— Письмо из Парижа
Ежемесячная картина Парижа с некоторого времени представляет только одни новые оттенки, едва заметные. Уже прошли (к утешению доброго сердца!) те времена, когда всякий месяц, всякая неделя заключала в себе особенное приключение или грозила новым ударом; когда всякая публичная речь, всякая новая книга была пророчеством бури. Привычка к сильным движениям и всеобщая усталость прохладили нас даже к самым важным вещам; но зато сохранили мы в целости наше старинное парижское любопытство к безделкам.
Например, очень мало занимаясь открытием Амьенского конгресса, новым гражданским уложением и блестящим изображением республики, представленным Законодательному совету, мы говорим с великим жаром — о новой голубой ливрее с серебряным галуном, в которую Бонапарте нарядил своих лакеев, и замечаем, что прежние королевские шталмейстеры были точно так одеты!
Вообще консул вводит большую придворную пышность. Насмешники говорят, что эта слабость весьма свойственна и новым богачам, и новым дворянам, и новым царям!
Дюрок, объездив весь север, в награду за труды свои будет (как говорят) пожалован в начальники консульского замка, gouverneur du palais des Consuls. Это новое место напоминает чин прежних начальников Фонтенблосского и Компьенского дворца.
До сего времени единственным консульским церемонимейстером был советник Бенезек: он принимал иностранных министров, рассылал билеты для приглашения к консульскому обеду, и проч. Теперь Бенезек отправлен в С. Доминго для важнейшего дела, то есть для гражданского устроения этой колонии; а должность его поручена четырем префектам замка, из которых двое должны быть с консулом при всякой церемонии, или при всяком чиновном представлении. Когда Бонапарте присутствует в совете, один из префектов сидит за его креслами. Им определено жалованье по 25 тысяч франков в год (около 8500 рублей). Бонапарте выбрал для этой должности таких людей, которые по своему прежнему состоянию знают свет и хороший тон.
Два рода людей недовольны консульской пышностью: несчастные, презренные и достойные презрения якобинцы и жаркие роялисты. Первые хотели бы, чтобы консул жил в хижине, ходил в замаранном сюртуке и сам отворял двери для приходящих; а вторые думают, что он не великими своими делами и не мудрым правлением, а пышностью утверждает консульский трон свой, и следственно отнимает у них надежду видеть контрреволюцию!
Бонапарте, восстановив религию, заслужил похвалу Европы. Вольнодумцы наши кричали, что он хочет быть врагом терпимости и признать католическую религию единственной и государственной. Они ошиблись: консул только для самого себя предпочитает веру отцов наших, и правительство, назначая жалованье для католического духовенства, определит содержание и для протестантского; следственно у нас нет исключительной религии. Так называемый конкордат (или дружелюбное условие с Папой) будет скоро предложен Законодательному совету для утверждения. Папа дает консулу право наименовать всех епископов Франции. Бонапарте возобновляет придворную Тюлерийскую церковь и выписывает для нее из Италии музыкантов.
Правительство с великой ревностью занимается исправлением дорог, и не жалеет денег, но по это время отделана только одна Амьенская дорога.
В Париже еще немного знаменитых чужестранцев. Консул весьма учтиво и ласково обходится с англичанами. За несколько дней перед этим сказали ему в спектакле, что целая ложа наполнена англичанами. Он хотел знать имена всех и, услышав, что между ними был милорд Броун, велел позвать его к себе в ложу, хотя и не знал его лично.
Граф Румфорт, славный в Европе изобретением экономического супа для бедных, теперь в Париже, и вместе с министром внутренних дел осматривал наши благодетельные заведения. Всего более хвалил он так называемый дом призрения, снова открытый и в самом деле достойный удивления всех друзей человечества. Госпожа Дюло есть начальница его. Множество прекрасных молодых девиц, пылающих ревностью добродетели, учатся там искусству ходить за больными и приготовлять лекарства; после чего главная надзирательница отправляет их служить человечеству в разные больницы. Одна религия может вселять такую героическую ревность в женские нежные души! Эти девицы, называемые сестрами милосердия, носят монашеское платье, но не постригаются и могут возвратиться в свет, однако редко пользуются этой возможностью. Бонапарте воскресил этот благодетельный орден; госпожа Дюло была еще прежде революции его начальницей, теперь у нее более шестидесяти учениц.
Из всех наших театров самый лучший есть так называемый Французский театр, представляя славнейшие произведения нашей драматической музы и соединяя в себе лучшие актерские таланты. Бонапарте бывает в нем чаще, нежели в других. Тальма 8 или 10 лет был единственным славным актером в трагедии: теперь молодой человек двадцати трех лет, именем Лафон, превосходит его в сильных движениях страсти, играя ролю Оросмана и Танкреда. Госпожа Конта, Моле и Флёри совершенны в комедии; знатоки говорят, что никто из прежних актеров в этом роде не может с ними равняться. Здесь открылся и Немецкий театр. Актеры посредственны, зала дурна и холодна, но музыка прекрасна.
Нынешняя парижская роскошь отзывается еще революцией и показывает дурной вкус новых богачей, обнаруживаясь всего более в платье и в домашних приборах. Мы надеемся, что блеск правления и стечение знаменитых иностранцев возвратят нам прежний лучший вкус в жизни. Говорят, что в нынешнюю зиму откроются здесь разные хорошие дома, в которых после всех якобинских тревог мы снова будем учиться светским тонкостям.
В модах наших мало перемены. Только с некоторого времени мужчины уже менее подражают английским модам и выдумывают французские; а женщины следуют вдохновению своего вкуса, и каждая отличается от другим какими-нибудь оттенками ее собственного изобретения.
Литература наша состоит вся в журналах. Однако нам обещают и несколько книг, между прочими сочинение бывшего маркиза Бонналя о разводе, следственно против развода: ибо у нас теперь в моде отвергать его. Вот что говорит об этом произведении тот человек, который едва ли не всех лучше пишет ныне по-французски[1]:
«Чтобы лучше изобразить предмет свой, г. Бонналь объемлет все части гражданской системы. Давно уже не находили мы в сочинениях такой силы и основательности. Мысли автора принадлежат к высочайшей философии; логика его разительна, а в последних главах он торжествует красноречием, опровергая развод умом и чувствительностью. Кажется, что важные политические обстоятельства имеют силу производить великие таланты: теперь законодательный совет должен рассуждать о важнейшем предмете гражданского общества, и в то самое время является новый автор, который решит вопрос самым удовлетворительным образом, и первым своим творением равняется уже с нашими славнейшими писателями».
Письмо из Парижа: (Из Мод. маг.) / [Пер. с фр. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 1, N 2. — С. 28-35.
- ↑ Думаю, что автор письма говорит о Фонтане, который еще и во время Вольтера был известен своим переводом Опыта о человеке. Французы при всяком случае жалуются, что у них ныне мало хороших писателей.