Наступилъ жестокiй холодъ.
Лёдъ всё толще становился
На рѣкахъ и на озёрахъ;
Снѣгъ всё гуще, чаще падалъ
На замёрзнувшую землю;
По лѣсамъ и по долинамъ
Выли вьюги и мятели,
Нанесли онѣ сугробовъ,
Занесли онѣ деревню,
И едва-едва охотникъ
Могъ пробиться изъ вигвама,
Погребённаго подъ снѣгомъ.
Но напрасно онъ, на лыжахъ,
По лѣснымъ бродилъ трущобамъ,
Никакой не находилъ онъ
Тамъ добычи, не видалъ онъ
На снѣгу слѣдовъ оленя,
Или зайца, или птицы,
Лѣсъ былъ мёртвъ и пустъ и мраченъ
И, безъ силъ, охотникъ падалъ,
И уже не могъ подняться
Вновь отъ голода и стужи.
Истощилъ всю землю голодъ,
Изнурила лихорадка,
И поднялся вопль великiй —
Плачъ дѣтей и стоны женщинъ!
Голодалъ окрестный воздухъ,
Голодало даже небо,
Голодали въ небѣ звѣзды,
И съ него, подобно сотнѣ
Жадныхъ волчьихъ глазъ, смотрѣли.
И въ жилищѣ Гайаваты
Появилися два гостя,—
Такъ же мрачны, молчаливы
Какъ и тѣ, что были прежде —
Появилися безъ зова,
Не приветствуя хозяевъ,
И усѣлись не спросяся
На скамейкѣ Миннегаги.
И одинъ изъ нихъ сказалъ ей:
«Вотъ я: Голодъ, Бюкадэвинъ!»
А другой сказалъ ей: «Вотъ я:
Лихорадка, Аказивинъ!»
Содрогнулась Миннегага
И, закрывъ лицо руками,
Въ страхѣ бросилась въ постелю,
И дрожала и горѣла
Тамъ она отъ этихъ взглядовъ
И отъ словъ гостей ужасныхъ.
Снарядившись для охоты,
Взявши лукъ свой ясеневый
Съ полнымъ мѣткихъ стрѣлъ колчаномъ,
Въ шубѣ, въ тёмныхъ рукавицахъ
Гайавата въ лѣсъ помчался,
Въ сердцѣ съ смертною тоскою
И съ лицомъ окаменѣлымъ.
На челѣ его угрюмомъ
Капли пота выступали
И, мгновенно замерзая,
Такъ на нёмъ и оставались.
«Гитча-Маниту могучiй!»
Онъ вскричалъ, воздѣвши руки,—
«Нашъ отецъ! дай пищи дѣтямъ,
Дай намъ пищи — иль погибнемъ!
Пищи дай для Миннегаги:
Умираетъ Миннегага!»
По отзывчатому лѣсу
Крикъ отчаянья раздался,
Но напрасно Гайавата
Ждалъ отвѣта; только эхо
Въ дальнихъ чащахъ повторяло:
«Миннегага! Миннегага!»
Цѣлый день въ лѣсу пустынномъ
Онъ бродилъ въ тѣхъ самыхъ чащахъ,
Гдѣ въ весёлые дни лѣта
Шёлъ онъ изъ земли дакатовъ
Въ свой вигвамъ, съ женой прекрасной.
Въ это памятное лѣто
Лѣсъ шумѣлъ зелёной листвой,
Птицы въ нёмъ такъ громко пѣли,
Ручейки, блестя, журчали,
И душистъ былъ тёплый воздухъ,
А смѣющаяся Струйка
Твердымъ голосомъ сказала:
«Я пойду съ тобою, мужъ мой!»
Между тѣмъ въ своёмъ вигвамѣ
Подъ надзоромъ двухъ незванныхъ
И непрошенныхъ пришельцевъ
Голода и лихорадки
Умирала Миннегага.
«Чу! — она сказала бабкѣ —
Чу! я слышу плескъ и грохотъ
Водопадовъ Миннегаги!»
Нѣтъ, дитя моё,— Накомисъ
Отвѣчала, — это сосны,
Это лѣсъ шумитъ отъ вѣтра!»
«Посмотри-ка: вонъ — отецъ мой:
Онъ стоить въ своёмъ вигвамѣ
Одиноко у порога
И киваетъ мнѣ оттуда!»
«Нѣтъ, дитя, тебѣ киваетъ
Дымъ, и вверхъ н вннзъ колеблясь».
«Ай!— вскричала Миннегага —
Ахъ какъ страшно смотритъ Погокъ[2].
Вотъ онъ пальцами своими
Ледяными сжалъ мн ѣ руки...
Гайавата! Гайавата!»
И за много миль оттуда,
Между горъ, въ лѣсу дремучемъ,
Гайавата, съ болью въ сердцѣ
Услыхалъ тотъ крикъ внезапный,
Что взывалъ къ нему тоскливо:
«Гайавата! Гайавата!»
По бѣлѣющимъ равнинамъ,
Подъ нависшими вѣтвями,
Онъ стремительно помчался
Въ свой вигвамъ съ тяжёлымъ сердцемъ
И съ руками безъ добычи.
И услышалъ у порога
Причитанiя Накомисъ:
«Вагономинъ, Вагономинъ!
Ахъ, зачѣмъ не я погибла!
Не тебѣ, а мнѣ бы нужно
Умереть, моя родная!»
А въ вигвамѣ онъ увидѣлъ
Трупъ холодный Миннегаги,
У котораго сидѣла
Бабка старая Накомисъ
И, покачиваясь тихо,
Завывала съ причитаньемъ.
И изъ сердца Гайаваты
Вырвался такой ужасный
Крикъ отчаянья, что лѣсъ весь
Застоналъ и содрогнулся,
И что даже звѣзды въ небѣ
Отъ него затрепетали.
Сѣлъ безмолвно Гайавата
На постелю Миннегаги,
Возлѣ ногъ жены умершей,
Возлѣ ногъ, что никогда ужь
Не пойдутъ ему на встрѣчу!
Онъ закрылъ лицо руками
И сидѣлъ семь сутокъ сряду
Безъ движенья, безъ сознанья —
Что теперь лежитъ надъ мiромъ
Свѣтъ дневной иль тьма ночная.
Схоронили Миннегагу,
Сдѣлавъ ей въ снѣгу могилу
Въ тишинѣ густаго лѣса
Подъ тоскующею пихтой,
Нарядивши трупъ холодный
Въ богатѣйшiя одежды
И затѣмъ её окутавъ
Горностаевымъ покровомъ.
Тамъ четыре ночи сряду
Жгли костёръ, чтобъ освѣщалъ ей
Путь на острова блаженныхъ.
Гайаватѣ изъ вигвама
Тотъ костёръ въ лѣсу былъ видѣнъ;
Часто онъ безсонной ночью
Со своей вставалъ постели,
Наблюдая, чтобы пламя
Не погасло и во мракѣ
Духъ умершей не остался.
И простился Гайавата
Съ Миннегагою, взывая:
«О, прости, моя отрада,
Ты, смѣющаяся Струйка!
Я своё въ могилѣ сердце
Схоронилъ съ тобою вмѣстѣ,
И стремлюсь я за тобою
Всѣми мыслями моими!
Не ходи уже ты больше
Къ намъ, работать и томиться,
Въ мръ, гдѣ голодъ, лихорадка
Изнуряютъ духъ и тѣло.
Скоро трудъ мой будетъ конченъ
И пойду я за тобою,
Въ страны Вѣчнаго Понима,
Въ царство будущаго вѣка!»
