Перелом журналистики (Жаботинский)

Перелом журналистики : Изложение реферата, читанного в лит.-арт. клубе 20 марта
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Дата создания: 1903 год, опубл.: 1903 год^[1]. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»

Перелом журналистики

Обыкновенно считается неудобным и даже неблаговидным — порицать огулом передовую российскую журналистику.

— Во-первых, — говорят порицающие, — это не великодушно. Во-вторых — это даже грешно, ибо передовая журналистика есть единственный оплот прогрессивных практических стремлений лучшей части русского общества.

Все это правда; но нельзя упускать из виду, что в России орган печати не привык и не должен быть только оплотом практических стремлений. Российская журналистика привыкла быть не простой выразительницей и истолковательницей преобразовательных требований, а прежде всего учительницей и вдохновительницей общества. Идейный орган печати в России привык играть роль руководителя.

Из двух функций русской передовой журналистики — быть, во-первых, оплотом практических стремлений и, во-вторых, давать обществу идейное одухотворяющее руководительство — главной и драгоценной является, несомненно, вторая. Не в первой, а в этой второй задаче заключается высший момент и высшая миссия русской журналистики, центр ее тяжести, причина той необычайной родственной любви, которой связаны в России интеллигенция и журнал.

Оттого упадок этой второй функции глубоко нежелателен, глубоко прискорбен и в высшей степени вреден. Такой упадок замечается теперь.

Да, практическая функция поддерживается по-прежнему стойко и честно. Русская передовая журналистика настойчиво и твердо продолжает быть оплотом прогрессивных стремлений. Поскольку она есть «поваренная книга», русская передовая журналистика держится на прежней высоте. Но как «коран» — она упала. Она, несомненно, утратила свое руководящее значение. Она больше не повелительница чувств и дум, она не зажигает сердец, не объединяет настроений. Того энтузиазма к себе, того религиозного внимания к своему слову, какие она некогда встречала, уже она не встречает теперь.

Она осталась практическим лидером, но перестала быть руководительницей духа.

Конечно, сегодняшним поколением нельзя было бы руководить на старый лад, руководить в смысле указки и помочей. Но отзываться, точно по безмолвному уговору, на все, что волнует ум; говорить нам сегодня о том, о чем мы сами мучительно думали вчера; быть для нас тем собеседником, о котором мы говорим:

— Он с нами согласится или нет, но он нас и мы его поймем с полунамека, ибо между нашими душами есть непрерывный симпатический ток взаимной чуткости.

Одним словом, откликаться нашему настроению — все равно, proилиcontra, но непременно попадая нам в тон — вот какое руководительство возможно и над сегодняшним поколением, и не только возможно, а даже нужно, и… и его нет…

Современная передовая журналистика не попадает в тон современному передовому поколению, не говорит его душе, не звенит его настроением.

Чехов говорит нашей душе, Горький одно время говорил ей, Андреев отчасти говорит ей, но это все отдельные лица, которых произведения подаются нам в журналах, как стакан на подносе, как нечто постороннее, а не сам журнал, как нечто цельное и само по себе важное.

В прежние дни журнал для интеллигентного человека был точно дружеский кружок, куда стоило пойти когда угодно, ибо там всегда будет уютно и будет беседа по душе.

Теперь журнал сделался гостиной, где бывает скучно или весело в зависимости от того, есть ли хороший «гвоздь», интересный гастролер или нет. Когда в этой гостиной устраивают званый вечер с итальянцами, гости проводят время очень интересно, но ведь это интерес итальянцев, а сама по себе гостиная с ее постоянным кружком остается, как была, чуждой нам по духу. Почему же передовая журналистика стала чуждой по духу передовому поколению? Почему она больше не попадает ему в тон?

Потому, что тон поколения — сегодняшний, а тон журналистики — вчерашний.

Сорок лет тому назад открылась в России арена для гражданина. Понадобился гражданин. Задача воспитать гражданина упала на печать.

Печать доблестно исполнила это дело. Она сумела взяться за него именно так, как следовало.

Для первых шагов человека, в какой бы то ни было области, необходимо дать ему самую простую и прямолинейную схему поведения. Так малому дитяти говорят:

— Слушайся няни.

Так впервые севшего на велосипед учат:

— Смотрите прямо перед собой и не снимайте рук с руля.

Но скоро приходит время, когда нет больше смысла ребенку слушаться няни, ибо он подрос, и эта схема послушания стала слишком узка для его расширившейся жизни; и точно так же скоро наступает день, когда велосипедисту смело можно и глядеть по сторонам, и снимать руки с руля без всякого риска, ибо он уже научился.

Упрощенные схемы нужны и понятны только при первых шагах, в самом начале воспитания. Зрелому человеку они не по плечу.

Журналистика честного старого времени дала своим воспитанникам упрощенную схему убеждений.

Она приучила их к строго размеренному, строго централизованному мировоззрению. Она внушила им то, что называется «выдержанностью направления», и для этой цели сама добросовестно ошлифовала себя в строго выдержанное направление.

Эта шлифовка принесла ущерб ширине личности, но ущерб далеко покрывается той пользой, которую шлифовка принесла как воспитательное средство.

Упрощенная схема «выдержанного направления» самой своей узостью облегчила первые шаги нарождавшегося гражданина. И если теперь гражданин уже вырос и образовался — мы тем обязаны этой схеме…

Но гражданин вырос и образовался, и упрощенная схема выдержанного направления больше не нужна.

Гражданин вырос. У него нет случая доказать это практически, но это видно по его идейной физиономии. Она говорит, конечно, еще не о полной зрелости, но, во всяком случае, о наступлении такого возраста, когда уже нельзя жить по разуму няни.

Нынешний интеллигент тяготится упрощенной схемой. Он позволяет себе уклоняться от «направления». Как опытный велосипедист, он начинает отстаивать свое право глядеть не только прямо перед собой, но и по сторонам.

— Я хочу себе выбирать дорогу по своему вкусу, — говорит он. — Захочу — поеду вашей дорогой, захочу — сверну в проселок. Я ручаюсь, что не собьюсь и не попаду в болото. Я вырос, я имею право действовать по собственной воле под собственной ответственностью.

Поколение, стоящее теперь на поприще жизни, не может и не должно более шлифовать себя во славу ярлыка. Оно стремится к многострунной ширине личности, жаждет проникнуться всеми разнозвучащими нотами современности, отозваться на каждый звон, потрепетать в ответ каждому веянию — не заботясь о том, вписано ли сие в катехизис «направления» или нет. Таково поколение. Но не такова журналистика.

В ноябре 1901 года в Петербурге праздновали юбилей г-на Скабичевского. На юбилейном обеде присутствовали разные хорошие передовые люди. Записался на этот обед и г-н Волынский. Но когда он явился в ресторан «Медведь», ему было распорядителями сказано:

— Для вас тут места нет и не может быть.

Ему пришлось уйти.

Что такое г-н Волынский? Реакционер? Нет, его практические убеждения вполне прогрессивны. Или продажный писака? Нет, его страстную убежденность признают и враги. Но г-н Волынский мыслил и писал по-своему, отрицал позитивизм и без преклонения рассуждал о больших русских публицистах. И за это ему «не могло быть» места в ресторане «Медведь». Этот глупый случай ребяческой мелочности не стоил бы внимания, если бы, к сожалению, не был слишком типичен для передовой журналистики. Эта журналистика до сих пор еще продолжает юбилейный обед г-на Скабичевского.

До сих пор старается она поддержать, насколько возможно, строгость «выдержанного направления», до сих пор щеголяет (хотя уже, конечно, не с прежним совершенством) тщательной шлифовкой мировоззрения, тесно подогнанного под ярлык. До сих пор противится она допущению несогласно мыслящего на свою трибуну, и человеку, заговорившему по-своему, стереотипно отвечает:

— Вы не подходите к нашему направлению, и мы не можем дать вам высказаться.

— Где же мне высказаться?

— Это нас не касается. Обратитесь в орган другого направления.

Но «других направлений» есть пять, шесть, десять — а куда же пойти человеку одиннадцатого направления, т. е. самого свежего и молодого? Некуда. У человека одиннадцатого направления нет трибуны. Ему благородно и корректно зажимают рот, как зажали рот этому самому г-ну Волынскому. Он писатель и честный, и даровитый, но с тех пор, как закрылся «Северный вестник», ему негде писать. Он принужден молчать — и журналисты «выдержанного направления» думают, что это очень хорошо и что это с их стороны большая заслуга, а не большой грех.

Конечно, время все-таки берет свое и сквозь «выдержанность» изредка прорываются еретические страницы. И тогда читатель оживляется и на миг снова ощущает симпатический ток между своей душой и своим журналом. Но это — миг, это — исключение, это — гастролер, это — мимолетный интересный итальянец на званом вечере в неуютной чужой гостиной.

Не может такая журналистика попасть в тон многострунному поколению. Не любит она его и не умеет зацепить его душу. Из тех слов, которыми оно теперь интересуется, о которых оно думает и между собой говорит, почти ни одного не встречает оно в любимых и чутких когда-то журналах; если же и допускают туда залетом такое слово, то почти всегда с холодной брезгливостью, с непониманием, даже с насмешкой.

Необходима новая журналистика, в унисон новому поколению. Необходима такая журналистика, в которой находило бы отклик все многообразие наших настроений, наше «да» рядом с нашим «нет», ибо и в душе нашей они стоят рядом — наши сомнения, наши колебания, наши противоречия. Чтобы перед читателем рассыпался тысячецветный калейдоскоп несходных мнений и ответов, чтоб это кипение постоянно будило и дразнило его мысль к самостоятельной работе. Чтобы не усыпляла человека однообразная регламентация истины, а чтобы тут же, на страницах журнала, вечно кишащая сутолока разноголосых возгласов и порывов самим своим беспокойным разнообразием подмывала его шевелиться и жить.

Такая журналистика необходима, и потому она роковым образом, неотвратимо должна — сейчас или после — явиться. И когда она явится, ее встретят тремя опасениями.

Скажут, во-первых:

— Если давать читателю калейдоскоп мнений, без «шлифовки», то ведь читатель может выбрать из них именно то, которое неверно, и пойти по неверной дороге.

Ужаснутся, во-вторых:

— Но ведь, преподнося читателю «калейдоскоп», где «да» будет поставлено рядом с «нет», мы приучим его противоречить себе на всяком шагу!

И, в-третьих, вознегодуют:

— Такая журналистика рискует обратиться в сбыт парадоксов!

Вдумаемся в каждое из этих возражений.

Читатель может выхватить неверное мнение и пойти по неверной дороге…

Старая песня. Кто знает, какая дорога верная, какая нет? Никто никогда не был прав. Величайшие мудрецы оставили нам величайшие книги, и по этим книгам последующие мудрецы доказывали, что авторы их неправы. Что же из того? Неужели поэтому их величие ложно, и мы должны их развенчать?

Не в том главное, чтобы быть «правым» и стоять «на верной» дороге, а в том, чтобы стремиться, кипеть, действовать. Действовать вправо или влево, это все равно — всякое действие пойдет в итоге на благо прогресса, — только застой не пойдет на благо прогресса.

Не заботьтесь же ревниво о том, чтобы все были «правы» и работали с вами и по-вашему — пусть работают против вас, пусть работают по-другому, — дорожите только тем, чтобы работали, а не гнили в бездействии.

Неразумно зазывать всех в свой лагерь, а чужие лагери предавать анафеме. Жизнь огромна — для работы над нею нужно сто лагерей…

А второе возражение? Боязнь «противоречий»?

Надоевшее, назойливое, узко-трусливое слово. Кого им не пугают? Какому великому мыслителю нельзя указать двух мест в его книге и воскликнуть:

— Здесь вы противоречите тому, что написали там.

Подойдите внимательно к народным пословицам. Ведь они — кристаллы стихийной мудрости, очистившиеся путем векового стихийного естественного подбора, и потому ничего не может быть мудрее, метче и вернее их. И тем не менее, нет пословицы, которой не противоречила бы другая пословица.

— Был дождик, будет и вёдро, — утешает одна пословица, а рядом другая пессимистически отзывается ей:

— Пришла беда — отворяй ворота…

— Смелость города берет! — бодро торжествует одна пословица, поощряя отвагу и дерзновение, но тут же другая наставительно возражает:

— Семь раз отмерь — один раз отрежь…

Неужели вы не понимаете, что в самой жизни лежат противоречия, что на разные сочетания действующих в ней сил и мысль наша должна откликаться разными, непохожими ответами?

Байрон говорит:

— Когда б вполне логичен был поэт,

Как ухитрился б он воспеть на лире

Весь тот сумбур, что существует в мире?

Нет такой идеи, хотя бы самой верной, самой святой, которая целиком покрывала бы все множество явлений освещаемого ею круга. Рано или поздно жизнь докажет, что она всегда шире одного афоризма, и потребует создания контр-афоризма. И добрые люди закричат:

— Караул! Противоречие!

Может быть, усидчивому человеку и удалось бы кропотливой работой так изложить идею, чтобы в ней были все оговорки, все условия, все «хотя», «но» и «все-таки». И тогда он закричал бы радостно:

— Вот идея, которая годится раз навсегда! Вот идея, которая не оставит надобности в противоречиях!

Но когда вы вглядитесь в эту идею, одаренную иммунитетом от противоречий, вы увидите, что схема ее такова:

— Смелость города берет… за исключением тех случаев, когда сему имеются препятствия.

То есть весь смак, весь блеск, все жизненно-двигательное значение идеи вытравила бы эта операция «предохранительной прививки противоречий».

Предохранительная прививка есть палка о двух концах. Спросите врачей. Если бы можно было привить человеку все болезни, он стал бы, действительно, невосприимчив к болезням, но потерял бы и вообще всякую нормальную восприимчивость и превратился бы в ходячий истукан, бесполезный для жизни. Наконец, третья великая опасность — парадокс.

Есть два рода парадоксов. Есть парадоксы машинного производства — прямо по рецепту, еще Тургеневым указанному: возьми общее место, переверни его наизнанку — и готово. Во фразе: миллионер богаче нищего — надо только переставить существительные, и перед нами парадокс машинного производства: нищий богаче миллионера. Остается только пришпилить более или менее остроумный хвост ловкой аргументации.

Такие парадоксы, нарочитые и искусственные, представляют, конечно, не что иное, как дешевый разврат пустопорожней мысли.

Но есть и другие парадоксы, вырывающиеся подчас из глубины человеческой искренности и подкрепленные верой и энтузиазмом. Такой парадокс — уже не разврат. С таким парадоксом надо считаться. Посчитаемся же с ним.

Ребенок просит няньку:

— Расскажи новую сказку.

И нянька рассказывает ему сказку, которую он слушает с глубоким вниманием. Эта сказка его захватывает и волнует. Но…

Но через неделю под эту самую сказку он уже будет засыпать, и няня, когда ей понадобится угомонить непоседу, сама начнет рассказывать ему ту же сказку, зная, что он под нее скорее уснет.

Всякая сказка, вначале захватывавшая и волновавшая, становится в конце концов усыпительным средством.

Благороднейшая, неопровержимейшая истина, при появлении своем всколыхнувшая удивленный мир, чрез несколько десятилетий превращается в пропись. И тогда, каково бы ни было ее содержание, повторять ее снова — значит говорить людям:

— Баю-баюшки-баю.

Этим — в скобках сказать — очень склонна заниматься нынешняя русская передовая журналистика, и нельзя не заметить, что такое монотонно-усыпительное хотя бы и ценных, но старых и всем известных истин представляет собою большой тормоз тому оживлению людей, которое в последнее время замечается вокруг. Потому что просыпающемуся особенно нужны свежие утренние звуки; если вы над ухом просыпающегося затянете привычную, сто раз петую песенку, вы рискуете убаюкать его снова и отдалить момент пробуждения…

И вот когда старая истина из средства возбуждающего к жизнедеятельности превращается в средство усыпительное, — тогда появление искреннего парадокса, ниспровергающего эту старую правду, можно только приветствовать.

Парадокс сам по себе не есть, конечно, истина. Но в то время как устарелая истина усыпляет, искренний парадокс невольно приковывает внимание, дразнит, будит, шевелит, вызывает на самостоятельную работу мысли. И для этой роли будильника ему необходимо нужна его резкая, крайняя форма. Ему необходимо быть громким, ярким, острым, чтобы насильно привлечь даже ленивые умы, насильно подвигнуть их на самостоятельную критику устарелого миросозерцания, насильно поставить их на дорогу, которая приведет их уже не к парадоксу, а к настоящей новой истине.

Старая правда кончает застоем; парадокс будит от застоя; пробуждение приводит к новой правде. Это роль парадокса. Он не есть истина, но в свои моменты он важнее и полезнее истины.

Вспомните Боккаччо. Его «Декамерон» — резкий и крайний парадокс. Смысл этой книги:

— Да здравствует веселый грех!

И во славу этого девиза Боккаччо нередко возвышается до какого-то апофеоза распутства. Неужели же он «прав»? Неужели нравственная чистота есть предрассудок, ни на чем не основанный, а не требование, вытекающее из самых фундаментов природы?

Нет, Боккаччо не «прав»; его парадокс — не истина; истина — в нравственной чистоте. Но эта нравственная чистота к тому времени выродилась в одностороннюю догму умерщвления плоти и греховности всякого живого наслаждения, выродилась в орудие и лицемерный девиз всех тогдашних гасителей света. И Бокаччо, вступая с ними в борьбу, должен был, прежде всего, подорвать уважение к их истине — и для этого ему необходимо пришлось прибегнуть к парадоксу, к этой яркой форме антитезиса, и провозгласитьevvivaвеселому разврату.

Парадокс Боккаччо не был истиной, но в свой момент он оказался полезнее истины, которая устарела, выродилась и тормозила…

Нечего бояться парадоксов, нечего бояться противоречий и разномыслия; только застой опасен, всякая же искренняя работа принесет в конце концов плоды благие.

Искренность — вот единственный критерий для новой журналистики, единственный мыслимый в наше время паспорт для идеи. Помимо требования искренности, никакая регламентация, никакая шлифовка под «направление», никакое «равнение направо» не должно будет применяться к талантливой мысли.

Только в одном отношении такое «равнение» не может не быть желательно: в практическом, то есть лишь постольку, поскольку орган печати является выразителем практических стремлений — не «кораном», а «поваренной книгой».

Да, но есть ли необходимость хлопотать и беспокоиться об этом? Вспомните, что вся лихорадочная смена «веяний» последних лет прошумела резкими разногласиями только в теоретических сферах, но в практическом отношении не принесла ни одного неокрепостника, ни одного апологета намордников. Старые еще живы и здоровы, но новые не нарождаются. Ибо, очевидно, почва уже их не родит — эта почва, на три сажени в глубину под ними успевшая пропитаться жаждой прогресса.

Будем ждать без опасений прихода этой новой журналистики. Она сделает соседями позитивиста и кантианца, реалиста и декадента, неомистика и позитивиста, но плодотворное теоретическое разномыслие не помешает им быть стойкими и единодушными ратоборцами прогресса.

Примечания

1. «Одесские новости»; 22.03.1903