Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том второй
М., «Художественная литература», 1967
ПИСЬМА М. Л. МИХАЙЛОВА К ШЕЛГУНОВЫМ ИЗ ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ править
1 править
Сегодня именинник милый Мишутка. Здоров ли он? Ходит ли, кричит ли? А дядю своего, конечно, забыл. Но вы его не забыли, милая, дорогая Людмила Петровна и ты, дорогой друг Николай Васильевич. Написал я вам давно уже длинное письмо, и лежит оно у меня до сих пор, потому что на комендантской бумаге какого-то особенного качества; а через него не хочется передавать. Пишу вам теперь на обертке «Атенеума», чтобы отдать в день, как прочтут мне в сенате приговор. Сегодня слышал, что порешили в сенате двенадцатью годами каторги. Верно, смягчат; но все-таки перспектива темная. У меня все на уме сегодня из стихов Шевченко: «Тяжко, важко!» Даже всплакнул, да и теперь плачу. Разорено наше гнездо, и совьем ли мы его когда по-прежнему? Вряд ли. Не скоро-то сломится эта тупая и злобная сила. Тут же, около меня, сидят под сводами сотни юношей — ведь это все лучшие надежды и целое поколение. И его сомнут и разнесут на все четыре стороны. Злости и желчи накипает много, да какой от нее теперь прок? Стены толстые — их и лбом не прошибешь; окна за решетками. А сегодня радость была великая: крестили кого-то, и пушки здесь целое утро рявкали. Хотел было я описать вам все свое дело, да тяжело. На словах лучше скажу. И без того половина моих мыслей вертится все около поганых подробностей этого дела. Почти никогда снов не вижу, а тут и снится-то все эта мерзость — допросы и шпионские физиономии. Когда я приехал сюда, мне вздохнулось свободнее и легче. И как подумаешь, что за насмешка судьбы! Выдаст тебя человек из желания спасти. А потом уж и сам не понимает, что делает. Впрочем, вовсе не судьба виновата, а наше тупоумие да старая позорная трусость. Мамка в детстве запугала. Голубушка Людмила Петровна, мне и отрадно слышать, что вы не покинете меня в ссылке, и горько за вас. А больше всего боюсь я, чтобы вы не вздумали ехать зимой. Я ведь все не верю, чтобы вы были здоровы. Да и при здоровье, как вы Мишу повезете? Ведь не оставите же вы его. Если б еще и <я> мог как-нибудь остаться здесь до весны; тогда другое бы дело. Ради бога, берегите себя и Мишу. Я постараюсь быть покорным судьбе и ждать вас терпеливо. Ваше здоровье и здоровье Миши дороже моего спокойствия. Мне пришло как-то в голову, что хорошо бы, если б меня выслали вон из России; да это несбыточная мечта.. Вместо какого-нибудь Мюнхена очутишься в Тобольске. Мне часто больно вспомнить, как спокойно уезжал я из дому, точно в гости, точно надеялся воротиться через несколько часов. Миша плакал и просился на руки, а я чуть поцеловал его в темечко и со всеми простился не так тепло и хорошо, как бы следовало; с улицы даже на окна не взглянул, а вы, верно, смотрели. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня всем домашним; скажите им, если кто был мною когда недоволен, чтобы простили меня. Может, уж никогда не придется и увидаться. Тоже, разумеется, и всем друзьям и знакомым скажите, когда увидите, и всем самое сердечное спасибо за участие ко мне. В этаком положении, как мое, отрадно вспомнить каждый добрый взгляд, каждое ласковое слово. В прежнем письме я написал было, что мне нужно в случае ссылки; да что заранее толковать: может, и ничего не понадобится. Будьте же здоровы да тотчас после решения приезжайте. Я, как вернусь из сената, зайду к коменданту и буду просить свидания с вами. Целую вас крепко, крепко".
2 править
Милая моя Людмила Петровна и дорогой Николай Васильевич!
Как жаль, что я не знал, что следует обратиться к Суворову. Он был у меня, и я мог бы сказать ему все лично. Впрочем, завтра постараюсь написать, и о том же в сенате буду просить. Как ни уныл исход дела, а хотелось бы, чтоб решенье вышло скорее. Вы рисуете мне светлые картины: иногда, хоть и редко, они и мне снятся. Только все-таки надежды мало. Костомаров виноват тем,: что глуп и наболтал хуже старой бабы. Я крепился, пока он не сказал на очной ставке, что ему странно, что я играю роль невинной жертвы, и что он удивляется, что я молчу. Тут я все сказал. Если б не это, дело, вероятно, кончилось бы арестом и — много-много — высылкой меня на время из СПб. Но об этом не стоит уж и говорить теперь. Хорошо, что я совсем здоров, особенно здесь, а на прежней квартире, признаюсь, боялся, чтобы у меня не сделалось постоянное сердцебиение. Сегодня ходил гулять. День такой чудный, солнечный. Посмотрел через мерзлую Неву на Петербург. Хоть он и очень скверен и холоден, а все же жаль будет кинуть его. Много тут было для меня и светлого и счастливого. Что это вы не написали мне, отняли ль Мишу от груди? Я забыл спросить, а уж сколько раз думал. Лечитесь ли вы, дорогая Людмила Петровна? Ради бога, лечитесь хорошенько. А ведь ты не ворчишь, голубчик Николай Васильевич? Не ворчи, пожалуйста. И ведь так уж Gemüt[1] разлетелся прахом. Как вздумаешь сердиться, вспомни, что есть такой человек, которому вдвое тяжелее покажется и горе и неволя, если он будет бояться этого. Жаль мне моих книг. Да неужто их отнимут? Бумаги-то нельзя хоть спасти? По слабости человеческой, я и при полной невозможности все строю разные литературные планы. И тем бы занялся и этим, а придется, вместо пера, и бумаги, вооружиться, может быть, лопатой и тачкой. Мне бы доставило большое удовольствие, если б стихи мои, как вы писали, собрали и напечатали. Только надо строже обращаться с ними. Гейне, впрочем, всего можно напечатать (кроме, разумеется, предисловия в прозе и примечаний). Гербель, которому кланяюсь, может очень помочь в этом деле как знаток, чтобы все расположить как следует. Как бы цензура не запретила теперь некоторых вещей с моим именем, хоть они и были все напечатаны. Например, «Белое покрывало». А было бы жаль. Хотелось бы хоть что-нибудь оставить на память по себе; а стихи мои едва ли не лучшее из всего, что мною написано. Вот о каком вздоре говорю. Но уж так, видно, человек устроен. Вот и еще. Купите, пожалуйста, у Рихтера, у другого какого оптика для меня очки, обыкновенные консервы, самые бледные, почти белые, с не очень тонкой оправой, и возьмите два футляра. Хотелось бы на дорогу записную книжку с карандашом. Неужели и те записные книги, письма и проч., что у меня взяли при аресте, мне не отдадут назад? Что же это такое? Или им все мало для их мести? Мебель, скажите, что ваша вся. Как дело кончится, известите, пожалуйста, о результате через Авдеева братьев и сестру. Вот какой я гадкий человек. Бывало, и не соберусь написать письма; а в несчастье-то не раз их вспоминал. Не через Уфу ли и повезут меня? Тогда можно бы и повидаться. Статьи твои, Николай Васильевич, прочел и одобрил. Теперь, благо начал, тебе, я думаю, и удержу не будет, только не дичись добрых людей. Кстати, меня очень изумило, что в последнем «Современнике» нет ничего Добролюбова. Что это значит? Уж не болен ли он? Я выучил наизусть стихи Некрасова «Холодно, странничек, холодно», придумал музыку и пою, когда хожу из угла в угол для моциона. Надо вам заметить, что так прохаживаюсь я раз тысячу в день. Отчасти также занимаюсь пением. Жаль только, что. репертуар не велик: «Ты не пой, соловей», да «Сладко пел душа-соловушко», да «Что затуманилась» — вот и все; теперь еще «Странничек» прибавился… Завтра ровно два месяца, как меня вычеркнули из жизни, а кажется, уж бог знает сколько времени прошло. Каково же двенадцать лет! Если доживешь, поседеешь, одичаешь и непременно поглупеешь. Тридцать три да двенадцать — итого сорок пять; на воле года и не старые, ну а каторга состарит. Я все не могу понять, как это у них вышло — двенадцать, а не шесть лет. Вот что у кого болит, тот о том и говорит. Хотел написать вам письмо веселое или, по крайней мере, бодрое, а тяну канитель. Простите, голубушка моя, прости, Николай Васильевич. Если опишут и станут продавать мои книги, нельзя ли их купить? Ведь, верно, оценят в грош. Видите, вот и опять надежда. Как бы хотел расцеловать милого соловушку Мишутку, и понянчить его, и показать ему снежок беленький; этого ведь я еще не объяснял ему. Если б вздумал я писать поклоны всем, кому хочется поклониться, то бумаги бы недостало. Уж вы сами пожмите от меня руку всем. Маркеловой кланяйтесь и скажите, что я прошу ее поклониться Ал. Якоби и Хвощинской. Ах, кабы сбылись ваши золотые слова, душечка Людмила Петровна, о гнезде-то. Что Дарья Ад.? Скажите ей от меня самый сердечный привет. Я ведь вам возвращаю ваши письма: вы их сберегите для меня на память. Авось хоть они не пропадут, как пропадет в Третьем отделении, вероятно, вся моя переписка. Испанскую грамматику хорошо бы; но притом ведь надо бы и хрестоматию какую-нибудь или вообще книгу, да лексикон. А это много; здесь не успеешь ничего сделать, а с собой не повезешь.
Бумага к концу, а потому целую вас крепко и без счету, милые мои, милые друзья.
Скажите Гербелю, чтобы он оставил в покое Надежду Ивановну, а то она еще хуже чего-нибудь напакостит. Нельзя ли вам большую часть книг взять к себе, как свою собственность? Или квартира опечатана?
3 править
Я так и думал поступить.
Относительно сочинений пусть напечатают стихотворения. Они у меня переписаны и расположены в порядке. Следует только прибавить из книжки «Песни Гейне», Нужно много выкинуть, но вообще расположить в том порядке, как они лежат. Гейне надо разместить так, как в подлиннике. Можно, пожалуй, прибавить к ним из «Русского слова» «Северное море» без прозы. У меня где-то и предисловие было набросано к собранию стихотворений. Если найдете, попросите исправить Николая Гавриловича. Только не знаю, годится ли? Выбрать из стихов, что стоит напечатать, а что надо выкинуть, не возьмет ли на себя Некрасов с Полонским и Майковым — с ними следует посоветоваться. Вообще мало-мальски плохого не допускать отнюдь. Я уже под арестом написал несколько стихотворений; но доставить их теперь не могу.
Не знаю, в каком смысле будет произнесено смягчение приговора. Это может изменить дело,
4 править
Удивляться нечего. Это своего рода последовательность. Если не теперь, то потом тебе будет ясно как дважды два четыре. Стихи, голубушка Людмила Петровна, те самые. Так и печатайте: в шести отделах.
I. Подражания восточным (здесь только Саади, Джелаль Руми, из Корана, и больше ничего).
II. Из английских поэтов.
III. Из немецких поэтов (здесь, где следует, вставить всю книжку: песни Гейне, кроме прозы. Пожалуй, в таком же порядку. К отделу «Песни» прибавить все стихи из рукописи без заглавия. «К Гарцу» тоже пополнить по рукописи, справившись с подлинником. К балладам — «Асра». К отделу «На смертном одре» — «В мае». Пьесу «Сумерки» (конец, как в «Современнике») после «Грез» поместить. В конце все «Северное море» без прозы и без предисловия из «Русского слова».
IV. С венгерского (Петефи).
V. Из славянских поэтов (здесь Красинский и Шевченко).
VI. Народные песни (Эдварда непременно выкинуть). Из древних совсем не нужно. Хорошо бы, если бы кто-нибудь, хоть Николай Гаврилович, написал предисловие--строк двадцать, не более. Примечаний никаких не надо. Гербель может отлично привести все в порядок. Только бы не пропустил третью «Горную идиллию» да в «Песни» не попало бы два разаодно и то же. Заглавие просто сделать: «Стихотворения М. Л. M--ова» и в предисловии объяснить, что все переводы и подражания.
Вот сколько места занял пустяками, а остается его немного. Перемена с Николаем Васильевичем, признаюсь, не огорчает меня. Мне почему-то кажется, что это к лучшему, — хотя бы даже в отставку. Только сначала будет трудненько; но он не такой человек, чтобы пропасть. Я хоть и спокоен, но стараюсь всячески гнать от себя светлые надежды, чтобы не разочароваться потом горько. Слава богу, что вы, милая моя и добрая, здоровы и что Миша тоже здоров. Если будем вместе, то Шлоссера непременно следует взять; если я буду на поселении, и я бы стал переводить. Николаю Васильевичу, во всяком случае куда бы и как бы он ни поехал, следует набрать с собой книг для работы: его статьи прекрасны, и я убежден, что их везде будут с руками у него брать. Только бы вы, моя родная, были здоровы. Вот это заботит меня больше всего. Хоть доктора нигде такого, как Китер, не будет, но зато ведь и климата петербургского другого нет. Вы не поверите, как у меня сжимается сердце за бедного Добролюбова. Неужто его не спасут? Вот будет потеря-то страшная. Ведь как он молод! Крепко целую вас, крепко.
Какая это отрада, что хоть письмами можно перекинуться, милая, милая Людмила Петровна; как бы хотел увидеть вас и хоть словечко сказать…
Александра Александровича целую наикрепчайшим образом.
PS. Только рукопись и уничтоженные для печати стихотворения, пожалуйста, сохраните.
5 править
Ваше письмо полно такого теплого участия, такого отрадного сочувствия ко мне и к моей темной судьбе, что у меня нету слов благодарности. Да и какие слова — особенно писанные — способны выражать во всей полноте наши чувства? Дай бог, чтобы пророчество ваше сбылось, и я мог viva voce[2] выразить вам хоть часть того, чего не сумеет написать мой тупой карандаш. Память о каждом добром слове, о каждом искреннем привете будет и греть и озарять мою темную и холодную каторжную нору. Без надежды ведь и жить нельзя бы, а потому не прощайте, а до свидания.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Письма написаны Михайловым в ноябре — декабре 1861 года во время заключения в Петропавловской крепости в связи с делом о написании и распространении воззвания «К молодому поколению» (см. в томе I наст. изд.). Письма передавались адресатам через плац-адъютанта крепости И. Ф. Пинкорнелли (см. о нем стр. 233 и 457 тома I наст. изд., стр. 328 наст. тома и прим. к ней).
Впервые письма были опубликованы П. В. Быковым (см. о нем стр. 571) в 1912 году, в № 9 журнала «Современник», под заглавием «Из переписки М. Л. Михайлова. (К материалам для его биографии.)». «Эта незначительная часть переписки, — писал там Быков, — уцелела благодаря лишь особенному стечению обстоятельств. Все письма относятся к 1861 году, но, к сожалению, ни месяцы, ни числа на них не обозначены»[3].
Пути, по которым письма Михайлова попали в руки Быкова, остаются невыясненными. Зная, однако, о дружеской близости Быкова к семье Шелгуновых (в восьмидесятых годах Быков и Шелгунов работали бок о бок в журнале «Дело», а в дальнейшем поддерживали добрые отношения), можно предположить, что Шелгунова разрешила Быкову скопировать некоторые из хранившихся у нее писем Михайлова. Судьба подлинников писем остается неизвестной. Неизвестна и судьба писем Шелгуновой к Михайлову.
Текст писем печатается по публикации Быкова в «Современнике», стр. 204—210.
Изучение текста писем позволяет установить даты их написания, в одних случаях — точные, в других — приблизительные. В связи с этим в настоящем издании письма Михайлова расположены в ином порядке, нежели это сделано в публикации Быкова.
Первым публикуется письмо от 8 ноября 1861 года, дата которого устанавливается по фразе: «Сегодня именинник милый Мишутка» (то есть сын Михайлова и Шелгуновой). По церковному календарю день Михаила-архангела приходится на 8 ноября.
Вторым публикуется письмо от 13 ноября. Дата его была установлена Быковым, очевидно, по фразе: «Завтра ровно два месяца, как меня вычеркнули из жизни». Известно, что Михайлов был арестован 14 сентября — следовательно, письмо написано 13 ноября.
Третьим публикуется письмо, датируемое серединой ноября. Время написания устанавливается фразой: «Не знаю, в каком смысле будет произнесено смягчение приговора. Это может изменить дело». Следовательно, Михайлов знал уже от кого-то о предварительном решении сената о сроке каторги (двенадцать лет). Но окончательный приговор был объявлен ему официально лишь 7 декабря. Кроме того, здесь подробнее говорится о составе издания переводов и подражаний Михайлова, лишь мимоходом упомянутого во втором письме.
Четвертым публикуется письмо, датируемое второй половиной ноября. Оно тесно связано с предыдущим — третьим, здесь уже детально излагается содержание всех разделов будущего издания переводов и подражаний Михайлова. Фраза: «…у меня сжимается сердце за бедного Добролюбова. Неужто его не спасут?» — свидетельствует, что либо письмо написано до 17 ноября, до дня смерти Добролюбова, либо несколькими днями позже, когда друзья еще не успели сообщить Михайлову о ней. Известно, что Шелгунов навестил смертельно больного Добролюбова за несколько дней до его смерти (см. стр. 200 тома I наст. изд.) и, несомненно, сообщил Михайлову о состоянии больного друга.
Пятым публикуется письмо (скорее даже записка), где Михайлов прощается с Шелгуновыми. Оно датируется приблизительно 7—14 декабря. Дата устанавливается фразой: «Память о каждом добром слове, о каждом искреннем привете будет греть и озарять мою темную и холодную каторжную нору». Следовательно, письмо написано после объявления приговора (то есть после 7 декабря), когда Михайлов узнал, что осужден на каторгу. Крайней датой допустимо предположить 14 декабря — то есть тот день, когда утром над Михайловым был совершен обряд «гражданской казни», а вечером его отправили из Петропавловской крепости в Сибирь.
Быковым эти письма были опубликованы в следующем порядке: пятое, третье, четвертое, первое, второе.
Письма из Петропавловской крепости представляют собой существенное дополнение к «Запискам» Михайлова. В них запечатлены мысли, настроения и чувства, владевшие Михайловым в ожидании и после приговора сената, далекого и трудного пути на каторгу. Кроме того, третье и четвертое письма фактически содержат в себе литературное завещание Михайлова, в них указаны принципы отбора стихотворений и порядок их расположения в готовившемся его друзьями и выпущенном за границей еще при жизни поэта сборнике его стихотворений (см. постранич. прим.). Они учитываются и в советских изданиях поэтического наследия Михайлова.
Стр. 431. …из стихов Шевченко: «Тяжко, важко!» — Из стихотворения «К Основьяненке», переведенного Михайловым в 1860 году и впервые опубликованного в 1862/оду («Стихотворения М. Л. Михайлова», Берлин).
…около меня, сидят под сводами сотни юношей…-- студенты Петербургского университета, арестованные в связи с волнениями 26 сентября и 12 октября (см. подробнее на стр. 143—158 тома I наст. изд. и прим. к стр. 146 там же).
Выдаст тебя человек из желания спасти.-- Намек на В. Костомарова. Михайлов еще не знал, что тот стал провокатором.
Стр. 432. …отрадно слышать, что вы не покинете меня в ссылке…-- В марте 1862 года Шелгунова писала их общему приятелю М. В. Авдееву, что уверенность в том, «что и в каторге он <Михайлов> не будет один, не оставляла его никогда во все время пути» (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1862 г., д. 230, ч. 28 «А», л. 12—13).
Стр. 432—433. …я не знал, что следует обратиться к Суворову. Он был у меня <…> завтра постараюсь написать, и о том же в сенате буду просить.-- О посещении Михайлова петербургским генерал-губернатором А. А. Суворовым см. в «Записках» (стр. 317 и прим. к ней). Позднее Михайлов послал Суворову письмо, содержавшее просьбу разрешить ему отправиться к месту ссылки в собственном экипаже, «который был бы куплен в Москве, и в своей одежде, хоть и с редкими остановками по ночам для отдыха». Он просил также разрешить ему свидание «с подполковником Шелгуновым и его супругой, у которых на квартире я жил. Если мне будет позволено пробыть здесь дня три-четыре после приговора, то я был бы несказанно обязан за позволение видеться с некоторыми лицами». Это письмо сохранилось в черновике и не датировано («Литературное наследство», т. 25—26, М, 1936, стр. 590).
Стр. 433. …сказал <…> что он удивляется, что я молчу. — Об очной ставке с Костомаровым см. подробнее на стр. 294—296 и в прим. к стр. 294.
Прежняя квартира — камера в помещении III Отделения (см. главу «Записок» «В Тайной канцелярии»).
Жаль мне моих книг. <…> Бумаги-то нельзя хоть спасти? — Часть библиотеки Михайлова была пущена в лотерею в его пользу. Остальные книги отправлены к нему в Сибирь, а после его смерти увезены братом, П. Л. Михайловым (см. его письмо к Шелгуновой). О бумагах Михайлова, отобранных при аресте, нет никаких сведений.
«Белое покрывало» — этот перевод стихотворения австрийского поэта М. Гартмана был напечатан в «Современнике», 1859, № 3.
Стр. 434. …записные книги, письма и проч., что у меня взяли при аресте…-- Судьба их неизвестна.
…известите <…> братьев и сестру.-- О братьях М. Л. Михайлова — Петре, Павле и Николае, см. в прим. к стр. 461—462.
О сестре конкретных сведений нет. В письме к М. В. Авдееву в марте 1862 года Шелгунова упоминала, что сообщила о судьбе Михайлова его сестре, но ответа не получила (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1862 г., 230, ч. 28 «А», л. 6—7).
Статьи твои, Николай Васильевич, прочел и одобрил.-- Михайлов, очевидно, прочел две статьи из цикла «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции» («Современник», 1861, № 9, 10). См. также стр. 9—10 тома I наст. изд.
…в последнем «Современнике» нет ничего Добролюбова.-- То есть в октябрьском номере, вышедшем в свет 10 ноября. Последняя статья Добролюбова — «Забитые люди» (о Достоевском) — была напечатана в девятом номере «Современника» за 1861 год, вышедшем в свет 8 октября.
Стихи Некрасова «Холодно, странничек, холодно» — «Песня убогого странника» из поэмы «Коробейники» (1861).
«Ты не пой, соловей» — песня А. Г. Рубинштейна на слова А. В. Кольцова.
«Сладко пел душа-соловушко» — песня на слова А. Мерзлякова, музыка народная.
«Что затуманилась» — то есть «Песня разбойников» из поэмы А. Вельтмана «Муромские леса», музыка А. Е. Варламова.
Стр. 435. Дарья Ад., Надежда Ивановна — лица не установленные.
Относительно сочинений пусть напечатают стихотворения.-- Указания относительно отбора сочинений, содержащиеся в данном письме, и план сборника, изложенный в письме от второй половины ноября, были впервые осуществлены друзьями М. Л. Михайлова при издании в 1862 году в Берлине книги «Стихотворения М. Л. Михайлова».
Я уже под арестом написал несколько стихотворений…-- Известны следующие стихотворения, написанные Михайловым в Петропавловской крепости: «Смело, друзья! Не теряйте…», «Памяти Добролюбова», «Крепко, дружно вас в объятья…».
Стр. 436. Герб ель может отлично привести все в порядок.-- В 1866 году в Петербурге Н. В. Гербель предпринял попытку издать «Стихотворения М. Л. Михайлова» — сборник его переводов и подражаний, окончившуюся неудачей (см. прим. к стр. 456).
Перемена с Николаем Васильевичем — его решение оставить государственную службу и всецело отдаться литературной работе (см. стр. 9—10, 19—20 тома I наст. изд. и стр. 122 наст. тома).
Стр. 437. Если будем вместе, то Шлоссера непременно следует взять…-- Об этом издании см. прим. к стр. 127. Михайлов перевел XV том; книга вышла уже после его смерти.
Неужто его не спасут? — См. вводную заметку к письмам,
Александр Александрович — А. А. Серно-Соловьевич.