Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/XXXVI/ДО
Наступила осень… Установился чуть не обычай бранить петербургскую осень, но Бургардтъ особенно любилъ именно это время, потому что только осенью Петербургъ дѣлался Петербургомъ, втягивая въ себя живую силу со всѣхъ сторонъ. Конечно, и дождъ, и слякоть, и холодъ, но со всѣмъ этимъ можно было примириться во имя той кипучей, неизмѣримо громадной работы, которая вершилась подъ этимъ сѣренькимъ слезливымъ небомъ, подъ шумъ непогоды и при рѣдко появлявшемся солнечномъ свѣтѣ, напоминавшемъ ту рѣдкую улыбку, которая освѣщаетъ серьезное лицо труженика. Да, хорошее, бодрое время, когда хочется работать и когда каждый чувствуетъ, что онъ не можетъ не работать. Это начало настоящей петербургской страды.
Бургардтъ время отъ времени нарочно ходилъ на вокзалы, чтобы посмотрѣть на оживившійся приливъ публики, точно къ Петербургу, какъ къ центру, приливала молодая кровь, напоенная молодой нетронутой силой, освѣженная лѣтнимъ отдыхомъ и полная такой красивой энергіи. Бургардтъ особенно любовался учащейся молодежью, тянувшей въ Петербургъ со всѣхъ концовъ необъятной Россіи. Какія все славныя молодыя лица, какая у всѣхъ хорошая тревога въ глазахъ, какая преждевременная серьезность въ выраженіи этихъ молодыхъ лицъ. Какъ ему хотѣлось подойти къ нимъ и чѣмъ нибудь выразить свое сочувствіе, но такія нѣжности не приняты, и онъ любовался издали, какъ посторонній наблюдатель. Да, это была молодая Россія, полная силы, надеждъ, энергіи и счастливыхъ радужныхъ сновъ юности.
Нынѣшняя петербургская осень походила на всѣ другія. Разъ Бургардтъ встрѣтилъ на вокзалѣ Саханова.
— Вы откуда нибудь пріѣхали? — спросилъ Сахановъ.
— Нѣтъ.
— Куда нибудь ѣдете?
— Нѣтъ. Такъ просто пришелъ…
Они сѣли къ столику, и Бургардтъ имѣлъ неосторожность разсказать Саханову, какое онъ испытываетъ настроеніе.
— Да, да… — согласился Сахановъ, прищуривая глаза. — Я позволю сдѣлать маленькій комментарій. Гмъ… да… На какой-то выставкѣ — не помню, гдѣ, но только не у насъ, конечно, а въ Европѣ — демонстрировали сложную машину, какъ послѣднее слово техники. Дѣло въ томъ, что въ нее впускали живую свинью, а чрезъ полчаса она выходила изъ машины въ формѣ колбасъ, сосисекъ, окороковъ. Конечно, это плодъ газетнаго воображенія, но я имъ воспользуюсь для даннаго случая, именно, мнѣ кажется, что Петербургъ самая сложная и мудреная машина, въ которую входитъ нетронутый, чистый, хорошій, провинціальный бѣдный молодой человѣкъ и въ короткое время выходитъ изъ нея совсѣмъ порядочной свиньей…
Цинизмъ Саханова всегда возмущалъ Бургардта, а сейчасъ возмутилъ въ особенности. Ему хотѣлось сказать, что по себѣ нельзя судить о всѣхъ другихъ, но онъ проговорилъ совсѣмъ другое:
— Мнѣ очень жаль, что мы говоримъ на двухъ разныхъ языкахъ…
Слѣдовало по просту обрѣзать Саханова, а онъ поступилъ, какъ истинный русскій мямля. Бургардту сдѣлалось какъ-то совѣстно за самого себя, за ту непростительную деликатность, къ какой такъ склоненъ русскій человѣкъ. Онъ невольно поставилъ на свое мѣсто новую миссъ Гудъ — вотъ она, навѣрно, лучше-бы съумѣла отвѣтить Саханову, чѣмъ онъ. Вообще, дрянь, какая-то сладкая тряпка и каша-размазня…
Приливъ молодой силы, конечно, чувствовался и въ академіи художествъ, куда въ это время Бургардтъ любилъ заходить, чтобы полюбоваться молоденькими академистами. Съ академіей, кромѣ выставокъ, у него не было отношеній. Бургардтъ держался совершенно въ сторонѣ отъ всѣхъ злобъ академическаго дня. Онъ дорожилъ больше всего собственной независимостью, и ему казалось, что его успѣхи создали ему много маленькихъ тайныхъ враговъ, сильныхъ именно въ массѣ. У него не было никакихъ личныхъ недоразумѣній, но это не мѣшало ему чувствовать какую-то отчужденность. Можетъ быть, это была самая обыкновенная мнительность, присущая всѣмъ людямъ свободныхъ профессій, и онъ это сознавалъ, сознавалъ и все-таки сторонился собратьевъ-профессіоналовъ. Вѣдь никакой успѣхъ не прощается именно собратьями по профессіи, — это въ природѣ вещей.
Это рабочее бодрое настроеніе охватило Бургардта осенью съ особенной силой. Да, онъ хотѣлъ работать и взялся за дѣло съ какой-то особенной жадностью, точно человѣкъ, дни котораго сочтены. Сомнѣнія, волновавшія его раньше, отступили на задній планъ. Да, нужно было работать усиленно, особенно теперь, когда дѣло шло не о немъ одномъ. Человѣкъ Андрей чувствовалъ охватившее барина настроеніе и принялъ строго-дѣловой видъ. Всѣ работы были открыты, кромѣ барельефа Марины Мнишекъ.
— Оставь… — строго сказалъ Бургардтъ, когда Андрей хотѣлъ снять съ барельефа драпировку.
Человѣкъ Андрей только пожалъ плечами. Онъ сильно разсчитывалъ на "Маринку", потому что ее одобрилъ самъ Красавинъ, а каждое слово Красавина все равно, что наличныя деньги.
Гаврюши еще не было. Онъ не считалъ нужнымъ увѣдомить, куда уѣхалъ, и человѣкъ Андрей не безъ ядовитости доложилъ барину:
— Нашъ Гаврило Гаврилычъ на господскомъ положеніи, поѣхали дышать свѣжимъ воздухомъ…
— А тебѣ обидно?
— Обиды никакой, а такъ вообще… Не наше дѣло. Вонъ и нашъ докторъ тоже сколько время глазъ не кажегъ… Тоже, надо полагать, на воздухѣ проклажается.
Бургардтъ какъ-то совсѣмъ позабылъ о миломъ старикѣ, и ему сдѣлалось даже совѣстно. И Анита тоже ничего не знала о старикашкѣ и съ дѣтскимъ эгоизмомъ не интересовалась его участью. Дѣвочка продолжала относиться къ отцу съ сдержаннымъ недовѣріемъ, и Бургардтъ постоянно чувствовалъ на себѣ ея пристальный, наблюдающій взглядъ. Ему иногда хотѣлось ее приласкать, но онъ не могъ этого сдѣлать. Между отцомъ и дочерью точно росла какая то глухая стѣна. Бургардтъ часто думалъ про себя, что еслибы Анита была постарше лѣтъ на пять, онъ разсказалъ бы ей все, а сейчасъ не могъ объяснить даже нелѣпости ея подозрѣній относительно Бачульской. Анита уже умѣла быть несправедливой какъ-то по женски, внѣ предѣловъ логики.
Вмѣстѣ съ наступленіемъ осени начался и съѣздъ художниковъ. Особенно пріятное впечатлѣніе производили пейзажисты, возвращавшіеся съ лѣтнихъ экскурсій. Какую массу этюдовъ привозилъ каждый. Начинался настоящій сѣнокосъ. Оживали въ эту пору даже давно конченные старики, отъ которыхъ публика уже не ждала ничего новаго. Въ своей артистической средѣ у Бургардта какъ-то не было особенно близкихъ знакомыхъ, хотя онъ всѣхъ зналъ и со многими былъ "на ты". Его особенно радовали молодые художники, вносившіе въ искусство такую бодрую струю. Да, это были уже совсѣмъ новые люди, освободившіеся отъ многихъ недостатковъ своихъ предшественниковъ по искусству. Народъ былъ все трезвый, разсчетливый, серьезный, работающій. У Бургардта являлось по отношенію къ нимъ что-то вродѣ отцовскаго чувства. Право, все такой милый народъ… Были и крупныя дарованія, обѣщавшія много, были середнячки, не гонявшіеся за большимъ, и были просто хорошіе работники. Все это было въ общемъ такъ мило, хорошо и какъ-то свѣтло.
Въ мастерскую Бургардта частенько приходили начинающіе академисты, смотрѣвшіе на него чуть не съ благоговѣніемъ, какъ на учителя. Они слѣдили за его работой, затаивъ дыханіе. Публика тоже заглядывала въ мастерскую и, конечно, одной изъ первыхъ явилась "благотворительная щука" съ дочерью, чтобы напомнить Бургардту данное имъ обѣщаніе принять участіе въ ея базарѣ. Между прочимъ, завернулъ Васяткинъ, одѣтый въ какой-то необыкновенный смокингъ необыкновеннаго табачнаго цвѣта.
— Какая новость… вы, конечно, знаете? — говорилъ онъ, задыхаясь отъ волненія: — Красавинъ…
— Нельзя-ли меня избавить отъ этого господина… — сухо перебилъ его Бургардтъ.
— Нѣтъ, позвольте… Егоръ Захарычъ, голубчикъ, вѣдь весь Петербургъ сейчасъ кричитъ о немъ. Да… Я былъ у него недѣли двѣ назадъ, и онъ такъ съострилъ… Да. "Она себя неприлично ведетъ"… Ха-ха!.. Помните эту нѣмую англичанку? Она того… да… И теперь опять царитъ Шура, потому что у нея нѣтъ наклонности къ продолженію красавинскаго рода.
Бургардтъ, блѣдный, какъ полотно, крикнулъ:
— Ради Бога, замолчите!..
Васяткинъ отступилъ отъ него и, пятясь къ двери, проговорилъ:
— Не могу, Егоръ Захарычъ… Убейте меня на мѣстѣ, а я не могу. Весь Петербургъ… у Кюба… да… Однимъ словомъ, Красавинъ сошелъ съ ума.
Взбѣшенный до послѣдней степени, Бургардтъ только что хотѣлъ выгнать Васяткина вонъ, но послѣднее извѣстіе его точно ошеломило. Онъ стоялъ посреди мастерской съ раскрытымъ ртомъ и не могъ произнести ни одного слова.
— Да, сошелъ съ ума… — продолжалъ Васяткинъ. — Я самъ видѣлъ… И на чемъ помѣшался — удивительно. Сначала онъ все скупалъ бревна и завалилъ ими всю дачу. Потомъ началъ собирать веревочки отъ покупокъ, рваную бумагу, коробки изъ подъ спичекъ… ѣстъ только студень изъ бычачьихъ ногъ, который варитъ самъ, потому что боится отравы. Вообще, очень оригинальное помѣшательство… Я, конечно, сейчасъ же поѣхалъ къ нему. Около него какія-то темныя личности, т. е. кафтанники… да. Меня не пускаютъ и т. д. А я все-таки видѣлъ его. По наружному виду рѣшительно ничего нельзя сказать… И говоритъ обо всемъ совсѣмъ здраво, пока дѣло не касается веревокъ. Спрашивалъ о васъ, т. е. почемъ вы покупаете глину. А знаете послѣднюю остроту Саханова… Я записываю его выраженія. Онъ сказалъ про миссъ Мортонъ, что она еще красавинскихъ башмаковъ не износила, какъ должна была за неприличное поведеніе уступить мѣсто Шурѣ. И еще Сахановъ сказалъ…
Бургардтъ схватилъ комъ свѣжей глины и запустилъ имъ въ Васяткина. Послѣдній едва успѣлъ уклониться, и комъ влѣпился въ стѣну.
— Уходите, несчастный!!.. — кричалъ въ бѣшенствѣ Бургардтъ, отыскивая глазами, чѣмъ бы еще бросить въ гостя. — Я… я васъ убью… Понимаете?!..
Бургардтъ сейчасъ же опомнился, какъ только Васяткинъ исчезъ въ дверяхъ. Господи, что же это такое? До чего онъ дошелъ… У него въ ушахъ еще стояла послѣдняя острота Саханова, и онъ стоналъ, какъ раненый звѣрь.
Раньше онъ какъ-то совсѣмъ не думалъ о Красавинѣ, который въ его глазахъ являлся какимъ-то собирательнымъ лицомъ. Зло было такъ велико, что не поддавалось измѣренію и обыкновенной логикѣ. А сейчасъ оно точно вспыхнуло, какъ пробившійся сквозь золу огонь.
— Вѣдь я долженъ былъ убить этого негодяя, — стоналъ Бургардтъ, хватаясь за голову.
А сейчасъ не оставалось мѣста даже для мести. Сумасшедшій человѣкъ внѣ закона.