I.
То часъ, когда въ тѣни вѣтвей
Поётъ влюблённый соловей,
Когда звучатъ любви обѣты,
Огнёмъ живительнымъ согрѣты
И вѣтра шумъ и плескъ волны
Какой-то музыки полны;
Когда цвѣтокъ блеститъ росою,
Сіяютъ звѣзды безъ лучей,
И синева воды темнѣй,
И сводъ небесъ сіяетъ тою
Прозрачной, нѣжной темнотою,
Когда, спѣша къ закату, день
Встрѣчаетъ хмурой ночи тѣнь
И сумракъ ночи предъ луною
Блѣднѣетъ, точно предъ зарёю.
II.
Не водопада шумъ глухой
Послушать вышла Паризина;
Не для пея небесъ равнина
Горитъ звѣздами и луной.
Она идётъ во тьмѣ ночной,
Но не за тѣмъ, чтобъ любоваться
Цвѣткомъ любви, иль наслаждаться
Любовной пѣснью соловья,
Хотя и ждётъ душа е я
Такого-жь сладостнаго внука.
И вотъ сквозь мракъ густыхъ вѣтвей
Шаги послышалися ей:
Блѣднѣютъ щёки, въ сердцѣ — мука;
Но чей-то голосъ прозвучалъ —
И вновь румянецъ заигралъ
Въ ея ланитахъ — запылалъ;
Ещё мгновенье — и настанетъ
Блаженный мигъ, который манитъ,
Томитъ сердца. Онъ миновалъ —
И онъ къ ногамъ ея припалъ.
III.
И что для нихъ весь міръ безгранной,
Съ его движеньемъ, ночью, днёмъ?
Всё, что живётъ и дышетъ въ нёмъ —
Земля и небо — всё въ туманной
Пучинѣ кануло для нихъ.
Какъ мертвецамъ, имъ нѣту нужды
Ни до чего: они всѣмъ чужды,
Имъ нѣту дѣла до другихъ.
И даже вздохи ихъ такою
Дышали радостью святою,
Что будь ихъ счастье безъ конца,
Восторгъ разбилъ бы ихъ сердца.
Но былъ ли чуждъ ихъ разумъ власти
Тяжолой мысли о винѣ
Въ тревожномъ, сладкомъ этомъ снѣ?
Но кто изъ тѣхъ, кто вѣдалъ страсти,
Остановился бъ въ этотъ мигъ,
Иль ужасъ въ грудь его проникъ,
Или подумалъ, что. какъ счастье,
Мгновенья эти пробѣгутъ?
И безъ того они пройдутъ
И мы — увы — должны проснуться,
Чтобы узнать — напрасный `трудъ —
Что тѣ минуты не вернутся.
IV.
Прощаясь взорами, они
Пріютъ преступный покидаютъ;
Хотя клянутся, но вздыхаютъ,
Какъ-будто рокъ ихъ не на дни —
На годы, вѣки разлучаетъ.
Вотъ поцалуй, вотъ тихій вздохъ —
И въ этотъ мигъ лицо прекрасной
Горитъ сіяньемъ тверди ясной,
Гдѣ грозный судъ — правдивъ и строгъ —
Ужь уготованъ для несчастной:
Какъ-будто каждая звѣзда
Была свидѣтельницей ясной
Ея проступка и стыда.
Ихъ поцалуй, вздохи длятся:
Имъ такъ привольно въ тьмѣ ночной.
Но время! — имъ пора разстаться
Съ боязнью, скорбью ледяной,
Что неуклонно въ слѣдъ стремятся
За преступленьемъ, за виной.
V.
Къ своей постелѣ одинокой
Идётъ любовникъ молодой,
Чтобъ помечтать въ тиши глубокой
О красотѣ жены чужой;
Она жь виновной головою
Склонилась къ мужу на плечо.
Встревоженъ сонъ ея мечтою;
Ея дыханье горячо.
Она и млѣетъ, и сгораетъ,
И произноситъ имя то,
Отъ ней которое никто
Не слышалъ днёмъ и принимаетъ
Супруга къ сердцу своему,
Что жило, билось для другова.
Онъ пробудился — и ни слова,
Счастливый мыслью, что ему
Посвящены тѣ воздыханья
И тѣ горячія лобзанья,
Что прежде онъ благословлялъ.
И былъ готовъ пролить онъ слёзы
Надъ той, чей сонной даже грёзы
Себя предметомъ онъ считалъ.
VI.
Онъ страстно къ спящей припадаетъ
И жадно шопоту внимаетъ —
И слышитъ… Онъ затрепеталъ,
Какъ-будто звуки услыхалъ
Трубы архангела святого.
И нравъ онъ: можетъ-быть такого
Онъ приговора рокового
И въ день послѣдняго суда
Не услыхалъ бы никогда,
Возставъ на судъ всего земного.
И правъ онъ! Миръ его земной
Единымъ звукомъ тѣмъ разрушенъ.
Невнятнымъ звукомъ рѣчи той
Ея проступокъ обнаруженъ —
И миръ души его нарушенъ.
Чьё жь имя это? Словно ревъ
Волны губительной, какъ гнѣвъ,
На брегъ кидающей несчастныхъ,
Обломки мечущей волны,
Восторгъ рѣчей тѣхъ сладострастныхъ
Потрясъ его до глубины.
Чьё жь имя это? Имя Уга,
Въ кого онъ вѣрилъ, какъ въ себя,
Чья мать — любви его подруга —
Его довѣрчиво любя,
Сгубить позволила себя,
Въ надеждѣ видѣть въ нёмъ супруга.
VII.
Рукой могучей извлечёнъ,
Кинжалъ выходитъ изъ ножонъ;
Но вотъ проносится мгновенье —
И — безучастна, холодна —
Сталь вновь въ ножны опущены.
Да, жить на свѣтѣ — нѣтъ сомнѣнья —
Она не можетъ — не должна,
Но онъ прекрасною такою
Её не хочетъ умертвить,
Когда она, живя мечтою,
Вкушаетъ счастье можетъ-быть.
Онъ даже спящую не будитъ:
Ихъ утро вставшее разсудитъ!
Онъ взоръ на ней остановилъ —
И этотъ взоръ такъ страшенъ былъ,
Что если бъ жертва пробудилась
И встрѣтить взоръ его рѣшилась —
Её бы онъ оледенилъ
На вѣчный сонъ, на сонъ могилъ.
Лампады свѣтъ ложится гнётомъ
На лобъ его, покрытый потомъ;
Ея жь покой лелѣютъ сны;
Но дни ея ужь сочтены.
VIII.
Съ возвратомъ дня вѣстей позорныхъ
Спѣшитъ улики онъ собрать —
И узнаётъ онъ отъ придворныхъ
Всё, что боялся онъ узнать:
Проступокъ ихъ, своё несчастье.
Стараясь скрыть своё участье,
Придворныхъ дамъ послушный хоръ
Спѣшитъ и вару, и позоръ
Сложить на жертву сладострастья,
На Паризину. Чтобъ яснѣй
Была правдивость ихъ разсказа,
Раскрыто всё до мелочей —
И узнавать ужь сердцу Азо
Не остаётся ничего:
Всё стало ясно для него.
XI.
Могучій Азо былъ далёко
Не изъ такихъ, чтобъ перенесть
Отсрочку тамъ, гдѣ дышеть месть.
Владыка Зстовъ, такъ высоко
Стоящихъ въ сонмищѣ родовъ
Итальи славныхъ городовъ,
Сидитъ на тронѣ въ пышномъ залѣ;
Вокругъ вельможи, а подалѣ
Аркада стражей занята
Предъ нимъ преступная чета.
Такъ оба молоды, прекрасны!
Одна — какъ свѣтлая мечта;
Другой — угрюмъ, какъ день ненастный.
Возможно ль, чтобы сынъ родной
Передъ отцомъ — о Боже мой! —
Стоялъ въ цѣпяхъ, какъ предъ судьёй?
Но такъ стоять предъ властелиномъ
Онъ долженъ — узникомъ, не сыномъ —
Чтобъ встрѣтить съ твёрдостью позоръ
И свой услышать приговоръ.
Онъ полнъ былъ мужества былова,
Хотя, борясь, до-этихъ-поръ
Не проронилъ ещё ни слова.
X.
Тиха, безмолвна и блѣдна
Ждётъ приговора Паризина.
Какъ измѣнилась она
Съ тѣхъ-поръ какъ — царственно-ясна —
Она, какъ ароматъ жасмина,
Душой прекрасное любя,
Распространяла вкругъ себя
Весёлость въ царственныхъ палатахъ.
Гдѣ сонмъ вельможъ её встрѣчалъ,
Надменныхъ, знатныхъ и богатыхъ.
Гдѣ рой красавицъ подражалъ
Ея походкѣ горделивой,
Ея улыбкѣ прихотливой
И словъ журчаніе подмѣчалъ
Въ ея бесѣдѣ говорливой.
Ещё вчера — заплачь она —
Была бы сотня не одна
Стальныхъ мечей обнажена,
Чтобъ быть ей вѣрною защитой;
А нынѣ, что для нихъ она
И что для ней они — убитой?
Возможно ль ей повелѣвать,
А имъ велѣнья исполнять?
И холодны, и безучастны,
Съ руками сжатыми крестомъ,
Съ челомъ нахмуреннымъ, безгласны,
Съ презрѣньемъ сдержаннымъ, кругомъ
Стоитъ толпа ея придворныхъ;
А онъ, кто рядомъ съ ней стоялъ,
Одинъ изъ самыхъ ей покорныхъ,
Который спасъ бы, или палъ,
Но не отрёкся бъ отъ несчастной,
Будь онъ свободенъ, будь кинжалъ.
Онъ, другъ жены отца прекрасной,
Не видѣлъ, какъ ея глаза
Порой туманила слеза;
Не зналъ, что слёзы тѣ подруга
Не за себя лила — за друга;
Что вѣки нѣжныя ея,
По коимъ жилки, какъ ручья
Струи извилистыя, вились,
Красой своихъ лиловыхъ струй
Маня уста на поцалуй,
Теперь распухли, опустились
Тяжолой ношей на глаза,
Кругомъ бродившіе съ тоскою
И изъ которыхъ за слезою
Бѣжала свѣтлая слеза.
XI.
И онъ бы плакалъ о несчастной,
Когда бъ не видъ толпы безстрастной.
Далёкъ отъ горя своего,
Суровъ и прямъ былъ взоръ его.
Какъ ни скорбѣлъ больной душою,
Себя онъ выдать не хотѣлъ
Передъ бездушною толпою —
И на неё взглянуть не смѣлъ.
И прежнихъ дней воспоминанья
Предъ нимъ вставали: и она,
И пылъ любви, и ихъ свиданья.
И гнѣвъ отца, и ихъ вина,
И судъ, и ужасъ наказанья,
И участь сверженныхъ во прахъ
И на землѣ, и въ небесахъ.
И кинуть взгляда онъ не смѣетъ
На это блѣдное чело;
Но пусть лицо ея зардѣетъ —
И онъ за сдѣланное зло
Прощенье выпросить сч, умѣетъ.
XII.
И Азо началъ: «Я вчера
Ещё и сыномъ, и женою
Гордился; нынче же, съ зарёю,
Сонъ отлетѣлъ — и до утра
У Азо, Зстовъ властелина,
Не будетъ ни жены, ни сына
И стану жизнь мою влачить
Одинъ до дня своей кончины.
Да будетъ такъ! Сильны при чипы —
И всякъ такъ долженъ поступить!
Но узы порваны не мною:
Да будетъ такъ! Топоръ готовъ;
Священникъ ждётъ тебя — и кровь
Твоя смѣшается съ землёю.
Иди — молися небесамъ,
Пока не вспыхнули звѣздами!
Быть-можетъ, сынъ, прощаютъ тамъ;
Быть-можетъ тамъ, надъ небесами,
Есть отпущеніе грѣхамъ;
Но въ этомъ бренномъ мірѣ, Уго,
Нѣтъ мѣста болѣе для насъ,
Гдѣ бъ мы, живя другъ подлѣ друга,
Могли дышать единый часъ.
Прощай! Свой санъ я не унижу:
Твоей я казни не увижу;
Но ты, презрѣнная змѣя,
Её увидишь: въ этомъ я
Тебѣ клянуся! Прочь отсюда!
Иди, развратная жена!
Не я — виновна ты одна
Въ его крови. Живи, покуда
Ты въ состояньи будешь жить;
А если сможешь пережить
Минуту казни роковую —
Ликуй! — я жизнь тебѣ дарую!»
XIII.
Сказалъ властитель — и закрылъ
Лицо рукой: онъ ощутилъ
Приливъ къ вискамъ и напряженье
Всѣхъ кровеносныхъ венъ и жилъ
На лбу своёмъ и ихъ біенье.
Онъ наклонился и провёлъ
Но лбу дрожащею рукою,
Чтобъ скрыть волненье предъ толпою.
Но Уго къ трону подошолъ,
Простёръ закованныя руки
Къ отцу, исполненному муки
И на минуту попросилъ
Его высокаго вниманья —
И тогъ молчаньемъ изъявилъ
Своё согласье на желанье.
"Отецъ, я смерти не боюсь!
Ты видѣлъ самъ меня средь бою,
Какъ мчался рядомъ я съ тобою
И какъ я бьюсь и какъ рублюсь.
И этотъ мечъ — гроза когда-то,
А нынѣ сонмищемъ рабовъ
Твоихъ отъятый — честно, свято
Служилъ тебѣ, громя враговъ,
И пролилъ крови въ чистомъ полѣ,
Въ честномъ бою, конечно болѣ,
Чѣмъ палачи прольютъ моей.
"Ты далъ мнѣ жизнь: возьми обратно!
Но не забылъ я горькихъ дней
Несчастной матери моей,
Любови понятой превратно,
Ея позора и стыда.
Она въ могилѣ спитъ, куда
И сынъ ея, дитя позора
И твой соперникъ, снидетъ скоро.
Пусть кровь моя, ея позоръ
Тебѣ послужатъ въ обличенье,
Какъ были нѣжны съ раннихъ норъ
Твои любовь и попеченье.
Тебѣ нанёсъ я оскорбленье:
То зло за зло! Пускай она
Твоя законная жена;
Но какъ тебѣ она досталась?
Она давно предназначалась
Въ супруги мнѣ. Ты увидалъ —
Ея плѣнился красотою
И упрекать меня же сталъ
Своею собственной виною —
Моимъ рожденьемъ: ты сказалъ,
Что на твоё я имя права
Не заслужилъ; что Эстовъ слава
И тронъ отцовъ — не для меня.
Пусть такъ! Но еслибъ на коня
Я только сѣлъ и въ бой помчался.
То черезъ годъ, а много — два
Меня бъ прославила молва
И шлемъ мой лавромъ увѣнчался.
Со мной былъ мечъ, была и грудь,
Чтобъ проложить мнѣ къ славѣ путь
И гербъ добыть не менѣ славный,
Чѣмъ- твой, властитель мой державный.
Чтобъ шпоры рыцаря носить —
Не только знатнымъ надо быть;
Мои же шпоры понуждали
Нестись коня на звукъ мечей
Въ челѣ дворянства и князей —
И клики въ воздухѣ звучали:
«Домъ Эстовъ! смерть его врагамъ!»
«Я каюсь въ страшномъ преступленьи —
И не прошу о снисхожденьи.
Тѣмъ краткимъ днямъ, или часамъ,
Что мнѣ въ удѣлъ предназначались,
Ужь не продлиться: миновались.
Пускай не знатенъ родомъ я,
Пусть гордость чорствая твоя
Признать своимъ меня стыдится —
Пусть такъ; но очеркомъ лица
Я весь въ тебя, въ тебя — отца
И буду вѣчно тѣмъ гордиться!
Мой духъ — въ тебя, душа — твоя!
Я весь — твоё второе я!
Я плодъ твоей преступной страсти
И по душѣ ты не во власти
Меня за сына не признать.
А жизнь, твой даръ, что ты отнять
Спѣшишь, цѣнилъ я также мало,
Какъ ты, когда, покрывъ, бывало,
Стальными шлемами главы,
Мы вмѣстѣ мчались черезъ рвы
И было всё для насъ возможно.
Моё прошедшее ничтожно,
Какъ и грядущее моё.
Къ чему мнѣ это бытіё?
Ты поступилъ хотя безбожно
Съ моею матерью, лишилъ
Меня невѣсты; но того я,
Что ты отецъ — не позабылъ
И какъ ни строго роковое
Твоё рѣшенье, я скажу,
Что судъ твой правымъ нахожу.
Запатъ въ грѣхѣ, умру въ позорѣ!
Какъ началъ жизнь, такъ кончу — въ горѣ!
Грѣшилъ отецъ, грѣшилъ и сынъ;
Въ отвѣтѣ жь буду я одинъ.
Мой грѣхъ законъ людской осудитъ;
Но Богъ судить иначе будетъ!»
XIV.
Сказалъ — и вновь сложилъ онъ руки,
Звеня цѣпями — и тѣ звуки,
Что тяжкимъ стономъ пролились,
Въ ушахъ придворныхъ отдались.
Блѣдна стояла Паризина
И въ ней подмѣтить каждый взоръ
Хотѣлъ — какъ встрѣтитъ приговоръ
Она, злосчастная причина
Несчастья Уго. Холодна,
Стоитъ печальная она.
Глаза, раскрытые широко,
Блуждаютъ гдѣ-то тамъ — далёко:
Не отѣняютъ, не таятъ
Больныя вѣки мутный взглядъ;
Кружокъ всё больше становится
Вокругъ зрачка, какъ бирюза
И непокорная слеза
Съ рѣсницы медленно катится.
Лишь тотъ, кто видѣлъ, тотъ постигъ.
Что съ ней свершалось въ этотъ мигъ
И былъ бы въ правѣ подивиться,
Какъ изъ земныхъ ея очей,
Таившихъ пламя злыхъ страстей.
Могли такія слёзы литься?
Она хотѣла говорить,
Но замеръ въ горлѣ звукъ невнятный:
Ну точно въ стонъ тотъ непонятный
Хотѣлось душу ей излить.
Потомъ, взглянувъ на Азо смѣло.
Она, казалось, вновь хотѣла
Промолвить что-то; но языкъ
Ея издалъ лишь страшный крикъ —
И, покачнувшися, упала
На плиты мраморныя зала
Не такъ, какъ, падая, должна
Упасть преступная жена,
Подъ гнётомъ золъ и преступленья,
Снести не могшая презрѣнья,
Но какъ низверженный кумиръ,
Какъ изваянье ледяное,
Иль нѣчто чудное такое,
Чего не знаетъ бренный міръ.
Но нѣтъ, она ещё, къ несчастью,
Жива: изъ бездны забытьи
Къ тяжолымъ мукамъ бытія
Она вернулась — но не страстью
Убитый разумъ. Полны мукъ,
Всѣ фибры мозга несдержимо
(Какъ отъ дождя ослабшій лукъ,
Который стрѣлы мечетъ мимо)
Стремятъ въ пространство мысль ея.
Прошедшее, съ его борьбою,
Не существуетъ для нея;
Темно грядущее, съ стезёю
Едва мелькающей въ ночи,
Какъ яркой молніи лучи.
Она — увы — лишь понимаегъ,
Что грозно ей на сердцѣ зло
Тяжолой ношей налегло
И леденитъ, и угнетаетъ;
Что есть какой-то грѣхъ и стыдъ,
Что кто-то голову склонитъ —
Умрётъ; но кто? — она не знаетъ;
Живётъ ли, дышетъ ли она?
Земля ль подъ ней? плывётъ луна
Иль солнце на небѣ сіяетъ
И люди ль вкругъ нея блуждаютъ,
Иль это демоны взираютъ
На ту, чей взглядъ до-этихъ-поръ
Встрѣчалъ сочувственный лишь взоръ?
Всё, перепутавшись, вращалось
Въ ея блуждающемъ умѣ:
Боязнь, надежда — всё смѣшалось
Въ хаосѣ, тонущемъ во тьмѣ.
Полна безумья, то съ слезами,
То съ смѣхомъ дивимъ и глухимъ,
Она — мечтая что со снами —
Съ безумьемъ борется своимъ.
XV.
На башнѣ древняго собора
Гудятъ, звонятъ колокола
И стройность мрачнаго ихъ хора
Ложится на душу, какъ мгла.
Но, чу! то гимнъ о всюду Сущемъ,
То объ усопшемъ скорбный гласъ,
Иль на землѣ ещё живущемъ,
Но чей ужь близокъ смертный часъ.
За душу грѣшную, что прахомъ
Сойдётъ туда, гдѣ ночи мгла,
Гудятъ, звонятъ колокола.
Онъ на колѣняхъ предъ монахомъ.
Что за печальный, страшный видъ!
Для глазъ и слуха — всё такъ ново!
Топоръ и плаха — всё готово;
Вкругъ стража вѣрная стоитъ.
Вотъ и палачъ съ рукою голой!
Онъ, чтобъ ударъ его былъ скоръ
И вѣренъ, пробуетъ топоръ
Блестящій, острый и тяжолой.
Толпа сбирается кругомъ;
Покрыта ею вся равнина:
Всѣ жаждутъ казнь увидѣть сына,
Приговорённаго отцомъ.
XVI.
Уже спускалась ночи тѣнь;
Но солнце ярко предъ закатомъ,
Какъ бы въ насмѣшку, въ этотъ день
Сіяло пурпуромъ и златомъ.
Оно свой отблескъ пролило
На обречённое чело
Того, кто въ ужасѣ священномъ,
Съ тоской, съ раскаяньемъ смиреннымъ,
Окончивъ исповѣдь въ грѣхахъ,
Склонился трепетно во прахъ,
Чтобы, во имя всепрощенья,
Грѣховъ услышать отпущенье.
И солнце въ огненныхъ лучахъ
Его, склонённаго во прахъ,
Горячимъ свѣтомъ обливало
И на каштановыхъ кудряхъ
Лучами радостно играло;
Но на топоръ, что тутъ лежалъ,
Ещё привѣтливѣй кидало
Свой лучъ — расплавленный металлъ.
Ужасенъ былъ тотъ часъ прощальный!
Ужасенъ грѣхъ и правъ законъ;
Но каждый, видѣвшій печальный
Обрядъ — смущёнъ и потрясёнъ —
Былъ точно громомъ поражонъ.
XVII.
Съ главой склонённою во прахъ,
Онъ громко кается въ грѣхахъ,
Преступный сынъ, любовникъ смѣлый.
Ещё мгновеніе — и вотъ
Минута казни настаётъ.
Онъ плащъ свой сбрасываетъ бѣлый;
Гигантъ-палачъ рукой дебѣлой
Его за волосы берётъ,
Ихъ обрѣзаетъ и кладётъ.
Ботъ шарфъ, подарокъ Паризины,
Лежитъ ужь въ прахѣ, снятъ камзолъ,
Чтобъ Уго нищимъ въ гробъ сошолъ
Въ суровый часъ своей кончины.
Уже таинственный покровъ
Прикрыть глаза его готовъ,
Но — нѣтъ — такого униженья
Онъ не потерпитъ, нѣтъ сомнѣнья!
То чувство гордости, что въ нёмъ
Потухшей искрою таилось,
Горячимъ вспыхнувши огнемъ,
Въ душѣ мгновенно пробудилось.
Едва таинственный платокъ
Горячихъ глазъ его коснулся,
Какъ-будто прямо онъ не могъ
Взглянуть на смерть, онъ встрепенулся.
«Вамъ жизнь моя принадлежитъ»,
Сказалъ онъ: «скованъ я цѣпями;
Но дайте мнѣ главу склонить —
Склонить съ открытыми глазами.
Палачъ, рази!» Проговорилъ —
И тихо голову склонилъ
На окровавленную плаху
И крикъ его послѣдній былъ:
«Рази!» Топоръ блеснулъ съ размаху —
И покатилась голова;
Трупъ рухнулъ глыбой ледяною —
И, словно огненной росою,
Вокругъ окрасилась трава.
На мигъ одинъ открылись вѣки,
Чтобъ вновь сомкнуться ужь на вѣки.
Онъ умеръ такъ, какъ умирать
Всѣмъ грѣшнымъ можно пожелать:
Онъ духомъ съ небомъ примирился,
Передъ священникомъ склонился
И, въ милосердіе небесъ
Душой увѣровавъ, воскресъ
Для жизни новой, замогильной.
И что ему старикъ-отецъ,
Она, любви его вѣнецъ,
И всё на свѣтѣ въ этой пыльной,
Ничтожной жизни — въ этотъ часъ?
Душой далёкъ отъ жизни битвы,
Онъ лишь шепталъ однѣ молитвы,
И только нѣсколько тѣхъ словъ,
Произнесённыхъ имъ безъ страху
Въ тотъ мигъ, когда онъ былъ готовъ
Склонить главу свою на плаху,
Его единственнымъ земнымъ
Прощаньемъ были съ миромъ симъ.
XVIII.
Толпа тѣснилась, затая
Въ груди стѣснённое дыханье,
Какъ-будто смерть уста ея
Сомкнула жаждой ожиданья;
Но ужасъ холодомъ страданья
По ней мгновенно пробѣжалъ,
Когда ударъ смертельный палъ
И прекратилъ существованье
Того, кто много такъ страдалъ.
Среди толпы, когда съ размаху
Топоръ ударился о плаху,
Не слышно было ничего —
Ни звука, кромѣ одного.
И звукъ тотъ, вынужденный страхомъ,
Вылъ громокъ, жалобенъ и дикъ.
Таковъ безумный, страшный крикъ
Несчастной матери надъ прахомъ
Ребёнка, взятаго землёй.
И пронеслися эти звуки
Изъ сердца къ тверди голубой,
Тоски исполнены и муки.
Изъ оконъ стараго дворца
Тотъ крикъ проникнулъ до конца
Огромной площади — и взоры
Всѣ устремились на него,
Но сквозь аркадъ его узоры
Не увидали ничего.
То былъ крикъ женщины, какого
Не услыхать уже другого;
И тѣ, кто слышали его —
Изъ состраданья — пожелали,
Чтобъ крикъ уста не повторяли.
XIX.
Погибъ несчастный — и съ-тѣхъ-поръ
Какъ пробилъ часъ его кончины,
Уже ни чей не видѣлъ взоръ
Въ дворцѣ и паркѣ Паризины.
И имя самое ея
Не доносилося до слуха,
Какъ оскорбленье бытія,
Позорный звукъ для устъ и уха;
Изъ устъ же Азо не слыхалъ
Никто имёнъ жены и сына,
Да и никто не вспоминалъ,
Какъ ихъ горькй была судьбина.
Что жь до судьбы несчастной — мглой
Она укрыта подъ землёй.
Смирясь, въ обитель ли вступила,
Гдѣ путь свой къ небу проложила
И тамъ — въ молитвахъ и трудахъ —
Свой вѣкъ окончила въ слезахъ,
Или погибла отъ кинжала
За страсть, которую питала,
Или мгновенно умерла
Какъ тотъ, котораго видала
Съ спокойной ясностью чела,
На плахѣ, молча, безъ стенанья,
Ударомъ тѣмъ же сражена,
Которымъ жизнь изъ состраданья
Ея была перервана —
Той тайны скорбной, какъ бываетъ,
Никто не зналъ — и не узнаетъ.
Но какъ она бъ ни умерла,
Печальна жизнь ея была.
XX.
Могучій князь женился снова —
И сонмъ сыновъ вновь окружалъ
Его; по не было такого,
Какъ тотъ, что мирно въ гробѣ спалъ;
А если былъ, то взоръ безстрастный
Его межь нихъ не замѣчалъ.
Иль, поглядѣвъ, свой вздохъ напрасный
Въ груди могучей подавлялъ.
Его глаза, полны тоскою,
Давно не искрились слезою,
И не сходила ночи мгла
Съ его высокаго чела,
На коемъ думы, съ ихъ страстями,
Прошли глубокими чертами.
И не осталось ничего
На этомъ свѣтѣ у него,
Кромѣ надуманныхъ годами
Безсонныхъ, тягостныхъ ночей,
Да безконечно-длинныхъ дней;
Кромѣ души, равно холодной
И къ порицанью и къ хваламъ,
Всегда въ желаніяхъ свободной,
Но въ жертву отданной мечтамъ
И ничего не позабывшей
Изъ жизни прошлой, прежде бывшей —
Души, которая, когда
Наружность твёрдость выражала,
Его тѣмъ болѣе тогда
Упорной думою терзала.
Такъ льда тяжолый, толстый слой
Поверхность только покрываетъ:
Подъ нимъ бѣжитъ потокъ живой
И никогда не умолкаетъ.
Когда въ закованную грудь
Его желанья проникали,
Они въ ней слишкомъ западали
Глубоко, чтобъ когда-нибудь
Дать вновь свободно ей вздохнуть.
О какъ бы мы ни отгоняли
Прилива слёзъ отъ глазъ своихъ,
Когда онѣ уже возстали,
И какъ не сдерживали бъ ихъ —
Они въ груди не заглушатся,
А вновь къ истоку возвратятся
И тамъ, въ сердечной глубинѣ,
На-вѣкъ останутся на днѣ,
Ни кѣмъ невидимыя болѣ
И лишь цѣнимыя дотолѣ,
Пока невидимы онѣ.
Томимый тяжкою тоскою
И мыслью мрачною о тѣхъ,
Что искупили тяжкій грѣхъ,
Томимый сердца пустотою
И невозможностью на мигъ
Её наполнить, безъ надежды
И тамъ, на небѣ, встрѣтить ихъ,
Гдѣ думалъ встрѣтить ихъ онъ прежде,
И, не смотря на то, что онъ
Былъ до могилы убѣждёнъ,
Что приговоръ изрёкъ законъ,
Что, запятнавъ себя грѣхами,
Они во всёмъ виновны сами,
Жизнь Азо всё-таки была
Горька, печальна, тяжела.
Когда весною отрѣзаютъ
Сухую вѣтку съ своей черёдъ,
Другія вѣтви оживаютъ —
И снова дерево цвѣтётъ;
Но если молнія грозою
На эти вѣтви налетитъ —
И гордый стволъ не устоитъ:
Поникнетъ думною главою.
1873.