Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/I/ДО
 |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| Письма изъ Африки — I | II → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Перевод созд.: Каиръ, 18 января 1891 года. Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 1. |
Я не имѣю ни малѣйшаго намѣренія описывать Египетъ, — этихъ описаній такъ много, что изъ нихъ можно составить другую Александрійскую библіотеку. Посылаю вамъ первую пачку моихъ писемъ и думаю, что ограничусь только своими впечатлѣніями. Разсчитываю, что такъ будетъ лучше и для вашего изданія, и для меня.
Однако, мнѣ трудно приняться теперь и за эту легкую работу. Я перенесъ тяжелую горловую болѣзнь, которая напала на меня за Каиромъ, за тридевять земель отъ всякой врачебной помощи. Поспѣшное возвращеніе назадъ, среди клубовъ пыли пустыни, ухудшило мое положеніе до такой степени, что рѣшительный кризисъ миновалъ только нѣсколько дней тому назадъ. Рука еле держитъ перо, мысли плохо вяжутся въ головѣ. Но такъ какъ я обѣщалъ вамъ свои письма къ первой четверти года, то пишу это письмо, чтобы положить начало.[1]
Двинулся я изъ Неаполя на англійскомъ пароходѣ «Равенна» (Peninsular and Orient Company[2]) въ самый день Рождества Христова, но уже подъ вечеръ. Пароходъ этотъ останавливается только у береговъ Египта и затѣмъ идетъ въ Индію. Меня сразу обвѣяло дыханіе экзотическихъ путешествій. На палубѣ подобныхъ пароходовъ прямо наталкиваешься на лица, которыхъ не встрѣчалъ во время поѣздокъ по Европѣ, слышишь не европейскій говоръ. Экипажъ «Равенны» состоитъ почти исключительно изъ индусовъ. Нѣсколько англійскихъ офицеровъ, два-три матроса той же расы, остальное — темнокожія фигуры въ бѣлыхъ одеждахъ, въ тюрбанахъ, стройныя, худыя, съ маленькими, почти дѣтскими, руками и ногами, съ обезьяньими движеніями.
Погода хорошая, небо голубое, гладь моря загибается, какъ полированная металлическая пластинка, но не волнуется. Вокругъ раздаются монотонные голоса индусовъ, тянущихъ веревки; пароходъ могучимъ рычаніемъ даетъ знать, что минута отъѣзда наступила, и содрагается всѣмъ корпусомъ. Поднимаютъ помостъ, по которому входятъ на палубу; стоящія внизу лодки съ различнаго рода продавцами тихо отплываютъ въ сторону; пароходъ рычитъ во второй разъ, наконецъ: «go ahead!»[3] — мы двигаемся.
Во всякомъ случаѣ, я предпочитаю ѣхать, чѣмъ ждать. Неаполь — это чудо міра, сонъ античнаго грека, но ждать вездѣ скверно, даже въ Неаполѣ. Наконецъ, мы хотѣли «vedere Napoli e poi…[4] Египетъ», — значитъ, намъ было скучно. Послѣдній день тяжелъ въ особенности, потому что это былъ канунъ Рождества. Сидя въ залѣ отеля на Piazza Umberto[5], я мечталъ о закопанскомъ лѣсѣ, ясно освѣщенныхъ окнахъ, о радостныхъ крикахъ дѣтей при видѣ елки, и думалъ, что этого не замѣнитъ ни «Santa Lucia»[6], ни великолѣпный султанъ Везувія, который отъ времени до времени вспыхивалъ на темномъ небѣ.
Такія мечтанія о далекой родинѣ — словно туманъ. Они омрачаютъ свѣтъ и дѣлаютъ угрюмымъ самый свѣтлый день. А пока я сидѣлъ въ этомъ туманѣ, подавленный унылыми думами, въ гостиницу внесли умирающаго человѣка. Тащили его четверо; руки его безсильно болтались, глаза были закрыты, лицо землисто-сѣраго цвѣта. Эта печальная группа проскользнула какъ разъ около меня, а черезъ минуту къ моему креслу подошелъ распорядитель гостиницы и спросилъ:
— Вы знаете, кто этотъ больной?
— Нѣтъ.
— Это великій Шлиманъ.
Бѣдный «великій Шлиманъ»! Откопалъ Трою и Микены, завоевалъ себѣ безсмертіе и теперь умираетъ… Уже въ Каирѣ газеты принесли мнѣ извѣстіе о его смерти.
Изъ такого-то ряда впечатлѣній слагался мой канунъ Рождества, и вотъ почему не безъ радости я услышалъ на слѣдующій день: «go ahead!»[3]
Заливъ былъ гладокъ, не такого немилосердо-лазурнаго цвѣта, какъ бываетъ по временамъ Средиземное море, скорѣе цвѣта незабудки съ отблесками жемчуга, стали, мѣди, матоваго серебра. Отблески эти, сверкая, соединяясь и разбѣгаясь, сплетались въ какую-то трепещущую сѣть, ежеминутно мѣняющую свою окраску. Что было въ особенности великолѣпно, такъ это изящество и мягкость общаго тона, а это не часто увидишь въ Средиземномъ морѣ, которое вообще скорѣе отличается грубымъ тономъ. Впрочемъ, Неаполитанскій заливъ составляетъ исключеніе. Можно подумать, что греки, которые когда-то цѣлымъ роемъ облѣпляли эти берега, принесли съ собою въ даръ здѣшнему морю мягкую лучезарность Архипелага.
Солнце мало-по-малу закатывается за Искію. «Равенна» не вздрагиваетъ, только своимъ винтомъ разбиваетъ въ дребезги сафиры, жемчугъ, опалы и, слегка наклонившись на бокъ, летитъ какъ чайка. Мы минуемъ Сорренто, потомъ проскальзываемъ между возвышенностью Кампанелли и обрывистымъ берегомъ Капри, и въ открытомъ морѣ мало-по-малу начинаемъ погружаться въ ночной мракъ.
Я рѣшилъ не спать, чтобъ увидать Липарскіе острова и вулканъ Стромболи, который каждую ночь, какъ гигантскій фонарь, освѣщаетъ темную пустыню моря, и поэтому послѣ поздняго обѣда вышелъ на палубу. Вѣтряно и холодно. Пароходъ начинаетъ карабкаться на волны, но продѣлываетъ это свободно, безъ затрудненія, какъ играющій дельфинъ. Сейчасъ видно доброе судно! Но до Липарскихъ острововъ еще далеко, вдали ни малѣйшаго огонька. Тѣмъ временемъ тучи, которыя днемъ укрывались, точно сказочные змѣи, въ ущельяхъ горъ, теперь, словно пользуясь мракомъ, выползаютъ изъ своей засады и начинаютъ ползти по небу. То и дѣло заслоняютъ онѣ мѣсяцъ и звѣзды, а вѣтеръ въ свою очередь сгоняетъ и разгоняетъ ихъ, какъ овчарка стадо. Тучи скопляются все въ новыя и новыя громады и, кажется, преслѣдуютъ наше судно.
Проходитъ часъ, проходитъ другой. Въ гостиной, внизу, гаснутъ огни, электрическія лампы на палубѣ гаснутъ тоже, остается только нѣсколько цвѣтныхъ фонарей; люди всѣ угомонились, только отъ времени до времени, черезъ ровные промежутки, раздается звонокъ дежурнаго, на который иногда отзовется голосъ съ носовой части. И опять воцарится тишина.
Но тишина условная. Машина не спитъ никогда и своимъ мѣрнымъ «гда, гда, гда» отмѣчаетъ каждый пройденный шагъ. Вокругъ же шумитъ море тѣмъ страннымъ ночнымъ шумомъ, въ которомъ какъ будто различаешь то голоса и призывъ людей, то вздохи, а по временамъ и рыданія. Въ этомъ кроется что-то необычайно печальное, потому что съ понятіемъ о ночи въ человѣческомъ умѣ невольно соединяется понятіе о снѣ и покоѣ, тогда какъ это ночное движеніе, это колебаніе волнъ представляется мукой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, жалобами существа, которому никогда и отдохнуть не дозволяется.
Проливной дождь согналъ меня съ палубы и не позволилъ увидать Стромболи. Утро застало насъ уже въ Мессинской тѣснинѣ. День блѣдный и холодный. Сицилійскіе берега кажутся сѣрыми и унылыми, потому что когда солнца нѣтъ — все уныло, а въ нынѣшнюю зиму солнца немного и въ Египтѣ. Одинъ лучъ — и эта Сицилія заиграла бы сразу Богъ вѣсть сколькими красками. Туманъ понижаетъ горизонтъ и приплющиваетъ даже горы. Припомнился мнѣ отрывокъ изъ «Ванды» Деотимы:
«Покуда сердце не любило,
Жизнь — это будто кругозоръ,
Гдѣ ни долинъ, ни высей горъ
Сіянье дня не озарило,
И краски жизни мракъ ночной
Могильной кроетъ пеленой.
Но только зорька золотая
Сверкнетъ, порвавши свитки тучъ, —
Во всѣхъ извилинахъ блистая,
Безсмертной жизни вспыхнетъ лучъ.
Цвѣты въ ихъ пестромъ хороводѣ
Изъ тѣни выступятъ свѣтло.
Что совершилося въ природѣ?
На небѣ солнышко взошло»…[7]
Но солнце не всходитъ. Судно мчится вдоль сицилійскаго берега такъ быстро, какъ будто боится чего-то. И дѣйствительно, когда-то со страхомъ прокрадывались черезъ эти воды, потому что тутъ было обиталище Сциллы и Харибды.
«Послѣ ты двѣ повстрѣчаешь скалы: до широкаго неба
Острой вершиной восходитъ одна; облака окружаютъ
Темно-сгущенныя ту высоту, никогда не рѣдѣя.
Тамъ никогда не бываетъ ни лѣтомъ, ни осенью свѣтелъ
Воздухъ; туда не взойдетъ и оттоль не сойдетъ ни единый
Смертный, хотя-бъ съ двадцатью былъ руками и двадцать
Ногъ бы имѣлъ, — столь ужасно, какъ будто обтесанный, гладокъ
Камень скалы; и на самой ея серединѣ пещера,
Темнымъ жерломъ обращаемая къ мраку Эреба на западъ;
Мимо ея ты пройдешь съ кораблемъ, Одиссей многославный;
Даже и сильный стрѣлокъ не достигнетъ направленной съ моря
Быстролетящей стрѣлою до входа высокой пещеры;
Страшная Сцилла живетъ искони тамъ. Безъ умолку лая,
Визгомъ пронзительнымъ, визгомъ щенка молодаго подобнымъ
Всю оглашаетъ окрестность чудовище. Къ ней приближаться
Страшно не людямъ однимъ, но и самымъ безсмертнымъ. Двѣнадцать
Движется спереди лапъ у нея; на плечахъ же косматыхъ
Шесть поднимается длинныхъ, изгибистыхъ шей; а на каждой
Шеѣ торчитъ голова, а на челюстяхъ въ три ряда зубы,
Частые, острые, полные черною смертью, сверкаютъ;
Вдвинувшись задомъ въ пещеру и выдвинувъ грудь изъ пещеры,
Всѣми глядитъ головами изъ лога ужасная Сцилла.
Лапами шаря кругомъ по скалѣ, обливаемой моремъ,
Ловитъ дельфиновъ она, тюленей и могучихъ подводныхъ
Чудь, безъ числа населяющихъ хладную зыбь Амфитриты.
Мимо ея ни одинъ мореходецъ не могъ невредимо
Съ легкимъ пройти кораблемъ: всѣ зубастыя пасти разинувъ,
Разомъ она по шести человѣкъ съ корабля похищаетъ.
Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный:
Ниже она; отстоитъ же отъ первой на выстрѣлъ изъ лука.
Дико растетъ на скалѣ той смоковница съ тѣнью широкой.
Страшно все море подъ тою скалою тревожитъ Харибда,
Три раза въ день поглощая и три раза въ день извергая
Черную влагу. Не смѣй приближаться, когда поглощаетъ:
Самъ Посидонъ отъ погибели вѣрной тогда не избавитъ».[8]
Теперь времена измѣнились: Харибда не поглощаетъ уже черную влагу, а Сцилла потеряла зубы, — вѣроятно, отъ старости, — и не похищаетъ моряковъ. Теперь тѣсина не считается въ числѣ опасныхъ морскихъ проходовъ. Для нашей «Равенны», которая нѣсколько разъ въ годъ пройдетъ вѣчно грозное Красное море и еще болѣе грозный Баб-эль-Мандебъ, это ничто иное, какъ забава.
Наконецъ, передъ прибытіемъ въ Неаполь, «Равенна» выдержала бурю и хоть бы что. Волны унесли лодку, пассажиры вылетали изъ своихъ коекъ, одинъ молодой англичанинъ разбился даже порядочно. Но всѣ объ этомъ разсказываютъ спокойно, какъ о самомъ обыкновенномъ эпизодѣ путешествія. Всѣ ѣдутъ изъ Лондона, значитъ, уже привыкли къ морю, никто не хвораетъ. Большинство направляется въ Калькутту, — значитъ, теперь не проѣхали и половины дороги.
Пассажиры — кромѣ насъ и одного молодаго индуса — всѣ англичане. Есть нѣсколько миссъ; одна, молодая и хорошенькая, цѣлый день прогуливается по палубѣ, придерживая, при помощи зонтика, свое платье, которое нескромный вѣтеръ теребитъ, какъ ему угодно. Молодой индусъ цѣлый Божій день сидитъ, или, вѣрнѣе сказать, лежитъ въ креслѣ съ задранными кверху ногами, продѣлывая, да и то съ большой неохотой, только тѣ движенія, которыя необходимы для закуриванія трубки. Сойдетъ внизъ обѣдать или завтракать, а затѣмъ я не видалъ, чтобъ онъ хоть рукой пошевелилъ. Вѣроятно, это какой-нибудь знатный индусъ, можетъ-быть, сынъ раджи, возвращающійся изъ Оксфорда или Кембриджа. Его золотисто-зеленый цвѣтъ лица и черные бархатные глаза, вѣроятно, много бы выиграли, еслибъ онъ носилъ тюрбанъ, но въ сѣромъ англійскомъ пиджакѣ и въ сѣрой фуражкѣ о двухъ козырькахъ молодой раджа кажется приказчикомъ изъ магазина. Вообще онъ утомленъ дорогой, наукой или жизнью и едва отвѣчаетъ англичанамъ, когда тѣ заговорятъ съ нимъ.
На палубѣ полное отсутствіе характеристичныхъ фигуръ. Даже капитанъ похожъ не на морскаго волка, а на добродушнаго англійскаго фермера. Но ремесло свое, видимо, онъ знаетъ, и, глядя на него, всякій невольно проникается увѣренностью, что этотъ человѣкъ ни самъ не утонетъ, ни пассажировъ своихъ не потопитъ.
Сѣрое небо, сѣрое расположеніе духа, — на лицахъ виденъ отпечатокъ скуки. Какой-то пятимѣсячный baby[9] составляетъ great attraction[10], — и, нужно воздать ему справедливость, дѣлаетъ все, отъ него зависящее, чтобы привлечь всеобщее вниманіе: кричитъ съ утра до вечера благимъ матомъ, а по ночамъ не даетъ намъ спать. Молодой докторъ, похожій на лорда Байрона, и такой же красивый, заботливо ухаживаетъ за baby[9], а также и за его матерью, правда, не похожею на лорда Байрона, но все-таки красивою дамою.
Погода перемѣнчивая. Отъ времени до времени дождь такъ неожиданно брызнетъ на прогуливающихся по палубѣ, какъ будто бы хочетъ сдѣлать это имъ на зло, а себѣ на утѣху. Большинство пассажировъ предпочло бы, навѣрное, или хорошую погоду, или добрую бурю. По крайней мѣрѣ хоть развлеченіе.
На третій день, казалось, это послѣднее желаніе готово было исполниться. Съ утра насъ начинаетъ сильно покачивать, къ полудню качка усиливается, а вмѣстѣ съ этимъ является неизбѣжная апатія и головокруженіе. Море принимаетъ темный цвѣтъ, потомъ темнѣетъ еще болѣе, и на этомъ угрюмомъ фонѣ, куда ни погляди, бѣлые барашки все выше и выше вздымающихся волнъ. Пароходъ работаетъ изо всѣхъ силъ, — карабкается кверху, зарывается носомъ въ волнахъ, опускается внизъ, переваливается съ боку на бокъ и скрипитъ. Верхушки волнъ переливаются черезъ палубу. Мы находимся на высотѣ западной оконечности Кандіи. Вечеръ не приноситъ успокоенія, ночь также, а на другой день становится еще хуже. Это не мѣшаетъ воскресной молитвѣ, но за столъ, вмѣсто сорока человѣкъ, садятся только пятнадцать. Стаканы, рюмки и тарелки въ рамахъ. Теперь мы поровнялись съ восточнымъ берегомъ Кандіи. Судно извивается и ворочается, точь-въ-точь больной человѣкъ. Такъ проходятъ третій и четвертый день.
На пятый — все измѣняется. Пробудилъ насъ лучъ солнца. Выходимъ на палубу: небо ясное, хотя и блѣдное, море тоже блѣдное, но спокойное. Въ воздухѣ разлита какая-то неописанная мягкость, вѣтра нѣтъ, тишина полнѣйшая, чувствуется дыханіе весны. Туманъ скопляется на краю горизонта въ какія-то фантастическія, воздушныя зданія, которыя мягко разсыпаются и тонутъ въ глубинѣ моря. Среди этой тишины и мягкости судно идетъ спокойно впередъ, а за нимъ тянутся цѣлыя стада чаекъ, — въ предыдущіе дни ихъ не было. Вдругъ, раздаются голоса: «Look here! Look here!»[11] — и нѣсколько рукъ протягиваются по направленію борта лодки. Смотрю и я и вижу маленькую сѣрую птичку, совсѣмъ похожую на жаворонка. Сидитъ она на канатѣ, какъ разъ около борта, и съ полнѣйшимъ довѣріемъ посматриваетъ на людей своими маленькими, какъ бисеринки, глазками. Есть отъ чего придти въ волненіе: эта птичка — предвѣстникъ земли, знакъ, что длинный путь оконченъ. Вскорѣ прилетаетъ цѣлая масса такихъ птичекъ. Однѣ усаживаются, гдѣ кто можетъ, другія летятъ надъ пароходомъ медленнымъ полетомъ, — медленнымъ, потому что мы и сами движемся впередъ.
Солнце поднимается все выше и выше, становится все теплѣй и теплѣй. То египетское солнце свѣтитъ. А что за весна, какъ легко и широко можно дышать! Теперь и море, и воздухъ полны блеска. Въ этомъ блескѣ что-то начинаетъ маячить, выходить изъ моря, бѣлѣть, становиться все болѣе и болѣе яснымъ.
— Что это тамъ видно? — спрашиваю я у своего сосѣда офицера.
— Даміетта, — отвѣчаетъ англичанинъ.
Мы бѣжимъ въ каюты за биноклемъ. Въ бинокль видны не только постройки Даміетты, но и пальмы, и желтые пески, ярко свѣтящіеся подъ лучами солнца. Мимо Александріи и Розетты мы прошли на такомъ разстояніи, что ихъ не было видно. Остановимся только въ Портъ-Саидѣ, простоимъ нѣсколько часовъ и отправимся черезъ каналъ въ Измаилію.
Со страннымъ впечатлѣніемъ я всматриваюсь въ тотъ яркій краешекъ земли, который не уходилъ изъ предѣловъ нашего зрѣнія. Въ первый разъ въ жизни я видѣлъ Египетъ и Африку.
Примѣчанія
править- ↑ Послѣ этого перваго письма, помѣщеннаго въ газетѣ «Słowo» 31 января 1891 г., послѣдовалъ значительный перерывъ — до конца августа.
- ↑ англ. Peninsular and Orient Company — Пиренейская и Восточная компанія. Прим. ред.
- ↑ а б англ. Go ahead! — Впередъ! Прим. ред.
- ↑ итал. Vedere Napoli e poi… — Увидѣть Неаполь, а затѣмъ… Прим. ред.
- ↑ итал. Piazza Umberto — Площадь короля Умберто. Прим. ред.
- ↑ итал. Santa Lucia — Санта Лючія. Прим. ред.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Гомеръ «Одиссея» въ переводѣ В. А. Жуковскаго. Прим. ред.
- ↑ а б англ. Baby — Ребенокъ. Прим. ред.
- ↑ англ. Great attraction — Большая достопримѣчательность. Прим. ред.
- ↑ англ. Look here! Look here! — Смотрите сюда! Смотрите сюда! Прим. ред.