У рѣки, въ своёмъ жилищѣ,
Надъ водой, покрытой толстымъ
Льдомъ, сидѣлъ суровый старецъ,
Одинокiй и печальный.
Волоса его подобны
Были снѣжному сугробу,
Въ очагѣ его горѣло
Тускло, чуть замѣтно, пламя;
И старикъ дрожалъ и трясся,
Завернувшись въ вобевайонъ —
Ветхй плащъ изъ бѣлой кожи,—
Ничего кругомъ не слыша,
Кромѣ рёва гневной бури,
Ничего во тьмѣ не видя,
Кромѣ снѣга страшной вьюги,
Что, свистя, визжа и воя,
Въ вихрѣ бѣшено кружилась.
Угли всѣ уже покрылись
Бѣлымъ пепломъ, угасая,
Какъ предъ старцемъ появился
Вдругъ какой-то незнакомецъ.
Лёгкой поступью вошёлъ онъ
Въ дверь открытую вигвама,
На его щекахъ цвѣтущихъ
Краска юности играла,
Кроткй свѣтъ его глубокихъ,
Чудныхъ глазъ сiялъ мерцаньемъ
Звѣздъ весеннихъ, лобъ украшенъ
Былъ вѣнкомъ изъ травъ душистыхъ.
Блескомъ солнца озаряла
Весь вигвамъ его улыбка,
А въ рукѣ держалъ онъ свѣжiй
Пукъ цвѣтовъ, что всё жилище
Наполнялъ благоуханьемъ.
«О, мой сынъ, воскликнулъ старецъ,
Счастливъ я, тебя увидѣвъ!
Сядь со мною на циновку,
У золы едва горящей,
Скоротаемъ ночь мы вмѣстѣ.
Разскажи мнѣ, гдѣ бывалъ ты,
Что ты видѣлъ, и какiя
Встретилъ въ жизни приключенья;
А тебѣ поразскажу я
О своей великой силѣ,
О моихъ дѣлахъ чудесныхъ».
И старикъ при этомъ вынулъ
Изъ кармана трубку мира,
Очень старой, странной формы;
Онъ набилъ её корою
Красной ивы, сверху уголь
Положилъ, и эту трубку
Подалъ юношѣ, и началъ
Свой разсказъ такою рѣчью:
«Я силёнъ: когда дышу я —
Чуть дохну я на окрестность —
Рѣки всѣ недвижны станутъ,
Воды всѣ окаменѣютъ!»
Гость ему на то съ улыбкой
Отвѣчалъ: «Когда дышу я —
Чуть дохну я на окрестность,
То мгновенно выбѣгаютъ
Изъ земли цвѣты и травы.
Рѣки съ шумомъ вдаль несутся!»
«А когда встряхну своими
Я сѣдыми волосами,—
Продолжалъ старикъ суровый,
Мрачно хмурясь, — то мгновенно
Вся земля покрыта снѣгомъ,
Листья сыплются съ деревьевъ,
Сохнутъ, блекнутъ, погибаютъ,
Потому что, стоитъ дунуть,
Только дунуть мнѣ — и нѣтъ ихъ!
Со своихъ озёръ и топей
Подымаются въ испугѣ
Мангъ и вэва и шух-шух-га[2]
И летятъ, летятъ далёко…
Потому что мнѣ лишь стоитъ
Молвить слово — и ужь нѣтъ ихъ!
Гдѣ нога моя ступаетъ,
Тамъ бѣгутъ лѣсные звѣри,
Прячась въ норы и пещеры,
Кавъ кремень земля твердѣетъ!»
«Стоить мнѣ тряхнуть кудрями,—
Молвилъ юноша смѣяся,—
Дождикъ тёплый и прiятный
Съ шумомъ падаетъ на землю;
Весело свои головки
Подымаютъ всѣ растенья,
И опять къ своимъ озёрамъ
Улетаютъ гусь и цапля,
Мчится ласточка стрѣлою,
Возращаясь во свояси.
Гдѣ моя нога ступаетъ,
Тамъ луга всѣ зеленѣютъ,
И волнуются цвѣтами,
Всѣ лѣса звучатъ отъ пѣсенъ,
А деревья всѣ темнѣютъ,
Отъ густой зелёной листвы!»
Ночь прошла въ такихъ бесѣдахъ,
И изъ дальнихъ странъ востока,
Изъ серебрянаго дома,
Какъ боецъ въ своёмъ уборѣ,
Весь расписанный и пёстрый,
Вышло солнце и сказало:
«Посмотрите, полюбуйтесь
На меня, на солнце — гизисъ,
На великое свѣтило!»
И при этомъ появленьи
Отнялся языкъ у старца,
Всталъ прiятель, тепелъ воздухъ,
Стали сладко пѣть на кровлѣ
И опечи[3], и овейса[3],
Зажурчалъ ручей игриво,
И разнёсся по вигваму
Тихй запахъ травъ растущихъ.
И Сегвонъ[4], — такъ звали гостя,—
При разсвѣтѣ дна яснѣе
Старика лицо увидѣлъ
Ледяное, и узналъ онъ,
Что съ Зимой онъ вёлъ бесѣду:
То былъ Пибоанъ суровый!
Съ глазъ его бѣжали слёзы,
Какъ изъ тающаго снѣга
Ручейки бѣгугъ весною,
Тѣло стало умаляться,
Осѣдать всё больше, больше,—
Между тѣмъ, какъ выше, выше
Солнце въ небѣ восходило.
Часть его исчезла въ воздухъ,
Часть ушла въ сырую землю,
И Сегвонъ, на самомъ мѣстѣ
Очага, увидѣлъ первый,
Самый раннiй свѣтъ весеннiй,
Мискодидъ[5] въ зелёныхъ почкахъ.
Такъ весна пришла на сѣверъ,
Послѣ страшной зимней стужи,
Съ птицами, травой, цвѣтами,
Съ жизнью, радостью и блескомъ.
Направляяся на сѣверъ,
Мчался лебедь манабизи;
Въ длинныхь линiяхъ волнистыхъ,
Переломленныхъ на двое
Съ крикомъ нёсся во-би-вэва,
Бѣлый гусь; и, въ одиночку
Или парами, летѣли
Мангъ, нырокъ, звеня крылами,
Цапля синяя шух-шух-га
И тетерька мушкодаза.
На лугахъ и въ чащахъ лѣса
Щебеталъ овейса синiй;
На гребнѣ вигвама сидя,
Пѣлъ опечи красногрудый;
Подъ навѣсомъ тёмныхъ сосенъ
Ворковалъ омими, голубь,—
И изъ мрачнаго вигвама
Гайавата, онѣмѣвшiй
Отъ печали безпредѣльной,
Услыхалъ ихъ звонкiй голосъ,
Звуки ихъ призывныхъ пѣсенъ;
Вышелъ онъ на тёплый воздухъ,
Глянулъ пристально на небо,
И на землю и на воды.
Изъ своихъ скитанй далънихъ
Въ страны Вэбона[6], къ востоку
Той порой Ягу вернулся,
Полный чудныхъ приключенiй
И неслыханныхъ диковинъ.
Вся деревня собралася
Чтобъ его разсказы слушать,
Только всѣ надъ нимъ смѣялись,
Говоря: «вотъ, ужь и видно,
Что Ягу пришёлъ: другому
Никому не удаётся
Чудеса такiя видѣть.»
Онъ разсказывалъ: «Я видѣлъ
Море — больше Гитчи-Гюми,
И съ водой такою горькой,
Что никто и пить не можетъ!»
Слушатели посмотрѣли
Другъ на друга, улыбнулись
И сказали: «вотъ такъ чудо!»
«И на нёмъ, на этомъ морѣ —
Продолжалъ Ягу, — шла лодка
Съ крыльями, и пребольшая...
Какъ сказать? ну, больше рощи,
Выше самыхъ длинныхъ сосенъ!»
Старики, мужчины, бабы
Межь собой переглянулись
И хихикнули лукаво;
Нѣтъ! — они на то сказали,—
Нѣтъ! мы этому не вѣримъ!»
«Изъ жерла той лодки вышли,
Продолжалъ опять разскащикъ,—
Громъ и молня!» — При этомъ
Всѣ смѣяться громко стали
Надъ бѣдняжкой и сказали:
«Что за вздоръ ты намъ городишь!»
«Въ ней, — сказалъ Ягу, — въ той лодкѣ
Въ той большой, крылатой лодкѣ,
Сотню воиновъ я видѣлъ,
И у всѣхъ ихъ были лица
Бѣлой выкрашены краской,
Бороды жь покрыты были
Волосами». Всѣ при этомъ
Надъ Ягу захохотали
И закаркали съ насмѣшкой,
Какъ вороны на деревьяхъ.
И одинъ лишь Гайавата
Не смѣялся, а серьёзно
Отвѣчалъ на ихъ насмѣшки:
«Нѣтъ, Ягу сказалъ намъ правду;
То-жь являлось мнѣ въ видѣньи.
Видѣлъ я большую лодку
Съ крыльями, людей я видѣлъ
Бѣлолицыхъ съ бородами.
Шли они изъ странъ востока.
Гитчи-Манито могучiй,
Онъ, Великiй Духъ — Создатель
Шлѣтъ ихъ къ намъ съ своимъ велѣньемъ.
Гдѣ живутъ они — повсюду
Тамъ кишатъ, роятся амо,
Пчёлы, дѣлатели мёда;
Гдѣ нога ихъ только ступитъ,
Тамъ растётъ цвѣтокъ, намъ чуждый,
Намъ невѣдомый, который
«Слѣдомъ бѣлаго» зовётся.
И когда они придутъ къ намъ,
Мы должны принять ихъ съ лаской,
Какъ друзей, какъ нашихъ братьевъ,
Это мнѣ сказалъ, въ видѣньи,
Гитчи-Манито могучй.
То-жь видѣнье мнѣ открыло
Тайны дней ещё далёкихъ,
Тайны всѣ времёнъ грядущихъ.
Видѣлъ я, какъ шли на западъ
Неизвѣстные народы;
Вся страна была покрыта
Ихъ несметными толпами.
Эти люди были бодры,
Работящи, безпокойны,
И въ борьбѣ неутомимы.
На различныхъ говорили
Языкахъ они, но сердце
Билось въ нихъ одно; въ пустыняхъ
По лѣсамъ стучали громко
Топоры ихъ; по долинамъ
Появлялися повсюду
Ихъ селенья; и носились
По рѣкамъ и по озёрамъ
Ихъ большiя лодки съ громомъ.
А потомъ передо мною
Смутно, облаку подобно,
Пронеслось ещё видѣнье,
Ужь мрачнѣй; я въ нёмъ, съ тоскою,
Видѣлъ, какъ народы наши,
Позабывъ мои совѣты,
Племя съ племенемъ враждуя,
Ослабѣли и погибли
Отъ своихъ междоусобiй;
Какъ ихъ жалкiе остатки
Убѣгали всё на западъ,
Дальше, дальше, въ глубь пустыни,
Грустно, въ дикомъ безпорядкѣ,
Какъ обрывки тучь отъ бури,
Какъ сухе листья въ осень,
Разметаемые вѣтромъ!»
