчательныхъ мученицъ этой же самой гильотины просила, стоя у подножія эшафота, чтобы ей позволили записать одушевлявшія ее мысли. Еслибъ ему пришла та же мысль, то вотъ тѣ пророчества, которыя были бы имъ начертаны. "Я вижу Барсада и Клея, Дефаржа, Месть, присяжнаго, судью, цѣлый рядъ угнетателей, которые поднялись на развалинахъ стараго, погибающихъ подъ тѣмъ же орудіемъ, прежде, чѣмъ оно вышло изъ употребленія. Я вижу, какъ изъ бездны подымается красивый городъ и благородная нація; я вижу, какъ послѣдняя борется за истинную свободу, какъ торжество смѣняется пораженіемъ, и наоборотъ, въ теченіе многихъ послѣдующихъ лѣтъ, какъ зло, царящее въ настоящее время, и зло прошедшихъ вѣковъ, породившее его, мало-по-малу исчезаютъ и забываются.

"Я вижу тѣхъ, за кого я положилъ жизнь свою, вижу, какъ мирно и счастливо, и съ какою пользою людямъ живутъ они въ той Англіи, которую я никогда больше не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ у груди, который носитъ мое имя. Я вижу ея отца, согбеннаго лѣтами, но совершенно оправившагося и усердно несущаго свою службу людямъ. Я вижу добраго старика, ихъ вѣрнаго друга, который, проживъ еще десять лѣтъ, оставилъ имъ все, чти имѣлъ, и съ миромъ сошелъ въ могилу.

"Я вижу, что память моя чтится въ ихъ сердцахъ и въ сердцахъ ихъ дѣтей и потомковъ. Я вижу ее старушкой, плачущей въ годовщину этого дня. Я вижу ее и ея мужа, кончившихъ свой земной путь и лежащихъ другъ подлѣ друга въ землѣ, и я знаю, что оба они чтили и уважали другъ друга такъ же, какъ и меня.

"Я вижу, какъ ребенокъ, который лежалъ у ея груди и носитъ мое имя, сдѣлался взрослымъ человѣкомъ и пролагаетъ свой путь по тому же поприщу, которое было и моимъ. Я вижу, какъ успѣшно слѣдуетъ онъ но этому поприщу, прославляя мое имя. Пятна, которыя я набросилъ на это имя, постепенно совсѣмъ сглаживаются. Я вижу его во главѣ справедливыхъ судей и всѣми чтимаго. Я вижу онъ ведетъ мальчика, который носитъ также мое имя. Мнѣ знакомы лицо его и золотистые волоса. Онъ ведетъ его на эту площадь, ничѣмъ не напоминающую сегодняшнихъ ужасовъ. Я слышу, какъ онъ разсказываетъ ребенку нѣжнымъ и дрожащимъ голосомъ исторію моей жизни.

«Лучше этого я ничего не могъ бы сдѣлать и никогда не дѣлалъ. Лучше того покоя, который ждетъ меня, я ничего не зналъ въ жизни».

КОНЕЦЪ.

---

1. Такая же предсказательница будущаго, какъ во Франціи Ленорманъ.
2. Тюрьма и судъ присяжныхъ въ Лондонѣ.
3. Засѣданія суда въ Англіи раздѣлялись на 4 семестра. Веселый продолжался отъ 23 января до 21 февраля, Михайловскій отъ 6 до 28 ноября.
4. Memory — память.
5. Dig значитъ — копать, рыть; здѣсь оно какъ будто въ повелительномъ наклоненіи, и должно означать; — «вырой! выкопай!».
6. Тайный приказъ о заключеніи безъ суда и слѣдствія, — мѣра широко примѣнявшаяся въ дореволюціонный періодъ исторіи Франціи.
7. Извѣстный любитель рыбной ловли, авторъ популярнѣйшей въ Англіи книги объ уженіи рыбы.
8. Буквально: Человѣкъ, производящій воскресеніе умершихъ; такъ въ Англіи называются хищники, обкрадывающіе могилы, добывающіе изъ нихъ трупы и продающіе ихъ въ анатомическіе театры.
9. Авторъ намекаетъ, конечно, на Дувръ и Калэ, какъ эмблему Англіи и Франціи, между которыми дѣлится сценарій его повѣсти.
10. Намекъ на извѣстное украшеніе стиля ренесансъ — Oeil-de-boeuf, круглыя окна.
11. Имя тогдашняго палача было Самсонъ.
12. Послѣднія слова Проссъ взяты ею изъ текста британскаго народнаго гимна.
13. Изъ дѣтской сказки, извѣстной въ Англія.