Афанасьев А. К. [Вступительная статья] // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2008. — [Т. XVII]. — С. 487—490.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/rah/rah-4872.htm
В настоящем выпуске альманаха «Российский архив» публикуется 86 писем Василия Андреевича Жуковского своему другу, московскому почт-директору Александру Яковлевичу Булгакову (1781—1863), в течение последних 17 лет своей жизни, с 1836 по 1852 г. Из трех других писем, входящих в эту публикацию: одно адресовано Жуковским брату автора «Дома сумасшедших» И. Ф. Воейкову (№ 53); в другом (И. Давыдова А. Я. Булгакову) устанавливается точная дата первого появления в печати стихотворения Жуковского (№ 27); третье было написано Н. В. Гоголем А. Я. Булгакову (№ 77) по поводу одного из писем Жуковского. Основная часть писем относится к периоду жизни поэта за границей; последнее письмо Жуковский послал Булгакову за 6 недель до своей смерти, 21 февраля/10 марта 1852 г.
Александр Яковлевич Булгаков, сын известного дипломата екатерининской эпохи Я. И. Булгакова, начинал свою карьеру при русских дипломатических миссиях в Неаполе и Вене. В 1832 г. действительный статский советник и камергер А. Я. Булгаков был назначен на важную должность Московского почт-директора, которую занимал до 1856 г. Человек чрезвычайно общительный и доброжелательный, Булгаков и сам вел активную переписку; сохранилось 883 его письма к одному только П. А. Вяземскому[1]. Будучи близким приятелем В. А. Жуковского, П. А. Вяземского и А. И. Тургенева, А. Я. Булгаков не только сам состоял с ними в переписке, но и активно поддерживал их переписку между собой. Вяземский называл его «членом-корреспондентом нашего кружка». И хотя Булгаков не имел шуточного звания «Арзамасского Гуся», т. е. не входил в литературное общество «Арзамас», Жуковский писал ему (5 июля 1846 г.): «…ты рожден Гусем, то есть все твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово без устали писать с утра до вечера очень любезныя письма». О приверженности самого Булгакова к литературно-мемуарному творчеству свидетельствует полтора десятка наименований его статей в журналах того времени. После отставки он был назначен сенатором в одном из московских департаментов Сената. Умер Булгаков на руках у жившего в Дрездене своего младшего сына Павла.
Прекрасно сознавая историческую ценность имевшихся у него писем Жуковского, Булгаков намеревался издать их в полном объеме. Для начала, в 1858 г., он опубликовал одно письмо (от 11/13 апреля 1843 г.) в популярном среди московской интеллигенции журнале «Библиографические Записки». В предисловии к этой публикации Булгаков писал: «Я был в постоянной переписке с Жуковским со дня его отъезда в чужие краи (1836) по день его кончины, последовавшей в Бадене в 1852 году. Таким образом накопилось у меня до ста писем от него. Жуковский принадлежал к немногочисленному разряду людей, могущих думать вслух, потому что у них всегда правда на душе, и что не бывает у них никогда мысли, которой могли бы они иметь причину устыдиться. Вот почему я, не колеблясь, решаюсь предать тиснению все его письма ко мне, исключая касающиеся до его денежных дел или разных даваемых мне им поручений, что не может представлять особенного интереса для публики. Живя теперь (хотя и кратковременно) в деревне и имея довольно свободного времени, я занимаюсь приведением в хронологический порядок корреспонденции Жуковского, что довольно трудно, ибо он очень нерадиво выставлял в своих письмах числа, местопребывание свое редко, а год почти никогда. На первый раз высылаю издателям Библиографических Записок одно из этих писем, а по приведении прочих в возможный порядок, не премину поделиться с публикою и всею корреспонденциею. Ал. Булгаков. Село Шереметево. 10 августа 1858»[2].
Однако опубликовать все письма Булгакову не удалось. Это намерение пытался осуществить его сын, Павел Александрович Булгаков, который передал П. И. Бартеневу сделанные им копии писем Жуковского к его отцу для публикации в «Русском архиве». Надо заметить, что копии десяти из них были написаны рукой А. Я. Булгакова, снабдившего письма своими комментариями. Бартенев напечатал в 1868 г. всего треть из общего числа этих писем (29 из 89)[3]. Эта публикация охватывала всего 8 лет переписки, с 1843 по 1850 г., тогда как она длилась вдвое дольше; из текста писем нередко изымались части, казавшиеся тогда лишними: начальные и конечные фразы, просьбы переслать письма другим лицам, постскриптумы и др. С учетом этих изъятий в «Русском архиве» была помещена лишь четверть всего объема писем, имевшихся в редакции журнала. П. А. Вяземский, который активно участвовал в издании «Русского архива», предварил публикацию писем Жуковского А. Я. Булгакову своей статьей «Воспоминание о Булгаковых»[4]. Об участии Вяземского в этой публикации говорят и сделанные его рукой пометы на полях подготовленной к печати рукописи.
Следует отметить, что большое место в последних письмах Жуковского Булгакову занимает тема о возможности П. И. Бартеневым занять место домашнего учителя детей Жуковского. Из этих писем видно, что поэт был весьма в этом заинтересован. Бартенев в 1852 г. жил в Петербурге, где обучал внуков Д. Н. Блудова. В письмах своему другу П. А. Бессонову он упоминал о возможной перспективе работы у Жуковского[5]. Однако смерть помешала осуществлению их взаимных надежд. Последние письма Жуковского позволяют внести некоторые коррективы в сообщения биографов Жуковского и Бартенева о том, что предполагалось назначение Бартенева на должность секретаря Жуковского и что инициатором этого был А. Я. Булгаков. Из писем явствует, что речь шла не о секретарской, а об учительской должности Бартенева, и что инициатива этого исходила от его приятеля, К. А. Коссовича.
Как уже отмечалось, сын А. Я. Булгакова передал П. И. Бартеневу для публикации не автографы писем В. А. Жуковского, а сделанные им и его отцом списки с них. О точности этих списков можно судить по двум сохранившимся в ОПИ ГИМ подлинникам писем Жуковского Булгакова (№№ 88, 89), а также по имеющейся полной публикации автографа одного из них (№ 76). При сопоставлении их с текстами рукописи, сохранившейся в редакционном портфеле журнала «Русский архив» выявилась их полная идентичность.
Рукопись с текстами писем Жуковского Булгакову занимает все страницы листов плотной белой и желтоватой писчей бумаги со штемпелями: «Фабрики Аристархова» и «Фабрики Аристархова 3». Нумерация листов рукописи крайне сложная: кроме основной архивной (проставленной чернильным нумератором, в Историческом музее) имеются три зачеркнутые — чернильная постраничная (первоначальная), а также проставленные красным и синим карандашами. Копии самих писем имеют также тройную нумерацию: чернилами, простым карандашом и коричневым карандашом.
Настоящая публикация охватывает все без исключения сохранившиеся в редакции журнала «Русский архив» письма В. А. Жуковского А. Я. Булгакову, без каких-либо изъятий из их текста. Таким образом, количество писем, по сравнению с публикацией Бартенева 1868 г., увеличилось втрое, а объем их текста — вчетверо. Значительную сложность при подготовке писем к публикации представило то обстоятельство, что каким-то образом письма были распределены между двумя толстыми конволютами, на кожаных корешках которых золотом выдавлены надписи: «Рукописи Русского Архива. 1865—1869» и «Рукописи Русского Архива. 1869», составляя их части[6]. При этом листы рукописи были перепутаны так, что фрагменты некоторых писем оказались вшитыми в один конволют, а их недостающие части — в другой.
В ходе подготовки настоящей публикации пришлось дополнительно определять отсутствующие во многих письмах полные даты или их элементы (число, месяц, год), и места их отсылки. Даты и города, указанные в ломаных скобках, установлены на основе данных, имеющихся в наше время в литературе о жизни и творчестве В. А. Жуковского. В публикации сохранены все орфографические, синтаксические и стилистические особенности текста писем Жуковского.
Податель этого письма мой приятель Александр Дмитриевич Хрипков1, едет из Дерпта отыскивать нашего Мойера2, по просьбе его родственников, которые чрезвычайно об нем беспокоятся. Похлопочи об нем и дай ему все нужное для скорого отправления на станциях. Нельзя ли дать подорожной по казенной надобности.
Между тем жду и от тебя уведомления. Надеюсь на дружбу твою; ты верно не оставил просьбы моей без внимания.
Вот тебе, душа моя, письма, кои прошу передать два, а третье отправить с почтою. За то что ты не содрал с меня денег за эстафет1 получишь от меня скоро прекрасную поэму, мною состряпанную; теперь ее печатают2, а скоро и отпечатают, тогда будет и у тебя.
Обнимаю. Присылай к нам Тургенева3.
В письме моем к Тургеневу есть просьба до тебя. Прошу тебя, убедительно прошу исполнить ее поскорее. Это будет мне благодеяние. Если паче чаяния Тургенева нет в Москве, то распечатай письмо и прочти.
Мой милый Александр, благодарю за хлопоты обо мне и надеюсь, что ты по дружбе своей, окончишь начатое. Жду с нетерпением известий, собранных по трактам1. Блудов2 отправил через тебя эстафету к Орловскому Губернатору3; надеюсь, что она скоро доставит желаемыя вести. Как скоро получишь из Орла отзыв, доставь прошу тебя наискорейшим образом. Приложенное письмо прошу передать Тургеневу.
Обнимаю тебя дружески.
Благодарю, милый Александр, за твои хлопоты и за уведомление о Мойере. Но оно нимало не удовлетворило меня; это одно боковое известие о том что Мойер живет в Орловском уезде и что он не Статский, а Действительный Статский Советник. Письма же прямо от него в ответ на мое все еще нет. И я остался бы в том же жестоком беспокойстве о нем, когда бы не получил письма от Елагина1, который прислал мне его записку, писанную к нему Елагину 28 Октября. Вот все верное, что об нем имею; но для меня довольно, ибо теперь знаю, что с ним никакой беды не случилось. Непонятный человек Кочубей. Как можно было так оставить без внимания такое пребывание.
Обнимаю теперь. Доставь приложенное письмо Тургеневу.
Вот тебе мой милый Александр письмо, которое передай от меня Сергею Львовичу1. Можешь его после вытребовать и прочитать. В нем подробное описание последних минут Пушкина2. Обнимаю тебя.
На сих днях отправится к тебе с транспортом целый воз моих сочинений, с поручением взять принадлежащий тебе экземпляр, а остальные раздать в Москве и разослать за Москву по адресам. Способен ли ты на такую пакость?
Вот самая убедительная просьба. Вчера, 25 Марта в 11 часов утра мои родные отправились отсюда с дилижансом, коего хозяин Салатников и с ними проводник Ротов. Дай приказание в конторе сего дилижанса, чтобы тотчас тебе дали знать об их приезде; и сделай мне братское одолжение уведомить немедленно живы ли все и здоровы. Спросишь кто едет. Действительный Статский Советник Иван Филиппович Мойер, которого мы так с тобою отыскивали с тещею Протасовою1. Меня страх берет; поехали они в тяжелом дилижансе. Дорога должна быть дурна. Боюсь да и только. Побалуй меня и тотчас об них уведомь. За то тебе отслужит моя Ундина2. Делай с нею что хочешь. Передай письмо Тургеневу.
Благодарствуй милый за дружеския хлопоты1. Вы оба очень любезные люди, ты и Тургенев. Теперь надобно сделать так, чтобы мои могли по добру по здорову дотащиться до места. Боюсь этой половины путешествия. Здесь дилижансов нет, шоссе не бывало, реки теперь дурачатся. Что бы не нажить хлопот.
Уведомь об них. Книги скоро к тебе отправятся. Обнимаю. О чем поручил я Тургеневу просить тебя, о том прошу и лично. При свидании поцелую.
На сих днях отправлены к тебе экземпляры Ундины; а с дилижансом отправятся или уже отправлены экземпляры полных сочинений1.
Вот пакет, который поручаю твоему материнскому попечению. Тут важные документы; душа моя отправь в Орел к Губернскому почтмейстеру, дабы немедленно, с нарочным переслал к Мойеру. Одолжи этим Жуковского да он тебе за это Христос воскресе! Да еще и до свидания в Москве.
Вот тебе, Сашинька, письмецо. Доставь. Да что же ты хотел содрать с меня деньги за эстафету и ни слова об них. Уведомь, что я тебе должен. Впрочем не знаю еще дошло ли посланное письмо.
У нас слава Богу все хорошо. Наш Царь Государь поправляется1. Осталась только слабость. Все прочее в порядке. Обнимаю тебя.
Письмо твое и процессию1 твою получил; и по желанию твоему исполнил. Государь взял эту штучку и подарил ее Великому Князю в день Его имянин2. Надобно теперь знать кто автор этой штучки? В письме твоем стоит что то похожее на Линдрота или Ландрота3. Что ему дать, перстень ли? Денег ли? Прошу объясниться, да и назвать его по отчеству, фамилии и званию. Не знаю, можно ли однако будет выхлопотать перстень; напиши чем он будет доволен? Или не будет ли недоволен естьли получит часы. Часы по настоящему лучше перстня, ибо они напоминают о жизни, смерти и безсмертии, тут и физика и мораль. Всего лучше в этой процессии ты, в шитом кафтане и во славе. Я не мог смотреть на твою вызолоченнную фигуру4 без нежности и симпатическаго колыхания.
Обнимаю тебя. Помню и люблю по старому.
Любезнейший друг прошу тебя переслать приложенное письмо немедленно. Пишу в Одессу через Москву оттого, что полагаю, что письмо дойдет если медленнее то вернее. Прошу тебя об нем позаботиться ибо оно весьма нужное.
Что у вас делается? А у нас весна, ревматизмы, зубная боль и нервныя горячки. Последняя пока миновала меня. А с первыми велел Бог встретиться.
Пишу к тебе с опухолью на щеке; но от этого письмо мое не будет пухлее, ибо писать нельзя; спешу отправлять на почту и еще много писать осталось.
Но любить тебя всегда есть время. Аминь.
Я получил твое письмо душа моя и как следует не разобрал двух третей (это случается и с моими письмами).
Причина этому 1-я в твоем лицемерном почерке, который с виду хорош, а как начнешь читать ничего не разберешь1; 2-я в моих глазах, которые худо начинают видеть. Но все таки благодарю тебя за письмо; но прочитал его, и прошу не лениться, иногда написать из Москвы. Я же теперь пишу к тебе только для того чтобы поручить пересылку вложенного письма. Не знаю как отсюда прямо послать в Одессу и для того решаюсь прибегнуть к твоей милости; а к тебе буду еще писать скоро и тогда поговорим поболее.
Поздравляю тебя с Новым Годом, любезнейший друг и желаю всего добраго тебе и твоим, как желал в старом году.
Всем сердцем благодарю за доставление мне писем и за разныя новости. Если не поленишься, то доставь дополнение к последней статье. Скажи Тургеневу, что как скоро соберусь, буду ему отвечать на его не многия строки, наскоро написанныя между завтраком, проповедью, Филаретом и обедом. Теперь ему не до меня; он в чаду московских общественных радостей. Я же ни тебе ни ему никаких новостей сообщить не могу. Ты мои теперешния новости все знаешь давно наизусть, вытвердив их в детской горнице, которая у тебя была довольно многолюдна. В моей пока одна колыбелка и в этой колыбелке колышется милая девочка1, которая в два месяца успела сделаться прелестным ребенком с умными быстрыми глазками, с курчавыми густыми волосами на голове с (пропущено слово) рученками и ноженками, и с большим пузом, в которое много входит белаго и из которого много исходит желтаго, что иногда совершается в такия минуты в моем кабинете, когда со мной беседует Гомер и надо мною летает муза, которая впрочем весьма снисходительна, даже не морщится и всегда сравнивает (чтобы вывести меня из замешательства) это желтое с златыми кудрями Феба. Благодарю Бога, жена2 выдержала свой родильный карантин благополучно; она давно на ногах; уже и дама наша не раз выходила дышать свежим зимним воздухом, который здесь похож на весенний: у нас до сих пор не было 6-ти градусов мороза и снег выпал только два дни тому назад; вероятно надолго. Вот тебе главные пассажи из моей теперешней биографии. О новостях здешнего большого света мне тебе нечего разсказывать; он для тебя не интересен, а я его не знаю. О политике читай в Северной пчеле и Московских газетах.
Получил милое письмо от Вяземскаго3. Наконец и Прянишников4 откликнулся; не только написал ко мне, но и прислал целый пуд залежавшихся у него моих писем. Я очень рад его письму, ибо начинал уже думать, что меня кто нибудь с ним поссорил.
Прости милый, приложенныя письма отошли по адресам.
Дюссельдорф.
По толстоте прилагаемого здесь пакета можешь судить, что у меня пальцы устали держать перо и что я могу только сказать тебе несколько слов, прося тебя передать мое письмо по адресу. Благодарю за твое последнее и за сообщенныя известия. От Вьельгорскаго1 я имел письмо, но он в нем еще не уведомлял меня о помолвке Аполины2. Дай Бог ей счастия! Она стоит самого отборнаго счастия. Думаю, что Веневитинов3 будет уметь ценить ее: он имеет характер благородный и нравственность чистую.
От Вяземскаго наконец имею два письма; он наградил меня вполне за долгое молчание: письма его большое лакомство. Смотри и ты продолжай меня баловать и лакомить. Прошу не замедлить уведомить меня о здоровье твоей милой княгини4: надеюсь, что твои тревоги теперь совершенно кончились. Тургеневу скажи, что я к нему напишу как скоро соберусь, но советую ему написать ко мне не дожидаясь письма моего, и уведомить меня о своих планах. Теперь по обыкновенному порядку вещей, он уже верно охает о Париже и верно скоро пустится в путь. В таком случае надеюсь, что он не проедет инкогнито мимо Дюссельдорфа.
О себе сказать новаго нечего. У меня благодаря Бога все здоровы дома и жена и дочка и я сам. Зима у нас похожа на теплую весну, и иногда на мокрую так же теплую осень. Морозов нет в помине. Бывают только сильныя бури так же при теплом ветре. Зима отправилась в Италию и у вас кажется она не очень сердита.
Сидя между женою и дочерью я мало занимаюсь произшествиями света. Уведомь пожалуйста из Москвы о том что делается в Европе.
Прости твой
Благодарю моя душа, коротеньким письмом за твое милое длинное. Воля твоя пишешь хорошим почерком, а иногда очень не разборчиво и как нарочно в самых любопытных местах письма твоего являются самые шершавые каракульку. Благодаря этим каракулькам судьба Радзивила покрыта для меня непроницаемою завесою: утонул ли он или выплыл на берег не знаю. Жаль, если утонул. Уведомь что узнаешь о нем. А Демьянова уха меня очень позабавила: этот длинный минарет опростался смешным каламбуром. Я рад за Полетику1 — ему теперь на старости лет покойно с хорошим пенсионом, котораго конечно будет ему достаточно.
Присылай свою статью. А мне тебе прислать нечего. У меня на руках старуха Одиссея2; она идет хорошим но еще весьма медленным шагом, не разкачалась еще. До сих пор моя муза в пеленках моей дочки и я только что любуюсь теми виньетками, которыя эта крошка рисует сепиею для будущих моих стихотворений. Чудный талант! К прежнему могу прибавить здесь то, что она имеет искусство необыкновенное брать серебром а платить золотом. Если же иногда случается ей замедлить уплатою, то стоит только прибегнуть к мыльцу, и капитал возвращается с процентами. Что если бы такая метода употреблена была на Руа для всех неоплатных должников, ее населяющих, как бы вздорожало мыло! И ты бы конечно первый построил мыльный завод.
Довольно ли с тебя этой галиматьи?
Отошли приложенныя письма. Обними Тургенева Иваныча3. Скоро буду писать к нему.
Христос воскресе, любезнейший Александр.
Похристосуйся за меня с Тургеневым, если удастся его где нибудь встретить. Чтобы это веренее сделать можешь на мой счет нанять извощика и съездить на Воробьевы горы. Благодарю за доставление писем. Не знаю благодарил ли я тебя за твой приятный литтературный подарок, кажется нет1. Я получил его в двух видах: в обрезанном прямо из Москвы от тебя самого, давно; и в необрезанном из Вены, весьма недавно. Прочитал с большим удовольствием: этот отрывок напомнил живо о великом для России времени. Особенно в нем запечатлен Карамзин2, который с такою верностию, накануне падения Москвы, предсказывает падение Наполеона и с таким вдохновением верит славному спасению Отечества тогда как все вокруг него кажется погибающим. Ты прилежно записывал все что видел и слышал в течение своей жизни; верно у тебя запас порядочный записок. Хорошо бы ты сделал, когда бы сам сделал из них выбор и выдал в свет то, что годится для выдачи. Тогда бы я шепнул и Тургеневу; у него богатый архива записок и выписок. Что он праздно шатается по Москве! Какое бы славное занятие для него, усевшись и угревшись на гнезде нашей молодости одушевить себя воспоминанием прошлого давнишнего и недавнего. Или я бы на его месте отправился к Князю Александру Николаевичу Голицыну3 в Крым, прожил бы с ним полгода и записал бы все его разсказы о веке Екатерины Александра и прочее. Умрет он, от кого что нибудь услышишь? Отправь его в Крым. Он же еще не видал Крыма. Грех будет дать умереть Князю Голицыну, не застраховав его преданий. Сколько уже людей мы таким образом потеряли! Иван Владимирович Лопухин4 разсказывал удивительно хорошо и был богат преданиями старины; но он описывал необыкновенно дурно то, что умел хорошо передать на словах: его богатство с ним исчезло.
Пушкин начал было по моему совету записывать росказни Загряжской5 — и она умерла, и сам он пропал. Князь Голицын последний представитель старины. Эй, Тургенев, поезжай в Крым! Твое присутствие порадует старика; а ты с него сберешь дань, за которую мы все тебе будем благодарны. Выпроводи его туда хоть насильно. На южном берегу найдет он за кем и поволочиться. Для этого может заглянуть и в Одессу. Но я говорю об этом не на шутку.
Прости милый. Передай и перешли приложенныя письма.
Пометы А. Я. Булгакова на полях рукописи: Слова сии требуют маленькое объяснение. Воробьева гора была сборным местом всех преступников приговоренных к ссылке на каторжные работы. Их привозила туда Полиция всякое воскресенье для отправления в Сибирь иных пешком а других в тележках. Между особами всякое воскресенье приходившими на Воробьевы горы встречались неминуемо Ал. Ив. Тургенев и прославившийся в Москве благотворительностью своею Доктор Гааз6. Оба они привозили всегда с собою щедрые денежные подаяния и разные необходимые в дороге вещи, для раздачи оных между колодниками. Сколько было осушаемых Гаазом и Тургеневым слез! Сколько доставляемо было ими вспомоществования и утешения несчастным ссыльным! Я говорю об этом с полным убеждением потому что несколько раз ездил с Тургеневым на Воробьевы горы и был там свидетелем сцен весьма трогательных и назидательных.
Это относится к отрывку из воспоминаний моих о 1812 годе, напечатанному в Москвитянине 1843 года, с которого послал я тотчас копию к Жуковскому в Дюссельдорф.
Александр Николаевич Голицын
И без намеков Жуковского я столько раз уговаривал Тургенева ехать разделить уединение князя Ал. Ник Голицына которого любил он и уважал как благодетеля и второго отца, но Тургенев был нрава нерешительнаго (почти ветренаго) и Воробьевы горы были гораздо ближе к нему нежели Крым. В письмах Князя А. Н. и сестры его Е. М. Кологривовой ко мне часто говорено о Тургеневе, и когда перечитывал я ему письмы сии, то он всегда говаривал сам: «ах, мне бы надобно съездить в Крым и пожить с Князем!» …Но все оказывалось одними предположениями и словами. Он был душевно предан Князю Голицыну, но к сердцу его еще ближе лежал изгнанный из Отечества и проживавший в Париже брат его Николай7.
Наталья Кирилловна Загряжская, урожденная Графиня Разумовская известная умом своим, любезностию и оригинальностью!.
Дюссельдорф.
Я так давно к тебе не писал моя рожица, что уж и не знаю как писать, а мне надобно бы было еще и поблагодарить тебя за присылку твоей панегирической диссертации о Гуслисте Листе1. Слово Гуслист весьма ему прилично, ибо всякий, слушая его, должен говорить экой Гусь! А ты это восклицание весьма хорошо перефразировал в своей статье, которую я прочитал с большим удовольствием, за которую тебя благодарю, хоть и должен признаться, что еще не слыхал Листа, а это тем не постижимее, что я мог его слышать, ибо он проездом через Дюссельдорф, давал здесь концерт, а я варвар не полез из кожи, чтобы услышать его. Я только раз имел счастие встретиться на пароходе с его собакою из знаменитой фамилии Шпицов, которую подарила ему Великая княжна Ольга Николаевна2 по словам молодого француза, ехавшего на пароходе с этим Шпицом к Листу, который тогда находился в Кобленце и который этому французу поручил воспитание своей собаки. И подлинно я имел случай полюбоваться нежности этого воспитателя к своему четвероногому питомцу; он безпрестанно кликал его, перед ним коверкался, пощелкивал пальцами, посвистывал и уже и пренебрегал остальным миром пароходным. А когда я спросил у него: что за собака, то он гордо поднял голову и ответил мне с героическою декламациею: ce est le chien de List (это собака Листа — фр.). Но это эпизод давнишняго путешествия — а в нынешнем году я был в безпрестанных разъездах и только 26 Сентября н<ового> с<тиля> уселся на месте. Возил жену в Эмс, где мы пробыли 5 недель; потом в Швальбах, где прожили 3 недели. Проводив жену в Дюссельдорф, я должен был съездить в Штутгард, где говел и на проезде через Баден, возвращаясь к себе, узнал о прибытии в Берлин Государя от Великаго Князя Михаила Павловича3; это заставило меня по приезде в Дюссельдорф отправиться в Берлин, где я остался до Государева отъезда; наконец я кончил свою Одиссею и остаюсь на месте и принялся за Одиссею Гомерову, с которым мне так же трудно ладить как самому Одиссею с сердитым Нептуном; но надеюсь на Минерву4 — поможет и мне как своему греческому герою. Других вестей у меня про тебя нет. О рождении Царскаго внука5 я узнал скоро и самым приятным образом; от Великаго Князя Михаила Павловича, к которому дошло из Берлина телеграфическое известие в Майнц, где он сел на пароход для переезда в Англию. Он остановился в Дюссельдорфе и прислал за мною Фельдъегеря, чтобы сказать мне радостную новость. Жду его теперь на возвратном пути из Англии.
Вот уже Бог знает сколько времени как я не получаю писем ни от кого из своих. Я знаю что ко мне должны быть письма; а писем нет. Это проказы почты. Жалуюсь тебе, как Почт-Директору. У нас, это известно, письма распечатываются и много незваных читателей заглядывают в страницы, писанные не для них, от чего конечно великой пользы нет никому — но пусть читают; да вот что худо: прочитанные письма бросают и не доходят к тем, кому они адресованы. А часто бывает в них большая нужда.
A propos. Читал ли ты Собаку Кюстина6? Верно читал. Я не хочу знать, что ты думаешь о его похвальном слове Русскому народу в 4-х томах в 8°. Но вот что желаю знать, видел ли ты его самого, когда он был в Москве. Я сам был в Москве в его время, ибо это было в эпоху Бородинской годовщины; но я об нем не слыхал. Кого описывает он под именем Lovelace du Kreml?
Я видел Князя Дмитрия Владимировича Голицына7. Нарочно для меня приезжали они из Кельна в Дюссельдорф. Я был ему Cicerone в здешних Ateliers; потом он пил у меня чай и ужинал и на другой день на пароходе отправился обратно в Кельн, чтобы по железной дороге промчаться чрез Альпы и Бельгию и потом на несколько месяцев в Париж. Я очень был рад его видеть и очень тронут его лестным обо мне воспоминанием. Он, кажется, довольно здоров.
Прощай, моя душа. Приложенные письма прошу разослать по адресам. Да напиши мне поболее вестей русских. В Algemeine Zeitung стоит о поездке Императорской Фамилии в Москву. Я не имею никаких известий об этом. Правда ли, и что еще у вас делается?
Еще вопрос: я давно, давно уже слышал, что Боде8 выиграл свой процесс в Англии и что им следует получить большие суммы. Правда ли это? и в чем состоит выигрыш?
Видишь ли какая я собака. Письмо написал, да и отложил послать; и надобно было к нему прибавить другия письма. А как на это решиться? Не свинья ли этакой человек? Право, свинья. Перешли приложенное письмо. А от своих все еще не имею ни строки.
Помета рукой П. А. Вяземского: Покойнаго Великаго Князя Николая Александровича.
Мой милый Александр, я не отвечал на последнее длинное и по обыкновению милое письмо твое. Благодарю за него теперь; а писать к тебе много пока не могу, ибо мне множество надобно написать писем и повод к этим письмам печальный, от чего и нет охоты с тобою много разговаривать — для этого надобно иметь более свободы духа. Меня было напугали здесь известием о Тургеневе, о его смертельной болезни; я написал к его брату и получил ответ, что он болен, но только мучительно а не опасно. И что ему надобно будет вероятно поехать летом в Карлсбат. И сам Александр пишет; между прочим вот что: «Князь Дмитрий Владимирович Голицын страдает и опасно; вероятно уже в Москву не возвратится. Очень, очень жаль».
Перешли приложенное письмо к Елагиной1. Она кажется переменила квартиру. Я не знаю ее адреса. Обнимаю тебя. Завтра еще получишь письмо.
Вчера послал тебе одно письмо; нынче посылаю другое поручая его твоей заботливости. Оно для меня очень важное; надобно. Чтобы дошло по адресу верно и скоро.
Напиши о себе и Москве. Я скоро еду в Дармштат к Великому Князю1, который туда прибудет в конце шестой недели поста. Оттуда напишу.
Франкфурт на Майне.
С последнего письма моего, милый Александр, много воды утекло в реке Рейн и во всех реках сего мира. А с рейнской водою и я утек из Дюссельдорфа в во Франкфурт на Майне, где и поселился, где и пробуду до моего переселения к вам на берега Москвы, что конечно не замедлил, если Богу угодно будет чтобы жена моя благополучно подарила своей дочке или брата или сестру и чтобы после этого подарка ее здоровье устроилось.
Но теперь пишу к тебе не для того чтобы разсказывать о себе и о своих, до этого дойдет после. Во все последнее время от бездны разных хлопот и от переездов, я не писал никому и был похож на размыканную тряпку; теперь начинаю быть похожим если еще не на человека, то хоть на обезьяну, а скоро дойду и до человеческаго образа; тогда заговорю порядком и с тобою. Теперь же другое дело до тебя и очень важное: прошу тебя позаботиться о немедленном и верном доставлении приложенного письма. Если Викулина1 нет ни в Задонске ни в его деревне, то нельзя ли через Почтамт за деньги узнать где он дабы ему переслать письмо. В доставлении его состоит кровная нужда и ты обяжешь меня много-много, если примешь к сердцу это дело.
Уведомь немедленно что сделаешь. Тургенев был у меня, теперь в Киссингене, оттуда в Вильдбад и может быть в Гас-Гейн. Он теперь охилел и много страдает от болезни и от мыслей. После леченья поживет у меня.
Дай верных вестей о том что у вас делается.
Мой адрес: a Francfort a/m, a Saxenhausen, maison Salzwedel.
Может быть и еще будут письма на имя Викулина, они пойдут через тебя; не откажись переслать их: дело не только нужное, но и благодетельное со стороны твоей.
Мой милый, благодарю тебя за любезное твое письмо; я нынче же его отправляю к Тургеневу. Пускай он посмеется; и это быть может будет ему лекарством, ибо он должен будет смеяться и над самим собою. Он теперь в Вильдбаде; я еще оттуда не получал от него писем; но ему однако плохо.
Я теперь не пишу тебе много от того что не здоровится; на днях более буду писать о своем житье бытье. Теперь пока прошу переслать приложенное письмо и мысленно тебя обнимаю.
Прошу тебя, мой милый Булгаков, описать все подробности, какие ты знаешь, кончины нашей несравненной Великой Княгини1. Хотя ты и не в Петербурге, но верно знаешь; да в Москве многое можешь собрать. Я желал бы иметь все, что о ней говорят, желал бы знать все мельчайшие обстоятельства. Я знаю, что ты не поленишься мне написать — ибо тебе будет усладительно говорить об ней и можешь быть уверен, что сделаешь мне сердечное добро. Итак буду от тебя ожидать большого письма; и конечно ты мне будешь отвечать немедленно. Я только что узнал об этом общем несчастии; но подробностей нет никаких, а из Петербурга никто ко мне не пишет. И Вяземский на беду заленился.
Сам я к тебе пишу мало, ибо надобно написать несколько писем немедленно. Обнимаю тебя от всего сердца.
Опять ты попрекаешь мне, что я употребляю тебя как разнощика писем — что очень мило сказано с твоей стороны; а нечего делать; нет ни минуты времени писать к тебе и отвечать на премилыя последния твои письма. Пощупай! Вложенное письмо; по весу узнаешь, сколько я расписался в стихах и прозе; сильно выдал ума в расход; ничего в голове не осталось, коме какого-то шума. В сердце же про тебя много — это знаешь ты и без писем. Но спешу отправлять письмо. Оно непременно должно притти в Москву по крайней мере за неделю до Нового Года, с которым тебя поздравляю.
В наш Новый год вероятно будет у меня уже на руках сын или дочь; тотчас уведомлю. Обнимаю всем сердцем.
P. S. Письмо к Киреевым1 прошу доставить наискорейшим образом. Если нет его адреса, которого я не знаю, то через Профессора Шевырева2. Только прошу тотчас послать; а меня строчкой о получении письма уведомь. Я еще скоро буду писать к тебе.
Мой милый Александр, поздравляю тебя с Новым Годом; а ты поздравь меня с сыном1, который в самый Новый год родился и теперь уже провел первые девять дней земной жизни своей весьма благополучно.
И мать и ребенок здоровы и все идет, благодаря милосердному Богу так хорошо как только желать можно. Сынишкам мой начинает уже несколько белеть, благодаря здоровому питью, которое черпает из груди своей матери; до сих пор он был красен как рак и имел все приемы рака; теперь начинает поглядывать вокруг себя веселыми черными глазами, которые очень светлы и милы; думаю, что он более будет похож на свою мать нежели на меня: тем лучше; только едва ли будет как она белокурый. Он уже имеет и ту добродетель сестры своей о которой я когда то тебя уведомлял: то есть весьма хороший и щедрый плательщик долгов (не смотря на свою райскую породу) принимает серебром, а платит чистым золотом. Благодарю тебя за скорое доставление моего последнего письма и за уведомление о том. Но напрасно ты гневаешься на мой дурной почерк; он все конечно лучше твоего. Ты же для разбора моих писем имеешь подле себя некоторую Ольгу2, с которою иногда до десяти минут за одним словом просиживаешь — если бы у меня была такая помощница для разбора твоих писем, то я бы благословил твои каракульки; но жена по Русски не разумеет; Ольга твоя далеко; а я должен биться один как рыба в сетях твоего неизглаголянного марания. И так мы друг другу ничем не должны. Но ты во всяком случае в выгоде. Не ворчи же.
Из присланной мне росписки Шевырева я вижу, что ты написал этак о кончине К<нязя> А. Н. Голицына. Я хотел просить тебя, чтобы ты мне сообщил ея подробности: но в твоей статье вероятно заключается все главное. Пришли мне ее или в списке или печатную, и дополни то чего будет не доставать и чего может быть ты не хотел сказать публике. И для меня сердечная потеря кончина нашего добраго Князя. Он основатель моего благосостояния3; он всегда мне делал добро по сердцу и через него всегда можно было делать добро другим. Во многих отношениях редкий человек. С ним исчез век Екатерины; он был оставленный боярин, царедворец в хорошем смысле и приятный собеседник. Таких экземпляров в нынешнем нашем большом свете немного осталось; да осталось ли? Кто бы? Если знаешь, назови.
Я забыл тебе сказать, что мой сын будет назван Павлом. Крестить его будет Великий Князь Наследник. Крестины совершены будут в день моего рождения 29 Генваря с<тарого> с<тиля>. В этот день обо мне вспомни.
Прошу переслать приложенные письма. Елагина в Москве, но я не знаю ее адреса. Другое письмо в Орел. Пожалуйста повернее. Эти письма извещают о рождении моего сына моих родных, которые конечно уже безпокоятся неизвестностью.
Мое сердечное почтение твоим Долгоруким4.
Обнимаю
Милый! Вот письмо, которое прошу передать немедленно. Оно от жены, а не от меня. Тебе я должен за два милые письма. И напишу за них славное тучное письмо. Теперь пока обнимаю.
Первое напечатанное мое сочинение была статья прозою кажется под заглавием Мысли на кладбище1. Эта статья напечатана в Приятном и полезном препроведении времени, листах издававшихся при Московских Ведомостях. Напечатана еще в 1797 или в 1798 году. Мне надобно знать наверное, в котором из этих двух годов. Тогда моя печатная жизнь должна будет начинаться или с 97 или 98. И в 1847 или 48 совершится ея пятидесятилетие, не можешь ли узнать об этом справясь с Приятным и полезным препровождением времени? А узнав дай мне знать.
Милостивый Государь Александр Яковлевич!
Исполняя приятное поручение Вашего Превосходительства, я поспешаю представить Вам ту книжку «Приятного и полезного препровождения времени», в которой напечатано первое произведение В. А. Жуковскаго. На 106-й стран<ице> этой книжки, относящейся к 1797 году, Вы изволите найти статью: «Мысли при гробнице», а не на кладбище, именно первыя строки поэта-отрока, будущаго поэта-гения. Тогда впервые прочли имя, которым мы теперь гордимся. По прочтении этой статьи, Ваше Превосходительство соблаговолите возвратить мне книжку, как часть целаго издания, ныне очень редкаго.
С глубочайшим уважением и душевною преданностию имею честь быть
Вашего Превосходительства, Милостивый Государь,
Иван Давыдов1.
Я к тебе давным давно писал, любезнейший Александр, о рождении моего сына Павла, которому теперь уже исполнилось шесть недель. Но видно что ты этому известию не рад, ибо от тебя нет ответа; но видно и родные мои не рады, ибо ни на одно из писем, вложенных в твой пакет, я так же не получил ответа; и никто из Петербургских друзей моих мне не отвечает. Что за онемение такое пришло на вас. Один только крестный отец сына, мой милый Великий Князь, за всех ко мне пишет; вчера получил третье письмо Его после рождения сына.
За то, что в таком случае ты мог со мною играть в молчанку, более писать не буду; а только возлагаю на тебя обязанность переслать приложенные письма по адресам. И в них только весьма коротко сказанная побранка. Впрочем все мы Русские люди — то есть беспечные ленивцы; между ними ты еще лучший; ты человек аккуратный и в переписке часто восхитительный! А пишешь, не прогневайся, хотя и прекрасным почерком, а менее четко нежели я; я не бесился бы на твои каракульки если бы твоя милая Княгиня Ольга мне помогала их разгадывать; но в одиночку это горячка с пятнами. Жена же на беду еще полная Немка и Русскому языку не горазда.
Прощай! Уведомь что у вас делается.
Христос Воскресе, мой милый Александр. И это письмо не сеть еще ответ на твои милыя, дружеские, длинныя и совершенно не разборчивыя. Теперь хочу только послать тебе братское, христианское приветствие в день великаго праздника, который нигде так не празднуется, ни где так не говорит сердцу, ни где так не согревает в душе семейнаго чувства и божественнаго и человеческаго как в нашей Москве, где столько раз в моей молодости слышал я голос нашего громаднаго колокола Ивановскаго, котораго гул в великую полность Воскресения как будто сливал в один гимн и небо и землю.
Приведет Бог, авось, и на старости с моими молодыми детьми и с милыми старыми друзьями услышать опять этот голос столь выразительный, столько прошедшаго воскрешающий, столько будущаго высказывающий.
Еще и с тобою надеюсь не раз поцеловаться в Успенском соборе и услышать от тебя на мое Христос воскресе, твое ответственное воистину воскресе. Прощай пока. Передай одно приложенное письмо и перешли другое. И то и другое короче этого. Во всех них только Христос воскресе! Но разве этого мало?
Вчера я получил письмо от нашего старого Полетики1. Он едет за границу в Мае и обещает навестить меня на берегу Майна. Рад буду сердечно увидеть его.
Вяземский пугает меня своими глазами; он же потерял один теперь и другой слабеет: уведомляй прошу тебя о нем.
Тургенев в начале Мая н<ового> с<тиля> приедет во Франкфурт и проживет у меня недели три. В конце Сентября, вероятно вы увидите его в Москве.
Прости душа моя.
Мой милый Александр — следственно не Александр Великий, а Александр милый — твое письмо писанное к другому Александру, а адресованное ко мне, я получил во время когда у меня сидел Кн. Оболенский, сын Кн. Александра Петровича1, и мы с ним вместе выбились из сил, стараясь разобрать твои каракульки. И так есть теперь у меня живой свидетель, что хотя и красиво пишешь, но так четко, что ровно в одном только сне магнетическом, с закрытыми глазами и положив твое письмо на голое брюхо, можно разобрать твою грамоту. А что же ты еще написал в этом письме? Ровно ничего. Изпестрил четыре страницы и только бранился на разный лад. Это непохвально. А тебе было бы о чем порасписаться: ты пишешь из Москвы во Франкфурт. Есть тебе что порассказать о Родине Русскому человеку, который живет отшельником в предместии Франкфурта, никого не видит, ничего не слышит и слышать не хочет, живет у себя и про себя. А мне что писать к тебе? Не описывать же мне самого себя — ты знаешь мою фигуру; правда что у меня поприбавилось брюшка и поубавилось волос, но что тебе до этого. О подвигах моей любезнейшей дочери Александры Васильевны я давно тебе разсказал. Эти подвиги миновались. Она свое искуство передала своему братцу Павлу Васильевичу, который впрочем совершенно похож на меня, что мне служит доказательством, что и я в его лета имел его теперешние таланты. Если же ему суждено иметь со временем те мои таланты, по которым знает меня Русь, то он в мои лета будет вероятно также марать как я марал в его цветущем возрасте. В какое время я оказал более успехов, тогда или после, не ведаю. Но если будущие творения Павла Васильевича будут иметь полноту и значительность теперешних его произведений, то он конечно угодит вкусу грядущаго поколения и останется en bonne в потомстве.
Вот все, что могу теперь тебе сообщить самого замечательнаго из начинающейся биографии Павла Васильевича. Рекомендую тебе этого мальчишку: право хоть куда молодец, хотя ему еще едва шесть месяцев. Он родился в самый новый год и с тех пор все весел: не плачет никогда и спит геройски, что значит что он здоров телом; всегда смеется и тем, что займет его, занимается долго, это значит что он здоров душой и готовится быть добрым и умным. Сохрани его нам Бог! Вот единственная моя об нем молитва. Сестрица его также миленькое твореньице. И мать у них существо добрейшее. Но обо всем этом я к тебе уже писал, и в будущем письме моем мне нечего будет сказать тебе другого; и бай Бог чтобы было нечего другого сказать: что теперь есть, то всего лучше. И так прощай. Жена тебе кланяется. А ты будь здоров, да пиши впредь разборчивее: да напиши подробно что у вас в Москве делается. Можешь угостить меня и вашими Московскими сплетнями, которых у вас довольно отличных. Тургенев был в Карлсбаде, оттуда в Теплиц потом через Париж в Москву.
Ты опять, почтеннейший Александр Яковлевич, начнешь ругать меня за то, что я из тебя делаю почтовую суму, в которую только бросаю свои письма, не говоря ей ни здравствуй, ни благодарствуй. Воля твоя, бранись как хочешь, а вот тебе еще кипа писем в одном пакете, которыя перешли немедленно; да прикажи, чтобы тебе из Орла прислали росписку в получении этих писем: мне оттуда пишут, что во весь нынешний год получено только одно письмо мое; а я писал три раза, что обозначено у меня в моем регистре. Как это делается не знаю, но уже конечно не твоя вина; ты воплощенная аккуратность и точность, и я могу только благодарить тебя. Прошу тебя однако особенно позаботиться о доставлении приложенного пакета; в нем весьма нужные письма.
Теперь скажу тебе несколько слов о себе. На письме стоит Ниренберг. Как очутился я в Ниренберге? Вот как; по возвращении моем из Швальбаха, где я купался и пил Weinbrunn, я получил письмо из Петербурга уведомляющее меня об отъезде Императрицы1 из Петербурга и ея проезде через Берлин, без всякого обозначения маршрута и чисел. Желая ей представить жену и дочь, я решился ехать на перерез дороги ея в Ниренберг. Но здесь узнал от Северина2, что Государыня поехала не морем, а сухим путем и приехала в Берлин не 6 Сентября н<ового>с<тиля> а 12-го и что пробудет там до 21; что она не в Ниренберге остановится ночевать, а в Гофе. Вот я и решился ехать в Гоф, где оставлю жену и дочь; а сам по железной дороге отправлюсь в Берлин, где еще застану день Императрицы. С нею доеду до Гофа по той же железной дороге, и потом уже обратив оглобли через Богемию и Бамберг пущусь во Франкфурт. Из всего этого видишь, что мне тебе много писать нельзя: готовлюсь к отъезду. Скажи обо всем этом Тургеневу, к которому мне также писать теперь некогда, но прошу его написать ко мне подробно во Франкфурт, откуда я к нему писать буду. Письма его Коппу3 я не показывал, ибо это совсем не нужно. Копп за глаза ничего бы не стал отвечать ему; он уже один раз навсегда от этого отказался.
Прости.
Видишь ты какой — не пишешь да и только; а я писал к тебе из Ниренберга и пакет тебе огромный послал и не знаю получил ли ты эти письма; и сказал ли Тургеневу, что ему стыдно, пригласивши в Москву, забыть меня и не уведомить по крайней мере жену мою о том что с ним делается, как его здоровье, что он делает, что будет делать, где останется на зиму и что потом. Скажи ему опять, что я о болезни его и о разных его похождениях с Коппом не говорил, ибо это только бы разсердило Коппа: он за глаза никого лечить не хочет и раз мне это уже объявил. Попроси его покорнейше уведомить меня письмом и подробным письмом таким, какие он пишет из Парижа к друзьям для Современника и Москвитянина. Вот уже две недели как я возвратился из Ниренберга, где прожил более двух недель, ожидая Императрицы (не считая поездки до Гофа и обратно, что произошло от сумятицы маршруте) и наконец ее дождался и очень рад, что не поехал для свидания с нею в Берлин; иначе мне и особенно жене моей не было бы никакого способа быть с нею. Напротив в Ниренберге это было как нельзя лучше. Она для отдыха целый день провела в Ниренберге. В самый день Ея туда приезда я выехал на встречу к Ней по железной дороге в Гамбург, там с Нею обедал, с Нею приехал по железной дороге в Ниренберг и в тот же вечер Она пригласила к себе жену; на другой день в 10 часов утра жена привела к Ней дочь и осталась у Нее более часа; потом мы у Нее обедали; после обеда в пять часов Она велела жене опять притти к Ней с дочерью, которой надавала игрушек; потом опять мы у Нее ужинали. А на другой день и я и жена, пришедши рано поутру в трактир, где Она ночевала, чтобы с Нею проститься, нашли Ее одну с Великим Князем и Она нас пригласила с собою завтракать. Таким образом в двадцать четыре часа жена видела Ее на просторе шесть раз, чего в другом месте в целый год не могло бы случиться и из этих 6-ти свиданий два были такия, которых душа никогда не забудет. Императрицу надобно видеть вблизи; нет ничего прелестно-добрее этой высокой, светлой души; в Ниренберге, после пяти лет разлуки, я встретил Ее там точно какую знал в лучшие минуты Ея жизни. А я знаю Императрицу конечно лучше всех Ея приближенных: то есть знаю сокровище Ея сердца. На счет здоровья Ея я теперь совершенно успокоился: это не аневризм, а просто разстройство нерв, которые покоем, климатом и путешествием придут в порядок и Она возвратится в нам совсем изцеленною.
Александр Яковлевич Булгаков
Я здесь видел Похвиснева1; он мне говорил о доме Вяземскаго в Москве и советовал его нанять. Есть ли дом у Вяземскаго? Нельзя ли мне прислать его план? Я буду о нем писать к Вяземскому. Видишь что я не на шутку к вам собираюсь. Прощай. Приложенное перешли.
Что с тобою сделалось, Александр Яковлевич? Что с тобою сделалось Александр Иванович1? Ты первый Александр не отвечаешь мне на два письма (одно писанное из Ниренберга, а другое по возвращении оттуда из Франкфурта) и ни слове не скажешь мне о втором Александре, хотя я и убедительно просил тебя об этом. А ты, второй Александр, непонятным для меня образом сделался молчалив и с самого отъезда из Карлсбада не написал ко мне ни строки. Обоим вам грех и стыд. Пишу это только для того, чтобы вас посрамить, пристыдить и заставить мне откликнуться. Больше писать не хочу. Напишите скорее. Обнимаю.
<Франкфурт на Майне>.
Вот какая оказия, Александр Яковлевич! Вздумалось мне подражать — хорошо, хорошо! Радуюсь и поздравляю1. Одиночество плохой товарищ под старость; ты вздумал самое лучшее средство прогнать от себя этого надоедалу; и поступаешь, вижу, весьма осторожно; не на счастье вынимаешь билет из лотерейной кубышки ибо в таком случае мог бы вынуть и пустой, а подсмотрев выигрышный, хватаешься за него наверное. В добрый час; дай Бог тебе долго, долго тешиться самоизбранным счастьем; а когда придет пора, желаю, чтобы с тобою и с женою случилось то же что с покойным Филемоном и его сожительницею Беавкидою2; оба разом в одну минуту стали тенистыми деревьями. И если в самом деле, по прошествии многих лет, вздумается вам опять превратиться в деревья, то обещаю тебе, что мои дети с моими внуками будут приходить под вашу тень и будут поминать вас добром, и меня вместе с вами. Но пока еще мы на этом свете, дай Бог тебе надолго такое счастие, какое Он мне дал — лучшаго желания тебе не свадьбу подарить не могу; пусть будет оно от меня приданым жене твоей. А когда ваша свадьба? Прошу уведомить об этом и все описать с обыкновенным твоим любезным многоречием.
В будущем году сам приеду освидетельствовать вполне ли получено посылаемое мною приданое, что впрочем и несомненно. Ибо такого рода посылка дойдет до тебя верно: ты же сам Почт-Директор. Прошу меня представить будущей любящей жене твоей; а я заочно рекомендую ей свою.
Что это делается с Тургеневым? Бывало из Парижа и из Карлзбада пишет. А теперь давным давно ни слова. Я этого понять не умею. Попроси его разгадать мне эту загадку. Сердиться ему на меня кажется не за что. А не писать писем противно его натуре. Тут есть какая нибудь закорючка. Но я, скажи ему, до тех пор не напишу к нему пока не увижу пред собою письма его.
Прощай. Жена тебе кланяется дружески.
Если А. П. Елагина в Москве, то передай ей это письмо. Если же нет ее в Москве вели запечатать его в особый пакет с надписью:
Е. В. б. <Ее Высокоблагородию>
Еатерине Афанасьевне Протасовой в Орле
И отправь в Орел немедленно.
Милый друг, душевно благодарю тебя за то, что ты обо мне вспомнил в такую горькую для обоих нас минуту. Вот и еще один дорогой товарищ жизни меня оставил; и он из всех был самый давнишний. По старшинству лет надлежало бы мне пойти вперед1, но Бог милостив со мною; так недавно окружив меня моим собственным миром, в котором жизнь моя может быть и мила и нужна, не мне, а моим, он благоволил отложить мое отбытие, он выбрал из нашего круга одного из самых усталых, и послал ему смерть как награду, быструю, без страданий, и даже христиански приготовленную: какого приготовления к смерти можно желать лучше этих часов проведенных под зимнею вьюгою посреди бедных ссыльных, для раздачи им помощи, предварительно собранной Христа ради.
Смерть удивительно и быстро знакомит с истинным бывшим человеком: теперь, когда думаю об нем, вижу одну младенческую душу без пятна, в которую никакое злое намерение не заходило. Все мелочное осыпалось как пыль, одно доброе, истинно прекрасное сияет перед умиленным сердцем. Это мелочное принадлежало жизни, это прекрасное с ним на всю вечность. Я считаю великим для себя счастием, что он, в последнее время (ведя так давно кочевую жизнь по Европе), отдохнул (и два раза) под моей семейной кровлей, где было ему очень привольно: таким образом будет у меня не одно одинокое, мое об нем воспоминание, но и воспоминание семейное: жена с ним тотчас сдружилась и поняла очень скоро все, что было в нем так особенно прекрасно; смерть его была для нас общим родственным горем. Вчера я послал к его брату письмо предупредительное дабы не вдруг ударить по сердцу его страшным известием. Из этого письма он увидит, что ему надобно ожидать всего худшаго и приготовиться к последнему слову: а это последнее слово пошлю к нему нынче. Помоги ему Бог сладить с новою бедою. Правда, около него есть семья2, но в брате имел он все остальное, что на земле дорого: друга, отца, благотворителя.
Прошу тебя уведомить меня в каком положении имущественныя дела их? Все ли утверждено за братом? Так же я бы желал, чтобы бумаги, оставшиеся в Москве после А<лександра> не были тронуты. Думаю, что они все находятся у Ал<ександры> Ил<ьиничны> Нефедьевой3. Нельзя ли попросить ее от меня, чтобы до моего прибытия в Москву оне были оставлены под ея печатью: надобно их сохранить и привести в порядок. Это дело друзей его. Уведомь обо всем, что было после твоего посланного письма.
Поручаю тебе сказать мое душевное почтение Александре Ильиничне: Бог послал ей великое утешение, даровав возможность закрыть глаза нашему другу. Думаю, что я вполне понимаю ея теперешнее чувство; и я всем сердцем делю его; оно более умилительное нежели тяжелое и горькое.
Прощай милый, рекомендуй меня и жену твоей любезной жене. Будьте здоровы и сохрани Бог ваше семейное счастие. В Москве ли Вяземский? В Москве ли Е. А. Карамзина4? Как проводил его?
Под текстом рукописи пометы простым карандашом: Кончина Ал. Ив. Тургенева в Москве 3 Декабря 1845 года.
Никол. Ив. Тургеневу в Париж
<Франкфурт на Майне>
Благодарю тебя, мой милый, за доставление статьи Погодина1. В ней есть хорошее, потому что она написана доброжелательством и с убеждением. Но она, как все что пишет Погодин, аляповата; в нем, т. е. в Погодине нет никакого такту. Я бы желал, чтобы Вяземский написал о нашем добром отошедшем. В смерти есть что-то логическое. Сорвав с души тело и бросив его в гроб, она вдруг, как будто снова но совершенно знакомит с душою, от которой все что не она вдруг отделилось и отпало. Так и здесь. Мне так ясно, так вполне видится его прекрасная, добрая, высокая душа, не омраченная никаким дурным помыслом, всегда готовая на добро, всегда полная участия, до конца сохранившая свою чистоту и свое благородство. По всем качествам, составляющим прямо добраго человека, он был конечно между нами лучший. Самые недостатки его имели источник добрый, и кого, когда нибудь оскорбляли его недостатки? Они не имели корня внутри души; они были какой-то вешний нарост, который как шелуха с зерна, осыпался с души в минуту ея освобождения. Погодин не умел описать ума его: на это у него нет чутья. Никто кроме Вяземскаго не может его выразить верно и сходно. Я бы желал, чтобы он посвятил памяти друга перо свое; я бы желал чтобы он написал о нем без приготовления как скажет сердце, что придет в ум в первую минуту. Пускай напишет он об нем ко мне. Я уверен, что он скажет все и скажет как никто; и что неуловимая физиогномия ума Тургенева и весь чистый фимиам его души сбережется вполне для его любивших, для современников и то была бы почти слава. Перешли эти строки к Вяземскому. А тебя прошу передать приложенное письмо Князю Щербатову[7]. Я прошу у него доставить мне свидетельство о смерти Тургенева по всей надлежащей форме. Оно мне нужно для пересылки в Париж. И понеже оно должно быть документом для правительства французскаго, то оно должно быть скреплено или свидетельством французской миссии или Французским консулом, если таковой имеется в Москве.
Если есть в Москве консул, заставь его скрепить свидетельство; если же нет консула, пошли свидетельство к Вяземскому, дабы он, выхлопотовав скрепу от миссии, немедленно доставил мне бумагу. Ты меня весьма, весьма одолжишь естли это дело уладишь как можно скорее. Пришпорь Щербатова2.
Прости, обнимаю тебя. Жена и твоей жене кланяется дружески.
Дай Бог тебе всякого добра на Новый Год. Тебе и всем.
Перешли это письмо т. е. письмо мое к тебе к Вяземскому.
<Франкфурт на Майне>
Мой милый, писать мне к тебе много некогда; ибо много других писем на руках. А вот тебе письмо для исполнения Мельгунову1: Он не прислал мне своего адреса, да и имени и отчества его я не знаю, хотя мы с ним и приятели. Тебе все это должно быть известно. По адресу отошли письмо; а имя и отчество пришли мне в своем письме. Теперь тебе уже будет конечно нужнее писать ко мне: уж теперь я за двух. Не забудь о просьбе моей изложенной в моем последнем письме. Исполни не откладывая.
Будь здоров мой милый; сохрани Бог и тебя и твое новое семейное счастие.
Обнимаю дружески.
P. S. А меня вы в нынешнем году в Москве не ждите. Остаюсь здесь т. е. во Франкфурте до Мая 1847, на что есть мне уже и Высочайшее повеление. Надобно хорошенько вылечить и себя и жену. Я почти весь нынешний год хворал.
<Франкфурт на Майне>
Видишь какой огромный пакет. Увидя его ты конечно подумаешь, что я, написавши так много писем, устал, и что пора отправлять письма на почту. Ты не ошибся. И потому ограничиваюсь одним дружеским, не письменным а мысленным объятием, прошу тебя немедленно отослать приложенный пакет по адресу и рекомендовать чтобы он был доставлен повернее.
<Франкфурт на Майне>.
Получил я от тебя письмецо и очень милое письмецо; на четырех страницах и даже очень четко написанное; и я прочитал его с удовольствием, и поблагодарил тебя за него; а отвечаю только для того, что бы тебя пожурить.
В последнем моем к тебе письме было вложено письмо к Князю Щербатову и я просил тебя, передав его, похлопотать, чтобы мне выслано было свидетельство о смерти Тургенева, скрепленное свидетельством французского консула в Москве. Это как в воду кануло. Ты не уведомляешь меня, получено ли письмо и отдано ли Щербатову. Если письмо отдано, то весьма худо, что Князь Щербатов на учтивое письмо от меня отвечает весьма не учтивым молчанием. Это обычай не Европейский. Но впрочем, может быть, что однако неправдоподобно, что мое письмо затерялось — если подлинно так, то уже не нужно хлопотать о свидетельстве, ибо оно будет мне доставлено Мельгуновым. А тебя только прошу дать мне знать, получено ли письмо мое.
О себе скажу, что мое здоровье довольно поправилось: надеюсь что Швальбах, которым я должен воспользоваться в конце нынешнего лета довершит доброе действие лекарств. Хотя я и устарел, но все хотелось бы подольше пожить на свете, ибо теперь есть для кого. Но воля Божия. Прости мой милый. Перешли приложенное письмо по адресу. Но я думаю, что есть какой то заговор Судьбы против моих писем в Орел и из Орла. Мне давным давно надобно получить оттуда письма весьма для меня важныя; и нет их. Что за колдовство такое? А я знаю, что мое письмо до тебя дошло и в Орел направлено.
Жена вам кланяется. А в нынешнем году нас не ждите.
<Франкфурт на Майне>.
Благодарствую голубчик ты мой за доставление письма от Елагиной, которое получил тому уже две недели. Успокойся на счет посылаемых писем: они все доходят точно. В последнее же время я от моих родных не имел так долго писем по особенной причине, которая достойна того, чтобы ее записать в летописи Всемирной истории: у них в доме не было чернил. Этого и во сне не придумаешь. Виноват однако, ошибся: не все доходят. Я получил от Лужина1 свидетельство о смерти Тургенева. Лужин в письме своем говорит, что было послано прежде свидетельство Князем Алексеем Григорьевичем Щербатовым. Я его не получил; как оно могло пропасть на почте понять не умею.
Уведомь, душа моя, что делается с Вяземским, где он и пишет ли к тебе? Ко мне он совсем не пишет. Правда и я к нему не пишу. Но он и о смерти Тургенева не сказал мне ни слова. Без тебя я бы узнал об ней из газет. Ты редкий корреспондент. Ты создан был Почтдиректором дружбы и великой Русской Империи. В сем отношении возлагаю на тебя легкую обязанность переслать приложенное письмо в Одессу. А я должен кончить, не для того чтобы положить перо; а для того увы! чтобы написать еще более пятнадцати писем.
Все откладывал, все откладывал; наконец накопилось так много неответствованных писем, что они окружают меня как мучительныя привидения, которыя день и ночь воют мне в уши: пиши, пиши окаянный!
И так прости, мой милый эпистолярный праведник. Если у вас есть какая нибудь значительная новость сообщи ее мне. Обнимаю тебя всем сердцем.
Благодарствую душа моя за предоставление свидетельства1. Оно пришло уже поздно и было так сказать после ужина французская горчица; но ты свое дело сделал как добрый приятель и я тебя сердечно благодарю. В то же время благодарю и за Московския вести. Царь явился в Москве на минуту, как доброе видение и вы познакомились с младшими царевичами2: оба умны и милы; вот уже пять лет как я их не видал; они конечно весьма много переменились и к лучшему, и верно уж понравились Москве, которая всегда по Русской старине любила и любит Царя и Его Семейство. Дай Бог, чтобы этот дух любви — историческое наследство Русскаго народа особенно Москвы от старых за-Петровских времен — навсегда сохранился неприкосновенным. Он палладиум нашего Отечества, которому определено развиваться под властию Патриархальнаго Самодержавия. Но я не намерен входить в дальнейшия разсуждения о сем предмете по той законной причине, что мне писать более к тебе некогда. Хотел к тебе сказать только два слова, поблагодарить тебя да и только. В заключение скажу тебе и всем твоим: Христос воскресе! Нигде в целом свете этот Светлый Праздник Воскресения так не празднуется как в Москве; и ничто так не напоминает о ней, как заутреня на Светлое Воскресенье. Я встретил его в Висбадене, где провел неделю один говея. Там очень хороший священник. Но прощай! Жена тебе кланяется.
Благодарствуй за твои письма, благодарствуй за письмо из Орла, благодарствуй за то, что ты Кавалер Св. Владимира 2-й степени, благодарствуй за вести Московския, благодарствуй за милое письмо Вяземскаго, которого он не написал бы если бы ты его не подтолкнул, благодарствуй за все и прочее. А писать буду после, теперь некогда, право некогда, а послать прилагаемыя письма надобно. Ты это сделай немедленно, как скоро их получишь.
Весьма скоро буду писать к тебе.
В этот день за пять лет перед сим1 поднимались на гору (называемую Ротенберг, возвышающуюся над маленьким городком Капштатом) две кареты. В одной из них сидел однорукий инвалид2 с двуруким поэтом. А в другой пожилая дама3 с двумя прекрасными дочерьми4; инвалид был муж этой дамы и отец обеих дочерей; а двурукий поэт был жених старшей дочери. Было три часа по полудни. На Ротенберге была Русская церковь, над прахом Винтербергской Королевы Русской Екатерины5. День был прекрасный! В Церкви свершилось венчание тихо и благоговейно. Этот обряд повторили у подошвы горы в церкви Лютеранской, где была сказана обвенчанным простая трогательная проповедь.
И теперь ровно пять лет прошло с этой минуты; она имела благословенныя последствия; и Жуковский (ибо двурукий поэт был Жуковский) может сказать своему доброму Булгакову, что он в эти пять лет познакомился с настоящею жизнию, которой тайна хранится под замком во святилище семейном. Довольно ли с тебя. Более писать мне некогда.
Приложенные письма доставь немедленно. Если Свербеевой6 уже нет в Москве, то прошу тебя, и всеми святыми умоляю, доставь письмо куда следует. Оно для меня весьма, весьма важное. А я тебе желаю продолжения того что ты уже имеешь, то есть продолжения того добра, которое похоже на то, какое досталось мне в 1841 года.
Ф<ранкфурт> н<а>/М<айне>
Вот тебе еще письмо, душа моя, Александр. Об нем прошу тебя особенно; чтобы оно как нибудь не пропало; вели отдать его под расписку; и пришли мне на него ответ.
Что тебе скажу о себе? Хотя я и в центре Европы, но Европа обо мне не думает, и я не думаю о Европе и спокойно сижу дома, не слишком думая и о черных облаках, которыя бродят по горизонту политического неба. В следствие сих причин не могу угостить тебя никакою Европейскою новостию. Хотел отправиться на встречу к Императрице; но Ея маршрут принял такое восточное направление, что мне было бы невозможно за Нею гнаться: я конечно бы догнал Ее только в Кенигсберге. Северин с которым я по сему предмету был в сношении, вдруг был позван к Ней в Зальцбург, и описывает удовлетворительным образом Ея здоровье. Дай Бог, чтобы действие Юга не было испорчено противодействием Севера — этого я боюсь и для меня и для детей моих. Но, воля Божия. Прости душа моя. Уведомь немедленно о судьбе письма сего.
Это письмо, которое пишу к тебе в эту минуту, есть ровно тринадцатое, написанное в эти последние двадцать четыре часа. Я мог бы, по щучьему велению и по моему прошенью, просто запечатать в пакете на твое имя письмо мое к Свербеевой; но не хотел брать греха на совесть, не хотел давать тебе повода браниться, не хотел и себя лишить удовольствия сказать тебе здравствуй, что имеет особенное достоинство, когда к сему словцу здравствуй, столь легко произносимому словесно, надобно приклеить целый письменный хвост, да еще этот хвост запечатать в пакет и проч. и проч. Вот тебе письмо к Свербеевой. Доставь его. А я страшно устал от этих 12 писем в числе которых три таких, которых нельзя писать начерно, а надобно переписать и переписать четко, три поздравительных письма: к Государыне, к Великой Княгине и к Великому Князю.
Все это должно возбудить великое уважение, что я пишу стоя, что для написания 12 писем надобно отстоять себе ноги, что мои ноги стары, и что теперь жара несносная. Итак ты должен поцеловать письмо мое. А что я тебе скажу в этом письме? Ровно ничего. Вот уж конец второй страницы, а ты узнал от меня только то, о чем и говорить бы не следовало, именно то, что я пишу к тебе письмо. Да что же мне впрочем и сказать тебе в эту минуту? Ровно нет ничего. Жарко; еду через два дни в Швальбах. Убриль1 слава Богу здоров; ныне понедельник; завтра вторник.
Ну, доволен ли ты? Что бы еще? Да! Вот мои Петербургские корреспонденты все глухонемые и у всех руки в параличе: ни один не пишет ко мне. Ты не такой: ты рожден Гусем, то есть все твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово без устали писать с утра до вечера очень любезныя письма. В следствие сей гусиной добродетели, поручаю тебе уведомить меня обо всем что случится на свадебном торжестве Царя Русскаго2. Какия будут пиры, какия будут милости? Напиши подробно. Только смотри не так как написал в последнем письме, где назвал много свадеб, а я почти ни одного имени разобрать не мог.
Франкфурт.
Я давно не писал к тебе, Александр Яковлевич Милостивый Государь и Почтдиректор. А ты такой человек, что пишешь только ответы, а от себя никогда просто, по одному сердечному позыву, не напишешь. Да правда этого от тебя и требовать было бы совестно; хлопот у тебя много, и эти хлопоты тебе однако не мешают быть точным на ответы. Мое же давнишнее молчание имело грустную причину; сперва я ездил с женою в Швальбах, мы пили воду, мылись в ванне, и совершенное бездействие всякого рода было предписано доктором, что было по сердцу нашей лени, да от несносных жаров было не до писем; всякая возможность что либо делать выходила из тела проливным потом. Наконец эта Африканская жара перед самым отъездом нашим из Швальбаха кончилась землетрясением, а это землетрясение сильно испугало мою жену; а в следствие этого испуга через неделю по возвращении своем во Франкфурт она слегла в постелю и пролежала в ней пять недель. Болезнь была серьезная, хотя благодаря Богу не доходила до опасности; но она много вытерпела и я вместе с нею. Теперь болезнь миновалась; около недели тому как моя бедная страдалица встала с постели и начинает долечиваться свежим воздухом. Время еще все стоит хорошее, хотя уже началась осенняя холодноватость.
Вот тебе мои вести. Можешь сам теперь понять, почему я так долго к тебе не писал. Болезнь жены помешала мне выехать навстречу Великой Княгине Ольге Николаевне в Веймар; теперь собираюсь в Штутгард, куда наверное через неделю отправлюсь.
Прощай дружище. Напиши о том что у вас в Москве происходит. Обнимаю тебя.
Приложенное письмо отправь.
<Франкфурт на Майне>.
Посылаю тебе мой милый статью, напечатанную в Semeur о смерти нашего Александра1. Прошу тебя передать ее Свербеевой от Николая Тургенева, который мне прислал ее для доставления С<вербеевой>. Она сочинена Гр<афом> Сиркуром2, которого ты вероятно знаешь лично. Прости, писать некогда. Слава Богу, я начинаю весьма поправляться. Чуть было совсем не сбился с пути. Обнимаю тебя.
Мой милый Александр, поздравляю тебя с Новым Годом; надеюсь, что ты его лучше начал нежели я и проведешь лучше нежели я провел прошлые два года, особливо последний, 1846, который у меня замечен черною полосою. В 1845 я сам хворал, а в прошлом 1846 была больна жена (впрочем 1845 был для нее не совсем здоровый год: после родин и задолго перед родами она была много времени в постеле). Теперь же после той болезни, которая заставила ее пролежать более пяти недель, осталась у нее нервическая раздражительность, которая несказанно ее мучит. Она так же точно больна, как наша бедная Смирнова1. Можешь из этого заключить, каково мне и какую физиономию теперь имеет мое семейное счастие, до сих пор столь светлое и мирное. Коппе2 уверяет, что опасности нет никакой и что все к весне без следа исчезнет. Помоги Бог исполниться его предсказанию. Но пока оно не исполнилось, тяжело и грустно. Вот тебе все мои новости. Повесели меня своими добрыми. Между тем прошу тебя переслать приложенныя письма. В письме к Екатерине А. Протасовой находятся волосы моих детей и портрет сына, писанный матерью во время болезни. Ей необходимо разсеяние, но ее ничто не может занимать, не вредя ей; чтение слишком тревожит; вслух также не всегда можно читать; а мысли должны быть отвлечены от главного, от ея болезни: этому помогает рисованье. Слава Богу, что она умеет и любит рисовать; это ей служит вместо лекарства.
Александр Иванович Тургенев
Прости мой милый. Прошу тебя отослать письмо и к Шереметевой4: на эту бедную голову сыплются несчастия как град.
Обнимаю тебя всем сердцем.
NB. Волосы из пакета я вынул: слишком толст вышел пакет.
<Франкфурт на Майне>.
Благодарю тебя, любезнейший друг, за твое письмо, в котором по своему обыкновению ты бранишь меня за мою лень и которое верно написано за два дня перед тем, как ты получил письмо мое.
Из этого письма ты мог увидеть, что я теперь не на розах, а если и на розах, то на осыпавшихся розах и чувствую одни их шипы. До сих пор это положение не переменилось и моя больная больна по прежнему. Дети слава Богу здоровы; в эту минуту слышу, как они поют за три горницы от моего кабинета дуо, в котором голос Павла Васильевича гудит как колокол.
Между известиями твоими из Москвы одно для меня весьма печальное: известие о смерти Гр<афа> Толстаго1. В нем было много хороших качеств; мне лично были известны только эти хорошие качества; все остальное было ведомо только по преданию; и у меня всегда к нему лежало сердце; и он всегда был добрым приятелем своих приятелей. Но здесь пронесся слух о другой смерти в Москве и этот слух меня тревожит — неужели Языков2, поэт Языков умер. Прошу тебя, уведомь правда или нет. Молчание твое дает мне надежду, что это известие басня. Будет жестокая потеря и для друзей Языкова и для Отечества.
Также известие об Авроре3 для меня весьма, весьма печально. Уведомь о ней.
Прошу тебя переслать приложенное письмо. И обнимая тебя мысленно всем сердцем желаю, чтобы семейное твое счастие никакою тревогою не нарушалось. Прости, любезнейший Александр.
Франкфурт на Майне>.
Милый, благодарю тебя за твое последнее письмо и за доставление мне писем.
Перешли два вложенныя. Писать мне к тебе много право нельзя. К болезни жены присоединилась печаль глубокая; она потеряла милую сестру1. Обнимаю тебя душевно.
<Франкфурт на Майне>.
Любезнейший Александр прилагаю при сем бумаги, которыя прошу тебя вручить Ивану Федоровичу Воейкову1 по его востребованию. Я об этом ему писал.
Он сам должен будет явиться к тебе, а ты потребуй от него росписку в получении бумаг; в этой росписке должно быть выставлено какие билеты, за какими нумерами и на какую сумму выданы Воейкову и получены им. Прошу тебя не отказаться исполнить эту просьбу мою с надлежащей точностию; росписку Воейкова доставь ко мне; если найдешь что надобно для большей точности ея засвидетельствования в присутственном месте, то и это сделай. Я буду писать к тебе на днях более тогда поговорю о себе.
Теперь пока только обнимаю.
Уведомь в двух словах о получении бумаг. При сем оффициальное письмо.
P. S. Воейков должен быть в Москве. Тебе легко будет отыскать его жилище. Мне оно не известно; он забыл мне прислать адрес. Во всяком случае постарайся отыскать его.
Билеты посланы мой милый через Департамент Иностранных Дел. А эти письма посылаю тебе особенно.
7/19 мая.
Милостивый Государь Иван Федорович.
По желанию вашему, изъявленному в письме Вашем от 31 Марта, которое мною получено 29 Апреля/10 мая во Франкфурте на Майне, спешу доставить Вам: 1-е. Один билет Государственнаго Коммерческаго Банка на 1930 рублей серебром и 2-е одиннадцать билетов Государственной Комиссии погашения долгов на 5500 рублей серебром, принадлежавшие покойной племяннице Вашей Екатерине Александровне Воейковой, а ныне, по праву наследства, состоящему под Вашею опекою брату ея Андрею Воейкову1. Сии билеты будут доставлены Вам Его Превосходительством Господином Московским Почт-Директором Александром Яковлевичем Булгаковым, которому прошу Вас дать в получении их росписку.
С совершенным почтением честь имею быть
Милостивый Государь
Вашим Покорным слугою
2/14 Мая 1847. Франкфурт на Майне.
Его Высокоблагородию Ивану Федоровичу Воейкову.
Мой милый Александр, вот тебе еще несколько писем для передачи и при них дружеское объятие, которое скоро обратится из эпистолярного объятия в самоличное, ибо в первых числах Августа (н. с.) я надеюсь быть проездом в Москве. Разумеется, что оставшись там только день или два, увижу только тебя. Знай это наперед и смотри сделай так чтобы я тебя непременно нашел в это время в Москве. План мой нынешним годом возвратиться на житье в Россию должен был перемениться; доктор мой, признавая путешествие весьма полезным и целительным для жены моей, никак не позволяет ей провести нынешнюю зиму в нашем климате, предсказывает наверное возобновление болезни и не иначе соглашается на совершенный ея переезд в Россию, как в следующем 1848 году. Хотя я и имею от Государя милостивое позволение остаться за границею до совершеннаго выздоровления жены, но не могу не приехать нынешним летом; вот уже теперь ровно шесть лет, как я за границею; надобно всех вас наконец увидеть и все точно приготовить к моему переселению. Надеюсь что в будущем году ничто не помешает его совершить.
Состояние здоровья жены теперь стало сноснее; она не безпрестанно страдает, но припадки от времени до времени возобновляются, они приходят как мародеры Армии, которая сама удалилась, произведя великое опустошение; но мародеры по своей натуре бывают свирепее, хотя с ними и легче сладить.
Теперь мы ждем нашего милаго, добраго, благодушнаго Великаго Князя Наследника1; на днях я получил от него письмо, в котором Он уведомляет меня, что в начальных днях Июня (с<тарого>с<тиля>) будет на Рейне. Повидавшись с Ним я отправлюсь в путь свой. Благослови меня Бог добрым путешествием, т. е. радостию увидеть всех своих ближних (теперешних; в числе их уже много умерло) и радостию возвратясь найти всех своих на лицо. Все это в руке Божией; по слабости сердца мы можем просить, чтобы было все по нашему; но твердость сердца состоит в том, чтобы все принималось из дающей руки, как свое, как лучшее для нас. Не всякому дана такая твердость.
Теперь Франкфурт оживился и опять начинают являться Русские люди на Немецкой почве и Русский дух в очах совершается. Недавно явился больной барон Ливен2, который для лечения своего поселился в Гамбурге; третьяго дня я видел возвратившегося из Италии Кавелина3, который теперь купается в Шлангенбаде, потом поедет в Гельголанд для морских ванн, а потом в Петербург; но дорого заплатит за эту поправку. Думаю, что скоро увижу Владимира Карамзина4, который теперь в Париже и собирается возвратиться в Россию.
Я на многия письма твои не отвечал; право было во все это время не до того. Теперь поотлегло на сердце; и если бы не надобно было готовиться к отъезду, опять бы усердно принялся за Одиссею; но эта служба еще впереди.
В ответ на письма твои пишу, что мне весьма, сердечно глубоко жаль, что и ты безпокоишься о жене своей: знаю каково это и делю твое горе; надеюсь, что ей теперь лучше. Я слышал ей большие похвалы от нашего общаго друга Полетики5, который с месяц тому был во Франкфурте, у меня обедал. Провел вечер, и весьма подружился с женою моею. Устарел Петрик, но все тот же добрый, милый чудак и Квакер. Благодарствую за Балладу и Антибалладу. Первая написана прекрасно; у Ростопчиной6 истинный талант; но она взбалмошное творение, и ея поэзия принадлежит к чудовищной породе поэзии нашего века, разрушающей всякую святыню.
Но ты видишь, что четвертой странице конец, а пятой начинать не хочу, чтобы не попасть на обмере. Ты скажешь: не такой де ты человек, чтобы написать восемь страниц! Врешь, такой! А теперь нельзя потому, что надобно еще три письма писать, и не короткия. Прощай, до свидания.
Мы строим по своему, а Бог по своему. Вот я совсем был на мази ехать в Россию на свидание (правда на весьма короткое) со всеми вами; не тут то было — Копп посылает жену в Швейцарию, дышать горным воздухом в Интерликене и я должен ее туда вести. Ей стало было лучше; но вот опять возвращается то же, что так ужасно ее мучило во всю зиму.
Поможет ли Интерликен не знаю; как велит Бог — но видеть страдания бедной жены моей несносно. Я уверен, что ты поймешь мое положение и примешь живое в нем участие.
Нынче Великий Князь Наследник должен ночевать в Касселе, а завтра я надеюсь его увидеть во Франкфурте. На все время его здесь пребывания я переселюсь в Дармштадт. Он, говорят, пробудет здесь до 7 Июля н. с. потом отвезет Великую Княгиню1 в Киссинген и сам возвратится в Петербург.
Прости, мой милый, перешли приложенныя письма. Обнимаю тебя всем сердцем.
Великий Князь приехал сюда 17 числа н. с. Сам он здоров; и Великая Княгиня здорова; но я нахожу, что она весьма похудела. 18 числа Великий Князь отправился в Штудгард для свидания с Великою Княгинею Ольгою Николаевною. Нынче в вечеру возвратится и пробудет в Дармштате до конца месяца. По отъезде его и я подымусь со всем моим домом в Швейцарию. Оттуда получишь ты описание утесов и <…>. А ты уведомь меня получил ли ты мое письмо с письмом к Воейкову и у тебя ли билеты Комиссии погашения долгов. Вышли из этого путешествия по милости здешней миссии.
Ехал в Москву а попал в Эмс — вот история некоторого Русскаго Дворянина Василья Андреевича Жуковскаго. Впрочем это участь всех человеков дворян и не дворян. Живи не так как хочется а так как Бог велит. Вот почему я и живу теперь в Эмсе а не в Москве и не в Швейцарии. Доктор Копп гворит жене: поезжай в Эмс и утопи там свою болезнь. Я и привез жену в Эмс. И стараемся мы утопить врага своего в теплом крейхене; а утопим ли, это знает Бог. Вот уже третья неделя пошла с тех пор, как мы работаем из всех сил; еще остается нам здесь прожить недели две. Жена пьет воду и купается — авось Бог поможет ей! Я что-то хромаю; какой то враг поселился в пятку; уж не падагра ли? Чего добраго, а кажется я вел себя добропорядочно, в чем и ты, старый шалун, можешь дать свидетельство. Падагра говорят есть грамота на долгую жизнь. Хороша грамота! Впрочем, если она не более будет меня теребить, как теперь, то в час добрый.
В Эмсе я нашел некоторых Русских, вообще мне не знакомых, кроме Нессельрода1, который здесь с своею круглоличкою женкою (Закревскою)2. Один только был здесь милый Русской знакомец Хомяков3, но он уехал. Нынешний день должен приехать обратно из Кенингена в Дармштат наш милый Наследник с Цесаревною, которой, как сказывают, воды весьма помогли. Скоро я сам его увижу, ибо он, слышно, пробудет целый месяц в Дармштате; и нам уже Швейцария не дорога; в Сентябре там для житья холодно; жене же нужен свежий а не холодный горный воздух. В будущем году надеюсь непременно быть на родине; с женою ли, один ли, но буду. Я был бы и нынче, когда бы Копп не похерил моего счета Strich durch die Rechnung. На свете все Strich durch die Rechnung.
Через несколько времени буду писать тебе о важном деле, в котором ты весьма можешь помочь мне, если только будет у тебя на то средство. Теперь скажу в двух словах: хочу издавать полныя моя сочинения и может быть решусь выдать на подписку. Все будет напечатано здесь; когда напечатается все, то отправлю экземпляр в Петербург. Иногородные то есть не Петербургские и не Московские будут посылать требования и деньги в Почтамты Петербургский и Московский.
Можно ли будет это так устроить, что бы у тебя в Почтамте мог заведовать отправлением экземпляров и принятием денег и доставлением денег куда следует особый надежный чиновник? Например это сделать бы так, чтобы получив требование и деньги, пересылать их в Петербургский Почтамт, а оттуда уже экземпляры высылались бы по адресам, ибо все экземпляры будут храниться в Петербурге, кроме тех экземпляров, которые будут розданы Книгопродавцам для Московских и Петербургских подписчиков. Скажи мне об этом свое мнение.
Прости милый друг; прошу тебя переслать приложенныя письма по адресам.
На последнее письмецо твое или не письмецо, а надпись на конверте отвечаю тебе в немногих строках; я писал тебе при отъезде моем в Эмсе; ты знаешь что со мною делается. Теперь жена живет на высотах Таунуса для воздуха. Ей кажется Эмс помог а я переселяюсь в Дармштат к Наследнику1. Пиши ко мне адресуя по прежнему во Франкфурт.
А теперь одна только просьба: перешли приложенное письмо по адресу. Обнимаю тебя дружески.
Любезный Александр, сердечно горюю о твоих, благодаря Бога, прошедших тревогах1; сам испытав подобные, знаю каково переносить их. Желаю, что бы это письмо нашло тебя успокоенным. Пишу его наскоро только для того, чтобы попросить тебя переслать вложенное по адресу, а в особенности чтобы поблагодарить тебя за дружескую твою готовность помочь мне в важном для меня деле; о том как и что сделать буду писать обстоятельно из Франкфурта: теперь я в Дармштате, провожаю Великаго Князя, который ныне отъезжает. Он прямо едет в Варшаву, оттуда вместе с Государем отправится в Винницу на смотр воска и на маневры. Великая Княгиня еще дней десять пробудет здесь; потом поедет также в Варшаву откуда с Государем и Великим князем возвратятся в Петербург. Вот мои оффициальныя вести.
А домашния глаголют следующее: жене, кажется, Эмс помог; увидим, что скажет зима. В Швейцарию мы не ездили, надобно было Интерликен променять на Эмс. После пребывания в Эмсе было уже поздно думать о Швейцарии и это вышло к лучшему: тогда как у нас было теплое, светлое лето, в Швейцарии, особенно в то время когда бы мы там очутились был холод и дожди. Каково у вас? Что холера2?
Прости милый, уведомь в двух словах о получении этого письма. Более напишешь, когда будешь отвечать на мое подробное письмо.
Что могу сказать тебе, мой милой друг, в ответ на письмо твое, которое поразило меня такою горестною вестью1. Тяжелей твоей печали ничего вообразить не умею и ничего не могу сказать тебе такого, что могло бы тебя утешить. Вполне понимаю твое страшное одиночество и всю безотрадность твоего будущаго. В таком положении как твое, жизнь уже не представляет никакой замены: в наши лета здешнее будущее не имеет ничего привлекательнаго, и если то что радовало нас в настоящем, исчезнет, то уже не найдешь и не захочешь искать ничего такого, что бы заняло место опустелое, покинутое нашим земным счастием; извне к нам уже ничто не придет. Ты, правда, имеешь мирное убежище: в семье твоих добрых детей; но и туда придешь ты сиротою; там будешь не чужой; но все своего собственного нет и в душе будет глубоко сидеть одиночество — печальный товарищ на старости лет. В такое то время становятся вполне утешительны и понятны слова: придите ко мне все нуждающиеся и Аз успокою вы. Тут узнаешь другого рода семейную жизнь, в которой нет ни потерь, ни похорон, ни одиночества. В этом то кругу семейном услышишь то, чему нельзя не верить когда радостно обладаешь земным счастием, то, что наши земные страдания, ясно понимаются не только не зло но благо. Как чистая человеческая Философия, это есть галиматья; как учение Христианское это есть высочайшая, утешительная истина. Но человеческое слово не выразит этой истины; поди в школу к тому, кто не только учит, но и делом доказывает истину своего учения. При наших человеческих безотрадных, часто эгоистических умствованиях — раненное сердце все остается не излеченным; все перед нами гроб, все вокруг нас пустота и молчание. Но когда обратишься к живому и животворящему учителю, то вдруг все изменяется, на сердце пластырь, над гробом веет жизнь, а себя чувствуешь согретым на груди отца, который уже одним своим присутствием за все вознаграждает. И так мой милый, примись простым и верующим сердцем за Евангелие; так и себя оживишь и жена твоя там воскреснет. Помоги тебе Бог.
Прошу немедленно передать приложенное письмо по адресу. Обнимаю тебя всем сердцем.
<Франкфурт на Майне>.
Благодарствую мой милый за доставление письма и за твои строки, которыя тем приятнее было мне получить, что оне уведомляют меня о твоем физическом здоровье. О моральном ни слова; после того что с тобою случилось не скоро выздоровеешь душою; хорошо еще что у нее есть дом неразрушимый. Но она теперь в этом доме живет как больной в хорошо построенной больнице.
За вести из Москвы благодарю. Хотя мне и не был коротким приятелем М. М. Солнцев1, но мне его жаль, он, как вывеска, напоминал мне прошлые дни Москвы, когда еще мы все составляли круг Карамзина и Дмитриева2; тут и наш добрый смешной Вас. Львович3, и Тургенев, и Вяземский.
Не много, не много из этого круга уцелело. Прошлого года я видел М. М. у себя во Франкфурте. Если бы его супруга скончалась после него, то какой нибудь из приятелей вероятно такую же бы речь сказал ему какая была сказана его вдовице, может быть и он дал бы такой же ответ, как она. Лучшая твоя весть та, что холера у вас мало пакостила. И другая весть мне по сердцу: что А. П. Ермолов4 едет за границу и что я с ним могу встретиться. То худо однако что вместо того чтобы сказать ему, что он меня непременно найдет во Франкфурте, ты ему сказал: обнять меня, если где нибудь со мною встретится. Если он еще не уехал, то скажи ему, что меня он найдет непременно во Франкфурте и что мне будет весьма радостно если он захочет найти меня.
А ты не ленись уведомлять о себе
Прости. Сердечно обнимаю.
У меня дома получше. Жене Эмс кажется помог. Если выздоровеет будущею весною приеду с нею в Россию. Если же нет, не буду у вас.
<Франкфурт на Майне>.
Любезнейший Александр, на сих днях я к тебе писал — с тех пор нет ничего новаго, все по старому. Новое только то, что приближение Новаго Года, с которым я тебя и поздравляю. Старый ни тебе ни мне не был благосклонен.
Прошу тебя переслать и передать приложенные письма, с которыми честь имею быть
Старый преданный тебе
Мой милый Булгаков, прошу тебя приложенное письмо отправить немедленно по адресу; пожалуйста повернее. Авдотья Петровна Елагина в Москве; кажется она теперь живет в собственном доме у Красных Ворот. Ты узнаешь.
Что скажешь о скачке по железной дороге политическаго мира? Что сделалось в последние двенадцать дней1! Бывало такия события происходили в течение веков. Нынче хронология переменилась. Дни стали веками. Это значит, что скоро наступит вечность. Я не буду ничего тебе описывать и на это теперь у меня нет довольно досуга. В то время когда будет в твоих руках это письмо ты будешь знать все из Газет. Со мною лично ничего не случилось и наш Франкфурт столько спокоен и безопасен сколько можно быть в соседстве землетрясения и вулкана льющаго свою лаву по окрестности. Он конечно теперь самое безопасное место в Германии. На него из первых подействовало влияние революции; были и здесь на ряду с Баденом, Дармштатом и Висбаденом движения, но они кончились ничем и теперь все пришло в свою колеину — на долго ли? Это ведает Бог; в эту минуту покинуть Франкфурт с женою и с детьми было бы не благоразумно. Если бы я был один, я давно был бы на пути в Россию, которая есть теперь убежище покоя. Сохрани Бог Царя и укрепи в руке Его самодержавие: посмотрев в глаза этой свободе, убеждаешься в том, какое твердое народное благо может быть устроено на фундаменте Самодержавия; этот фундамент у нас есть: наш самодержавный Строитель может еще спокойно и самобытно строить Русское здание великаго Царства по плану Божией правды. Что бы это здание, столь богатое будущим, могло быть доведено до кровли, все Русския теперь крепче, нежели когда нибудь должны слиться в одну силу с Царем своим. Каждый пой теперь и в слух и про себя то, что было пропето над могилами бородинских воинов воинами нашего времени:
Память вечная вам, Братья
Рать младая к вам в объятья
Простирает в глубь земли!
Нашу Русь вы нам спасли:
В свой черед мы грудью станем;
В свой черед мы вас помянем,
Если Царь велит отдать
Жизнь за общую нам Мать2.
Прощай! Напиши обо мне Вяземскому. Самому писать некогда.
Если не разберешь письма моего, слишком поспешно писаннаго, пошли его к Авдотье Петровне Елагиной. Она тебе разберет его.
Глазная болезнь мешает мне самому писать к тебе, любезный Булгаков. Я должен диктовать; но однако не могу отвечать на твои письма: та же глазная болезнь, которая продолжается уже месяц, мешает мне прочитать их; а мой писарь, хотя и хорошо пишет, никак не может разобрать твоих каракулик.
Буду писать к тебе из Эмса, куда на шесть недель еду с женой. Теперь же нет времени и диктовать: спешу отсылать письмо с курьером, который через час уезжает. А тебя прошу переслать и передать приложенные письма. Прости, всем сердцем тебя обнимаю.
Любезный друг, отдай это письмо А. П. Елагиной. Я не могу писать тебе много: в глазах воспаление.
У нас через неделю будет во Франкфурте шумно — чем-то кончится1. Через несколько времени напишу. Теперь не могу.
<Франкфурт на Майне>.
За что же бранишься? Получил от меня письмо и жалуется на мою лень. Что за фантазия! Да разве ты прилежнее меня на письма?
Ну полно ссориться — благодарствую за твои дружеския строки и за пересылку моего писания по адресу. Вот уж и я на пути в Россию. На пути? Да то есть я уже отправил жену в Эмс; а сам еще сижу во Франкфурте, чтобы уложить свои пожитки и предать их на волю извощика и судьбы. Потом сам в Эмс, где и жена и я будем лечиться. Она там уже более двух недель и останется еще шесть. Да и я должен буду пить воду и купаться недели четыре. Занемог было не на шутку. Между тем гроза становится все грознее; тучи подходят все ближе и ближе. Того и гляди что вспыхнет война во всей Германии внешняя и внутренняя. В таких обстоятельствах быть принужденным отложить еще на полные два месяца отъезд свой весьма неприятно — никак нельзя быть уверенным будет ли какая свободная дорога — может легко случиться, что надобно будет ехать в Россию через Англию. А что все это стоит карману, сказать невозможно. Я перевезу жену (если Бог позволит) сперва в Лифляндию, где у ней родные, дабы не вдруг передать ее во власть нашего злого климата; она там проведет осень и зиму. А сам я буду в Петербурге, буду и у вас в Москве. Где опущу свой якорь, это еще для меня не совсем ясно; но возможнее всего: в Дерпте, ибо вместе с нами приедут туда и вся семья жены; и таким образом моя жизнь будет выражать стих Дмитриева:
С нежной ветки на другую
Перепархивает он1.
То есть я буду перепархивать из Дерпта в Москву из Москвы в Петербург, из Петербурга в Дерпт.
И так, дружище, моли за нас Бога, моли, чтобы Он открыл для нас свободный, безопасный путь на нашу родину, в Россию, в Россию, где есть так еще много того святого, которого и следов не осталось в этой Германии, раздавленной грузом своей цивилизации.
До свидания.
Вместо длиннаго письма посылаю тебе, душа моя коротенькую брошюрку, мною здесь напечатанную для многих Русских, здешних и домашних1. Два экземпляра; пошли из них один Вяземскому, другой оставь себе. Но прошу тебя никому не давай в руки печатнаго; если тебе захочется, чтоб другие читали, то вели сделать список и пускай ходит по рукам манускрипт. Иначе могут подумать, что я печатаю за границею для раздачи экземпляров на Руси. Я всего навсего напечатал 40 экземпляров, из которых не более десятка пойдет на родину. Напиши об этом и Вяземскому; а от него получишь известия подробныя обо мне. В двух словах: холера остановила меня на самом отъезде; еду на зиму в Баден, а на будущий год с первым путем, если Немецкая революция не сожрет меня, отправлюсь к вам. Досадно, грустно, разорительно — а делать нечего! Приложеныя письма раздай и разошли.
Обнимаю тебя
P. S. Адресуй письма по старому: a Francfort s|m. Saxenhausen, Schaumainthor. До дальнейшаго назначения.
Я посылаю через тебя такия тучныя письма в том предположении, что ты как Почт Директор ничего за письма не платишь. Однако лучше будет, если ты мне скажешь так ли это, или нет.
По адресу проложеннаго здесь письма ты вероятно заключишь, что я не имел намерения писать к тебе, и ты не ошибешься. Но стало совестно, и я решился прибавить несколько строк на твое лице, ибо все таки ты можешь обо мне хоть минуту побеспокоиться, читая в газетах, что Штруве1 бунтует и грозит возмутиться весь юг Германии, где аз нижеименованный избрал свое местопребывание на всю зиму в прекрасном Бадене; но в тех же газетах ты прочтешь, что Штруве взят и что мятеж успокоен; это однако не означает что бы все бы в порядке — напротив все в безпорядке и этот безпорядок час от часу увеличивается. До чего суждено мне дожить в Бадене я не знаю; добра не предвидится; но делать нечего: я не произвел но выбрал, а только покорился обстоятельствам остальное во власти Божией!
Что это от Вяземскаго нет мне никакого ответа? Я к нему пишу редко да метко. Скажи ему, что я совсем не благодарен ему за ту поправку, которую он (вероятно он) сделал в моих стихах напечатанных в С<анкт> П<етербургских> Ведомостях и перепечатанных в Северной пчеле2. И это не от авторскаго самолюбия, а просто от того, что из смысла сделалась безсмыслица. Вот мои стихи:
Волн ругательные визги
Ветр, озливший их, умчит
Их (волны) гранит твой разразит,
На тебя напавших, в брызги.
Вместо последних двух стихов стоит
И летучие их брызги
О гранит твой разразит.
Петр Андреевич Вяземский
Первое, жаль что энергичное слово брызги не осталось на конце; оно живописно оканчивает картину. После разразит ждешь чего-то; кажется нет конца. Но главное то что нет смысла. Если перевести в прозу мои стихи, — будет: ругательный визг волн разнесет ветер, а если оне нападут на тебя, твой гранит разразит их в брызги.
Вместо того, поправка говорит: ветер умчит визги волн и разразит их брызги об гранит.
Если брызги, то зачем разбивать их снова? И какая в этом нужда? Хорошо когда разобьешь в брызги волны — тут несть чем похвалиться! Тут есть сила. А сражаться с брызгами, бить битаго — мало чести.
Прошу это послать Вяземскому, а приложенное письмо по адресу. Обнимаю тебя.
Мой адрес: a Bade-Bade. Maison Kleinmann.
Не тревожься, великан;
Мирно стой, утес наш твердый
Отшибая грудью гордой
Вкруг ревущий океан.
Вихрей бунт встревожил воды;
Воем дикой непогоды
От поверхности до дна
Вся пучина их полна;
На тебя их буря злится;
На тебя их вой и рев;
Повалить тебя грозится
Обезумевший их гнев.
Но с главы твоей подзвездной
Твой Орел, пространства Князь,
Над бунтующей смеясь
У твоей подошвы бездной,
Сжавши молнии в когтях,
В высоте своей воздушной
Наблюдает равнодушно,
Как раздор кипит в волнах,
Как они горами пены
Многоглавыя встают
И толпою всей бегут
На твои ударить стены.
Ты же, бездны господин,
Мощный первенец творенья,
Стой среди всевозмущенья
Недоступен, тих, один;
Волн ругательные визги
Ветр, озливший их, умчит;
Их гранит твой разразит
На тебя напавших в брызги.
Благодарствую, мой милый Александр. За твои письма, за доставление писем ко мне, за отсылку моих, за описание печатное праздника и за разные конфекты, которыми ты потчуешь меня в твоих письмах. Чтобы дать тебе еще более право на сердечную мою благодарность прилагаю толстый пакет, который прошу доставить по адресу. При этом пакете просьба покорная: уведомить меня получил ли следующих ему экземпляр Антонский1 и получил ли при экземпляре письмо? Его молчание меня тревожит. Прошу тебя не полениться и меня об нем уведомить.
Хороши мои все приятели, которых я вспомнил посылкою к ним Одиссеи и прочего. Ни один не откликнулся, ни один не сказал спасибо за подарок. Где Гоголь2? Ты ведь с ним знаком? Видишь его? Если видаешь, скажи ему, что я всем сердцем пеняю ему за молчание. Не пишу сам потому что теперь на целый месяц наложил на себя эпитимью молчания. Целый месяц не примусь за перо потому что все время хочу посвятить Одиссее, которую надеюсь с Божиею помощию кончить к половине Апреля н<ового> с<тиля>. Это будет чисто к 1 Апреля нашего стиля. Тогда Россия скажет мне, получив Одиссею, это де Poisson de Avril (апрельская рыба — фр.) Василий Андреевич изволит кормить нас рыбкою3.
Но дело не об том. Праздник у вас, нечего сказать, был прекрасный4. Мысль его мне чрезвычайно понравилась и почти жаль, что праздник был дан: его непременно бы надобно было бы отложить до перваго посещения Москвы Императором. По крайней мере ограничиться бы одним Кенильвортом5, а Россию сберечь про Русского Царя. Но это была службишка а служба впереди. Можно повторить будет Россию при первом появлении Царя в ея древнюю столицу; но чтобы не было просто повторения можно прибавить к представлению Материальной России в ея народах, быстрый обзор ея Истории; можно не в многих живых картинах представить все главныя эпохи ея Истории. Надобно только, чтобы выбраны были сюжеты живописные а эскизы и после разстановки, костюмы и освещение были поручены Живописцу и чтобы он в этом деле был полным господином. Для избрания сюжетов составить комитет из наших ученых профессоров, которых особенный предмет есть История Российская, не забыть пригласить в этот комитет Хомякова и Гоголя. Все это должно составить одно целое: быстрый живописный обзор той дороги, которою Судьба провела Россию до нашего времени. Надобно, чтобы этим обозрением начался праздник; чтобы в зале были рамы для всех картин; чтобы каждая сперва хронологически показывалась по одиночке, потом разом показать все. Представив таким образом Русскому Царю все славное прошедшее, покажите Ему могучее настоящее, то есть теперешнюю Россию в ея народах. Сообщи эту мысль Графу Закревскому6: она, я уверен, ему понравится; тогда для Гостя будет достойное его угощение; и бывшим прекрасным праздником можно будет воспользоваться как не бывшим. Вот еще идея: когда приеду к вам в Москву я, ты должен дать мне праздник из живых картин; а картины взять из всех моих славных творений. Это будет тебе честь а мне удовольствие. Прощай на целый месяц. Я писал скоро; не знаю, разберешь ли, но поделом тебе. В последних твоих письмах я сам мог разобрать только половину.
Пишу к тебе два слова только для того, чтобы тебя вывести из недоумения обо мне. До вас уже дошли вести о том, что творится в Бадене. Анархия во всей зверской красоте своей. Я не дождался ея Сатурналий1 и во время перевез жену в Стразбург, где она, то есть жена, не анархия, пролежала неделю в постеле. Теперь я в Базеле. Завтра еду в Берн. О дальнейшем буду писать с места. А ты перешли приложенное письмо, и с тем я только пишу о себе две строки, чтобы родные не вздумали за нас чего нибудь болтать. Страшен сон да милостив Бог.
Прощай. Обнимаю тебя.
P. S. Мой адрес пока: a Berne poste restante. Прошу тебя не полениться написать ко мне туда. Ты создан быть утешителем странствующих вдали от Отечества; никто из моих приятелей так не был ко мне жалостлив как ты; благодаря тебя многое до меня доходило — и доброе и худое; я не был изгнанником. Благодарю за последния уведомления о пребывании Царя в Москве: славно! Дай Бог теперь другой славы с мечом в руках против бунта и анархии. Прощай мой милый ты получишь в свое время из Петербурга экземпляр первых томов издания моих сочинений2. Раздай их по прежнему образцу.
Если увидишь Гоголя скажи ему, что я получил коротенькую записочку, которая доказала мне только то, что ему ко мне писать не хочется; вследствие сего и я не пишу к нему, а ты уведомь его, что Одиссея кончена и отпечатана, и едет на долгих в Россию. Доедет ли, Бог знает.
Благодарствую моя умница за милую твою писулечку и за доставление письма от Киреевскаго1, которому прошу переслать немедленно приложенное. Я получил твою эпистолу в Берне. Завтра переселяюсь с своей семьей в Тун где мы дождемся Гугерта2 и где жене можно будет продолжать свое начатое лечение. Пробыв вместе с своими весь Июнь, в начале Июля отправлюсь один в Петербург — какою дорогою еще не знаю. Если Государь будет еще в Варшаве, то через Варшаву. Во всяком случае имею верную надежду увидеть тебя, милого друга, нынешним летом. Известие о Вяземском грустно для меня; мне вероятно суждено с ним разъезжаться. Но оно меня радует за него ибо эта поездка разбудит его страждущую душу, обхваченную параличем горя3. От него самого я не имею отзыва, на мое письмо он не отвечал мне. Напиши мне о нем подробно тотчас после свиданья с ним. Этим ты меня много обяжешь. Письма адресуй: a` Berne poste restante.
В Бадене льется кровь; она падает на главу тех бешеных, которые все взбунтовали своими нелепыми теориями. Наше путешествие или бегство из Бадена в Стразбург было довольно тревожное. Оно случилось в самый день вспышки бунта в Карлсроу. Поехав из Бадена по железной дороге уже на первой станции нашли мы главную квартиру Штруве (в тот самый день освобожденнаго бунтовщиками)5. Перед нашим ваггоном и позади его около тридцати ваггонов; все наполнены солдатами и пьяною чернью с заряженными ружьями, косами, дубинами и прочими конфектами; крик, шум, топот, стрелянье из ружей; и на каждой станции надобно было ждать; одни выходили из ваггонов, другие в них лезли с криком, песнями, воем, лаем, стрельбою; наконец до десяти героев село на кровле нашего ваггона. Такое приятное путешествие продолжалось три часа…. Но меня прерывают: надобно печатать письмо; прости друг. Обнимаю тебя всем сердцем. Пиши.
Мой милый Булгаков пишу тебе из Варшавы за два часа до моего отъезда. Но не радуйся ни за меня ни за себя: еду обратно в Баден, где оставил жену больную; нет никакой возможности перевести ее на зиму в наш климат.
И так опять мой возврат отложен до будущаго лета. Горько мне это; горько мне бивакировать на чужой земле, где нет теперь ни покоя ни приюта, еще более горько от причины, которая меня к тому принуждает; а ты мне все пишешь: обасурманился, зажился, бросил Россию; это меня печалит и сердит. Государь понял мое положение и отпустил меня весьма милостиво: доказательством этой милости служит то, что Он, уезжая из Варшавы в самый день кончины нашего добраго Ангела Михаила Павловича1, дал мне Белаго Орла2 с прекрасным рескриптом. Я бы мог много тебе разсказать о здешнем быте, но физически это мне не возможно; еду через два часа, укладываюсь и у меня люди.
Прости. Пиши по прежнему в Баден-Баден au Graleen, maison Kleinmann.
Из Бадена напишу.
Не могу сказать тебе, душа моя как я благодарен тебе за твое письмо. Ты более всех помнишь обо мне и содержишь между мною и родиною постоянное сношение. И у меня письма твои все до одного сохраняются; но по смерти моей ты их не получишь; они и домашним моим пригодятся.
Теперь пишу к тебе наскоро, что бы переслать тебе письмо, которое ты доставь по адресу. Сам же хлопочу о важном деле. Устанавливаю все для вечерняго Христова Праздника1. Который имеет быть ныне в моей семье совокупно с семьею моего тестя. Значительная эпоха в детской жизни. Теперь дети как в лихорадке: Саша на весь дом поет; а Пашка2 прыгает, брыкается и пляшет.
Поздравляю тебя с Праздником и Новым Годом и всем сердцем обнимаю.
Вот тебе моя душа мое немецкое стряпанье. Самого меня может быть увидишь скоро а может быть не прежде Мая будущаго года.
Буду еще более писать. Теперь только прошу раздать приложенные экземпляры себе и другим. Ростопчиной скажи что я буду письменно благодарить за ея прекрасный поэтический подарок.
Вот, милый посредник, обещанное письмо к нашей Звезде слишком далекой; предоставляю конец на долю красноречия Звезды Восточной, недавно нам вновь блеснувшей. Вашему сиянью желаю, как и всем нам, радостно дождаться возврата этаго вышереченнаго светила1, всем так любезнаго, прося покуда не оставить своею дружбою
Возвратился ли ты наконец из Петербурга, мой добрый Александр? И твои письма и приложенныя к ним письма от моих я получил, и благодарю тебя сердечно. Но не благодарю за то, что ты все время величаешь меня ленивцем, тогда как я довольно часто пишу к тебе. Правда многие мои письма весьма не длинны — но ведь для длинных писем у меня совсем нет материалов. Я веду жизнь уединенную о том, что у меня дома делается сказано один раз навсегда: мир домашний. Об болезни жены говорить не хочется — тяжело и грустно. И тем более тяжело, что эта болезнь, несчастие само по себе, приковывает меня уже несколько лет к заграничному противному мне житью, а вы все попрекаете мне, что я забыл Русь, и все бредите (чтобы только что-нибудь сказать) что я совсем решился покинуть отечество. На такие бредни и рука не поднимается отвечать. Писать о политике?…. Что бы чорт побрал эту Собаку политику с Архисобакою Пальмерстоном1 и со всеми комунистами, красными, черными и оранжевыми и канительными (как говорил во время оно наш домашний дурак Варламка)! Меня всякий раз тошнит когда приносят мне газеты. Покойный Франкфуртский парламент2 сделал однако одно доброе дело: я подписался на стенографические протоколы его заседаний и вот уже более года как подтираю ежедневно жопу этими протоколами: бумага мягкая, немецкия речи длинны, скопилась ужасная кипа очистительных подтирок, и, так как все эти немецкия речи имеют сродство с тем, что у меня каждое утро выходит противуположным полюсом тому, из котораго в начале своем все эти речи исходили, то вышло, что с тех пор как началась эта операция в нижних регионах телеснаго моего состава, т. е. с тех пор как я немецким парламентом подтираю свою Русскую жопу, мои запоры прекратились и никогда не производил я таких огромных кренделей моим задом, какие произвожу теперь во славу Германскаго союза. Ты видишь однако, что и эта ежедневная операция может служить материалом только для одного письма.
Остальное время мое посвящено такому делу, которое со временем дойдет до тебя печатное3, следственно оно еще менее годится для писем.
Хорош и Вяземский; он пишет из Константинополя в Петербург длинные письма о том, что я не пишу к нему из Бадена; а сам ко мне не пишет. Пошли ему это письмо для прочтения. А чтобы вы знали обо мне что нибудь не политическое, скажу, что я остаюсь в Бадене до конца Июня, потом на 6 недель в Остенду или Скевенинген4, оттуда на зиму в Ревель. Следовательно, если Бог велит и если опять болезнь жены не привинтит меня к какому нибудь углу в Германии. Мы увидимся будущею зимою, это значит что я побываю в Петербурге и в Москве пока один без жены — а потом? Бог скажет что. Прости.
Обнимаю тебя Жуковский.
Несказанно обязан за письмо Жуковскаго, которое при сем возвращаю с чувствительнейшею благодарностию1. Что общий друг наш разгневался на Немцев в том нет ничего удивительнаго. Но я очень рад, что немецкие стенографические протоколы франкфуртских заседаний подействовали, как он выражается, благодетельно на низшие регионы его телеснаго состава и на печенье кренделей. От этого у него голова становится обыкновенно светлей и мы можем ожидать из нея выхода еще многаго добра.
Ваш весь
Я совсем на мази, чтобы к вам ехать; но весьма вероятно, что не поеду — это зависит от того, что мне напишет Великий Князь Цесаревич1. Я решился ехать непременно нынешним летом особенно потому что в нонешнем Ноябре буду праздновать 25 лет царствования нашего Великаго Царя. Но услышав вовремя что это праздник должен повториться в Москве в день коронации, я зделал запрос моему милому Высочеству точно ли будет повторение? Жду его ответа. Если не будет повторения и если праздник будет только в нынешнем Ноябре — поеду; если же будет повторение праздника в Москве — остаюсь еще на зиму. Это будет спасительно и для моего и для жениного здоровья, и весьма, весьма выгодно для многих моих работ, которыя разом и надолго остановятся если теперь отправлюсь в Россию.
Ты (я вижу от сюда) хмуришь лоб, нос и брови, и конечно запоешь свою старую, безсмысленную песню: ты де отказался от России. Петь легко, а терпеть трудно, особливо так как мне пришлось терпеть, и особливо в последние четыре года. И как я ни радовался в мыслях своим возвращением в Отечество, но благоразумие требует чтобы я воспользовался возможностию еще остаться здесь. Весьма не забавно ехать с мыслию, что скоро придется подняться опять всем домом для возобновления бивачной заграничной жизни. И так, вместо того чтобы судить меня своими неосновательными обвинениями, на которыя ты никакого права не имеешь, ибо не видишь что со мною делается, войди дружески в мои обстоятельства, прими в них участие, пойми тягость моего положения и не ври на меня вздор. Я не на одних розах; дав мне милостиво розы семейной жизни, Бог не уничтожил их колючек — и на это я не ропщу, напротив знаю что в этих колючках много, много Его благости. Только мои приятели не должны прибавлять к этим колючкам своих собственных. Вот тебе мое наставление. Ты же ничего не потеряешь и не выиграешь, если я нынешним летом останусь или поеду. Во всяком случае я не буду в Москве прежде будущей весны. Мне надобно будет сидеть покойно дома и крепко беречься зимних переездов и зимней возни. Я отвык от нашего климата, мне 67 лет, а болезнь которая дважды у меня начиналась (водная в груди) и устранена сперва Коппелем а потом Гугертом, требует от меня большой осторожности: в мои лета выздоравливать трудно, надобно всеми силами стараться не занемогать. Если бы еще лет десяток Господь Бог позволил пожить на земле, это могло бы быть хорошо для семьи моей; но Он знает лучше меня что мне надобно. Мое же дело состоит только в том чтобы исполнять то чего требует Его воля в настоящем.
Прости мой милый; прошу тебя переслать приложенное письмо по адресу. Извини что я налагаю на тебя эти пересылки. Я писал недавно письмо к Зонтаг2, прямо на ея имя — она его не получила. Что посылается через тебя, то верно доходит: но скажи не вводит ли тебя это в издержки, что пишу через тебя, и что ко мне пишут через тебя? Я почитал что ты как Почтдиректор ты имеешь привилегию посылать свои письмы без платы. Так ли? Прости. Обнимаю.
Вместо ответа на твое письмо, вот тебе письмецо печатное1, которое позволяю тебе адресовать на твое имя.
А писать более к тебе некогда. Буду писать когда Бог велит; теперь бездна разнаго рода работ, которыя надобно тотчас кончить. Обнимаю тебя.
Начато не помню котораго числа1.
Звезда первой величины2 обнимает тебя и благодарит за добрые твои письма и доставление ей писем. Она докладывает тебе следующее: действительно ей уже нанимали дом в Ливонских Афинах3, но звезда принуждена остаться на темном Немецком фирмаменте. Понеже и она сама и ее созвездие находятся в болезненном состоянии. Теперь звезда первой величины кашляет; но она однако собирается посетить небо Варшавы, чтобы там полюбоваться Царицею Русскаго фирмамента солнечным сиянием подруги Русскаго Царя4…
Это письмо начато тому дней десять. Оно служит новым доказательством что на сем свете планов никаких делать не должно. В начале сего письма звезда первой величины собиралась в Варшаву; а прежде нежели письмо перешло на другую страницу, у звезды сделался геморой и доктор Гугерт приговорил звезду сидеть в Бадене, из уважения к органу его сидения, который в сем случае одержал верх над ея головою, органом ея разума и поэтическаго Гения, так расхваляемаго Скверною или Северною Пчелою. И так любезный мой Александр я еще на зиму остаюсь в Бадене…..
Вот и еще несколько дней прошло с тех пор, как звезда первой величины начала писать это письмо. Она докладывает тебе, блистательный Московский Орион, что при всей своей тебе известной глупости, она поступила весьма умно, что не устремила течения своего в Варшаву. Вот уже третий месяц, как у нас безпрестанный холодный дождь, погода премерская и Октябрь обещает кажется быть весь холодным, сырым и грязным. Прогуливайся тут по железной дороге. А между тем Государыня в Скерновичах, в двух часах езды по железной дороге от Варшавы. И так приехав туда на неделю, я бы каждый день должен был проводить по четыре часа на железной дороге чтобы увидеть Императрицу на минуту; большое счастие, что геморой во время испугал Гугерта. Что если бы я слег в Варшаве?
И так, дружище, не хмурься на меня. Вам хорошо там судить и на ветер вторить: забыл отечество, отказался от России. Поглядел бы на то, что у меня дома делается и каково бывает мне в иныя минуты. Наконец однако решительно лучше — увидим что скажет зима и революция, которая благодаря презрительному Курфирстру5 выросла на сто процентов.
Прости. Пиши по прежнему. Ты один держишь меня в связи с Отечеством своими добрыми письмами.
Твой Жуковский.
Мой милый Александр, вот уже более трех писем твоих передо мною и каких добрых, интересных писем: а я все не отвечал еще тебе. Не отвечал и Вяземскому.
И теперь уже это право не от лени. У меня работы по горло; хочу ее кончить до отъезда отсюда, и верно не кончу, хотя еще целые пять месяцев передо мною, ибо не всем временем могу пользоваться. Глаза и ноги и руки не так служат как прежде: надобно беречь. По сим причинам и откладываю всякую переписку. А письма к друзьям обращаю в коротенькия записки, из коих единую теперь ты, мой добрый друг, получаешь. Но прошу тебя не быть от этого слишком лаконическим; твои письма мое утешение и единственный свежий голос с родины. И так обнимаю тебя и прошу переслать приложенное последнее длинное письмо мое по Адресу. А Вяземскаго поздравь от меня с возвращением в Россию1; он получит скоро и сам от меня записку. Теперь я написал их ровно три. Принимаюсь за свою работу. Прости и пиши.
Твой Жуковский.
Помета: На куверте выставлено
Число 24 Декабря н<ового> с<тиля>. 1850.
Из вышеозначеннаго числа <…> милый Александр, что я тебя вспомнил и <…> день года. Поздравляю всем сер <…> чтобы этот год был для тебя <…> и чтобы порадовал меня счастием <…> твоих милых, сохранил их <…> лицо и предав их своему н <…> на долгую, подобную передачу. Я встретил его в своем Дюссельдорфском уединении; что он мне принес с собою, то знает Бог. Теперь же около меня много счастия, ничего не желаю, кроме сохранения того, что имею. Благодарю тебя за письмо, то есть за труд, который ты взял на себя его написать. Но я почти ничего не разобрал, и ты только подразнил мое любопытство. Почерк твой хорош, но это просто attrape[8]. У меня же на беду и глаза плохо видят. Нельзя ли любезный друг, написать мне такую грамотку, которую бы я мог прочитать; ты мастер сообщать вести, а мне оне будучи от тебя, по сердцу: из <…> еще милее. Напиши, да так, чтобы я мог прочитать: что у вас в Москве делается и что в Петербурге? Ты обо всем знаешь и не ленишься писать, как я например и большая часть моих приятелей. Буду ждать твоего дружескаго отзыва на эти строки с нетерпением.
Приложенные письмы прошу разослать по адресам.
Прости мой милый Александр. Жена себя тебе рекомендует. Со временем покажу тебе ее и ты увидишь что оригинал лутче того портрета, который так тебе понравился. Обнимаю сердечно.
Твой Жуковский.
Пометы А. Я. Булгакова: Письмо это получено было мною вечером. Я очень обрадовался увидя подпись руки Жуковскаго. Мы сидели в то время в семействе за чаем, но нетерпение узнать скорее что происходит с больными глазами Жуковскаго, взяло верх надо всем. Приблизив слишком письмо к свечке, оно вдруг вспыхнуло и пока я торопился поправить беду, частица письма выгорела.
У Жуковскаго так было заведено подшучивать часто над почерком моей руки. Не стану себя оправдывать. По словам не помню котораго то из моих приятелей, мне как будто присуждено писать много, скоро и дурно. Скажу однакоже мимоходом что в Училище Св. Петра при Лютеранской церкви в Петербурге, где я обучался первоначально, главныя награды за чистописание, были всегда мною заслуживаемы.
В этот день совершается чудо. Пишу к тебе во второй раз. Написал почти десяток разных писем. Это подвиг Геркулесовский. А пишу к тебе для того чтобы переслать приложенное письмецо немедленно в Херсон. Ко мне от туда пишет один чудак, неприложив никакого адреса. Он в трудных обстоятельствах, и ему нужен мой ответ. Постарайся чтобы ответ дошел верно. А я ему поручил написать к тебе в Сентябре чтобы осведомить где я, и чтобы дать знать, что с ним. Позволь ему это и сбереги его письмо до моего приезда. Обнимаю тебя еще раз.
ЗДРАВСТВУЙ ДУША МОЯ, я все еще слеп писать не могу много, но все таки ехать собираюсь. Отошли приложенное письмо. Обнимаю тебя.
Помета А. Я. Булгакова: Писано крупными буквами карандашом по двойным линейкам в том виде как начата копия сия.
Милый Александр, вот два письма, которыя прошу тебя доставить по адресам: эти адресы конечно тебе известны. Если хочешь одолжить то немедленно отвечай в Баден. Если твое письмо не найдет там меня, тем лутче. Это будет значить что оно найдет меня в России; если же нет, то это значит что я еще на зиму прикован к Бадену. Ты видишь по письму моему что я еще слепой. Глаз весьма медленно подвигается к выздоровлению. Особенно напиши мне о Вяземском. Ты меня живишь своими известиями. Пиши ясно, четко и подробно. Прости. Я более писать не могу. Боюсь.
Вот тебе друг еще карандашная записка. Глаз мой все упрямится, но я постараюсь его переупрямить. Надеюсь выехать 1-го Сентября. Нынче 25 Августа. Прости! Более не пишется.
Вот и Сентябрь, а я (уж началась с тех пор осьмая неделя) все сижу в Заперти и наконец Хемус и Гугерт решили что мне с моим невыздоровевшим глазом в дальний путь нельзя пускаться, и так прости до будущей весны. Вот тебе весть о Вяземском, справедлива или нет? Не знаю: он, сказывали мне, проехал через Франкфурт в Гагу; это значит, что он будет жить с сыном — это весть утешительная2. Разсеяние, удаление от Петербурга и семейная жизнь его вылечат. Благослови Бог! Прощай.
Приложенное письмо отдай, но уведомься не в Москве ли Елагина.
Поздравляю тебя с Новым Годом любезный мой, и дай Бог тебе новаго здоровья. В этом желании заключается всякаго рода счастие. Благодарю тебя за доставление писем, одни пришли прямо из Москвы, другие из Дрездена и теперь все отыскалось. Я уже в Дрезден не попал, а просидел все это время в Бадене с моим больным глазом, который все еще не угомонился. Надеюсь однако что в Июне будущем возвращусь в Россию; но планов никаких себе не позволяю делать; я разучился им верить; что Бог велит. Это вернее.
Вчера я получил письмо от Вяземскаго из Парижа; оно весьма мрачно и грустно, но в нем ни слова того, что по слухам меня так пугало. Все тот же Вяземский скорбящий душею и с прежним остроумием, хотя без прежней веселости выражающей владеющее им чувство, с которым ему весьма трудно ладить. Я весьма надеюсь что все переменится к лучшему.
Полторацкий1 весьма кстати поручил тебе зделать мне запрос о Бартеневе2; я сам послал о нем запрос к Кошелеву3 от которого не имею еще ответа. По тому что мне говорил о Бартеневе, Коссович4, навестивший меня в Бадене, я имею причину полагать, что могу найти в Бартеневе хорошаго помощника мне для обучения моего сына. Конечно из далека и заочно я ничего не могу устроить с Бартеневым, но снюхаться с ним заблаговременно было бы полезно; и потому я желал бы, чтобы Полторацкий, который его знает коротко, сказал мне о нем подробно свое мнение, и чтобы на всякий случай спросил у него считает ли он для себя возможным взять на свою ответственность заведывание полным курсом домашняго обучения которое приуготовило бы воспитанника дома для перехода в высшую инстанцию науки. Я бы желал, чтобы все это было сообщено Бартеневу и чтобы он мне искренно сказал все то, что по моему запросу придет ему в голову. Это заставило бы меня с ним списаться и мы бы ознакомились. Сообщи Полторацкому, то что пишу тебе об этом предмете, и в то же время пожми ему за меня дружески руку. Сам же смотри будь здоров, да также перестань писать такими каракульками; с виду почерк кажется и хорош, а как начнешь разбирать так и посылай за Полициею; это мне слепому весьма невыгодно здесь в Немечине где некому помочь мне разбирать руку Московскаго Почтдиректора.
Ольга Александровна Долгорукова
Прости, присылай мне все Московския вести, какия есть у тебя в запасе; приложенное письмо отошли, но сперва наведайся не в Москве ли Елагина.
Обнимаю тебя.
Помета А. Я. Булгакова карандашом на полях: «Диктовано и Жуковским только подписано».
Посылаю тебе вместо письма стихи1 и письмо, которое прошу доставить Елагиной; она вероятно теперь в Москве, где живет не знаю, можешь о том узнать в доме Кошелева. Если же ее нет в Москве, то отправить письмо по адресу.
Прими к сердцу мою прозьбу о Бартеневе. Я писал об нем к Кошелеву, который мне не отвечал. Ты весьма одолжишь меня если чрез Шевырева сообщишь Бартеневу то, что я тебе писал об нем. Прошу тебя не оставить без внимания этой прозьбы моей, для меня весьма важной.
Вигель2 должен быть в Петербурге, прошу тебя переслать к нему экземпляр моих сочинений чрез Блудова, котораго попросить о доставлении книг моим именем. Мой глаз по прежнему шалберит. От Вяземскаго имею письмо довольно утешительное. Надеюсь что весна его поправит.
№ 1. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 257. Публикуется впервые.
1 В тексте фамилия «Хрипков» переправлена из «Хренков». Возможно, речь идет о переводчике с французского языка Александре Хрипкове.
2 Мойер Иван Филиппович (1786—1858), доктор медицины, профессор Дерптского университета. В январе 1817 г. женился на племяннице В. А. Жуковского Марии Андреевне Протасовой (1790—1823), в которую поэт был влюблен. Подробнее см.: Л. Г. Сахарова «Воспоминания Е. И. Елагиной и М. В. Беэр» Российский Архив. Вып. 14. С. 269—424.
№ 2. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 257 об. — 258. Публикуется впервые.
1 Эстафет (эстафета) — нарочная почта, посылаемая с курьером или специальным посыльным (нарочным). Посылавший письмо по эстафете должен был оплачивать прогонные нарочному до места посылки.
2 Поэма «Ундина», начатая Жуковским в 1831 г. и законченная в конце июля 1836 г.
3 Тургенев Александр Иванович (1784—1845), ближайший друг Жуковского, государственный и общественный деятель, камергер. В литературном обществе «Арзамас» имел прозвище «Эолова Арфа».
№ 3. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 258. Публикуется впервые.
1 По-видимому, речь идет о поисках И. Ф. Мойера.
2 Блудов Дмитрий Николаевич (1785—1864), граф, друг Жуковского, дипломат и видный государственный деятель; с 1832 по 1836 г. министр внутренних дел, впоследствии председатель Государственного Совета и Комитета министров; литератор, «арзамасец» по прозвищу «Кассандра».
3 Гражданским губернатором Орловской губернии с 1830 по 1837 гг. был Кочубей Аркадий Васильевич (1790—1878), впоследствии — действительный тайный советник, сенатор.
№ 4. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 257—257 об. Публикуется впервые.
1 Елагин Алексей Андреевич (1790—1846), тульский помещик, муж А. П. Елагиной и дальний родственник Жуковского и Мойера. Его сын Василий (историк и публицист, единоутробный брат И. В. и П. В. Киреевских) в начале 1846 г. женился на дочери И. Ф. Мойера Екатерине.
№ 5. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 258 об. Публикуется впервые.
1 Пушкин Сергей Львович (1767—1840), отец поэта.
2 Речь идет о письме В. А. Жуковского С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. с подробным описанием последних дней жизни А. С. Пушкина и его смерти.
№ 6. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 258 об. — 259. Публикуется впервые.
1 Протасова (урожд. Бунина) Екатерина Афанасьевна (1770—1848), сводная единокровная сестра В. А. Жуковского, мать Марии Андреевны Протасовой, жены И. Ф. Мойера, и Александры Андреевны Воейковой. В 1837 г. Мойер с дочерью Екатериной и Е. А. Протасовой переехали из Дерпта в Орловскую губернию, где он купил с. Бунино.
2 Экземпляр роскошно изданной поэмы «Ундина», вышедшей из печати в марте 1837 г. отдельной книгой под заголовком «Ундина, старинная повесть, рассказанная … в прозе бароном Ламотт Фуке — на рус. яз. в стихах, В. Жуковским» с 20 гравюрами Г. Майделя.
№ 7. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 259—259 об. Публикуется впервые.
1 Речь идет о хлопотах А. Я. Булгакова по обеспечению беспрепятственного проследования семьи И. Ф. Мойера через Москву.
№ 8. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 259 об. Публикуется впервые.
1 По-видимому, речь идет о вышедших томах 4-го издания Сочинений В. А. Жуковского в 9 томах, издававшихся в Петербурге А. Ф. Смирдиным с 1835 по 1844 г.
№ 9. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 260. Публикуется впервые.
1 В начале октября 1837 г. император Николай I находился на Кавказе. Жуковский в это время был в свите путешествовавшего по России цесаревича Александра Николаевича и приближался к Киеву, куда прибыл 5 октября. 4 октября, судя по записям в дневнике, он находился в г. Лубны.
№ 10. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 273. Весь текст написан рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые. На полях рукописи пометы, сделанные простым карандашом: «вписать где следует», «в год Хозрева» и «в Москве».
1 Речь идет, по-видимому, об одной из цветных гравюр («Принц Хозрев-Мирза со своим посольством», или «Церемониал въезда в Москву персидского чрезвычайного посла принца Хозрева Мирзы»), выполненных в 1839 г., к 10-летней годовщине посольства сына персидского шаха в Россию с извинениями за убийство А. С. Грибоедова и членов русской миссии в Тегеране. Жуковский 1 сентября 1839 г. был вместе с царской семьей в Москве, на юбилейных торжествах по случаю 25-летия окончания войны 1812—14 гг. и второй закладки Храма Христа Спасителя по проекту К. А. Тона.
2 Великий князь, цесаревич Александр Николаевич (1818—1881), старший сын Николая I, наследник русского престола, будущий император Александр II. Его тезоименитство отмечалось 30 августа. В. А. Жуковский долгие годы был наставником наледника.
3 В Москве имелась литография, содержательницей которой в 1837 г. стала вдова учителя немецкого языка Московского кадетского корпуса А. Ф. Линдрот.
4 А. Я. Булгаков был среди высокопоставленных москвичей, встречавших посольство Хозрев-Мирзы. Здесь говорится о камергерском кафтане, богато украшенном золотым шитьем.
№ 11. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 264 об. Публикуется впервые.
№ 12. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 261 об. — 262. Публикуется впервые.
1 Жуковский неоднократно пенял Булгакову за его почерк и просил его писать четче.
№ 13. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 260—261 об. Впервые опубликован (фрагмент): Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 553.
1 Жуковская (в замуж. баронесса Верман) Александра Васильевна (1842—1899) родилась 30 окт. 1842 г.
2 Жуковская Елизавета Евграфовна (1821—1856), дочь немецкого художника Герхарда Рейтерна, с 1841 г. жена В. А. Жуковского
3 Вяземский Петр Андреевич (1792—1878), князь, поэт, писатель, журналист, общественный и государственный деятель, член «Арзамаса» (прозвище «Асмодей»), близкий друг Жуковского.
4 Прянишников Федор Иванович (1793—1867), с 1835 г. С. Петербургский почт-директор; с 1841 одновременно занимал пост директора Почтового Департамента, впоследствии действительный тайный советник, член Государственного Совета.
№ 14. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 262—263. Публикуется впервые.
1 Виельгорский Михаил Юрьевич (1788—1856), граф, композитор и музыкальный деятель. Вместе с братом Матвеем — одним из основателей Русского музыкального общества — содержал музыкально-литературный салон в Петербурге. Оба были приятелями Пушкина и Жуковского. Михаил Юрьевич присутствовал при кончине Пушкина.
2 Виельгорская (в замуж. Веневитонова) Аполлинария (Аполлония) Михайловна (1818—1884), гр, фрейлина.
3 Веневитинов Алексей Владимирович (1806—1872), муж А. М. Виельгорской, дальний родственник А. С. Пушкина, бывший «архивный юноша», затем чиновник Министерства внутренних дел, впоследствии сенатор.
4 Булгакова Ольга Александровна (1814—1865), младшая дочь А. Я. Булгакова. в 1831 г. вышла замуж за князя Александра Сергеевича Долгорукова.
№ 15. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 263—264. Впервые опубликован (фрагмент): Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 553.
1 Полетика Петр Иванович (1778—1849), дипломат, в 1817 г. посланник России в Филадельфии (США), литератор, член общества «Арзамас» (прозвище «Очарованный Челнок»).
2 «Одиссея» Гомера, перевод которой стал главным трудом Жуковского в 1842—1849 гг.
3 Тургенев Александр Иванович.
№ 16. ОПИ ГИМ. Ф. 445.: ед. 99. Л. 265—265 об. (начало письма); ед. 93. Л. 136. (окончание письма). Впервые опубликовано: «Библиграфические Записки». 1858 г. № 18. С. 547—550.
1 Речь идет о напечатанной в № 2 журнала "Москвитянин за 1843 г. статье А. Я. Булгакова «Разговор Неаполитанского короля с графом Милорадовичем на аванпостах армии 14 окт. 1812 г.». В 1844 г. эта статья была перепечатана в журнале «Сын Отечества».
2 Карамзин Николай Михайлович (1766—1826), писатель и историк, друг Жуковского.
3 Голицын Александр Николаевич (1773—1844), князь, обер-прокурор Синода, министр просвещения в 1816—1824 гг. Выйдя в 1842 г. в отставку, поселился в своем Крымском имении Гаспра около Ялты, где и умер 22 ноября 1844 г.
4 Лопухин Иван Владимирович (1756—1816), князь, государственный деятель, публицист, мемуарист, масон, автор религиозно-философских трудов. Особую известность приобрели его неоднократно издававшиеся «Записки из некоторых обстоятельств жизни и службы действительного тайного советника и сенатора И. В. Лопухина, составленные им самим». П. И. Бартенев опубликовал их в № 1 «Русского архива» за 1884 г. по списку Жуковского, сообщенному Бартеневу В. А. Елагиным.
5 Загряжская (урожд. Разумовская) Наталья Кирилловна (1747—1837) была дальней родственницей жены А. С. Пушкина, который, по словам П. А. Вяземского, «заслушивался рассказов Натальи Кирилловны». По признанию самого Пушкина, в образе графини в «Пиковой даме» было много сходства с Н. К. Загряжской.
6 Гааз Федор (Фридрих-Иосиф) Петрович (1780—1853), известный в Москве врач-филантроп и благотворитель. В 1909 г. ему был поставлен памятник во дворе Александровской больницы в Москве.
7 Тургенев Николай Иванович (1789—1871), младший брат А. И. Тургенева, государственный и общественный деятель, публицист и мемуарист, член «Арзамаса» (прозвище «Варвик»), декабрист. Во время восстания декабристов находился за границей и после его разгрома был заочно приговорен к смертной казни и вынужден был стать политическим эмигрантом в Париже. Приближенные ко двору В. А. Жуковский и А. И. Тургенев неоднократно пытались оправдать Н. И. Тургенева в глазах императора, но безуспешно.
№ 17 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 136—139. Впервые опубликован (без приписки 9/21 ноября): «Русский архив». 1868. № 9. С. 1445—1448.
1 Лист Ференц (1811—1886), венгерский композитор, пианист-виртуоз, капельмейстер, педагог, музыковед. Речь идет о статье А. Я. Булгакова, «Лист (композитор) в Москве», напечатанной в № 5 журнала «Москвитянин» за 1843 г.
2 Ольга Николаевна (1822—1892), великая княжна, дочь Николая I, с 1846 г. жена Вюртембергского наследного принца Фридриха Карла Александра.
3 Михаил Павлович (1798—1849), великий князь, сын Павла I, младший брат Николая I, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий гвардией.
4 Минерва в древнеримской мифологии соответствовала Афине-Палладе — воинственной богине мудрости, которая сопровождала гомеровского Одиссея и оберегала его от опасностей.
5 Николай Александрович (1843—1865), вел. кн., внук Николая I, старший сын цесаревича Александра Николаеича. наставником последнего долгие годы являлся Жуковский.
6 Кюстин Адольф, де (1790—1857) маркиз, французский путешественник и литератор. В 1839 г. он посетил Россию и свои впечатления о ней описал в вышедшей в 1843 г. в Париже книге «La Russie en 1839», вызвавшей гнев и возмущение русского общества, оскорбленного описанием неприглядных сторон жизни в России и едкими характеристиками ряда русских деятелей.
7 Голицын Дмитрий Владимирович (1771—1844), князь, герой Отечественной войны 1812 г., с 1814 генерал от кавалерии, генерал-адъютант, московский генерал-губернатор (1820=1843). За восстановление Москвы ему пожалован орден Андрея Первозванного и титул светлейшего князя. В 1843 г. по болезни вышел в отставку и уехал лечиться во Францию, где и умер.
8 Боде (Боде-Колычев) Лев Карлович (1787—1859), барон, гофмаршал, вице-президент Московской дворцовой конторы. Его мать происходила из старинной английской фамилии Киннерслей. Л. К. Боде пытался отсудить у английского правительства полученные у Франции суммы, предназначавшиеся для выдачи баронам Боде.
№ 18 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 139—139 об. Впервые опубликован (фрагмент): Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 557.
1 Елагина (урожд. Юшкова, в первом браке Киреевская) Авдотья Петровна (1789—1877), племянница В. А. Жуковского, мать известных славянофилов И. В. и П. В. Киреевских, писательница, хозяйка литературного салона в Москве.
№ 19 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 139 об. — 140. Публикуется впервые.
1 Жуковский ездил в Дармштадт 16—20 марта 1844 г. вместе с Н. В. Гоголем для встречи с великим князем Александром Николаевичем.
№ 20 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 140—141. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1448—1449.
1 Викулин Сергей Александрович (1800—1848), гвардейский офицер, с 1841 г. отставной полковник, литератор, знакомый Жуковского, Пушкина, Вяземского, Гоголя. В марте 1844 г. Викулин приезжал к Жуковскому и от него отправился в Англию к своей невесте.
№ 21 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 141. Публикуется впервые.
№ 22 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 141 об. Впервые опубликовано (без двух последних фраз): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1449—1450.
1 Александра Николаевна (1825—1844), великая княгиня, младшая дочь Николая I, в 1843 г. вышла замуж за Фридриха принца Гессен-Кассельского.
№ 23 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 142—142 об. Публикуется впервые.
1 Вероятно, имеется в виду семья Киреева Александра Дмитриевича (1796—1857), отставного поручика, управляющего конторой императорских театров, переводчика и литератора. В 1840 г. Киреев выразил желание пожертвовать большую сумму на издание всех произведений А. С. Пушкина, с которым был знаком.
2 Шевырев Степан Петрович (1806—1864), журналист, поэт, историк русской литературы, с 1834 г. профессор Московского университета, впоследствии академик.
№ 24 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 142 об. — 144. Впервые опубликовано (с пропусками): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1450—1451.
1 Жуковский Павел Васильевич (1845—1912), сын В. А. Жуковского, впоследствии художник. В литературе считается годом его рождения 1845, хотя он родился 31 декабря 1844 г.
2 Ольга, дочь А. Я. Булгакова
3 Очевидно, имеется в виду конец 1816 г., когда А. Н. Голицын поднес императору только что изданный экземпляр сочинений В. А. Жуковского, после чего Александр I назначил Жуковскому пожизненный пансион в 4000 рублей ассигнациями.
4 Имеются в виду дочь А. Я. Булгакова Ольга, ее муж, кн. С. А. Долгоруков и его семья.
№ 25 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 144—144 об. Публикуется впервые.
№ 26 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 144 об. Публикуется впервые.
1 «Мысли при гробнице» опубликованы в 1797 г..
№ 27 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 145—145 об. Копия. Публикуется впервые. В рукописи зачеркнута фраза: «Оригинальное письмо Давыдова было выслано Булгаковым к Жуковскому 30 Генваря 1845 в Франкфурт на Майне».
1 Вероятно, Давыдов Иван Иванович (1794—1863), профессор словесности Московского университета, академик.
№ 28 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 145 об. — 146. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1451—1452.
1 Наследник цесаревич Александр Николаевич был крестным отцом Павла Васильевича Жуковского.
№ 29 11/23 апреля <1845. Франкфурт на Майне>. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 146—147. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1452—1453 с пропусками зачеркнутых в рукописи двух последних абзацев (о Вяземском и Тургеневе).
1 Полетика П. И.
№ 30 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Первая половина письма: ед. 99. Л. 273 об. Вторая половина письма: ед. 93. Л. 194. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
1 Оболенский Михаил Александрович (1821—1886), князь, в 1843 г. чиновник российского посольства в Берлине, впоследствии тайный советник, статс-секретарь и сенатор.
Оболенский Александр Петрович (1780—1855), князь, участник Отечественной войны 1812 г. и зарубежных походов 1813—14 гг., впоследствии действительный тайный советник, сенатор, попечитель Московского учебного округа, мемуарист.
№ 31 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 147—148 об. Впервые опубликовано: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 561—562.
1 Александра Федоровна (Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина) (1798—1860), дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III, с 1817 г. жена великого князя Николая Павловича, с 1825 г. императрица.
2 Северин Дмитрий Петрович (1792—1865), дипломат, с 1837 г. посланник в Баварии, приятель Жуковского, бывший «арзамасец» (прозвище «Резвый Кот»).
3 Копп (Коппе, Коппель) Иоганн Генрих (1777—1858), врач, практиковавший в Ганау, автор ряда работ по медицине, член-корреспондент Петербургской медико-хирургической академии. Лечил жену В. А. Жуковского.
№ 32 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 148 об. — 150 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1453—1455.
1 Похвиснев Михаил Николаевич (1811—1882), общественный деятель, с 1841 по 1847 помощник управляющего Владимирской удельной конторой, впоследствии тайный советник, сенатор.
№ 33 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 150 об. — 151. Публикуется впервые. Дата в рукописи проставлена ошибочно.
1 Тургенев А. И.
№ 34 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 151—152 об. Впервые опубликовано (с пропуском текста, написанного после даты): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1455—1456.
1 А. Я. Булгаков в это время вторично женился на вдове Мацневой.
2 Филемон и Бавкида — персонажи из «Метаморфоз» Овидия: чета старых супругов, радушно принявших Зевса и Гермеса в облике утомленных путников. В награду за это, по желанию супругов, боги ниспослали им одновременную смерть, превратив их в деревья — дуб и липу.
№ 35 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 152 об. — 154 об. Впервые опубликовано (с пропуском последнего абзаца): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1456—1458.
1 В. А. Жуковский был на год старше А. И. Тургенева.
2 Н. И. Тургенев в 1833 г. женился на Кларе Гастоновне де Виарис. К 1846 г. у них было двое детей: дочь Фанни и сын Альберт (Александр); второй сын — Петр, ставший впоследствии известным скульптором, родился в 1853 г.
3 Нефедьева Александра Ильинична (1782—1857), двоюродная сестра братьев А. И. и Н. И. Тургеневых; во время своих приездов в Москву А. И. Тургенев останавливался в ее доме, там он и скончался.
4 Карамзина (урожд. Колыванова) Екатерина Андреевна (1780—1851), с 1807 г. жена Н. М. Карамзина, сводная единокровная сестра П. А. Вязеского.
№ 36 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 155 об. — 157. Впервые опубликовано (с пропуском характеристики творчества М. П. Погодина и приписки после даты): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1458—1459.
1 Погодин Михаил Петрович (1800—1875), историк, журналист, писатель. статья Погодина об А. И. Тургеневе напечатана в № 148 газеты «Московские Ведомости» за 11 декабря 1845 г.
2 Щербатов Александр Григорьевич (1776—1848), князь, родственник П. А. Вяземского, герой Отечественной войны 1812 г., генерал от инфантерии, член Государственного Совета. В 1844 г., после смерти своего друга Д. В. Голицына, был назначен на пост Московского генерал-губернатора, который занимал до конца жизни.
№ 37 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 154 об. — 155. Публикуется впервые
1 Мельгунов Николай Александрович (1804—1867), композитор-любитель, журналист и литератор, приятель А. С. Пушкина и П. А. Вяземского, сотрудничал в московских газетах и журналах.
№ 38 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 155—155 об. Публикуется впервые
№ 39 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 157—158. Впервые опубликован (фрагмент): Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 567.
№ 40 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 158 об. — 159 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1460.
1 Вероятно, Лужин Иван Дмитриевич (1804—1868), полковник, с 1843 по 1846 московский обер-полицмейстер, впоследствии курский, затем харьковский губернатор, генерал-лейтенант.
№ 41 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 161—161 об. Впервые опубликовано: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 568—569.
1 Речь идет о доставлении Жуковскому свидетельства о смерти А. И. Тургенева.
2 Вел. кн. Николай Николаевич (1831—1891) и вел. кн. Михаил Николаевич (1832—1909).
№ 42 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 160 об. Публикуется впервые.
№ 43 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 159 об. — 160 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1460—1461.
1 21 мая 1841 г. В. А. Жуковский женился на Елизавете Евграфовне Рейтерн (1821—1856).
2 Рейтерн Герхард Вильгельм (1794—1865), фон, художник, тесть Жуковского.
3 Рейтерн Шарлотта фон (1797—1854), урожд. фон Шверцель, теща Жуковского.
4 Елизавета (жена Жуковского) и ее младшая сестра Мария (Миа) фон (1822—1847).
5 Екатерина Павловна (1788—1819), четвертая дочь императора Павла I, с 1816 г. королева Вюртембергская.
6 Свербеева (урожд. княжна Щербатова) Екатерина Александровна (1808—1892), жена дипломата Д. Н. Свербеева, приятельница А. С. Пушкина и В. А. Жуковского, друг П. Я. Чаадаева.
№ 44 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 162—162 об. Публикуется впервые.
№ 45 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 162 об. — 164. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1462—1464.
1 Убри (Убриль) Петр Яковлевич (1774—1847), дипломат, действительный статский советник, управляющий Коллегией иностранных дел; в 1827—1847 гг. полномочный министр (посол) в Мадриде и Франкфурте
2 Вероятно свадьба второй дочери Николая I Ольги Николаевны, которая 1 июля 1846 г. сочеталась браком с Вюртембергским наследным принцем Фридрихом Карлом Александром и стала впоследствии королевой Вюртембергской.
№ 46 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 164—165 об. Публикуется впервые.
№ 47 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 165 об. Впервые опубликован: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 570—571.
1 Тургенев А. И.
2 Сиркур Адольф Мария Пьер (1801—1879), граф, французский историк и публицист.
№ 48 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало письма (две первые строки): Ед. 93. Л. 165 об.; окончание: Ед. 99. Л. 266—266 об. Впервые опубликовано: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 571.
1 Смирнова (урожд. Россет) Александра Осиповна, (1809—1882), фрейлина, с 1832 г. жена дипломата Н. М. Смирнова, писательница, мемуаристка, приятельница Пушкина, Жуковского, Вяземского, Гоголя, Лермонтова.
2 Копп (Коппе) И. Г.
4 Шереметева (урожд. Тютчева) Надежда Николаевна, (1774—1885), теща декабриста И. Д. Якушкина, тетка Ф. И. Тютчева.
№ 49 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 166—167. Впервые опубликовано (без последней фразы): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1464.
1 По-видимому, Толстой Федор Иванович (1782—1846), граф, участник Отечественной войны 1812 г., отставной гвардейский офицер, игрок и авантюрист. Во время кругосветного путешествия вместе с И. Ф. Крузенштерном (1803—1806) был за свои проделки высажен на Алеутских островах, за что получил прозвище «Американец». Послужил прототипом А. С. Грибоедову («Горе от ума») и Л. Н. Толстому («Два гусара»). Друг П. А. Вяземского, Д. В. Давыдова и К. Н. Батюшкова, был посредником в сватовстве А. С. Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Умер 24 октября 1846 г.
2 Языков Николай Михайлович (1803—1846), известный поэт, приятель Пушкина, Гоголя и Жуковского; умер 26 декабря 1846 г. в Москве.
3 Вероятно, Шернваль фон Валлен Аврора Карловна (1808—1902), баронесса, известная красавица, фрейлина, приятельница Пушкина, Вяземского, Боратынского; с 1836 жена богача П. Н. Демидова, с 1846 замужем за сыном историка, Андреем Николаевичем Карамзиным.
№ 50 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 167. Публикуется впервые.
1 Рейтерн, фон, Мария (Мия), младшая сестра жены Жуковского Елизаветы, умерла 12 февраля 1847 г. на 25 году жизни.
№ 51 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало (2/14 мая): Ед. 93. Л. 167—167 об. Окончание (приписка от 7/19 мая): Ед. 99. Л. 267. Публикуется впервые.
1 Воейков Иван Федорович (1785 (?) — ?), участник Отечественной войны 1812 г., брат А. Ф. Воейкова (1778—1839), профессора русской словесности Дерптского университета, литератора, автора известной сатиры «Дом сумасшедших».
№ 52 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 267—267 об. Впервые опубликован (фрагмент): Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 572.
1 Воейкова Екатерина Александровна (1815—1844), старшая дочь племянницы Жуковского А. А. Воейковой (урожд. Протасовой) и А. Ф. Воейкова.
№ 53. Письмо И. Ф. Воейкову. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало: Ед. 99. Л. 267 об. Окончание: Ед. 93. Л. 168. Публикуется впервые.
1 Воейков Андрей Александрович (1822—1866), сын А. Ф. и А. А. Воейковых.
№ 54 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 168 об. — 170 об. Впервые опубликовано (без характеристики Е. П. Ростопчиной и ее поэзии): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1465—1467.
1 Великий князь Александр Николаевич
2 Вероятно, Ливен Василий (Вильгельм) Карлович (1800—1880), барон, сын бывшего министра народного просвещения К. А. Ливена, в 1847 г. генерал-майор и генерал-адъютант, впоследствии генерал от инфантерии, член Государственного Совета.
3 По-видимому, Кавелин Александр Александрович (1793—1850), воспитатель цесаревича Александра Николаевича, генерал от инфантерии, генерал-адъютант, с 1842 по 1846 Петербургский генерал-губернатор.
4 Карамзин Владимир Николаевич (1819—1879), сын историка Н. М. Карамзина, чиновник Министерства юстиции, впоследствии сенатор.
5 Полетика П. И. (См. № 15, примеч. 1), здесь же Жуковский ласково называет его «Петрик».
6 Ростопчина (Растопчина) (урожд. Сушкова) Евдокия Петровна (1811—1858), графиня, поэтесса, писательница. стихотворение «Насильный брак» (1845), осуждающее власть России над Польшей, Жуковский называет «Балладой», а резкие, полемические отклики на нее — «Антибалладой».
№ 55 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 171—171 об. Публикуется впервые.
1 Мария Александровна (1824—1880), вел. кн., жена цесаревича Александра Николаевича (с 1841), урожденная Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария, принцесса Гессен-Дармштадсткая, впоследствии (с 1855) — императрица.
№ 56 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 171 об. — 172. Публикуется впервые.
№ 57 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 172—173 об. Впервые опубликовано (без характеристики Д. К. Нессельроде и его жены): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1467—1468.
1 Нессельроде Дмитрий Карлович (1816—1891), граф, сын министра иностранных дел Нессельроде К. В., статский советник, чиновник Министерства иностранных дел.
2 Нессельроде (урожд. Закревская) Лидия Арсеньевна (1826—1884), графиня, дочь Московского генерал-губернатора А. А. Закревского, переводчица.
3 Хомяков Алексей Степанович (1804—1860), писатель, славянофил.
№ 58 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 174. Публикуется впервые.
1 В Дармштадте Жуковский провел у цесаревича Александра Николаевича целый месяц, до 13 августа 1847 г.
№ 59 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 174—175. Публикуется впервые.
1 По-видимому, речь идет о болезни жены А. Я. Булгакова.
2 Все лето и осень 1847 г. в Петербурге свирепствовала эпидемия холеры; отмечались случаи заболевания и в Москве, где пик холеры пришелся на лето 1848 г.
№ 60 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 175—176 об. Публикуется впервые.
1 Известие о смерти второй жены А. Я. Булгакова.
№ 61 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало: Ед. 99. Л. 268—268 об. Окончание: Ед. 93. Л. 177. Впервые опубликован: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 577.
1 Солнцев (Сонцов) Матвей Михайлович (1777—1847), камергер, чиновник особых поручений при Министерстве юстиции, был женат на тетке А. С. Пушкина — Елизавете Львовне, урожд. Пушкиной.
2 Дмитриев Иван Иванович (1760—1837), поэт, баснописец, министр юстиции с 1810 по 1814 г.
3 Пушкин Василий Львович (1766—1830), поэт, дядя А. С. Пушкина.
4 Ермолов Алексей Петрович (1777—1861), герой Отечественной войны 1812 г., военный деятель, генерал от инфантерии.
№ 62 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 177—177 об. Публикуется впервые.
№ 63 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 178 об. — 179. Впервые опубликовано (без первого и последнего абзацев): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1470—1471.
1 Речь идет о февральской революции в Париже и падении французской монархии, а также о политическом кризисе в Германских княжествах.
2 Фрагмент из оды Жуковского «Певец на Кремле», написанной в конце 1814 г. по случаю победы России в войне с Францией.
№ 64 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 179—179 об. Публикуется впервые.
№ 65 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 181. Публикуется впервые.
1 Через неделю, 18 мая 1848 г., во Франкфурте на Майне открылось Германское Национальное собрание, которое 27 мая было провозглашено Учредительным собранием.
№ 66 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 179 об. — 181. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1471—1472.
1 Два стиха из песни И. И. Дмитриева «Стонет сизый голубочек».
№ 67 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 181 об. — 182. Впервые опубликовано (без двух предложений в посткриптуме): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1470—1471.
1 Вероятно, имеется в виду статья В. А. Жуковского по поводу стихотворения П. А. Вяземского «Святая Русь» (1848 г.), связанного с революциями в европейских странах.
№ 68 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 182—184 об. Впервые опубликовано (в значительно сокращенном виде, без упоминания Вяземского и без стихотворения, помещенного в рукописи после адреса): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1473—1474.
1 Струве (Штруве) Густав (1805—1870), немецкий политический деятель, юрист, публицист, журналист, один из руководителей революции в Германии в 1848—1849 гг. В апреле 1848 г. возглавлял вооруженное восстание в Бадене, был членом франкфуртского предпарламента.. 21 сентября 1848 г. в Бадене было провозглашено Временное правительство во главе с Г. Струве. 24 сентября баденские повстанцы были разгромлены в сражении при Штауфене. Струве был осужден на 5 лет тюремного заключения, которое отбывал в Брухзале. В мае 1849 г. был освобожден в результате народного восстания, принял участие в новой баденской революции и после ее неудачи бежал в Швейцарию, а затем в Америку.
2 Речь идет о стихотворении Жуковского «К русскому великану», написанному в первой половине 1848 г.
№ 69 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 184 об. — 186 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1474—1476.
1 Прокопович-Антонский Антон Антонович (1762—1848), бывший директор Московского университетского Благородного Пансиона, в котором учился Жуковский, впоследствии профессор и ректор Московского университета. Жуковский не знал, что Прокопович-Антонский умер от холеры в Москве 6 июля 1848 г.
2 Гоголь Николай Васильевич (1809—1852), великий русский писатель, приятель Жуковского.
3 Жуковский закончил работу над переводом «Одиссеи» Гомера 17 апреля 1849 г.
4 Помета в публикации этого письма П. И. Бартеневым: «Праздник в масках, у Московского генерал-губернатора графа Закревского, устроенный по мысли и заботами С. П. Шевырева». («Русский архив». 1868 г. № 9. Стр. 1475).
5 Возможно, имеется в виду знаменитый замок Кенильворт в английском графстве Варвик, построенный в нач. XII в., который мог быть использован в качестве одного из аллегорических образов на московском празднике в масках.
6 Закревский Арсений Андреевич (1783—1865), военный и государственный деятель, участник Отечественной войны 1812 г., генерал-адъютант, министр внутренних дел (1828—1831), Московский генерал-губернатор (1848—1859).
№ 70 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 186 об. — 187 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1476—1477.
1 Сатурналия — древнеримский праздник в честь бога земледелия Сатурна, праздник всеобщего равенства: в этот день рабы уравнивались в правах с господами.
2 Речь идет о первых томах 5-го издания Сочинений Василия Жуковского в 9 томах, приуроченного к 50-летию его писательской деятельности. Издание было завершено в конце 1849 г.
№ 71 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 187 об. — 189. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1477—1478.
1 Вероятно, Киреевский Иван Васильевич (1806—1856), часть писем которого Жуковскому была опубликована в «Русском архиве» и о котором Жуковский в 1849 г. писал принцу П. Г. Ольденбургскому.
3 Гугерт, немецкий врач, услугами которого пользовались Жуковские в 1840-е годы.
4 Смерть 25 февраля 1849 г. дочери П. А. Вяземского Марии, которая была замужем за П. А. Валуевым (впоследствии министр внутренних дел, статс-секретарь, член Государственного Совета). В мае этого же года Вяземский получил известие о серьезной болезни сына Павла, сотрудника русской дипломатической миссии в Турции, и выехал вместе с женой в Константинополь. После выздоровления сына, в августе 1849 г. супруги Вяземские совершили путешествие в Трою и Египет, а в 1850 г. — паломничество в Палестину, ко Гробу Господню.
5 Густав Струве (Штруве) был освобожден 24 мая 1849 г. Вскоре после этого — 10 июня — состоялось открытие Баденского революционного учредительного собрания в Карлсруэ и провозглашение республики.
№ 72 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 189—189 об. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1479.
1 Михаил Павлович, умер 28 августа 1849 г. в Варшаве.
2 Орденом Белого Орла (один из высших орденов империи, которым награждались лица, имевшие чин не ниже тайного советника) В. А. Жуковский был награжден 30 августа 1849 г.
№ 73 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 189 об. — 190 Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1479—1480.
1 До 1 февраля 1918 г. (реформа календаря в Советской России) в Европе и в России празднование Рождества Христова происходило одновременно — 25 декабря.
2 Дети Жуковского, дочь Александра и сын Павел.
№ 74 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 190 об. Публикуется впервые.
№ 75 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало: Ед. 93. Л. 190 об. Окончание: Ед. 99. Л. 269. Публикуется впервые.
1 Имеется в виду П. А. Вяземский, находившийся в конце 1849 и в 1850 г. в Египте и Малой Азии.
№ 76. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 269—270 об. Впервые опубликовано (со значительными изъятиями): Жуковский В. А. Сочинения. 7-е изд. Т. 6. СПб. 1878. С. 585—586. Первая полная публикация (по автографу из коллекции Ю. Г. Оксмана. РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 2. Ед. 282.): Альманах «Российский Архив». Вып. 1. М. 1991. С. 44.
1 Пальмерстон Генри-Джон-Темпль (1784—1865), лорд, крупный английский государственный деятель, министр иностранных дел (1830—1851), возглавлял правительство Велиитании (1855—1865). Поддерживал либеральные течения в европейских странах и приветствовал революции конца 1840-х гг. Последовательно проводил жесткую антироссийскую политику, что особенно проявилось во время Крымской войны 1853—1856 гг.
2 С 31 марта по 3 апреля 1848 г. проходили заседания предпарламента во Франкфурте на Майне; 18 мая там же открылось Германское Национальное собрание; которое было распущено после подавления восстания республиканцев прусскими и австрийскими войсками 18—19 сентября 1848 г.
3 Возможно, имеется в виду работа Жуковского над переводом «Илиады» Гомера, которая осталась незаконченной (переведены первые 600 стихов).
4 Остенде и Схевенинген (Шевенинген) — знаменитые морские купания на Северном море, в Южной Голландии.
№ 77 Письмо Н. В. Гоголя А. Я. Булгакову. 24 марта <1850>. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 191. Публикуется впервые.
1 Речь идет о письме Жуковского Булгакову от 3/15 марта 1850 г.
№ 78 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 194—194 об. Впервые опубликовано (без последнего абзаца): «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1480—1481.
1 Цесаревич Александр Николаевич, воспитанник Жуковского. (См. № 10, примеч. 2).
2 Зонтаг (урожд. Юшкова) Анна Петровна (1785—1864), племянница Жуковского, детская писательница.
№ 79 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 191—191 об. Публикуется впервые.
1 Вероятно, вышедшая в июне 1850 г. брошюра Жуковского «Йосиф Радовиц», посвященная реформаторской деятельности прусского государственного деятеля и публициста Йозефа фон Радовица (1793—1853).
№ 80 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 191 об. — 193. Впервые опубликовано: «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1481—1483.
1 Жуковский, вероятно, обыгрывает начало одной из последних записей героя «Записок сумасшедшего» Гоголя: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было чорт знает что такое».
2 Помета в публикации П. И. Бартенева: «Булгарин назвал Жуковского в своей Сев. Пчеле звездою первой величины. Говорят, что однажды кто-то пробрался в типографию, где печаталпсь Северная Пчела и в заголовке газеты вместо буквы ять поставил к. Номер так и вышел в свет». (Т. е. с названием «Скверная Пчела» — А. А.). («Русский архив». 1868 г. № 9. С. 481).
3 Ливонские Афины — так Жуковский назвал университетский город Дерпт (ныне эстонский город Тарту, который с 1030 до 1224 и с 1893 по 1919 г. назывался Юрьевым). Летом семья Жуковского решила переехать на жительство в Дерпт, но из-за болезни это намерение осталось неосуществленным.
4 Императрица Александра Федоровна.
5 Фридрих-Вильгельм I (1802—1875), с 1847 г. курфюрст Гессен-Касельский. В 1850 г. отправил в отставку либеральное правительство Эбергарда, что послужило причиной политического кризиса и вызвало народное движение, которое было подавлено лишь при помощи прусских войск.
№ 81 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Начало: Ед. 93. Л. 193—193 об. Окончание: Ед. 99. Л. 271. Публикуется впервые.
1 П. А. и В. А. Вяземские возвратились в Россию из путешествия в сентябре 1850 г. 21 октября в Москве был дан литературный обед в честь П. А. Вяземского.
№ 82 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 271—271 об. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
№ 83 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 273. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
1 Дата приписана простым карандашом. На полях помета: «поместить после сожженаго письма».
№ 84 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 271 об. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
1 Число и месяц (5 Авг.) приписано А. Я. Булгаковым.
№ 85 10/22 августа 1851. <Баден-Баден>. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 271 об. 272. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
1 Приписка А. Я. Булгакова: «Писано карандашем как и предыдущее».
№ 86 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 272. Копия рукой А. Я. Булгакова. Публикуется впервые.
1 Приписка А. Я. Булгакова: «Писано карандашем».
№ 87 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 272. Копия рукой А. Я. Булгакова. Впервые опубликовано: Сочинения В. А. Жуковского. Изд. 7-е. т. 6. Спб. 1878. С. 590.
1 Приписка А. Я. Булгакова: «Писано также карандашем».
2 В августе 1851 г., после резкого обострения нервной болезни, П. А. Вяземский выехал за границу для лечения (Берлин, Гаага, Париж).
№ 88 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 272—272 об. Копия рукой А. Я. Булгакова. Подлинник этого письма сохранился в Чертковском собрании ОПИ ГИМ (Ф. 445. Ед. 228. Л. 90—91 об.). Публикуется впервые.
1 Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803—1884), известный библиофил и библиограф.
2 Бартенев Петр Иванович (1829—1912), филолог, историк, первый пушкинист, издатель журнала «Русский архив». С конца 1851 до сер. 1852 г. жил в Петербурге в качестве учителя внуков Д. Н. Блудова. В это время обсуждался вопрос о возможности занятия Бартеневым места секретаря В. А. Жуковского или учителя его детей. Об этом говорится и в письмах Бартенева своему другу П. А. Бессонову за январь-апрель 1852 г., опубликованных в альманахе «Российский Архив». Вып. MMV. М. 2007. С. 268—274.
3 Кошелев Александр Иванович (1806—1883), общественный деятель, славянофил, публицист, один из учредителей журнала «Русская беседа».
4 Коссович Каэтан Андреевич (1815—1883), филолог, приятель П. И. Бартенева, в нач. 1850-х научный редактор при Петербургской Публичной библиотеке, впоследствии профессор Петербургского университета.
№ 89 ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 99. Л. 273. Копия рукой А. Я. Булгакова. Подлинник этого письма (с подписью Жуковского) сохранился в Чертковском собрании ОПИ ГИМ (Ф. 445. Ед. 228. Л. 92 об. 93). Публикуется впервые.
1 Вероятно, одно из последних стихотворений Жуковского, завершенное в декабре 1851 г., «Царскосельский лебедь».
2 Вигель Филипп Филиппович (1786—1868), мемуарист, приятель Пушкина и Жуковского, член общества «Арзамас» (прозвище «Ивиков Журавль»).
- ↑ Н. В. Снытко. Литературные корреспонденты П. А. Вяземского. // Встречи с прошлым. Вып. 3. М. 1986. С. 318.
- ↑ «Библиографические Записки». М. 1858. № 18. С. 547—548.
- ↑ «Русский архив». 1868 г. № 9. С. 1446—1483.
- ↑ Там же С. 1436—1445.
- ↑ См. «Российский Архив». 2005. С. 268—270, 274).
- ↑ ОПИ ГИМ. Ф. 445. Ед. 93. Л. 136—194 об.; Ед. 99. Л. 257—273 об.
- ↑ На нижнем поле страницы карандашом приписано: «Московский Градоначальник Князь Алексей Григорьевич».
- ↑ ловушка (фр.).