На предложенные мне вопросы отвечаю.
С конца июня 1913 г. по 7 ноября 1915 г. я исполнял обязанности вице-директора департамента полиции, а со 2 октября 1916 г. состоял директором того же департамента.
Директорами при мне были сначала С. П. Белецкий, потом В. А. Брюн-де-Сент-Ипполит и, наконец, Моллов, а товарищем министра по конец августа 1915 г. состоял генерал Джунковский. Затем в сентябре 1915 г. полномочия товарища министра получил директор Моллов, а в конце октября того же года на должность товарища министра был назначен сенатор Белецкий. Последний, пригласив меня через несколько дней по вступлении в должность, сказал мне, что я очень устал и что он устроит меня членом совета главного управления по делам печати сверх штата, но что я буду использован для командировок, а именно, как мне потом при представлении ему сказал бывший тогда министром А. Н. Хвостов, «для контакта между центральным правительством и местною властью».
Хотя такие командировки и представляли материальную выгоду, однако я от них решил отказаться, о чем и заявил исполнявшему обязанности директора К. Д. Кафафову.
Департамент полиции состоит из следующих делопроизводств: 1 — личный состав, чины полиции, II — обязательные постановления, полицейская стража, III — счетное, IV —общественное движение, V — административная высылка, особый отдел — политическая часть, VII — законопроекты, VIII — сыскная (уголовная) часть, IX — все дела, связанные с войною. Кроме того, в департаменте имеются — регистрационный отдел, казначейская часть и архив.
В частности Особый отдел был подразделен на отделения, а именно I — общего характера переписки, II — социал-революционеры, III — социал-демократы, IV — инородческие организации, V — разборы шифров, VI — следственное было выделено и присоединено к V делопроизводству, VII — справки о благонадежности (бывшее VI делопроизводство). Кроме того, было специальное отделение, в котором сосредоточивались все поступавшие сведения о секретных сотрудниках местных жандармских управлений и охранных отделений.
Для меня лично совершенно неинтересно было в общем, кто именно состоит сотрудником, Петров ли, Сидоров ли и т. д., — мне важно было знать, насколько данный сотрудник соответствует или будет соответствовать своему назначению и насколько он будет правдив. Здесь я кстати замечу, что о каждом случае изгнания сотрудника за предосудительные его в отношении розыска сведения оповещались циркулярно все жандармские власти в целях недопущения такого лица к делу.
Поэтому, когда мне приходилось самому читать бумаги или выслушивать доклады о сотрудниках, то я естественно обращал внимание на характеристику лица, но не на его имя. Этим я хочу объяснить, что я не в состоянии упомнить и здесь изложить имена всех сотрудников, так же точно, как я не мог бы назвать по фамилиям многих чиновников департамента, хотя некоторых знаю уже много лет. Но если мне напомнят о ком-либо или же покажут переписку, то я скажу то, что мне известно.
Так, например, 15 марта господин председатель чрезвычайной следственной комиссии спросил меня, кто такой «Старый», коего я рекомендовал московскому охранному отделению, как рекомендуют хорошего знакомого. Поставленный в такой редакции вопрос совершенно меня ошеломил, и я долго ломал голову, к чему это может относиться? Если формулировка вопроса остается такою, как здесь изложено, то я категорически отрицаю правдивость полученных комиссиею сведений. Но, может быть, этот вопрос относился к следующему случаю. Ровно три года тому назад бывший директор Брюн-де-Сент-Ипполит приказал мне (я был тогда вице-директором) передать полковнику Мартынову, чтобы он «связался» и впредь имел дело с сотрудником Малиновским.
Это поручение я и исполнил. Какую кличку дал Малиновскому полковник Мартынов, я не интересовался знать и не знаю теперь, с Малиновским я нигде и никогда не встречался и его не видел, а значит и рекомендовать его не мог.
Далее, на вопрос о «Пьере» могу сказать, что такой сотрудник был заграницею. Если я не ошибаюсь, то он во время войны приехал в Россию, где был призван в войска и отправился на Кавказ, при чем должен был присылать сведения, если таковые будут, прямо в департамент. Как настоящая фамилия «Пьера», я не помню, — мне кажется, что он — уроженец Кавказа.
Знал я сотрудника «Шарля», который проживал под фамилиею Полонского, настоящую же его фамилию (он — еврей) я также не помню. Была у меня — должно быть тоже в 1914 году — Шорникова, которая затем была передана в распоряжение судебного следователя.
Я забыл упомянуть, что в состав политической части входила и заграничная агентура, во главе которой находился А. А. Красильников. У него были офицеры Люстих и Лиховской и чиновник Литвин.
Отношение к провокации со стороны департамента всегда было отрицательное. Лучше всего это выразилось в следующем факте. Кажется, в декабре 1916 г. начальник харьковского губернского жандармского управления, отвечая на какую-то бумагу департамента, между прочим высказал, что неосновательные, по его мнению, придирки к делу розыска департамента могут довести дело это до провокационных действий. На этой бумаге начальника управления я собственноручно написал, не помню точно, в каких выражениях, что малейшие намеки на провокацию вызовут со стороны департамента беспощадное отношение ко всем, замешанным в провокации, лицам. Затем, по моим указаниям была составлена ответная бумага, которую я подписал.
Далее — чины особого отдела могут подтвердить, как я возмущался и категорически отклонил просьбу начальника полтавского губернского жандармского управления об оставлении у него сотрудником «брюнета» (какой-то галичанин, вывезенный им из Львова), который был замечен в доставлении неверных сведений по Киеву. Наконец, в самые последние дни было получено донесение начальника тульского губернского жандармского управления о забастовке на заводе и о том, что в числе главарей был субъект (фамилию не помню), известный жандармскому управлению по тому, что несколько лет тому назад дал какие-то сведения. Я тотчас же — это было во время доклада особого отдела — приказал изготовить ордер генералу Попову, дабы он немедленно выехал в Тулу и там детально разобрал это дело.
На вопрос «об отношении Протопопова и Курлова к департаменту» — что я могу ответить? Ген. Курлов действовал очень недолго — я думаю, не более трех недель, — ему делали очередные доклады по текущим делам вице-директоры, в большинстве случаев не в моем присутствии, при чем вице-директоры сообщали обыкновенно мне в общих чертах суть своих докладов ген. Курлову и распоряжений последнего. Ничего принципиального или выдающегося припомнить я не могу, так как все касалось обыденных переписок. Лично я в присутствии ген. Курлова сделал один неполный доклад Протопопову (это было в середине октября) также по неважным делам. Затем более определенных докладов у меня у министра не было, и являлся я к Протопопову в подавляющем большинстве случаев по его вызову. Здесь позволю себе заметить, что газетные сведения о том, что ген. Курлов после освобождения его от исполнения обязанностей товарища министра все-таки присутствовал при моих докладах, совершенно не соответствуют действительности, так как, во-первых, никаких фиксированных часов моих у министра не было, а, во-вторых, ген. Курлов, насколько мне известно, долгое время, отчасти по болезни, вовсе не приезжал к Протопопову. Лично я видел ген. Курлова у Протопопова с ноября по февраль не более двух раз, при чем у меня особенно врезалось в память, что в разговоре Протопопов упомянул что-то о правых организациях. Курлов его перебил и при мне сказал Протопопову, что никогда нельзя путать правые организации к департаменту полиции, а что ему, как министру, можно иметь дело, с кем он хочет.
Таким образом постоянных, так сказать, бюрократически установленных часов для моих докладов Протопопову установлено не было. Пытался я просить через секретарей Б. И. Григорьева и Б. В. Андро уделять мне полчаса времени в день, если будет нужно, а именно после 5 часов дня, говорил об этом Протопопову лично, но ничего из этого не вышло, так как Протопопов решительно не умел распоряжаться своим временем. Потому приходилось представлять ему письменные доклады.
Отношение Протопопова к правым организациям было несомненно благожелательное, и по его приказанию мне приходилось посылать деньги Маркову, о чем Протопопов и заявил при мне 12 сего марта господину министру юстиции. Деньги эти, по словам Протопопова, предназначались для оборудования отделов Союза и поддержку правой печати. Лично я был против этого, с одной стороны, по принципиальным соображениям — правительство должно избегать партийности, а с другой стороны, в виду того, что в этом случае отсутствует контроль расходования сумм. Я это высказывал Протопопову, но… получал приказание, которое обязан был исполнить. Равным образом был я против выдачи денег Василию Орлову. Последний был у меня в октябре, вскоре после моего назначения. Пришел он «представиться», денег не просил, а спросил только, выдам ли я ему железнодорожные (бесплатные) билеты. Я ответил отрицательно. — Значит, ездить не будем, — сказал он и ушел. В феврале уже Орлов был у Протопопова и просил у него денег, при чем подал какое-то заявление, которое потом мне было прислано. Я возвратил это заявление Протопопову при своей записке, на которой написал (приблизительно): «Если прикажете, то я выдам эти деньги, но прежде выдачи следует выждать результатов порученного мною начальнику московского охранного отделения расследования о шантажных действиях Орлова в отношении евреев». Результатом была резолюция — выдать 2.000 р., каковые деньги я передал вместе с перепискою вице-директору Броецкому. Не знаю, выдал ли он деньги Орлову, или нет. В общем же таких чрезмерных расходов, какие отмечены в записке департамента, находящейся ныне у господина министра юстиции, конечно не было, и прошлый год я закончил с остатком свыше 80.000 р. Экономил я деньги и старался отучить всех, которые раньше, на мой взгляд, неправильно получали из департамента. Я затрудняюсь на память привести все примеры этому, но на некоторые случаи позволю себе указать. Отклонил я уплату за телефон в Лесное (кажется 250 р.) состоявшему у министра В. А. Чумикову. Отклонил продолжить содержание бывшему вице-губернатору Фришу, коему было назначено таковое до 1 января 1917 г. Отклонил выдачу к рождеству наградных денег В. А. Гольмстрему, который, числясь чиновником департамента полиции, занимался в главном управлении по делам печати. Категорически отклонил просьбу секретаря министра В. В. Граве о выдаче по примеру прошлых лет наградных денег чинам железнодорожного жандармского управления Московско-Виндаво-Рыбинской жел. дороги. Два раза я поручал вице-директору Лерхе лично войти в переговоры о непременном возвращении Г. И. Кушнырь-Кушнарем ссуды, выданной ему еще до моего назначения на продовольственное дело.
На заданный мне в общей форме вопрос «о событиях «январь-февраль» могу ответить следующее. И Протопопову, и начальнику охранного отделения и градоначальнику я всегда говорил, что при существовании в Петрограде военного положения все вопросы, касающиеся общественного порядка, подлежат докладу главному начальнику военного округа. Однажды по этому поводу Протопопов мне с некоторым раздражением (так мне показалось) заметил: «Что же мы (т.-е. мин. вн. дел) упразднены?» На это я ответил: «Нет, мы не упразднены, но главный начальник военного округа сегодня имеет право издать такие правила, против которых вы, как министр, можете спорить, но до отмены которых мы обязаны им подчиняться». Вот почему все мероприятия, какие были приняты охранным отделением, были одобрены главным начальником округа предварительно приведения их в исполнение.
Я считал и продолжаю утверждать, что такими указаниями я соблюдал закономерность.
Ни на каких военных совещаниях я у главного начальника военного округа никогда не присутствовал.
Был я у генерала Хабалова три раза.
Первый раз был у него в штабе (на Дворцовой площади) по приказанию Протопопова передать ему повеление о воспрещении князю Андроникову проживать в Петрограде. Второй раз дело было так. Однажды Протопопов по телефону передал мне, чтобы я приехал в тот же день вечером к ген. Хабалову «потолковать» — о чем именно, он не сказал, прибавив, что приедет туда сам. Узнав по телефону, что Протопопов в тот день дома не обедал, и имея в виду привычку Протопопова опаздывать, я приехал к ген. Хабалову приблизительно через час после назначенного мне Протопоповым времени (он мне назначил 9½ ч. вечера), бывшего министра у генерала не застал и уехал домой часов в одиннадцать, без всякого совещания. Наконец, третий раз было так. Начальник охранного отделения при мне доложил министру сведения о чисто революционных намерениях, проявленных рабочею группою центрального военно-промышленного комитета. Выслушав доклад (это было часов 5 пополудни), Протопопов сказал нам ехать с ним к ген. Хабалову. Мы отправились в штаб, где ген. Хабалов выслушал доклад ген. Глобачева и приказал ему произвести необходимые действия. Доклад продолжался минут десять, ни я, ни Протопопов ни в какие разговоры не вступали, а затем ген. Глобачев и я уехали, а Протопопов остался у ген. Хабалова. Сколько он там провел времени и о чем говорил, мне неизвестно.
Должен пояснить, что второй раз я был у ген. Хабалова на его квартире (Литейный пр.) и что в ожидании там Протопопова никаких принципиальных вопросов мы не касались.
Кроме того, считаю необходимым отметить, что официальное сообщение по поводу арестов членов рабочей группы изложено не в редакции департамента полиции. Протопопов приказал мне изготовить по этому поводу сообщение для прессы. Сообщение было составлено в особом отделе и представлено мне. Я сделал некоторые исправления и отдал перепечатать. В это время позвонил ко мне секретарь министра Б. И. Григорьев и сказал: «Александр Дмитриевич поручил мне спросить вас, готово ли сообщение и говорили ли вы с Гурляндом». На это я ответил дословно следующее: «Передайте Александру Дмитриевичу, что проект сообщения перепечатывается и будет представлен через полчаса, и доложите ему, что я прошу его избавить меня от каких бы то ни было разговоров с Гурляндом». Поясняю: Гурлянда я никогда в жизни не видел и с ним незнаком даже. На следующий, кажется, день появилось известное официальное сообщение, ничего общего с моею редакциею не имеющее и с фразою о превращении России в демократическую республику.
По поводу «беседы с Протопоповым», в которой упомянул и мою фамилию, должен сказать, что до сих пор не уясняю себе смысла того, что хотел сказать Протопопов? Вероятно, Протопопов имел в виду первый мой разговор с ним 18 сентября, когда он, так сказать, «экзаменовал» меня еще до моего назначения. Тогда разговор касался многих тем общественных, моей службы прежней. Может быть касался вопрос и провокации, — я положительно не помню, но во всяком случае «краснеть и бледнеть» мне было незачем, так как я в то время при активном политическом деле не состоял, а на вопрос о провокации я имел — и держусь теперь — совершенно определенный взгляд, который не стыдятся признавать вообще. Неудачная ли это передача в печати слов Протопопова, или же последний не сумел ясно и понятно выразить свою мысль, — во всяком случае у массы лиц, меня не знающих, могло сложиться крайне для меня обидное и незаслуженное мнение обо мне, которое естественно ни в то время, а тем более теперь, я изменить не могу.
Что касается до сведений по Государственной Думе, то надлежит отметить, что самые серьезные данные о тактике партий, взглядах отдельных лидеров на положение вещей и проч. получались из московского охранного отделения, но от каких именно сотрудников, я не знаю и не справлялся, так как сведения эти излагались в письмах на мое имя. Информационного характера сведения доставлял полковник Бертгольдт, но его сообщения никак нельзя назвать агентурными, так как очень часто бывало, что его сведения дословно были напечатаны на следующий день в газетах, в отделе: «Государственная Дума». Бертгольдт писал то, о чем говорил вслух.[*]
У меня лично никаких сотрудников не было. Моя жизнь была на виду, и все всегда знали, где я нахожусь и у кого бываю. Выезжать в гости мне было некогда, а у меня никаких посторонних лиц, неизвестных прислуге, не бывало.
Еще в самое недавнее время ко мне обращался по телефону и письменно какой-то субъект, в роде Рехберг — не помню фамилии, с просьбою принять его. Я отклонил его просьбу и, наконец, сказал ему переговорить с вице-директором Броецким. Последнему же я сказал, что, в случае предложения просителем своих агентурных услуг, пусть Броецкий направит его в охранное отделение, объявив, что департамент своих сотрудников не имеет. Подробности своего разговора с этим лицом может передать вице-директор Броецкий.
В должность директора департамента полиции я вступил фактически 2 октября 1916 г. Я всегда считал, что департамент полиции не должен играть какой-либо самостоятельной роли, а должен служить центром, где сосредоточиваются те или иные сведения, по существу коих должен так или иначе оперировать лишь министр внутренних дел. Вот почему я обещал последнему при вступлении в должность: трудолюбие, правдивость и полное отсутствие каких-либо дел, которые проделывались бы без его, министра, ведома.
Я держался того убеждения, что я являюсь одним из многих директоров центральных учреждений, что никаких особых преимуществ мне не присвоено и что какою-либо особою «политикою» я заниматься не буду, да и не могу, так как не склонен к этому по складу своего характера. Полагал я, что буду лишь начальником учреждения, коему я постараюсь привить порядочные начала, и что если такие мои намерения не будут соответствовать видам и желаниям начальства, то я уйду с должности без всякого сожаления. Так как я никогда карьеризмом не страдал, то об этом я всегда совершенно определенно и убежденно высказывал тем лицам, в разговоре с которыми мне приходилось касаться этой темы.
Исходя из этих соображений, я и с внешней стороны держал себя соответственным этому моему мнению образом. Так, по установившемуся обычаю, мне надлежало по вступлении в должность явиться ко всем министрам. Я это сделал, за исключением графа Фредерикса, у коего я не был. Затем у министров, назначенных в бытность мою директором, как-то Ритиха, Феодосьева и Кульчинского,[*][*] я также не был. Равным образом я не пытался быть у председателей Совета министров: Трепова и князя Голицына, после их назначения.
Показателем моего стремления к отчуждению от какой бы то ни было «политической роли» могут служить следующие два факта.
Однажды в декабре 1916 г. мне доложил мой секретарь на службе, что председатель Совета министров Трепов просит меня приехать к нему в назначенный час (вечером). Я тотчас же отправился из департамента к А. Д. Протопопову, доложил ему об этом приглашении и просил впредь уладить дело так, чтобы председатель Совета министров имел беседы не со мною, а с ним, А. Д. Протопоповым, так как от всяких разговоров на политические темы (а не справочного характера) я отказываюсь.
Другой случай был с приглашением меня к кн. Голицыну. Узнав об этом приглашении, я позвонил по телефону к Протопопову и сказал ему решительно, что это — невозможная вещь, что и второй председатель Совета министров зовет меня к себе. После этого Протопопов по телефону переговорил с кн. Голицыным, а затем мне передал, что со мною поедет к председателю и Протопопов.
Далее я уклонился от всяких частных знакомств как с должностными, так и с другими лицами; например супруге Протопопова я сделал визит спустя больше месяца после своего назначения, да и то просил подп. Балашова (состоявшего при министре) передать г-же Протопоповой мою просьбу принять меня в 4¾ часа дня, т.-е. за четверть часа до приемного времени. В приемной у б. министра я познакомился с Н. Ф. Бурдуковым, фамилия которого, конечно, мне была известна раньше. Бурдуков как-то затем зашел ко мне в департамент с ходатайством о каком-то полицейском чине. Затем, через некоторое время я получил от него записку с приглашением отобедать у него. Опять-таки, не желая вступать в какие бы то ни было компании, я под благовидным предлогом от этого обеда отказался и у Бурдукова не был.
По тем же соображениям не был я и на рауте у кн. Голицына, хотя получил именное приглашение.
Не был я на празднике 6 декабря в жандармском дивизионе и не посылал телеграммы.
Быть может, и еще есть факты, доказывающие это правдивое изложение моего настроения, но сейчас я их припомнить не могу.
Выше я упомянул, что решил провести хорошие начала в департаменте.
Прежде всего я совершенно запретил юбилейные подписки. Издавна существовал обычай делать по подписке среди чиновников департамента подарки лицам, выслужившим 25, 30, 35 лет. Несомненно, это ложилось бременем на бюджет небогатых людей, которые часто мало и знали юбиляров. Да и по существу этот «обычай» носил, на мой взгляд, несимпатичный характер.
Затем я категорически и неоднократно приказывал, чтобы продукты в продовольственной лавочке департамента в первую же очередь отпускались низшим чиновникам и курьерам и лишь после такого распределения остальные продукты получали высшие чины. Эти приказания, я повторяю, неоднократно отдавал Н. В. Волчанинову, Н. В. Симановскому,[*] должен знать об этом секретарь И. К. Крупени.
Далее: ранее прием у директора происходил так: докладывали директору, что явился такой-то, — его принимали и часто, когда просьба касалась неизвестного на память директору дела, разговор был лишь общего характера. Я сделал иначе. Во главе приема поставил очень способного и толкового чиновника Н. В. Коперницкого, которому приказал непрестанно следить, чтобы для просителей не было задержек в выдаче справок и чтобы каждый проситель уходил из департамента с определенным ответом на свое ходатайство. Затем приказал ему, Коперницкому, опрашивать каждого, по какому делу проситель явился, истребовать это дело из делопроизводства и представлять мне, дабы я в беседе с просителем мог совершенно согласно с обстоятельствами дела дать просителю исчерпывающий ответ.
Это распоряжение о порядке приема было отдано мною в письменном приказе по департаменту.
Так как установленного ранее меня одного дня в неделю для приемов оказалось недостаточно, я установил прием у себя ежедневно от 3 до 4 часов дня, а в четверг — целый день.
Во всех своих беседах с чинами департамента я всегда указывал на необходимость благожелательного отношения ко всем просителям в удовлетворении их просьб, если таковые по закону и по существу могут подлежать удовлетворению. Сам я показывал этому пример. Позволю себе привести некоторые случаи. По делу сахарозаводчиков[*] Цехановского, Бабушкина, Гейнера и др. ко мне обращались присяжные поверенные Слиозберг, Парховский[*][*] Ив. Ив. и Грузенберг Оскар Осипович. Они могут удостоверить, что их все просьбы исполнялись мною без замедления. А прис. повер. Грузенбергу я дал совет (по телефону), за который он меня потом благодарил. Дело в том, что после полученного уже в департаменте распоряжения главного начальника военного округа о высылке по п. 17 ст. 19 военного положения, сенатор Плеве получил телеграмму из Ставки о перечислении арестованных по этому делу лиц за киевским судебным следователем, — так мне сказал по телефону О. О. Грузенберг и спросил, что ему делать. Я ответил: просите сенатора Плеве послать прокурору киевской судебной палаты телеграмму с запросом, будут ли привлечены в качестве обвиняемых его клиенты и представляется ли для судебной власти надобность в дальнейшем содержании их под стражею. Через несколько дней О. О. Грузенберг сообщил мне по телефону о получении от прокурора отрицательного ответа, а еще некоторое время спустя, когда это дело было окончательно ликвидировано, прис. повер. Грузенберг позвонил мне утром на квартиру и благодарил меня за содействие. Полное содействие, насколько это было возможно и закономерно, оказал я женщине-провизору (фамилии не помню, кажется, Винтер), которую военные власти выселяли из Петроградского и Киевского округов и которая, благодаря этому, не могла выехать в Киев, дабы добиться там отмены п. 17 ст. 19 военного положения в отношении ее.
После постановления военных властей о высылке из Петрограда доктора Предкальна я дал последнему отсрочку, а затем лично сказал Предкальну, что отменить постановление военных властей я не в праве, но что на запрос военного округа я не встречу препятствий к оставлению его в Петрограде. Я указал доктору Предкальну путь, и он был оставлен в столице.
В конце января или начале февраля был у меня старик Розенберг, Яков Михайлович (кажется, я не ошибаюсь в фамилии — если ошибся, то восстановить может упомянутый выше заведывавший приемом Н. В. Коперницкий) и сказал мне, что он пришел только поблагодарить меня за хлопоты о нем, хотя из этого ничего и не вышло, так как военные власти так и не разрешили ему выехать заграницу для лечения.
Вспоминается мне случай, относящийся, кажется, к началу 1915 г., когда я, идя навстречу просителю, довел дело (тогда я был вице-директором) до переписки между б. министром Маклаковым и военным министром, по главному управлению военно-учебных заведений. Дело касалось производства в прапорщики Ивана Ивановича Сергеева, несмотря на наличие о нем сведений, препятствовавших этому производству. Мое отношение к этому делу могут подтвердить как сам Сергеев, так и его жена Животова, кажется Наталья Николаевна.
В 1914 или 1915 г. был такой случай в моей служебной деятельности. Однажды в департамент (я тогда был вице-директором) в числе массы бумаг к подписи я остановил свое внимание на ответе о благонадежности одного лица, фамилии коего не помню. Так как мне некогда было рассмотреть всю переписку, подложенную к этой бумаге, то я приказал прислать мне на дом это дело. Вечером я прочитал от доски до доски все дело и увидел, что дело касалось какой-то террористической (кажется) группы, в коей будто бы были замешаны 10—15 человек. В самом конце дела я увидел, что все это предприятие есть плод измышления гнусного провокатора, которого изобличил бывший в то время начальником московского охранного отделения полковник Заварзин, при чем этот провокатор собственноручно записал в протокол, что ранее он врал все об этой группе. Меня привело в ужас, что об упоминаемых в этой переписке лицах могли сообщить неблагоприятные сведения. На следующий же день я об этом доложил бывшему директору Брюн-де-Сент-Ипполиту, а старшему помощнику делопроизводителя П. Н. Шиллеру приказал немедленно сделать соответствующие технические (по регистрационному отделу) отметки, дабы, в случаях запросов, давались благоприятные отзывы о всех лицах, кои упоминаются в этом деле.
Исходатайствовал я у Протопопова право постоянного жительства в Петрограде зубному врачу Лазарю Львовичу Аронсону (Колокольная) независимо от занятия им практикою, а ранее содействовал невыселению из Петрограда по требованию военных властей его семьи во время его отсутствия.
Исполнил я немедленно по телеграфу просьбу члена Государственной Думы М. И. Пападжанова относительно (кажется, я не ошибаюсь) пропуска через границу в Россию турецко-подданных армян. Мое доброжелательное отношение к М. И. Пападжанову вызвало, видимо, то, что я получил от него альбом армянских добровольцев — этот альбом до сих пор хранится у меня.
Особенное внимание я обратил в департаменте на улучшение сыскного (уголовного) дела, а главное личного состава сыскных отделений. Очень просил бы допросить подробно по этому вопросу делопроизводителя А. Ф. Кошко, который должен подробно показать, как я относился к этому делу. В частности укажу, что совершенная перед рождеством 1916 г. в Харькове кража в банке очень крупной суммы денег была раскрыта благодаря тому же Кошко, которого я командировал специально по этому делу.
По делам общей полиции я ввел специальные, подробные атестации чинов полиции и неукоснительно требовал, чтобы замеченные во взятках или рукоприкладстве отнюдь не оставлялись на местах, а немедленно изгонялись со службы. Об этом я говорил всем губернаторам, которые бывали у меня, а также решительно всем чинам полиции, мне представлявшимся.
Марта 22 дня 1917 г.
Имею честь представить вам и просить предложить вниманию Чрезвычайной следственной комиссии нижеследующее мое ходатайство.
После совершившегося изменения государственного строя в России я окончательно и бесповоротно порвал с прошлым и отрекся от него. Тогда я самостоятельно явился в Государственную Думу, подал письменное заявление на имя господина председателя Государственной Думы и вполне сознательно отдал себя в распоряжение нового правительства.
Я хорошо понимал, что должен буду дать новому правительству — в данном случае в лице возглавляемой вами комиссии — ответы на многие вопросы, которые ныне имеют чисто практическое значение, составляют интерес момента. Отчасти я это выполнил в своем письменном докладе и впредь обязуюсь давать исчерпывающие объяснения по всем вопросам, составляющим предмет расследования комиссии.
Вместе с тем, отдав себя в распоряжение нового правительства, я преследовал, в виду создавшегося у меня обдуманного решения (ныне это стало моим убеждением) другую цель — присоединиться к жизни обновленной России и стать в скромные ряды работников в том или ином качестве.
К великому моему сожалению и горю при первых же моих объяснениях, как на второй день после моей явки в Государственную Думу, так и впоследствии, ко мне отнеслись с некоторым недоверием. Я позволяю себе думать, что в этом виною служит скорее должность, которую я занимал в последнее время, чем моя личность, так как неправды в своих объяснениях я не излагал и не изложу.
Вследствие этого я несколько приостановился с представлением этой моей просьбы в то время.
15 минувшего марта вами, господин председатель, были поставлены мне вопросные пункты, на которые я представил письменное объяснение в заседании 22 того же марта комиссии in pleno.[1]
Я ждал дальнейших вопросов для дачи разъяснений, но пока эти вопросы мне поставлены не были.
В дополнение к моему письменному объяснению от 22 марта позволяю себе доложить, что я никогда ни к каким крайним правым группам не принадлежал, даже не примыкал к отдельным кружкам, и никогда по своей последней должности, да и ранее того, крутой, реакционной политики не проводил, а требовал от подчиненных благожелательного отношения ко всем предъявляемым ходатайствам.
В указанном моем письменном объяснении из числа массы случаев я привел достаточно примеров, проверка которых докажет точность отмеченного мною отношения моего к делу.
Я, как и тысячи других, делал закономерно дело того времени, которое ныне кануло безвозвратно в вечность.
Теперь же я, повторяю, отрекся и от того времени, и от того режима.
Вот почему я и обращаюсь с моим ходатайством. Я не могу больше тунеядствовать, бездельничать. Я хочу работать, трудиться.
Усердно прошу комиссию разрешить мне и оказать свое содействие вновь поступить на службу новому правительству по какому угодно ведомству и на какую угодно, самую незначительную должность, так как я хотел бы, чтобы и комиссия и новое правительство убедились бы воочию, что я — не ретроград, не реакционер, а убежденный ныне сторонник и нового правительства, и нового строя возродившейся родины, а также честный и трудолюбивый работник.
Пусть расследование обо мне идет своим чередом, я всегда буду давать все необходимые и правдивые объяснения, но пусть же я буду причастен к новой радостной жизни России в качестве скромного незаметного работника.
Представляя это мое усердное ходатайство, горячо прошу об его удовлетворении.
С полною уверенностью в справедливость, гуманность и отзывчивость комиссии и нового правительства я покорно ожидаю решения своей участи.
5 апреля 1917 г.
Петропавловская крепость.
Примечания
править- ↑ лат. in pleno — полностью. — Примечание редактора Викитеки.
