Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей (Плутарх; Дестунис)/Фокион и Катон/Фокион

Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей — Фокион
автор Плутарх, пер. Спиридон Юрьевич Дестунис

Оригинал: древнегреческий. — Перевод созд.: II век, опубл: XIX век. Источник: Сравнительные жизнеописания / Плутарх; [пер. с древнегреческого]. — М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2006. — 1504 с. — (Гиганты мысли). // ISBN 5-699-19111-9

Фокион

Оратор Демад, имевший в Афинах великую силу по причине угодливости своей македонянам и Антипатру, будучи принужден предлагать народу на утверждение многие постановления вопреки достоинству и обычаям отечества, говаривал, что он заслуживает прощение, поскольку управлял обломками сокрушившегося корабля республики. Сколь ни дерзко сие выражение, однако оно покажется истинным, если только применим его к управлению Фокиона, ибо что касается до Демада, то он сам был причиной кораблекрушения республики. Поведение и управление его были столь бесстыдны, что Антипатр сказал о нем, когда тот был уже глубоким стариком: «Он походит на закланную жертву, из которой более ничего не остается, кроме языка и желудка»^[1]. Что касается до добродетели Фокиона, которая боролась с тяжкими обстоятельствами в лице жестокого противника, то ее славу помрачили и сделали неизвестной бедствия Греции. Не должно верить словам Софокла^[2], который представляет добродетель слабой, говоря:

Судьбою кто гоним, того ум покидает.

Когда счастье восстает против добродетельных мужей, то мы должны ему не более приписывать силы, как столько, сколько нужно, чтобы осыпать иных нареканиями и клеветами вместо почестей и похвал, которых они не заслуживают, и тем ослабить веру в добродетель.

Хотя, по-видимому, народ тогда наиболее ругается над достойными людьми, когда благоприятствует ему счастье, когда он вознесен могуществом и великими делами; однако случается сему противное: несчастья делают людей недовольными собой и удобораздражительными от малейшей причины; они впадают в уныние; слух их становится своенравен, чувствителен и легко возмущается от сильных представлений. Выговаривают ли народу за его проступки? Он думает, что ругаются над несчастиями его. Говорят ли ему свободно? Его презирают. Подобно как мед смертоносен в ранах и язвах телесных, так нередко истинные и разумные речи, если не суть мягки и снисходительны, колют и раздражают тех, кто находится в несчастиях. Стихотворец Гомер дает^[3] приятному название «утешающее сердце», ибо оно уступает воспаленной от ярости душе, не борется с нею и не противодействует ей. Глазу, страждущему воспалением, приятны места тенистые и темные; он отвращается блеска и света. Равным образом общество, впадшее в непредвиденные напасти, есть нечто пугливое и нежное, по слабости своей не терпящее сильных представлений, несмотря на то, что оные в таком случае ему более всего нужны, ибо обстоятельства не позволяют иначе исправить соделанные ошибки. Это состояние есть самое опасное для правителей. Оно губит в одно время и того, кто говорит к угождению народа, и еще более того, кто не старается ему угождать. Солнце, по уверению математиков, не вращается ни в одном направлении с небом, ни в направлении ему совершенно противном, но, шествуя стезею несколько косвенной, образует черту, свободно и отлого извивающуюся, и тем все сохраняет и всему дает лучшее растворение; равным образом и в управлении поведение слишком крутое и суровое, во всем противящееся желанию народа, неприятно и жестоко, а с другой стороны, управление, увлекаемое ошибками, к которым народ стремится, скользко и опасно. Управление и начальство уступающее тем, кто повинуется, делающее угодное, чтобы иметь право приказывать полезное людям, которые спокойно и охотно повинуются, когда не ведут их самовластно и насильственно; такое управление есть самое спасительное, но сопряжено с затруднениями, ибо важность нелегко смешивается с мягкостью, но когда одно с другим совокупляется, то это соединение составляет превосходнейшее и доброзвучное согласие, ту гармонию, которой и бог, так говорят, управляет миром, не употребляя насильства, но смягчая необходимость повиновения убедительностью разума.

Катон Младший находился в одном положении с Фокионом. В свойствах своих он не имел того приятного и любезного для народа; он не достиг в республике силы и знаменитости из благоприятства к себе народа. Цицерон говорит, что Катон действовал так, как бы он жил в республике Платона, а не среди выродившихся потомков Ромула. По этой причине отказано было ему в консульстве. По моему мнению, его уподобить можно плодам, которые показываются не вовремя. Им удивляются, любуются ими, но не употребляют их. Равным образом Катон, старинными нравами явившись много лет позже, нежели ему следовало, во времена испорченных нравов и всеобщей развращенности, хотя и приобрел великую славу и знаменитость, но не принес пользы в делах, ибо важность и величие добродетели его не были соразмерны тогдашним обстоятельствам. Он вступил в правление не в то время, когда отечество его было в упадке, подобно Фокиону, но тогда, когда оно было обуреваемо и потрясаемо неистовыми страстями. Хотя управлял, так сказать, парусами и веревками и присоединился к тем, которые были могущественнее, будучи удален от кормила и главного правления, при всем том воздвиг он против счастья сильное противоборство. Правда, что счастье наконец превозмогло и посредством других испровергло республику, но это произведено с трудом, медленно и только после долгого времени. Едва республика не одержала верх над счастьем посредством Катона и Катоновой добродетели.

Мы сравним Катона с Фокионом не по причине общего сходства, то есть потому, что они были оба добродетельные и государственные люди; нет сомнения, что мужество от мужества разнствует; напротив в Алкивиаде и Эпаминонде; и благоразумие от благоразумия — как в Фемистокле и Аристиде; и справедливость от справедливости — как в Нуме и Агесилае. Но добродетели Катона и Фокиона до самых крайних и едва приметных разностей представляют нам одни и те же черты, один вид, одни общие краски, впечатленные в их свойствах. Человеколюбие равною мерой в них сопряжено с суровостью, осторожность с храбростью, заботливость о других с бесстрашием о себе самих, удаление от всего непристойного и непривязанность к справедливости так в них соединены и связаны между собой, что нужен самый тонкий ум, как орудие для того, чтобы отыскать и разделить существующие между ними разности.

Известно всем, что Катон происходил от знаменитейшего рода, как будет показано после, и Фокион, сколько я могу судить, не был рода бесславного и не благородного. Когда бы он был сын делателя пестов, как говорит Идоменей, то Главкипп, сын Гиперида, в речи своей, в которой он собрал столько, сколько мог порицаний и злословий на Фокиона, не позабыл бы его низкого происхождения, и сам Фокион не получил бы столь благородного и разумного образования, чтобы в самой молодости быть участником Платоновой и впоследствии Ксенократовой беседы в Академии и с самого начала не оказать склонности и любви к благороднейшим занятиям. По уверению Дуриса, никто из афинян не видал, чтобы Фокион смеялся или плакал, чтобы он мылся в народной бане и держал руку вне плаща, когда был в него одет. На поле и в походах ходил он всегда без обуви^[4] и без плаща, исключая чрезвычайного и нестерпимого холода, так что воины говорили шутя, что должен быть сильный холод, когда видели Фокиона одетым.

Хотя свойствами душевными был он кротчайший и человеколюбивый, но с виду казался суровым и неприступным, так что незнакомые нелегко решались с ним заговаривать с глазу на глаз. Когда Харет говорил, что не счесть его угрюмого вида, и афиняне тому смеялись, то Фокион сказал им: «Этот угрюмый вид никогда вас не огорчил, но смех этих людей много раз заставлял город плакать». Равным образом и силы Фокиона, столь спасительные по хорошим и полезным мыслям, в них заключающимся, имели в себе повелительную, суровую и неприятную краткость. Зенон говаривал, что философу надлежит обмакивать слова в уме своем, прежде чем их произнести; и Фокионовы речи в не многих словах заключали много смысла.

Нет сомнения, что Полиевкт из Сфетта^[5] то же самое разумел, когда говорил, что Демосфен есть оратор превосходнейший, а Фокион — сильнейший. Как монета при меньшей тяжести и величине имеет меньше цены, так сила речей состоит в том, чтобы под немногими словами много разуметь. Говорят, что некогда, между тем как народ собирался в театре, Фокион в размышлении ходил у скены^[6] один. «Кажется, ты о чем-то размышляешь, Фокион», — сказал ему один из его друзей. «Это правда, — отвечал Фокион, — я думаю, нельзя ли чего-нибудь убавить от речи, которую хочу сказать афинянам». Демосфен имел великое презрение ко всем другим ораторам, но когда Фокион восставал против него, то он обыкновенно говаривал друзьям своим: «Поднимается секира на мои слова». Впрочем, это надлежит отнести более насчет характера Фокиона, ибо одно слово, одно мановение добродетельного мужа перевешивает тысячу острых мыслей и искусных периодов.

Фокион, будучи молодым, пристал к полководцу Хабрию и провождал его всюду, чем приобрел великую опытность в воинских делах. Между тем он исправлял Хабрия, человека неровных и необузданных свойств. Хотя Хабрий был от природы тяжел и недеятелен, однако в самых битвах приходил в жар и воспламенялся до того, что вместе с отважнейшими воинами ввергался в опасность с великою дерзостью. В самом деле это стоило ему жизни в Хиосе, где он первый устремился вперед с триерой и хотел силой сделать высадку. Фокион, в одно и то же время и остороженый, и деятельный, то воспринимал медленность Хабрия, то охлаждал и укрощал безвременный жар и стремительность его. Хабрий, человек добрый и справедливый, любил его, возводил в высшие степени; создал ему известность среди греков и пользовался его услугами в важнейших делах. В морском сражении при Наксосе^[7] придал он Фокиону немалую честь и прославил его имя. Здесь Хабрий поручил ему начальство над левым крылом, где происходила сильная и упорная битва и где скоро было решено дело. Афиняне дали грекам первое морское сражение по освобождению своему от лакедемонского ига и, одержав полный успех, оказывали великую любовь к Хабрию и обратили особенное внимание на Фокиона, как на искусного военачальника. Битва эта дана была в то время, когда празднуемы были великие таинства. Хабрий определил, чтобы ежегодно в шестнадцатое число месяца боэдромиона раздаваемо было афинянам вино в память этого сражения.

После этого дела Хабрий велел Фокиону отправиться к островам с двадцатью кораблями для сбора налогов. Фокион сказал, что если посылает его воевать, то нужно дать ему большую силу; если же посылает к союзникам, то одного корабля довольно. Он отплыл на своей триере, вступил с городами в переговоры, обходился с теми, ктоторые управляли кротко и просто, и возвратился с многими отправленными от союзников кораблями, на которых везены были деньги.

Фокион был привержен к Хабрию; не только при жизни его оказывал ему почтение, но и по смерти его имел он всегда попечение о его родственниках и старался сделать сына его Ктесиппа человеком военным, хотя он видел его безрассудность и необузданность, однако не переставал его исправлять и скрывать пороки его. Только однажды, когда сей молодой человек беспокоил его в походе и докучал безвременными вопросами и советами и некоторым образом наставлял его и вмешивался в дела, касающиеся до полководства, Фокион воскликнул: «О Хабрий, Хабрий! Какую благодарность плачу тебе за твою дружбу, терпя твоего сына!»

Все те, кто в то время занимался общественными делами, разделили между собою, как бы по жребию, предводительство над войском и управлением в Народном собрании. Одни, в числе которых был Эвбул, Аристофонт, Демосфен, Ликург и Гиперид, а другие, такие как Диопиф, Менесфей, Леосфен и Харет возвышались тем, что предводительствовали войсками и вели войну. Фокион вознамерился воскресить и соединить в себе управление Перикла, Аристида и Солона, состоявшее из того и другого, которое по этой причине он почитал совершеннейшим. Как говорит Архилох, сии мужи были:

На поле брани Марсу служили,
В мире Муз дары любили.

Фокион помнил, что сама Афина есть богиня войны и политики и что таковой почитается.

Фокион, приготовившись к тому и другому, в управлении старался всегда о сохранении мира и спокойствия; однако, будучи полководцем, предпринимал походы чаще не только своих современников, но и предшественников своих. Он не просил, не искал полководства, однако и не избегал его и не отказывался от него, когда афиняне его призывали. Известно, что сорок пять раз был он полководцем афинским и ни разу не присутствовал при избрании чиновников. Он был призываем афинянами и избираем всегда во время своего отсутствия. Бессмысленные люди дивились тому, что Фокион во многом противился народу и никогда не сделал и не сказал ничего единственно к угождению его; однако народ, подобно царям, которые употребляют льстецов только после умытия рук, употреблял для забавы своей приятных и веселых демагогов своих, но действуя разумно и со здравым рассудком, к верховному начальству призывал он всегда самого строгого и благоразумного правителя, который один более всех противился его желанию и стремлениям. Некогда прочтено полученное из Дельфов прорицание, в котором было писано, что все афиняне единогласны в мнении своем, но что один из них думает иначе, нежели другие. Фокион, выступив в средину афинян, сказал: «Не беспокойтесь, человек, которого вы ищете, это я! Мне одному не нравится все то, что вы желаете». В другой раз он говорил свое мнение народу; оно было одобрено и все на то согласились. Тогда Фокион, обратившись к друзьям своим, спросил: «Не сказал ли, забывшись, чего-нибудь дурного?»

Афиняне требовали некогда денег на какие-то жертвоприношения, и все давали; много раз они требовали их от Фокиона. «Требуйте у богатых, — сказал он, — я бы устыдился дать вам, не давши ничего ему», — показывая на заимодавца Калликла; афиняне однако не переставали кричать и требовать от него денег. Фокион сказал им следующий аполог: «Один робкий человек пошел на войну, вороны закричали, он сложил свои оружия и сидел спокойно, через некоторое время он поднялся, вороны опять закричали, и он опять остановился, наконец сказал: „Кричите себе сколько можете громче, вам не достанется меня клевать“». В другое время афиняне требовали, чтобы он вывел их против неприятелей, он не хотел. Афиняне называли его робким и малодушным. «Ни вам сделать меня отважным, ни мне сделать вас робкими, — сказал Фокион, — впрочем мы друг друга знаем». В некоторых трудных обстоятельствах народ был весьма недоволен им и требовал от него отчета в предводительстве: «Друзья мои, — сказал им Фокион, — подумайте прежде, как бы спасти себя!» Однажды он заметил, что афиняне во время войны были смирны и робки, а по заключении мира сделались дерзкими и порицали его в том, что он лишил их победы. «Счастье ваше, — сказал им Фокион, — что вы имеете полководца, который вас знает, а то бы вы давно погибли». Афиняне, споря с беотийцами из-за некоторой земли, не хотели с ними судиться, но намеревались объявить им войну. Фокион советовал им сражаться лучше словами, в которых они сильнее беотийцев, нежели оружиями, в которых они были слабее. Некогда Фокион говорил им о делах общественных; афиняне не хотели его слушать и не терпели, чтобы он говорил. «Вы можете, — сказал им Фокион, — принудить меня делать то, чего бы сделать не хотел, но никогда меня не заставите говорить против воли моей то, чего не должно». Демосфен, один из ораторов, противившихся ему в управлении республики, сказал ему некогда: «Тебя, Фокион, убьют афиняне». — «Если сойдут с ума, — отвечал Фокион, — а тебя — если придут в себя». Полиевкт из Сфетт советовал некогда афинянам объявить Филиппу войну; время было жаркое, и Полиевкт, будучи весьма жирен, запыхался, потел и часто пил воду для освежения себя. «Подлинно, — сказал Фокион, — вы должны поверить ему и объявить войну Филиппу. Только, как вы думаете, что будет делать со щитом и в панцире при наступлении неприятеля тот, кто, говоря вам свои мысли, находится в опасности задохнуться?» Ликург поносил Фокиона пред народом и выговаривал ему особенно за то, что он советовал афинянам выдать Александру десять требуемых им граждан. Фокион сказал ему: «Я давал им много хороших и полезных советов, но они меня не слушаются!»

В Афинах был некто по имени Архибиад, прозванный Лаконцем: он отрастил себе предлинную бороду, носил всегда дурной плащ и имел суровый вид. Фокион, против которого в Совете производили великий шум противники его, призвал Архибиада, как свидетеля в истине слов своих, и попросил о поддержке. Архибиад встал и против ожидания Фокиона говорил так, как афинянам было приятно. Фокион взял его за бороду и сказал: «О Архибиад! Зачем же ты не выбрил ее?» Доносчик Аристогитон в собраниях народных выдавал себя за воинственного и храброго человека и поощрял народ к войне, но когда надлежало набирать воинов, то он пришел в Собрание на костыле с перевязанными ногами. Фокион, увидел его издали идущего, закричал писцу: «Впиши и Аристогитона, хромоногого и лукавого!» Эти черты заставляют удивляться, как человек, столь жестокий и суровый, приобрел прозвище Доброго. Конечно, трудно, однако возможно, чтобы один и тот же человек, подобно вину, был в одно время приятен и суров, как с другой стороны есть люди, которые кажутся сладкими, но они действительно суть самые неприятные и пагубные для тех, которые с ними имеют дело. Гиперид сказал некогда народу: «Афиняне! Не смотрите на то, что я горек; смотрите только, без пользы ли я таков?» Как будто бы люди боялись и отвращались только тех, кто им неприятен и ненавистен по причине своей алчности, а не тех, кто особенно употребляет свою силу к удовлетворению своей надменности и зависти, гнева или своенравия. Фокион никому из своих сограждан не сделал зла по вражде к нему; он и врагом никого из них не считал. Он был суров, непреклонен и неумолим настолько, насколько нужно было быть лишь против людей, которые противились тому, что он предпринимал для пользы отечества. Напротив того, в частной жизни был он ко всем благосклонен, приступен и человеколюбив до того, что помогал своим противникам в несчастии и когда находились в опасности, защищал их против их неприятелей. Некогда его порицали приятели его за то, что говорил в пользу некоего дурного человека, которого судили. Фокион им отвечал, что добродетельные люди не имеют нужды в защите. Доносчик Аристогитон, будучи осужден, послал просить к себе Фокиона, который послушался и пошел к нему в темницу; приятели его не пускали. «Оставьте меня, друзья мои! — сказал им Фокион. — В каком другом месте свидание с Аристогитоном может быть приятнее?»

Союзники и жители островов, считая как бы неприятельскими отправляемые из Афин корабли под начальством другого полководца, укрепляли свои стены, заваливали гавани, сгоняли из деревень в город скот и невольников, жен и детей. Напротив того, когда предводительствовал афинскими силами Фокион, они выезжали далеко к нему навстречу на собственных кораблях своих, украшенные венками, и с весельем провожали в свои города.

Когда Филипп, стараясь утвердиться на Эвбее, переводил туда из Македонии военные силы и посредством поставленных ими тираннов привязывал к своей стороне города, то Плутарх Эретрийский призывал туда афинян, предлагая им освободить сей остров от македонского владычества^[8]. Фокион избран полководцем и послан туда с войском, однако незначительным. Афиняне надеялись, что к ним готовы были пристать тамошние жители, но Фокион нашел, что все было заражено изменою, предательством и подкупом, а потому он сам приведен был в великую опасность. Заняв холм, отделяемый глубокой рытвиной от Таминской равнины, он остановился на нем и держал вместе отборнейшие силы свои. Когда самые непокорные, многоречивые и строптивые воины оставляли стан и убегали домой, то Фокион велел начальникам оставлять их без внимания, ибо по своему бесчинству они были бы здесь бесполезны и вредны для сражающихся; между тем по возвращении своем в Афины, чувствуя свое преступление, менее стали бы кричать на него и менее его клеветать.

Когда неприятель наступил, то Фокион велел войску своему стоять спокойно с оружием в руках, пока он совершит жертвоприношение. Он занимался этим дольше обыкновенного, или не находя жертвы благоприятной, или желая заманить неприятелей ближе. Плутарх, думая, что Фокион медлит из робости, устремился на неприятеля с наемным войском. Конница, увидя движение и не терпя оставаться в бездействии, выступила из стана без всякого порядка и устройства и ударила на неприятеля. Передовые были разбиты, все рассеялись, и Плутарх убежал. Некоторые из неприятелей, приблизившись к самому валу, силились его срыть в той мысли, что уже победа одержана над всем войском. В то самое время совершилась жертва; афиняне немедленно напали из стана на неприятеля, обратили в бегство и большую часть положили на месте; в самих укреплениях Фокион велел фаланге своей не двигаться с места, принимать и устраивать тех, которые прежде рассеялись в бегстве своем. Он сам с отборнейшими воинами ударил на неприятеля. Битва была сильная, все сражались мужественно, не щадя жизни своей. Талл, сын Кинея, и Главк, сын Полимеда, ознаменовали себя, сражаясь подле самого полководца; Клеофан в этом сражении также оказал великие услуги. Он звал конницу, предавшуюся бегству, кричал ей и увещевал ее, чтобы она возвратилась и не оставила полководца своего в опасности, чем произвел то, что она поворотила назад и подкрепила движения пехоты.

После этого сражения Фокион изгнал Плутарха из Эретрии; он овладел Заретрой, весьма важной по своему положению крепостью, ибо в этом месте остров имеет самую малую ширину, будучи объят с обеих сторон морями. Он отпустил всех взятых в плен греков, боясь, как бы афинские ораторы не ожесточили против них народ и не заставили его поступить с ними жестоко.

После этих подвигов Фокион отплыл в Афины. Вскоре союзники должны были пожалеть, что лишились его добродетели и справедливости, а афиняне познали его опытность и мужество, ибо Молосс, полководец, который после него управлял делами, вел войну столь неискусно, что он сам живым попал в плен.

Филипп, одушевленный надеждой, имея в уме своем великие предприятия, прибыл в Геллеспонт со всеми силами своими, дабы овладеть одновременно Херсонесом, Перинфом^[9] и Византием. Афиняне решились послать войско на помощь этим городам. Ораторы действовали в пользу Харета. Он в самом деле отплыл туда, но не произвел ничего, достойного своих военных сил. Города, на помощь которым был он отправлен, не впустили в свои гавани его флота. Будучи всем подозрителен, он переходил без пользы с места на место; с союзников собирал деньги, а неприятелями был презираем. Народ, подстрекаемый ораторами, негодовал и раскаивался в том, что послал византийцам помощь. Фокион, восстав в Собрании, сказал: «Не должно сердиться на союзников, не имеющих доверенности к вашим полководцам, которые не внушают доверенности к себе. Эти-то полководцы делают вас страшными даже перед теми, кто без вашей помощи спасен быть не может». Эти слова сильно подействовали на народ; он переменил мысли, велел Фокиону собрать другие военные силы и отправиться в Геллеспонт. Это движение произвело великий перевес к спасению Византия, ибо Фокионова слава была уже велика. Леонт, который по своим добродетелям был отличнейший из византийских граждан, и с Фокионом знакомый по Академии, поручился за него городу; граждане не допустили Фокиона остановиться вне города, как он того хотел, но отворили свои ворота и приняли к себе афинян, которые не только вели себя весьма благоразумно и пристойно, не подали ни малейшей причины к жалобам, но в сражениях содействовали византийцам с великим усердием, по причине оказанной им доверенности. Филипп был тогда принужден отступить от Геллеспонта и навлек на себя презрение, хотя прежде был почитаем человеком непреоборимым и непобедимым. Фокион успел взять у него несколько кораблей и отнял города, охраняемые войсками его; во многих местах сделал высадки, опустошал и разорял область Филиппа и наконец возвратился в Афины, получив рану в сражении с неприятельскими войсками, которые уже собирались против него.

Мегаряне призывали тайно к себе афинян. Фокион, боясь, чтобы беотийцы не возымели к тому подозрения и не предупредили посылаемой в Мегары помощи афинян, по утру собрал народ и объявил ему предложение мегарян. Получив на то согласие, он велел затрубить в трубы, вооружил воинов и с народной площади повел их в Мегары. Он был принят охотно гражданами этого города, укрепил Нисею, от самого города до пристани построил две стены и таким образом соединил город с морем, который был уже вне опасности от неприятелей со стороны земли и зависел совершенно от афинян.

Афиняне, объявив уже открытую войну против Филиппа, избрали в отсутствии Фокиона другого полководца, дабы вести эту войну. Фокион, возвратившись в Афины с островов, представил народу, что было бы лучше принять предлагаемые мирные условия тогда, когда Филипп склонен к миру и чрезвычайно боялся опасностей войны. Один из тех, кто привык лишь влачиться по гелиеи^[10] и клеветать на лучших граждан, противоречил ему и спросил его: «Ты смеешь, Фокион, отговаривать афинян от войны, когда они уже с оружием в руках?» — «Да! — отвечал Фокион, — хотя я знаю, что в военное время я тебе начальник, а по заключении мира, ты — мне». Впрочем, усилия его были тщетны. Демосфен одержал верх; он предлагал афинянам перенести войну как можно далее от Аттики. «Друг мой! — сказал Фокион. — Не на то должно смотреть, в каком месте нам сразиться, но каким образом победить. В таком только случае война будет далеко от нас; если же будем побеждены, то все бедствия будут от нас близки!»

Афиняне были разбиты. Беспокойные и жаждущие новых перемен граждане влекли Харидема на трибуну и хотели, чтобы он предводительствовал^[11]. Лучшие граждане были в великом страхе. При помощи совета Ареопага, молениями и слезами своими, с большим трудом они убедили народ предать судьбу республики Фокиону. Этот полководец почитал необходимым покориться предложениям Филиппа и принять умеренные его условия. Но когда Демад предложил, чтобы республика участвовала в общем мире греков и в собрании всех послов их^[12], то Фокион говорил, что на это не согласится, пока не узнает, какой мир Филипп намерен заключить с греками. Впрочем, тогдашние обстоятельства были причиною того, что мнение его отвергнуто. Вскоре афиняне раскаивались в заключенном мире, ибо были принуждены давать Филиппу корабли и конницу. «Вот чего боялся я и вот за что вам противился, — сказал им Фокион, — но вы однажды согласились, итак, не должно вам теперь роптать и унывать; вспомните, что и предки наши, то начальствовали, то покорствуя другим, но ведя себя хорошо и в одном и в другом случае, спасли и город сей, и всю Грецию».

По смерти Филиппа^[13] он не допустил афинян приносить жертвы по случаю получения столь радостной вести; он представил им, что, во-первых, радоваться смерти неприятеля подло, и, во-вторых, что воинство, вступившее с ними в бой при Херонее, только одним человеком стало меньше.

Когда Демосфен поносил Александра, который уже подступал к Фивам, то Фокион говорил ему:

Дикого мужа почто раздражить ты хочешь, несчастный!^[14]

Мужа, который, жаждет великой славы? Близ нас свирепствует пожар и ты хочешь бросить в огонь республику, но я не допущу, чтобы народ себя погубил, хотя бы он сам того хотел, ибо я единственно терплю для того быть его полководцем!" После разорения Фив Александр требовал, чтобы ему были выданы Демосфен, Ликург, Гиперид и Харидем. Собрание обратило на Фокиона глаза свои; несколько раз звали его по имени. Он встал и, взяв одного из друзей своих, которого он большую имел доверенность и с которым советовался о делах, представил его народу, сказал: «Эти люди до такой крайности довели республику, что если бы кто потребовал у меня этого Никокла, то я согласен и его выдать; что касается до меня, то умереть за всех вас почел бы я своим благополучием. Хотя я сострадаю, афиняне, этим несчастным фиванцам, которые нашли здесь убежище после разорения их отечества; однако пусть Греция оплакивает только одни Фивы! Поэтому лучше просить за обоих и смягчить победителя, нежели с ним сражаться!»

Говорят, что когда Александр получил первое постановление афинян, то он его бросил на землю, отворотился от посланников и ушел, но второе, принесенное к нему Фокионом, он принял, узнав от старейших, что и Филипп уважал этого мужа. Не только позволил он ему представить свои требования, но выслушал и советы его. Фокион представлял ему, что если он хочет спокойствия, то должен прекратить войну; ежели же ищет славы, то должен обратить оружие от греков к варварам. Он говорил еще много и столь сообразно со свойствами и намерениями Александра и до того укротил его, что сей государь сказал ему наконец: «Пусть афиняне обратят внимание на дела; если что-либо со мною случится, то начальство перейдет к ним». Он соединился частно с Фокионом узами дружбы и гостеприимства и имел к нему такое уважение, которым не многие пользовались из приятелей его, которые всегда при нем находились. Дурис пишет, что Александр, достигши величайшей славы и силы по разбитии Дария, никому не писал в письмах обыкновенное приветствие «Радости желаю»; что только в письмах своих к Фокиону и Антипатру употреблял это приветствие. О чем упоминает также Харет.

Всем известно, что Александр послал Фокиону в подарок сто талантов. Фокион спросил тех, кто принес их ему: «Что это значит? Зачем Александр одному мне прислал эти деньги, хотя в Афинах так много граждан?» Посланные отвечали ему, что Александр его одного почитал добродетельным человеком. «Итак, — отвечал Фокион, — да позволит он мне и казаться, и быть всегда таковым». Посланные прошли за ним в дом его и увидели своими глазами его бедность; жена его месила хлеб, а Фокион сам черпнул воды из колодца и мыл себе ноги. Посланные еще более приступили к нему, показывали неудовольствие, говоря, что непристойно, чтобы друг царя их жил в столь бедном состоянии. Фокион показал им мимо шедшего бедного старика, завернутого в замаранный плащ, и спросил их: «Не почитаете ли вы меня хуже этого человека?» Они просили его не говорить таких непристойных речей. «Этот человек, — продолжал Фокион, — беднее меня, однако доволен своим состоянием. Итак, или я не употреблю этих денег и буду их иметь напрасно, или, употребляя, я навлеку на себя и на царя нарекание сограждан». Таким образом, деньги были вывезены из Афин. Поступок Фокиона доказал грекам, что человек, не имеющий нужды в таком множестве денег, богаче того, кто их давал. Александр досадовал на сей отказ Фокиона; он опять писал ему, что не почитает друзьям тех, кто в нем не имеет никакой нужды. Несмотря на то Фокион и тогда не принял подарка, а просил только об освобождении софиста Эхекратида, имбросца Афинодора и двух родосцев — Демарата и Спартона, которые были пойманы по некоторому доносу и задержаны в Сардах; Александр исполнил немедленно его желание. Отсылая Кратера в Македонию, Александр велел ему предложить Фокиону на выбор один из четырех азийских городов — Киос, Гергит, Миласы или Элею^[15], и при том объявить ему, что царь еще более осердится, если Фокион не примет города. При всем том Фокион отказался от принятия оного; Александр вскоре умер. И поныне показывается в Мелите^[16] дом Фокиона, который отличается медными листами; в прочем он прост и без всяких украшений.

Он был женат на двух женах; о первой известно лишь то, что была сестрой ваятеля Кефисодота. Вторая была среди афинян столь славна своим целомудрием и простотою в образе жизни, сколь Фокион своим праводушием. Однажды афиняне смотрели в театре на новые трагедии. Когда актер, которому надлежало выступить на сцену, требовал у хорега маску, представляющую царицу, и многих великолепно убранных служительниц, а тот ему не давал, то актер сердился, не хотел выступить вперед и заставлял зрителей дожидаться. Хорег Меланфий, толкая его на сцену, кричал ему: «Разве ты не видишь, что жена Фокиона всякий день выходит на улицу с одною только служительницей? А ты кичишься и своим примером портишь наших жен». Эти слова были слышны зрителям, которые приняли с рукоплесканием и восклицаниями. Некоторая ионянка показывала жене Фокиона разные головные и шейные золотые уборы, унизанные драгоценными каменьями, и та сказала ей: «Все мое украшение есть Фокион, уже двадцать лет предводительствующий афинянами».

Сын его Фок изъявил желание в Панафинейском празднестве состязаться с другими в ристании апобатов^[17]. Фокион дал ему на то позволение не потому, чтобы он желал победы сыну своему, но дабы молодой человек сделался крепче, упражняясь в телодвижениях, ибо он был поведения непорядочного и любил выпить. Фок одержал в играх победу; многие из его приятелей хотели ее праздновать. Фокион отказал другим и позволил одному изъявить сей знак дружбы. Прийдя сам к ужину, нашел он пышные приготовления и между прочим сосуды с вином и ароматами для умытия ног приходящих гостей. Он призвал сына своего и сказал ему: «Зачем ты, Фок, позволяешь другу своему портить таким образом и уничтожать твою дружбу?» Дабы вовсе отклонить молодого человека от его образа жизни, он отвез его в Лакедемон и причислил к молодым людям, которые там воспитывались по лакедемонскому постановлению. Этот поступок был неприятен афинянам; им казалось, что Фокион оказывал этим презрение к отечественным обычаям. Демад сказал ему: «Что ж мы, Фокион, не убеждаем афинян принять лакедемоский образ правления? Если ты прикажешь, я готов говорить и писать». — «Прилично тебе, — отвечал Фокион, — дышащему ароматами и носящему такой дорогой плащ, советовать афинянам завести у себя филитии^[18] и прославлять Ликурга!»

Когда Александр писал, чтобы присланы были к нему триеры, и ораторы афинские противились сему, то Совет просил Фокиона объявить о том свое мнение. Фокион сказал: «Я вам советую либо побеждать оружием, либо быть друзьями победителя».

Пифею, который тогда только начинал говорить к народу и уже показался человеком дерзким и многоречивым, Фокион сказал: «Не замолчишь ли ты, новокупленный раб народа?»

По прибытии в Аттику Гарпала, убежавшего от Александра с великим богатством, люди, которые имели привычку пользоваться общественными делами, наперерыв толпились вокруг него, продавая ему свои услуги. Гарпал бросил им, как приманку, весьма мало денег, а Фокиону послал семьсот талантов, предавая ему все свое имение, а с ним и себя самого. Фокион отвечал ему резко: «Беда тебе, Гарпал, если ты не перестанешь подкупать и развращать граждан». Гарпал тогда присмирел и отстал от него. Вскоре, когда афиняне начали советоваться о нем, увидел Гарпал с удивлением, что те, кто принял от него деньги, переменили мысли и вместо того, чтобы защищать, обвиняли его, дабы не открыть их мздоимства, а Фокион, который ничего от него не принял, в речи своей говорил нечто о его спасении, сколько позволяла польза общественная. Он опять приложил старание о приобретении его покровительства, но обхаживая его, видел, что Фокион, подобно крепости, ни с какой стороны не был подвластен золоту. Он успел, однако, привязать к себе и сделать другом своим зятя его Харикла; он во всем ему доверял, употреблял его в делах своих и тем был причиной его бесславия.

По смерти гетеры Пифоники, которую Гарпал нежно любил и которая родила ему дочь, хотел он соорудить ей великолепный памятник и препоручил Хариклу все попечение о нем. Это поручение было само по себе постыдно для Харикла, но совершение работы еще более послужило к его посрамлению. Памятник существует и поныне в Гермии, по дороге, ведущей из Афин в Элевсин, и не представляет ничего достойного тридцати талантов, ибо Харикл в такое количество поставил Гарпалу сию работу^[19]. По смерти Гарпала Фокион и Харикл приняли дочь его к себе и имели о ней попечение. Когда Харикл был судим за деньги, взятые им у Гарпала, и просил Фокиона, чтобы он ему помог и предстал в суде вместе с ним, то он отказал ему, говоря: «Харикл! Я сделал тебя зятем своим только на справедливые дела».

Известие о смерти Александра принесено было афинянам Асклепиадом, сыном Гиппарха. Демад советовал народу не верить тому. «Когда бы Александр умер, — говорил он, — то давно бы по всей вселенной распространился дух от мертвого тела его». Фокион, видя, что народ был склонен к мятежу этой вестью и стремился к новым переменам, старался его укротить своими советами. Многие входили на трибуну и кричали, что Асклепиад говорит правду и что Александр точно умер. «Хорошо, — сказал Фокион, — если он этого дня мертв, то и завтра, и после завтра тоже будет мертв; следовательно, и вы можете советоваться между собою спокойно и безопасно».

Когда Леосфен ввергнул республику в Ламийскую войну и Фокион на то негодовал, то он спросил Фокиона с насмешкой, какую пользу тот оказал Афинам, будучи столько лет полководцем. «Немалую, — отвечал Фокион, — ту, что граждане погребаются в своих собственных могилах». Леосфен оказывал великую гордость и хвастовство в Народном собрании; Фокион сказал ему: «Молодой человек! Слава твоя похожа на кипарисы; они велики и высоки, но не приносят никакого плода». Гиперид, встав, спросил его: «Когда же ты посоветуешь афинянам воевать?» «Тогда, — отвечал Фокион, — когда увижу, что молодые люди захотят сохранять свое место в строю, когда богатые будут готовы вносить деньги, а ораторы перестанут грабить общественную казну». Многие изъявили удивление к силе, собранной Леосфеном, и спрашивали Фокиона, хорошо ли устоено сие войско, по его мнению. «Хорошо, — отвечал Фокион, — для одного стадия, но я страшусь долиха^[20], ибо республика не имеет более ни денег, ни кораблей, ни пехоты». Последовавшие происшествия доказали истину его речей. Сперва Леосфен прославился блестящими делами. Он выиграл сражение у беотийцев и прогнал Антипатра к Ламии. Тогда-то, говорят, афиняне, возымев великие надежды, торжествовали сии радостные вести и приносили часто жертвы богам. Когда некоторые для показания несправедливости мыслей Фокиона спрашивали его, неужели он не хотел произвести то же самое, то Фокион отвечал: «Очень бы хотел, но останусь при своих мыслях». Из войска получаемы были приятные новости, одни за другими, то письменно, то словесно, и Фокион спрашивал: «Когда же мы перестанем побеждать?»

По смерти Леосфена^[21] та сторона, которая боялась, чтобы Фокион не был избран в полководцы и не прекратил войны, подучила одного из неважных и неизвестных граждан сказать народу в Собрании, что он был другом Фокиону, что учился вместе с ним и что просит граждан беречь и щадить его, ибо другого Фокиона у них нет, и советует послать в войска Антифила. Афиняне согласились. Фокион выступил вперед и объявил народу, что он не учился вместе с этим человеком и что вовсе с ним незнаком. «Но с этого дня, — продолжал он, обернувшись к нему, — я делаю тебя другом своим, ибо ты подал народу совет, для меня полезный». Афиняне положили идти войной на беотийцев. Фокион противился сему намерению. Приятели говорили ему, что он погибнет, если будет противоречить афинянам. «Если я и поступки мои полезны отечеству, это несправедливо; если же я преступаю долг свой, то по делам!» Видя, что афиняне не переменили своих мыслей, но шумели, велел глашатаю объявить, чтобы все афиняне, которым минуло шестьдесят лет после первого похода, взяли бы с собою на пять дней запасов и тотчас за ним последовали из Собрания. Это объявление произвело великий шум, старики кричали и жаловались на него. Фокион говорил им: «Вам не должно это показаться странным, ибо я ваш полководец, которому от роду восемьдесят лет, и буду с вами». Он успел таким образом их успокоить и переменить мысли.

Микион с македонским и наемным войском опустошал приморскую сторону Аттики; он вышел в Рамнунте и делал набеги. Фокион вывел против него афинян. Многие из подчиненных его то и дело подбегали к нему, давали наставления, советовали ему эту возвышенность занять, туда послать конницу, здесь остановиться. «О, Геракл! — сказал Фокион. — Как много вижу здесь военачальников, как мало воинов!» Когда построил он свою пехоту, то один из воинов выступил впереди строя, но устрашившись противо выступившего ему неприятельского воина, опять отступил к строю. «Молодой человек, — сказал ему Фокион, — не стыдно ли тебе два раза оставлять свое место? Ты оставил то, в которое поставил тебя полководец, и то, которое ты сам выбрал?» Он напал на неприятелей, разбил их совершенно, умертвил Микиона и великое число неприятелей. Между тем и греческое войско в Фессалии одержало победу над Антипатром, к которому присоединился Леоннат и перешедшее из Азии македонское войско. Леоннат пал в сражении. Греческой пехотой предводительствовал Антифил; конницей — фессалиец Менон.

Но вскоре после этого Кратер перешел из Азии в Европу с многочисленным войском; дано было вновь сражение при Кранноне^[22], и греки были разбиты. Потери их были не очень тяжелы, на месте легло их немного, однако частью из-за неповиновения начальникам, которые были молоды и мягкосердечны, частью из-за старания Антипатра о привлечении городов на свою сторону греки разошлись и постыдным образом предали свою независимость. Антипатр прямо повел на Афины свое войско. Демосфен и Гиперид оставили город. Демад, который прежде не был в состоянии заплатить городу даже часть денежной пени, на которую был осужден (ибо, предложив народу семь раз постановления, противные законам, был объявлен бесчестным и не имел позволения говорить), теперь найдя удобный случай, внес предложение об отправлении к Антипатру полномочных послов для заключения мира. Народ, будучи в страхе, призывал Фокиона, объявляя, что ему одному верит. «Когда бы вы верили словам моим, — сказал им Фокион, — то теперь не рассуждали бы мы о сих делах». Постановление было утверждено. Фокион отправлен к Антипатру, который находился с войском в Кадмее и готовился вступить в Аттику. Первое прошение Фокиона состояло в том, чтобы Антипатр заключил мир на том месте, в котором он находился, но Кратер доказывал, что такое требование было несправедливо. «Фокион хочет, — говорил он, — чтобы мы оставались на земле своих друзей и союзников и разоряли ее тогда, когда мы можем содержать себя на земле своих неприятелей». Антипатр, взяв его за руку, сказал ему: «Окажем сие удовольствие Фокиону!» Все другие условия должны быть отданы на волю им, как при Ламии отданы были Антипатром на волю Леосфену.

По возвращении Фокиона в Афины народ, по необходимости, принужден был на все согласиться. Фокион возвратился опять в Фивы с другими посланниками, к которым афиняне причислили философа Ксенократа. Важность добродетели этого мужа, его слава и знаменитость в таком у всех были уважении, что, казалось, не гнездилось в душе человеческой такой надменности, свирепости и ярости, которая при одном воззрении на Ксенократа не восчувствовала бы к нему стыда и почтения. Несмотря на то, последовало совсем противоположное ожиданию афинян, по некоему бесчувствию и ненависти Антипатра ко всему изящному. Во-первых, он не приветствовал Ксенократа, хотя других посланников принял весьма благосклонно. По сему случаю Ксенократ сказал: «Антипатр хорошо делает, что стыдится одного меня за те неприятности, которые намерен причинить республике». Сверх того когда Ксенократ начал говорить, то Антипатр не хотел его слушать, прерывал его речь, оказывал неудовольствие и заставил его молчать. На речь Фокиона Антипатр отвечал, что заключает мир и союз с афинянами с тем, чтобы они выдали ему Демосфена и Гиперида, чтобы управлялись по древним постановлениям, по которым право гражданства получалось по имению^[23]; чтобы приняли в Мунихию македонское охранное войско и заплатили бы военные издержки и пени. Посланники были довольны этими условиями, находя их снисходительными. Один только Ксенократ сказал, что Антипатр поступает с афинянами снисходительно, если считает их невольниками, но если почитает их вольными, то поступает с ними жестоко. Когда Фокион просил Антипатра об освобождении города от охранного войска, то он отвечал ему: «Фокион! Мы готовы исполнить все то, чего ты желаешь, исключая того, что послужит к твоей и к нашей погибели». Другие говорят о том иначе, а именно, что Антипатр спросил Фокиона, ручается ли он, что республика останется в мире и ничего нового не предпримет, если он освободит афинян от охранного войска. Фокион, предавшись размышлению, молчал, между тем Каллимедонт по прозвищу Краб, человек дерзкий и не любящий народа, встав, сказал ему: «Если он, Антипатр, будет свое пустословить, ужели ты будешь его слушать и не сделаешь того сам, что думаешь!»

Итак, афиняне приняли охранное македонское войско, под предводительством Менилла, человека кроткого, одного из Фокионовых приятелей. Требование Антипатра о принятии охранного войска показалось афинянам надменным, более служащим к изъявлению горделивой и все презирающей власти, нежели служащим к занятию города для безопасности и спокойствия. Время, в которое случилось это неприятное происшествие, еще более умножило уныние афинян. Охранное войско вступило в город двадцатого боэдромиона, когда отправляются тайны и выносят Иакха^[24] из Афин в Элевсин, и так как торжественное шествие было расстроено, то многим приходила мысль сравнивать прежние деяния богов с настоящими. Тогда во время блистательнейших успехов видны были таинственные явления и слышны голоса, внушавшие врагам изумление и ужас, а ныне при тех самых священнодействиях боги были свидетелями бедствий Греции; священнейшее и любезнейшее им время года поругано и посрамлено величайшим несчастьем. За несколько лет до этого додонские жрицы изрекли афинянам беречь мыс Артемиды^[25], чтобы другие не заняли. Повязки, которыми обвязываются таинственные ложи в те самые дни, когда их красили, получили вместо красного — цвет слабый и мертвый. Всего страннее то, что те вещи, которые тогда красили для частных лиц, получили надлежащий цвет. Один из посвященных в таинства, мывший поросенка в Канфарской бухте^[26], был схвачен акулой, которая проглотила нижнюю часть тела его до утробы. Этим, казалось, боги явно предзнаменовали афинянам, что они лишатся нижней и приморской части города, но сохранят верхнюю.

Впрочем, охранное войско не причиняло большого неудовольствия гражданам, и это должно приписать Мениллу. Число людей, которые по причине бедности своей лишились тогда гражданства, простиралось до двенадцати тысяч^[27]. Одни из них, оставаясь в городе, были достойны жалости и казались обесчещенными; другие, оставившие по этой причине Афины и переселившиеся во Фракию, где Антипатр дал им город и землю, казались изгнанными из своего отечества неприятелем.

Смерть Демосфена в Калаврии и Гиперида в Клеонах, которая описана нами в другом месте, заставляла афинян вспомнить о Филиппе и Александре и желать их. Говорят, что по умерщвлении Антигона^[28], когда убийцы его начали оскорблять и угнетать народ, то один фригийский крестьянин, рывшийся в земле, будучи спрошен, что он делает, отвечал со вздохом: «Увы! Ищу Антигона!» То же самое могли сказать тогда многие афиняне, вспоминая гнев тех македонских царей, которые при всем величии и важности своей были кротки и снисходительны; они не походили на Антипатра, который притворялся частным лицом, носил дурной плащ и вел простую жизнь, но тем более казался несноснейшим и жесточайшим деспотом и тиранном для тех, кого он угнетал. Несмотря на то, Фокион многих избавил от изгнания, выпросил их у Антипатра; для некоторых изгнанников исходатайствовал позволение, чтобы они жили в Пелопоннесе и не были принуждены, подобно другим, оставлять Грецию и удаляться за Керавнские горы и за мыс Тенар^[29]. В числе последних находился и известный доносчик Гагонид. Фокион, управляя республикой кротко и справедливо, давал начальство лучшим и отличнейшим людям; беспокойных и мятежных, которые будучи лишены способов начальствовать и производить беспокойства и теряли от того свою силу, учил он жить спокойно за городом и заниматься земледелием.

Увидя некогда Ксенократа, который как иностранец взносил определенную подать, он хотел причислить его к гражданам, но Ксенократ отказался от принятия этого права, сказав, что он не хочет иметь участие в таком образе правления, будучи прежде отправлен посланником для того, чтобы оное не существовало.

Менилл некогда давал Фокиону дары и деньги. Фокион сказал ему: «Ты не лучше Александра, и причина, для которой должно мне принять сии деньги теперь, не есть приличнее той, для которой я прежде отказался от них». Менилл просил его взять деньги для Фока, сына своего. Фокион сказал ему: «Если Фок будет разумен и переменит образ жизни, то для него довольно того, что отец ему оставит, а как он ведет себя теперь, то для него все мало». Когда Антипатр требовал он него чего-то несправедливого, то Фокион отвечал ему резко: «Антипатр не может во мне иметь в одно время друга и льстеца». Антипатр сам говаривал, что у него в Афинах двое друзей — Фокион и Демад; что одного никогда не мог принудить принять что-нибудь, а другого не мог насытить, что бы ни давал ему. И Фокион гордился, как некоей добродетелью, бедностью своею, в которой состарился, будучи много раз полководец афинян и пользуясь дружбой царей; Демад, напротив того, хвастал богатством, которое употреблял против законов. По тогдашним афинским законам никому из иностранных не было позволено иметь участия в хорах; Хорег, преступающий этот закон, должен был платить по тысяче драхм за каждого. Демад собрал хор из ста человек иностранцев и в то же время внес в театр за каждого пени по тысяче драхм. Когда он женил сына своего Демею, то сказал ему: «Сын мой, когда я женился на твоей матери, то и сосед этого не знал, а на твою свадьбу делают издержки цари и владельцы».

Афиняне не переставали беспокоить Фокиона о том, чтобы он просил Антипатра освободить город от охранного войска. Не надеясь ли на успех этого предприятия, или, лучше сказать, видя, что народ из страха вел себя благоразумно, был тих и спокоен, Фокион отказывался от посольства; однако убедил Антипатра не требовать денег, но отстрочивать взыскание их от времени до времени. Граждане потому обратились к Демаду и просили его о выведении из Афин охранного войска. Демад охотно принял на себя это дело и отправился в Македонию вместе с сыном своим. Конечно, злой гений привел его туда в то время, когда Антипатр был уже одержим болезнью, а Кассандр, управлявший уже делами, нашел писанное Демадом к Антигону письмо, в котором он побуждал его явиться в Македонию и Грецию, уверяя что все висит на старой и гнилой нитке; он разумел под этим Антипатра. Как скоро Кассандр увидел Демада, то велел его поймать, наперед привел сына его и умертвил перед глазами отца и так близко от него, что кровь брызнула на Демада и обагрила его платье. После того Кассандр, упрекнув ему неблагодарностью и предательством, предал смерти^[30].

Антипатр умер, оставя по себе Полисперхонта полководцем, а Кассандра — тысяченачальником. Кассандр, будучи тем недоволен и желая предупредить соперников своих, послал Никанора сменить Менилла, начальника охранного войска, и занять Мунихию прежде, нежели смерть Антипатра сделалась известною. Это было исполнено, и по прошествии немногих дней афиняне, узнав, что Антипатр умер, обвиняли и хулили Фокиона за то, что он знал о том прежде, но умолчал из угождения к Никанору. Фокион не обращал внимания на их слова. Он переговорил с Никанором, заставил его быть к афинянам снисходительным и благосклонным и склонил его принять на себя некоторые издержки, дать народу игры и быть самому в них подвигоположником.

Между тем Полисперхонт, который имел попечение о царе^[31] и хотел низвергнуть Кассандра, писал афинянам, что царь позволяет им восстановить демократическое правление и управляться по древним своим постановлениям. Все это было злоумышлением против Фокиона, как впоследствии он обнаружил поступками своими; намерение его состояло в том, чтобы покорить властью своей Афины, но не мог этого достигнуть, как после падения Фокиона, которого только в таком случае можно было низвергнуть, когда изгнанные граждане завладели бы правлением, и трибуна была бы занята демагогами и доносчиками. Письмо Полисперхонта произвело в Афинах сильное движение. Никанор хотел говорить с афинянами в Пирее; они собрались, и Никанор предстал, доверил им жизнь свою, полагаясь на Фокиона. Деркилл, полководец находящегося тут войска, хотел его поймать, но Никанор, постигнув его намерение, убежал, явно показав, что хотел отомстить городу за предательство. Между тем афиняне жаловались на Фокиона за то, что он не удержал Никанора, но дал ему способы уйти. Фокион оправдывался тем, что он имел доверенность к Никанору и ничего дурного от него не ожидал, но что, впрочем, лучше хотел претерпеть, нежели сделать обиду. Эти слова показывают, конечно, его справедливость и благородство души, если бы дело касалось собственно его, но тот, кто за спасение отечества предавал опасности жизнь свою, будучи при том верховым полководцем и правителем его, не знаю, не преступал ли, поступая таким образом, в важнейшей и древнейшей обязанности к своим согражданам. Нельзя сказать и того, что он выпустил из рук Никанора, боясь ввергнуть в войну республику, и верность и справедливость помянул лишь для того, дабы и Никанор, уважая его, был покоен и не сделал афинянам какого-либо вреда. Нет сомнения, что он имел излишнюю доверенность к Никанору, ибо когда многие обвиняли Никанора и жаловались на него в том, что он нападал на Пирей, что перевозил наемное войско на Саламин и подкупал некоторых жителей Пирея, то Фокион не верил этим обвинениям. Он также не обратил никакого внимания на предложение Филомила из Ламптры, по которому надлежало всем афинянам быть с оружием в руках и повиноваться

Фокиону; сам полководец сохранял прежнюю беспечность, пока наконец Никанор не вышел из Мунихии вооруженный и не обвел рвом Пирей.

Между тем как сие происходило, афиняне шумели против Фокиона и оказывали ему пренебрежение, когда он хотел их вооружить и вывести в поле. В то время Александр, сын Полисперхонта, прибыл с войском, будто бы для оказания помощи жителям против Никанора, но по сути дела — чтобы ему удалось занять город, находившийся уже в колеблющемся и бедственном положении. Изгнанники, прежде присоединившиеся к нему, вступили немедленно в город. К ним присоединились иноземцы и люди, объявленные бесчестными; составлено было Народное собрание, смешанное из разных людей, без всякого устройства. Фокион был лишен начальства; вместо него избраны другие полководцы. Когда бы не увидели Александра разговаривающим под стеной с Никанором наедине, и когда бы эти частые их свидания не внушили афинянам подозрения, то город в то время не избегнул бы опасности.

Между тем оратор Гагнонид нападал на Фокиона и на приятелей его и обвинял их в предательстве. Каллимедонт и Харикл оробели и оставили Афины. Фокион и те из друзей его, которые при нем оставались, отправились к Полисперхонту. Вместе с ними вышли из города, по привязанности своей к Фокиону, платеец Солон и коринфянин Динарх^[32], которые пользовались дружбой и доверием Полисперхонта. Болезнь, случившаяся с Динархом, заставила их остановиться на несколько дней в Элатии^[33]. В это время Агнонид убедил народ, а Архестрат писал предложение отправить к Полисперхонту посольство для доноса на Фокиона. Как те, так и другие прибыли в одно время к Полисперхонту, который вместе с царем проезжал фокидское селение Фариги, лежащее близ горы Акрурия, которая ныне называется Галатом. Здесь Полисперхонт поставил золотой балдахин, посадил под ним царя и своих друзей, велел схватить Динарха, немедленно по его прибытии, и предать мучительной смерти. После того он позволил другим афинянам говорить. Когда они в совете подняли великий шум и крик и обвиняли друг друга, то Агнонид, выступив в середину, сказал: «Посадите всех нас в одну железную клетку и отошлите в Афины, дабы мы отдали отчет в своих поступках». Эти слова заставили царя смеяться. Присутствовавшие в совете македоняне и иностранцы, не имея никакого дела и желая послушать посланников, давали им знать, чтобы они сделали здесь донос. Но в судьях не было беспристрастия. Фокион несколько раз начинал говорить, но Полисперхонт прерывал его всегда речь, и наконец, стукнув в землю тростью, заставил его отойти и молчать. Когда Гегемон сказал, что Полисперхонт может засвидетельствовать о привязанности и верности его к народу, то сей полководец отвечал ему с гневом: «Перестань обличать меня перед царем!» При этих словах царь вскочил, схватил копье и хотел поразить Гегемона, но Полисперхонт взял и удержал его, и таким образом совет был распущен.

В то же время Фокион и приятели его были окружены стражей. Те из приятелей его, которые были в отдалении, увидя это, обвернулись в плащи и спаслись бегством. Клит отвез Фокиона и других в Афины, будто бы для того, чтобы их предать суду; в самом же деле для умерщвления их как осужденных на смерть. Самое везение представляло горестное зрелище. Их возили на телегах через Керамик к театру. Тут Клит их остановил, пока правители собрали народ. От собрания не были удален ни раб, ни иноземец, ни обесчещенный гражданин; трибуна и театр были отворены для всех, как мужчин, так и женщин, без всякого различия.

Прочтено было письмо царя, который писал афинянам, что он уверен в предательстве этих людей, и что афинянам, как вольным и независимым, предоставлено судить их. Клит ввел их в театр. При воззрении на Фокиона отличнейшие граждане покрыли свое лицо, наклонили головы и плакали. Один из них осмелился сказать, что поскольку царь предоставляет суду народа столь важное дело, то было бы прилично выйти из собрания всем рабам и иноземцам. Но народ этого не утерпел; он кричал, что надлежало закидать камнями этих олигархов, этих ненавистников народа. В пользу Фокиона не осмелился уже никто более сказать что-либо. Фокиону стоило великого труда заставить себя слушать; он сказал народу: «Праведно ли или неправедно хотите умертвить нас?» — «Праведно!» — отвечало несколько голосов. «Как же вы можете это знать, не выслушав нас?» — продолжал Фокион. Но народ ничего не слушал; он подошел ближе и сказал: «Афиняне! Я признаю себя виновным и за свое управление достоин смертной казни, но этих людей, которые невинны, зачем хотите вы умертвить?» Некоторые отвечали: «За то, что они друзья твои!» Фокион удалился и более ничего не говорил. Гагнонид читал написанное им предложение, по которому следовало, чтобы народ объявил свое мнение, виновны ли они или нет. И если они признаны будут виновными, то следовало их предать смерти.

По прочтении этого предложения некоторые требовали, чтобы к нему было прибавлено: «Предать Фокиона мучительной смерти»; они хотели притом, чтобы принесено было колесо и чтобы призваны были палачи. Гагнонид, видя, что и Клит на это негодовал и, чувствуя варварство и мерзость оного поступка, сказал народу: «Граждане! Когда мы поймаем злодея Каллимедонта, тогда мы предадим его мучительной смерти. Что касается до Фокиона, то я ничего такого не предложу». Тогда один из добродетельных граждан сказал ему: «Ты хорошо делаешь! Если мы предадим Фокиона мучительной смерти, то как поступим с тобою?»

Предложение было утверждено, начали собирать голоса; никто не сидел, все стояли, большей частью цветами увенчанные; приговорили их к смерти. С Фокионом были Никокл, Фудипп, Гегемон, Пифокл, Деметрий Фалерский, Каллимедонет, Харикл и некоторые другие, которые не были пойманы, но также приговорены были к смерти.

Собрание было распущено и узников ввели в темницу. Эти несчастные, которых обнимали родственники их и друзья, шли с воплем и рыданием, Фокион, который шел с таким же лицом, с каким прежде во время своего полководства удалялся с Народного собрания, окруженный гражданами, внушал во всех удивление к своему спокойствию и твердости души своей. В то самое время неприятели его ругались над ним, бегая подле него; один из них пошел к нему навстречу и плюнул в лицо. Фокион, взглянув на архонтов, сказал: «Не уймете ли этого человека от бесчинства?»

По прибытии их в темницу Фудипп, увидя, что уже трут для них цикуту, в горести своей оплакивал свое злополучие, говоря, что он погибает с Фокионом несправедливо. «Ужели ты недоволен, что умираешь вместе с Фокионом?» — сказал ему Фокион. Некто спросил его, что прикажет сказать сыну своему: «Я завещаю ему не питать злобы к афинянам», — отвечал Фокион. Никокл, вернейший друг его, просил, чтобы он позволил ему прежде него принять отраву. «Любезный друг, — сказал ему Фокион, — твоя просьба жестока и горестна, но как я ни в чем тебе не отказывал в жизни моей, то позволю тебе и это».

По принятии всеми отравы, недоставало еще оной для Фокиона; тюремщик объявил, что он более не натрет, если не получит вперед двенадцати драхм, ибо за такую цену покупает известное количество. Сделалась от этого остановка. Фокион призвал одного из друзей своих и сказал: «Ужели в Афинах и умереть нельзя даром!» Он велел отдать требуемые деньги.

День смерти их был девятнадцатым днем месяца мунихиона. В этот самый день всадники едут по городу, отправляя торжество в честь Зевса. Из сих всадников одни сняли с головы венцы свои; некоторые со слезами на глазах взглянули на двери темницы. Все те, кто не имел свирепой души и не был испорчен яростью и ненавистью, почли делом нечестивейшим, что не дождались и прошествия этого дня и что празднующий город осквернен казнью граждан.

При всем том враги Фокиона как бы недовольно удовлетворили своей злобе, хотели, чтобы и тело его было выброшено за пределы отечества и чтобы ни один из афинян не развел огня для сожжения его. Итак, никто из друзей его не осмелился коснуться мертвого тела его. Но некто по имени Конопион, который в подобных случаях услуживал за деньги, понес тело его за Элевсин и, взяв огонь из Мегариды, сжег его. Одна мегарянка со своими служительницами находилась тут, сделала на этом месте насыпь в честь Фокиону и принесла возлияния. Она спрятала на своей груди кости Фокиона, принесла их ночью в дом свой, зарыла при домашнем очаге и сказала: «Тебе, любезный очаг, препоручаю сии останки добродетельного человека! Ты возврати их отечественной гробнице, когда афиняне придут в себя и узнают свое преступление».

Немного времени прошло, и обстоятельства сами доказали афинянам, какого предстателя и хранителя справедливости и умеренности потерял народ в Фокионе. Они воздвигли ему медный кумир, а кости его погребли общественным иждивением. Гагнонида, одного из доносчиков, приготовили к смерти и сами умертвили. Сын Фокиона отыскал Эпикура и Демофила, которые убежали из города, и наказал их. Касательно Фока известно, что он был человек ничтожный. Он влюбился в женщину, которая была содержима с другими такого же рода женщинами в неблагопристойном месте. Услышав некогда в Ликее следующее рассуждение Феодора Безбожника^[34]: «Если не стыдно освободить из неволи друга, то и подругу также; если не стыдно выкупить любимца, то не стыдно и возлюбленную»; применив к своей страсти слова эти, как бы оные были основательные, он выкупил эту женщину у содержателя.

Смерть Фокиона напомнила грекам участь Сократа. Настоящее преступление и несчастье города совершенно сходствовало с прежним.

---

1. «Он походит на закланную жертву, из которой более ничего не остается, кроме языка и желудка». — Желудок закланного животного не сжигали, а начиняли и подавали к столу, язык же сжигали после обеда в честь Гермеса.
2. …словам Софокла… — Из трагедии «Антигона», 563.
3. …Гомер дает… — См. «Илиада», IX, 90.
4. На поле и в походах ходил он всегда без обуви… — Среди древних греков и римлян ходить босиком было весьма обыденно; у спартанцев же это было предписано законом.
5. …Полиевкт из Сфетта… — Сфетт — местечко в филе Акамантида в Аттике. Полиевкт — афинский оратор, современник Фокиона, которого осмеивали за развратную жизнь и необыкновенную тучность.
6. …ходил у скены… — Скена — в древнегреческом театре временная постройка для переодевания и выхода актеров.
7. В морском сражении при Наксосе… — В 4 году 100 олимпиады за 375 лет до Р. Х. афиняне дали это сражение лакедемонянам, пришедшим на помощь осажденному городу и острову Наксосу, под предводительством Поллида.
8. …Плутарх Эретрийский призывал туда афинян, предлагая им освободить сей остров от македонского владычества. — Имеется в виду тиранн Эретрии, лишенный власти Филиппом Македонским. После свержения Плутарх бежал к афинянам.
9. …овладеть… Перинфом… — Перинф, впоследствии Гераклея, — большой город на берегу Пропонтиды (Мраморного моря), к западу от Византия. Осада Перинфа была продолжительной.
10. …по гелиеи… — Гелиея — афинское судилище — орган политического контроля за должностными лицами. Судебную власть представляли 6000 присяжных судей, ежегодно выбираемых из всех граждан старше 30 лет.
11. …афиняне были разбиты. Беспокойные и жаждущие новых перемен граждане влекли Харидема на трибуну и хотели, чтобы он предводительствовал. — Имеется в виду сражение при Херонее в Беотии в 3-м году 110 олимпиады, за 336 лет до Р. Х. Харидем — афинский оратор, враг македонян; он бежал в Азию к Дарию, но был им впоследствии умерщвлен в 333 году до Р. Х. за свои смелые речи.
12. …в собрании всех послов их… — Имеется в виду Коринфский союз, заключенный в 337 году до Р. Х. греческими городами-государствами с Филиппом II. Филипп был провозглашен верховным главнокомандующим союзного войска в войне против персов.
13. По смерти Филиппа… — Филипп умер в 1 году 111 олимпиады, за 336 лет до Р. Х.
14. «Дикого мужа почто раздражить ты хочешь, несчастный!…» – «Одиссея», IX, 494. Так говорит Одиссею один из товарищей его, когда тот, удаляясь от неистового Циклопа, не переставал раздражать чудовище словами.
15. …Киос, Гергит, Миласы или Элею… — Киос — город в Вифании на Пропонтиде; Гергит — городок в Северной Троаде близ Лампсака на Геллеспонте; Элея — город в Этолии, Миласы — город в Карии.
16. …в Мелите… — Мелита — западный район Афин.
17. …в ристании апобатов. — Апобаты — воины-атлеты, участники конных состязаний, которые, стоя рядом с возницей, должны были во время бега спрыгивать с колесницы и вскакивать обратно.
18. …завести у себя филитии… — Филитии — совместные воинские трапезы, на которых было принято рассказывать о подвигах, совершенных на благо государства.
19. Памятник… не представляет ничего достойного тридцати талантов, ибо Харикл в такое количество поставил Гарпалу сию работу. — Павсаний говорит, что это был один из прекраснейших памятников Греции.
20. Хорошо… для одного стадия, но я страшусь долиха… — Стадий, или поприще, — пространство длиной 125 шагов; на таком пространстве подвизались в беге. Долихом назывался бег по стадию двенадцать раз вперед и двенадцать назад, что составляло 24 стадия, то есть около 4 км. Фокион хотел сказать, что афиняне успешно могли начать войну, но не в состоянии были ее продолжать.
21. По смерти Леосфена… — Леосфен погиб во время осады Ламии, получив удар камнем по голове.
22. …дано было вновь сражение при Кранноне… — Краннон — город в Фессалии, резиденция могущественного рода Скопадов. Здесь во время Ламийской войны в 322 году до Р. X. Кратер разбил соединенное войско афинян и этолийцев.
23. …чтобы управлялись по древним постановлениям, по которым право гражданства получалось по имению… — Диодор свидетельствует, что никто не пользовался правом гражданства, если не имел собственности по крайней мере на 2000 драхм, или двадцать мин.
24. …когда отправляются тайны и выносят Иакха… — Иакх — в греческой мифологии божество, связанное с Деметрой, Персефоной, Дионисом и Элевсинскими мистериями. Кумир Иакха выносили из Афин в Элевсин на шестой день празднества.
25. …додонские жрицы изрекли афинянам беречь мыс Артемиды… — Додонские жрицы — жрицы святилища Зевса в Додоне. Под мысом Артемиды разумеется пристань в Мунихии, где находился храм Артемиды.
26. …в Канфарской бухте… — Канфарская бухта — одна из трех пристаней Пирея, гавани Афин.
27. …простиралось до двенадцати тысяч. — Число оставивших свое отечество афинян составило 22 тыс. человек; в городе осталось только 9000 граждан.
28. …по умерщвлении Антигона… — Антигон I Одноглазый (ок. 380—301 до Р. Х.) — полководец Александра Македонского, царь Азии, погиб в сражении при Ипсе против Лисимаха и Селевка в 4 году 119 олимпиады.
29. …и удаляться за Керавнские горы и за мыс Тенар. — Керавнские горы — горы на северной границе Эпира, отделяющие эту область от Македонии и Иллирии. Тенар — самый южный мыс Пелопоннеса.
30. …предал смерти. — Демад был умерщвлен во 2 году 115 олимпиады, за 319 лет до Р. Х.
31. …имел попечение о царе… — Имеется в виду слабоумный царь Арридей, сводный брат Александра Великого, сын царя Филиппа.
32. …коринфянин Динарх… — Динарх — последний из так называемых десяти аттических ораторов.
33. …в Элатии. — Элатия (Элатея) — большой город в Фокиде.
34. …Феодора Безбожника… — Феодор Безбожник (330—270 до Р. Х.) — древнегреческий философ родом из Киренеи, за свои мнения был изгнан из своего отечества и из Афин и нашел убежище у Птолемея.