Письмо из Парижа
правитьЯ люблю видеть здешний парад и консула. Зрителей бывает всегда множество, на стене за решеткою, на месте Карруселя, на кровле Тюлерийских палат и на их бельведере, кроме тех, которые имеют вход во внутренние комнаты и смотрят в окна (по большей части дамы). Бонапарте живет во флигеле на левой стороне. Оттуда во всю длину галерей, по большому крыльцу и до самой внутренности двора стоят гренадеры в две шеренги, но в таком расстоянии друг от друга, чтобы зрители сквозь их могли видеть. Всякий раз, когда офицер с рапортом или чиновник, имеющий дело до Бонапарте, всходит на крыльцо, бьют в барабан, чтобы известить консула.
Наконец он является с генералами и адъютантами, но так просто одетый, что его невозможно узнать по платью: иногда в мундире Национальной гвардии, иногда в егерском, и весьма редко в генеральском. Скорее всего узнаешь его по тому, что он один не носит перьев на шляпе. В это время ожидают его многие граждане с просьбами: Бонапарте всегда с ласковым видом берет бумагу и кладет ее в карман; читает их после сам или велит предлагать себе выписки. — Войска бывает на параде от шести до восьми тысяч. Консул садится на лошадь, приказывает делать маневры, сморит на все с великим вниманием и часто сам поправляет канониров, быв некогда артиллерийским офицером и зная совершенно сию часть. Почетное оружие раздается всегда на параде, чтобы сие отличие тем сильнее действовало на других воинов. В день парада бывает всегда аудиенция для иностранных министров и часто большой обед, за которым однако редкие имеют время насытиться. Он продолжается только три четверти часа, и многие, несколько раз обедавшие в Тюльери, никогда еще не ели десерта: Бонапарте, съев свой бисквит, встает; другие следуют его примеру — и конец обеду. Некоторые берут свои меры и приезжают в Тюльери отобедав дома. Когда госпожа Бонапарте за столом, то другие два консула сидят подле нее, а рядом с Бонапарте сидит президент или законодательного корпуса или сената. Может быть иностранные министры тем недовольны, но консул не хочет оказывать никому из них предпочтения, и сверх того желает изъявлять уважение к законным властям Франции.
Хотя главный источник любопытных новостей теперь закрылся, и письменный журнал лжеца Фуилу уже не извещает Европу о сокровенных мыслях Бонапарта, однако я мог бы собрать еще довольно анекдотов; признаюсь только, что не верю им. Так например, рассказывают, что дочь госпожи Бонапарте не любит своего мужа Людвига Бонапарте; что другой брат консула, Жером, в одну неделю промотал 40 тысяч ливров, и за то был послан в Сен-Доминго; что молодой Богарне должен около миллиона, и проч. Бонапарте дает матери своей ежегодно 24000 ливров. В первый день каждого месяца слуга его приносит ей 2000 франков. Она живет в улице du Mort, и хотя очень любима сыном своим, однако не вмешивается в дела и не употребляет во зло сыновнего к ней уважения.
Бывшие эмигранты помирились, кажется, с консулом, и теперь без сомнения не выгнали бы его из спектакля своей дерзостью, как то случилось во время представления Эдуарда, к несчастью бедного автора Дюваля, высланного из Парижа. Я сам был тогда в театре, и видел, как Бонапарте, приехав в ложу, слушал драму с великим вниманием, часто аплодировал, но вдруг, заметив, что роялисты хотят дразнить его безумным хлопаньем при всяком месте, которое можно было отнести к Людовику XVIII, встал и вышел из театра. Феликс Ногаре, которому Арно, автор Мария и других трагедий, отдавал в цензуру Эдуарда, впал с того времени в немилость. Ныне театральная цензура поручена известному Редереру, вместе с надзиранием над школами. Бедные драматические авторы! Он заставил их сидеть у себя в лакейской или на крыльце. На сих днях один важный член института имел нужду до гражданина Редерера; но его не впустили в дом, сказывая, что хозяин занят и никого не принимает. Ученый хотел непременно войти, говоря, что он его товарищ и должен сказать ему только несколько слов. «Послушайте, отвечала ему добродушная служанка: господин Редерер скоро выйдет; подождите здесь на лестнице, и тогда можете сказать ему что хотите; другие, не хуже вас, ждут его». Член института ушел с великим сердцем и кричал издали служанке, чтобы она от его имени назвала Редерера глупцом. — Молодой Дюпати, сын президента, сочинителя Писем об Италии, был сослан в колонию за маленькую театральную пьесу, l’Antichambre, для которой музыку сочинял известный д’Алерак. Один любитель гармонии, видев оперу и слыша о несчастии автора, сказал: "Если это правда, то видно, что Бонапарте хочет истребить хорошую музыку во Франции; иначе мудрено понять, что нашли в пьесе. Министр Фуше утверждал, что в ней осмеяны герои республики. На сцене представлены два бывшие лакея, которые, разбогатев, хотят жениться на двух прекрасных девушках, но которых другие слуги, нарядившись в платье своих господ, выгоняют из дому: вот, содержание и развязка! Мудрено, что французские офицеры могли тем обидеться. Правда, я заметил один каламбур в пьесе, который мог показаться насмешкою над военным состоянием. Бывший лакей выдает себя за офицера и говорит: я служу. Другой слуга отвечает ему: и я служу. Но тайная хроника рассказывает, что генерал Лефевр, нынешний сенатор, ненавидит молодого Дюпати, который некогда отнял у него любовницу; что актер Шенар, будучи похож лицом на Лефевра, дразнил его и представил в карикатуре на сцене, будучи, может быть, научен автором; что сенатор пожаловался министру Фуше, который взялся быть его мстителем, запретил пьесу, конфисковал мундиры, в которых актеры представляли офицеров, и донес консулу на автора. Однако изгнание его не продолжилось: Бонапарте скоро велел ему возвратиться. Говорят, что консул вообще не любит театра Федо, на котором играли эту пьесу, и сказал однажды: Je ne fais pas à quoi fervènt ces chanteurs de Feydeau; on me demande toujours de l’argent pour eux. Он хочет поддерживать только большую оперу и французскую комедию, а другие спектакли оставить на их собственном содержании.
Французы все еще забавляются каламбурами. Перед Тюлерийскими палатами стоят четыре медные петуха на громовых стрелах, также медных. Какой-то остроумец, смотря на них, сказал: quatre coqs, c’est trop pour une basse-cour! Напомню вам еще другой каламбур, сказанный за год перед сим, когда Бонапарте велел срубить в Тюльери все деревья вокруг дерева вольности (arbre de la liberté). На что же это осталось? спросил один. Pour nous en laissеr l’оmbre, отвечали ему. Это прекрасно.
Все революционные надписи перед Тюльерийскими палатами и на Луврской галерее уничтожены. Например: 10 Aout 1792. La Royauté en France est abolie; elle ne se relevera jamais — или: Ici Charles IX, d’exécrable mémoire, &c. Бонапарте учит французов скромности и вежливости.
Письмо из Парижа / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 14. — С. 138-144.